В общей научной деятельности Александра фон Гумбольдта занимает довольно видное место предпринятое им путешествие в Россию. Помимо связи этого путешествия с интересом ученых наблюдений, театром которых для Гумбольдта сделалась русская территория и ее природа, оно для нас важно также и потому, что в этом путешествии играли роль кроме самого Гумбольдта некоторые из русских личностей двадцатых годов, с которыми он тогда приходил в соприкосновение.

Еще не так давно за границей была издана переписка Гумбольдта с графом Канкриным. Последний, затрудняясь чтением нечеткого почерка первого, приказал снимать с них копии, передавая те из них, которые казались ему почему-либо важными для министерства финансов, в архив его. Подлинные же письма граф Канкрин подарил тайному советнику Кранихфельду, восторженному почитателю Гумбольдта, от которого по наследству они перешли к бывшему профессору петербургского университета Шнейдеру . Когда сын последнего, приступая, по желанию отца, к изданию этой переписки, узнал, что служащим в министерстве финансов господином Руссовым она также готовится к печати, то они соединились, чтобы лучше достигнуть общей цели. Дело, действительно, выиграло от этого, так как им разрешен был доступ в архив министерства финансов, и оба издателя воспользовались этим для пополнения упомянутой выше переписки различными извлечениями из дел, отчего письма являются с необходимыми пояснениями.

Платина послужила исходной точкой отправления в отношениях Гумбольдта к России. Открытая в 1822 г. на частных нижне-тагильских заводах, затем вскоре на казенных гороблагодатских, наконец уральских, она к 1827 г. накопилась на монетном дворе в количестве 11 пудов. Правительство желало воспользоваться ею как новым видом монеты. Отчеканен был пробный экземпляр ее. Он так понравился императору Николаю, что 19 августа того же года он утвердил даже чертеж чеканки. Главное затруднение оставалось, однако, впереди: вследствие крайнего колебания ценности нового металла, необходимо было определить стоимость его как металла. Обратились за решением, конечно, к иностранным ученым и специалистам, в числе их и к Гумбольдту. Препроводив 1 Ѕ фунта нового в России металла через графа Алопеуса, граф Канкрин письмом от 15 августа 1827 г. просил совета его в упомянутом вопросе. Не находя технических препятствий к введению платины как монеты, он указывал, однако, во-первых, на затруднение для непривычного глаза отличить платину от серебра; и во-вторых – на неопределенную ценность ее как металла. Первое неудобство граф Канкрин надеялся устранить тем, что он намеревался дать новой монете вес целкового или полтинника, а величину – полтинника или четвертака с совершенно отличной от них чеканкой, причем удельный вес металла должен был служить охраной против подлога. Гораздо более затруднений представляло второе из названных обстоятельств: платина, не отличаясь красотой золота и серебра, не могла сделаться предметом распространенного употребления; обработка ее была нелегкая, металлом необходимым (по тогдашним понятиям!) назвать ее тоже было нельзя; добывалась она в количестве незначительном. Все это не давало данных для определения ценности платины как монеты, в особенности при упроченном веками господстве золота и серебра на монетном рынке. Пользуясь опытом Колумбии, где платина уже была введена как монета, граф Канкрин выводил отношение ее к серебру как 5:1 и рассчитывал при весе монеты в 4 золотника 82 11/25 долей цену ее в 582 Ѕ (после в 575,26) копеек серебром, а с издержками чекана в 17 Ѕ (после в 24 к.) копеек – 6 рублей. Но так как число 6 не подходило к десятичному делению нашей монетной системы, то он предполагал вместо монеты в 4 золотника 82 долей пустить в обращение монеты половинного веса – в 2 золотника 41 доля и ценою приравнять ее к червонцу, который хотя и стоит ровно 2 р. 85 к., но обращается в торговле в цене 3 рублей. Если бы, однако, отношение это оказалось слишком высоким, то граф Канкрин считал возможным изменить его на 4 ј: 1, и тогда монета весом в целковый (4 зол. 82 дол.) стоила бы 488 копеек серебром, а с 12 коп., прикинутыми на издержки чекана – ровно 5 руб. сер. К этому исчислению граф Канкрин прибавлял, что золотник платины с промывкой, очисткой и проч. обходился в 67 к. с., следов. 4 зол. 82 дол. стоили казне 385 коп. Остальное составляло прибыль ее.

Представляя эти соображения свои на усмотрение Гумбольдта, граф Канкрин убедительнейшее просил его сообщить ему мнение свое как насчет величины, которую следует дать отдельным монетам, так в особенности насчет самого верного отношения платины к серебру.

Гумбольдт, отвечая на этот запрос, в самом начале своего письма, указывал уже на неудобство платиновой монеты, которую допускал разве как monnaie de luxe. По собранным им у его южно-американских друзей в Англии и Франции сведениям оказалось, что цены платины в деле были крайне непостоянны. Так, в течение 5 лет, с 1822 по 1827 гг., они от 3 талеров за лот в 1822 г. достигли в 1825 – 7 и даже 8 талеров и через два года упали опять до 5 талеров за лот.

Гумбольдт вслед по возвращении своем из Америки тоже отсоветовал испанскому правительству, обратившемуся к нему за советом относительно введения в колониях испанских платиновой монеты. Он указывал на то, что уже во время венского конгресса доктор Больманн старался склонить правительство признать за этой монетой, введенной уже тогда по его настоянию в Колумбии, цену, определенную общим согласием. Платиновая руда вывозилась прежде в значительном количестве из этой страны, пока правительство ее не ограничило этого сбыта строго стеснительными мерами. Следствием этого было падение цен на платину в самой Колумбии, а вместе с этим – ограничение добычи ее, и в окончательном результате – возвышение цен на нее в Европе, которые могут опять упасть с открытием платиновых приисков на Урале. Но из этого видно, что новое колебание цен этого металла может быть опять вызвано каким-нибудь обстоятельством, вследствие которого жители Колумбии приступили бы опять к разработке оставленных ими приисков. Главными, однако, виновниками, почему колумбийская платиновая монета не пошла в ход, были соседние государства, не допускавшие обращения ее у себя.

При тесном общении народов между собой в настоящее время невозможно и думать о введении местной монеты, даже в государстве таком обширном как Россия. Если так трудно определимое отношение между серебром и платиной не будет признано странами, с которыми Россия находится в торговых отношениях, то и внутри ее невозможно будет укрепить за ней неизменную, постоянную цену.

Предполагая, что по сделанному примерному расчету вся добыча платины будет простираться до ста пудов ежегодно, то, при оценке марки платины в 70 талеров, она доставит России только 489 000 талеров. Стоит ли, спрашивает Гумбольдт, подвергать монетную систему России возможности колебания ради такой незначительной прибыли, которую можно бы получить через введение платиновой монеты?

Затруднение ввести новый металл в употребление как монету заключается не столько в необходимости победить привычки народов, сколько в том обстоятельстве, что золото и серебро находят весьма обширное употребление и помимо монеты. Так, по исчислению префекта Парижа, золотых и серебряных дел мастера перерабатывают в одной Франции в конце 20-х гг. не менее 2 300 килограммов золота, 62 300 кило серебра, так что, по примерному исчислению Гумбольдта, в целой Европе количество золота, обращаемого ежегодно в изделия и предметы роскоши, равнялось не менее 9 200, а серебра – 250 000 кило, что вместе представляло ценность 87 миллионов франков.

Принимая добычу американских, европейских и сибирских рудников в 870 000 кило серебра (ценой в 193 миллиона франков) и 17 300 кило золота (ценностью в 59 Ѕ миллионов) и предполагая расчет Неккера, по которому количество вновь обращаемых в изделия драгоценных металлов равняется половине всей массы их, уже существующей в изделиях, Гумбольдт высчитывал, что золотых и серебряных дел мастера в Европе употребляют на свои изделия в виде нового материала для них почти 1/5 всего золота и серебра, добываемого ежегодно в американских, европейских и сибирских рудниках (ценностью более 44 миллионов франков).

Как незначительно, сравнительно с этими металлами, с упроченным уже употреблением, употребление и спрос невзрачной, холодной по цвету платины. Несмотря на многие неоцененные и ничем незаменимые качества, она никогда, по мнению Гумбольдта, не сделается предметом моды или всеобщего употребления. Это ограниченное употребление ее и есть одна из важнейших причин, почему цены ее колеблются на 30 и даже на 40% даже в то время, когда на европейском рынке платина является только в ограниченном количестве. Поэтому Гумбольдт сомневался, чтобы при столь ограниченном употреблении металла было возможно ожидать когда-либо не только установления определенной цены его, но даже колебания в довольно тесных пределах.

Предполагая даже, что вследствие более рациональной, свободной разработки золотых и серебряных приисков количество этих драгоценных металлов, значительно увеличившись, понизило бы их ценность как меновых знаков, все-таки этому понижению положены были бы пределы посредством употребления их как материала для изделий. Предела этого понижения ценности, по убеждению Гумбольдта, платина не достигнет никогда. Если добыча ее значительно усилится и она будет обращаема в монету, то, будучи исключенной из фабричной обработки, она будет играть роль, накопившись в данном государстве, тяжелых неудобных бумажных денег. Таким образом, благая цель правительства – оказать владельцам платиновых приисков пользу тем, чтобы они вместо металла получали платиновую монету – не была бы достигнута.

Русская платина окажет, конечно, влияние на ценность платины вообще на мировом рынке, но она не может существенно ее определить, а тем менее господствовать. Определение ее будет зависеть от спроса и предложения. Поэтому, насколько торговцы будут иметь возможность делать в России уплаты платиновой монетой, настолько отношение этих уплат будет определять цену платины на рынке. Но чуть только спрос уменьшится, немедленно последует за сим и падение цены, по которой новый металл был пущен в России в обращение.

К этому Гумбольдт присовокуплял, что, по его мнению, величина монеты в рубль с номинальной ценой в 5 82/100 сер. руб. слишком значительна, тяжела и для торговли неудобна. Чеканка же более мелкой платиновой монеты, ценностью более соответствующей монете, находящейся уже в обращении, имела бы то неудобство, что по незначительной величине своей могла бы легко утрачиваться. Словом, Гумбольдт не советовал русскому правительству вводить платиновую монету, как не советовал этого и прежде испанскому.

Чтобы, однако, воспользоваться производительно этим даром природы и оживить несколько этот вид горной промышленности, он предлагал чеканить из платины ордена, предназначая их в замену перстней, табакерок и т. п. подарков, на которые, по европейским понятиям, русские государи так щедры. В конце этого письма (от 19 ноября н. с. 1827 г.) Гумбольдт извиняется, что письмо писано не его рукой, так как почерк его сделался очень нечеток вследствие ревматизма в руке, полученного им в лесах Верхнего Ориноко, где он в течение нескольких месяцев на знал другого ложа как гниющие листья. Не желая утруждать графа Канкрина, он поручил перебелить письмо свое, заключая его желанием иметь возможность лично с ним познакомиться, если ему суждено будет исполнять давнишнее свое намерение – посетить Урал, Байкал и, прибавлял в то время Гумбольдт, вероятно, в непродолжительном времени русский Арарат.

Карта русской экспедиции Гумбольдта (по изд. Alexander von Humboldt. Reise durchs Baltikum nach Russland und Sibirien. Lenningen, Edition Erdmann, 2004)

Чтобы не прерывать нити переговоров между Гумбольдтом и графом Канкриным насчет введения в России платиновой монеты, мы окончим здесь изложение их, несмотря на то, что они длились одновременно и параллельно с другими вопросами, гораздо более важными по своим последствиям, чем настоящий. Граф Канкрин не отступал от своей идеи. В ответе (от 8/20 декабря) он старается ослабить силу вышеприведенных доводов Гумбольдта следующими соображениями:

«Я намеревался, – возражает он, – ввести в России, в виде опыта, une monnaie de luxe, и притом не вдруг наводнить ее денежный рынок, а исподволь. Притом возможная потеря в случае неудачи, не была бы значительна, так как казна добывает немного этого металла, а частным заводчикам предоставляет на их собственное благоусмотрение обращать свою платину в монету или нет».

Против возражения, что со временем платиновый капитал мог бы чересчур накопиться, от чего могли бы произойти потери, граф Канкрин замечал, что не имеет намерения принимать в казначейства платиновой монеты по определенной цене, – так как по закону принимаются в них только бумажные деньги и медь; серебро же и золото – по курсу. Последнее было бы и с платиновой монетой. Кроме того, ссылаясь на показания самого Гумбольдта, что тогдашняя добыча этого металла в Америке не превосходит 38 пудов, граф не опасался слишком большого наплыва его, если бы даже часть монеты и переливалась в изделия. Последнее обстоятельство даже желательно, так как от этого ценность монеты будет поддерживаться.

Граф Канкрин соглашался, что лаж на платиновую монету может быть значительнее нежели на золото, но от этого не произойдет больших потерь, если только пущенное в обращение количество этой монеты будет незначительно.

В особенности он настаивал на желании заводовладельцев чеканить платиновую монету.

Что касается возможности смешать ее с серебряной, то граф Канкрин надеялся устранить это неудобство тем, что первой будет дана величина какой-либо серебряной, с двойным против последней, весом. Притом простой народ в России едва ли имеет часто дело с монетой высокого достоинства, имея чаще всего в руках мелкие бумажки и серебро.

Превращать платину в медали граф не видел возможности потому, что число их не так значительно, чтобы израсходовать для этой цели 50-100 пудов ежегодно добываемого металла; притом самая красивая платиновая медаль не превосходит по внешнему изяществу даже медной.

В случае, если оба вышеприведенные расчета графа Канкрина оказались бы слишком высокими, то он предлагал изменить их, чтобы принять платиновую монету весом в целковый в 4 р., а весом в полтинник – в 2 р. сер. Этим было бы изменено прежде принятое основание на 3 ј к 1. Платиновая монета весом в целковый имела бы ценность 3 р. 74 к. сер., а с монетным доходом в 26 к. – 4 р.; весом в полтинник – 2 р. Золотник обошелся бы, таким образом, в 2 р. 86 Ѕ к. асс., причем монета приносила бы еще доход заводчику, или же никто из них не отдавал бы ее на монетный двор. Принимая издержки добычи 10 золотников неочищенной платины в 15 р. 8 к. асс., а издержки очистки 2 р. 40 Ѕ к. (что вместе составит 17 р. 48 Ѕ к.), заводчик получит 7 золотников чистого металла, золотник которого обойдется ему 2 р. 49 Ѕ к. Чистый доход кроме монетного дохода будет равняться 37 к. с золотника.

