Рассказ
Урод приклеился сзади и слепил меня дальним светом. Я мигал ему аварийкой, оттормаживал – без толку, тащился, как на поводке, не обгонял и не давал оторваться. Трасса была пуста и угрюма, и первые часы нового года тянулись, как резиновый сапог, когда его натягиваешь на ногу с шерстяным носком.
Тетя Надя дремала на заднем сиденье. Я изредка поглядывал на нее в зеркальце – свет фар машины сзади очерчивал ее голову сияющим нимбом, старческие морщины на лице делались отчетливее, прикрытые глаза казались впалыми и высохшими. Она не дремала, но монументально несла себя миру в великой немоте и недвижности.
Мать позвонила часа в два ночи, когда уже отгремели салюты и фейерверки, первые бутылки легли под стол, а почищенные мандарины покрылись легкой сухой корочкой.
– Беда случилась, Игорь тетю Надю убивает, – голос у матери был возбужденный и пьяный.
– Как убивает?
– Кулаками!
– Он что, с ума сошел?
– Переклинило его. Говорит, или ее убью, или себя.
– Стоп, еще раз, по порядку.
Игорь – это мой дядя. Художник. Очень хороший художник. Тетя Надя – его мать. Но Игорь не только хороший художник. Он еще алкоголик. В запой он не уходит – проваливается, пьет много и тяжело, долго – никто не в силах остановить. Когда он допивается до истерики, тетя Надя вызывает нарколога. После капельниц Игорь спит несколько суток, иногда просыпается, пьет много воды, снова засыпает. Путает день с ночью. Потом едет в клинику и подшивается на год, но полный год никогда не выдерживает, срывается раньше. В очередной запой он рухнул за неделю до Нового года. Пропил все деньги. Стал клянчить у матери – та не дала. И тогда он ее ударил.
– Надо спасать человека, – продолжала мать. – Я все придумала. Ты сейчас заберешь тетю Надю и привезешь ее к нам, она согласна. Поживет несколько дней, придет в себя.
Мать с отцом живут в замерзшем провинциальном городке в ста пятидесяти километрах от Питера. Два часа в одну сторону, два часа обратно. Еще час до тети Нади. Я покосился на жену, на гостей.
– Чего ты молчишь?
– Я слушаю, слушаю…
– Надо спасать человека! – повторила мать еще раз. – Что скажешь?
Что я мог сказать?
Монотонность дороги убаюкивала. Хотелось спать. Еще этот урод сзади.
Я остановился на заправке, выпил кофе. Кассир с теплотой в голосе поздравила меня с праздником, я поздравил ее в ответ. Товарищи по несчастью, мы знали цену своим поздравлениям.
Урод тоже заехал заправиться. Из черного «мерина» вышел крупный мужик, но не мощный, а скорее рыхлый, коротко стриженный, с тупой мясистой челюстью. Лениво снял пистолет с топливной колонки, посмотрел на меня вопросительно. Бывает такая вопросительность с вызовом одновременно.
– С Новым годом, – сказал я.
Урод ничего не ответил, отвернулся.
Я допил кофе, смял пластиковый стаканчик и швырнул в урну. Крепко потянулся, хрустя позвонками, сел обратно в машину.
– Мы уже приехали? – спросила тетя Надя.
– Нет, на заправке. Через часик приедем.
– А-а-а…
Я резко тронулся, выезжая на трассу. Урод двинулся следом. Закапал дождь.
Дверь в квартиру была приоткрыта. Силуэт тети Нади бесплотной тенью разбавлял прострел коридора.
– Костик, заходи…
– Коо-о-остик, захо-о-о-оди-и-и, – пьяно передразнил дядя из глубины комнаты.
– Бьет он меня, не могу больше, – прошамкала она слабыми губами.
В квартире был бардак. Тарелки на праздничном столе сметены в одну кучу, у подоконника разбитый цветочный горшок, алоэ в куче земли, на полу валяются книги, газеты, засаленный мужской халат, пульт от телевизора и очки с оторванной дужкой.
– Собирайся, тетя Надя, – сказал я.
Игорь вышел из комнаты, кряхтя и пошатываясь. Грязные джинсы и рваная футболка.
– Здорово, что ли, – протянул мне руку.
– Здоровей видали.
Выглядел он жалко: пропитый, опухший, с разбитой нижней губой; в углах рта слипшиеся желтые колтуны, на полметра разит перегоревшим сивушным маслом и потом. Седая борода торчала клочками, взгляд мутных глаз непонимающе пачкал пространство.
– Ты чего творишь?
– А ничего… Эта вешалка вот уже где сидит, – он постучал ребром ладони по кадыку. – Забирай ее или ушатаю: сначала ее, потом себя.
– Герой.
– Все достало, Костя, жить не хочу…
– Так не живи.
– Мать жалко… – он всхлипнул. – Как она без меня будет?
Тетя Надя убирала продукты в холодильник.
– Пойдем покурим.
Курили в ванной. Дядя выдыхал сизый дым трудно, с усилием. Загреб ладонью лысеющую макушку, с силой провел. Руки его затряслись.
