Уже перед самой Москвой идти гораздо веселее было. Часто деревни да села вдоль дороги встречаться стали. Конечно, и леса дремучие были, не без этого, но обжитых мест становилось всё больше и больше. А тут ещё попутчик веселый попался. Носастый мужик в синей рубахе вез в Москву лапти продавать, вот и подсадил к себе на телегу усталых странников. И не просто посадил, а еще и веселил всю дорогу. Еремей-то с Настасьей хорошо, если в пути двумя тремя словами перебросятся, а лапотник сыпал разговором своим, как сеятель семенами на весенней пашне. Ни на мгновение не умолкал. Вот уж у него точно язык без костей был.

— Сказывают, в Неглинке-реке рыба говорящая завелась, — ведал он попутчикам очередную новость, старательно расчесывая правую щеку. — Вот если подстеречь её темной ночью, то про всё можно выпытать. Мой свояк слышал, что один мужик про жену свою недобрую весть от рыбы узнал. Раньше он догадывался, а рыба ему всё точности расписала. «Беги, — говорит — , сейчас к дому, но в избу не заходи, а в баню сразу». И всё, как по писаному получилось. Накрыл мужик в бане голубков. С цыганом его баба спуталась. Вот ведь как получилось. Я вот тоже товар свой продам и схожу рыбу ту постерегу, вдруг тоже чего интересного узнаю. А лапти у меня, любо-дорого посмотреть. Смотри какие, загляденье одно. На любую ногу есть: хочешь на мужскую, хочешь на женскую. Всё имеется. А не надо на то и на другое, так и для дитя у меня обувка сыщется. У меня сам боярин Лопухин один раз обувку покупал. Вот ведь, боярин, а не погнушался и доволен был. У меня для любого пара найдется. Только примеряй, не стесняйся. Всю зиму плел и в эту плести буду. Как из Москвы вернусь так сразу в лес на заготовки. Лыко драть сейчас в самый раз будет. В лесу нынче хорошо. Мы с мужиками построим шалаш на полянке и живем там с пол лета. Конечно, каждый сам для себя запас готовит, но живем вместе все. Летом время терять нельзя. Чуть растерялся и в зиму делать нечего будет. Мне бы только в Москве товар поскорее сбыть. Сейчас как въеду в Москву и сразу на Красную площадь. Мы там от нашей деревни место себе соорудили. Заплатить, конечно, пришлось, не без этого, зато нас теперь с товаром не гоняют. Ныне, не раньше, теперь строго стало: где хочешь торговать не будешь. В миг товар отберут. А вот на месте, по правилам устроенном, пожалуйста, торгуй, сколько влезет. У меня ведь многие лапти покупают. Бывает, что и отбоя от покупателей нет. Чего там говорить, бывает, даже на заказ делаю. Вот как.

Немного погодя, наслушавшись хвалебных рассказов про лапти, решил Чернышев Настасье обувку новую купить. Не просто так решил, а после того, как глянул, увлеченный разговором об обуви, на её, избитые тяжелыми дорогами, башмаки. Глянул и ужаснулся От вида их ужаснулся. Места на башмаках живого не было, вот и решил кат своей спутнице подарок сделать, благо в кармане рясы кое-какая наличность еще звенела. Всего за один алтын говорливый возница осчастливил Настасью новой обувкой, да так крепко осчастливил, что она нежно прильнула к груди ката и даже попыталась поцеловать того в щеку. Лапотник хотел подивиться столь странным отношениям между божьими странниками, но махнул рукой и вместо удивления поведал историю грешника Федота из звенигородской обители. С намеком была история. Федот тоже с кое с кем из своих товарищей миловался да к дьяволу в лапы и попал. Историю мужик ведал долго, немного путано, часто сбиваясь на рассказ о достоинствах своего товара, а под конец вообще спутался, обозвав Федота Егором, и обитель уж была не звенигородская, а вроде как давыдово-вознесенская. Короче, опростоволосился мужик на самом въезде в златоглавую Москву. Крепко опростоволосился. Однако он не смутился и быстро рассказал о знаменитом московском разбойнике Евсее Сухоруке. Рассказец был довольно занятен, да только дослушать до конца не получилось. Москва началась.

Монахов на въезде в старую столицу не тронули, а вот с лапотника сразу алтын мыти да три камня для московской мостовой взяли, чем расстроили его до полного молчания да грусти. Не камнями, конечно, расстроили, а алтыном медным, он же сегодня на копейку всего рассчитывал, не знал бедолага, что указ на днях новый вышел. Не успел в деревне своей про повышение мыти лапотник прознать вовремя, потому и загрустил крепко. Так крепко загрустил, что мигом всю разговорчивость потерял. Потому и поехали молча по бывшей столице утомленные путники.

Народу здесь было так много, что телеги чаще стояли, чем ехали. То здесь постоят, то там. Вот потому радушно попрощавшись с расстроившемся возницей, Еремей с Настасьей продолжили свой путь пешком.