Впрочем этот незначительный доход не соответствует торговым ценам. По полученным из Лондона известиям, там можно продавать унцию платины в слитках по 20 шиллингов или 24 р. асс.; таким образом золотник платины стоит 3 р. 29 к. асс. Золотник же серебра стоит 23,703 к. асс., так что, на основании этого расчета, отношение платины к серебру было бы как 3,73: 1, между тем как оно было принято выше как 3 ѕ: 1, следовательно чересчур низко.

Наконец, заключает граф Канкрин, не сделав опыта, никогда нельзя будет решить, какая судьба постигнет платину как монету. Что она этого заслуживает, в этом сомневаться никто не станет.

Все доводы Гумбольдта против платиновой монеты были гласом вопиющего в пустыне. Граф Канкрин извещал его 25 апреля (7 мая) 1828 г., что указом, состоявшимся накануне, она, по воле императора Николая, вводится в обращение, причем он «поставлял себе за особое удовольствие – препроводить ему один из этих белых червонцев».

Не прошло месяца со времени отправления письма Гумбольдта от 19 ноября, как он, сам вероятно не подозревая следствий любезности, высказанной им в конце своего послания, получил (5/17 декабря) через графа Канкрина приглашение от императора Николая предпринять путешествие на восток России «в интересе науки и страны» на казенный счет. Для современного русского письмо это интересно в особенности тем, что в нем изображены пером самого графа Канкрина удобства путешествия по России, которыми и по прошествии слишком 40 лет может наслаждаться каждый странствующий по нашей территории: отсутствие самого скромного, по европейским понятиям, комфорта, прелесть возни с ямщиками и станционными смотрителями и т. п. В заключение граф успокаивает Гумбольдта уверением, что таможенным чиновникам будет предписано – не затруднять въездов его в пределы России!…

Гумбольдт, занятый окончанием издания своего громадного труда – путешествия по Америке и лекциями, которые он читал, не имел возможности отлучиться из Берлина ранее весны следующего 1829 г. Что касается денежных условий, о которых спрашивал его граф Канкрин по воле императора Николая, то Гумбольдт, принимая издержки путешествия, предлагаемые ему русским правительством, от Петербурга до Тобольска и обратно, отказывался от всякого денежного вознаграждения, выговаривая себе только одну милость, если путешествие его и советы принесут стране какую-нибудь пользу, получить в виде награды – не находящуюся в продаже – «Фауну России» Палласа ! Но принимая предложение путешествовать на казенный счет, Гумбольдт как будто старался оправдаться в этом решении.

Получив, писал он графу Канкрину, сто тысяч талеров по наследству, он сознавался, не опасаясь заслужить упрека в мотовстве, что он издержал их – для научных целей. Теперь же единственное средство его существования – 5 000 талеров, получаемых им от короля прусского, и так как он из этой суммы оказывал нередко вспомоществования молодым ученым, то понятно, что он не был бы в состоянии на собственные средства предпринять путешествие в 14 500 верст, в особенности втроем с известным химиком и минералогом Густавом Розе и слугой . Роскоши особенной он не выговаривал себе, упоминая только, что «привык к чистоте». Особенного внимания к лицу своему не просил, но был бы очень благодарен «за вежливое обращение»… Просил тоже позволения собирать минералы и горные породы, прибавляя: «не для продажи», так как он собственной коллекции не имеет, а «для музеев»: берлинского, парижского и лондонского, которым он подарил собрания, сделанные им в Америке.

С приближением срока отъезда Гумбольдта в Россию граф Канкрин обратился к нему с официальным письмом (от 18/30 января 1829 г.), в котором изъяснял, что Россия не может допустить, чтоб предпринимаемое путешествие стоило ему каких-либо денежных жертв; что, напротив, она сумеет в свое время заявить свою признательность.

Теперь же он извещал его, что

1) на путешествие из Берлина в Петербург и обратно прилагается вексель в 1 200 червонцев. По прибытии в последний город будет выдано ему для дальнейшего путешествия 10 000 рублей ассигнациями. Вероятная передержка будет возвращена по возвращении в Петербург.

2) Сделано будет распоряжение, чтоб таможня в Паланге не беспокоила ни его, ни профессора Розе.

3) Для него заказаны два экипажа: 4-местная коляска и польская бричка для инструментов и прислуги.

4) Для сопровождения будет дан ему горный чиновник, знающий один из иностранных языков , и курьер для заказа лошадей и т. п. Уплата прогонов, ямщикам на водку, починка экипажей – производится на казенный счет.

5) Выбор пути и направления путешествия предоставляется совершенно на благоусмотрение Гумбольдта. С своей стороны правительство русское желает только, чтобы путешествие это принесло пользу науке и, насколько возможно, промышленности России, в особенности же горному делу ее.

6) Начальникам губерний и всем горным правлениям будет предписано способствовать целям путешествия, отводить квартиры, в случае необходимости делать опыты – ставить в распоряжение его горных офицеров и работников.

7) Как только Гумбольдт определит свой маршрут, немедленно будут составлены указания насчет достопримечательностей мест, по которым он будет следовать.

8) Собирание минералов, горных пород и т. п. разрешается свободно, равно как предоставляется полное распоряжение ими.

Провести параллель между путешествием Гумбольдта по Америке и по России нетрудно. Неизвестный молодой человек без всякой посторонней помощи при посредстве только частных средств, удовлетворяя жажде знания и открытий, блуждал он под тропиками, в течение всего времени редко зная, где он к наступающей ночи приклонит голову, очень часто под голым небом, в соседстве дикого населения и хищных зверей, в дуплах сгнивших дерев или на допотопных лодках, скрываясь нередко от преследования невежественного чиновничества, по непониманию высших целей науки видевшего в нем опасную для опекаемой им страны личность. При каких отличных от этого положения условиях вступал он на русскую почву, мы видели выше.

20 мая Гумбольдт и его оба спутника оставили Петербург. Уже предварительно они условились разделить предстоявший им труд. Гумбольдт взял на себя наблюдения над магнетизмом, астрономическую географию и вообще взялся представить общую геогностическую и физическую картину северо-западной Азии; Густав Розе – принял на себя – результаты химического анализа добытых минералов и горных пород, равно как ведение дневника путешествия; Эренберг – занялся ботаническими и зоологическими работами.

Первые, как кажется, измерения, предпринятые Гумбольдтом на русской территории, были барометрические измерения валдайских высот, определенные им в самом возвышенном месте, в 800 футов над поверхностью моря. Белокаменная не могла не воспользоваться случаем проявить свое гостеприимство, устроив, кроме того, нечто вроде университетского парада или развода в честь генерала от науки. Впрочем эти торжества задержали нашего путешественника недолго в Москве. Через 4 дня он был уже на дороге в Казань, где его в особенности занимали развалины болгарской столицы Бряхимова (нынешнее село Болгары), и оттуда в Екатеринбург, где, равно как и в окрестностях, он посетил все сколько-нибудь замечательные заводы, обращая внимание свое не только на техническое, но и экономическое устройство их.

Положение крепостных и мастеровых не ускользнуло от его наблюдения, хотя он только слегка намекает об этом графу Канкрину. Для добычи говорит он по поводу какого-то завода, 150 000 пудов железа в течение года, ни в Англии, ни в Германии не нуждаются в нескольких тысячах работников! Впрочем, прибавляет он, и полустолетия будет недостаточно для искоренения тех вредных последствий, которые происходят от ненормального положения рабочего класса. Чего можно, спрашивает он, ожидать от труда фабричного, который в одно и то же время рубит дрова, отливает чугун, промывает золотую руду? Тут самые простые, элементарные понятия о разделении труда не находят себе применения! Не менее поразило Гумбольдта и наше лесное хозяйство, если этим именем можно назвать, даже через полвека после его поездки, наше обращение с лесом как топливом и как строительным материалом. Он приходил в ужас от опустошений лесов, пророча как следствие их и гибель железного производства в России, тем более, что все, что ему показывали как каменный уголь оказывалось – бурым углем, смешанным с марганцем.

Из ответа графа Канкрина мы видим, как он дорожил каждым указанием, которое имело целью пользу страны. Кроме технологического института, учреждением которого он гордился перед Гумбольдтом в одном из писем, писанных ему еще в Берлин, он сообщает ему в ответ на его вышеприведенные замечания, что спасти наши леса возможно только рациональным хозяйством, вследствие чего он принимает меры к увеличению лесного института. К сожалению, человек такой практический и с такими обширными по тому времени государственными взглядами, как граф Канкрин, упускал из виду еще один фактор в деятельности, как частной, так и государственной: честность и добросовестное исполнение обязанностей, без чего техническая подготовка, даже самая лучшая, не достигнет цели.

Граф Канкрин сочувствует также вполне Гумбольдту в том, что он совершенно отказался изучать политический быт жителей Урала и их историю, не потому, прибавляет он, что исследование это особенно затруднительно, а потому главным образом, что подобное изучение поселяет почти пренебрежение к человечеству, масса которого постоянно подчиняется или грубой силе, хитрости или подкупу. Открытые жалобы, заключает он, не приводят ни к какому практическому результату; лучше действовать в тиши, стараясь по возможности улучшить быт человечества.

В другом месте граф Канкрин, извещая Гумбольдта об успехах русского оружия в Турции и упоминая об интересе, с которым общество следит за ними, приходит к заключению, что разрушающее производит на человека всегда гораздо более сильное впечатление, чем созидающее. Мы знаем, заключает он, кто разрушил дельфийский храм, но имя его строителя осталось, если не ошибаемся, нам неизвестным!

Из Екатеринбурга через Нижний Тагил, Богословск, Тобольск, Барнаул, Змеиную Гору, Усть-Каменогорск, пограничный пост на китайской границе Баты (Хонимайлэ-Ху), Семипалатинск прибыл Гумбольдт в половине августа в Омск. На этом пути, посреди сильно свирепствовавшей в Барабинской степи и в окрестностях Барнаула сибирской язвы, истязаемые насекомыми, для защиты от которых пришлось надевать маски, мешавшие, в свою очередь, свободному дыханию, Гумбольдт и его спутники собрали очень богатую зоологическую, геогностическую и ботаническую коллекцию. Эренберг, приходивший в отчаяние, что берлинская флора, преследовавшая его до самого Екатеринбурга (на этом пути из 300 видов растений собственно сибирских он нашел только 40), наконец успокоился и удовлетворился сбором. Встречами не пощадили Гумбольдта даже в Омске; в казачьей школе приветствовали его на 3 языках: русском, татарском и монгольском.

Гумбольдт, посетив Петропавловск, Троицк, Миасс, Златоуст, возвратился опять в Миасс, где 2 (14) сентября 1829 г. праздновал на азиатском склоне Урала день 60 года своего рождения, в который, как он выражался в письме графу Канкрину, он искренно сожалел, что осталось столько неисполненного, а между тем подходит возраст, когда силы оставляют человека. Он благодарил графа за доставление ему возможности назвать, однако, этот год самым важным в его жизни, так как именно теперь та масса идей, собранных им на таком громадном пространстве во время предшествовавших путешествий сосредоточилась как будто в одном фокусе. В день этот, отпразднованный миясскими и златоустовскими горными чиновниками, поднесена была последними Гумбольдту, мирному труженику науки, дамасская сабля! Важным событием в горнозаводском хозяйстве было открытие им на Урале олова. Называя хребет этот настоящим Dorado, он предсказывал открытие на нем и алмазов, заключая это из поразительного сходства геогностического строения Урала с Бразилией. С другой стороны он указывал на постоянную утрату 27% серебра на барнаульском заводе; так, в течение 3 только лет, с 1826 по 1829 гг., вместо 3 743 пудов, которые заключались в добытой руде, выплавлено было только 2 726 пудов чистого серебра. В некоторых заводах потеря эта доходит даже до 50%!

На пути своем к Астрахани, – Гумбольдт выражается, что он не может умереть, не видавши Каспийского моря, – путешественники посетили Верхнеуральск, Орск, Оренбург, Илецкую защиту. В одном из двух последних городов (из письма не видно, в котором именно), Гумбольдт встретил бедного казака, Ивана Иванова сына Карина, приобретшего, конечно, не без больших затруднений, сочинения Кювье, Латрейля и др., и, что всего интереснее, правильно определившего растения и насекомых своей степи .

В Астрахани неизбежные представления всех офицеров гарнизона и депутаций от купцов: армянских, бухарских, узбекских, персидских, индийских, татарско-туркменских и даже калмыцких. Прекрасный случай изучать этнографию! После 6-дневного изучения северных берегов Каспийского моря путешественники наши через Сарепту, Новохопёрск, Воронеж, Тулу прибыли 1 (13) ноября в Петербург, сделавши в течение 23 недель 14 500 верст, в том числе водой более 690, и кроме того на Каспийском море 100 верст .

Возвратившись 28 декабря 1829 г. в Берлин, Гумбольдт приступил к научной разработке собранных им сокровищ. Занятия эти требовали, однако, частых и личных сношений с французскими учеными, с которыми он был связан многолетним пребыванием в Париже. Это обстоятельство, а также дипломатическое поручение, возложенное на него Фридрихом Вильгельмом III в сентябре 1830 г. было причиной его поездки во Францию, из которой он, однако, возвратился весной 1831 г. Выбор Гумбольдта для дипломатической миссии может показаться странным, но он находит свое оправдание в том, что он был persona grata во Франции, которая привыкла считать его своим, несмотря на его немецкое происхождение. Поэтому, в виду щекотливых политических вопросов, возникавших в дипломатической сфере вследствие польского мятежа и ставивших Пруссию в затруднительное положение, выбор человека, хотя и без дипломатического прошедшего и не искушенного в политике высшей школы, находил оправдание и даже не остался без благоприятных последствий.

