Утром, приняв при помощи старухи и соломенного факела вид добропорядочного, но усталого земледельца, сорвавшегося с земли в поисках другой доли и случайно задержавшегося на городских заработках, Еремей бодро пошагал вслед за Анютой по еле заметным звериным тропам. Девушка уверенно вела его к городу, показывая приметы, по которым можно было вернуться назад к землянке. Примет было много, и потому Чернышев не сомневался, что отыщет обратный путь без особого труда даже безлунной ночью. Чего тут сомневаться, когда всё ясно?

Расстались они на опушке леса. Анюта легонько подтолкнула Еремея в плечо, а потом вдруг неожиданно обхватила за шею и горячо поцеловала в губы, так горячо, как Еремея и не целовал никто до этого. Не любил он, честно говоря, поцелуев там разных, и потому, наверное, не знал всей сладости их. Слышать про то слышал, а вот самому знать не довелось. До жены у него не было никого, а с женой всё как-то проще было. Опешил кат, задрожал, прижал девушку к себе, намереваясь продлить свалившееся на него наслаждение, но Анюта опять вывернулась, нырнула в заросли юных елок и помахала оттуда Чернышеву на прощание.

— Иисус воскрес Еремеюшка. Возвращайся скорее друг мой милый. Я буду ждать тебя, ненаглядный ты мой, — подмигнула она растерянному мужику из-за еловых лап, своим синим глазом, и убежала в лес. — И помни: жду я тебя очень!

А город сегодня гулял по всем улицам и переулкам. Повсюду шли празднично одетые люди, радостно приветствуя встречных опять же крепкими праздничными поцелуями. Прежде, чем дойти до желанного кабака, который недавно открыли возле Нового Гостиного двора, Еремей облобызался не менее чем с десятком хмельных горожан. И ему тоже стало радостно на душе от всеобщего веселья. Крепко ухватился праздник за его душу. Только единожды, неровно застучало его сердечко. Увидел он на противоположной стороне улицы соседа своего плотника Крякина, но тот Чернышева не заметил, и потому сердце сразу же успокоилось.

В кабаке было так людно, что Еремей с большим трудом отыскал себе местечко за широким столом. Сегодня гуляли здесь люди приезжие и не семейные. Те, гуляли, кого не ждали дома после заутренней службы праздничные столы и степенные поздравления родственников.

В кабаке родственников было мало, и потому всем приходилось то души поздравлять только друг друга.

— Христос воскрес, добрый человек! — услышал вдруг за спиной Еремей, когда он попытался пристроиться к одному из столов. — Со Светлым Воскресеньем тебя милый человек! Дай я тебя поцелую.

Кат резко обернулся голос и увидел счастливо улыбающегося неказистого мужичка. Мужичок, не говоря больше ни слова, трижды облобызал Чернышева в губы, и подтащил к своему столу.

— Я вижу, ты тоже здесь один, мил человек, — сразу же у стола торопливо заговорил мужичок. — Я тоже один, давай вместе праздновать. Ты, поди, недавно на стройку пришел? Не видел я тебя чего-то раньше.

— Недавно, — мотнул головой кат.

— А где строите? — поинтересовался новый знакомец, передавая Еремею свою крепко ополовиненную кружку с вином, и не дождавшись ответа, представился. — Иван я, Киселев. За Тверью деревня моя. Глушь, одним словом. Такая глушь, что мне туда и идти больше не хочется. Чего там делать? С медведем, что ли целоваться? Не умеют там люди жить. То ли дело в городе жизнь. Её с деревенской жизнью, ни под каким видом не сравнишь. Сколько хочешь старайся — всё равно не сравнишь. А ты кто?

— Еремей я, — буркнул Чернышев, принимая кружку.

— Молодец Еремей, что пришел сюда, — радостно затараторил Киселев. — Со мною ведь тоже наших нет. В деревню они уехали. До зимы уехали, а я остался за инструментом приглядывать. Мне-то ехать некуда. Не осталось у меня в деревне никого, да и в земле копаться не хочу. Все равно все в неё ляжем, так и чего при жизни на неё смотреть? Я лучше в небо синее посмотрю. Вот где ширь да красота. Залпом бы кружку сейчас за красу эту небесную осушил, вот только кабатчик мне в долг больше давать не хочет. Зажрался сволочь. Думает, раз у вина стоит, то всё ему уже и можно. У, кабан толстобрюхий! Ну, погоди у меня! Будет и на моей улице праздник.