— Слышь, — обратился Чернышев к спутнице, когда они выбрались из суеты проезжей дороги на тихую улочку, — а ты случаем не ведаешь где здесь графьев Апраксиных дом, может быть?

— Как не ведаю? — всплеснула руками Настасья. — Конечно же, ведаю. В белый город тебе идти надобно, там хоромы Апраксинские. Наша изба как раз по соседству с ихним дворцом на пригорке стояла. Как раз через ручей от ихнего огорода. Грех, конечно, вспомнить, но очень я любила с чердака за двором боярским наблюдать. Апраксины род известный был. К ним ведь бывало, вся Москва съезжалась.

— А чем же он знаменит был род этот?

— Как чем? Сама царица из этого рода вышла. Мария Федоровна.

— Это ж, какая царица?

— Как какая царица? Жена старшего братца изверга лупоглазого. Федора Алексеевича супруга. Царство ему небесное. Хороший, говорят, был человек, не чета нынешнему сатане. Вот бы его к нам в цари обратно. Вот бы счастье для людей было.

Изба Настасьи стояла около двух корявых дубов и была в большом запустении. Еще немного ей до развалин оставалось. Когда-то богатое жилище, осунулось, заросло, покосилось, будто потерявший веру в себя человек. Грустная картина предстала перед утомленными дальней дорогой путниками. Неимоверно грустная. Женщина растерянно остановилась у полуразрушенного крыльца, ахнула, ладошкой рот свой зажала, и плечи её судорожно затряслись.

— Ну, чего ты, чего? — прижал к себе плачущую женщину Еремей. — Чего теперь реветь-то? Чего теперь слезами-то поправишь? Не реви. Может, и образумится у тебя всё? Ты не реви только.

— А вы, чьи божьи люди будете? — внезапно заскрипел из-за плетня противный старушечий голос.

— Как чьи? Ничьи, мы сами по себе, — быстро отстранив от себя рыдающую спутницу, развел руками Чернышев. — Шли вот мимо, глядим изба нежилая. Решили посмотреть. А чего нельзя?

— Мне-то что, — махнула сморщенной ладошкой старуха, — смотрите. Здесь за просмотр денег не берут. Я-то думала, что может быть, вы родственники Куриловым будете. Вот несчастное семейство. А если просто посмотреть, то стойте сколько влезет. Здесь можно стоять, не живет ведь никто.

— А чего с Куриловыми этими стало? — решил на всякий случай немного поговорить со старушкой кат. — Чего так избу-то они запустили? Нехорошо ведь так.

— Беда с ними стала. Хозяин-то по торговым делам уехал. Я уж и не знаю куда: то ли в Новгород, то ли в Петербург этот новый? Уехал он и дочку с собой старшенькую взял. Такая смышленая была девчушка, такая смышленая. Всё с внучкой моей, с Дунюшкой играла. Царство ей небесное, внучке моей. Померла она в зиму от лихорадки. Как на рождество её скрутило, так и всё. Помучалась маленько и померла. Вот здесь на полянке веночки они плести любили. Поплетут немного, оденут их на головы и бегают друг за дружкой. Звонкие девчонки были. И за что же Господи на нас напасти такие? Уж не знаю, как Настенка за отцом увязалась, как он её с собой взял? Но сгинули они вместе, и не было от них весточки, наверное, целый год. Степанида-то всё это время переживала, извелась вся, глазоньки свои подчистую выплакала, а от муженька ни весточки, ни привета. Будто в омут черный канул. И вот видно с тоски захворала она. Чирьями какими-то вся покрылась, и чесаться стала. Помаялась бедная лето и слегла. Страх смотреть на неё было. Страх. Высохла будто щепка, посинела вся. Ведь я последнее время ходила за ней. Таяла она бедненькая, словно церковная свеча зимним вечером. А к яблочному спасу и умерла. Ребятишек её сродственник забрал.

— Какой сродственник?! — вскрикнула, молчавшая до того мига Настена и повернулась лицом к старухе.

— Я уж и не знаю какой, — испуганно заморгала рассказчица, — приехал и забрал. А ты-то монашек кто всё-таки будешь? Как ты на Степаниду молодую похож, ну очень похож. Одно лицо, можно сказать. Вот чудеса.

Старуха перестала моргать, удивленно покачала головой и, сделав длинный шаг в сторону Насти, неожиданно резко сорвала с её головы монашеский клобук. Настасья вскрикнула от неожиданности этой, дернулась назад и на её плечи, покрытые темным одеянием, упали густые русые волосы.

— Баба! — схватившись за грудь, простонала старуха. — Грех-то, какой. А кто ж ты будешь-то?

— Настена я, — чуть слышно прошептала женщина. — Неужто не узнаешь меня бабушка Федосья? Неужто?