После этого возвращения кроме ученых занятий Гумбольдт посвящал все свое свободное время общению с братом Вильгельмом, дни которого после смерти жены последнего были сочтены, а после кончины его (8 апреля 1835 г.), он, по желанию покойного, приступил к изданию его трудов, между которыми впервые появилось исследование о языке кави, для которого Александр собрал значительную часть материалов. Плодом трудов Александра Гумбольдта в этот период его деятельности были: Fragments de géologie et de climatologie asiatiques, 2 vol. [1831]; «Центральная Азия: Исследования о горных цепях и сравнительной климатологии», 3 vol. [1843] Кроме этого целый ряд статей, помещенных в мемуарах парижской академии и «летописях» Поггендорфа, касающихся разнообразнейших предметов естествознания, перечисление заглавий которых заняло бы целые страницы. В новом (3-м) издании его «Видов природы» [1808] прибавлено было несколько глав, заключавших новейшие исследования и главнейшие результаты его путешествия по России. К этой же эпохе жизни Гумбольдта относится создание «Космоса», возникшего, однако, в первоначальной форме из лекций, читанных им в 1827-28 гг. в Берлине. Труд этот, как известно, представляет сводный камень современных ему естественно-исторических сведений; не заключая новых, дотоле неизвестных данных, он излагает в общих чертах все, что было добыто наукой до половины XIX в. Хотя он не лишен в некотором (хорошем, однако) смысле компиляторского характера, но мы не должны упускать из виду, что главная цель Гумбольдта состояла именно в том, чтобы свести в одно целое – по-видимому разрозненное, и показать между ними общую связь. Кроме Гумбольдта никому подобная задача не была по плечу и никто кроме него не дерзнул бы предпринять ее, так как никто кроме него не способствовал более собственной деятельностью прогрессу естествоведения. По всем отраслям его, за исключением только астрономии, он выступал в разное время самостоятельным исследователем и даже творцом некоторых частей его. «Виды природы» и «Космос» доступны русским читателям из переводов.

При том движении, которое охватило естественные науки в последнее время, всякое сочинение по ним недолговечно. Новые факты, новые исследования постоянно видоизменяют их. Этой общей судьбы прогресса не избежит, конечно, и «Космос». Многое в нем и теперь, через четверть столетия после его появления, уже устарело, но несмотря на это творение это сохранит на вечные времена подобающее ему значение как грань, как межевой столб естествознания, показывающий, до каких пределов оно дошло к половине XIX столетия и какие успехи оно сделало с того времени. В этом смысле за «Космосом» упрочено бессмертие и Гумбольдт воздвиг в нем литературный памятник, которым вправе гордиться Германия.

* * *

Метеорологические труды Гумбольдта в последнем периоде его деятельности, изложенные в Fragments asiatiques и в 3 томе его Asie centrale, сосредоточиваются на содержании водяных паров и теплоты воздуха. Мы видели прежде, что смотря по теплоте воздуха изменяется и количество водяных паров в известном пространстве и оно может быть определено по своей действительной величине (абсолютная сырость), но можно также сравнивать найденное количество воды с тем, которое могло бы заключаться в воздухе, не переходя в капельно-жидкое состояние при данной температуре (относительная сырость). Гумбольдт отметил 5 августа 1829 г. в час пополудни в степи у станицы Платовской самую низкую относительную влажность – (16/100), до того времени известную. Влажность воздуха на востоке Европы уменьшается по мере удаления с запада на восток; таким образом, между тем как в Москве ежегодно дождь падает в продолжение 205 дней, в Казани число это уменьшается на 90 дней, а в Иркутске падает до 57.

Выше были указаны найденные Гумбольдтом обстоятельства, влияющие на высоту средней температуры Европы и сглаживающие крайности ее. В Азии факторы эти не существуют: материк этой части света подвигается гораздо выше к северу, до 75°; северный берег его соприкасается к зимним пределам полярного льда и даже летний предел последнего отодвигается от него только незначительно и притом на весьма непродолжительное время. Север Азии не защищен от северных ветров горами; между тем как к югу Европы мы видим громадную площадь тропической Африки, на юге Азии встречаем только незначительное количество сравнительно небольших островов и огромное протяжение воды, как известно, далеко не так нагревающейся, как материк. Наконец, Азия представляет сплошную массу земли, внутри значительно возвышающуюся, не расчлененную как Европа и притом на западе отрезанную от океана. Последствием этих условий являются: понижение температуры, уклонение к югу изотермических линий, резко определенный континентальный климат, т. е. значительное различие между теплотой отдельных времен года.

Гумбольдт свидетельствует, что он нигде не встречал такого великолепного винограда, как в Астрахани (при средней годичной температуре в 10,2°), но между тем в Астрахани и даже гораздо южнее, у устья Терека, следовательно под тем же градусом широты, как Авиньон и Римини, стоградусный термометр падает на 25-30° ниже нуля, так что закапывание винограда в землю на зиму является неотложной необходимостью. То же самое обстоятельство мешает виноделию и в Америке севернее 38° широты.

Не имея возможности следить за многочисленными определениями температуры разных местностей, сделанными Гумбольдтом, и выведенными из них сравнениями и климатическими особенностями Азии, мы остановимся на минуту на исследованиях его о причинах искривлений кривых температуры. В ту пору, когда Гумбольдт публиковал упомянутое в предыдущей статье исследование о изотермах, он принужден был проводить эти линии в тех местах, где наблюдения не существовали, по направлениям произвольным, соединяя две крайние точки, для которых наблюдения были сделаны, а для промежуточных между ними не существовали, – линией, соединявшей первые; но о них нельзя было сказать, соответствуют ли они действительности. С тех пор ученые, сознавая всю необыкновенную важность Гумбольдтовых наблюдений и следуя по пути, при разработке их указанному, старались каждый в своей местности многочисленными наблюдениями дополнить и исправить первые изотермы Гумбольдта. Эти отдельные наблюдения накопились в таком количестве, что Гумбольдт не только имел возможность исправить неопределенность своих первых изотерм, но он даже обратился к исследованию причин кривизны этих линий. Кроме исследований по этому предмету, помещенных в монографии, упомянутой нами прежде (в статье о теплоте); они были дополнены и значительно развиты в третьем томе Asie centrale и в Fragments asiatiques.

Принимая за исходный пункт состояние земной поверхности, при котором линии одинаковой температуры, – изотермы ли это, изотеры или изохимены – направляются параллельно экватору, получим для отдельных точек температуры, которые, по крайней мере при настоящем состоянии температуры внутри земного шара, совершенно зависят от астрономического положения последнего и отношения его к солнцу. Мы получим так называемый Мэраном солярный или солнечный климат. Но на деле существует множество посторонних влияний, изменяющих его и обусловливающих настоящий климат. Поэтому, если мы желаем a priori определить последний, нам необходимо исследовать все эти влияния, так сказать, взвесить их в их взаимном между собой отношении. Конечно, совершенно верное, безошибочное решение этого вопроса едва ли когда будет вполне возможно, но то, что возможно достигнуть при настоящих средствах, было добыто стараниями и трудами Гумбольдта.

Обстоятельства, возвышающие температуру, т. е. приближающие кривую температуры к полюсу, суть в умеренном поясе: близость западного берега, условия, способствующие образованию полуостровов и озер; господство ветров, направляющихся с юга или с запада; цепи гор, защищающих местность от ветров, дующих из стран более холодных; редкость болот; ясное небо в течение лета; близость морского течения, приносящего воду более теплую, чем вода окружающих морей.

Обстоятельства, охлаждающие температуру, следовательно изгибающие изотермы к экватору, суть: возвышение места над поверхностью моря при отсутствии обширных плоских возвышенностей; недостаток заливов в очертании страны, простирающейся к полюсу до пределов вечных льдов, или страны, представляющей между своими меридианами у экватора море и совершенное отсутствие материка; цепи гор, заслоняющих своим направлением доступ теплых ветров; близость открыто стоящих гор, по сторонам которых ветры в течение ночи, так сказать, скользят по ним; большие леса; присутствие болот, образующих до самой середины лета небольшие подземные глетчеры (ледники); пасмурное летом небо, мешающее действию солнечных лучей на поверхность земли; ясное небо зимой, способствующее лучеиспусканию теплорода.

Из изложенного видно, что в климате Европы присутствуют почти все согревающие условия, между тем как в климате Азии видим противоположное; поэтому в последней изотермы должны значительно искривляться к экватору, что и подтверждается наблюдением.

Затем Гумбольдт переходит к рассмотрению отдельных влияний из числа указанных выше. Приступая к изучению отношений между материком и водами и исследуя влияние больших масс последних, он нашел, что вследствие гладкой поверхности и правильности формы замечается и однообразие солнечного влияния, отчего и кривые теплоты на больших морях только немного уклоняются от своего нормального направления, т. е. направления параллельного экватору; хотя совершенной правильности в этом отношении не замечается. Она несколько нарушается морскими течениями, в свою очередь отчасти зависящими от очертаний берегов. Лучи солнца, как известно, проникают отчасти в воду. Падая на нее, часть их нагревает поверхность ее, другая же часть их, ослабевшая при этом уже от потерянного, нагревает нижние слои ее. Иное явление мы наблюдаем на материке: здесь составные части его не пропускают солнечных лучей, которые сосредоточиваются таким образом на поверхности земли, возвышая этим температуру местности. Рука об руку с этим возвышением ее днем идет более значительное охлаждение в продолжение ночи и в течение зимы. Из этого следует, что колебание температуры денное и годичное должно быть гораздо значительнее на материке, нежели на воде. Влияние температурных условий воды на материк должно быть тем сильнее, чем значительнее протяжение разграничительной линии между обоими элементами в сравнении с массой материка. Нам из физики известно, что всякое влияние в природе сильнее у своего источника, ослабевая по мере удаления от него. Применяя это правило к настоящему вопросу, мы убеждаемся, что если материк представляет такую форму, что ни одна точка его не находится в очень значительном расстоянии от берегов, то указанное выше влияние воды проявляется на нем гораздо сильнее нежели на сплошно образованном материке, средина которого лежит на значительном расстоянии от моря. Поэтому чем более страна представляется разбитой вдающимися в нее заливами, чем более она удаляется от формы круга, представляющего, как известно, при одинаковой плоскости самую малую периферию, другими словами, чем значительнее береговая линия страны в сравнении с ее площадью, тем сильнее отразится внутри этой страны влияние моря. Из всех частей света Европа представляется более других разбитой вдающимися в нее землями и морями. По определению Гумбольдта длина береговой линии Европы равна 3,03, Азии – 2,41, Африки – 1,35, Новой Голландии – 1,44, Южной Америки – 1,69, Северной Америки – 2,89, принимая эту линию равной единице, если бы каждая из этих частей света представляла круг. Из этого мы видим, что форма Европы уклоняется от формы круга гораздо более, чем все остальные части света, и вследствие этого влияние моря на материках должно быть здесь гораздо значительнее. В чем оно состоит? Мы знаем из ежедневного опыта, что холодное тело, находясь возле теплого, охлаждает последнее, между тем как теплое, помещенное возле холодного, нагревает его. Так как летом море холоднее материка, зимою же – теплее его, то ясно, что оно будет летом охлаждать материк, а зимой согревать его; другими словами – оно будет сглаживать крайности времен года, и мы получим отличия между континентальным и береговым климатом. Европа отличается по преимуществу первым; Азия – по крайней мере северная часть ее – последним.

Сравнивая многочисленные наблюдения температуры между поворотными кругами, Гумбольдт нашел, что между ними средняя температура воздуха над твердой землей 2,2° выше температуры над морем. Если этот нагретый в тропических местностях воздух направляется в более высокие широты, то он необходимо должен там оказывать и более сильное действие. Но материки распределены как на земном шаре вообще, так и под тропиками, очень неравномерно. Это видно из того, что если мы предположим, что между тропиками площадь материков, не занятых водой, равна 1000 частям, то из них 461 часть придется на Африку, 301 часть на Америку, 124 ч. на Новую Голландию и Индийский архипелаг и 114 на Азию. Таким образом на Америку и Африку вместе приходится 762 части, заключенных между 132 ѕ градусами долготы, между тем как остальные 227 ј градусов заключают только 238 частей. Поэтому-то умеренный пояс, получая при посредстве ветров (между которыми южные ветры оказываются господствующими) воздух из тропических местностей, должен быть всего теплее там, где на долю его приходится maximum тропического материка. Эта более других частей умеренного пояса привилегированная и есть – западная часть древнего мира.

Гумбольдт весьма тщательно исследовал влияние почвы на температуру. Из физики известно, что теплород переходит из одного тела в другое, находящееся с ним в соприкосновении таким образом, что температура более холодного увеличивается, а более теплого уменьшается до тех пор, пока различие в теплоте обоих не сгладится. Этот обмен теплоты совершается постепенно таким образом, что все части тела, более близкие к источнику теплоты, представляют всего более высокую температуру, чем удаленные от него. Кроме этой проводимости тепла последнее сообщается другим телам еще посредством лучеиспускания; оно состоит в том, что из источника тепла последнее исходит по всем направлениям, и притом прямолинейным, нагревая все встречающиеся на этом пути предметы по мере высоты температуры самого источника. Солнце представляет для земли самый важный источник тепла; от лучей его зависит температура земного шара. Все предметы, на нем находящиеся, испускают их себя теплоту, но с другой стороны они, вследствие этого общего свойства их, и получают ее от других и так как количество испущенных лучей, другими словами, расход их уменьшается с увеличивающимся охлаждением, то пока условия остаются одинаковыми, равновесие не нарушается. Расход не превышает прихода. Пока тело расходует более тепла, чем принимает его, – оно охлаждается; но по мере охлаждения расход сокращается и вместе с ним уменьшается и потеря. Наконец расход уравновешивается с приходом. То же самое случается, когда тело нагревается вследствие усилившегося прихода; чем выше происшедшая от этого нагревания температура, тем сильнее и сильнее становится и расход ее. Отношение различных тел к лучам солнечным тоже не одинаково. Точно так, как есть тела, пропускающие через себя лучи света (тела прозрачные), так с другой стороны в природе видим тела, пропускающие через себя лучи теплорода, так называемые теплопрозначные тела.

Между последними газы занимают первое место. Этому обстоятельству мы обязаны тем, что лучи теплорода, не будучи поглощаемы атмосферическим воздухом, имеют возможность проникать до поверхности земли. Так как воздух поглощает только незначительную часть солнечных лучей, то он, конечно, не нагревается до такой степени, как если б он поглощал их вполне. Но этим непоглощенным на пути остатком, падающим на другие тела, не так безразличные к получаемой ими извне теплоте, некоторые из них пользуются для усиления своей температуры. Таким образом объясняется, что температура тел, лежащих, так сказать, на дне воздушного океана, бывает выше нежели температура самого воздуха, несмотря на то, что последний находится между этими телами и источником их теплоты, солнцем. Обстоятельство это составляет характеристическое отличие между лучеиспусканием и теплопрозрачностью. Лучи, падающие на тела, не проводящие теплоты, не поглощаются ими вполне и не обращаются на возвышение их температуры; они отчасти отражаются, отчасти же переходят на окружающие другие тела или возвращаются в атмосферу. Часть поглощенная, т. е. оставшаяся после отражения, тоже неодинакова для различных тел; так, предметы черные, темные, шероховатые поглощают гораздо больше, чем тела светлые и представляющие гладкую поверхность.

