ПРЕДИСЛОВИЕ

Книга «Записки о “Третьем рейхе”» представляет собой рассказ о гитлеровской Германии, основанный на документах и воспоминаниях автора. Написал ее бывший корреспондент ТАСС И. Ф. Филиппов, находившийся в Берлине с мая 1939 года до начала гитлеровской агрессии против СССР. Из его книги читатель может почерпнуть определенные знания о недалеком прошлом, о том прошлом, когда на карту жизни и смерти были поставлены судьбы не только немецкой нации, но и нашего народа и многих-многих других народов, о том прошлом, следы которого еще свежи и уроки которого отнюдь не забыты.

Автор «Записок» не является историком-профессионалом. Он — очевидец и участник событий, которые изложены им так, как он их понял и оценил, исходя из исторических фактов.

С первых дней прибытия в столицу немецкой «империи» советскому журналисту сразу же пришлось окунуться в сложную политическую атмосферу. Германское правительство в это время уже осуществило захват Австрии и Чехословакии и развернуло подготовку войны против Польши. Автор показал в книге, как коварно осуществляли гитлеровцы свою экспансионистскую политику, используя для этого «слабые стороны» политики Англии и Франции, правительства которых сорвали московские переговоры о создании антигитлеровской коалиции, надеясь направить немецкую агрессию против СССР.

В «Записках» перед читателем проходят сцены заседания рейхстага 1 сентября 1939 г., где Гитлер объявляет войну Польше, вторжение германских войск 10 мая 1940 г. в Голландию и многие другие эпизоды, характеризующие агрессивный курс фашистской Германии.

Наблюдательный глаз советского журналиста отметил характерные стороны внутренней жизни «Третьей империи». Здесь и система нацистской обработки населения, и фашистские приемы социальной демагогии, и гестаповские методы террора, и насаждение в стране милитаризма и шовинизма. Особенно наглядно показывает автор создание геббельсовской пропагандой культа «фюрера», граничащего с идолопоклонством. В книге при этом даются портретные зарисовки Гитлера и его ближайшего окружения, осуществлявшего вместе с ним преступные планы войны.

Значительный интерес представляют страницы книги, которые рассказывают о борьбе антифашистских сил против гитлеровского режима. Автор приводит ряд фактов, говорящих о том, что даже в условиях гестаповского террора многие германские патриоты не складывали оружия, вели борьбу, рискуя жизнью, и шли на верную смерть.

Большое место отведено в книге показу работы советского журналиста в условиях гестаповской слежки и различного рода «поворотов» в нацистской политике. Автор дает зарисовки того, как органы гитлеровских властей старались воздействовать на представителей иностранной прессы.

Как показано в «Записках», гитлеровское правительство в конце 1940 и начале 1941 года осуществляло практические мероприятия по подготовке нападения на Советский Союз. Собранные в этот период автором материалы из его поездок в Познань, Вену, Кёнигсберг, а также анализ внутренних распоряжении властей и их закулисной игры с Англией давали основание для такого показа.

В этом отношении представляют интерес приводимые автором эпизоды, относящиеся к полету Гесса в Англию.

В первые июньские дни 1941 года, по свидетельству автора, в иностранных кругах Берлина только и говорили о готовности Гитлера начать войну против СССР в любой день. Можно полагать, что читатель с интересом прочтет страницы книги, в которых автор описывает свой последний «мирный день» в Берлине, его арест утром 22 июня, пребывание в гестаповской тюрьме и возвращение на Родину.

Книга, однако, на этом не заканчивается. В первые дни после капитуляции гитлеровской армии, разгромленной вооруженными силами СССР, автор снова в Берлине в качестве сотрудника Политотдела Советской военной администрации в Германии (СВАГ). Он делает зарисовки поверженной столицы «Третьего рейха», показывает благородную миссию Советской Армии по оказанию помощи берлинскому населению и первые мероприятия СВАГ в деле перестройки Германии на миролюбивых и демократических началах, как того требовали Потсдамские соглашения. Автор рассказывает о становлении и формировании демократических сил в советской оккупационной зоне Германии в 1945—1946 годах — сил, которым суждено было затем стать основой образования и преуспевания нового германского государства — Германской Демократической Республики.

Заключительные страницы книги посвящены Нюрнбергскому процессу, где И. Ф. Филиппов провел несколько дней, наблюдая за поведением тех, которые еще совсем недавно прошли перед его глазами в мишурном блеске, верша делами фашистского «рейха». Здесь, в Нюрнберге, совершился справедливый суд народов — были казнены главные преступники войны.

«Записки» И. Ф. Филиппова, несомненно, смогут в немалой степени удовлетворить любопытство читателя к «деталям» жизни в гитлеровской Германии, как они представлялись советскому человеку-очевидцу. Наряду с этим «Записки» небезынтересны и для исторической науки, особенно то, что касается диалектики развития международной ситуации и гитлеровской политики перед нападением Германии на СССР.

В этой вводной статье хотелось бы, однако, акцентировать внимание на другой стороне дела. Вдумчивый читатель не захочет ограничиться «просто историей», а постарается поразмыслить о ее уроках, о том, как будут развиваться исторические процессы на германской земле, в Европе, в мире и что могут сделать люди, чтобы не допустить новой трагедии для человечества. Автор книги не ставил перед собой задачу подробно заниматься этой проблемой, но его «Записки» наводят на подобные размышления.

Действительно, история, которой коснулся И. Ф. Филиппов в «Записках о “Третьем рейхе”», не закончилась. Правда, гитлеровской Германии нет уже более 20 лет. Вместо нее два германских государства — Германская Демократическая Республика и Федеративная Республика Германии. Многое существенно изменилось за минувшие годы после войны и за пределами Германии. И все это изменилось не в пользу тех сил, которые привели к власти фашизм и развязали вторую мировую войну.

То новое, что возникло после войны в Германии, выражается в первую очередь в прогрессивном развитии рабоче-крестьянского государства — ГДР, а за ее пределами — в возникновении и развитии целого ряда социалистических государств, в распаде колониальной системы, в росте движения национального освобождения, сил социализма и мира.

Понятно, что с новым соотношением сил в мире уже никто не может не считаться. Но все же нельзя не считаться и с тем, что мир старого, мир, потенциально содержащий в себе угрозу фашизма и новой войны, еще далеко не исчез с исторической сцены. Он продолжает существовать и обладает нарастающей материальной базой и на германской земле — в рамках ФРГ, и вне ФРГ, где его олицетворяет американский империализм, пытающийся выполнять роль мирового жандарма. И то, что автор «Записок» в качестве эпиграфа к книге взял слова чехословацкого антифашиста, замученного гитлеровцами, Юлиуса Фучика: «Люди, ... будьте бдительны!» — естественно и вполне резонно выражает суть современной действительности.

