Рассказ

Первый раз я приехал в Москву в феврале 2001 года, в слякотное похмельное утро на заре нового тысячелетия. Мы отправились с Юркой без копейки денег и с надеждой попасть на концерт Мэрилина Мэнсона – рок-идола того времени. Это был первый и единственный его концерт в России. Когда тебе семнадцать лет, ты не замечаешь, что страна хрипит и агонизирует. Не потому, что слеп, а просто тебе не с чем сравнивать. Молодость интересуется только собой.

Ленинградский вокзал встретил нас бомжами, проститутками, торговцами и кидалами всех мастей. А еще он встретил нас, настороженных и испуганных хиппарей, крепкими бритоголовыми парнями с очень недобрым взглядом. Спасло нас то, что в поезде мы познакомились с Борманом, молодым нацистом из Питера. Борман был, что называется, подкачан философией, носил немецкую трофейную пилотку с орлом, пил настойку боярышника и хотел умереть молодым. Он «перетер» о чем-то с московскими скинами, пару раз оборачивался в нашу сторону и что-то с ленцой объяснял своим собратьям. В итоге нас пропустили, провожая осмысленно-ненавидящим взглядом. Мы двинулись к метро, а за спиной грязно и визгливо зазвучала драка – таких, как мы, было полсостава.

– Не оборачивайтесь, – сказал Борман.

– За что? – спросил Юра, ускоряя шаг.

– А ни за что. Вы – слабые, они – сильные. Разве мало?

– Мало.

– Ну тогда считай за Святую Русь, поруганную Мэнсоном.

– Борман, ты ведь и сам на концерт.

– Я на «Алису» еду. Но Мэнсон мне тоже нравится. Музыка – говно, а энергетика сумасшедшая. Последний раз такое только Курт вытворял.

– А зачем ты нас сейчас вытащил?

– Не знаю. Убогие вы какие-то.

По питерской привычке мы перепрыгнули через турникеты и ломанулись вниз по эскалатору. Подождали Бормана внизу.

– Дурачки, вы тут на хер никому не нужны. Никто за вами бегать не будет. Это Москва. Короче, тут наши пути расходятся, – он окинул нас на прощание сочувственным взглядом. – Не заблудитесь, цыплята.

И пошел.

– Стой, Борман!

– Чего еще?

– А где «Олимпийский»?

– Метро «Проспект Мира», а там спросите. Но по мне – езжайте лучше обратно домой.

Теперь я знаю, для чего Борман возник в нашей жизни. Не для того, чтобы научить уму-разуму, и уж конечно не для того, чтобы отмазать от скинхедов. Чтобы произнести уничтожающее и верное: цыплята.

Впереди был целый день, мы остались одни, мы были так свободны, как только могут быть два молодых и нищих парня в огромном чужом городе.

– Куда теперь? – спросил я.

– На Арбат. Это мечта всей жизни – побывать у стены Цоя, – ответил Юрка.

– А где он, этот Арбат?

– Не знаю, где-то в центре. Давай хоть карту метро посмотрим.

Мы решили, что станция «Арбатская» – это то, что нам надо, и что стена Цоя должна быть если не на выходе из метро, то где-то очень рядом. И поднимаясь вверх по эскалатору, мы почти физически чувствовали, как стучат в унисон наши сердца и пульсирует жилка на виске, требуя перемен.

Москва предстала перед нами мокрой потоптанной курицей, но только и мы были не петухами, а испуганными цыплятами. Я до сих пор сбиваюсь со счета, подсчитывая все случаи нашего везения. Вокруг красного, похожего на Мавзолей здания метрополитеновской станции разложили свой товар торговцы всех мастей. Продавалось все: от зажигалок и дешевых ножей-выкидух до косметики, книг, ершиков для унитаза. Это была огромная барахолка, мы с интересом ходили по рядам, приценивались из любопытства. А торговцы плотно обложили станцию в два кольца и стойко держали оборону. Было холодно и промозгло, слякоть проникла в ботинки и душу, и я отчетливо понял, что не согреюсь, пока не вернусь домой.

– Девушка, а в какой стороне Арбат? – спросил Юрка пролетающую на огромной скорости девицу.

