Как упал Чернышев лицом в росистую траву, так и пролежал в ней до полудня. Уж солнце стало нещадно палить в его, не прикрытое шапкой темя, но кат не шевелился. Он давно уже не шевелился, порыдал чуть-чуть с утра, а потом замер и неподвижно лежал, будто холодный безжизненный валун. Разбойники не обращали на него ни малейшего внимания, занимаясь своими насущными делами. Лежит человек лицом в землю, ну и пусть лежит, чего ему мешать? Со всяким бывает. Только уж когда солнце, перевалив через зенит, стало жечь землю самыми жаркими лучами, Осип потрепал Еремея за плечо.

— Ну, ты чего Ерема разлегся, — спросил он, склоняясь над лежащим другом. — Вставай, хватит лежать. Иди, вон, варева горячего похлебай, а то простынет. Я для тебя плошку налил. Иди, а потом в тенек ляжешь.

Чернышев медленно приподнялся, сел, обхватив колени руками, и стал смотреть красными глазами в сторону речки.

— Иди, поешь, — не унимался Осип. — Чего на еду сердиться, она-то, чем виновата в невзгодах твоих?

— За что ж меня так? — пропустив мимо ушей приглашение, тяжко вздохнул Еремей. — Что же это за аспид такой надо мною измывается? Зря выходит, я в Москву пришел? В Петербурге Анюта осталась. Посмеялся видно надо мною кто-то? За что же мне наказание такое?

Кат яростно помотал головой, потом осмотрелся вокруг, будто разыскивая чего-то, и поинтересовался в своего товарища.

— А граф-то чего, домой ушел? Перед ним-то я, выходит, что виноват? За что же я безвинного истязал? Грех ведь это. Повиниться бы мне перед ним. Жаль, что не успел. Вот беда-то, какая.

— Повинишься ещё, — усмехнулся Осип. — В яме он сидит. Вон там, в кустах черемухи у нас яма для таких вот дорогих гостей имеется, вот он в ней и сидит. Ты варева похлебай и иди винись, сколько душеньке твоей угодно.

— Как в яме?

— Конечно в яме, где ему еще быть. Полежал немного, пришел в себя, попил киселя клюквенного и в яму. Теперь выкупа пусть ждет.

— Какого выкупа?

— Да любого, можно серебром по весу, можно золота пол мешка. Это уж чего родня соберет. Чего соберет, за то его и отпустят. Им не долго собрать, сам видел, поди, сколько у них всего в подвалах хранится? Я думаю, что денька через два будет графенок этот на резном крыльце палат своих студеный квас пить, да мух ладошкой гонять. А пока пусть здесь посидит. В яме сейчас хорошо, прохладно, не то, что здесь на солнцепеке. Там сейчас намного сподручнее сидеть. Приятней там.

Чернышев согласно кивнул головой, встал, и, шаркая по траве тяжелыми ногами, поплелся в сторону указанной ямы.

Апраксин, скрестив под собой ноги, сидел и смотрел вверх.

— Ты уж прости меня, мил человек, — поклонился сидельцу кат. — Не со зла я, а так получилось. Оговорил тебя кто-то. Вот ведь, как вышло-то. Ты не знаешь кто?

Ничего Апраксин Чернышеву не ответил, даже глаз в сторону не повернул.

— Скажи, если знаешь, — продолжал вежливо спрашивать Еремей Матвеевич. — Уж больно мне потолковать с этим подлецом охота. А ты, правда, Анюты не воровал?

Граф опять ничего не ответил кату. Он только презрительно плюнул в сторону и перевел глаза с ясного неба на песчаную стену своей тюрьмы. Еремей еще раз попросил прощения, но опять же Апраксин с ним разговаривать не захотел. Ни словечка не проронил окровавленный сиделец разбойной ямы. Чернышев в третий раз повинился, но, не дождавшись ответа, тяжело вздохнул, покачал удрученно головой и пробормотал чуть слышно.

— Не желаешь со мною разговаривать. Ну и правильно. Виноват я перед тобой. Ладно, не хочешь, как хочешь. Можешь не говорить, но и ты меня пойми правильно. Мне же письмо было про тебя. Как же мне не поверить-то в письмо то? А ты, правда, Анюты не воровал?