Бабка Федосья закрестилась, широко раскрыла рот, силясь, что-то сказать, но кроме испуганно-удивленных вздохов ничего у неё не получалось. Так простояли они несколько мгновений в молчании, а потом бросились в объятья друг друга. Обнимались женщины так долго, что Чернышев устал переминаться с ноги на ногу да кашлять, пытаясь обратить на себя внимание. Хотя и с трудом, но своего он всё-таки скоро добился, от слезных объятий баб оторвал и даже осторожно про обед сумел намекнуть.

Старуха привела их в свою покошенную временем хибару и первым делом заставила Настасью переодеться.

— Снимай поскорее мужеский наряд милая, — бормотала она, доставая что-то из сундука, — грех ведь бабе в таком одеянии ходить. Грех. Скидывай быстрее. Сейчас я тебе хорошую одежонку достану. Баню я вам сейчас затоплю, чтоб вы дорожную пыль поскорее смыли. Потом похлебки гороховой для вас сварю, раз вы так с дороги оголодали. И репа пареная у меня есть. Сейчас. Сейчас.

Пока Федосья рылась в сундуке, кат шепотом выяснил у Настасьи, как поскорее добраться до хором Апраксина. Не терпелось ему на пристанище подлого похитителя посмотреть. Так любопытно было, что он даже похлебки решил не дожидаться. Сразу помчал.

Торопливо сбежав с пригорка, Еремей Матвеевич уткнулся в высокий частокол. Таким частоколом обычно люди свои богатства от любопытных взоров да шаловливых рук укрывают. Чем больше богатства в доме, тем выше и чаще частокол. Эту истину на Руси все знали, в том числе и Чернышев. Он тоскливо посмотрел вверх на остро заточенные колья забора и для начала решил осмотреть двор злодея в щелочку. Однако, стоило кату прильнуть к забору, как со стороны двора со злобным рычанием бросился на колья огромный пес. Еще две сердитые псины поддержали сердитого товарища громким лаем. Собаки устроили у забора такой шум с лаем, что кат решил отложить свои искания до утра. Отложил, несмотря на огромное желание поскорее вырвать Анюту из злодейских лап. Еремей решил, что идти сейчас напропалую бесполезно и напрасно. Нахрапом такую крепость не возьмешь, здесь маневр нужен. Про маневры Чернышеву часто солдат Трондин рассказывал во время редких передышек при розыскной работе.

— Война брат ты мой Еремей Матвеевич, — частенько размышлял в слух пожилой солдат, усевшись за прокопченным столом застенка, — это не только стрельба да атака. Война — это в первую очередь маневр. Без маневра ни один полководец битвы не выиграет. Это бывало, стенка на стенку ходили да друг в друга копьем тыкали, а теперь вот всё с умом делается. Со смыслом особым, так сказать. Сейчас в лоб мало, кто прет, сейчас всё больше на хитрость да на внезапность налегают. Раньше окружит войско крепость и стоит оно там до победы или поражения, а ныне вот нет. Не так всё. Теперь, видишь, что крепость сразу взять не получилось, отходи и маневр делай. Присмотреться надо издалека, слабые места выглядеть, а уж потом и на штурм. Теперь без маневра только дураки живут. Вот помню, у Сойкиной мызы схватились мы со шведом. Сначала напролом поперли, да только не своротили неприятеля с насиженного места. И тогда вот командир наш маневру применил. По мелководью отряд с тыла к шведу направил, а уж как вышли они из воды, как вдарили в штыки, так сразу и сломался швед. Так побежал, только пятки сверкали. Напрочь басурманина мы тогда разбили и в крепость, как полагается, вошли. Правда, крепость так себе оказалась, но на безрыбье и рак рыба. Порадовались мы там чуть-чуть и дальше воевать пошагали. Вот оно как ловко с маневром воевать.

Солдат поговорить любил и потому всегда говорил долго и непонятно, но про маневр упоминал часто. Еремей иногда его слушал с удовольствием, иногда нет. По-разному он к рассказам старого вояки относился, но вот маневр сегодня решил совершить.

— Чего я напролом полезу? — почесал он затылок, усевшись в зарослях молодого лопуха. — Напролом только вред один выйдет. Поймают, посадят в застенок, и пропала Анюта. Здесь надо сначала выглядеть место, где Анюта томиться, а уж потом её и вызволять можно будет. И с собаками как-то вот разобраться надо.

Высматривать Чернышев решил с утра и, вспомнив про гороховую кашу, направился от забора к избушке Федосьи, надеясь найти там кроме сытного ужина, еще и место для достойного отдыха после тяжкого пути.

Но только вот у самого порога, намерения ката здорово спутались. Зазвенели по Москве колокола, призывая горожан к вечерней молитве, а перед Еремеем из этого звона образ брата Дементия внезапно всплыл. Явственно так показался, можно сказать в полной красе. Всплыл и вроде как сразу же с вопросом.

— Не забыл Ананий просьбу мою? — насмешливо прозвенели колокола. — Или недосуг всё вспомнить? Ты уж вспомни ради бога, а то нет мне покоя в царстве небесном. Мытарят меня здесь за обещание неисполненное. Крепко мытарят.

