— Глянь-ка, — перекрестилась баба в цветастом платке, припадая к окну, — горит чего-то. Это ведь, вроде, как белый город горит? Неужто опять на Москве пожар? Чем же мы бога так прогневили? Который уж раз за это лето горим. Как бы до нас бы не дошло. Спаси и помилуй нас Господи!

— Не дойдет! — рявкнул на испуганную женщину Осип. — Ты бы лучше вместо того, чтобы в окно без дела пялиться, на стол бы собрала. Не видишь с дела мы. Живее давай. Чего встала?

Баба ещё раз перекрестилась, сокрушенно покачала головой, потом снова перекрестилась и убежала куда-то на двор.

— Эх, Ерема! — дружески хлопнул Чернышева по плечу радостный мужик. — Удачливые мы с тобой люди. Гляди, сколько принесли. Я, конечно, знал, что пустым не приду, но чтобы столько? Вот хочешь, верь мне, хочешь, не верь, а я про такой куш не загадывал даже. Удача у нас сегодня с тобой! Настоящая удача, друг ты мой разлюбезный! Настоящая!

Осип сел на пол возле ведер, стал горстями брать оттуда серебряные монеты, выкладывать их на грязный пол, а потом обратно сыпать свою добычу в ведра. Звон серебра будто завораживал его, делая безучастным ко всему окружающему. Он так сидел на полу до тех пор, пока не вернулась хозяйка.

— Затопила я баню-то, Осип Федотыч, — покорным голосом сообщила она и вновь приникла к окну. — Идите, попарьтесь, а я пока поесть чего-нибудь соберу. Только бы пожар до нас не добрался, а то вот помню, горели мы, когда я еще совсем маленькой была, а потом, когда в девках ходила. Всё ведь дотла в те разы сгорело. Всё.

— Смотри у меня, — грубо прервал воспоминания хозяйки Осип Федотыч, подтверждая серьезность своих претензий жилистым кулаком. — Чего раскудахталась?

После бани добытчики сели к столу и Осип сразу же поднял полный ковш за успех лихого дела да удавшегося побега. Чернышев от ковша тоже не отказался и выпил его в три крупных глотка.

— Молодцом Ерема! — поддержал добрую выпивку ката Федотыч. — Вот это по-нашему, а то я грешным делом подумал, что ты опять кобениться станешь. Давай еще по одной.

Выпив еще по ковшу, сотоварищи захрустели солеными грибами, и тут дверь неслышно приоткрылась, пропуская кого-то в избу. Как только этот кто-то вышел на свет мерцающей свечи, челюсть Осипа Федотовича перестала жевать.

— Евсей Савелич, — еле-еле промямлил он. — Вот так гостюшка дорогой! Проходи к столу. Проходи, не побрезгуй угощением нашим. Вот уж не ожидал тебя сегодня увидеть здесь, Евсей Савельевич. Вот уж не ожидал. Да как же ты дорогу-то ко мне разыскал? Как же ты мною не побрезговал-то? Вот ведь радость-то какая.

Гость оказавшийся седым старичком с бойкими, чуть слезящимися глазами, дважды себя просить не стал и деловито уселся рядом с Осипом. Еще за стол грузно сели два здоровенных мужика. Таких здоровенных, что разве только медведь переросток их здоровее их будет, да и то вряд ли.

— Чего празднуем? — со змеиной усмешкой на тонких губах ласково поинтересовался седой гость.

— Да мы так Евсей Савельевич, вот дружка встретил, — залебезил перед стариком Осип, — решили вот по чарочке за встречу. — Бурлаками вместе ходили на волоче, а потом как-то разошлись наши пути-дорожки. Судьба, значит. Правда, Ерема? Года три, поди, не видались. Сегодня вдруг вижу, идет Ерема мой по берегу Неглинки реки. Радость у меня сегодня, Евсей Савельевич. Великая радость.

— Ну, коли так и с вами посижу, — принимая у хозяйки чару, солидно кивнул головой Евсей Савельевич. — Дружок, говоришь?

Нежданный гость с сотоварищами дружно выпили, крякнули по русскому обычаю, и все, как один закусили луковицами с солью.

— А где же ты пропадал Осюшка? — плотно закусив, опять вперил в Осипа свой лукавый взгляд старик. — Словно сквозь землю провалился. Мы уж тут все испереживались за тебя.

— Где был? — заерзал на лавке Осип, будто укусил его кто-то в самое неподходящее при сидении место. — Здесь вот и был, где ж ещё?

— А мне сказывали, что ты к графу одному в гости ходил?

— Врут!

— Хорошо, коли, врут, — протяжно вздохнул Евсей Савельевич и толкнул плечом одного из своих молчаливых спутников. — Пошукай-ка Ванюша по избе, носом чую, что прячут здесь что-то неправедным трудом нажитое. Вот хоть убей меня сейчас, а я чую. Пошукай.