Еремей еще раз попробовал поймать своим взглядом глаза пленника, но тот сопел только, упрямо не отрывая своего взгляда от песчаной стены. Пришлось кату махнуть рукой да пойти к ожидавшему чуть поодаль Осипу, подле которого стояла плошка с мясным варевом. Чернышев съел варево и опять рухнул на траву, но лежал он на этот раз не долго. Свербело у него чего-то в душе. Никакого покоя не было. Захотелось опять прощения за грехи свои просить. До грудной боли захотелось. Пришлось встать. Граф из ямы на просьбы о прощении опять ничего не ответил. Чернышев пометался немного по разбойной стоянке, выискивая себе душевного собеседника, и решился вдруг подойти к самому атаману. Тот сидел под ореховым кустом на крупной коряге и наблюдал, как его подручные укрепляют на погнутой березе длинный шест.

— Слышь, атаман, тут такое дело, — опустив очи к земле, начал разговор неприятный для себя разговор кат, — может, графа отпустишь? Чего его здесь томить? Он вроде и вправду не знает где Анюта?

— А мне чего до твоей Анюты? — удивленно обернулся на просителя атаман. — Я знать про неё не знаю, и знать не хочу.

— Как это чего? Так это я графа сюда приволок. Я же думал, что он про Анюту чего знает?

— Приволок ты, — с усмешкой развел руками одноглазый, — а выкуп мы за него возьмем. Молодец, что приволок. Благодарность тебе от нас будет, пусть не великая, но будет. Мы добро помним. Может, даже когда и свечку за твой упокой поставим.

— За какой упокой?

— А за тот самый, который случится с тобой, если не перестанешь в чужие дела свой нос совать. Понял?

— Подожди, подожди, — заволновался Чернышев. — Какой такой выкуп? Какой упокой? Я его не для выкупа сюда тащил. Это что же такое получается? Он теперь из-за меня в яме сидит? Отпускай графа атаман.

Атаман, пробурчал себе под нос мудреное ругательство, поднялся с коряги и кого-то позвал гортанным окриком. И только он этого «кого-то» покричал, а Еремей уж почуял, на своей многострадальной шее, прикосновение холодной стали. Он чуть скосил глаза в сторону угрозы и узрел над собой двух татей с длинными ножами.

— Вот что мил дружок, — подозрительно смерил взглядом ката одноглазый атаман, — ты ко мне со своими разговорами не лезь. Ты живой сейчас только из-за того, что Осип меня об этом попросил, если бы не он, то плавал бы ты сейчас в глубоком омуте с пробитой головой. Понял? Однако я товарищу своему обещал не трогать тебя и не трону пока, но ты себя тихо веди. Бойся меня рассердить, коли, я рассержусь, то, и уговор нарушить смогу. Ты понял меня? И ещё одно, не вздумай от нас убежать. С нами будешь теперь холить, а убежишь, так я в любом месте тебя найду. В любом! Понял?

— Понял, как не понять-то? — кивнул головой Чернышев и, почуяв, что нож от шеи убрали, пошел к развесистому ольховому кусту. — Я последнее время очень понятливым стал.

Лежа под кустом Еремей от нечего делать, наблюдал жизнь ватаги и думал, как бы ему отсюда поскорее сбежать. Не хотел думать, а думал. Можно, конечно, сейчас же рвануть в лес. Можно, но боязно, вдруг тати догонят? В незнакомом лесу далеко не убежишь, здесь всё против тебя: и кусты колючие, и болота зыбучие, и ямы охотничьи. Вот так побежишь наудачу и пропадешь от ловушки какой-нибудь, а то еще хуже — в трясину болотную забредешь. Решил Чернышев ночи ждать, тоже конечно опасностей много, но на то она и ночь, чтобы в побеги пускаться. Задумал Еремей Матвеевич, как все уснут, так он по течению речушки пробираться будет. Она ведь обязательно его к большой реке выведет, а где большая вода, там и люди хорошие есть. Непременно есть, там ведь много людей. Очень хотелось кату сейчас к хорошим людям выйти, и непременно, чтобы по настоящему хорошие они были, а не тати какие-нибудь. Вот выйдет он к людям, поговорит с ними, и помогут ему обратно в Петербург добраться. А уж в Петербурге он свое дело мигом справит. В раз найдет Анютиного похитителя. Нельзя его не найти. Уж больно много зла он натворил, а не найдешь его, так он еще больше натворить сможет. Обязательно найти надо. Только вот как? Чернышев стал перебирать в уме возможные пути поиска, но оказалось, что путей-то и нет совсем. Только тупики одни. Где теперь убийцу Петрова искать? Была вот надежда на Апраксина, но тот вдруг оказался не при чем. И главное посоветоваться не с кем. Ни одного умного советчика на уме нет. Один только умный образ иногда возникал в воображении ката — это образ генерала Ушакова, но к нему как попадешь? К генералу теперь дороги нет. Не то что дороги, а даже тропиночки самой махонькой не отыщется. Порушила судьба-злодейка все тропиночки те. Вот и придется теперь все самому делать. Сделать-то не труд, вот только бы знать чего? И граф этот в яме как назло молчит. Повинился ведь перед ним Чернышев, чего ему ещё надо? Вот бы узнать у него поточнее, где же он кинжал свой потерял, уж из этой потери можно было бы и на убийцу выйти. Только молчит граф. Обижается. Думал, думал Еремей о своем деле, напряженно думал, затомился и задремал.