Те предметы, которые легко принимают лучи теплорода, испускают их тоже легко: ночью и зимой они теряют больше теплоты и как расход противоположен приходу, то в противоположность к упомянутому выше явлению тело, хорошо испускающее теплород, оказывается несколькими градусами холоднее слоев окружающего его воздуха. Потери, испытываемые земным шаром посредством лучеиспускания теплорода, значительнее при ясном небе, чем при пасмурном: в последнем случае облака обращают большую часть лучей назад, на поверхность земли. Так как последняя очень разнообразна, местами покрыта лесом, местами травой, местами опять представляет голый песок, то естественно, что все эти различные условия оказывают неодинаковое влияние на температуру, способствуя то повышению, то понижению ее. Исследования Гумбольдта, произведенные на больших пространствах, доказали несомненно важность этих влияний.

И влияние высот не ушло от внимания Гумбольдта. Устраняя вышеизложенные причины и принимая в расчет только рельеф земной поверхности, он приписывает ему тоже значительное влияние на климат страны. Большее или меньшее возвышение над уровнем океана, наклонение склонов гор, различное положение их к солнечным лучам, тень, бросаемая отдельными частями их в различное время дня и года, неравномерность лучеиспускания ночью, смотря по тому, ясно ли или подернуто небо облаками, все эти обстоятельства не остаются без влияния на климат местности. Вследствие лучеиспускания теплорода земных предметов, представляющих значительную поверхность и выдающихся над земной поверхностью, горы способны нагревать близлежащие слои воздуха, вызывая этим течения его, нередко прерываемые охлаждающим действием больших, пасмурных туч. Плоские возвышенности однообразием своей поверхности с протяжением оказывают действие, занимающее средину между указанными крайностями. Из наблюдений Гумбольдта явствует, что под тропиками, в Кордильерах Андов, плоские возвышенности пространством в 25 кв. миль поднимают среднюю температуру воздуха на 1,5° до 2,3° над температурой, наблюдаемой на той же высоте на крутых склонах гор. Если бы уровень моря вследствие какого-нибудь необыкновенного переворота на земном шаре значительно понизился, то температура теперешних равнин и плоскогорий понизилась бы.

Переходя к любимому своему предмету – определению высоты границы снегов, Гумбольдт, развивая свою теорию, находит, что высота летней границы снега, т. е. границы, которую обыкновенно принимают за действительную границу снегов, есть результат противоположных влияний лета и зимы. Число туазов, на которые снег летом отодвигается, не зависит ни от теплоты лета, ни от самого теплого месяца, но от множества обстоятельств. Между ними играют главную роль: количество выпавшего зимой снега, форма, обнажение и расстояние соседних плоских возвышенностей, очертание горных вершин, направление ветров, более или менее континентальное положение места, количество лежащих вблизи снегов и, наконец, ясное или пасмурное небо. При этом может, однако, случиться, что место, в котором граница снегов более всех других поднимается, не лежит под самим экватором и что вообще правило, по которому снежная граница с увеличивающейся широтой места понижается, подвержено некоторым исключениям. На них Гумбольдт обратил внимание, когда (в 1816 г.) сделались известны измерения Гималаев Уэббом, и когда (1826 г.) Пэнтланд нашел, что и в Боливии граница снегов выше, чем Гумбольдт нашел ее под экватором. Необыкновенно важна в этом отношении составленная им таблица разных границ снега с указанием при этом средних годичных и летних температур у морских берегов и выводы, сделанные им на основании этих данных.

Что касается влияний воздуха и воды, то их главная роль состоит в сглаживании резких отличий температуры. Страны холодные нагреваются течениями обоих элементов, а жаркие – охлаждаются. И воздух, и вода, переносясь в другие страны, приносят с собой температуру своего месторождения, и смотря по тому, нагреваются ли они или охлаждаются в новой стране, они поглощают или сообщают последней теплоту.

Мы имели прежде случай указать, как Гумбольдт обратил особенное внимание на изыскание средств определить распределение температуры на земной поверхности; в настоящем периоде своей научной деятельности он посвятил себя исследованию причин этих явлений. Из этих трудов его и трудов ученых, собиравших и разрабатывавших по указанному им направлению материалы, возникло столь важное здание сравнительной климатологии. Как деятельно было при сооружении его участие Гумбольдта, видно уже из того обстоятельства, что в 1817 г. при появлении первой его монографии об этом предмете в ней обозначены только 57 местностей, температура которых была отмечена по временам года, по самому холодному и самому жаркому месяцу, с указанием их широты, долготы и возвышения над уровнем моря. В его Asie centrale уже находим, что число так определенных мест достигает 311, а в 1853 г., в собрании его мелких сочинений, оно возросло уже до 506. Из сравнения этих чисел можно уже заключить, что при посредстве последнего количества мест можно было гораздо вернее определить направление кривых температуры, чем при посредстве первоначальных 57. Кроме того, если делать наблюдения в одном и том же месте в течение многих лет кряду, ненормальные средние температуры отдельных годов сглаживаются и средняя температура места, т. е. среднее число, выведенное из наблюдений многих лет, выходит вернее. И в этом отношении климатология сделала с начала текущего столетия громадные успехи, с каждым годов все более и более приближаясь к более точным результатам.

В области географии, как и следовало ожидать, исследования Гумбольдта в настоящий период сосредотачиваются преимущественно на части света, им посещенной, на средней Азии. Несмотря на то, что европейцы уже давно имели некоторое понятие о ней, несмотря на то, что эта часть света долгое время высылала свои дикие орды в Европу, она и до настоящего времени менее исследована, чем сравнительно недавно открытая Америка. Причины этого следует искать как в природе этой части света, так и в обитателях ее. Исследование сплошной континентальной массы всегда затруднительнее, чем знакомство со страной, берега которой прорезаны значительными заливами, из которых доступ вовнутрь страны легче. Но исследование это становится еще неудобнее, когда реки, по которым можно легче проникнуть чем сухим путем, представляют такое направление, какое мы видим в Средней Азии. Они орошают только незначительную часть страны, внутри которой протекают. Совершенно противоположное мы видим в этом отношении в Южной Америке. Поднимаясь вверх по течению ее четырех главных рек: Магдалены, Ориноко, Амазонской и Ла-Плата, и в северной – Миссисипи и Св. Лаврентия с ее озерами, исследователь имеет возможность без особенных почвенных затруднений перейти из области одной реки в область другой, так что все американские экспедиции могут, отправляясь с берегов, проникать внутрь страны. Хотя на западном берегу Америки и нет большой реки, но подвигаясь с востока на запад, путешественник достигает почти западного берега, где цепь Анд полагает ему преграду почти у самого моря, когда он успел пройти поперек почти весь материк Америки. Отсутствие рек в местностях гористых затрудняет в них путешествие, но главная горная цепь Америки так узка и притом так близко придвинута к морю, что путешествия от этого не только не затрудняются, но, напротив, облегчаются. Горы, расположенные решеткам, растягивающиеся на значительном пространстве, представляют гораздо более затруднений исследованию, и потому горы Париме в Южной Америке дольше других оставались неисследованными. Не менее затруднений представляют страны, лежащие под высокими градусами широты; льды, их окружающие, делают их почти недоступными. Это главная причина, почему самая северная часть Америки недостаточно исследована. Кроме этих естественных преград, путешественник часто встречает не меньшие во враждебном настроении туземцев, не допускающих путешественника проникнуть внутрь их страны.

Применяя эти соображения к Средней Азии, легко убедиться, что она не представляет путешественнику тех удобств, какие он находит в Америке. Средняя Азия почти не имеет сообщения с берегами; реки ее направляются, большей частью, в озера, вода которых (напр., самого большого из них – Каспийского) теряется испарением в такой же степени, в какой прибывает посредством притоков, так что последние образуют целый ряд независимых между собой речных систем; из одной реки нельзя проникнуть на лодках в другую, а там, где это было бы возможно по естественным условиям (напр., из океана по Желтой реке), китайцы этому мешают. Кроме того, множество цепей гор, степей, пустынь делают Среднюю Азию почти недоступной. Эпохой самой благоприятной для исследования этой части света было XIII столетие, когда вся Средняя Азия, от Урала до Китайского моря, находилась под единой властью монголов. В это время и совершены были полу-миссионерами, полу-дипломатами: Карпини, Марко Поло, Симоном из Сен-Кантена , де Рубруком, Варфоломеем Кремонским , Асцелином их замечательные путешествия в центральную Азию. Хотя Паллас также посетил в XVIII в. эту часть Азии, но путешествие его не уяснило распределения гор в ней: он утверждал, что они разветвляются из одного центра, Богдо-Оола, лучеобразно, – мнение, оказавшееся ложным. Вследствие неправильного толкования одного места в сочинении Марко Поло во второй половине истекшего столетия составилось мнение, что вся центральная Азия представляет огромную, сплошную плоскую возвышенность. Оно нашло еще более подтверждение в учении, по которому эта часть Азии была исконным местом рождения, колыбелью рода человеческого. Утверждали, что здесь вода прежде всего спала, следовательно местность эта должна быть возвышеннее остальных. Взгляд этот был опять следствием господствовавшего учения нептунистов о наводнениях, потопах, твердом кристаллизационном пункте земного шара и т. п. Теория Хаттона, о которой была речь прежде, принимавшая внутренность земли за расплавленную массу и допускавшая, что поднятие земной коры в одно время может совершиться в одном месте, в другое время – в другом, возникла только в конце XVIII в. Гумбольдт первый заподозрил (Mémoire sur les montagnes de l’Inde, [1816] и [1820.2]) справедливость мнения об общем поднятии Средней Азии. Выше было упомянуто, что температура уменьшается по мере возвышения; известно также, что растения для своего преуспеяния нуждаются в известной, различной по родам растения, средней температуре. Сопоставление этих данных привело Гумбольдта к упомянутому предположению. Известно, что в некоторых местностях Средней Азии произрастают виноград, хлопок, даже гранаты. Из этого неопровержимого факта Гумбольдт заключил, по сравнению, что растения эти никак не могли бы там произрастать, если бы они действительно находились на той высоте, до которой, по общераспространенному мнению, они будто бы достигали. Следовательно высота места их произрастания не может быть так значительна. Это теоретическое предположение Гумбольдта впоследствии подтвердилось вполне. Теперь известно, что в Средней Азии встречаются плоские возвышенности, но центральная Азия не есть, как до Гумбольдта утверждали, сплошная плоская возвышенность.

С этих пор Гумбольдт не переставал следить за всем, что могло уяснить географию Средней Азии. В этом отношении он весьма многим обязан трудам Клапрота, не только как путешественника, посетившего эту часть древнего света, но главным образом как лингвиста, отличного знатока китайского языка и китайской литературы, представляющей такую богатую сокровищницу по части китайской географии и статистики. Гумбольдт сознавался, что этот источник сведений о центральной Азии гораздо важнее новейших путешествий, ограничивавшихся только небольшими пространствами. Естественно, что после своего азиатского путешествия Гумбольдт неоднократно возвращался к вопросам, касавшимся географии Средней Азии, чему доказательством служат труды его по этому предмету, рассеянные в летописях Поггендорфа, в Fragments de géologie, в Asie centrale, в «Видах природы».

Титульный лист 1-го тома трактата Гумбольдта «Центральная Азия», написанного по результатам русской экспедиции

Внутренность Азии прорезана четырьмя системами гор, направляющимися, подобно параллельным кругам, от востока на запад: Алтай (50° – 52 Ѕ° шир.), Тянь-Шань (40 2/3° – 43°), Куньлунь (35 Ѕ – 36) и Гималаи. Последний параллелен экватору начиная только с 80° долготы (считая от Парижа), до этого же градуса он, направляясь от юго-востока на северо-запад, соединяется с Куньлунем. Менее других выдвигается на запад Алтай, уступающий арало-каспийской низменности, которая, по мнению Гумбольдта, основанному на присутствии на севере целой системы озер, составляла в доисторические времена соединение между Каспийским морем и Северным океаном. Вторая цепь – Тянь-Шань или Небесные горы, тоже не достигает Каспийского моря, оканчиваясь, по-видимому, у 65° долготы, но Гумбольдт предполагает, что Кавказ составляет ее продолжение. Цепь эта имеет несколько действующих еще вулканов, особенно тем замечательных, что они лежат далеко от моря, посреди большого материка. Куньлунь, западное продолжение которого после соединения с Гималаями носит название Гиндукуш, самая длинная цепь гор после Американских Кордильер. И она имеет огнедышащие горы на востоке и на западе у Каспийского моря. Наконец Гималаи со своими высочайшими вершинами на земном шаре. Кроме этих параллельных цепей, Азия представляет еще много идущих по направлению меридиан от мыса Коморина против острова Цейлона до Ледовитого океана, перемежающихся в своем понижении между 64° и 75° долготы (от Парижа) от юго-востока на северо-запад или с юга на север. Сюда относятся: Гатес, Сулейман, Палараза, Болор и Урал. Они представляют ту особенность, что перерывы рельефов этих меридианных возвышенностей чередуются между собой; с того места, где одна цепь оканчивается, начинается другая, конечно, не как непосредственное продолжение ее, а несколько западнее или восточнее от первой. Так, например, направляясь от севера к югу, Урал оканчивается на западе, у 50° широты; зато на востоке Азии с этого градуса начинается цепь Кинган, тянущаяся от 50° до 40°. Затем опять на запад (между 45°-35°) возвышается опять Болор и т. д. Впрочем, все эти меридиональные цепи гор далеко не так значительны, как параллельные, указанные выше. Этими двумя главными направлениями гор в Азии образуется та решетка гор, которую Бюффон возводил в закон при распределении гор на всем земном шаре; но бросив взгляд на карту, легко убедиться, как неполна эта решетка, так что говоря об меридиональных и параллельных цепях гор, следует подразумевать только приблизительное направление их, тем более что цепи эти очень редко встречаются между собой. Только под 70° долготы решетка эта действительно образуется: здесь Болор перерезывает Тянь-Шань под 40° и Куньлунь под 35°-36° широты.