Ванюша проворно выскочил из-за стола, деловито порылся по углам и скоро поставил на стол перед стариком одно из ведер с монетами.

— Вот, так да! — уже без тени притворства изумился Евсей Савельевич. — Вот это уловец. Не ожидал от тебя такого Осюшка. Что же ты всё таишься от меня? Нехорошо. Что же ты сразу со мной по-людски не поделился, а теперь вот придется всё у тебя забрать. Вот такие у нас с тобой дела братец ты мой получились. Ничего уж тут не поделаешь. Разве тебе отец с матерью не говорили, что жадность с хитростью до хорошего никогда не доведет? Разве не говорили?

Осип испуганно вжал голову в плечи, покорно потупил глаза к полу, а потом внезапно взревел, будто подстреленный стрелой дикий вепрь, опрокинул тяжелый стол на старика и заорал благим матом.

— Не дам!

Придавленный столом старик что-то захрипел, и на буяна бросились Ванюша с товарищем. Они мгновенно повалили распоясавшегося мужика на пол, занеся над его буйной головушкой пудовые кулаки. Занести-то, они их занесли и уж ударить лежащего на полу Осипа хотели, да только Еремей Матвеевич в задуманное ими дело вмешался. Не усиделось ему на месте, когда его нового знакомца мутузить стали. Пусть недавний знакомец, но хлеб соль уж ели и вином душевно причащались. Нельзя после такого за душевного человека не заступиться. Никак нельзя. Да ещё ко всему прочему, драка несправедливой получилась. Грех ведь это, когда двое на одного. Не по-русски.

Чернышев с короткого замаха врезал по крепкой шее Ванюше, а потом коленом в живот наподдал его товарищу. И так крепко разбуянившимся гостям от руки Еремы досталось, что свалились они недвижимыми на пол, мгновенно потеряв интерес к своей недавней жертве.

Обретший свободу Осип, тоже вступил в битву, но бился он не голыми руками, а кривым ножом. Покончил Осип с наглыми гостями быстро, потом собрал рассыпанные монеты в ведра, дал направляющего пинка, икающей от страха бабе и позвал за собой Еремея. И побежали теперь товарищи из избы вон. Резво побежали. На улице к тому времени уже светало. Осип Федотович вновь возглавил убегающую процессию, второй бежала не прекратившая икать баба, а уж замыкал торопливую процессию кат. Опять бежать пришлось долго. И опять оказались беглецы в убогой избушке. Всё было так же, как ночью с той, лишь только разницей, что в этой избушке не было хозяев. Пустая избушка была.

— Вот так попали, — ещё, как следует, не отдышавшись, запричитал Осип. — Самого Сухорука порезали. Вот уж переплет, так переплет. Эх, и начнется сейчас кутерьма по Москве.

— Это из-за старика что ли? — угрюмо уточнил Чернышев.

— Из-за него. Ты знаешь, кто такой это был?

— Не знаю.

— Как не знаешь? Это же первый тать на Москве — Евсей Сухорук. Теперь нам из города уходить надо.

— Нельзя мне сейчас уходить! — резво вскочил с лавки Еремей. — Мне Анюту вызволять надо!

— Нравишься ты мне монах, — опять усадил ката на лавку Осип. — Лихой ты человек, несмотря на рясу свою. По нраву мне такие вот боевые. По нраву. А раз по нраву ты мне, то должен я тебе непременно помочь. Я ведь теперь должник твой. Если б не ты, изведать бы мне сегодня ножа сухоруковского. Спас ты меня, выходит, а потому и я для тебя всё, что попросишь сделаю. Не волнуйся, отыщем мы твою Анютку. Погоди чуток, придумаем что-нибудь. Придумаем и сегодня же в ночь отыщем. Всё, как надо сделаем. Лушка подь сюда!

Не переставшая еще икать баба осторожно подошла к строгому мужику. Осип что-то зашептал ей на ухо. Этот шепот принес ей видимо чудодейственное успокоение и она, прекратив нервно дергаться всем телом, игриво вильнув у порога юбкой, куда-то проворно убежала. Проводив женщину взглядом, Осип велел Еремею вновь взять в руки ведра и они тоже вышли за порог. Оказалось, что избушка стояла рядом с опушкой леса, и очень скоро сухие ветки стали царапать Чернышеву лицо. Из-за тяжести в руках справиться с ветками было не просто, и потому пришлось терпеть. Терпел кат до тех пор, пока они не вышли к приметной сосне, которая так причудливо пригнулась к земле, что, не увидев этого положения глазами, поверить в него было совершенно невозможно. Примечательная сосна в дремучем лесу под Москвой выросла.