Уроки второй мировой войны, в результате которой империализм изрядно поплатился за свои кровавые преступления, конечно, наводят людей на разные размышления по поводу методов борьбы с ним. Из всей гаммы размышлений хотелось бы здесь выделить одно: человечество не может жить только по законам формальной логики. Да, после второй мировой войны соотношение мировых общественных сил резко изменилось в пользу социализма. Но вместе с этим произошли изменения в развитии производительных сил, выразившиеся в открытии термоядерной энергии и ракетной техники. Это обстоятельство, несмотря на резкое изменение соотношения общественных сил в пользу мира и социализма, удесятерило ответственность людей разума, прогресса, труда за судьбы мира, за то, чтобы не допустить мировой войны вообще и термоядерной в особенности.

В связи с этим вполне закономерным является то, что приходится обращаться к оценке и переоценке прошлого. Не для того, чтобы вернуть былое, а для того, чтобы сделать кое-какие выводы для настоящего и будущего. Тут как раз уместно сослаться на мысль, высказанную в одной из статей газеты «Правда». В ней по аналогичному же поводу писалось: «Люди снова и снова мысленно возвращаются к прошлому. Не только потому, что пережитое оставляет неизгладимый след в памяти человека, но и для того, чтобы извлечь уроки на будущее. Ошибаться может каждый, но разумный человек не хочет ошибаться дважды».

В статье говорится о когда-то допущенных ошибках в международном рабочем движении, которые привели к расколу антифашистских, антивоенных сил. Статья исходит из концепции, что фашизм не был фатальной неизбежностью, или во всяком случае из того, что «если бы своевременно было создано единство антифашистских сил, то многие события, предшествовавшие войне, могли сложиться иначе».

Многие мыслящие люди считают, что если бы в Германии и в Европе в целом в свое время было обеспечено единство рабочего и демократического движения, то приход фашизма к власти был бы предотвращен. Нельзя сказать, что это чисто логическое предположение. Здесь логика основывается на анализе фактов. На самом деле, если в 1928 году коммунисты и социал-демократы в Германии получили на выборах в германский парламент более 12 млн. голосов, а гитлеровцы собрали только 800 тыс., то разве это не свидетельствовало о потенциальном превосходстве сил демократии и социализма над фашизмом? Разумеется, свидетельствовало. Тем не менее фашизм продолжал набирать силу. В 1932 году — накануне прихода к власти Гитлера — за нацистскую партию было подано 13 млн. голосов. Но даже при этом росте голосов, поданных за фашизм, потенциальные возможности преградить дорогу Гитлеру к власти еще не были утрачены. Ведь одновременно коммунисты и социал-демократы в совокупности тоже увеличили число своих сторонников среди избирателей и также собрали вместе 13 млн. голосов. При данном соотношении голосов избирателей отчетливо вырисовывалась поляризация сил, однако еще не победа фашизма. Совместные действия коммунистов, социал-демократов, всех антифашистов — будь такие действия организованы, тем более при должной поддержке извне, — конечно, могли бы сделать великое дело. Однако достичь единства антифашистов не удалось, а национал-социалисты активно и даже весьма активно использовали раскол в рабочем и демократическом движении (и, разумеется, всячески содействовали его углублению) и тогда, когда завоевывали от выборов к выборам голоса избирателей, и тогда, когда определили момент для непосредственного захвата власти. Так шло дело к роковой исторической ошибке, допущенной в рамках рабочего и демократического движения.

Анализируя обстоятельства распространения фашизма в других странах после первой мировой войны, в общем-то приходишь к выводу, что и для них была характерна та же «закономерность», что и для Германии. Отсутствие единства в рядах рабочего и демократического движения неизменно способствовало приходу к власти фашизма всюду, где он рвался к господству. Так было в Италии в 1922 году, а затем в Австрии, Венгрии и в некоторых Балканских странах.

История знает факты, когда в отдельных странах дорога «национальному» фашизму была преграждена. При этом обычно указывают на события во Франции в 1934 и 1936 годах. Действительно, в 1934 году объединенным силам коммунистов, социалистов, всех демократов и прогрессивных людей удалось подавить выступление фашистов во Франции. Этого они добились, несмотря на то что французская фашистская организация «Огненные кресты» насчитывала, как об этом свидетельствовал ее главарь де Ла Рок, 300 тыс. человек (все они были вооружены). Французы тогда подтвердили делом возможность реально вести борьбу с фашизмом, и этим они оказали большое воздействие на рабочее движение в других странах. Затем в 1936 году во Франции, в результате образования Народного фронта антифашисты баллотировались в парламент как единый блок и в этом случае одержали победу.

Для иллюстрации значения единого фронта рабочего класса в борьбе против фашизма можно было бы привести и другие примеры, в частности из деятельности коммунистов и социалистов в Латинской Америке, да и в ряде других стран. Там, где коммунисты и социал-демократы (вместе с другими прогрессивными силами) выступали единым фронтом, всякий раз они либо одерживали победу, либо серьезно затрудняли путь реакции, фашизму.

Разумеется, приведенное противопоставление успешного и неуспешного объединения антифашистов не дает основания для упрощенного подхода к оценке причин, определивших то и другое. Иначе говоря, нельзя думать, что в одних случаях были просто «хорошие коммунисты» и «хорошие социалисты», а в других — наоборот. Объединение сил антифашистов и их успехи в борьбе с «черной» (или «коричневой») реакцией зависели не только от желания, умения и искусства лидеров рабочего и демократического движения, но и от многих других факторов, в том числе от напора и опыта монополистической буржуазии, от остроты внутренних противоречий и внешних ситуаций, от особенности межклассовой борьбы и поведения национальной мелкой и средней буржуазии, а также в немалой степени и от организованности и искусства самого фашистского наступления в каждой данной стране.

Коммунисты во всех странах, где фашизм рвался к власти, были инициаторами в борьбе за создание единых антифашистских национальных фронтов. Этой заслуги у них никто не может отнять. В Германии, в частности, в 1932 и 1933 годах коммунисты четыре раза предлагали социал-демократам создать единый фронт против гитлеровского фашизма. Результаты этих предложений известны. Подобно тому как никто не может отнять у коммунистов их заслуг в борьбе и усилиях за создание единого антифашистского фронта, никто не может снять с правых лидеров социал-демократии главной ответственности за срыв единого фронта.