– Вон там, по Знаменке идите, – ответила она с едва уловимой интонацией превосходства.

– А стена Цоя далеко?

– Так вам старый Арбат нужен. Это через дорогу. Далеко. Вам на «Смоленской» надо было выйти.

– Ничего, мы прогуляемся. Спасибо вам, девушка.

Красотка улыбнулась, и нам обоим стало теплее от этой улыбки. Мол, ничего страшного нет в этой Москве, все нормально, ребята, не слушайте Бормана.

Мы неспешно шли по летящему навстречу городу, и наша неторопливость, отсутствие планов, дел, встреч и перспектив раздражали Москву. Она выталкивала нас, мгновенно определяя чужеродность в своем огромном чреве. Так организм борется с микробами. Потому-то мы все время натыкались на прохожих, ловили спинами раздражительные взгляды и матерок сквозь зубы. Но мы были счастливы, дышали едкой Москвой и никак не могли надышаться. В карманах было по две пачки сигарет на брата, в рюкзаке оставались бутерброды и полбутылки водки. Что еще нужно двум цыплятам, для которых не существует завтрашнего дня?

До стены Цоя мы не дошли. Свернули на старый Арбат, и тут город нас отпустил или просто потерял из вида. Тесная улица пестрела шапками-ушанками, матрешками, солдатским х/б, генеральскими лампасами, значками, медалями… И вместе с тем в ней угадывалась степенность и не искоренимое торгашами чувство собственного достоинства. Мы даже остановились с Юркой, переглянулись. А потом увидели Гудвина.

Он стоял посередине улицы, вертел головой с игрушечной улыбкой на губах. Высокий, плотно сбитый, одно слово – ладный. Густые черные волосы спадают на плечи. Кожаный коричневый плащ, выцветший и затертый, тяжелые ботинки-гады. Под глазом алел свежий фингал. Этот парень мог быть откуда угодно, но мы сразу узнали в нем питерского хиппаря. Как узнали? Я понятия не имею. Так на заграничных курортах русские узнают друг друга; устойчивый маркер «свой – чужой» срабатывает безошибочно.

– Здорово, брат, – мы подошли к нему, раздвигая город плечами.

– Привет, пацаны. Питерские?

Мы переглянулись.

– Я вас в поезде ночью видел. Я – Гудвин, – он улыбнулся. – Вы на концерт?

– Вроде того, – ответили мы неопределенно.

– Полчаса тут стою и все налюбоваться не могу. Красиво… – он показал рукой на стоящие впритирку старые здания.

– Эклектика, – протянул я.

– Да не в этом дело. В них душа есть. Они теплые.

Это был наш человек.

– Есть бутерброды и полбутылки водки, – предложил Юрка.

– У меня хавчика нет, но есть немного денег.

К «Олимпийскому» мы подъехали втроем и около касс узнали, что концерт переносится на один день: то ли рок-идол забухал, то ли аппаратуру тормознули на границе. У касс подпрыгивала, стараясь согреться, дородная тетка в цветастом пуховике. Перекупщица.

– Отдыхайте, парни. Завтра концерт. Зажрались америкосы, техника «Олимпийского» их уже не устраивает. Свою тащат. А лет пятнадцать назад в ножки бы поклонились, лишь бы пустили их на эту площадку. Вам билетик нужен?

– Нужен, да у нас денег нет.

– А на хрена ехали тогда?

– Ну… может вписаться получится?

– Забудьте. Сами-то откуда?

– Из Питера.

– У меня дочь там учится, в Горном. Слыхали?

Мы, конечно, слыхали.

– Дурачки вы. Тут перед зданием два кольца внешнего оцепления, на входе в «Олимпийский» проверка и на входе в зал. Вписа-а-аться… – тетка весело засмеялась. – Езжайте домой, цыплята.

Домой мы не поехали. Мы допили водку и поехали в Третьяковку.

Залы там расположены в хронологическом порядке, от древнейших времен к современности, и это удобно. Так практически сразу я увидел рублевскую «Троицу». Я был Али-бабой, перед которым сим-сим раскрыл свои каменные двери и впустил в сокровищницу. Я плохой художник и слабенький ценитель картин, но чувство, которое я испытал в Третьяковке, было далеким от эстетического восторга. Это был момент узнавания: те полотна, что видел каждый день на обложках учебников по литературе, вдруг здесь и прямо сейчас перед тобой: живые, нарисованные, по-настоящему существующие.