Возвышение земной поверхности в пределах этой мнимой решетки неодинаково; можно, однако, принять, что оно представляет вид лестницы, высшую ступень которой образует пространство между Гималаями и Куньлунем. Незначительным возвышением отличается северо-западная часть, в соседстве Каспийского моря она даже ниже уровня морского. Степь Гоби представляет возвышенность 400-600 туазов, а Тибет, по данным, которыми располагал Гумбольдт, не выше 1 800 туазов. Полоса Средней Азии между Куньлунем и Тянь-Шанем к востоку от последнего совершенно почти неизвестна европейцам. Никто из них под угрозой смертной казни не смеет проникнуть сюда. Что угроза эта не пустые слова, это доказывается печальной судьбой Адольфа Шлагинтвейта. Предержащие власти посылают не только приметы каждого подозрительного путешественника, но даже удачные портреты в города верхнего Туркестана с многознаменательной надписью: если человек этот перейдет границу, голова его принадлежит императору; имущество же – вам, т. е. поимщикам!

Не останавливаясь на многочисленных подробностях исследований Средней Азии Гумбольдта, мы упомянем о сравнении между отдельными частями света, которое он выводил из личных впечатлений и изучения их. Всматриваясь, говорит Гумбольдт, в равнины и низменности Азии, нельзя не прийти к убеждению, что они здесь, равно как и в Америке, громадностью своего протяжения получают большее значение нежели горы этих частей света. Правда, Азия, вследствие расположения своих больших возвышенностей, тянущихся параллельно градусам широты, не может представлять явления, поражающего нас в пампасах Буэнос-Айреса и саваннах Луизианы и Канады, где мы видим, что на одном конце равнины растут пальма и бамбусы, между тем как противоположная оконечность ее покрыта в течение большей части года снегом и льдом. Геологическое строение Азии мешает такому удобному сообщению между севером и югом, которое так приятно поражает путешественника Нового Света, встречающего южные растения в местах, которые едва можно отнести к умеренному поясу. Вследствие этого смешения форм леса Нового Света представляют еще замечательное разнообразие под теми градусами широты, под которыми в Старом Свете мы уже поражены утомляющим однообразием хвойных и сережчатых растений, здесь почти исключительно господствующих. Тропические птицы Азии не предпринимают перелетов из Индостана в более высокие широты, между тем как в Америке колибри ежегодно совершают свои обычные странствия между верхней Канадой и Магеллановым проливом. Один только тигр распространен от Цейлона и Коморинского мыса до Алтая, даже встречается в Сибири, не лишившись при этом ни своей красоты, ни силы, ни дикости. Из этого видно, что животное это встречается в Азии под широтами, соответствующими положению Берлина и Оксфорда. Распространение же льва в Европе, если принять за достоверное исторические воспоминания, остановилось 12° южнее. В Древнем Свете направление горных цепей, особенное образование Средней Азии, Средиземное море и тянущаяся вдоль берега гряда Атласа, разделяют климаты и произведения, между тем как в Новом Свете мы замечаем стремление не только климатов и произведений, но даже и человеческих пород к смешению и распространению на громадных пространствах, но по направлению меридианов.

Кроме сравнения между собой низменностей Старого и Нового Света Гумбольдт провел параллель и между горами их. На параллель между возвышенностями Европы и Америки было уже указано выше; переходя к горам Азии, он находит, что здесь проявляется более сложное распределение масс. Он замечает, что на восток от меридиана кривой линии, образуемой тибетской рекой Дзангбо (92° к востоку от Парижа) от юго-юго-запада к северо-северо-востоку поверхность Азии представляет необыкновенно неправильную форму. На запад от этой линии нетрудно еще заметить главные направления гор. Возвышения земной коры сохраняют на значительных протяжениях свои направления, между которыми можно различать два: самые большие цепи тянутся вдоль параллельных кругов, следовательно по длине азиатского материка, это – Алтай, Тянь-Шань или небесные горы, Куньлунь и Гиндукуш, Тавр и Гималаи. Другие горы отличаются направлением меридиональным, от севера к югу. Сюда относятся: Урал, Кузнецкие горы, Болор и цепь Сулейманских гор.

После того как главный вопрос о форме земли был решен, в конце XVII в. Гюйгенс высказал мнение, что она представляет не совершенно правильный шар, а несколько сдавленный у полюсов; другими словами – эллипсоид, полученный посредством вращения эллипса вокруг его меньшей оси. Он основывает свое учение на том, что вследствие центробежной силы действие тяжести у экватора должно быть слабее, чем у полюсов. На основании сделанных им вычислений, он нашел, что отношение поперечника, взятого от одного полюса к другому, к поперечнику, представляющему расстояние от одной точки экватора к другой, ей диаметрально противоположной, выражается числами 578: 577. Таким образом, найденная им разница равнялась 1/578. Последующие исследователи пришли к другим числам. Ньютон (1698) нашел отношение как 230 к 229, а Клеро (в 1737 г.), основываясь на более точных данных, нашел его как 310 к 309. Последний выходил из предположения, что слои, составляющие земной шар, совершенно однообразны по своим составным частям. Заключая, однако, из того, что мы видим на доступных нам верхних слоях земного шара, о слоях более глубоких мы вправе предположить о неравномерной плотности их. Распределение на его поверхности материка и вод, притом массами совершенно неодинаковыми в обоих полушариях, причем плотность первого значительнее последних, позволяет нам сделать заключение, что действительное сплюснутие земли должно быть значительнее полученного из теоретических вычислений. Несмотря однако ж на это, разница не очень большая, так как действительная величина сплющивания равна средним числом 1/300, из чего следует, что действие этой разницы не так значительно. Если бы воды представляли по отношению к твердой земле величину очень большую, т. е. если бы они имели большую глубину, то они стремились бы, будучи вполне подвижными, принять сплюснутие 1/310, вследствие чего они затопили бы своим разливом полярные страны. Из этого Лаплас заключил, что средняя глубина моря немногим значительнее среднего возвышения твердой земли и что первая и последняя должны быть только незначительной частью величины, составляющей разницу между поперечником экватора и земной осью. По вычислениям Бесселя, сплющивание равно 131,256 пар. ф.; среднее возвышение материка над поверхностью моря Лаплас принимал не более 1 000 метров.

Эти исследования Лапласа побудили Гумбольдта сравнить результаты теории с выводами наблюдений. С этой целью он старался определить расстояние уровня моря от плоскости, до которой простирался бы материал, составляющий Европу, Азию и Америку, если бы он был распределен везде однообразно, и так как подобное определение может быть только приблизительное, а отнюдь не совершенно точное, то он принял предел, выше которого не хватало бы материала, за maximum, который можно отнести на счет материка.

Гумбольдт разделил поверхность названных частей света на низменности, плоские возвышенности и горы. Первые отличаются от вторых только тем, что поверхность их находится ближе к уровню моря, чем поверхность вторых. Различие между ними, следовательно, только относительное. И те, и другие мы можем представить себе призмами известной высоты и определенного основания. Если обе эти величины нам известны, то нетрудно посредством простого умножения вывести, как высока будет призма при том же объеме, если основание ее будет так же велико, как поверхность целой части света. Гумбольдт представлял горы лежащими трехсторонними призмами, которых основание равняется площади, ими занимаемой, а вышина – вышине гребня. Между тем как вертикальный разрез двух первых призм представляет собой четырехугольник, разрез призм, представляющих горы, сделанный перпендикулярно к направлению оси горной цепи, имеет вид треугольника, следовательно объем т. н. горной призмы равняется половине произведения высоты ее и основания. Само собой разумеется, что объем этот можно представить себе и в виде призмы, растянутой на всем протяжении данной части света, которой верхняя и нижняя площади параллельны, которой высота, следовательно, везде одинакова, а боковые поверхности перпендикулярны. Естественно, что влияние такой плоской возвышенности, несмотря на ее меньшую высоту, значительнее влияния гор уже потому, что первая представляет гораздо большее основание, чем горы. Вычисление объема не представляет особенных затруднений, когда нам известны высота и основание, но главная трудность заключается в отыскании последнего. Поэтому сам Гумбольдт смотрел на полученные им результаты как на величины только приблизительные, и поэтому мы, не желая утомлять читателя изложением деталей, имеем право ограничиться сказанным, не останавливаясь на многочисленных определениях высот плоских возвышенностей, которые можно найти в монографии Гумбольдта.

Мы видели, что он для исчисления средней высоты материков избрал Европу, Азию и Америку. Это обстоятельство объясняется тем, что только эти части света настолько исследованы, что могли дать хоть приблизительно верные результаты, между тем как об Африке и Новой Голландии этого нельзя сказать и в настоящее время, не только полвека тому назад. Судя, однако, по данным, нам известным, можно предполагать, что и привлечение этих двух частей света к вычислению дало бы результат, близко подходящий к полученному на основании данных, выведенных из исследования первых трех частей света.

В окончательном результате Гумбольдт определяет среднюю высоту материков в 300 метров. Цифра эта далеко уклоняется от цифры, найденной Лапласом, принимавшим эту высоту в 1 000 метров. Это значительное разногласие объясняется, по мнению Пуассона, тем, что Лаплас основывал свои вычисления на данных, недостаточных для того, чтобы определить отношение глубины моря к излишку, представленному поперечником экватора против длины земной оси.

Если средняя высота материков гораздо незначительнее принимаемой Лапласом, то, с другой стороны, можно предположить, что средняя глубина океанов, вероятно, гораздо значительнее. Не останавливаясь над многочисленными измерениями ее, сделанными мореплавателями, ограничимся только крайним числом, найденным Дэнгемом. Он нашел в южной части Атлантического океана глубину более 43 000 футов. Принимая самую значительную возвышенность Гималаев в 26 000 ф., получим разность высоты обоих крайних точек в 69 000 ф., что составит около 3 геогр. миль или несколько более половины разницы между поперечником земли у экватора и осью ее. Несмотря на то, что до сих пор тщательно исследована только к северу от экватора лежащая часть Атлантического океана, можно, однако, предполагать, что глубина его гораздо значительнее, чем высота материка над уровнем моря. Проведение подводного телеграфа между Европой и Америкой немало способствовало исследованию глубины упомянутой части Атлантического океана. Из карты, которая была прислана Гумбольдту обществом, производившим зондировку дна для положения каната, и представляла профиль дна длиной в 25 фут., оказывается, что неровность его сравнительно очень незначительна. Средняя глубина океана не превышает, по измерениям лейтенанта Берлимэна, 6 000 ф., а самые значительные около 12 000. Далее к югу, почти посредине Атлантического океана, между Бермудами и Азорами, по изысканиям капитана Мори, глубина доходит до 5 000 сажен, а еще южнее, между Америкой и Африкой, она опять уменьшается до 4 000 саж. Из этого оказывается, что южная часть Атлантического океана глубже северной. Это же можно предполагать и насчет Великого океана, хотя измерения его еще не сделаны, но мы можем это заключить из того обстоятельства, что волны, обыкновенно медленно текущие над мелкими местами, отличаются в Великом океане значительной скоростью. Для определения глубины океанов пользуются также волнениями, произведенными землетрясением. К несчастью, русский флот снабдил науку необходимым для этого материалом. 23 декабря 1854 г. погиб во время землетрясения у берегов Японии, у Симоды, русский фрегат «Диана». Через 12 часов и 16 минут после катастрофы волны, его поглотившие, достигли Сан-Франциско, отстоящий от Симоды на 4 800 англ. миль, а через 12 ч. 38 м. – Сан-Диего в Калифорнии, отстоящий от него на 5 200 миль. Из этих данных Бюаш вычислил глубину Тихого океана в 14– 18 000 футов.

Мировые события, оказывающие влияние на судьбу человечества, не следуют, как мы видим из истории прошлого, одно за другим с известной хронологической правильностью. Мы знаем, что иногда проходит несколько веков, не завещавших потомству ни одной плодотворной мысли, ни одного важного, по своим последствиям, открытия или события. В другое время опять на пространстве незначительного периода кумулируются многознаменательные события. Явления эти замечаются не только в политической истории, но и в науке вообще, и разных отраслях ее в особенности. И тут нередко продолжительный застой сменяется быстрым движением вперед, за которым наступает опять остановка.

Для географии период открытий в громадных размерах уже прошел. Начавшись в половине XV в., он заключился в половине XVI, завещав потомству открытие Америки Колумбом (1492 г.), открытие пути вокруг Африки Васко да Гамой (1497-1499) и первое кругосветное путешествие, предпринятое Магелланом и оконченное, после его смерти, Себастианом Элькано (1519-1522 гг.). Последовавшее после того открытие (между 1615 и 1642 гг.) Тасманом Новой Голландии далеко не имеет того значения, как предшествовавшие. С тех пор на долю мореплавателей осталась только разведка второстепенной важности; даже современное стремление исследовать материки, лежащие у полюсов, как ни важно оно в научном отношении, в практическом не может иметь важных последствий.

Известно, что до начала XV в. торговые флоты итальянских республик занимали первое место между флотами современных народов. Но в это время они должны были ограничить свою деятельность, уступив натиску турок, захватывавших постепенно их торговые пункты в Леванте. До этого времени никто не решался попытать счастья в Атлантическом океане; во все продолжение средних веков за ним была упрочена репутация моря недоступного, опасного, так что никто не решался пускаться вдаль от его берегов. Когда господство на море перешло из рук итальянских республик в руки португальцев и затем испанцев, страх этот стал мало-помалу исчезать и плодом этого более трезвого взгляда на преувеличенные опасности океана было открытие островов Канарских, Азорских и Зеленого мыса; затем они подвинулись до Гвинеи и южной оконечности Африки. Но кроме выгод, которые доставляла им торговля с туземцами вновь открытых стран, португальцы старались, главным образом, открыть прочное сообщение с Индией, «страной пряных кореньев», которые получались до того времени через Александрию, где подлежали значительной пошлине.