В этой статье не ставится задача подробно рассматривать, кто и в какой степени был ответствен за допущенные исторические ошибки в борьбе с фашизмом. Здесь важно другое — подчеркнуть тот факт, что уже в период между двумя мировыми войнами единство антифашистских и антивоенных сил не было невозможным, и тот факт, что раскол этих сил обошелся ценой большой трагедии для народов, о которой образно пишет И. Ф. Филиппов в своих «Записках».

В чем же суть этой «исторической ошибки»?

Конечно, то, что между коммунистами и правыми социалистами развивались определенные противоречия и шла острая борьба, имело в своей основе объективные причины. Они не могли не бороться, поскольку находились на разных идеологических и теоретических платформах. Но в азарте борьбы правые лидеры социал-демократии не заметили или просто игнорировали то общее, что объективно и потенциально объединяло антифашистов всех идеологических оттенков и направлений и ради чего они обязаны были объединиться практически, организационно. Этим общим была опасность фашизма и развязывания истребительной войны. Многие люди, ответственные за раскол антифашистских и антивоенных сил, закрыли глаза на эту опасность, а затем сами стали жертвой своих собственных ошибок.

Говоря о значении единства всех прогрессивных сил в борьбе с фашизмом в прошлом, нельзя, конечно, обходить тот факт, что в современных условиях единство рабочего и демократического движения имеет во многом другие аспекты, чем в период между двумя мировыми войнами. Но все это не изменило сути дела: недопущение массового возрождения фашизма, прихода фашиствующих элементов к власти как тогда, так и теперь можно обеспечить единством и только единством мирового коммунистического и всего рабочего движения, всех демократических и прогрессивных сил, включая национально-освободительное движение.

Конечно, было бы примитивным рассуждать и думать так, что угроза мировой войны может возникнуть только в том случае, если где-то снова к власти придут фашисты. Нельзя не видеть, что и сейчас в некоторых странах у власти находятся воинствующие империалисты, которые, и не называя себя фашистами, могут развязать и развязывают военные конфликты, угрожая втянуть в них многие народы. Поэтому вопросы единства в борьбе с реакцией, за предотвращение мировой войны в современных условиях приходится рассматривать не только с точки зрения мобилизации и объединения сил против крайне экстремистских элементов, рвущихся к власти, но и как борьбу с теми силами, которые уже диктуют современную агрессивную политику империализма.

В этой связи хотелось бы коснуться другой стороны вопроса. Как известно, фашизм в Германии, приходя к власти, опирался на определенную материальную базу, и он смог развязать мировую войну, обладая (с помощью политической власти) огромной материальной силой. Советский Союз в то время был по существу единственным государством, морально-политическая готовность которого к решительной борьбе за предотвращение немецко-фашистской агрессии сочеталась с известной материальной силой, которая затем и была успешно применена в войне.

Германский фашизм столкнулся с фактом преобладания над ним противостоящих ему сил в материальной сфере только в период войны, когда в борьбе против немецко-фашистской агрессии сложилась антигитлеровская коалиция. Но в данном случае сложилось единство (коалиция), которое имело иное происхождение и отличалось от того единства, которое было необходимо для предотвращения прихода к власти фашизма и развязывания им войны.

Новое сейчас состоит в том, что материальной силе потенциальных агрессоров уже противостоит и неизменно нарастает огромная материальная сила стран социалистического содружества.

Как свидетельствует статистика, незадолго до второй мировой войны (1937 г.) на долю социализма (т. е. СССР) приходилось только около 10% мирового промышленного производства, тогда как ныне его доля приближается к 40%, а взятая к объему промышленного производства экономически развитых капиталистических стран — к 70%. На основании этих данных можно констатировать уже фактически достигнутое преобладание объема промышленного производства стран социализма в целом над объемом производства в собственно империалистическом лагере.

Раздумывая над этими статистическими данными, естественно, невозможно уйти от мысли, что содружество социалистических народов может успешно опираться на свою развивающуюся материальную мощь в борьбе за предотвращение мировой войны только в условиях единства мирового коммунистического и рабочего движения, сплочения стран мировой социалистической системы. В этой борьбе коммунистические и рабочие партии, помня об уроках борьбы с фашизмом и угрозой агрессии в период между двумя войнами, закономерно концентрируют свое внимание на том общем, что их объединяет в современных условиях.

Под этим общим прежде всего имеется в виду единство конечных исторических целей в преобразовании общества на коммунистических началах, единство в борьбе с империализмом на идеологических, политических, социальных, экономических фронтах. Причем такое единство, которое, если исходить из признания решающей роли материального фактора в предотвращении мировой войны, не может ограничиваться внематериальной сферой деятельности людей. Необходимо определенное единство в производственной области. Материальное преобладание стран социализма над капитализмом, выраженное арифметическими цифрами, имеет реальное значение в деле предотвращения войны лишь при условии, если одновременно политическое единство сочетается с экономическим сближением братских народов. А это достигается на таких путях, как межгосударственная координация плановой хозяйственной деятельности, кооперация и разделение труда в сфере экономики, сотрудничество в формировании научно-технической революции и использовании ее плодов в интересах социализма и мира.

Уроки второй мировой войны, развязанной фашистской Германией, имеют и свой внешнеполитический аспект. Это особенно связано с проблемой общеевропейской безопасности. Еще до второй мировой войны Советский Союз не раз выступал с инициативой в решении этой проблемы. В «Записках о “Третьем рейхе”» затронут этот вопрос, и поэтому нет необходимости излагать здесь то, что читателю предстоит прочесть в книге. Коснемся, однако, современности.

Если оглянуться назад, посмотреть на пройденный послевоенный этап, то с уверенностью можно сказать, что теперь в Европе другая обстановка по сравнению с той, в которой возникли две мировые войны. До второй мировой войны в Европе агрессору, то есть фашистской Германии, фактически последовательно противостояло одно государство — Советский Союз, пока не сложилась антигитлеровская коалиция, но уже после того, как война была развязана. Теперь же на востоке, в центре и на юго-востоке Европы потенциальному агрессору с запада Европы противостоит целый ряд миролюбивых социалистических государств, объединенных в военно-политическом отношении в организацию Варшавского договора и в экономическом отношении — в организацию Совета Экономической Взаимопомощи.