Осип осмотрелся возле диковинки, почесал бороду, что-то отмерил шагами, вытащил из сухих иголок лопату и принялся копать яму. Потом за лопату взялся Еремей. После второй перемены, было решено, что копать больше не надо. Песчаное дно ямы выстлали еловыми ветками, поставили на них укрытые берестой ведра и стали торопливо засыпать клад песком.

Закопали клад гораздо быстрее, чем яму готовили. Закопали, оглянулись по сторонам, утоптали свежий песок на совесть, потом присыпали его старыми еловыми иголками, перетащили на них муравейник и уж найти тайник несведуещзему человеку, никакой возможности не стало. Сколько хочешь рядом ходи, а где клад ни в жизнь не догадаешься.

Осип, немного поводив Чернышева по лесу, вскоре вывел опять на ту же самую опушку, с которой они уходили в лес с ношей. А уж от опушки до избы рукой было подать. Очутившись под крышей, Осип Федотович первым делом выхватил из-под лавки приличную бутыль с мутным напитком, и пришлось опять пить. Две кружки выпили молча, а после третьей Еремей, глядя куда-то туда, где потолок сошелся со стеной задумчиво промолвил:

— А вот скажи мне Осип, как так бывает, что всё вот вроде так, а потом вдруг раз и этак? Да так «этак», что не приведи Господи? Вот как так бывает?

— Так у меня тоже так было, — быстрым движением ладони пригладив бороду, радостно поддержал беседу Осип. — Вот ведь точно так же, как ты говоришь друг ты мой Ерема. Давно это было, но помню, как сейчас. Дал мне отец рубль и велел на базаре лошадь присмотреть. Он же у меня по ямскому делу был, вот и меня решил по этой дорожке пустить.

— Ну а ты чего?

— А я чего? Взял я рубль и иду. И вот тут, друг ты мой сердечный, оно это самое и случилось. Иду я, значит к конскому ряду, глянь, а у тропинки, в травке меленькой пятак валяется. Представляешь Ерема, медный пятак кто-то потерял. Я хвать его в кулак и задумался. Пятак, он знаешь, на какие мысли занятные наводит? На разные. А случилось это как раз напротив кабака, вот мысль одна сторону кабака и повернулась. Не зря ведь говорят, коли, нашел пятак, поскорей неси его в кабак, а то хозяин найдется, и погулять, тогда не придется. Захожу я, значит, туда чинно и степенно, всё, как полагается. Без всяких там выкрутасов да недозволенностей, а уж после трех чарок степенство моё чуть прошло, и так я разгулялся от души, что память скоро начисто потерял. Утром проснулся под забором, ни пятака, ни рубля и отец с оглоблей на дороге стоит. Проклял он меня после того дня. До нынешнего времени не простил. Вот тебе и этак.

— Нет, Осип я не про то. Тут ты сам дурак. Зачем в кабаке степенство потерял? Не надо было. Да и что это за деньги рубль, чтобы из-за него так убиваться? Я не про это. Я, понимаешь, увидел её и обомлел. Про всё забыл, лишь глаза её вижу. Веришь или нет, не знал я раньше, что так бывает? Разорвалось чего-то внутри меня и не срастется никак. Ни в какую срастаться не хочет. У меня же всё было, и одним мигом она весь покой мой нарушила. Вот как такое бывает?

— Вот согласен с тобой Ерема в этом вопросе, — таинственно зашептал не состоявшийся ямщик, наполняя очередные чары, — с бабами ухо только востро держать надо, иначе пропадешь. Тебе надо было кукиш в кармане сложить. Бабы они страшную силу имеют. Вот Лушку мою взять, всем баба хороша, но стоит мне только за порог, так она сразу же глазом косит, а чего косит, непонятно. Это уж потом мне люди умные сказали, что не Лушка это косит, а сатанинское естество в ней шевелиться начинает. Не зря говорят, что не успеет баба родиться, а к ней уж под подол дьявол садится. Ты думаешь, что Сухорук, просто так сегодня к нам пришел? Не так. Лушка его привела. Я точно знаю, что она. Мне бы раздавить её, как гниду, а я не могу. Не могу никак сатанинские чары её одолеть. Такие вот дела. Я человек тертый, поэтому и тебе Ерема секрет против этого естества сейчас открою. Бабу надо чаще промеж глаз бить. Очень сатана такого удара страшится. Совсем уходить не хочет, но страшится.

— Как так промеж глаз?

— А просто, хрясть и всё тут. Я Лушку часто так учу. Как замечу, что она косит, так промеж глаз ей сразу. Как двину, так сатана сразу в Лушкины пятки прячется, знаешь, как она после удара этого ногами сучит. Я тебе покажу как-нибудь. Обязательно покажу. Она у меня теперь, как шелковая ходит. Иначе нельзя. Я ведь люблю её дуру.