– Работу тебе надо найти, – сказал я.
– Да, надо бы…
Работать дядя не умел. Трудиться любил, и делал это самозабвенно, а вот работать от звонка до звонка не умел категорически. Что-то дворянское было в этой позиции, голубых кровей. Разругавшись с заказчиками, он отработал месяц в такси. Получив расчет, устроил гусарскую пирушку и прогулял все за пару дней. Сейчас жил на шее матери – блокадная пенсия тети Нади позволяла не умирать с голоду.
– Скажи мне, Костя, я ведь не последнее говно?
– Не последнее.
– Нет, ты прямо скажи. Я ведь что-то сделал за свою жизнь: работ четыреста наберется. В Америке мои работы есть, в Германии, в России, само собой… Тридцать лет коту под хвост. Ни денег, ни славы, ни счастья. Кому все это было нужно?
– Тебе.
– Вот. А теперь и мне не нужно. И зачем дальше жить? Мне бы пистолет – пустил бы пулю в сердце.
– Как Маяковский?
– Ну да, в голову – не эс… не эстетично, – он запнулся на длинном слове. – В петлю лезть – пошло; с крыши прыгать… как малолетка, тьфу…
– Все правильно. В сердце – то, что надо.
– Дело ответственное. Пистолет нужен.
Разговоры о смерти он вел уже лет пять. Я привык. Все привыкли. Да и он, наверное, тоже привык.
Поскреблась в дверь тетя Надя.
– Костик, я готова.
Дворник нещадно скрипел, лобовое стекло запотевало. Я машинально доставал левой рукой тряпку из-под сиденья и на ходу протирал стекло. Этот мир и правда сходит с ума, если в новогоднюю ночь идет дождь.
– Я лекарство забыла, – произнесла тетя Надя.
– Возвращаться не будем.
Она знала, что мы не будем возвращаться, просто хотела, чтобы я это произнес. Я произнес, и ей стало спокойнее.
Мы летели по спящей стране, мимо вымерших деревень вдоль дороги. Фары высвечивали покосившиеся дома, вмятые крыши, рваные гармошки сельских магазинов. И в пелене дождя, в желтушном свете фар их мелькание походило на мелькание жизни: вжик, вжик, вжик… За окном проносятся годы и километры, оставляя на обочине покинутые людьми дома. Дом без хозяина умирает. Это такой невыносимый закон русской жизни. Беда не в том, что в эти дома никто не вернется, – беда в том, что некому возвращаться.
Я задумался и не успел сбросить скорость перед постом ДПС. Плотный «гаец» в светящейся жилетке решительно указал жезлом, переводя его на обочину. Пришлось останавливаться. Урод на «мерине» ловко проскочил дальше.
– Сержант Полянских, ваши документы.
Я протянул права и ПТС.
– ОСАГО?
Я протянул страховку.
– Пойдем.
Он лениво махнул мне рукой и направился к своей бетонной будке.
– Нарушаем, – «гаец» показал мне табло радара. Прибор зафиксировал 123 км/ч.
– Задумался.
Я не стал ничего объяснять.
– Ну что, штраф будем выписывать? Или. – он не договорил.
– Штраф.
– Как знаете, – тон стал сухим и официальным.
Минут пять он заполнял протокол, дал мне расписаться. Оторвал копию и протянул вместе с документами:
– С Новым годом.
Тетя Надя опять проснулась, опять спросила:
– Костик, мы приехали?
– Нет, тетя Надя, ты спи, я разбужу.
– А-а-а… Хорошо.
Я медленно тронулся, с радостным удовольствием набирая скорость, предвкушая, как догоню урода на «мерине».
Судьба Игоря Разина и тети Нади – это типичная русская боль. Так бывает, когда рвутся родовые связи. Так всегда бывает, когда отказываешься от самого себя. Род и семья – это единственный клей для расползающейся по швам русской действительности. Вернуться можно только домой.
Это была большая семья. Три сестры, как у Чехова, только имена другие. Тетя Надя была средней сестрой. Я не знаю, отчего все рухнуло – я был мальцом. Спор вышел из-за дачи – маленького домика и участка в десять соток. Сначала дом разделили на две половины. Стянутый гвоздями и перегородками, с заколоченными пролетами – дом глубоко вдохнул и не смел выдохнуть. Ему словно кость в горло забили: не выхаркать, не продышаться. Так и продолжал жить с костью в горле, но уже всем было понятно, что это только начало. Мелочи накапливались, как снежный ком. Сестрам казалось, что они воруют друг у друга удобрения, помидоры, огурцы, торф, песок… Эта рыбная кость в горле дома гноилась и врастала в гортань.
Потом тетя Надя переписала дом на Игоря и молниеносно провела приватизацию. Я не вникал в техническую сторону процесса, не знаю, как это произошло. Нельзя сказать, что двух сестер и их семьи выживали, нет. Просто у дома появился новый хозяин, и эта властная персонализация стала всем очевидна. Две сестры стали приезжать на дачу все реже, их половины дома незаметно отвоевывались. Это не было захватом, как и не было в том злого умысла – лишь естественный процесс поглощения. Кость вросла в горло и уже не мешала дышать, но нагноение разрослось в опухоль, и этот процесс стал необратимым. Дом разом лишился энергии, питавшей его все эти годы, опустел и иссох.