— Да как же забыл про просьбу-то? — тут же у порога соврал звенящему спросу кат. — Ничего я не забыл. Сейчас передохну маленько, даже не передохну, а поем только и молиться пойду. Никак нельзя мне про обещание свое забывать. Грех это.

До Свято Данилова монастыря Еремея отвела, уже одетая в подобающий ей наряд Настасья. Она сначала накормила Чернышева, хотела уговорить его немного отдохнуть на соломенной постели в избушке бабки Федосьи, но, скоро поняв бесполезность своих стараний, молча проводила ката к нужному тому храму. К монастырским воротам подошли они в темноте. Храм уже хотели закрыть, но нежданных гостей монахи выслушали.

Еремей немного путано изложил своё дело какому-то пожилому, но весьма понятливому монаху, сунул ему в руку медную монету и был оставлен в храме на ночь. Настене остаться с собой кат не позволил, и даже строго прикрикнул на неё. Женщина протяжно вздохнула, в карман Еремеевой рясы ржаной сухарь, перекрестилась и вышла из храма вон.

Оставшись один, он задул все свечи, кроме одной, встал на колени и стал молиться. Молиться было тяжело, ныли ноги, слипались глаза, однако кат, часто встряхивая головой, задуманное дело творил по всем правилам. Сперва он прочитал все известные ему молитвы, потом рассказал о тяжелой доле усопшего Дементия, о любви его с именем неприятным для уха христианского, и попросил простить по возможности все прегрешения бывшего стрельца. Подробностей всех прегрешений Дементия он, конечно же, не знал и потому стал перечислять все известные ему грехи.

— За убийства прости его Господи, — шептал Чернышев, вглядываясь в строгий лик иконы, освещенный тусклым мерцающим пламенем свечи, — за воровство, если он где взял чего ненароком. Всякое ведь в жизни бывает, а уж в стрелецкой жизни и тем более греха не избежать. И не суди ты Дементия строго, Господи за то, что прелюбодействовал да жен чужих часто желал. Это он всё по молодости да по глупости. Без умысла он всё это делал, а так по простоте душевной. А еще прости его, что сам он не пришел в храм. Опять же не по умыслу обещание он своё нарушил. Помер Дементий по пути сюда, а коли, не помер бы, то наверняка бы на моем месте стоял. Ты уж прости его Господи за всё. Настрадался он уж за жизнь свою непутевую. Чего еще-то тебе сказать? Непутевый он был по молодости, а потом остепенился.

Несколько раз сбивался Еремей Матвеевич, путался и снова просьбы свои о прощение Дементия говорить начинал. Половину ночи маялся кат, но все же задуманное до конца по его мнению довел. Потом Чернышев утер лоб рукавом, прочитал еще раз известные молитвы, еще раз рассказал о жутких страданиях брата Дементия и неожиданно даже для самого себя спросил:

— А может, и мне Господи поможешь Анюту спасти? Помоги. Я ведь тоже в долгу не останусь. Я ведь…

Еремей хотел что-то очень важное пообещать, но тут по Москве заорали спросонья хриплые петухи и по храму зашаркали осторожные шаги того самого монаха, который любезно разрешил кату ночные бдения. Чернышев с тяжким вздохом поднялся с колен, поклонился вошедшему иноку, потоптался немножко под расписным потолком храма, и вышел к свежести летнего утра.

Федосья уже не спала, она приветливо поздоровалась с Еремеем, подала ему кувшин молока с пресной лепешкой и указала на лежанку в своей хижине.

— Поспи милый чуток, а то на тебе вовсе лица нет.

Спал Еремей на соломенной постели до позднего вечера. Крепко спал. Без сновидений.

Проснувшись от укуса назойливого комара, он досадливо поморщился, топнул ногой, сожалея о потерянном времени, и опять побрел к храму. На вторую ночь молиться было гораздо легче, потому и молитв было сказано больше, грехов побольше вспомнилось, страдания монаха расписаны были еще красочней, а уж на просьбы о своем наболевшем времени совсем не осталось. Единственное, что успел спросить Чернышев перед петухами, так это опять насчет помощи в спасении Анюты. И опять, сразу же после этой просьбы закричал петух, будто ждал где-то, когда же кат о своем самом сокровенном просить будет? Когда же? Вновь петух всю малину подпортил. Словно наваждение какое-то?

— Надо было о своем желанном с раннего вечера просить, — твердо решил кат и поплелся к избушке Федосьи.

Однако вечером Еремей опять сразу не решился о себе Господа беспокоить и начал вновь молитвы за сохранение в царстве небесном души раба божьего Дементия шептать. И опять шел он утром из храма, мысленно ругая себя за нерасторопность с нерешительностью. Так вот ругаясь, кат до гостеприимной избушки и дошагал.