Объединенные возможности социалистических государств несомненно представляют собой такой грандиозный заградительный вал против агрессии, какого никогда еще не знала Европа за всю свою историю. И в этом смысле нынешняя обстановка в Европе обнадеживает людей мира, труда, прогресса. Но людей беспокоит, что в Западной Европе то подспудно, то открыто действуют тенденции, способные развиться до военно-агрессивных проявлений.

Выше сознательно подмечено, что история, которой коснулся И. Ф. Филиппов в своих «Записках», не закончилась. Не будем касаться здесь вопроса социально-экономического развития в Европе, который решается в историческом процессе преобразования общества на путях ликвидации империализма и милитаризма. «История», созданная национал-социализмом, не закончилась хотя бы потому, что сейчас, спустя более чем 20 лет после окончания войны, все еще не достигнуто германское мирное урегулирование, в Западной Европе находятся американские войска, на своих прежних местах остаются бывшие оккупационные армии, а возрожденный западногерманский империализм вооружается, рвется к термоядерному оружию, стремится поглотить ГДР, добивается ревизии итогов разгрома гитлеризма.

За минувшие два с лишним десятилетия правящие круги западных держав — союзниц в войне против фашистской Германии все еще не сделали всех выводов, необходимых для обеспечения мира в Европе. Наоборот, они поощряют вооружение ФРГ и идут навстречу ее реваншистским требованиям, то есть в ином варианте повторяют историю с поощрением гитлеризма. Сделают ли они поворот и когда — на этот вопрос вряд ли кто возьмется ответить. По логике вещей они должны были бы сделать такой поворот, если бы трезво оценили современное соотношение сил в Европе и в мире, взяли бы в расчет не химерные, а действительные тенденции в развитии сотрудничества европейских стран социализма, учли бы возможные последствия новой войны в Европе вообще и, главное, подумали бы, к чему приведет новое вооружение германского империализма.

Братские социалистические народы и их друзья и единомышленники в странах капитализма, естественно, не могут полагаться лишь на одну эту логику. Тем более что те, кто заражен бациллами агрессивности и тупой, безрассудной ненависти к социализму, сплошь и рядом пренебрегают законами логики. Поэтому все, кому дорого дело социализма и мира, считают своим долгом неустанно укреплять мощь и единство социалистических стран, сплачивать международные силы социализма и мира, поддерживать все движения, направленные против империализма, колониализма, войны.

В Европе несомненно первостепенное значение имеет борьба за создание системы коллективной безопасности, которую ведут страны Варшавского договора. Определенные круги на Западе саботируют идею такой системы и пытаются блокировать дороги к ее созданию под тем предлогом, что еще не решен вопрос о воссоединении Германии. Эти господа не хотят смириться с той простой истиной, что без ГДР теперь не может быть решен вопрос воссоединения, а для ГДР как для социалистического государства мира и труда воссоединение приемлемо не иначе как только на пути разоружения западногерманского империализма. И в этом смысле в деле воссоединения Германии большую роль призвана сыграть как раз система коллективной безопасности в Европе, которая в порядке компромисса включала бы в себя военное разоружение обоих германских государств.

ГДР ныне выходит на большую мировую арену. В мировом промышленном производстве (по его объему) она заняла восьмое место. Во внутригерманском плане ГДР показывает пример новой организации всей общественной и экономической жизни, раскрывающей германскому народу широкую возможность прогрессивного развития без войн и насильственного завоевания «жизненного пространства». Во внешнеполитическом аспекте она шаг за шагом завоевывает себе популярность и уважение осуществлением своей доктрины мира. Опираясь на сотрудничество с Советским Союзом, с другими братскими странами, она все больше и больше становится прочным форпостом мира на западных рубежах социалистической Европы. Все это дает основание не только социалистическим, но и всем народам рассматривать ГДР как надежного партнера в деле обеспечения мира в Европе.

Коммунистические и рабочие партии мобилизуют все силы, возможности, средства на то, чтобы не допустить нового, все уничтожающего пожара войны в Европе. Этому призваны служить пропаганда идей мира и социализма, решительная и острая борьба деятелей культуры и искусства по разоблачению всего, что хоть в малейшей степени служит реакции и фашизму в иных одеяниях.

Заканчивая статью переходом от общего к частному, заметим: пусть и «Записки» И. Ф. Филиппова, напоминая читателям о черных годах германского фашизма и событиях первых лет после его разгрома, верно послужат делу успешной борьбы сил прогресса против неофашизма и империализма, против угрозы новой мировой войны, за мир, демократию, социализм.

М. Сенин

 

ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ

Легкий ветерок пробегает по нежной, еще не запыленной листве старых лип Сокольнического парка. Голубое небо, по которому, как легкие паутинки, плывут облака, ласкает взгляд. Приятно посидеть на скамейке в этом тихом, отдаленном от центра уголке столицы после тяжелых, бессонных ночей, которые переживает каждый студент, готовящийся к гоcэкзаменам. Но теперь все позади. Я любуюсь темно-синей книжечкой, на которой оттиснено серебряными буквами строгое, но приятное для меня слово «Диплом». Через заросли кустов вижу голубую крышу небольшого здания Историко-философского и литературного института, или, как его сокращенно называли, ИФЛИ, слышу звонкие голоса студентов, а может быть, уже теперь, как и я, бывших студентов, и мне становится жаль, что годы учебы уже позади.

Через несколько дней, в начале июля 1938 года, в отделе Высших учебных заведений ЦК КПСС мне предложили работать в центральном аппарате ТАСС, а в перспективе— поехать за границу в качестве корреспондента.

В ТАСС меня приняли очень любезно, может быть, потому, что в делах прессы я не был новичком. До этого я работал в различных редакциях, в ряде журналов и газет публиковались мои статьи и рассказы. Работники иностранного отдела ТАСС объяснили мне, что я намечен к поездке в Германию, где буду заведовать берлинским отделением ТАСС. Для этого мне требуется заняться изучением немецкого языка, приобрести необходимый опыт корреспондентской работы и знания о Германии.

В иностранном отделе собралось свыше десятка молодых ребят, которые пришли из различных институтов и готовились к загранработе. Нам читали здесь лекции по вопросам внешней политики, истории, дипломатии, журналистики; каждый день мы упорно занимались иностранными языками.