Им первым принадлежит честь уничтожения предрассудка, что Африка соединяется на юге с Азией и что Индийский океан есть такое же замкнутое море, как Средиземное. В это же время взоры других современников были обращены на запад; выходя из утвердившегося уже мнения о шарообразной форме земли, они надеялись, что, отправляясь прямо на запад через Атлантический океан, можно достигнуть восточных берегов Азии. Надежду эту питало распространенное в ту пору ложное мнение, по которому земной шар считали гораздо меньшим, чем он оказался в действительности, и что восточная Азия находится гораздо ближе к западной Европе, чем впоследствии оказалась восточная часть Америки. К числу самых жарких приверженцев последней теории принадлежал генуэзский уроженец Христофор Колумб. Мы не станем и не можем излагать содержания громадного труда Гумбольдта под заглавием: Examen critique de l’histoire de la géographie du nouveau continent et des progrès de l’astronimie nautique aux XV et XVI siècles, 5 vol. [1838], в котором он изложил различные части истории открытия Америки, предполагая некоторые вопросы ее известными и останавливаясь только на таких, которые до него наука не уяснила. Мы можем только указать в главных чертах на характер этого труда, так как знакомить читателя с историческим исследованием, исключительно основанном на источниках, почти невозможно. Укажем сперва на причины, которые, по мнению Гумбольдта, способствовали и подготовляли открытие Америки. Не следует забывать, говорит он, что Бехайм, Колумб, Веспуччи, Гама и Магеллан были современники Региомонтана, Паоло Тосканелли, Руй Фалейру и других знаменитых астрономов, взгляды которых в науке не оставались без влияния на современных мореходцев и географов. Великие открытия на западном полушарии не были делом случая. Было бы несправедливо искать первых зародышей их в инстинктивном стремлении души, которым потомство нередко объясняет великие открытия – плоды гения и продолжительных занятий. Колумб и его преемники до Себастьяно Вискаино, занимающие почетное место в летописях испанского флота, были люди необыкновенно образованные для периода, в котором они жили. Причина, почему они сделали такие замечательные открытия, заключается в том, что они имели правильное понятие о форме земли и величине расстояний (хотя Колумб именно и ошибся в последнем вопросе), в том, что они умели воспользоваться трудами своих предшественников; умели наблюдать господствующие ветры в различных поясах; измерять колебания магнитной стрелки и соображать с ними направление пути; наконец, умели применять практически менее всего несовершенные методы, выработанные современными математиками для направления корабля по водяным пустыням. Естественно, морская астрономия должна была оставаться на низкой степени, пока не были изобретены морские часы и секстанты с зеркалом. При посредстве их только и возможны были определения долгот, неизвестные древним. И тут мы видим, как развитие одной науки обусловливает успехи другой, нуждающейся в содействии вспомогательных отраслей.

Гумбольдт с необыкновенным запасом учености и трудолюбия проследил все источники, в которых с древнейших времен встречаются известия насчет того, что существуют еще страны, отдельно лежащие от материков древнего света. Труд этот – целая история воззрений на нашу планету. Он указал в нем, как господствовавшие в разное время идеи отражались на трудах и стремлениях ученых. Проследив этот ход умственного развития до эпохи Колумба, исчерпав разные касающиеся географических воззрений известия, рассеянные в классиках, путешествиях, преданиях и даже сагах, он пришел к заключению, что эти данные, в особенности же сочинения кардинала Петра д’Альи и переписка с итальянским астрономом Тосканелли, не могли не оказать сильного влияния на Колумба и что хотя мысль кругосветного путешествия была вовсе не новой, однако смелость предприятия, способ его исполнения и дар наблюдать окружающую природу и из этих наблюдений выводить заключения, все эти качества, соединенные в Колумбе, делают его одним из величайших людей всех веков и народов. Касательно предположения, что Колумб, имевший случай в юности посетить Исландию, мог там слышать о посещении норманнами теперешней Америки, Гумбольдт справедливо замечает, что допустив даже его, заслуга Колумба от этого не уменьшается, так как он, предпринимая свое путешествие, не руководился мыслью открыть новый материк, – на эту возможность он смотрел как на нечто второстепенное, – а главным образом он имел в виду найти морской путь в Ост-Индию по другому направлению, чем то, которое открыто было португальцами, и что Колумб сошел даже в могилу не с убеждением, что он открыл Новый Свет, но что он нашел новый путь в Индию.

Во втором и третьем томе названного сочинения Гумбольдт занимается, по преимуществу, разбором отношений Колумба к Америго Веспуччи, которого упрекали и упрекают еще нередко теперь в присвоении себе незаслуженной славы. Этот Америго четыре раза посетил Америку и первый издал описания этой части света, которые были очень распространены в ту пору, но он никогда и не думал окрестить ее своим именем. Исследования Вашингтона Ирвинга и Гумбольдта положительно доказали, что настоящее имя открытой Колумбом части света было впервые предложено в 1507 г. неким Мартином Вальдземюллером, учителем географии в гимназии в Сан-Диэ в Лотарингии, впоследствии книгопродавцем, издавшим вместе с рукописью Птолемея и четыре путешествия Веспуччи. Этот-то Вальдземюллер, или, как он по современному обыкновению, переводившему даже собственные имена на греческий язык, называет себя Hylacomylus, смешал флорентийского мореплавателя (Веспуччи) с генуэзским (Колумбом), как это случалось и в последнее время с именами Парри и Росса по поводу открытия северо-западного прохода. Имя Веспуччи, прославленного столькими сочинениями об Америке, отодвинуло на второй план имя Колумба, но первого нельзя из-за этого подозревать, а тем менее упрекать в злом умысле или интриге, что и доказано Гумбольдтом на основании положительных данных. Это подтверждается еще тем, что сам Колумб и сын его дон Фернандо, так ревниво охранявший доброе имя своего отца, были в постоянных дружеских отношениях с Веспуччи, так что взведенная епископом Лас Касас на последнего клевета в том, что он сознательно и преступно старался присвоить себе славу, принадлежащую по праву Колумбу, теперь окончательно опровергнута подробными историческими исследованиями Гумбольдта.

Не менее интересны труды его о древнейших картах Америки, но о них мы распространяться не станем. В pendant к исследованиям его об истории географии Америки нельзя не упомянуть об исторических же исследованиях его о географии Азии, разбросанных в разных томах его Asie centrale, но в двух местах сгруппированных в виде отдельных монографий. Первая из них касается стран, носящих на новейших картах названия Туркестана, Персии и Афганистана, игравших роль в истории от времен Александра Македонского до последних успехов русского оружия. Сведения о них находятся уже у древнейших писателей и географов и тянутся непрерывной нитью до настоящего времени, но ориентироваться в них необыкновенно трудно. Одни проводили такие-то горы в таком-то месте; другие направляли те же горы по совершенно другому направлению; одно и то же название различными писателями было приурочено к различным географическим предметам, и наоборот, один и тот же предмет зачастую обозначался различными названиями, которые считались различными долгое время, до тех пор, пока происхождение их оставалось неизвестным. При ближайшем же знакомстве с ним оказывалось, что так различно звучащие собственные имена суть не что иное, как перевод первоначального имени на другой язык! В лабиринт подобных исследований Гумбольдт со своими глубокими лингвистическими и литературными сведениями и резкой критикой фактов, вносил всегда свет, озарявший тьму, в которой бродили его предшественники. Что подобные труды нет возможности передать в сокращении, об этом нет надобности распространяться. Вторая монография его, касающаяся истории Арало-Каспийской местности, также замечательна богатством источников, которыми он пользовался, и кроме того изложением данных, которые дают право думать, что рельеф почвы этой местности значительно изменился и притом в историческую эпоху. Так, на севере Каспийского моря поднялось несколько новых островов, между тем как прежние покрыты водой; на полуострове Баку можно заключать по сохранившимся развалинам о колебании почвы. Землетрясения изменили рельеф Хивы, и Гумбольдт соглашается с Мейендорфом , утверждавшим, что они изменили и направление Окса. Гумбольдт пришел к заключению, что в доисторические времена вся арало-каспийская низменность состояла в непосредственной связи с Ледовитым океаном; во времена Геродота и македонского похода нынешнее Аральское море представляло громадный разлив Окса, который вливался в скифский залив, теперь высохший и прежде составлявший восточную часть Каспийского моря. В позднейшее время Окс разделился на два рукава, из которых один направлялся в Аральское, другой – в Каспийское море. Русло последнего с XVI в. иссохло; Окс течет теперь одним рукавом в Аральское море. Таким образом, в сравнительно недавнее время последовало разделение этой местности на две водяные системы.

Из этих намеков видно уже, какой необыкновенной начитанностью, каким знакомством с древнейшей и новейшей литературой географии должен был отличаться автор подобных историко-географических исследований. Он применил их к двум местностям, названным выше. Дальнейшее применение их, но уже не к отдельным странам, указание исторического хода, показывающее, как род человеческий в постепенном развитии дошел до настоящего знания формы земли и распределения на ней твердых и жидких частей, составляет предмет второго тома его «Космоса».

Возвращаясь от этого историко-географического отступления, обусловленного, однако, деятельностью Гумбольдта, в область естественных наук, мы должны напомнить читателю о сказанном в предыдущей статье – о том именно, как напластование осадочных формаций послужило средством определения относительной древности отдельных пластов и как Гумбольдт ответил на вопрос относительно последовательности отдельных формаций. В непосредственной связи с этим ответом находится один из важнейших успехов геологии, которым наука обязана Эли де Бомону, именно, средство определять относительную древность не пластов, а горных цепей. Французский ученый предполагает напластование отдельных слоев земной коры известным и кроме того пользуется как новым средством определения их наклонением. Так как каждый слой осел горизонтально, то естественно, что там, где мы видим наклонение его, причина последнего должна была действовать уже после осаждения. Причиной наклонения слоя может быть только местное поднятие его. Если на горизонтально лежащий слой последует сильное давление снизу, то слой этот будет разорван, образует трещину, из которой выйдут наружу силы, ее образовавшие, а по краям этой трещины распределятся разорванные части слоя, и притом в таком порядке, что они там будут выше, где сила давления снизу была сильнее, а там, где давления не было, прорванный слой сохранит свое первоначальное горизонтальное положение: другими словами: поднятые части будут наклонены. Таким образом образуются горы. Направление трещины дает направление горной цепи; трещина, как показывают нам наблюдения, заполнена кристаллической породой, по обеим сторонам которой расположены слои, наклоняющие свои оконечности к трещине таким образом, что слои, бывшие прежде, т. е. до поднятия, самыми верхними, теперь сделались самыми внешними, наружными, самыми отдаленными от кристаллической породы. Если при поднятии земной коры известный слой наклоняется, то понятно, что он предварительно должен был существовать в этом месте; следовательно, поднятый и наклоненный слой древнее горной цепи и последняя новее самого нового из поднятых слоев. Иногда случается, что на стороне, обращенной наружу от трещины, т. е. от теперешнего хребта горы, встречается еще после последнего наклоненного слоя (назовем его А) ненаклоненный горизонтальный слой В. В этом случае эпоха поднятия может быть определена еще точнее; она, конечно, последовала после образования А и до образования В, так, что гора, поднявшая и В, должна быть не так древней, как предшествовавшая. Словом, чем больше поднятых слоев, тем позднее последовало поднятие, тем новее гора!

Разрабатывая далее теорию Эли де Бомона, Араго различал четыре формации, соответствовавшие различной древности, и, применяя их к строению европейских гор, определил их относительную древность. Выходя из положения, что присутствие слоя, заключающего окаменелости морских животных, указывает на то, что местность во время ее образования была покрыта морем, де Бомону удалось даже составить карты, показывающие распределение вод и суши на поверхности земного шара в разные периоды его развития.

Уже Вернер заметил, что все рудоносные жилы, имеющие одинаковый состав, направляются в одной и той же местности по одному и тому же направлению. Из этого он заключил, что эти параллельные жилы суть трещины, в одно и тоже время возникшие и наполнившиеся рудой, и кроме того, что в данной местности можно отличать столько различных эпох образования жил, сколько в ней встречается различных линий направления жил. Так как цепи гор тоже представляют в огромном размере трещины земной коры, через которые поднявшиеся массы вышли наружу, то из этого можно заключить, что параллелизм этих громадных трещин тоже указывает на одновременное их происхождение, и, напротив, из разнообразности их направления можно заключить о неодновременности их возникновения. Эли де Бомон воспользовался этим для определения при посредстве параллелизма направлений древности гор. При посредстве этой теории ему удалось отыскать в Европе около двадцати разнообразных направления поднятия, из чего он заключил, что в нашей части света произошло разновременно столько же поднятий, и потому европейские горы и страны ее составляющие представляют столько же разнообразных геологических возрастов. Сравнивая обе теории Эли де Бомона, предложенные им для определения древности гор, нельзя не признать за последним методом особенной легкости исполнения, хотя, с другой стороны, критерий при посредстве наклонения слоев гораздо вернее, но зато и гораздо труднее.

Гумбольдт вслед за появлением (в 1830 г.) последней методы Бомона воспользовался ею для определения относительной древности исследованных им гор.

Кроме того, к этой же эпохе его жизни относятся и его исследования о вулканах, на которые Гумбольдт смотрел как на плод непрерывных сообщений внутренности земного шара, находящейся в расплавленном состоянии, с атмосферой. Потоки лавы, говорит Гумбольдт, бьют как перемежающиеся ключи растопленных каменьев, а самые пласты лавы, наслоившиеся один над другим, как будто повторяют в небольших размерах то, что мы видим в гораздо больших размерах в различные эпохи образования земли при образовании кристаллических пород. На гребне Кордильер, на юге Европы и в центре Азии заметна тесная связь между химическим действием настоящих и так называемых грязных или илистых вулканов. Даже те вулканы, которые извергают камни и которых формы и положения – незначительные высоты их кратера и стены, не сдвигающиеся в виде плоских возвышенностей, – не мешают свободному излиянию лавы, состоят в связи с илистыми вулканами южной Америки, Италии, Крыма и Каспийского моря. Последний вид огнедышащих гор извергает в начале каменные глыбы, огонь и пары; затем, в период более спокойной деятельности, они выкидывают из себя илистую глину, нефть и удушливые газы – углекислоту, смешанную с водородом, и чистый азот. Деятельность вулканов в тесном смысле представляет ту же связь между продолжительно или медленно возникающими образованиями. В них находим: залежи гипса, каменной, безводной соли вместе с нефтью, сернистым железом и нередко с свинцовым блеском. Вулканы находятся в связи с горячими ключами, месторождениями металлов, накопившимися в разные эпохи при поднятии земной коры по направлению снизу вверх. В непосредственной связи с вулканической деятельностью находятся и землетрясения, действие которых не всегда динамического свойства, так как одновременно замечаются в них и химические процессы: развитие удушливых газов, дым и явления света. Сюда Гумбольдт относит и поднятия островов, гор, берегов; поднятия, совершающиеся иногда внезапно, иногда же медленно, так что они могут быть замечены только после истечения продолжительного времени.