На этот раз Чернышев лег спать на улице и потому скоро проснулся там от жарких лучей полуденного солнца. Он потянулся, плеснул в лицо прохладной воды из ушата, попил из глиняной крынки прохладного молока и пошел к дому Апраксина. Еремей решил ещё раз проверить крепость забора, а вдруг где прореха найдется. Ежели прореху найти, тогда и с собаками что-нибудь придумать можно будет. Только вот прорех в частоколе не наблюдалось, и кат под сердитое ворчание хвостатых сторожей дошел по забору до парадных ворот. Ворота те были сделаны на славу, впрочем, как и весь частокол вокруг дома. Сразу видно, зажиточный человек здесь проживать изволит.

Чернышев постоял немного у дубовых ворот, почесал затылок и уж хотел, было дальше пойти, но тут приоткрылась калитка и из неё высунулась старушечья голова в сереньком платочке.

— Заходи божий человек, — приветливо улыбаясь, молвила голова, все шире открывая перед катом калитку. — Заходи, чего у ворот топчешься? Заходи милый, пока хозяев дома нет.

Добрая старушка строго шугнула злобно зарычавших собак и повела божьего странника мимо высокого крыльца к небольшой, изрядно поросшей свежей крапивой хозяйственной пристройке. Там старуха распахнула перед монахом жалобно скрипевшую дверь, усадила его за убогий столик, покрытый телячьей шкурой, и выставила перед гостем чашку овсяного киселя с краюхой горячего хлеба.

— Ешь милый, ешь, в честь праздничка воскресного. Оголодал, небось, в странствиях своих по земле нашей? Помолись милый за меня где-нибудь при случае. Анисьей меня все кличут, — молвила старушка и, пометавшись взглядом по убогому убранству крошечной хибарки, куда-то убежала, не выслушав ответа на свой риторический вопрос.

Еремей, почувствовав внезапный приступ жуткого голода, споро уничтожил на столе всё съестное и осторожно выглянул за дверь. Посидеть без дела у него желания не появилось. Утолив голод, кат опять приступил к задуманному розыску. Искренне благодаря бога за такую удачу, он осторожно выбрался из хибарки и стал рассматривать добротную стену соседнего строения. Сперва осторожно из-за угла на стену терема взирал, а потом, осмелившись, поближе к ней подошел. Пройдя всего с десяток шагов, Чернышев насторожился. Где-то рядом заворчали собаки.

Оставаться далее у стены было нельзя, надо опять возвращаться в убогую хижину приветливой старушки. Может та ещё и киселем странника угостит? А может и расскажет чего любопытное про графа молодого? Еремей Матвеевич уж совсем было повернул назад, но тут заметил недалеко от себя, изрядно поросшие травой ступени. Кат сразу же подбежал к ним и догадался, что это вход в какой-то подвал, а как догадался, так и захотел тут же в подвале том побывать. Обильно поросшая зеленым мхом дверь, на удивление легко отворилась, и Еремей, осторожно ступая по крутым скользким ступеням, очутился в прохладной тьме просторного подземелья.

Здесь было темно и тихо, только где-то там вверху глухо лаяли о чем-то своем злые собаки и спорили о чем-то хриплыми голосами люди. Чернышев сделал на ощупь еще несколько шагов и вдруг почувствовал, что перед ним кто-то стоит. Кат в испуге попытался отпрянуть назад, запнулся о попавшуюся под ноги корягу и упал, больно оцарапав острым сучком левую щеку.

— Тихо, — прошипел из тьмы грозный голос. — Молчи, а то в миг прирежу. В миг кровь из горла пущу, только пикни.

В подтверждение серьезности прозвучавшей угрозы Еремей почуял на шее, прикосновение холодной стали. Он замер ожидая, очередного мерзкого поворота своей судьбы, а голос опять зашипел.

— Ты кто?

— Монах я, — соврал, не моргнув глазам кат. — Монах, странник божий. По обителям я хожу, грехи свои замаливаю.

— А здесь чего ищешь, монах?

— Надо мне, — уже честно признался Чернышев.

— Ишь ты, «надо» ему, — передразнил Еремея зловещий шепот, сопровождая своё ехидство чувствительным уколом ножа. — Я тебе сейчас покажу, как «надо» твое разыскать. Быстро кровушку твою теплую на землю сырую пущу. Молись скорее подлая душа!

— Ты чего? — захрипел кат. — Убери ножик.

— Сейчас прирежу тебя и уберу, — продолжал издеваться вооруженный обитатель подземелья. — Ты кем у графьев служишь?

— Не служу я, — пытаясь отвести шею от злого железа, прошептал Чернышев. — Я сам по себе. Сказал же, что странник божий я. Милостыню пришел просить.

— А как же тебя к дому допустили?

— Старуха покормить меня привела, да вышла куда-то, а я вот в подвал этот потихоньку забрался. Надо мне в этом доме узнать кое-что. Думал я, что в подвале чего нужное увижу. Убери ножик-то.

— Так ты чего, тоже здесь прячешься? — чуть слышно усмехнулся незнакомец. — Уж, не по тайному ли умыслу ты здесь?