В связи с тем что мне предстояло ехать в фашистскую Германию, я чувствовал к себе некоторое сочувственное отношение моих коллег. О положении в этой стране все мы судили в основном по американским и английским источникам информации. В Берлине уже длительное время не было советских корреспондентов. Сообщения английских и американских информационных агентств о Германии, поступавшие в Советский Союз, были тенденциозными, трудности внутриполитического положения в Германии сильно преувеличивались. Англосаксы распространяли такие сведения не без умысла. Они рассчитывали на то, что все плохое о Германии подхватит наша печать, а это будет содействовать обострению отношений между СССР и Германией. Судя по западной информации, в Германий свирепствовал голод, бунтовал народ, в городах процветал бандитизм и т. д. Когда я читал все эти сообщения, то не без основания думал о том, в каких тяжелых условиях мне придется работать в Берлине. Это заставило нас с женой заранее принять решение не брать с собой четырехлетнюю дочь. В душе я завидовал корреспондентам, готовившимся к поездке в Англию, Францию, Америку, в страны, с которыми у нас были нормальные отношения, хотя сама по себе Германия, какой она рисовалась мне по «Зимней сказке» Гейне, всегда привлекала меня.

В апреле 1939 года, воспользовавшись предоставленным двухнедельным отпуском, посетил родные калужские места, где прошло мое детство. Как и 12 лет назад, когда работал избачом, я снова сидел в деревенской школе, выстроенной в 1926 году комсомольцами, среди бородатых стариков и моих бывших пионеров, ставших теперь взрослыми людьми, и рассказывал им о Москве, о международных делах. А они сообщали все деревенские новости и явно не скрывали своего удивления и разочарования тем, что мне предстояло ехать в гитлеровскую Германию, где, по их убеждениям, страной правят звери в облике людском.

Несколько дней наслаждался природой родных мест, где мне был знаком каждый лесок и каждый кустик. Но работа звала обратно. Тепло распрощавшись с земляками, подкрепленный дыханием родной земли, вернулся в Москву.

Началась подготовка к отъезду. В Отделе печати Наркоминдела мне была устроена встреча с московским корреспондентом Германского информационного бюро (ДНБ) Шюле. Это был первый контакт с представителем немецкой прессы. Казалось странным мне, советскому гражданину, коммунисту, пожимать руку фашистскому журналисту и даже называть его коллегой.

Затем было решено нанести протокольный визит пресс-атташе германского посольства в Москве, куда мы направились вместе с заведующим иностранным отделом ТАСС.

С предвзятым чувством враждебности я входил в здание германского посольства. Вывешенные в посольской приемной на стенах портреты правителей нацистской Германии, размалеванная под огромным бронзовым орлом свастика вызывали у меня желание повернуть обратно. Молодой чиновник, по-военному подтянутый, предложил нам следовать за ним. Мы шли полутемными подвалами, воскрешавшими в моей памяти рассказы о катакомбах. Кабинет пресс-атташе выглядел мрачным. Дневной свет скудно проникал через темно-синие гардины, наполовину закрывавшие маленькие окна, выходившие в небольшой садик. Сама беседа с пресс-атташе была короткой и ничего не значащей: расспросы о моей предыдущей работе, о степени знания немецкого языка и пожелание мне успехов в журналистской деятельности.

До отъезда оставалось несколько дней. Мы с женой расспрашивали людей, бывавших когда-либо в Германии, о вкусах немцев, об их модах и обычаях и в соответствии с их советами делали последние закупки. Перед первомайским праздником нам были выданы заграничные паспорта.

В памяти сохранился солнечный день 3 мая 1939 г. Мы из Замоскворечья ехали к Белорусскому вокзалу. Улица Горького была, как всегда, оживленной: сновали люди, неумолкаемо сигналили автомобили, на перекрестках звенели трамваи. То здесь, то там шли горячие реконструктивные работы, сносились и передвигались дома, закладывались основы для прокладки широкой магистрали. На площадях еще оставались первомайские праздничные украшения.

У вагона собрались мои родные и знакомые, друзья по курсам, по ИФЛИ, ответственный руководитель ТАСС, работники иностранного отдела. Веселые разговоры вперемежку с деловыми советами заполняли время ожидания отхода поезда.

Мы не успели еще расположиться в маленьком купе, как уже были за пределами столицы. За окнами зеленели наши русские веселые поля и леса, мелькали заросшие ивняком речушки, а около них на пригорках, как ласточкины гнезда, лепились крестьянские избы. На лугах паслись стада коров, овец, свиней. При виде пастухов-мальчишек с кнутом в руках я вспоминал свою деревню, детские годы...

* * *

Проводник поезда объявил о приближении к Негорелое— пограничной станции 1939 года. За ней — территория панской Польши. Нам предложили взять вещи и направиться в таможню.

В таможне чисто и светло. Советские пограничники веселы и разговорчивы. Занимаем очередь для проверки багажа. Посмотрев документы, служащий таможни без особого любопытства смотрит в открытый мною чемодан. Машинально дотрагивается до одного свертка, и движение его руки механически застывает. Развертываем «таинственный сверток». К нашему взаимному смущению, в нем оказались два больших сдобных пирога, которые приготовили для нас дома «на дорогу».

Просмотр вещей иностранцев был более тщательным. Я видел, с каким нежеланием открывала одна из иностранок свою сумку, в которой было нагружено большое количество каких-то безделушек.

На другой стороне пограничной зоны польские таможенники осматривали наши вещи строго, но все обошлось без каких-либо инцидентов.

До отхода поезда в станционном ресторане пообедали. Обслуживал русский белогвардеец, который не ходил, а скользил по паркетному полу.

Через несколько минут мы сидим уже в вагоне польского Поезда. Мысли все более и более начинают забегать вперед, переключаться на остальную часть пути. Природа Польши мало отличалась от русского пейзажа. Однако в глаза бросалась исключительная бедность этой страны. Мелькавшие вблизи от полотна деревушки выглядели мрачными и напоминали иллюстрации журналов, изображавшие «некрасовские деревни». Когда вдали появилась катящаяся по полям коляска польского помещика, передо мной ожили сцены из «Мертвых душ» Гоголя.

До германской границы единственным посторонним спутником, с которым удалось разговаривать, был польский проводник. Он часто подсаживался к нам в купе и много рассказывал о тяжелом положении в Германии, о зверствах, терроре и голоде, повторяя то, о чем сообщали англо-американские агентства. На последней станции перед германской границей, обращаясь ко мне, он сказал:

— Вот вы увидите, как живут эти разбойники. Мы с вами хоть хлеб и сало имеем, а у них и этого нет. Вот они и лезут за чужим добром к соседям.