Эта тесная связь между столькими разнообразными явлениями, объяснение вулканической деятельности воздействием внутренних сил земли на наружную кору ее, уяснило в последнее время множество геогностических и физических вопросов, которые прежде считались неразрешимыми. Из аналогии с явлениями, которые были точно исследованы в различных точках земного шара, мы имеем теперь возможность составить себе приблизительное понятие о том, что совершилось в доисторические времена. Вулканизм видоизменяется вместе с охлаждением внутренности земли по причине различного состояния тел (капельно-жидкого и газообразного), в котором она находится. Это действие изнутри наружу в настоящее время очень ослабело: оно ограничивается теперь незначительным числом мест; оно часто прекращает на время свою деятельность; не так часто как прежде меняет свое место; его химические процессы упростились значительно; оно образует скалы только вокруг сравнительно незначительных круглых отверстий или небольших продолговатых трещин, на больших же пространствах оно потрясает землю только динамически – в прямом направлении или же в пределах известных областей (т. н. кругов одновременных колебаний), которые в течение нескольких веков не изменяются. В эпоху доисторическую внутренность земли действовала на кору незначительной толщины; тогда она должна была оказывать влияние на теплоту воздуха и способствовать возможности обитания всего земного шара для таких животных, которые теперь живут исключительно под тропиками. С тех пор вследствие охлаждения поверхности земли, испускания из нее теплорода условия климатов под различными широтами нашей планеты определяются уже другими данными: положением ее к центральному телу – солнцу. В эту же доисторическую эпоху эластические жидкости или вулканические силы, которые были гораздо сильнее теперешних, вырываясь наружу через неотвердевшую окончательно кору нашей планеты, образовали не только трещины, но наполнили их неправильными массами необыкновенной плотности: базальтами, содержащими железо, мелафирами, скопившимися металлами. Вещества эти попали в кору земную уже после отвердения ее и когда она уже получила сплюснутую форму. Ускорения в движениях маятника, замечаемые в некоторых точках земли, показывают нередко более значительное сплюснутие, чем можно было бы предполагать из сочетания тригонометрических измерений и из теории движений луны.

Из приведенных выше выдержек из Fragments asiatiques и Asie centrale Гумбольдта видно, что он сделался теперь одним из самых жарких последователей вулканической теории. Благодаря влиянию его и его друга Леопольда фон Буха, перешедшего после посещения вулканов Оверни тоже в лагерь вулканистов, теория эта быстро стала распространяться между геологами.

Давно уже было замечено, что огнедышащие горы не только во время извержения, но даже во время покоя испускают из себя водяные пары. Обстоятельство это, равно как и наблюдение, долго остававшееся без исключения, что вулканы находятся на берегу морей, навело на мысль, что морская вода, проникая через трещины, образовавшиеся во время поднятий земной коры, приходит в соприкосновение с расплавленными и раскаленными массами вулканов, превращается от этого соприкосновения в пары, которые, если им закрыть возвратный путь через те же трещины, в которые проникла прежде вода, ищут иного исхода.

Пока они его не находят, мы слышим глухие раскаты внутри нашей планеты, сказывающиеся нередко землетрясениями, причем иногда скалы трескаются, и через образовавшиеся расселины исходят водяные пары. Чем большее время пары не находили исхода, тем разрушительнее их прорыв. Обыкновенным местом исхода служит вулкан, представляющий не вполне закрытое сообщение между поверхностью и внутренностью земли. Когда пары нашли себе таким образом исход, планета наша вновь может пользоваться покоем и после сильного извержения прекращаются в большей части случаев землетрясения. Пары, найдя путем вулкана исход наружу, встречая на этом пути расплавленные массы, поднимают их и даже уносят наружу, где они распространяются через отверстие вулкана, кратер, вокруг его в виде лавы, застывающей и твердеющей после окончательного охлаждения. Иногда случается, что вулкан очень высок, а стенки его чересчур толсты, так что пары не в силах прорвать их; тогда пары эти ищут исхода в других местах, и чем больше кора земная представляет им сопротивления, тем сильнее бывают обусловленные этим землетрясения.

Против этой простой и естественной теории можно, однако ж, возразить: почему вода, превратившаяся внутри земли в пары, не уходит обратно тем же путем, которым она проникла внутрь? Если это невозможно, то неужели этому мешают клапаны, наподобие находящихся в наших насосах, пропускающие жидкость снаружи внутрь, но не обратно? Подобное предположение, конечно, не может иметь места. С другой стороны, возможно, что давящие вещества тогда только легко проникают в вулканы, когда последние находятся не в дальнем расстоянии от отверстий в море; но чем дальше это расстояние, тем затруднительнее это будет. Допустив даже, что пары найдут себе исход, можно бы предположить, что потрясение можно заметить по всей длине пролагаемого ими пути и что из потрясения на поверхности земли можно бы заключить о существовании пещер внутри нее. Но подобное заключение оказалось бы ошибочным. Гумбольдт, первый обративший внимание на вулканы внутри материков, несмотря на свое сочувствие вулканическое теории, был также первым ученым, поставившим ей в той форме, которая изложена выше, затруднения. Он говорит в своей Asie centrale об этих вулканах; они находятся в этой части света, и кроме того, в Америке, хотя здесь они и не так удалены от берегов моря, как в Азии. Главнейшие вулканические отверстия центральной Азии, на которые Гумбольдт впервые обратил внимание и собрал относящиеся к ним материалы, суть: Бай-Шань, Урумчи (о нем были собраны сведения и нашим соотечественником П. П. Семеновым) и вулкан между Турфаном и Пидьяном, – все принадлежащие Тянь-Шаню; менее значительные встречаются в Куньлуне и Маньчжурии.

Гумбольдт неоднократно занимался Каспийским морем и его окрестностями. Несмотря на то, что на земном шаре встречаются и другие местности, лежащие еще ниже уровня моря (напр. Мертвое море), но ни одна из них не представляет таких колоссальных размеров, как Каспийское. Бассейн его отделен от Ледовитого океана только незначительным возвышением у Тобольска. Не будь его, на это море можно было бы смотреть как на залив этого океана, каким теперь представляется Белое море. Из множества соляных озер, окружающих Каспийское море, Гумбольдт заключает, что в этой местности существовало громадное Средиземное море, мало-помалу вследствие недостатка протоков высыхавшее путем испарения и уменьшившееся до настоящих размеров.

Он не отвергал возможности вулканического происхождения некоторых частей каспийской низменности, в каковом предположении поддерживало его присутствие там мест, выделяющих газы, между которыми горючие (углеводороды) играют главную роль, хотя нередко вместе с ними появляется на поверхности земли и глинистый ил. Известны на Апшеронском полуострове возле Баку горящие ключи огнепоклонников. Подобные существуют и внутри Китая, равно как и в Японии.

Гумбольдт собрал также все данные для определения полосы землетрясений в Азии. Из них он вывел заключение, что землетрясения в этой части света происходят в двух направлениях: линейном, или, начинаясь в одной точке, расходятся от нее по направлениям радиусов. Первые происходят большей частью вдоль больших цепей гор, проявляясь по обоим склонам их, или только с одной их стороны, указывая таким образом трещину, из которой во время оно поднялись горы.

Упомянутые выше явления, обусловленные воздействием внутренних сил земного шара на его поверхность, впервые подробно разработанные Гумбольдтом в его Asie centrale, получили еще большую законченность в его «Космосе», в первом и в особенности в четвертом томе его. Тут он подробно указывает, что внутренность земного шара несмотря на охлаждение его поверхности находится еще и теперь в расплавленном состоянии. Это находит подтверждение в возвышении температуры по мере удаления от поверхности земли внутрь ее, что можно заметить уже в рудниках; это же доказывают и горячие ключи, бьющие из земли. Внутренний жар земного шара воздействует на его поверхность: динамически, – посредством землетрясений; возвышенной температурой ключей; извержением эластических жидкостей, иногда сопровождающимся явлениями самовоспламенения; наконец, вулканической деятельностью, извергающей через трещины коры земной расплавленные массы внутренности нашей планеты. К существенным признакам землетрясений Гумбольдт относит: изменения в пространстве, сотрясение, поднятие, образование трещин; иногда к ним присоединяются подземный гул и развитие газов и паров. При этом он различает: первоначальный удар, вероятнее всего снизу, и волнообразно распространяющееся сотрясение земли. Причину землетрясений и вулканических извержений Гумбольдт принимает общую, хотя не всегда считает одни пропорциональными другим. Он различает относительно действия три рода землетрясений: к первому роду он относит такие, которые, будучи ограничены небольшим пространством, порождаются деятельностью вулканов. Такого рода землетрясения Гумбольдт имел случай лично наблюдать у кратера Везувия. Перед каждым извержением его в правильных промежутках 20 секунд он чувствовал под собой сотрясения, не распространявшиеся далее кратера.

Второго рода землетрясения сопровождают или предшествуют сильным извержениям вулканов; тут последние играют роль предохранительных клапанов. Землетрясения прекращаются после сильного извержения. К третьему роду землетрясений Гумбольдт относит обширные опустошения, производимые на поверхности земли, не оказывающие, однако, никакого влияния на близлежащие вулканы. Они лучше всего доказывают существование общей причины, которую следует искать в термических условиях внутренности нашей планеты.

Дождевая вода, снег, роса, опускаясь на землю, проникают внутрь ее и собираются там в самых глубоких местах ее, откуда проявляются наружу в виде ключей. Естественно, что они принимают температуру пластов земли, через которые они протекают, так что по температуре ключей можно определить температуру земли, из которой они вытекают.

Прощание с «Космосом». Аллегория на смерть Гумбольдта. Гравюра на дереве по рисунку Вильхельма фон Каульбаха 1869 г

Вода, прежде чем польется наружу, может опускаться на значительную глубину и испытать на себе влияние значительной температуры, хотя и несколько охлажденной на обратном пути, может появиться на поверхности земли в виде горячих ключей. Известно, что это не противоречит законам гидростатики, по которым необходимо только, чтобы точка истечения жидкости находилась ниже точки самого высокого уровня ее. Доказательством того, что горячие ключи бьют из значительной глубины, служит и то обстоятельство, что температура артезианских ключей тем выше, чем глубже они. Опыты показали, что на каждые 91– 99 футов углубления температура их воды поднимается на 1 градус Цельсия. Если горячий ключ на пути своем встречает внутри земли разные газы, то, насыщаясь ими, он получает характер минерального источника. Изучив подробно вулканическую деятельность на низшей ее ступени, как она проявляется в так называемых газовых источниках (так Гумбольдт предложил заменить ведущее к заблуждению итальянское слово salsa ), и все химические вещества, которые при этом играют роль, он переходит к подробному изучению высшего проявления вулканической деятельности – к настоящим вулканам, которые извергают из себя не только газообразные, но и твердые вещества в расплавленном состоянии, в форме лавы, шлаков, золы, из неизмеримой глубины. При этом он вооружается против общераспространенного обычая, смешивающего вулканы с огнедышащими горами, приписывающего первым форму возвышенностей, отдельно стоящих, с круглым овальным отверстием, между тем как в действительности существуют вулканы, растянутые на протяжении нескольких тысяч квадратных миль, с многочисленными отверстиями, которые, несмотря на это, представляют все-таки один вулкан. К такого рода вулканам Гумбольдт относит: средину мексиканской плоской возвышенности, Кордильеры Новой Гранады и Кито; часть Кавказа между Казбеком, Эльбрусом и Араратом. Гумбольдт в основании своей теории вулканов принимает предположение, что на внутренней стороне земной коры существуют трещины, посредством которых и совершается сообщение между внутренностью земного шара и наружной стороной его поверхности, хотя большая часть этих трещин снаружи закрыта и только некоторые места их открыты или слабо соединены. В этих-то местах и происходят обыкновенно извержения. Поднятие слоев земной коры под вулканом совершается по тем же законам, как поднятие гор вообще, и сам вулкан в большей части случаев (но не всегда) представляет форму конуса или колокола. Переходя затем к рассмотрению высот вулканов, формы их, частого или редкого извержения их, распределения их на земной поверхности, Гумбольдт останавливается на еще действующих и уже потухших вулканах, причем возвращается в «Космосе» к обстоятельству, упомянутому выше, к тому именно, что большая часть их находится вблизи морей. Механические или вернее динамические причины, образующие трещины, через которые морская вода проникает внутрь земли и приходит в соприкосновение с расплавленными частями ее, Гумбольдт искал объяснить образованием морщин, складок верхних частей земной коры, поднятием континентов, а также меньшей толщиной местами самой коры. Он предполагал, что по краям поднимающихся материков, там, где теперь находятся побережья их, образующие более или менее сильные склоны, вместе с одновременным понижением дна морского легче всего должны образоваться трещины, через которые морская вода приходит в соприкосновение с внутренностью земли. Ничего подобного не может произойти в местностях, удаленных от этих поясов опускания материка, или вернее – дна океана, на хребте возвышенностей. Предположение это находит себе еще подтверждение в том, что вулканы тянутся вдоль морских берегов параллельными кругами, часто в два, три ряда, соединенные нередко поперечными возвышенностями, образующими горные узлы. Нередко ряд вулканов, ближайший теперешнему берегу, действует еще, между тем как ряды вулканов более отдаленных от них уже потухли или только изредка проявляют свою деятельность. Из сказанного видно, что Гумбольдт не решался высказать своего мнения насчет исконной причины вулканической деятельности, а ограничивался только указанием обстоятельств, при которых она чаще всего проявляется.

Наблюдения над магнетизмом земли тоже занимали Гумбольдта после возвращения его из Парижа в Берлин. Для получения возможно верных результатов построен был в саду Мендельсона-Бартольди дом, в котором не было и следа железа, которое могло бы повлиять на верность результатов. Тут совершались постоянные наблюдения, и в известные дни, вперед определенные, Гумбольдт делал их одновременно с Райхом, находившимся в фрайбергском руднике, ежечасные наблюдения над уклонениями магнитной стрелки. В результате эти совместные наблюдения показали, что фрайбергская и берлинская стрелка двигались однообразно.