— Не смогу я Анюту ударить, Марфу смог бы, а её не смогу, — усмехнулся кат, поднимая со стола ковш. — Никак не смогу. Вот, что хочешь, со мною Осип делай, а не смогу.

— Плохи твои дела Ерема. Околдовала она тебя. Пропал ты теперь. Тебя только зелье отворотное спасет. Я-то знаю. У меня ведь бабка — колдунья была. Всей округе она ворожила. Спрячусь я, бывало за печку и слушаю, как она колдовство свое творит. Возьмет метлу в руку, семь свечей зажжет и шепчет. «Прилетай белый кречет из чиста поля. Садись на грудь могучую Ванюшки Пухова да коли его по сердцу копьем вострым. Потом спряди из плоти его, жил числом семь, да сплетай веревку крепкую, крепче которой и свет не видывал, веревкой той привяжи к нему красну девицу Нюрку». И долго она так бормочет. Я уж усну за печкой-то, а она всё бубнит и бубнит. Это она тетке моей жениха ворожила, когда та в девках засиделась. Представляешь у её подруг уже по двое ребятишек, а тетю Нюру никак со двора сбыть не могут. Вот они за Ваньку Пухова, за соседа нашего и взялись. Достали парня, свели к венцу. Как уж он сопротивлялся, а против колдовства никуда, телком к церкви побежал. Телком. Ты меня Ерема послушай, я тебе и не такого расскажу. Вот помню, забрел я ночью в монастырь один, а он женским оказался. Вот где я страху натерпелся. Вот где сатанинское племя обитает. Слушай, чего там со мной было.

Осип долил остатки из бутыли по кружкам и жестом предложил Чернышеву выпить перед долгим рассказом. Еремей выпить-то выпил, всё как положено сделал и усы рукавом утер, а вот рассказа слушать не захотел.

— Не нужны мне Осип твои сказки, — сказал он, грустно рассматривая что-то на стене. — Не до них мне сейчас. Ты б мне лучше помог Анюту из неволи вытащить, а сказок мне не надо. Не хочу. Я их за свою жизнь столько наслушался, что тебе столько и не снилось никогда. Меня теперь от этих сказок всегда в тошноту вводит или в другое какое бедствие. Это я тебе как другу признаюсь. Не люблю я сказок в последнее время. От них беда только да неприятность. Лучше давай Анюту искать. Только вот найдем ли? Переживаю я, и душа у меня от переживания этого нестерпимым огнем горит.

— Конечно, найдем, — вытаскивая из-под стола еще одну бутыль, бодро пообещал Осип. — Только ты ей сразу промеж глаз врежь, как другу советую, врежь. Вот как послушаешься меня, так сразу всё светлее станет для тебя вокруг. Ты же не её бьешь, ты же сатану к ответу призываешь. Ты, когда бить будешь, про неё и не думай совсем. Спасибо потом мне скажешь, до земли поклонишься. Попомни мои слова.

— Не смогу я.

— Вот дурачина ты Ерема, вот дурачина. Я тебе ж добра желаю, а он «не смогу». Надо тебе смочь, очень надо, иначе не будет тебе покоя во веки вечные. Пойми ты меня, дорогой мой товарищ, пойми. Уж я-то знаю!

— Не смогу, — упрямо покачал головой кат. — Что хочешь со мною делай, но не смогу.

Еремею очень захотелось рассказать другу про то какая она, его Анюта, но глаза его уж больно слипаться стали. Глаза закрывались, и язык заплетаться надумал. И сколько не сражался кат со сном, а не смог его одолеть. Очень скоро налились его веки тяжелым свинцом и закрылись сами собой.

Заснул Чернышев прямо за столом, а проснулся почему-то на лавке. Как он там оказался, не понятно? Еще непонятно было, откуда в избе столько народу появилось. За столом сидело с десяток угрюмых мужиков, которым сердитая Лукерья с великим трудом успевала наполнять резво пустеющие чары. Еремей приподнялся с лежанки, зевнул, поперхнулся чем-то и громко закашлялся.

— Ага, вот и Ерема проснулся, — загоготал над ухом ката его новый друг. — Ну и спать ты Ерема гораздый. От твоего храпа Лукерья чуть было родить не собралась. Правда, Лукерья?

Мужская компания искренне заржала от вопроса, а Луша, сверкнув вроде бы покорным взором, умчала по хозяйству.

— Давай Ерема к столу, — продолжал хлопотать возле лежанки Осип. — Поправишься немножко, да на дело пора идти. Давай поскорее, а то уж вон сумерки на дворе.

— На какое дело? — недоуменно заморгал сонными глазами Чернышев. — Некогда мне по делам ходить.