— По тайному.

— Ишь ты. А я думал, что это кто из дворни княжеской в подземелье спустился. Обознался я, выходит? Ну, живи, коли, так. Считай, что повезло тебе сегодня. Я ведь сперва хотел тебе без разговора нож в сердце воткнуть. У меня прямо рука от этого хотения зачесалась, но видно уберег тебя ангел-хранитель.

Злодей отставил шею ката в покое, ухватил его за широкий рукав и потащил куда-то за собой. Еремей понемногу стал привыкать к темноте и уже смог различать своего проводника. Непрошеным проводником оказался невысокий жилистый мужик в темной рубахе да серой заячьей шапке. Мужик скоро подтащил ката к огромному валуну, лежащему у пыльной стены и, ткнув в сторону камня пальцем, строго приказал.

— Помоги камушек сдвинуть, а то я один никак не слажу. С ночи бьюсь да все вот никак. Тяжелый, зараза.

Еремей встал на колени, навалился плечом на валун, пытаясь сдвинуть его с места. Камень был вправду достаточно тяжелым и сдался двум надрывно пыхтящим людям не сразу, а только после того, когда у них синие круги от натуги перед глазами поплыли. Дав, после продолжительной борьбы, чуть-чуть слабину, сорванный с места валун, сдался и откатился от стены. Мужик, чуть отдышавшись, утер шапкой со лба пот, ударил ногой по обнажившимся из-под валуна гнилым доскам и сразу же полез в пролом. За ним полез и Чернышев.

Преодолев тесный лаз, очутились они в другом подвале, наверное, более тесном, но не таким темным. Откуда-то сверху падал сюда рассеянный свет, высвечивая установленный по стене старинные сундуки. Спутник Еремея так возрадовался, открывшемуся зрелищу, что до разудалой пляски ему самая малая толика осталась. Он тряс головой, хлопал себя руками по бокам, бестолково сучил ногами и даже вроде чуть-чуть засветился от счастья.

— Добрался я всё-таки, — шептал он, радостно хлопая Чернышева по плечу. — Добрался. А я уж думал, что зря сюда полез. Спасибо тебе монах. Ой, спасибо. Свечки для тебя теперь не пожалею. Тебя как звать-то?

— Еремей.

— Ох, Ерема, счастье-то нам с тобой привалило. Не зря выходит, мы с тобой жилы над камнем рвали. Не зря его подлюку катали. А мне холоп апраксинский еще перед Рождеством про этот подвал сказал. Мы с ним тогда в разбойной яме Преображенского приказа сидели. А я ведь сперва не поверил ему. Думал, врет. Вот ведь какое дело-то. Не соврал ведь холоп. Не соврал. Давай помогай Ерема.

Счастливый мужик подполз к самому большому сундуку, откинул тяжелую крышку и, сунув в руки ката открытый мешок, стал горстями черпать монеты. Монет в сундуке было столько, что после наполнения мешка и убыли никакой заметно не было.

— Ух, Ерема, — опять зашелся в счастливом припадке мужик, — держи-ка, давай еще один мешок.

Насыпанный до половины второй мешок, вслед за первым с большим трудом был отправлен через гнилой проем в темное подземелье. Валун опять придвинули на свое прежнее место. И на этот раз он не сразу поддался, снова пришлось рядом с ним попыхтеть. Труженики ещё раз шумно отдышались, и радостный сообщник привел Еремея Матвеевича к месту своей прежней лежки. С этого места сквозь узенькую щель просматривался кусочек графского двора.

— Осип я, — наконец соизволил представиться мужик, когда они улеглись около щели. — Теперь нам с тобой Ерема главное выбраться отсюда. Собаки тут на редкость злые, такие злые, что даже мне боязно и к тому ж их на ночь по двору бегать выпускают. Вот ведь чего удумали стервецы. Днем псины около забора на цепи сидят, а ночью носятся здесь, как черти в преисподней. Я-то ведь второй день в этом подполе сиднем сижу. Думал в одну ночь управлюсь, а вот не получилось. У тебя Ерема, кстати, пожрать, ничего нет?

Кат утвердительно кивнул головой, вынул из широкого кармана увесистый сухарь и молча сунул его в руку Осипа.

— Вот это дело, — обрадовался тот, — это можно сказать дар божий для меня. Видно Господь тебя Ерема ко мне послал. Не иначе, как он. Я ведь сегодня от обиды так молился, как тебе молится, и не приходилось никогда. Ну, сам посуди: забрался я сюда с превеликим трудом. С неделю всё вынюхивал да прикидывал, как к подвалу этому подобраться. А вот только третьего дня и придумал. В телеге под овчинами меня на двор провезли. На базаре я под них тихонько забрался. Думал без забот проеду, а вышло вот не так. Возница-то после базара завернуть еще куда-то решил, да и подзадержался там крепко. На малость не задохнулся под шкурами этими. На самую малость. Еле-еле дотерпел. Залезаю в подвал, а тут камень этот неподъемный, как на грех лежит. Я перед ним и так, и этак. Все пальцы об него сшиб, руками землю копать начал, а он ни в какую. Врос в землю, подлец! И тут тебя Господь шлет. Ну, не чудо ли? Вот ведь как бывает? А ты-то, кстати, чего здесь забыл? Что у тебя за тайное дело такое стряслось?