 

Первые дни в Берлине

Германия! Сколько раз в детстве, слушая рассказы учительницы на уроках географии, или дома, читая Гейне, Гёте, Шиллера, я думал о том, что хорошо бы увидеть ту страну, где, как рисовалось моему детскому воображению, так много садов и готических соборов, красивых с черепичной крышей домиков, крестьян, работающих на полях в шляпах, девушек, которые имеют милые имена Гретхен... Все эти воспоминания из детских времен возникали в моей голове, когда поезд прошел пограничную полосу, отделявшую польскую землю от немецкой.

Я гнал от себя эти детские мечты, зная, что этой Германии уже нет. Мрачная тень фашизма в образе паукообразной черной свастики распростерлась над «Третьей империей», убивая все светлое, живое и романтическое. На память приходили слова из бессмертной «Божественной комедии» Данте: «Входящие, оставьте упования», служившие надписью на воротах при входе в ад.

Германский пейзаж был резким контрастом польскому. Леса, через которые мы проезжали, казались прибранными, как сады. На полях — ни разваленных изгородей, ни пустырей, на дорогах — ни колдобин, ни коряг. Деревенские домики, черепичные крыши которых краснели издалека, напоминали наши подмосковные дачи. Около домиков цвели сады. Луга то и дело пересекались водоотводными каналами. На полях не было видно крестьян, так как весенние полевые работы уже закончились, и я был несколько разочарован тем, что не мог удовлетворить порыв фантазии, навеянной воспоминаниями детских лет.

Еще на большом расстоянии от Берлина на горизонте появилось белое кружево облаков. Это цвели сады берлинских пригородов. В открытое окно врывались теплый аромат весны, запахи яблонь, черешен. Выше над садами показалась легкая дымка, а затем она все более сгущалась. Это дымился сотнями труб индустриальный Берлин.

Из Москвы было заранее сообщено в посольство о том, что мы сойдем на вокзале Александрплац. Здесь нас встретил сотрудник пресс-отдела посольства. Два дорожных чемодана легко поместились в объемистом ЗИСе, и мы отъехали от вокзала.

Трудно передать все те чувства, которые овладели мной при этой первой поездке по берлинским улицам. В голове проносились отдельные воспоминания, связанные с этим городом: выступление революционных спартаковцев, сражение германских рабочих в январе 1919 года на улицах Берлина; здесь поднимали на борьбу против реакции германский рабочий класс Карл Либкнехт и Роза Люксембург, а теперь в застенках Моабит томится Эрнст Тельман...

По пути следования мы могли обозревать из окна автомобиля достопримечательности Берлина: замок Фридриха Великого, Берлинский собор, Государственный оперный театр, Университет, Прусскую библиотеку, Бранденбургские ворота, за которыми простиралось широкое шоссе, проходившее через Тиргартен.

Справа от Бранденбургских ворот я заметил большое с зеленым куполом здание в виде собора. Оно выглядело запустевшим. Это был рейхстаг, подожженный сподручными Геринга в 1933 году, после чего гитлеровцы начали кровавый террор против Коммунистической партии и других рабочих организаций Германии.

Мое внимание привлекли на некоторых улицах разбитые витрины и заколоченные досками двери некоторых ювелирных и продовольственных магазинов. Это были следы недавних погромных «кристальных ночей», во время которых гитлеровцы громили еврейские магазины, сжигали синагоги, убивали евреев. Тысячи еврейских семей были направлены в концентрационные лагеря. Для тех евреев, которые оставались на свободе, Геринг установил «искупительный сбор» — контрибуцию в сумме 1 млрд. марок. Но это не помешало гитлеровцам издать затем распоряжение, по которому с 1 января 1939 г. евреи полностью исключались из экономической и культурной жизни страны. Им запрещалось посещение театров, концертов и других культурных заведений, проживать в ряде районов города и появляться среди общественности в определенные часы.

Это было мое первое наглядное знакомство с практическими «делами» гитлеровских национал-социалистов.

Машина обогнула площадь перед Бранденбургскими воротами, и через несколько, минут мы оказались на Потсдамской площади, окруженной со всех сторон многоэтажными домами. Слева от нас выделялся полукругом массивный особняк — резиденция Геринга. Отсюда он в одну из ночей 1933 года послал подземным ходом отряды штурмовиков для поджога рейхстага.

Вскоре машина остановилась у здания, где помещалось отделение ТАСС. Оно находилось на маленькой Клюкштрассе, почти в центре Берлина. Одним концом она упиралась в Лютцевштрассе, другим примыкала к Терпиц-каналу. По другую сторону канала начиналась такая же маленькая улица, Бендлерштрассе, где находились германское военное министерство и самое высокое здание в Берлине, принадлежавшее английской нефтяной компании «Шелл».

На следующий день я посетил наше посольство. Это был маленький советский островок среди чужого мира. Все здесь было обычным. Работники посольства много работали, но и находили возможность культурно отдыхать. По вечерам два раза в неделю они приходили с семьями в посольский клуб на Курфюрстенштрассе. Здесь же встречали советские праздники. В клубе можно было посмотреть отечественные фильмы, почитать московские газеты, журналы, сыграть в шахматы, потанцевать.

Первые дни пребывания в Берлине были для нас особенно тяжелыми. Жили одни в большом помещении. Рассказы о шпионаже, тайных аппаратах подслушивания, гестаповской слежке — все это действовало удручающе. Мы вскоре заметили, что за квартирой установлен надзор: на углу противоположного дома, сменяясь, дежурили одетые в гражданскую одежду полицейские. При моем выходе из дома они следовали по пятам.

Первое время мы спали, не гася настольных ламп, предварительно тщательно осмотрев все помещение. Основная трудность заключалась в проблеме питания. Ходить в здание посольства, где имелась столовая, было далеко. Нам помогли найти одну старушку немку. Она убирала помещение и закупала продовольствие.

Работы по отделению ТАСС было много. Я обычно вставал в 6 часов утра. К этому времени старик газетчик просовывал в сделанный в нашей двери прорез кипу немецких утренних газет и различной корреспонденции. Я быстро просматривал прессу, отмечал важные сообщения, которые затем текстуально должна была перевести на русский язык работавшая в отделении девушка-переводчица. К 11 часам, отредактировав сообщения, вызывал Москву и по телефону передавал стенографистке ТАСС утренние берлинские новости.