Еремей вдруг смутился от торопливой речи мужика, полез в карман и, выудив оттуда монету, сунул её в руку своего нового знакомца.

— Вот это дело! Есть всё-таки Бог на свете! — искренне возрадовался мужичишка и убежал к дородному кабатчику. — Настоящий ты друг Ерема, такой настоящий, что настоящей и не бывает. Эх, гульнем сейчас, едриттвую малина. В честь Светлого Воскресенья гульнем! Молодец Ерема, по-нашему сделал. Настоящий ты человек!

Не успел Чернышев порадоваться добрым словам своего нового знакомца да окинуть взором галдящих о чем-то своем соседей, а Иван уж тут как тут. Оттиснул он острым плечом хмельного матроса и с громким стуком выставил перед Еремеем бутыль вина, кружку, две огромные луковицы, пол краюхи ржаного хлеба и плошку с пятью крашеными яйцами.

— Вот это праздник, — разливая вино с радостной дрожью в руке, счастливо улыбнулся Иван, — вот мы сейчас с тобой Еремей разговеемся по-настоящему. Христос ведь сегодня воскрес! Право слово, воскрес. Давай Ерёма выпьем за мучения его и за счастье наше. Иисус воскреси родной!

Они выпили по кружке, понюхали хлеб, не торопясь, облупили по яйцу, и Киселев налил еще по одной.

— Конечно, не то теперь винцо стало, — резво влив содержимое кружки в широко раскрытый рот, крякнул он чуть поморщась. — Вот то ли дело в старинные времена бывало. Вот тогда вино, так вино было. Теперь нам немцы всё подпортили. Эх, понаехали эти подлецы терзать Русь-матушку. На нашу с тобой беду Ерема понаехали. Уж русскому человеку и прохода нигде нет. Везде сидят. Куда не глянь, везде немец восседает. Усядутся, как слепни на кобылу и сосут нашу кровушку. Куда ни придешь, везде немец на тебя зыркает, а то и два. Давай-ка мы Ерема, еще за веру нашу православную выпьем, одна она у нас осталась, всё остальное немцы зажилили. Всё ведь они подлые руками и ногами хватают. Всё!

Друзья выпили ещё по одной кружке и Киселев, откусив пол яйца, продолжил свои нападки на иноземцев.

— Ты думаешь, они вот так же как мы с тобой сейчас сидят? — махал он перед носом ката недоеденным яйцом. — Нет, не так. У них, знаешь за столом разносолы какие? Не знаешь ты Ерема их разносолов. Они знаешь, сволочи, чего делают? Они вот как мы вино кружками не пьют. Они потихоньку по глоточку его смакуют. А думаешь почему? Да чтоб нам с тобой побольше насолить. Смотрите, дескать, сколько у нас всего. Вот ведь поганцы. Ох, ненавижу я их, как…

Киселев не успел договорить свою злую мысль, из-за громового крика огромного гвардейского солдата за соседним столом.

— А ну всем налить чаши за здоровье Государя императора нашего! — вскочив из-за стола, вещал рыжеволосый великан. — Виват Государю нашему! Виват императору русскому! Петру Алексеевичу виват! Стоя за государя российского пить будем и чтобы до дна все! А ну встать всем, собачьи дети! А ну встать!

— А на что нам твой император-то?! — резво развернувшись в сторону гвардейца, завизжал Еремеев собутыльник. — Давайте братцы лучше за царя православного чару поднимем! За русского царя! За здоровье его! Ура!

И наступила сразу же после этого призыва в кабаке леденящая душу тишина. Мигом всё стихло. Слышно было только, как икал под столом впервые напившийся до беспамятства подмастерье известного на близлежащую округу бондаря да жужжание мухи, недавно проснувшийся от зимней спячки. Киселев, весело улыбаясь, хотел повторить свой призыв, но тут же осекся, понимая, что веселости в его положении уже вряд ли осталось. Не так он сказать что-то изволил. Вовсе не так. Гвардейский солдат, молча отшвырнул словно котенка, попавшегося под ногу хмельного юнца, отвесил знатного подзатыльника тому самому известному бондарю, и сделал широкий шаг в сторону смутьяна.

— Прибьет сейчас гвардеец Ивана, — подумал кат, решая про себя, надо ли ему тоже ввязываться в намечавшуюся потасовку. — Как пить дать прибьет, вон он здоровенный какой.