Проснулся кат от таинственного толчка, будто кто-то резко вдарил ему под ребро, но рядом никого не было. Было сумрачно, с неба светила бледная луна, и весь лагерь татей дружно храпел в тесных шалашах. Хотя нет, храпел не весь. Около догорающего костра сидел сторож. Он вдруг поднял голову, и будто почуяв что-то неладное, пошагал в сторону Чернышева. Когда сторож подошел к кату, стал склоняться над ним с неведомой целью, Еремей вскинул руки, ухватил татя за шею, крутанул её резко в сторону и крепко прижал к своей груди. Разбойник глухо замычал, задергался, но Чернышев всё крепче и крепче прижимал его к себе. Потом кат медленно перевернулся на живот, подмял под себя сторожа и дождался, когда тот перестанет сучить ногами. Как только со сторожем было покончено, Еремей по темным зарослям кустов стал пробираться к речке. Ватага спала. Никто не заметил дерзкого побега. Вот уже и речка под луной блестит. Можно уж бежать вдоль берегу, не таясь, но Еремей вдруг на полушаге замер. Он немного постоял, прислонившись к стволу ракиты, и опять вернулся к разбойничьему стану. Добравшись до ямы с пленным графом, Чернышев сбросил туда сучкастую слегу и дождался, когда, сердитый граф выберется наверх. Явившийся из ямы граф зло глянул на своего спасителя, весьма осторожно прошипел несколько браных слов и пополз вослед за Еремеем Матвеевичем к свободе.

Сначала беглецы к своей цели ползли, потом крались, а уж после того, как выбрались из зарослей кустов на торную тропу, припустились во всю прыть. На рассвете беглецы вышли к мосту на большой проезжей дороге. Рассвет еще только вступал в свои права, обращая ночную тьму в утренний туман. Дорога была пустынна, и беглецы беспрепятственно затрусили по накатанным колеям в сторону недавней столицы русского государства. До Москвы было рукой подать и стоило только солнечному диску оторваться от темной кромки леса, кат с графом выбежали на тот самый пригорок, с которого открылась величественная картина Кремля. Русская крепость сияла в первых лучах восходящего солнца таким сиянием, которое бывает только безоблачным ранним летним утром. Величественно воссиял в светлых лучах утреннего солнца суровый кремль и окружающие его божьи храмы. Каждый должен был замереть на месте, узрев это великолепие. Любой бы замер, но только не тот, кто торопится убежать из неволи. Такому человеку на любую красоту глубоко наплевать, у него совсем другие мысли в голове. И потому бежит, презирая красоту раннего утра к надежному укрытию.

Вот и Еремей с Апраксиным чуть поплутав по узким улочкам просыпающегося города вышли к свежему пожарищу, от которого хорошо просматривался немного подпаленный графский дом.

— Ну, вот и пришли, — утирая со лба пот, облегченно вздохнул Чернышев. — Вроде бог миловал.

— Выходит, что так, — неожиданно ответил ему, молчавший всю дорогу Апраксин. — Спасибо тебе.

— За что спасибо-то? — удивленно вздрогнул Еремей. — За что?

— За то, что не оставил меня в яме. За что же ещё?

— Ну, ладно чего там, — засмущался кат, — ты только зла на меня не держи. Не хотел я тебя обидеть.

Граф усмехнулся чему-то, фыркнул, потом быстро пожал Ереме руку и пошагал к своему дому.

— Слышь, постой, — чуть посомневавшись, решился окрикнуть Апраксина Еремей. — Кинжал-то ты свой, где потерял?

— А тебе зачем?

— Да я злодея хочу найти, который меня в Москву отправил. Ведь это он Петрова убил и Анюту похитил. Помоги мне!