После утренней передачи надо было в 12 часов присутствовать на пресс-конференции в министерстве пропаганды, а в 13 часов — в министерстве иностранных дел на Вильгельмштрассе. Около 15 часов снова возвращался в отделение, где ждала большая работа: надо было просмотреть поступившие из провинции газеты и подготовить вечернюю информацию в Москву. К 18 часам необходимо было попасть на вечернюю пресс-конференцию в министерстве пропаганды. И так каждый день.

Связь с Москвой по телефону была хорошая. Прямо из квартиры через 10—15 минут после заказа можно было разговаривать с ТАСС. Мы знали, что наши передачи прослушиваются немцами. Поэтому к информации подходили строго, не допуская резких и тенденциозных обобщений. Но под наплывом чувств мы нередко передавали довольно колкие сообщения.

Только поздно вечером я мог отдыхать спокойно, заняться немецким языком с преподавателем-немцем, маленьким кругленьким доктором. Тисом, с учебником которого по изучению немецкого языка я познакомился еще в Москве.

Наши вечерние прогулки по Берлину в первое время были территориально ограничены. Обычно маршрут пролегал вдоль канала до Лютцевплац, а затем, обогнув площадь, тем же путем мы возвращались обратно. Лучшим местом для отдыха по воскресным дням был Тиргартен — большой парк в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Столетние липы, дубы и кедры, склонившиеся над озерами ивы представляли собой изумительное зрелище. Дорожки для наездников и велосипедистов, аллеи для прогулок, беседки над озерами, площадки роз, рестораны на островках, причудливые мостики — все это казалось несколько необычным в сердце шумного города. В парке водились прирученные белки. Отяжелевшие от обильного корма голуби расхаживали у ног отдыхавших в беседках берлинцев. В тенистых уголках парка можно было всегда приятно отдохнуть.

Неприятным местом в парке была лишь «Аллея побед», или, как ее иронически называли, «Пуппеналлее» («Аллея кукол»). По обеим сторонам этой аллеи стояли огромные фигуры германских правителей, начиная с глубокого Средневековья и кончая Вильгельмом II. Это не гармонировало с природой парка. На пьедесталах стояли чудовища в рыцарском облачении или в монашеских мантиях. Из зелени кустов выглядывали уродливые, с огромными животами курфюрсты, у ног которых стояли корзины или чаны с вином. Один конец аллеи выходил к фасаду новой канцелярии Гитлера, похожей на казарму, другой — на площадь, где возвышалась огромная колоннада «Зигзойле» — памятник в честь победы над Наполеоном, украшенный стволами захваченных у французов орудий и увенчанный золотой фигурой ангела.

Хозяином дома на Клюкштрассе, где размещалось отделение ТАСС, был мелкий купец Шуберт. До первой мировой войны Шуберт провел несколько недель в России и поэтому считал себя большим знатоком ее. С особой важностью он хранил все, что относилось к памяти об этой его поездке: различного рода снимки старой Москвы, а особенно — тульский самовар.

В полуподвальном помещении дома жил портье Карл Вольфлинг с кучей полуголодных детей и постоянно больной женой. С первого нашего с ним знакомства он насторожил нас своими навязчивыми рассказами о том, что он якобы когда-то состоял в компартии и был сослан гитлеровцами в концлагерь. Он всегда настойчиво интересовался политикой и вопреки запретам властей слушал радиопередачи Москвы и Лондона.

Появились у нас знакомые и за пределами нашего дома. Установились хорошие отношения с содержателем магазина овощей и фруктов, расположенного по другую сторону улицы. Хозяевами этого магазина были старик Меркель и его сын, про которого рассказывали, что он несколько лет до нашего с ним знакомства провел в гестаповском концлагере. Было видно, что Меркели недружелюбно настроены к существующим фашистским порядкам. В нацистские праздники они позднее всех вывешивали маленький флажок со свастикой, небрежно воткнув его над дверью магазина. Они никогда не приветствовали нас по-фашистски и имели всегда в запасе лучшие продукты для нас. Мы дорожили этой молчаливой дружбой.

Постепенно начали знакомиться с жизнью города, посещать магазины, рестораны, кино, стараясь сверить наши представления о жизни Берлина, сложившиеся в Москве, с действительным положением вещей. К нашему удивлению, не все выглядело так, как мы об этом раньше думали, читая англо-американские сообщения. В магазинах — полно товаров, отсутствовали какие-либо очереди. Берлинцы были прилично одеты, и их лица отнюдь не свидетельствовали о нужде и истощении. Берлин, хотя и казался с виду серым и мрачным, был опрятным и богатым городом. По вечерам рестораны и парки заполнялись публикой, а на улицах пешеходам предлагали горячие сосиски.

20 мая, после двухнедельного пребывания в Берлине, в моем дневнике появилась первая краткая запись:

«Условия для деятельности корреспондентского пункта созданы. Теперь предстоит проделать самый трудный путь к работе — хорошо изучить страну и разобраться во всем, что происходит вокруг».

 

Поворот

Прежде чем перейти к описанию той обстановки, в которой мы оказались, хотелось бы кратко напомнить читателям о предшествующих событиях, имевших прямую связь с тем, что затем происходило на наших глазах.

Германия начала 1939 года стояла в центре международной политики. События предшествующих четырех лет убедительно показали, что главной целью внешнеполитического курса, гитлеровской Германии является политика реванша. Гитлер стремился к завоеванию для Германии «нового жизненного пространства».

Первой жертвой гитлеровской насильственной политики явилась Австрия. «Немецкая Австрия, — писал Гитлер в книге «Моя борьба»,— должна вернуться снова к великой германской отчизне». 11 марта 1938 г. он дал приказ о вступлении германской армии в Австрию. 13 марта в Вене был опубликован закон, согласно которому Австрия присоединилась к Германской империи. Гитлер совершает триумфальную поездку от Браунау до Линца. Фашистские флаги развеваются по всей Австрии.

Советское правительство предприняло попытку предотвратить дальнейшую гитлеровскую агрессию. Оно осудило военное вторжение Германии в Австрию и насильственное лишение австрийского народа его независимости. Советский Союз заявил о своей готовности принять активное участие во всех мероприятиях, направленных к организации коллективного отпора агрессору. Он предупреждал о том, что если сейчас не обсудить необходимые меры против агрессора, то завтра может быть уже поздно. Но этот голос разума не был услышан. Усилия СССР, направленные к тому, чтобы приостановить реваншистские намерения гитлеровцев, не получили поддержки.