— Как на какое? Как так некогда? Не ты ли меня просил Анюту свою из графских лап вытащить. Или передумал уже?

— Нет, не передумал.

— Раз так, тогда собирайся. Вон на улице-то, уже стемнеет скоро. Давай, давай, поторапливайся.

Стоило Еремею осознать, что Осип действительно предлагает ему помощь по спасению Анюты, весь сон слетел с него, как лист с березы к первой метели. Кат вскочил с лежанки, выпил за столом все предложенные ему кружки, и сам уже поторапливая собравшуюся компанию, стал топтаться у порога.

— Ну и прыткий у тебя дружок Оська, — наблюдая метания Чернышева, покачал головой одноглазый мужик со шрамом на пол-лица. — Да посиди ты егоза! Степка еще не пришел. Не мельтеши, а то ведь звездану кистенем по затылку и ни какой Анюты тебе уж тогда не захочется. Верно мужики?

Мужики опять заржали, а Осип, ухватив Еремея за рукав, оттащил его от порога в сторону красного угла.

— Ты это, Ерема, — зашептал он, усаживая ката на лавку, — посиди пока. Степка за домом графским сейчас следит. Как можно будет туда пойти, он нам тогда и скажет. Ты пока вот что, ты посиди пока на лавке. На-ка, вот выбери себе оружию какую-нибудь, чтоб сподручнее было Анютку твою спасать…

Осип развернул перед Чернышевым холстину, на которой лежали: кривая сабля, кистень, два топора на длинных ручках, кривой нож с отломанным острием и обломок старинного копья. Еремей чуть ухмыльнулся, вспомнив, как Ушаков обучал их фехтовальному искусству на березовом чурбане, и выбрал саблю. Топор, как оружие он как-то не очень уважал, даже больше сказать, надоел ему этот инструмент за годы службы царской, а к кистеню вообще отвращение имел. Разбойное это оружие, такое доброму человеку и в руки взять совестно.

— Саблю вот возьму, — твердо сделав выбор, поднял с холстины оружие кат. — Только зачем она мне?

— Как зачем? — вздернул плечом дружок. — Мы вот, как стемнеет поболее, так к дому Апраксина опять и поползем твою Анюту выручать. Я попросил ватагу Фомы Одноокого помочь в нашем деле. Согласился он, и потому действовать вот так будем. Для начала собак потравим, а потом на приступ пойдем. Там часть графского огорода погорела, так, что пробежим мы оттуда все вместе, так быстро, что никто и оком моргнуть не успеет. Дальше ты беги в дом Анюту искать, а мы подвалец еще раз посетим, ну, чтобы времени не терять даром. Сам понимаешь, что просто так Фома бы в графский терем приступом не полез. Ему ведь тоже свою выгоду соблюсти надо. Так что, пока ты зазнобу свою вызволяешь, мы из подвала кое-что заберем. Только ты Ерема торопись, времени у нас мало будет, Солдаты могут прибежать. Они там недалеко квартируют. Быстрее ищи, а в помощь я тебе Степку определю. Смышленой малец, а уж кистенем вертит на загляденье да и верткий к тому же.

К хоромам Апраксиных подползли тихо. Хотя, по правде сказать, назвать хоромами жилище графа язык уже не поворачивался. Крепко всё вокруг обгорело, кругом только грязь да угли с обломками валяются, и лишь черный дом сурово возвышался над последствиями недавнего пожара.

Укрывшись в кустах, разбойники ждали условленного сигнала. На этот раз сигналом было жалобное мяуканье котенка. Вот его-то и слушали все, затаив дыхание. И как только этот писк послышался из-под обломков забора, ватага снялась с места, да молча побежала к дому. Первым бежал Осип, он-то и вывел своих товарищей к заросшему крапивой входу в подземелье. Одна часть разбойников притаилась у крыльца, а другие быстро ныряли в покосившуюся дверь подвала. Туда же хотел вбежать и Еремей, но у самого порога, его ухватил за рукав Степка, курносый юнец с лиловым синяком под глазом.

— Ты что ли Ерема будешь? — моргая здоровым веком, уточнил малец.

— Я, — подтвердил догадку того кат.

— Тогда пошли, — кивнул Степка, передавая Чернышеву неизвестно откуда взявшийся смолевый факел. — Пошли по дому шарить. Помогать мне тебе велено. Вместе сегодня будем.

Они подбежали к крыльцу как раз в тот момент, когда распахнулась входная дверь, и за порог выскочили два графских холопа в белых исподних рубахах. Холопы, не успев еще, как следует проснуться, не успев понять, что же случилось во дворе, тут же скатились по ступенькам с проломленными головами. Одного порешил Степка, а второго кто-то другой.