Апраксин утер сверху вниз лицо ладонью, поднял глаза к небу, задумался немного и отказался.

— Не буду я тебе помогать, — сказал он, вытирая большим пальцем что-то из правого глаза. — Сам убийцу Фрола поищу, а тебе помогать не буду. Интересную ты мне вещь поведал. Очень интересную. Я даже догадываюсь, кто эту кашу мог заварить. Только вот немного боюсь ошибиться в догадке своей. Поостерегусь пока вслух про неё говорить. Вот найду злодея, тогда приходи. Если Фролку убили, и на меня тень бросили, то это варево только третий из нас заварить мог. Только он. А вообще-то вот тебе чего хочу сказать, поищи-ка ты своего злодея около караульной роты, той самой, которая покой царицы стережет. Поищи.

— Около караульной роты?

— Около неё, только не той, которая есть, а той, которая будет. Ну а большего я тебе пока не скажу. Не хочу говорить. Сначала сам кое в чем разобраться должен. Вдруг ошибаюсь? А сейчас прощай. Ты-то теперь куда?

— Мне в Петербург надо, — ответил Чернышев, отвернулся и пошел прочь от несговорчивого графа. — Анюту пойду искать. У меня теперь другого пути нет, только этот остался.

Идти сразу в Петербург было тяжело и опасно, потому Еремей решил где-нибудь отсидеться до следующего утра. Решил он выспаться, как следует и по утренней зорьке и в дорогу двигать. Не стал сегодня кат горячиться и бросаться своей бесшабашной головой в омут. В нем уже не было того порыва, который бросает человека на самые безрассудные действия. Успокоился он чуть-чуть. Кат стал теперь крепко думать перед принятием важного решения. Если бы такое случилось с ним в Петербурге, то, скорее всего и в Москве бы ему не оказаться. Отчего с Чернышевым такая перемена вдруг случилась, мало понятно. То ли Анютин образ затуманился в душе его от последних приключений и переживаний, а может, просто умнее он стал? Кто ж чужую душу поймет? Многие уж пытались, а вот никто не смог. Ох, и не простая она штука, чужая душа эта. Ох, не простая.

Ерема поплутал немного по черному кустарнику и вновь оказался возле обгоревших развалин. Он обошел их стороной и решил вновь подойти к графскому дому, чтоб от него сподручнее было избу Настасьи отыскать. Про неё вдруг кат вспомнил, перебирая в уме редкие московские избы, где перед его носом не захлопнут дверь.

— Отсижусь у неё до утра, силенок наберусь, подумаю, — решил Еремей Матвеевич, оглядываясь по сторонам в поисках Настасьиной избы, от которой и избушку Федосьи найти, будет не трудно.

Искомые строения должны быть где-то рядом. Только вот где? Не видно что-то. Чернышев даже остановился, чтобы вспомнить какие-нибудь приметы перед избой Настасьи. И стоило кату осмотреться внимательно вокруг себя, как тут же взгляд его уткнулся в два дуба-великана. Великаны показались кату знакомыми, он, подойдя к ним поближе, даже присвистнул от свалившегося на него под кронами дубов открытия. Дом Настасьи и все окружавшие его избы сгорели, можно сказать дотла. Головешки, конечно, остались, но жилья в этой округе уже не было. Всё пожрал здесь прожорливый огонь. Всё, что можно, пощадив разве что пожилых дубов. Им, тоже досталось от огня полной сторицей. Тоже почернела их крепкая кора. Однако великаны эту напасть смогли пережить и теперь с грустью взирали на печальные остатки чьего-то былого счастья. Еремей замер возле пожарища. И сколько бы он так простоял неведомо никому, да только вот прилетел откуда-то порыв удалого ветра, просыпал на голову Чернышева остатка обгорелых веток с дуба и умчал дальше, а на его место уже следующий порыв с протяжным шорохом явился. Всё небо, на удивление чистое ранним утром, заволокла мутная серость рваных облаков, помрачнело сразу все вокруг, и упали из небесной серости первые крупные дождевые капли. Капли ударили ката в лицо, как бы приводя в чувство и торопя поскорее принять решение о дальнейшей судьбе его. Хватил, мол, столбом стоять, решайся на что-нибудь поскорее. Решайся.