Семья распалась.
Помню фотографической памятью ребенка: Игорь с дядей Мишей меняют крышу веранды; женщины режут зелень перед раковиной, стругают салат; дед стыдливо выглядывает из-за гаража, успев втихаря принять сто грамм на грудь; на столе крупными кусками нарезан арбуз, утопая лапками, в красной мякоти вязнут осы. Печет июльское солнце. Мужчины упорно трудятся, блестят от пота загоревшие тела. Две сосны, посаженные после рождения дядьев, отбрасывают густую плотную тень на западную сторону. В этой тени сижу я, играю в солдатиков, нападая на неприятельский муравейник. Дом живет, дышит легко и спокойно. Кажется, где-то в глубине, под чердачными перекрытиями лежит в сундуке за семью печатями его деревянное сердце, равномерно бьется в такт ударам молотка. И еще кажется: так будет вечно.
Мы въезжали в городок ранним утром, в тот мутный новогодний час, когда вся страна уже засыпает пьяным и сиплым сном. Последние гости уже разбрелись по домам, улицы завалены мишурой и пустыми бутылками из-под шампанского. Праздник вывернулся наизнанку: впереди похмелье, скисший оливье и новый рабочий год.
Мать, конечно, спала. Я с трудом ее разбудил, она вяло отмахивалась и несла сонную чушь. Потом вдруг резко привстала, посмотрела сквозь меня долгим объемным взглядом и спросила:
– Зачем?
– Мам, это я. Тетя Надя приехала.
Отозвавшись на голос, она вынырнула из предсонья. Взгляд ее обрел фокус.
Потом мы пили кофе на кухне, доедали подсохшие бутерброды с икрой. Тетя Надя сидела на краешке стула и клевала носом, мать задумчиво курила.
– Я думала, ты откажешься, не приедешь, – сказала она.
– А я приехал.
– Спасибо.
– Спасибо не булькает.
Мы усмехнулись одновременно.
– Как внучка моя поживает?
– Все хорошо.
– Ты мрачный какой-то.
– Все нормально, просто устал, спать хочу.
– Ложись, поспи.
– Не, поеду. Дома посплю.
Мать отвернулась, закусив губу.
– Ты и так дома.
Я допил кофе одним долгим горячим глотком и стал собираться.
Тетя Надя позвонила через три дня, голос ее был усталый и тусклый:
– Тревожно мне, Игорь на звонки не отвечает… Костик, забери меня.
– Спит, наверное. Или телефон потерял.
– На сердце камень…
– Хорошо, тетя Надя, я скоро приеду.
В первые дни нового года подморозило, выпал снег. Не то чтобы он примирил пейзаж и реальность, но стало легче глазам и спокойнее на душе. Показалось, что всю страну можно переписать заново, с чистого белого листа. Можно переписать покинутые дома, грязь и слякоть обочин, ссохшиеся в непроглядное желтое поля. Новая глава будет написана каллиграфическим почерком, без ошибок и стилистической каши. Главное, чтобы у народа, который будет держать перо, не тряслись руки с похмелья.
Мы ехали по той же трассе, гудела резина шипованных колес. Тетя Надя все так же молчала. Только один раз за всю дорогу спросила:
– Какой год?
– 2014-й.
– Нет, по восточному календарю.
– Год лошади.
– А-а-а…
Как будто эта информация успокоила ее. Мол, если год лошади, то ничего страшного, поскрипим еще, потерпим.
Тетя Надя входила в квартиру с поспешностью и даже не пыталась ее скрыть. Замок провернулся легко. В нос ударил стойкий запах перегара.
Игорь спал. Лежал на животе, раскинувшись на весь диван, тяжело сопел заложенным носом. Перед диваном сгрудилась батарея пустых бутылок. Из открытой форточки тянуло сквозняком. Тетя Надя облегченно потопталась на месте, накрыла Игоря одеялом и зашагала на кухню, старательно не глядя мне в глаза.
Конечно, потом сели на кухне. Тетя Надя наделала бутербродов. Я у?
же допивал чай, когда она мне сказала:
– Из садоводства звонили. Помнишь, в ноябре был ураган, дамбу перекрывали?
– Ну.
– Сосны упали. Прямо на дом. Одна пополам сломалась, рухнула на веранду. Нет больше веранды. Другую вырвало с корнем и обрушило на дом, ровно посередине. Крышу пробило, обшивку, шифер, переборки. Говорила Игорю: съезди, посмотри – какое там… Все рушится, все летит куда-то. Уже ничего не будет, как раньше, ничего не вернется.
– Что делать будешь?
Она замолчала. Мой вопрос прижал к нёбу ее язык (бывают такие вопросы), и потребовалась вся твердость, вся бескрайняя теплота, разлитая в ее имени, чтобы протолкнуть одно слово:
– Жить.