Проворный юнец, сделав свое подлое дело, перескочил через порог и вбежал в широкие сени. Сзади него, с факелом в одной руке, а с саблей в другой бежал Еремей. В сенях поднялась суматоха: кто-то визжал, кто-то орал благим матом, кто-то пытался воспротивиться. Однако был каждый супротивник быстро образумлен проворным кистенем Степки. Кто-то образумился навеки, а кто-то жалобно скуля, крепко ученый, искал спасения в темном уголке. Степкин кистень неистово вертелся, жужжал и сбивал с пути всех непокорных и непонятливых. Подивившись ратному искусству своего юного проводника, Чернышев тоже захотел пустить в ход своё оружие, но Степка такой возможности ему не предоставил. Так и пришлось бежать за ним в большую залу дома, без сладкого чувства ратной победы. В большой зале парень обернулся, и задорно сверкая здоровым глазом, заорал на ката:

— А ты чего за мной прячешься?! Ищи кого тебе надо! За лестницей, наверное, она. Ищи, а я сзади тебя посторожу!

— А как искать-то? — застыл от неожиданной команды Еремей. — Куда мне теперь бежать-то? Как её здесь найдешь?

— А вот так и найдешь! — задорно ответил ему юнец и ударом ноги выбил ближайшую дверь. — Вот так надо!

За дверью кто-то испуганно завизжал, а Степка, освещая коптящим факелом, бледные, искаженные от ужаса лица, с каким-то вызывающим хладнокровием, интересовался у Чернышева.

— Не эта?

Анюты за первой дверью не было. Не было её и за другой. Дальше кат искал сам, но также безрезультатно. Он метался по комнатам с саблей наголо и громко ревел диким зверем от бурлящей в его душе обиды. Анюты нигде не было. Как сквозь землю она провалилась. Вообще девок было много, и довольно приятные на наружность они были, но были эти девки совсем не те. И вот обыскав всё, что можно, Еремей выскочил на середину залы да зарычал от окончательно вскипевшей обиды. Дико зарычал. И вот тут он увидел его. Узнал его Чернышев сразу. Он хорошо запомнил его: тот же прямой нос, те же узкие губы, тот же гордый поворот головы, крупные глаза, только вот глаза те сейчас весьма тревожными были. Граф держал в руке длинную шпагу, намереваясь дать жестокий отпор, вломившемуся в его дом противнику. Кат, не раздумывая долго, замахнулся на Апраксина саблей. Граф ловко увернулся от смертоносного клинка и сразу же попытался нанести, отработанный долгими упражнениями ответный удар в грудь Еремея. Только Чернышев тоже был не лыком шит, заметив движение графской руки вперед, он не растерялся, не замешкался и сам упреждающе саблей крутанул. И ловко так у него это получилось, что любой мастер рукопашного боя позавидовал бы. Сабельный удар, пришедшийся на эфес шпаги, выбил её из графских рук. Обезоружив Апраксина, Еремей для чего-то тоже бросил свою саблю и, ухватив графа за грудки, резко прижал его к стене.

— Где Анюта? — прошипел Чернышев, и для придания своему вопросу большей убедительности, двинул противника по ребрам. — Отвечай сволочь! Отвечай, а то голыми руками голову тебе оторву!

— Пусти тать! — заорал вместо ответа Апраксин. — Ты знаешь, с кем связался?! Да я тебя в порошок сотру! Ты знаешь, кто мой отец! Ты же у меня в каземате сгниешь! Тебе же ноздри каленым железом вырвут! Пусти!

Еремею такой ответ пришелся не по душе, и он побеспокоил ребра графа с другой стороны. Крепко побеспокоил. На этот раз Апраксин охнул, но про Анюту опять ничего дельного не сказал. Кат размахнулся для следующего удара, и тут во дворе грохнул мушкетный выстрел. За ним второй. К Чернышеву откуда-то из тьмы подбежал Степка.

— Уходим! Бросай его! — закричал он, хватая Чернышева за рукав. — Отойди, я ему промеж глаз кистенем звездану! Отойди!

— Нет! — заупрямился Еремей, ловко повалив графа на пол лицом вниз, сорвал с себя пояс, быстро завязал руки пленнику и, взвалив его на плечо, побежал прочь из дома. — Он мне еще живой нужен! Я еще у него не всё выведал!

На улице уже что-то горело, в пляшущем отсвете пожара бегали люди, и если бы не было Степки рядом, то Чернышев наверняка бы растерялся. Наверняка бы замешкался или не в ту сторону побежал бы. Только парнишка опять кату в суматохе той помог. Он провел Еремея к кустам, где уже готовилась к отходу в лес ватага.

— Брось его! — заорал на Чернышева одноглазый атаман, когда кат оказался в месте сбора. — Лучше корзину с монетой возьми.