– Твою ж ты мать, «Девочка с персиками», – нашептывал себе под нос Юрка.

Гудвин, казалось, не изменился. Он рассматривал картины с той же легкой блаженной улыбкой, с какой гулял по Арбату, ехал к «Олимпийскому» и, верно, жил всю свою жизнь.

У картины Серова «Волы» мы решили отдохнуть.

– Скажи, Гудвин, – начал я, – зачем тебе Мэрилин Мэнсон?

– Он преисподнюю на поверхность вытащил, – неожиданно серьезно ответил Гудвин.

– Сатанист, что ли?

– Издеваешься? Пусть по кладбищам прыщавая школота ползает. Сатанисты-онанисты… Не, мне сначала псевдоним его понравился. Я вообще курсовую пишу по Мэрилин Монро.

– Да ладно!

– Серьезно! Монро – это американская мечта в чистом виде, из грязи в князи. Она же ни разу не Мэрилин, а Норма Джин – нормальное такое алкогольное имя. Мать ее горбатилась киномехаником, так что с самого детства есть киношный след. А папаша вообще неизвестен. Дочь полка. И эта девчонка сделала себя с нуля, ее миллионы мужиков по всему свету хотели. Это просто невероятно. Нет такой второй судьбы.

– У всех своя судьба, – заметил Юрка.

– Это так, но ее как будто под одну руку ангел вел, а под другую – чертяка. У нее никогда не было детей, но она честно старалась забеременеть. И все впустую. А самая тема вообще в другом, – тут Гудвин загадочно улыбнулся. – Вы знаете, например, за что убили Кеннеди?

– Только не говори, что из-за нее.

– Именно. И сделал это его братец Роберт. Они просто не могли Монро поделить между собой. Явных доказательств нет, но намеков просто ворох. Не понимаю, как об этом еще не написали, – Гудвин снова хитро улыбнулся. – Я могу стать знаменитым.

– Давай хоть сфоткаемся на память, – полез в рюкзак Юрка. – Пока ты еще не знаменит. Потом ведь не выцепить тебя будет.

– Да ладно вам, тут вообще нельзя фотографировать.

– А мы из Питера.

– Типа культур-мультур?

– Типа того.

У меня до сих пор сохранилась фотография, на которой три хаерастых парня в цветных одеждах обнимаются на фоне «Волов» Серова. Фотографировал длиннорукий Юрка, за что его в шутку звали Долгоруким. Наверное, это было одно из первых сэлфи в России, сделанное на кодаковскую «мыльницу».

Ночевали мы в зале ожидания на Ленинградском вокзале. Гудвин с Юркой сдали свои обратные билеты.

– А ты чего, давай свой тоже сдавай. Мы одной крови.

– Идите в жопу! Больные, – ответил я.

Что не помешало мне душевно выпить с ними на эти деньги. Мы выпили, но не согрелись. Холод, отступивший было в Третьяковке, вновь проник под мою флотскую отцовскую шинель. Знобило не по-детски.

Зал ожидания Ленинградского вокзала образца 2001 года – это скопление бомжей и неудачников. Нет смысла, нет цели, а в глазах одна долгая мысль: дотянуть до утра.

И тут появился мужик с семьей. Русский, трезвый, мял в руках черную вязаную шапочку. Он вышел в центр зала: чемоданы, дети, жена. И начал говорить, стыдясь каждого слова. Дергалась мышца на левой щеке.

– Люди… Извините, что обращаюсь к вам. Беда случилась, – он по-детски развел руками. – Украли сумку с билетами, документами, деньгами… Мы из Мурманска, в отпуск приезжали в столицу нашу. Я капитан третьего ранга, подводник, – мужик тяжело вздохнул, не зная, как продолжать. – Если бы не дети, я бы не стал просить… Короче, помогите, чем можете.

Люди заерзали, полезли в свои баулы за книгами и журналами. Кто-то торопливо взглянул на часы. Пластиковые сиденья, стоящие длинными рядами, вдруг стали горячими. Они нагрелись от слов попавшего в беду мужика, и ничего с этим уже было не сделать.