Еремей Матвеевич уже почти решил, что лучше с солдатом не ссорится, и стал тотчас же бочком, отдалятся от недавнего друга, но тут за спиной его вдруг прозвучал спокойный и строгий голос.

— Стоять, скотина! Слово и дело!

Еремей резко обернулся, и мороз пробежал промеж лопаток. Прямо за спиной ката стоял солдат Карасев с другим солдатом, прозвища которого Чернышев почему-то не запомнил, хотя несколько раз вел с ним беседу на лавочке возле застенка.

— Вот так попался, как кур в ощип, — мелькнула в голове Ермея чья-то присказка. — Теперь уж точно прощай Анюта и здравствуй дыбушка родная. Ох, и заломят сегодня мои рученьки в плечах. Ох, заломят. Ой, и больно, наверное, на дыбе висеть?

Зареветь диким зверем захотелось Чернышеву, да так крепко захотелось, что он действительно заревел, а потом вдруг резко развернулся, набычился, ударил головой в грудь слегка опешившего от рева солдата, и, сшибая со своего пути еще какие-то преграды, рванул к кабацкому выходу. Кто-то хотел его остановить, хватая за потрепанный кафтан, но Еремей зло ударил по цепляющейся ладони, и она тут же куда-то пропала.

Кат выбежал из ворот кабака, сбил с ног плясавшего вприсядку весельчака и нырнул за угол каменного строения с деревянным верхом. Здесь Еремей хотел отдышаться, но стоило ему лишь остановиться, как тут же услышал он топот погони. Топот был так близко, что ни о какой передышке не могло быть и речи. Чернышев помянул недобрым словом черта, солдата Карасева, кого-то ещё, оттолкнулся от шершавой каменной стены и помчал к следующему углу, Топот не отставал. Бежал кат быстро, но скоро стал уставать. Заколол тупой болью бок, упругий комок тошноты вполз в горло, мешая дышать, заплясали в глазах сиреневые круги, и крутануло злой ломотой левую ногу.

— Ну, вот вроде и отбегался, — прохрипел Еремей Матвеевич, подобрал с земли валявшийся березовый кол и прижался спиной к черным бревнам видавшего виды сарая, готовясь достойно встретить своих преследователей. — Да только просто так я вам братцы не дамся. Не обессудьте уж меня.

В одно мгновение мысленно представил он, как крепкий березовый кол грохнет служивого по зеленой шляпе, и усмехнулся про себя радостному предчувствию победного удара.

— Ну, давай солдатик, давай, — шептал кат, всё выше поднимая над головой свое оружие. — Давай. Иди сюда.

Только вот пустить в ход крепкую палку как следует не получилось, зацепился конец кола обо что-то на крыше сарая и сорвался грозный замысел. Но как потом оказалось, хорошо, что сорвался он, замысел этот. Выскочил на Еремея вместо злого солдата, запыхавшийся собутыльник Киселев. Иван, заметив приятеля, тоже прижался к стене, и сквозь сипяще-прерывистое дыхание прошептал, не глядя на Чернышева.

— Вроде ушли. Слава тебе Господи!

Больше никакого топота в близлежащей округе не было, вместо него неслись откуда-то из-за плетня женский визг, похабные частушки да веселая россыпь балалаечной игры. Еремей осторожно выглянул из-за угла и с вздохом внезапного облегчения бросил на землю кол.

— Ой, спасибо тебе Ерема, — держась рукою за часто вздымающуюся грудь, — поклонился кату Киселев. — Я уж думал всё, пропал. А ты здорово того солдата уделал. Он ведь подлец специально в кабаке трезвый сидел. Вот они иноземные проделки, разве русский человек среди всеобщего веселья останется безучастен к ковшу? Нет, не останется, он же не немец или швед какой-нибудь. Нигде они нам покоя не дают. А ты молодец Еремей. Ты теперь мой самый первый друг. Надо коли тебе чего, приходи ко мне всегда, ни в чем тебе отказа не будет. Мы вон там за галерной пристанью часовню строим. Как с пристани выйдешь, увидишь избу с головой бабы простоволосой, вокруг неё обойдешь, четыре избы ещё отсчитаешь, а там уж наши землянки и увидишь. Я туда с весны перебрался, зиму-то мы в избе жили, а теперь вот я там, в земляночке обитаю. Сам себе хозяин теперь. Ночь, заполночь приходи, я всегда тебе рад буду, а сейчас к девкам пойдем.