— Здешний хозяин Анюту в доме прячет, — еле слышно буркнул в ответ Чернышев. — Вот я её и ищу.

— Какую Анюту? Бабу что ли?

— Угу.

— Нет, здесь в подвале баб нет. В доме он её прячет. В светелке какой-нибудь.

Девок у молодого графа, доложу я тебе Ерема, столько, сколько у редкого петуха кур в курятнике бывает. Я ведь за этим домом, еще с великого поста наблюдаю. Всё здесь высмотрел. Без молодого хозяина ни одной девицы на дворе не было, а как приехал он после Светлого Воскресенья, так толпами они у крыльца ходить стали. Любит молодой граф девок красных, как я звонкую монету, а уж я-то её люблю так, что словами и не скажешь. До дрожи в руках люблю. Он как приедет сюда, так всегда рядом с ним пяток девиц вьется. Вот безобразник.

Осип тихонько вздохнул, заметив исчезновение из руки сухаря, ссыпал на одну ладонь, оставшиеся от того крошки, бережно высыпал их в рот и вдруг, больно толкнув Еремея в бок, зашептал ему на ухо.

— Гляди Ерема, гляди. Вот он граф-то молодой идет. Вон шествует гоголем, будто сам черт ему не брат. Гляди, гляди.

— Где?

— Да вон без парика и в белой рубахе. Где он только разыскал такую? А порты-то какие знатные одел. Я себе тоже такие куплю. Как выберемся мы с тобой отсюда, так сразу же и куплю. Помяни мое слово, Ерема, куплю.

Граф оказался довольно высок ростом, слегка кудряв, прямонос, тонкогуб и немного узкогруд. Короче, красавец писаный по графским меркам. Таких вот как раз девки и любят. Вон, аж три штуки возле забора прогуливаются, поди, тоже насчет графской любви стараются. Конечно, стараются, но только не все такие. Анюта-то его отвергла! Молодец Анюта! Утерла нос подлецу.

— Ишь, как вышагивает стервец, — не унимался шептать Осип. — Ещё бы с такими подвалами, да так не ходить. Уж если б мне такие, то я бы и не так вышагивал. А девки-то бесстыжие, как перед ним вертятся. Вон как хвосты распустили. Ну, стыд, да и только. Твоей-то среди них нет?

Кат так сурово покачал головой, что собеседник решил на всякий случай помолчать. А то мало ли чего? Граф с ржущими девками скоро куда-то пропал, оставив в поле зрения сидельцев подвала, яркую зелень сорняка под высоким забором да задумчивый взгляд лохматого сторожа. Наблюдая однообразие летнего пейзажа у забора, Чернышев немного забылся и, уронив голову на руки, задремал. Привиделось ему, что будто раскрась перед Еремеем черная бездна, и где-то далеко в бездне той бледнел таинственный силуэт. Чернышев, как узрел его, так сразу же и заинтересовался. Захотелось ему поближе эту таинственность рассмотреть. Потер кат свои сухие ладони и проворно пополз к странному свечению. Долго полз Еремей, так долго, что даже позабыл куда ползет. Вот ведь как бывает, когда решил ползти, то знал для чего ему это надо, а вот прополз немного и вроде уже позабыл. Чудеса. Чернышев даже голову в раздумье великом зачесал. И вот тут к нему дядя Ефрем, откуда ни возьмись, явился. Явился да давай пальцем укоризненно грозить.

— Ты чего, дядя Ефрем? — хотел спросить Еремей, но тут же почувствовал, что нет у него во рту языка.

Совсем нет. Всё есть, а языка нет. Вот ведь тоска, какая! И захотелось от тоски той Чернышеву немножко поплакать, но тут правый бок его стали какие-то злые звери грызть. Грызут они, значит, и приговаривают:

— Пусти нас к предательскому сердцу скорее, пусти.

Еремей попробовал отмахнуться от злых грызунов, но те не испугались, а еще крепче стали своими вонючими мордами в бок тыкать.

Когда ката растолкал его напарник по подземному заточению, от пейзажа под забором осталась одна тьма да отблеск луны в очах лохматого сторожа, продолжавшего ворчать рядом с забором.

— Поднимайся Ерема, сейчас на выход пойдем, — прошептал Осип, увлекая Еремея с теплого налёжанного места, за собой. — Выбираться надо. Нечего нам больше здесь гостить. Пора и честь знать.

— Да как же мы выберемся? — всё ещё сладко зевая, передернул плечами кат. — Собаки в миг штаны спустят, а то и чего посерьезнее прихватят. Вон, как они бесятся, вон чего вытворяют. А вон тот рыжий сидит и будто нас с тобой ждет. Глаз с нашего лежбища не сводит.