— Что же такое творится на белом свете, Господи? — пробормотал Чернышев, широким шагом пошагав в сторону уже знакомого ему монастыря. — Как же мне жить-то теперь дальше? Вот ведь несчастье какое на Настасью свалилось! А всё ведь из-за чего? Всё ведь из-за пожара этого. Как же она теперь дальше-то жить будет. Помоги ей Господи сдюжить и на этот раз! Очень тебя прошу, помоги!

Еремей Матвеевич, подгоняемый в спину не смелыми пока еще дождевыми струями, решился найти себе приют в обители, а заодно и продолжить исполнять просьбу старика-монаха, про которую, кстати сказать, кат и позабыл совсем, в круговерти последних событий.

— Как же так-то? — мысленно сокрушался он, широко шагая по московским лужам. — Грех-то, какой. Выходит, подвел я Дементия безрассудством своим. А ведь как он меня просил? А я? Обязательно надо ещё две ночи в храме отстоять. Обязательно. Придется, еще значит, в Москве мне побыть. Ничего, поскорее потом побегу. Нагоню по дороге потерянное время. Конечно же, нагоню.

Приняв твердое решение о ночной молитве в храме, Еремей, понимая, что дождь уже не на шутку разошелся, перешел с шага на бег и скоро подбежал к монастырской стене. Не больше трех шагов до заветных ворот осталось, и тут кто-то бросился к нему на шею. Дерзко так бросился, но схватился за шею не зло, а скорее, даже ласково. Чернышев сперва смутился слегка от ласковости той, но потом хотел на всякий случай освободиться и сбросить нападавшего в грязную лужу. Однако замешкался чуть кат, поскользнулся в той самой грязной луже, и не сбросил никого со своей шеи, а когда вновь решился на освобождение, то вдруг узнал в нападавшем Настену. Это именно она радостно обнимала Чернышева на тропинке, как раз возле монастырских ворот.

— Ты куда же пропал, Еремеюшка? — лепетала она, не сводя с ката радостных глаз и поминутно смахивая с высокого лба дождевые капли. — Ушел, как в воду канул. Испереживалась я за тебя. Мы-то ведь погорели. Беда-то, какая. Я всё боялась, что придешь ты домой, а нас нет. Вот так и вышло. Хорошо, что я тебя увидела. Я ведь давно уж бога молила о нашей встрече. К бабке ведунье ходила. Вон там за речкой она живет. Спрашивала я у неё о тебе. Сказала бабка, что тяжело тебе сейчас, но ты обязательно вернешься скоро. Так и сказала, что скоро придешь ты к избе моей. Вот я тебя и ждала каждый день.

Настасья, отпустила шею Еремея, схватила его за рукав и потащила прочь от монастырской стены.

— Мы теперь на реке в шалашах устроились, — на ходу рассказывала она Чернышеву, последние новости. — Мужики обещали нам с бабушкой Федосьей за три рубля избушку на днях отстроить. Как гореть начало, бабушка успела деньги вытащить, а остальное всё сгорело. Ночью подпалил кто-то Москву. Мы спали и вдруг слышим: «Пожар!». Только вот деньги да одеженку кое-какую успели вытащить, а остальное сгорело всё. Как хорошо, что ты пришел Еремушка. Мужику с плотниками сподручней договориться будет. Баб-то они обмануть гораздые, а тебя вот не посмеют. Ой, хорошо-то как.

Скоро привела радостная Настасья Еремея к длинному ряду наспех построенных шалашей, и они быстро забрались под крышу. Федосья как увидела их, так и всплеснула руками, разглядев в шалашном сумраке гостя.

— Ну, вот нашелся, наконец, а то Настена извелась вся, каждый день к пожарищу бегает, — укоризненно покачала она головой, передавая кату плошку, с горячим киселем. — На вот, выпей, перед самым дождем успела сварить. Горячий еще. Как же она тебя всё-таки ждала? И вот дождалась, выходит.

От горячего киселя душевное состояние ката пошло на поправку. Полегче ему стало и сразу почему-то под дождь идти расхотелось. Чернышев с удовольствием выпил ещё одну кружку теплого киселя, правда, чуть поперхнувшись при этом от чрезмерно нежного взгляда Настасьи. Таким ласковым взглядом она на него смотрела, каким никто ещё не смотрел.

— Чего с бабой стряслось? — смутившись, подумал про себя Еремей Матвеевич и стал старательно оттирать подсыхающую грязь на левом рукаве. — Всё время букой была, а тут вон как глаза пялит. Чудеса.