— К каким девкам? — наконец отдышавшись, прохрипел Чернышев.

— К хорошим девкам. Они тут недалеко солонину для морских судов готовят. Боевые девки, ничего таким в рот не клади. Вот только вина у нас с собой мало. С таким количеством девки могут и от ворот поворот за милую душу дать. Расплескалось оно, пока мы с тобой бегали.

Иван поднял крепко сжатую в правой руке зеленую бутылку на уровень глаз и грустно икнул.

— Эх, полкопеечки бы сейчас, — внимательно разглядывая всё, что осталось в посудине, размечтался он. — Я тут бабку одну знаю, так она такое вино забористое гонит, что ни в одном кабаке тебе Ерема, такого не подадут. Только вот вредна она до непристойности и в долг ничего не дает. Зажралась подлая. Даже более того, что в долг не дает, ухватом она еще дерется, если без денег придешь. И больно, доложу я тебе, дерется. На вид чуть живая, а так мне один раз посреди лба звезданула, что у меня из глаз искры снопом так и посыпались. Ей-богу посыпались. Я к ней без денег не пойду, а ты вот как хочешь, если мне не веришь, то можешь попробовать. Мало ли чего? А вдруг?

Еремею идти сейчас никуда не хотелось и потому, сунув руку в карман, он одарил чуть приунывшего приятеля медной копейкой.

— Вот так здорово! — подпрыгнул от радости Киселев, сунул кату бутыль, и умчал куда-то, не разбирая дороги.

Однако вернулся он скоро и, схватив Чернышева за рукав, потащил его дальше праздновать.

Девки жили на самом краю города во вросшей по самые окна в землю избе. На полуразваленном крыльце этой избы встречал гостей лохматый мужик в рыжих портах да порванной на груди рубахе. При обнаружении возле крыльца незваных пришельцев, мужик плюнул им что-то красное под ноги и стал степенно засучивать рукава, видимо намереваясь, что-то спросить с пристрастием. Только напрасны были эти приготовления, не успел владелец рваной рубахи задать свой каверзный вопрос. Заскрипела надрывно за его спиной косая дверь и ударила из-за этой двери босая женская нога, уже окончательно изготовившегося к спросу мужика, в зад. Удар был настолько дерзкий, что мужик кубарем свалился с единственной в крыльце ступеньки в одну из многочисленных луж. Упав в лужу, он попытался сразу встать, но, опять поскользнувшись, обиделся на весь белый свет и прямо посреди лужи захрапел, благо глубина лужи сну особо не препятствовала. Мелкая лужа сегодня буяну попалась.

Иван, показав с порога увесистую кринку с хмельным зельем, был радостно пропущен победительницей недавней схватки в пределы избы. Там было темно, и Еремей не сразу рассмотрел лежащих у стола обитателей. Он замешкался, было на пороге, но чувствительный толчок под зад сразу придал ему смелости.

— Что это здесь бабы мужиков по одному и тому же месту так любезно потчуют? — подумалось кату при почесывании ушиба уже в темных пределах избы. — Ох, и дерзкие бабы в городе Петербурге живут.

Как только кринка оказалась на столе, обитатели избы зашевелились и полезли изо всех углов к столу. Сколько всего выползло народу, Чернышев сосчитать не успел. С криком «Христос воскрес» впилась ему в губы, подползшая откуда-то сзади хмельная бабенка. Еремей с большим трудом оторвал её от себя, но она оказалась тоже не из слабого десятка и овладела губами ката вновь. Затем пришлось поцеловаться ещё с троими, и только после этого празднично застучали кружки. Чернышев, хмуро усевшийся за стол, вдруг неизвестно отчего развеселился и сам не заметил, как под его рукой очутилась разбитная румяная девица. Девица чему-то постоянно хихикала, весьма обнадеживающе моргала глазом и больно щипала ката в бок. Когда Еремей ответил ей тем же, девица шепнула ему на ухо.

— Пошли в каморку милый, пока там нет никого. Пойдем родненький, разговеемся, как следует да за милую душу. Пойдем. Давно я тебя здесь жду.