— А ты не боись, — похлопал Еремея по плечу отчаянный мужик, — сейчас хозяева сами своих псов уберут. Их только попросить надо, как миленькие уберут. Вот посмотришь сейчас.

— А кто ж их попросит-то? — ухмыльнулся хвастовству Осипа Чернышев. — Где же такую добрую душу отыскать?

— Так мы сами и попросим. Вот только спать все улягутся, так мы с тобой сразу и попросим. И я так полагаю, что не откажут нам в просьбе нашей. Не смогут отказать.

— Попросил один такой прошлым летом да без штанов в тот же миг остался, — ехидно прошептал в сторону наивного мужика кат. — Как бы нам после просьбы участь его не повторить?

Осип на последнее, слегка ехидное замечание своего сотоварища, ничего не ответил, а тут же взобрался по лестнице к входной двери, присел там на корточки, быстро выбил кресалом обильную искру, поджег пук соломы и тут же выбросил его на улицу. Пук видимо сразу же попал на что-то сухое и скоро в щель двери стал явственно просматриваться приличный отсвет яркого костра.

— Ерема, — позвал ката поджигатель, — иди сюда. Вот смотри: пока ты спал, я нашу с тобой добычу в ведра сложил. Сейчас дворовые начнут пожар тушить, ворота откроют и к реке побегут. Им больше воды-то негде взять. Понимаешь? Вот и мы с тобой должны с ними тоже выбежать. Сразу за мной беги, только в сторону раньше времени ради бога не сворачивай. Как только за воротами будешь, так сразу в кусты. Только к забору не суйся, а в кусты сразу. Понял?

— Не побегу я, — буркнул в ответ на указание Чернышев.

— Как так не побегу?

— Нельзя мне убегать, мне Анюту найти надо. Я сейчас в дом пойду. Мне её поискать надо. Мне без неё отсюда дороги нет.

— Я тебе пойду, — быстро выхватил Осип из-за голенища кривой ножик. — Сейчас со мной побежишь, а в дом мы с тобой попозже вернемся. Ты меня держись, тогда и бабу твою найдем! С любого чердака стащим. А коли ещё кобениться будешь, так я тебе здесь же кишки пущу. Понял меня?

Еремей на этот раз понял его как-то сразу и потому опасливо промолчал. А на улице тем временем началась крикливая суета. Кто-то истошно завизжал, залаяли собаки, заголосил колокол, заскрипели ворота, и послышался топот многочисленных ног. Осип, припав глазом к щели в дверце, выждал немного, потом схватил два ведра, толкнул ногой дверь и ринулся прочь из подвала. Чернышев сделал то же самое.

На улице было светло и людно, как днем. Полыхала как раз та самая пристройка, в которой Еремея киселем поили и уже от неё занимались два соседних сарая. Люди пытались ведрами утихомирить огонь, но тот, насмехаясь над глупой людской суетой, разгорался всё яростней и яростней. На помощь графской дворне бежали уже люди из города. Толпа у пожара собралась изрядная. Большинство пожарных бросилось заливать водой стены главного дома усадьбы, а другие плескали воду в гудящее пламя. Вот тут, откуда не возьмись, налетел резкий порыв ветра и понес огромный сноп искр в сторону темного города. Там сразу же стало светлее, а ветер, не унимаясь, бросал вверх огненные подарки всё чаще и чаще.

Осип с Еремеем пользуясь всеобщей сутолокой, выбежали со двора ни кем не остановленные, и через кусты, по еле приметной тропинке бросились прочь от пожара. Осип шустро перебирал ногами впереди, а кат, тяжело отдуваясь, семенил с увесистыми ведрами сзади. Бежали они долго, два раза в пути останавливались и, наконец, примчали к скоплению убогих хижин. Попетляв здесь некоторое время, поджигатель вывел своего напарника к низенькому крылечку и уже на скрипучих ступенях утер рукавом лоб.

— Вроде ушли, — всё ещё шепотом сообщил Осип и осторожно постучал в кривую ставню. — Ну и славу богу, а то я уж переживать сегодня по утру надумал. Думал, что зря всё затеял, а теперь вот выходит, что и не зря, вроде. Вот ведь как жизнь часто разными сторонами к нам поворачивается. То было всё плохо, а теперь вон как хорошо! Пойдем, передохнем да попразднуем малость, друг мой Ерема. Заслужили мы сегодня с тобой праздничка! Ей-богу ведь заслужили!

Похлопав Еремея Матвеевича по спине, еще раз постучал в окно. И стучал он на этот раз уже не осторожно и даже можно сказать настойчиво. Дверь после этого стука тут же отворилась, безмолвно впуская ночных гостей. Еремей обернулся на самом пороге и увидел сзади себя красное небо. Над Москвой зловеще трепетало зарево большого пожара. Чернышев хотел рассмотреть это зарево получше, но кто-то крепко дернул его за рукав.