— Уйди! — зло рявкнул в ответ на крик главаря шайки взбешенный Еремей и ожег его таким суровым взглядом, что атаман впервые за многие годы своего неправедного промысла не стал упрямо настаивать на своем.

Отступился атаман от Еремея Матвеевича. Он махнул на непокорного мужика рукой и возглавил отход ватаги с добычей в лес. Граф на плече Еремея сначала бился, чего-то видно хотел очень, но скоро был успокоен несколько раз крепким ударом кулака и большую часть пути провисел на плече смирно. По лесу опять плутали долго и к нужному месту вышли не скоро.

Место это было на берегу небольшой речушки, среди зарослей ольхи и орешника. Здесь было устроено кострище, вокруг которого были вырыты несколько землянок. Все разбойники, завидев стан, облегченно вздохнули и сразу же сели отдыхать. Только Чернышев, презрев усталость да все предложения присесть отдохнуть, без промедления принялся за свое дело. Он бросил, громко бранящуюся ношу на траву, отыскал подходящее дерево и умело орудуя топором, превратил то дерево в почти настоящую дыбу. Быстро превратил. На загляденье глаз получилась сегодня у ката дыба на речном берегу. Вот только оценить его искусство некому было. Не понимал никто из окружающих в этом деле.

Скоро граф был повешен по всем правилам застеночной науки на новенькую дыбу. Громко взвыл на дыбе страдалец да только вот не пожалел его никто, а даже наоборот, многие засмеялись довольным смехом от графских мучений. Радостно засмеялись. Только Еремею не до смеха было. Он выхватил из рук одного из разбойников острый ножик, нарезал им крепких ивовых прутьев и засучил рукава. Чуть отдохнувшая ватага, заинтересовалась любопытными приготовлениями, и даже позабыв про еду, уселась полукругом вокруг самодельной дыбы.

— Ну, ни дать, ни взять, как в Преображенском приказе приготовления, — хохотнул мужичок с порванными ноздрями и остатками позорного клейма на лбу. — Вот помню, и меня так же подвесили. А уж как больно висеть, доложу я вам братцы, так больно, что спасу никакого нет. Так плечи крутит, что и не хочешь, а чуть тронь тебя, так сразу взвоешь до визга поросячьего. Этот-то еще молодец — не визжит. Воет только. Крепкий зараза! А я вот помню…

Мужичок видимо хотел поподробней рассказать один из случаев своей не очень толковой жизни, но атаман отвесил ему строгого пинка и дальше за Еремеем Матвеевичем все наблюдали молча. А он, совершенно не обращая внимания на зрителей, спокойно делал свою привычную работу.

— Говори где Анюту прячешь собачий выродок?! — громко спросил кат подвешенного графа, когда подготовка для строгого спроса была завершена полностью. — Говори пес смердящий! Говори, а то шкуру сейчас спущу. Где Анюта?!

— Сними меня тварь, — чуть слышно ответил ему граф, кусая в кровь губы. — Ты ещё поплатишься за это. Это я с тебя с живого сам скоро кожу драть буду. С живого. Ты ещё не знаешь, на кого ты руку свою поганую поднял. Ох, и умоешься ты скоро кровавыми слезами, падаль. Ох, тяжко тебе придется. Снимай меня, если хочешь живым остаться. Снимай.

Еремей внимательно выслушал до конца всё, что пожелал ему поведать граф, усмехнулся неизвестно чему и пошел хлестать напряженную спину Апраксина ивовым прутом. Еще громче взвыл граф после крепкого удара, но этот вой пытки не остановил, а только ката раззадорил.

— Говори, где Анюту спрятал? — упрямо повторил вопрос Еремей после каждого удара. — Говори!

— Пусти! — уже громко орал в ответ на спрос Апраксин. — Пусти, а то хуже будет!

— Я тебя так пущу, — не унимался Чернышев, стегая по окровавленной спине мученика ивовым прутом, — что у тебя на спине живого места не останется! Говори гнида, куда Анюту дел?! Куда её спрятал?!

— Пусти! — уже из последних сил рычал граф, но про Анюту даже половиной словечка не обмолвился.

Неведомо сколько продолжалась бы эта пытка, если бы Апраксин сознания не потерял. Он вдруг отчаянно дернулся всем телом и тут же безжизненно повис на вывернутых руках. Еремей еще несколько раз кряду ударил свою притихшую жертву, потом вроде одумался и, почесав пятерней вспотевшую грудь, громко вздохнул.

— Сволочь, — зло прошипел кат, и, подхватив лежащий возле костра ушат, побежал к реке за водой. — Все равно скажешь. Всю душу из тебя вытрясу, но от своего никак не отступлюсь.

Очнулся Апраксин только после третьего ушата.