Девица проворно вскочила с лавки и настойчиво потащила куда-то за рукав Чернышева. Кат, выбираясь из-за стола, неожиданно наткнулся на Киселева, который что-то таинственно зашептал ему про деньги. Деньги в кармане еще были. Когда Иван, зажав в кулаке очередную монету, оставил Еремея в покое, за дело опять принялась девица. Они зашли в совершенно темную каморку, и тут Чернышев споткнулся. Так неудачно споткнулся, что не только сам упал, но и уронил звонко засмеявшуюся проводницу. Оказавшись на полу, Еремей хотел сразу подняться, но что-то горячее сжало его шею, и потянуло её опять вниз. Кат вскинул руку, пытаясь освободиться, и почувствовал, что ладонь его, видимо попав ненароком под юбку девицы, заскользила гладкой и теплой ноге.

— Как у Марфы моей, нога-то, — весело подумал, он и резким рывком бросил засопевшую девку под себя. — Эх, была, не была, а дальше видно будет. А то ведь сегодня и вправду разговеться не грех. Когда еще праздник на моей улице будет?

Когда Еремей уходил, в избе почти все спали, а на улице было уже темно. Веселая девица проводила его до порога, хотела проводить и дальше, но Чернышев строго на неё цыкнул и дальше пошел один.

Он быстро добежал до галерной пристани, нанял там сонного перевозчика и скоро оказался у крепости. Ворота крепости в честь праздника были открыты настежь и никого около них не было. Однако пробирался Еремей Матвеевич к канцелярскому крыльцу крадучись, прячась под крепостной стеной в самую темную тень. Чернышев хорошо знал то потайное место, где давно уже прятали канцелярские работники запасной ключ, и пополз именно к нему, к месту этому. Больше всего Еремей опасался караульного солдата, который должен смотреть ночью за канцелярией, но, пролежав некоторое время на сырой земле, понял, что солдата около нужной ему двери нет.

— Празднует, наверное, — усмехнулся мысленно кат и сунул руку под нужную половицу крыльца. — Дай им бог всем здоровья, а мне удачи сегодня…

Да только вот удача чего-то решилась поиздеваться над просителем. Ключа под половицей не было. Еремею захотелось плюнуть куда-нибудь от досады, но плюнуть он не успел. Пришлось в испуге всю слюну разом проглотить.

Уперлась в спину ката острая сталь солдатского штыка, и чуть хмельной голос ехидно поинтересовался.

— И чего ты потерял здесь милый друг?

Чернышев не ответил, и штык стал колоть спину ещё больнее.

— А ну вставай собачий потрох! — рявкнул сверху часовой и, отпуская штыка от спины, сунул в лицо горящий факел. — Вставай, вставай, а то мигом приколю тебя к стене, как жука булавкой.

— Да как же я встану-то? — замотал головой от нестерпимого жара Еремей Матвеевич. — Ты штык-то со спины убери.

Солдат штыка не убрал, но ослабил нажим ровно настолько, чтобы под контролем оружия поднять плененного на ноги. Как только кат оказался на ногах, штык опять больно вонзился в спину, и охнувшему Еремею пришлось прижаться лицом к холодной канцелярской стене. Солдат опять сунул к лицу факел и стал, хмуря бровь рассматривать пленника.

— А ну морду верни сюда, — прикрикнул часовой, намереваясь получше разглядеть пойманного вора. — Дай-ка я на тебя гляну гадина ползучая. Не верти мордой-то так. Не верти.

— Чего Трондин, не признал меня? — прохрипел в ответ на требование Чернышев, решивший, что теперь хуже случившегося уже все равно ничего не будет. — Неужели не узнал? А, Трондин?

Рука солдата дрогнула от неожиданного вопроса, нажим штыка на спину ослаб и Еремей, каким-то неведомым чутьем почувствовав свой последний шанс на спасение, рванулся в сторону, обдирая в кровь спину. Он сначала хотел убежать, но, заметив, что часовой от этого маневра замешкался да оступился, решился на рукопашную. Кат резко ударил солдата по опорной ноге, уронил его на землю и, прыгнув на поверженного противника сверху, ловко вырывал из рук того тяжелое ружьё. Схватка была недолгой и теперь уже побежденный солдат, был приготовлен к допросу. Еремей перевернул его на спину, ткнул штыком в грудь и жарко зашептал.

— Ты вот что Трондин, ты не бойся меня. Это же я, Чернышев. Мне ключ от канцелярии нужен. Ты мне ключ дай и я уйду. Мне только нож, посмотреть, которым Кузьмищев офицера убил. Помнишь, по весне дело-то было. Мне больше ничего не надо. Я приметы на ноже поищу и всё. Кузьмищев-то не виноват. Дай мне ключ, Трондин. Я ножик возьму и всё. Мне его надо царице передать, понимаешь, Трондин? Царице, дурья твоя башка.