Бедолага все понял, но у него действительно не было вариантов. Хорошее волевое лицо, гладко выбрит, по-военному стрижен «под канадку». Он снял кожаный плащ.

– Три месяца назад покупал. Стоит пять тысяч. За две отдам, – голос не дрогнул.

Вы когда-нибудь видели, как сотне человек одновременно становится стыдно? Все прячут глаза или закрывают их, делают вид, что спят. Утыкаются в книги. Срочно придумывают себе какое-нибудь занятие. Потому что встать и уйти – нет сил.

Мужик не изменился в лице, ни одна жилка не дрогнула – только пальцы продолжали терзать черную шапочку. Он думал две секунды. Сзади стояла семья: худосочная жена и двое детей, мальчик и девочка. Ждали, что папа все решит и увезет их домой. Он же папа. И тогда мужик медленно опустился на колени.

– Ну помогите же… ради детей, – подавился. – Люди…

Гудвин с Юркой отдали все оставшиеся деньги. Еще несколько человек подошли, кто сотню даст, кто две. И все. Мужик окончательно все понял. Он будет искать другие варианты. Сдаст плащ на барахолке или еще что-нибудь придумает. Глаза его стали злыми, потому что, верно, он всех людей судил по себе.

– Спасибо вам, люди русские. Поклон вам, – он карикатурно расшаркался до земли. – Бог сейчас все видел, свои выводы сделал. Вы еще и меня вспомните, и этот вечер. Спасибо вам.

И ушел.

Сна не было этой ночью. Был холод и вязкое предсонье. Я ворочался на неудобном стуле, затекали плечи, ломило поясницу. Пытался заснуть, проваливался на мгновенье в спасительную темноту и тут же просыпался. Вставал, ходил из стороны в сторону, чтобы согреться, потом снова пытался заснуть. Мы ждали утра, чтобы нырнуть в теплое метро и добрать пару часов на кольцевой линии. Этой ночью я сломался.

Я плохо помню следующий день. Мы поспали в метро, у «Олимпийского» настреляли денег на батон и горячий чай. Вроде бы даже на пиво хватило… Не помню. Уже не нужен был ни Мэрилин Мэнсон, ни Москва, хотелось домой, в теплую сухую постель – и спать, спать, спать… Часов сорок не просыпаться. Слякотный город выталкивал меня, и я уже не сопротивлялся. Просто брел за Юркой и Гудвином.

И вдруг свалился вечер. Площадка перед концертным залом стала наполняться волосатыми в кожаных куртках и тяжелых сапогах. В рюкзаках у каждого был алкоголь, и все завертелось, как на карнавале. Какие-то знакомства, маленькие группки. Везде наливали и даже давали закусить. И не важно, есть у тебя деньги или нет, если ты сегодня пришел на эту площадь – ты свой. И тебя обласкают, согреют, похмелят. Судьбы и обстоятельства сплелись в пульсирующий комок.

– Боги, боги, в какой я жопе, – кричал худой блондин по прозвищу Снежок. Он приехал из Киева, как мажор, в купейном вагоне. У него была вписка в Москве, у него был билет в VIP-зону. Он бредил этим концертом несколько лет. И за пару часов до начала нарвался на скинов. Его избили, отобрали деньги и на глазах порвали билет на мелкие обрывки. Только паспорт оставили. – Ну где же это я так нагрешил, ну где, ну где.

Я увидел Бормана в толпе, махнул ему рукой, он даже кивнул в ответ, но не подошел, и я не стал навязываться.

– Ребята, купите цепочку? Кому нужна? Золотая! Отдам за билет… – девочка с личиком Мэрилин Монро умоляла и толкалась от одной группки к другой. Глаза ее сходили с ума, и в этот момент я впервые понял, что не попадем мы ни на какой концерт.

– Ты откуда, подруга?

– Какая разница? Цепочка нужна золотая?

– Не, мы пустые. Сами без билета.

Толпа сгорала, как пища в желудочном соке. Воздух кипел и плавился. И даже холод ненадолго отпустил. Мы с Юркой не добрались до желудка – застряли где-то на полпути. И оба понимали это. Пройти на халяву не было вариантов. И пульсирующий кишечник стал выталкивать нас на обочину: как лишних, как недостойных великого праздника.