— Ты погоди бить меня мил человек, — внезапно жалостливо зашептал он. — Ты объясни толком, чего ты от меня хочешь-то? Не пойму я. Погоди, милый человек, бить меня. Погоди. Больно мне очень. Объясни сперва, чего хочешь?

— Где Анюту прячешь?

— Какую Анюту?

— Кузьмищеву! — рявкнул кат и всыпал страдальцу еще пять крепких ударов. — Али не знаешь такую?

— Не знаю, — запричитал граф, уже захлебываясь обильной слезой. — Богом клянусь, что не знаю. Пощади меня добрый человек. Скажи чего тебе надо?

— Где Анюту прячешь? — упрямо повторил свой прежний вопрос Чернышев и еще несколько раз полоснул жертву ивовым прутом по алой уже спине. — Отвечай, куда её дел?!

— Какую Анюту?! — завизжал из последних сил Апраксин. — Не знаю я никакой Анюты! Пощади!

— А может, ты и Петрова Фрола не знаешь? — ехидно поинтересовался кат, легонько постукивая свежим прутом по своей широкой ладони. — Тоже что ли не знаешь? Скажи! Знаешь или нет?

— Кого?

— Петрова Фрола! Племянника фрейлины царицы нашей, Екатерины Алексеевны!

— Его знаю! — почему-то радостно завопил граф. — Знаю! В одном полку мы с ним служили. В походе военном вместе были. Дербент у турок отбирать ходили. Мы ж там породнились почти, последний глоток поды на двоих делили. Друг он мой верный. Я за него любому глотку перегрызу. Товарищ он мой первый. Как же мне Фрола Петрова-то не знать?!

— А за что же ты товарища своего жизни лишил? — усмехнулся Еремей Матвеевич, решив немного изменить ход допроса. — Или у вас гвардейских офицеров принято товарищей ножом в грудь пырять?

— Ты что тать, умом тронулся? — чуть слышно прошептал Апраксин. — Не мог я на Фрола руку поднять. Кто тебе сказал глупость такую? Наговариваешь ты всё на меня, разбойник поганый. Всё наговариваешь. Сперва про Анюту какую-то пытал, а теперь вот в убийстве моего же товарища подозреваешь. Врешь тать. Не убивал я Фрола.

— А кто ж тогда Фролку порешил? — вновь зарычал Чернышев и часто заработал своим жестоким прутом.

— Не знаю! — взвыл граф. — Только не я это!

Еремей хотел еще упрямца ивовым прутом от души угостить, но тот опять сознания лишился. Пришлось вновь за водой к реке бежать.

— А нож чей? — отбросив в сторону прут, уже почти ласково спросил кат, очнувшегося графа. — Чей нож, которым Фролку-то зарезали? Не твой ли?

— Нож мой, — прохрипел Апраксин, — но я же ещё Ушакову сказал, что потерял я его. На охоте потерял. Не мог я Фрола убить. Не мог. Он мне же другом был. Настоящим другом, понимаешь? Христом богом клянусь, что не мог. Пощади!

— Слышь Ерема, — неожиданно подошел сзади к Чернышеву одноглазый атаман, — а может он, и правда никого не убивал? Может, зря ты его мытаришь? Если б он был виноват, то сознался бы. Натура у него уж больно нежная, для того чтобы на дыбе правду скрывать. Я думаю, что не убивал он.

— А кто ж его тогда? — бессильно опустив руки, заморгал глазами оторопевший кат. — Кто? Некому больше убить. Всё ведь на нем сходится: и нож его, и Анюту он бессовестно выкрал. Некому кроме него.

— Это ты зря, — махнул рукой одноглазый, — желающих жизни лишить всегда много находится. Только чую я, что граф твой тут не причем. Провел тебя кто-то крепко. На невиновного указал, а сам сейчас насмехается где-нибудь.

— Правда?

— Правда.

— А вот и нет! — топнул ногой Чернышев. — Мне же сама Анюта в письме написала, что злодей Апраксин её украл. Это-то как мне понимать? Она-то меня никак не могла обмануть!

— Не крал я никого, — чуть слышно выдавил из себя, окровавленный граф. — Христом Богом клянусь, что не крал. Христом Богом.

— Вот видишь, — поднял вверх палец атаман. — Не будет виновный таких клятв давать. Поверь мне — не будет. Я-то уж точно знаю.

Еремей вдруг смутился, махнул рукой и упал лицом в сырую траву. Да не просто так упал, а зарыдал, судорожно вздрагивая могучими плечами. Словно малый ребенок зарыдал.

Разбойники повздыхали над плачущим товарищем, потом заботливо сняли измученного графа с дерева и положили его рядом с истязателем. Бережно положили, и пошли похлебку хлебать…