— Неужто это ты Еремей Матвеевич? — изумленно засипел солдат. — Неужто? Сказывали, что ты из города утек. Выпустил из темницы атамана их самого важного и утек. Будто купили тебя лесные тати за пятьсот рублей. А ты, вот он. Чего же ты натворил, Еремей Матвеевич? Да как же так можно-то? Вот ведь беда-то какая с тобой приключилась.

— Я тебе потом Трондин всё расскажу. Всё до точности самой, а ты мне сейчас ключ канцелярский дай. Помоги мне Трондин, Христом богом тебя прошу, помоги.

— Конечно, помогу Еремей Матвеевич. Кому ж помогать-то, как не тебе? Я же помню, как ты меня выручил, когда у меня изба сгорела. Ты ж мне всех больше денег тогда дал. Помнишь? Никто больше тебя не дал. Конечно же, я тебе помогу. Ты мне ружьё отдай, а я тебе сразу ключи и принесу.

— Нет Трондин, без ружья иди, — отвел штык в сторону Чернышев. — Принесешь ключ, я тебе и ружьё тогда отдам.

— Сейчас я Еремей Матвеевич, сейчас, — закивал головой солдат и захромал в сторону караульной будки. — Сейчас, Еремей Матвеевич, ты только подожди немного. Сейчас всё будет.

Еремей облегченно вздохнул, махнул солдату рукой и хотел уж испарину со лба утереть, но тут Трондин внезапно прыгнул за угол ближайшего строения, перестал хромать и с криком «Спасите!» побежал куда-то по ночной улице.

Чернышев громко выругался, забежал на крыльцо канцелярии и попытался прикладом сбить кованый замок. Но замок, сработанный на совесть где-то в заморской стороне, только насмешливо зазвенел в ответ на нападение. Взбешенный кат отскочил назад шага на три да выстрелил в замок из ружья, но тот, хотя и перестал насмешничать, а открываться вот никак не спешил. Ударить ещё раз настырную железку не пришлось. Наполнилась ночная улица громкими голосами, и Еремей понял, что пора убегать. Он бросил ружье, спрыгнул с крыльца, и тут запнувшись обо что-то, упал, больно подвернув при падении ногу. Чувствуя, что с больной ногой ему уже не уйти, Чернышев заметался по канцелярскому двору, заметил развал, в приготовленных к стройке бревнах, резво дохромал до них и змеей вполз в невероятно узкий просвет между комлями двух огромных берез. И только он затих в тесном укрытии, как двор тут же наполнился гомоном встревоженных людей.

— Что случилось? — недоуменно кричали одни. — Кто стрелял?!

— Куда тать подевался? — строго спрашивали другие.

— А чего вы тут все делаете? — удивленно всплескивали руками третьи. — Стряслось-то чего?

Не успели сонные солдаты и двух раз пробежать вокруг канцелярского крыльца, а уж к крыльцу этому соизволил прибыть первый генерал. И был этим первым генералом, как всегда Андрей Иванович Ушаков. Как уж он опять непорядок учуял? Неизвестно, но к месту происшествия прибыл сразу за дежурной ротой солдат.

Генерал негромко да быстро выяснил причину суеты и тут же велел найти виновника безобразия. Никого достойнее Трондина для этой роли не подыскали, и пришлось солдату, вытянув руки по швам, бодрым голосом, из первых уст рапортовать генералу о ночном инциденте.

— Стою я, значит на посту, — глядя прямо в лицо начальнику, чеканил суть дела бравый солдат, — а тут они злодеи ползут. Человек пять, не меньше, а может и побольше их было? Я ружье на перевес и на них. В рассыпную злодеи разбежались. Всех-то я взять не успел, но одного штыком к земле приткнул. Сначала приткнул, а потом глянул на него при свете факела-то, а это кат наш бывший, Чернышев Еремей Матвеевич.

— Кто?