Дождь между тем побуянил, побуянил и утих. Старательный ветер отогнал куда-то хмурые тучи, сорвав при этом, скорее всего ненароком, две соломенных крыши и повалив с десяток отживших свое деревьев. Потом все стало тихо. Жители шалашей поползли из своих укрытий на сырую улицу. Выползла и Федосья, оставив Еремея с Настасьей в тесном шалаше.

— Ты не уходи больше никуда, — прошептала Настена, прижавшись к подсыхающему плечу Еремея. — Давай здесь жить. Чего ты всё по белу свету бродишь? Я же вижу, что ты не монах, а притворяешься только. Я ведь тебя вчера во сне видела. Ты суженый мой.

— Не могу я твоим суженым быть Настена, — попытался отстранится от женщины кат, — у меня ведь жена венчанная есть, да и Анюту найти я должен. Так что ты уж прости меня.

— Всё равно оставайся, — ещё теснее прижалась Настасья. — Всё равно. Хоть месецок да мой будет. Мне кроме тебя никого не надо. Я это поняла, когда ты пропал. Пока рядом ты был, вроде так и надо, а вот как ушел, и сразу ясно мне стало, что не будет без тебя у меня жизни. Никогда не будет. Проснулась среди ночи, и поняла, что никого мне кроме тебя не надо. Оставайся.

Чернышеву так стало её жалко, да и себя вместе с ней тоже, что слеза на глаз навернулась. Обхватил он Настену за податливую спину и прижал к своей груди, будто плачущего ребенка. Только прижал, только в уста её алые поцелуем впился, а с улицы озабоченная Федосья лезет.

— Пойдемте скорее, — причитает она, хватая за ногу Еремея. — Выходите быстрее. Мужики вон за лесом собираются и нам надо. Плотники ведь без леса ничего не построят. Нам тоже надо от нашей избы кого-то послать, а то может и всем вместе лучше поехать.

Старушка быстро вытащила на свет божий чуть смущенных постояльцев шалаша и повела их за собой к дороге, на которой собирался шумный обоз. Сам российский государь император, прознавший про недавний пожар, повелел народу лес для стройки выделить и не просто повелел, а направил на помощь погорельцам роту солдат с повозками.

— Спасибо тебе Петр Алексеевич, — беспрестанно крестясь, причитали бабы. — Не забыл нас несчастных. Вот это царь так царь, настоящий защитник наш. Дай бог ему помощи в делах государственных да здоровья богатырского. Дай бог! Храни его Господь! Храни пуще прежнего! А уж мы-то век за тебя Господу богу молиться будем!

Мужики были посдерженее в проявлении благодарности императору, но тоже искренности своих чувств не скрывали, степенно поглаживали бороды и часто кланялись в сторону Кремля. Покланялись немного в ту же сторону и обозники, когда у переправы немного застряли. Покланялись, торопливо переправились через болотистый ручей и покатили к лесу.

Лес рубили недалеко и поэтому скоро к пожарищу стали подъезжать первые груженые телеги. Рубили лес, каждый сам для себя, а уж отвозили из леса бревна солдаты в линялых зеленых мундирах. Несмотря на то, что Еремею достался на редкость тупой топор, свою телегу он загрузил одним из первых. Отправил её, посадив рядом с солдатом Федосью, и стал дальше рубить. Настасья помогала ему, оттаскивая груды сучьев летевшие из-под привычной к топору руки ката. Трудились погорельцы в лесу до темна, вот потому в монастырь Чернышев так и не попал.

Он до шалаша-то еле-еле из леса добрался. Однако все равно хотел Еремей пойти к монастырскому храму.

— Вот посижу немного, — сказал он хлопотавшей возле него Настасьи, — и пойду наказ Дементия исполнять.

— Конечно, пойдешь, — ласково прошептала Настя, подавая Чернышеву большой деревянный ковш. — На вот попей только.

Еремей залпом выпил прохладный напиток, передернул плечами от удовольствия, зевнул широко, и, привалившись к стене, решил ненадолго закрыть глаза. Уж больно веки у него после приятного питья отяжелели. Ну, будто по гире пудовой на каждую ресницу подвесили. Только Еремей Матвеевич прикрыл, как тут же поволокла его неведомая сила в черную бездну. Да так настырно поволокла, что кат даже пальцем воспротивиться не посмел. И смог только услышать он, улетая в неведомую даль, два тихих голоса, шептавшихся у его изголовья.

— Теперь навсегда он твой будет, — уверенно молвил первый голос.