Нас оттеснили к кассам. И тут толпа заревела. Стали запускать за первую линию контроля. Кольцом стояли напряженные омоновцы, проверяли сумки и рюкзаки, изымали колюще-режущие и алкоголь.

– Юр, мы не пройдем, – сказал я.

– Да, я вижу.

– А где Гудвин?

– Там остался. У него билет есть.

– Ясно.

Ловить нечего, но мы упрямо стояли на месте и ждали чуда. И Москва сжалилась над нами, отблагодарив за терпение.

– Здорово, цыплята!

Мы обернулись, – нам улыбалась вчерашняя тетка в пуховике, у которой дочь в Горном учится.

– Здрасьте.

– Че, не надыбали билет?

– Нет.

– Ладно, я добрая сегодня, держите, – она сунула нам два билета в VIP-зону, уже надорванных.

Мы остолбенели.

– У нас вообще денег нет, – промямлил Юрка.

– Да не нужны мне ваши деньги. А что пользованный билет – ерунда. Пропустят. У нас договор с охраной. Нам с первого круга билеты возвращают, а мы их по второму. Ну чего встали? Ошалели от радости? Бегите, цыплята, бегите, пока без вас все вкусное не съели, – тетка заливисто засмеялась.

Собственную слабость не искупить, но попытаться можно. У тебя ничего не получится, потому что совесть подачек не приемлет. Вот так она устроена. И билет на поезд, который я мог сдать и отдать деньги мужику с семьей, не жег мне карман. И я еще не знал в тот момент, что этой ночью совершу еще одно предательство: брошу Юрку и Гудвина без денег на Ленинградском вокзале, а сам усну в теплоте плацкартного вагона по дороге домой. И мне будет сниться Мэрилин Монро в Третьяковской галерее; она будет манить меня пальчиком и перебегать из зала в зал, а я буду бежать за ней по картинам Серова, протягивая руки навстречу, и так и не смогу до нее дотянуться.

– Дайте еще один билет! Нам очень надо, – затараторил я. – Есть одна девушка, она как ангел. Она даже цепочку золотую готова продать за билет. С крестиком.

– Видела я эту курицу. Она тут всем свою цепочку совала. Кто она тебе? – спросила тетка.

От ответа все зависело. Все зависело от моего ответа. Даже воздух стал холоднее – очень резко подморозило.

– Никто. Просто мне очень надо ей помочь.

Тетка думала две секунды, а потом достала еще один надорванный билет.

– Держи, цыпленок. Может, и я что-то доброе сделала.

Мы летели в толпу, вновь став своими. И толпа приняла нас, и впитала, и снова нам наливали и даже давали закусить. Я недолго искал девушку, похожую на Мэрилин Монро. Я просто знал, где ее искать: на обочине, с краю. Она стояла около автобусной остановки и ненавидела весь мир своими острыми коленками.

– Держи, – я протянул ей билет.

Она не поверила.

– За что?

– Держи, я говорю.

Она легко выхватила цветную картонку. Синие глаза ее заблестели в нестройном свете ночных фонарей. И я подумал, что она похожа не на американскую звезду, а на ангела: ради такого личика не стыдно начать троянскую войну.

– Спасибо, блин, спасибо, спасибо… – она улыбнулась, и в ее улыбке заиграла потребность благодарности. – Хочешь, я дам тебе? Тут рядом есть теплый подъезд…

Я, наверное, хотел, но тот мужик на вокзале попросил отказаться. И я покачал головой. Девочка еще раз улыбнулась мне и рванулась в толпу, к «Олимпийскому».

– Зовут-то тебя как?

– Малу, – крикнула она. – Сокращенное от «малышка».

Юрка уже махал мне рукой, звал, торопил, рядом с ним маячил Гудвин. Я закурил. Стало тепло и легко. Впереди был концерт рок-идола, которому удалось разбередить чистилище, и был надорванный билет на этот концерт. И вообще – вся жизнь была впереди. Но я не двигался с места и курил до тех пор, пока фильтр не обжег мне губы.