— Чернышев, неужто не помнишь Андрей Иванович? Он же здесь в канцелярии катом служил, а потом сбёг куда-то с разбойником Кузьмищевым. Ну, помнишь, в крепости он солдат вином заговоренным опоил и замки все с казематов посрывал. Так вот я на него, чего, мол, тебе надо здесь, злодей? А он в ответ глазами сверкает и так злится, что у него из ноздрей пар инда идет. Так и зыркает на меня своими огненными сатанинскими глазищами. Так и зыркает. Да вот не рассчитал он, меня-то так просто не возьмешь, я быстро ружье на изготовку поднял. И вот тут на меня сзади его сообщники напали. Стремительно так напали. Все скопом сразу. Другой бы на моем месте в сей же момент поддался, только меня голой рукой не возьмешь, вывернулся я и за подмогой бегом. Если б не убежал, то пожгли бы канцелярию злодеи. Точно бы пожгли. Однако меня не проведешь, не в таких баталиях бывал…

— Так чего они поджигать избу приходили? — строго перебил генерал говоруна. — Так что ли?

— Вроде бы, как и поджигать, но цель у них еще одна была. Кинжал им был нужен, не иначе как для разбойного дела.

— Какой кинжал?

— А вот помнишь, Андрей Иванович, еще по снегу, тут рядом с крепостью пирожник гвардейского офицера зарезал?

— Петрова что ли?

— Во-во, Петрова. Его самого, фрейлинского племянника. И Еремка Чернышев хотел сегодня кинжал тот похитить. Так прямо и сказал, хочу, мол, кинжал похитить, чтобы приметы на нем отыскать.

— Какие приметы?

— Какие, мне не ведомо, но он сказал, что по этим приметам он владельца опознает. Видно задумал чего-то басурман? Не иначе, как баталию разбойную намечает стервец. Он ведь еще и царицу поминал.

— Как царицу? — рыкнул на солдата генерал.

— А так вот и поминал. Видно задумал против неё что-то стервец?

— Да брось ты Трондин ерунду-то городить, я так думаю, господин генерал, — неожиданно встрял в разговор, вышедший из тени подьячий Суков, — что решил Еремей Матвеевич выяснить, чьим кинжалом был убит офицер. Видно не верит, что пирожник душегубство то учинил. Может, он от этого недоверия и выпустил разбойника из темницы? По доброте своей выпустил, а теперь вот истинного виновника ищет. И рассуждает Чернышев по глупости своей так: чей кинжал — тот и убивец. Считает, что, будто у нас с вами до такого вывода ума не хватило. Ему, видишь ли, из леса видней показалось.

— Ну, здесь он не прав, — решительно закачал головой Ушаков. — Кинжал-то известно чей. Вещь редкая и заметная. Такую от глаза людского никак не утаишь. Гаврюхи Апраксина этот кинжал. Он при мне его в Миттаве у кузнеца Ганса Рюига за двадцать рублей серебром сторговал. Долго они тогда торговались, графенок больше десяти никак не хотел давать, а кузнец уперся и всё тут. Конечно, не скрою, когда кинжал в груди офицерской торчал, я не сразу его признал, а как в руки взял, так и вспомнил чьё оружие. Только Гаврюха никак убивцем не может быть: во-первых, он мне сказал, что кинжал этот был им на охоте утерян, а во-вторых, отец его Федор Матвеевич второй по старшинству член верховного суда, вот и попробуй сынка его в убийстве обвинить. Нет, чист Гаврюха. Зря Чернышев в канцелярию лез, кинжал-то я Апраксину давно вернул. Вот такие пироги у нас получаются.

— Чернышев-то этого не знал и теперь, поди, не знает, — глядя в звездное него, стал размышлять вслух Суков, — значит, опять сюда придет. Ведь таких упрямцев, как Еремей Матвеевич мало по белу свету будет. Раз, два и обчелся. Придет он сюда, точно придет. Помяните моё слово — придет. Чернышев мужик настырный.

— Правильно, придет, куда ему еще деваться, раз он про кинжал такое дело задумал, — погрозив кому-то указательным пальцем, согласился с подчиненным генерал. — Только я думаю не сегодня. Сегодня напуган он. И поэтому мы здесь завтра же настоящую засаду устроим.

— А еще у избы его надо людишек поставить, — продолжал размышлять подьячий. — Небось, захочется в родные пенаты заглянуть? Стосковался поди по жене с ребятишками?

— Точно, — махнув все тем же пальцем, опять согласился Ушаков, но как-то подозрительно при этом прищурился, — надо послать. Ты Суков, думаешь, что один среди нас умный такой, будто мы без тебя не знали, куда этот подлец сунуться в первую очередь может. Уж неделю засада возле плетня его сидит. Только вот он гад не является. Хитрый. Ну, а если придет, то мы его там мигом схватим. Вот такие дела, брат Суков. Опоздал ты со своим предложением. Давай-ка мы сейчас лучше по городу, как следует, пошарим. По реке. Лодочников всех предупредим. Поручик!