— А навсегда ли? — сомневался второй.

— Навсегда. Против моего зелья еще ни один мужик не устоял.

— Дай-то бог.

На второй день Чернышев хотел отказать женщинам в помощи и отправиться с рассветом в Петербург, но не смог. Какое-то затмение на него напало. Никак не мог он отказать Настасье. Вроде и хочет отказать, а вот язык для отказа того не поворачивается. Полепетал он чего-то заплетающимся языком, да и махнул рукой на все отказы свои. Так и остался Еремей помогать Настасье с Федосьей. Три дня к ряду рубил Еремей Матвеевич сосновые бревна. Три дня грузил он эти бревна на скрипучие телеги и отправлял срубленный лес к месту стройки. Не покладая рук, трудился кат, а вечером, несмотря на жестокую усталость, какая-то неодолимая сила, влекла его к Настасье. Они отгородили себе угол в шалаше и спали там, скрываясь от насмешливых Федосьиных глаз. И вот там, в своем углу Чернышеву вдруг показалось, что он вроде бы и счастлив теперь. Вот какая оказия с мужиком приключилась. Он даже и про Анюту вовсе думать перестал. Раньше каждый день думал, а тут за два дня и не вспомнил ни разочка. Правда, на третий день показалось ему, что мелькнуло Анютино лицо в толпе москвичей шествующих на богомолье, но заинтересовало это лицо ката лишь на миг. На мгновение одно, а после мгновения этого Настасьин образ вновь все прочие образы затмил.

Каждый вечер обходил, предназначенную для будущих изб местность, старый плотник Илья, выбранный от народа следить за стройкой. Он часто хмурил бровь, прикидывая сколько еще надо еще всего для строительства приготовить и громко ругал всех подряд за медленную работу по заготовке леса. Нужное количество бревен запасли только на четвертый день, ближе к вечеру. Илья вместе с вожаком пришлой плотницкой артели, степенно оценили сложенные в кучи бревна, и оба разом махнули рукой, хватит, дескать.

— Завтра вот и начнем, — бросил Еремею через плечо косолапый плотник и вразвалочку пошел к другому застройщику. — Утром, как петухи запоют, приходи, помогать будешь бревна тесать, а бабке скажи, что скинем мы за помощь твою копеек двадцать с цены.

Еремей кивнул и торопливо побежал к шалашу, где с нетерпением дожидалась его радостная Настасья. И опять счастливым уснул Еремей Матвеевич, не желая ничего знать, кроме тепла Настасьиных объятий. Крепко уснул сегодня кат, но только поспал недолго. Вздрогнул он вдруг среди ночи от острой боли в боку, будто кто-то злую пику ему туда воткнул. Вздрогнул Еремей, встрепенулся и весь сон его, как корова языком слизнула. Кат осторожно почесал нывший бок, зло отбросил в сторону сухой ольховый сучок и хотел опять уснуть, но не тут-то было. Не спалось теперь Еремею, и в голове у него будто колокол гудел. Причем гудел не просто так, а с каким-то смыслом. Чернышев насторожился, стараясь уловить тот самый смысл в колокольном набате, вдруг ясно услышал чей-то далекий голос.

— Вся моря синь в твоих глазах, — протяжно гудело издалека, — и яхонт алый на губах.

— Яхонт алый на губах! — вскрикнул, вскакивая с ольховой постели кат. — Анюта!

И яркая вспышка молнии пронзила сознание Чернышева.

— Да что же я делаю-то, — вдруг лихорадочно закружили мысли в его голове. — Избу ведь за одну неделю не построишь. А как же Анюта-то? Как же? Я здесь с Настеной милуюсь в теплом шалаше, а она там где-то в неволе мается. Да что же такое нашло на меня, господи? Вот ведь напасть какая? А Настене-то как мне теперь про уход свой сказать? Её-то как не обидеть бы. И Федосья расстроится. Конечно, спору нет, двадцать копеек деньги не малые, но ведь на кон против них жизнь Анюты поставлена, а её жизнь за двадцать копеек не купишь. В Петербург надо скорее бежать. Вот завтра, как солнышко встанет, так сразу и шагать надо. Здесь больше нечего ждать. Надо идти! Надо!

Еремей осторожно тронул Настену за плечо, и собравшись с духом сказал ей хриплым голосом.

— Уходить мне надо, Настена. Надо. Я и так здесь надолго задержался. Ты уж прости меня.