Расширяя эти наблюдения, во времени и пространстве, Гумбольдт предложил в заранее определенные дни делать их ежечасно кроме Берлина и Фрайберга еще в Казани и Николаеве. Они тоже показали, что и предшествовавшие при правильных и даже при неправильных движениях стрелки, условленных влиянием северных сияний, гроз и т. п. Благодаря Гумбольдту наука обогатилась важным результатом, именно: что магнитные явления зависят не только от местных условий, но что в движении стрелки в данном месте отражается состояние земного шара, или по крайней мере значительной части его. Во время путешествия своего по Сибири Гумбольдт тоже собрал богатые материалы для земного магнетизма, появившиеся в летописях Поггендорфа и в Relation historique. К этому же времени относятся и замечательные труды других ученых. Почти одновременно с Гумбольдтом неутомимый Ханстен изучал земной магнетизм в разных пунктах Сибири. Пополняя свои наблюдения трудами Гумбольдта, Росселя, Сэбина, Франклина, Эрмана, он составил (в 1833) первую карту, показывающую точки земного шара, которые представляют одинаковое магнитное напряжение; они обозначены здесь линиями, через них проведенными – изодинамами. Здесь за единицу напряжения принято то напряжение, которое, как было упомянуто выше, найдено было Гумбольдтом в Перу у магнитного экватора, хотя оно, как оказалось впоследствии, не выражает собой minimum’а напряжения, найденного на земном шаре. Сэбин нашел, но уже после Гумбольдта, через 14 лет, что на восток от Бразилии до Борнео напряжение меньше найденного Гумбольдтом в Перу и что абсолютный minimum его находится, по всей вероятности, вблизи Св. Елены. Конечно, если бы Гумбольдту был известен этот факт, то он, без сомнения, принял бы напряжение по соседству Св. Елены за единицу, которое, как сначала предполагали, представляет самую малую величину его. Как ни незначителен кажется в практическом отношении вопрос о том, какая величина магнетизма будет принята за единицу напряжения, в научном отношении он необыкновенно важен. Конечно за исходную единицу можно принять любую величину; необходимо только, чтобы первообраз ее или хорошие снимки с него оставались всегда неизменными. Так, Гумбольдт, определяя магнетизм у экватора, нашел, что его магнитная стрелка делает там известное число колебаний в определенное время, что число этих колебаний увеличивается по мере удаления от экватора. Стрелку эту он привез благополучно в Париж. Тут она была сравнена с другими и затем эти последние можно было употреблять для сравнения, точно так же как первую, принадлежавшую Гумбольдту. Предположим однако, что от высокой температуры или заржавления она изменилась бы настолько, что стала бы показывать иначе. Это было бы все равно, если бы Гумбольдт утратил свою стрелку: тогда все сделанные им магнитные наблюдения не имели бы никакой цены, так как масштаб для сравнения их с другими не существовал бы более.

Так как магнитная стрелка очень легко изменяет свой магнетизм, а с этим вместе и количество колебаний, то из этого уже явствует, как важно иметь возможность во всякое время поверить этот инструмент – не произошло ли в нем какого-либо изменения. Знаменитому Гауссу наука обязана возможностью во всякое время произвести эту проверку. Он показал, что из влияния, оказываемого одной стрелкой на другую, находящуюся под влиянием земного магнетизма, можно вычислить, что из замечаемых явлений составляет принадлежность земли, и что – магнитной стрелки. Этой громадной услуге, оказанной Гауссом науке, последняя обязана тем, что наблюдатель может теперь спокойно доверять своей стрелке, не опасаясь, что вследствие изменений, в ней происшедших, он сделал неверные наблюдения, которые после значительной затраты времени и труда оказываются никуда не годными если наблюдатель знает, сколько он при известном наблюдении должен отнести насчет земного магнетизма, то тут все сводится только на то, какую единицу меры он должен при этом принять для измерения. Если бы он желал принять за эту единицу то действие, которое найдено было Гумбольдтом в Перу, то он встретил бы трудно преодолимое затруднение: так как магнитная сила изменяется и во времени, то та, которую измерил когда-то Гумбольдт, давно уже не существует. Из этого следует необходимость найти такую единицу меры, которую можно бы всегда восстановить, если бы даже прошло много времени от последнего сделанного наблюдения. Такая единица есть абсолютная, в противоположность произвольно принятой (как напр., это сделал Гумбольдт) относительной. Такая абсолютная единица и найдена была Гауссом. Мы заключаем о величине известной силы из действия, которое она оказывает, и если сила порождает движение известного тела, то мы заключаем, что сила тем значительнее, чем значительнее масса этого тела, и чем больше скорость, с которой она движется в данное время. Гаусс вычислил по колебаниям магнитной стрелки силу, необходимую для произведения их, и принял за единицу магнетизма такую, которая в состоянии сообщить телу весом в один миллиграмм после воздействия в течение одной минуты скорость одного миллиметра. Пока ученые знают, сколько весит миллиграмм и какому протяжению равен миллиметр, до тех пор будет известна сила, принятая Гауссом за единицу магнитного напряжения.

Ханстен объяснял явления земного магнетизма предположением, что земной шар действует таким образом, как будто внутри его находятся два магнита, вращающиеся в течение столетия. Теория эта могла объяснить только вековые изменения, но не постоянные периодические. Поэтому Мозер утверждал, что земной магнетизм разлит по поверхности нашей планеты, а не находится внутри ее; причем он обращал особенное внимание на то обстоятельство, что так как, по наблюдениям, внутренность земли представляет высокую температуру, а она, как известно, ослабляет магнитную силу, то уже это одно обстоятельство делает невозможным присутствие значительного количества земного магнетизма внутри нашей планеты. Гипотеза эта легко объясняет периодические изменения. Следя за уклонением магнитной стрелки, мы видим, что северный полюс ее с утра до полудня движется с востока на запад, а потом совершает обратное движение. Когда поутру солнце стоит на востоке, то к востоку лежащие страны, где время уже позже, чем в лежащих на запад, будут согреты солнцем сильнее, чем последние, где еще ночь. Поэтому в этих последних магнетизм и будет сильнее, и господствующая в нашем полушарии (как находящаяся ближе к соответствующему ей полюсу) северная оконечность стрелки направляется к западу; с полудня страны, лежащие к западу, теплее и потому стрелка опять возвращается на восток. На южном полушарии, где преобладает южная оконечность стрелки, мы видим точно такое же, только в противоположном направлении совершающееся движение ее. В явлениях этих нельзя не видеть связи между магнетизмом и теплотой.

Упомянутые выше наблюдения Гумбольдта и Райха оказали сильное влияние на изучение магнетизма. Гаусс, величайший математик XIX столетия, также немало способствовавший успехам учения о земном магнетизме, упоминая о замеченных Араго изменениях магнитной стрелки вследствие влияния северных сияний, допускал, что некоторые изменения стрелки, найденные Гумбольдтом, можно, конечно, объяснить местными влияниями, но далеко не все. Гаусс предполагал, что при этом могут играть роль даже отдаленные силы природы. Поэтому он считал изучение их действия и распространения задачей, достойной естествоиспытателей. Случайные наблюдения, замечает Гаусс, не могут принести пользы науке. Ей необходимы наблюдения детальные, произведенные одновременно с величайшей точностью во многих различных местах. Из этого требования науки, продолжает Гаусс, вытекает необходимость для служителей ее предварительно условиться о плане согласных наблюдений, указанном великим естествоиспытателем Гумбольдтом. Положено было, для возможности сравнения незначительных колебаний магнитной стрелки в различных местностях, делать наблюдения каждые 5 минут, ограничив при этом продолжительность и число сроков. Продолжительность наблюдений была определена в 24 часа; сроками же были выбраны: время от полудня последних суббот в январе марте, мае, июле, сентябре и ноябре до полудня следующего воскресенья. На основании этих начал образовалось в 1836 г. магнитное общество, состоявшее первоначально из университетских и некоторых других значительных городов Европы. Ограничиться наблюдениями в одной части света было, конечно, недостаточно. Благодаря влиянию Гумбольдта, представившего всю важность магнитных наблюдений правительствам: английскому, русскому и северо-американскому, возникли и в других частях света магнитные обсерватории и с тех пор неусыпно следят на всем почти протяжении земного шара за движениями магнитной стрелки. Сознание ученого мира, что Гумбольдт был творцом этой отрасли естествоведения, выразилось лучше всего в том, что к нему обращались все рассеянные по земному шару наблюдатели с результатами своих трудов; в нем, как в фокусе, соединялись все наблюдения по земному магнетизму до появления их в специальных журналах. Благодаря этому почину Гумбольдта и научному рвению ученых эта отрасль естествознания обогатилась громадным материалом, давшим возможность изучить магнитное состояние нашей планеты с большой подробностью, хотя мы должны к этому прибавить, что, несмотря на совершенное, наука не может еще сказать своего последнего слова о том, в чем именно состоит сущность магнетизма, а знакома пока только с разнообразными видами его проявления. Мы вправе надеяться, что продолжающиеся наблюдения ученых достигнут со временем и этой цели, следуя направлению, указанному им Гумбольдтом.

Памятник Гумбольдту перед Университетом Гумбольдтов в Берлине. Фотография 1959 г. к 100-летней годовщине смерти ученого

* * *

Резюмируя научную деятельность Гумбольдта по главным отмеченным выше вопросам, нельзя не заметить, что на первом периоде ее сказывается уже та среда, которая оказала такое благотворное влияние на развитие впечатлительного юноши. Многосторонность его деятельности, упорное преследование целей, себе поставленных, непрестанный труд были плодом не только прирожденных качеств Гумбольдта, но едва ли не в большей еще степени результатом счастливого общения его с личностями, выдававшимися над общим уровнем тогдашнего немецкого общества. Бог весть, было ли бы имя Гумбольдта известно не только потомству, но даже его современникам, если бы в юности своей он рос посреди впечатлений дворянской касты и придворных интересов, суживавших взгляды его сверстников, прельщенных легкими успехами и мишурным блеском легкой карьеры привилегированных классов. О существовании их упоминают разве родословные и кроме этих геральдических следов они не оставили после себя никаких, более достойных памяти. Что касается личных качеств, необходимых для преуспеяния на пути, пройденном Гумбольдтом, то мы видим, что способность восприятия, память и прилежание не были сначала в одинаковой степени отличительными его чертами. Первой он в юности вовсе не отличался и только впоследствии способность эта начинает в нем проявляться.

Памятью он одарен был, правда, счастливой, и она не раз оказывала ему неоцененные услуги при его исследованиях, подсказывая ему такие данные, которые будучи забыты не могли бы привести к тем счастливым сопоставлениям, сближениям и выводам, которые встречаются у Гумбольдта почти на каждом шагу. Но едва ли не более всего он обязан был своему неутомимому, настойчивому, не знавшему никаких препятствий труду. Громадная начитанность его видна с самых первых его произведений.

Упомянутым выше общением с учеными и специалистами по разным отраслям знания только и можно объяснить разносторонность деятельности Гумбольдта, которая обнимала самые разнообразные предметы. До его путешествия в Америку мы не замечаем даже, какой отрасли естествознания он отдает преимущество: почти всеми он занимался с одинаковой любовью. Только после этого путешествия становится очевидным, что они служили только подготовкой, средством для главной цели его деятельности – для физического землеведения, исследующего законы, по которым явления природы видоизменяются в разных местностях земного шара. Понятно, что для того, кто задался подобной задачей, знакомство с отдельными отраслями естествознания становится неотложной потребностью, как мы это и видим у Гумбольдта. Под конец жизни он еще расширил свою задачу: в «Космосе» видна первая грандиозная попытка уже не физического землеведения, а физического описания вселенной.

Не менее подготовки и предварительного труда было необходимо Гумбольдту для деятельности на другом поприще, историческом. Он имел в виду не политическую историю, а историю географии. Для успешного занятия подобным предметом необходимо знание филологии, физики, астрономии, географии. Без первой не было бы возможности понимать источники; без остальных нельзя было бы приступить к объяснению самого предмета.

Несмотря на громадные и неоспоримые заслуги Гумбольдта в разных отраслях естествоведения, нашлись однако личности, старавшиеся умалить их, утверждая, что человечество не обязано ему ни одним великим открытием. Известно, что открытия в области естественных наук бывают троякого рода: во-первых, можно открыть совершенно неизвестное явление, как, напр., открытие Гальвани при опытах над лягушками, преобразовавшее совершенно учение об электричестве; во-вторых, можно открыть законы, которым подчиняются известные явления, как это видим в открытиях Коперника и Кеплера; и наконец, в-третьих, можно открыть силу, обусловливающую известный ряд явлений. К этого рода открытиям относится открытие Ньютоном законов тяготения, объяснивших причину, почему светила небесные движутся именно так, как объяснили упомянутые выше великие предтечи его. Если взвешивать важность открытия по последствиям, из него вытекающим, то, конечно, Гумбольдт не может предъявить такого, которое могло бы равняться приведенным выше в пример. Но за всем тем он сделал, как мы видели выше, множество значительных открытий, получающих еще большую важность, если мы примем в соображение их практические последствия, хотя и добытые при посредстве многочисленных сотрудников, которым путь и цель были, однако, указаны неутомимым в исследованиях Гумбольдтом, вполне заслуживающим название полигистора в самом лучшем значении этого термина.

H. Klencke. Alexander von Humboldt. Ein biographisches Denkmal. Leipzig, Otto Spamer, 1852.

O. Ule. Alexander von Humboldt. Biographie für alle Völker der Erde. Berlin, R. Lesser, 1869.

W. Wittwer. Alexander von Humboldt. Sein wissenschaftliches Leben und Wirken, den Freunden der Naturwissenschaften. Leipzig, T. O. Weigel, 1860.

H. W. Dove. Gedächtnisrede auf Alexander von Humboldt gehalten in der öffentlichen Sitzung der Königlichen Preußischen Akademie der Wissenschaften zu Berlin am 1. Juli, dem Leibniztage des Jahres 1869. Berlin, Dümmler, 1869.

A. Bastian. Festrede bei der von den naturwissenschaftlichen Vereinen Berlins veranstalteten Humboldt-Feier gesprochen am Säkurlatage, den 14. September 1869. Berlin, Wiegandt amp; Hempel, 1869.

Im Ural und Altai. Briefwechsel zwischen Alexander von Humboldt und Graf von Cancrin aus den Jahren 1827-1832. Leipzig, Brockhaus, 1869.