Явившийся на зов поручик был озадачен сразу же на всю ночь, и потому солдаты быстро разбежались. Любопытный народ еще зевнул пару раз около крыльца и тоже ушел восвояси. Последним с глаз Еремея скрылся Трондин.

— Чего мне тут сегодня маяться? Обратно Еремей Матвеевич сегодня уж, точно, не придет, испугался, поди, крепко, — решил про себя солдат, оправился за углом и отправился подремать в караульную будку.

Реку Еремей Матвеевич переплыл на плоту еще по темну, а до лесной опушки добрался уже на рассвете. И стал там он, беспрестанно морщась от ноющей боли в ноге, искать нужные приметы. Дело это оказалось не таким уж простым, как казалось вчера. Вчера, рядом с Анютой всё было понятно, и бросались приметы в глаза, можно даже сказать, наперегонки, а сегодня вот затеяли они с Чернышевым игру в прятки. И только к полудню, искусав от боли и досады губы в кровь, доплелся все-таки Еремей до старухиной землянки.

Хозяйка на его явление внимания обращать не стала, как копалась палкой под ореховым кустом, так и продолжала копаться, даже не взглянула в сторону ката. Вот до чего противная баба была. Чернышев последние шаги до порога лесной хижины уже не шагал, а полз, проклиная свою судьбу, бестолковую старуху и солдата Трондина, которого вдруг решил обвинить во всех своих бедах.

— Если бы не Трондин да разве бы у меня всё так было, — зло шептал Еремей, добравшись, наконец, до желанного порога. — Всё из-за него подлеца, всё из-за него. Вся жизнь из-за него наперекосяк пошла.

Если бы сейчас кто-нибудь решил уточнить у ката, а чем же всё-таки солдат так провинился, то ответить сразу Еремей бы не смог. Замялся бы он сначала, потом про ногу бы разговор завел, про неблагодарность людскую, про доброту и щедрость свою, а вот да конкретной вины Трондина вряд ли смог бы добраться. Виновен и всё тут. Однако никто Чернышева ни о чем не спрашивал и он, поворчав еще чуть-чуть что-то себе под нос, стал думать совсем о другом.

— Эй, старуха! — кинул он обломок сухой сосновой палки в спину надменной хозяйки. — Анюта где?!

Старуха перестала рыхлить землю, со страшной гримасой на лице выпрямила спину, отряхнула с палки остатки почвы и, не удостоив ответом измученного мужика, прошаркала мимо него в землянку.

— У, стерва, — беззлобно бросил ей в след раздосадованный кат. — Слова сказать не может. Чего язык бы у неё от ответа отсох что ли? Что же это за люди на свете такие бывают?

Хозяйка действительно была сегодня неразговорчивой и молча, вернувшись через некоторое время из землянки, бесцеремонно задрала Чернышеву порточину на больной ноге. Как она угадала, какая из двух ног больна, кату неизвестно было, но угадала точно. Еремей сперва хотел воспротивиться столь дерзкому покушению на свое тело, но старуха оказалась гораздо сильнее, чем можно было ожидать от её хилой комплекции и кату пришлось, после короткой схватки, сдаться на милость победительницы. Кстати, он скоро этому поражению был уже несказанно рад. Хозяйка немного потерзала ногу побежденного: резко дернула, куда-то под колено нажала, растерла лодыжку, и нога перестала ныть. Всю ночь ныла да ломотой по всему телу стреляла, а тут вдруг всю боль, как рукой сняло. Оставив в покое ногу, старуха опять поплелась в своё жилище и опять же скоро вышла оттуда с деревянным ковшом в руке. Еремей сразу догадался, кому несут питье, и ждать приглашения отведать местного напитка не стал. Он вырвал из рук хозяйки ковш и в два глотка осушил его. Уж больно в горле у него от ночных приключений пересохло.

— Завтра Анка придет, — удовлетворенно кивнув головой, буркнула себе под нос старуха и опять поплелась к ореховому кусту. — Сказала, чтобы ты её обязательно ждал, так и сказала, что коли придет без меня, то пусть непременно ждет. Важное сообщение у неё для тебя есть. Так что жди милок зазнобу свою. Жди.

Чернышев зачем-то плюнул хозяйке вслед, зевнул и, внезапно повалившись на бок, громко захрапел прямо у порога землянки.