— Я тоже с тобой, — засуетилась женщина, заметавшись по шалашу — Подожди я сейчас, соберусь только.

— Да куда же вы? — всплеснула руками, вскочившая со своей лежанки Федосья. — А я как же? Оставайтесь. Чего же вам опять на чужбине горе мыкать? Избу сложим. Вместе жить будем. У меня ведь тоже кроме вас никого не осталось. Хорошо заживем. У Еремея-то руки вон, какие золотые. Плотники за ним все время приглядывали, в артель взять обещались. А в артели он всегда при деньге будет. Оставайтесь.

Еремей упрямо покачал головой и решительно выбрался из шалаша, зябко поёжился от предрассветного холода и двинулся в сторону тверской заставы. Настасья побежала следом, словно собачонка за строгим хозяином. И так Чернышеву её жалко стало, что не поднялась у него рука Настасью прогнать. Никак не поднялась. На улице светало. Сперва Еремей с Настасьей шли молча, и только проходя мимо, установленного заново частокола возле Апраксинского дома, кат велел своей спутнице.

— Ты, вот что, меня здесь подожди, мне еще разок у графа спросить кое-что надобно. Вопросик ещё один к нему имеется про роту караульную. Я быстро. Подожди.

Чернышев громко застучал в ворота и стал ждать, когда те на его стук откроются. Открылись ворота не скоро, но, открывшись, беспрепятственно пропустили ката к крыльцу графских хором. И даже собак злых во дворе не было. Тихо-тихо было вокруг. Немного удивленный Еремей хотел уж было подняться на первую ступеньку, и тут вдруг понял, что попался в западню. Его быстро окружили солдаты с ружьями наперевес. Будто из-под земли они выросли.

— А вот ты мне и попался милый друг, — радостно потирая руки, сбежал со ступеней крыльца молоденький поручик. — Чего молчишь, али не признал? Тавров я. Поручик Тавров. Неужто забыл, как мы с тобой сукин сын в Петербурге встречались? Неужто забыл, а? Попался подлец!

— Какой такой Тавров? — пожал плечами кат, еще до конца не осознавая той беды, которая подкралась к нему возле графского крыльца. — Не знаю я никакого Таврова, мне бы с молодым графом Апраксиным переговорить по важному делу. Где он?

— Тот самый Тавров милок, тот самый, — резво скакал возле Чернышева веселый поручик, опять ведая кату о прошлых встречах. — Помнишь, как я тебя в Петербурге брал? Помнишь? Помнишь, как ты Карабанова прирезал? Улизнул ты тогда, а теперь не выйдет. Мы теперь ученые. Велено теперь около тебя не меньше трех солдат в карауле держать. Теперь не уйдешь. Попался ты, братец. Я ведь, как знал, что ты сюда ещё раз придешь. Гаврила Федорович всё сомневался, а я знал. Упорный ты, да только я тоже не промах. Обещал я графу Толстому, что возьму тебя, вот и взял. Теперь пусть он обещание насчет гвардейского полка держит. Вот так вот Чернышев. Прощайся теперь с головушкой своей бесшабашной. В Преображенский приказ его. В застенок ведите.

Солдаты связали кату руки и, кольнув пару раз под ребра штыком для острастки, повели пленника сначала из ворот, а потом вдоль забора. От забора тропинка стала поднимать на пригорок и солдаты, пропустив пленника вперед, выстроились за ним гуськом. Тавров хотел, было, послать кого-нибудь во главу процессии, но, подумав про себя, что уж на этом-то пригорке точно ничего не случится, решил оставить всё, как есть. И только он решил это, на солдата, шагающего сразу за Еремеем, с криком «Беги Еремушка!» стремительно бросилась Настена. Она толкнула плечом, идущего чуть растерявшегося солдата, вцепилась ему в волосы и вместе с ним покатилась под гору, роняя по пути других охранников. Кат рванулся вверх по тропинке, но, не добежав до вершины пригорка, свернул в сторону. Он решил, что в кустах скрыться ему будет сподручнее, да и из ружья его в кустах не достанешь. Не просто в кустах из ружья-то стрелять. Совсем не просто. Прорвавшись сквозь заросли бузины, Еремей перепрыгнул через поваленную ветром ольху, и провалилась вдруг под ним земля. Затрещало что-то под ногами ката, потом что-то темное ударило сначала в глаза, а потом по затылку. И так заломило от удара затылок этот, что белый свет для Еремея поник. Злая тьма окутала его, и потерял во тьме той сознание.