Еще накануне захвата Австрии Гитлер с циничной откровенностью сформулировал в своей речи 20 февраля 1938 г. в рейхстаге захватническую программу по отношению к соседним странам. Он сказал, что в двух соседних с Германией государствах — Австрии и Чехословакии — в результате «насильственных договоров» оказалось 10 млн. немцев и что против их воли им препятствуют объединиться с империей. В тот день, когда германские войска вступали в Вену, Геринг заверял чехословацкого посланника в Берлине Мастни в том, что вступление в Австрию является не чем иным, как «семейным делом», и что по отношению к Чехословакии Германия будет проводить политику всестороннего улучшения отношения между странами. Но спустя два месяца после расправы с Австрией Гитлер дал указание по армии готовиться к разгрому Чехословакии военным путем. Попытки чехословацкого правительства решить с гитлеровскими властями проблему судетских немцев на основе соглашения ни к чему не привели. Гитлер шел напролом. В своей речи на съезде НСДАП в Нюрнберге 12 сентября 1938 г., объявляя чехов непримиримыми врагами, он заявил, что «не потерпит дальше угнетения немцев в Чехословакии».

На запрос президента Чехословацкой республики о позиции СССР Советское правительство 20 сентября 1938 г. ответило, что СССР, согласно договору, окажет надлежащую и действенную помощь Чехословакии.

Сломить волю чехословаков Гитлеру помогают правительства Англии и Франции, которые уговаривают пражское правительство согласиться с требованиями Гитлера на оккупацию Судетской области. 26 сентября Гитлер в своей речи в берлинском Дворце спорта, чтобы успокоить Англию и Францию, клятвенно заверял их, что его интересует не Чехословакия, а только вопрос немецкого меньшинства в этой стране. «Это является последним территориальным требованием, которое я выдвигаю в Европе», — сказал Гитлер.

Спустя три дня, 29 сентября, в Мюнхене состоялась позорная сделка с Гитлером, в которой приняли участие Англия, Франция, Италия. За их спинами стояли США, поощрявшие заигрывание этих стран с Гитлером. Участвовавшие в совещании с Гитлером Чемберлен и Даладье санкционировали захват Германией чехословацкой территории.

Возмущение народных масс Европы и во всем мире гитлеровской расправой с Чехословакией и угрозой захвата Польши, призывы общественности к созданию антифашистского фронта и обузданию фашистского агрессора становились все более настоятельными. Правительства Англии и Франции повели сложную дипломатическую игру, стремясь внешне продемонстрировать перед миром свое стремление к сдерживанию германской агрессии. Весной 1939 года Англия и Франция заявили о своей готовности оказать помощь Польше в случае угрозы со стороны Германии. К радости всех сторонников мира и антифашистов правительства этих стран согласились на переговоры о сотрудничестве с СССР в связи с растущей угрозой войны со стороны Германии, пытаясь представить этот свой шаг как серьезное намерение воспрепятствовать дальнейшим агрессивным планам Гитлера.

Я еще работал на Никитском бульваре в ТАСС, когда стали поступать с переговоров, которые начались в Москве, сведения о том, что западные партнеры начали двусмысленно себя вести. Все более заметными становились их расчеты на то, чтобы не связывать себя никакими обязательствами с СССР и в случае гитлеровского броска на Восток оставить Советский Союз один на один с агрессором. Советское правительство предпринимало титанические усилия для разъяснения своим партнерам по переговорам опасности для их же собственных интересов и для всего европейского населения проявляемой ими нерешительности и уклончивости. Оно призывало англичан и французов со всей серьезностью пойти на принятие эффективных мер для пресечения новых агрессивных планов Гитлера.

Прервать московские переговоры правительства Англии и Франции не решались, поскольку тайные торги, которые они одновременно вели с представителями фашистской Германии, не давали им необходимых результатов. Поэтому они стремились затянуть переговоры в Москве, а затем и вовсе сорвать их.

Разлад на переговорах в Москве ободряюще действовал на Гитлера, который рассматривал англо-французскую позицию как своего рода поощрение к новым авантюрам. И не случайно 22 марта по его приказу была произведена оккупация Мемельской области. Однако германское правительство проявило серьезное беспокойство по поводу московских переговоров и принимало меры к тому, чтобы не допустить возможности соглашения между тремя державами.

С первых дней пребывания в Берлине мне бросилось в глаза нечто необычное в германской политике по отношению к Советскому Союзу. Мы издавна уже привыкли к брехливому антисоветскому тону германской прессы, к разгульному разносу всего, что делается в Советском Союзе. И вот те же газеты, которые еще совсем недавно задавали тон в антисоветщине, вдруг как бы прикусили языки. Более того, такие «ударные» фашистские органы, как «Фёлькишер беобахтер», «Националь цайтунг», начали печатать более сдержанные корреспонденции немецких журналистов из Москвы и даже давать в изложении информацию ТАСС. Во многих газетах исчезли специальные антисоветские «разоблачительные» подборки.

При первых моих контактах с немцами последние не скрывали своего повышенного интереса к приезду корреспондента ТАСС в Берлин. Такое, я бы сказал, «доброжелательное» отношение ярко проявилось во время моих первых официальных визитов в государственные учреждения. По существующему у немцев протоколу для иностранных журналистов я должен, прежде чем появиться на пресс-конференции, быть представлен в МИД и в министерстве пропаганды, где ежедневно проводились встречи инкоров.

9 мая мы вместе с временным поверенным в делах СССР советником Астаховым направились на Вильгельмштрассе. В МИД нас принял заместитель начальника отдела печати Браун фон Штумм. Мрачный с виду человек, не расположенный, казалось бы, от природы к приветливости и вежливости, встретил нас у двери своего кабинета наигранно весело. Он любезно предложил кресла, стоявшие у маленького столика, на котором лежала коробка сигар. Штумм пустился с ходу в оживленную беседу. Говорил он хриплым, надломленным голосом, и мне стоило большого напряжения улавливать смысл его речи. Он спрашивал меня, как я доехал до Берлина, не огорчили ли меня пограничные таможенники— «эти по природе и по профессии придирчивые люди»,— предусмотрительно делая на всякий случай эту оговорку. И он был явно доволен моим высказыванием о том, что немецкие таможенники даже не проявили интереса к содержимому моего чемодана.

Затем Браун фон Штумм перевел разговор на опубликованное в печати сообщение о замене наркома иностранных дел СССР Литвинова Молотовым. Штумм, протирая платком свои большие роговые очки, спросил Астахова, не следует ли в связи с этим ожидать чего-либо нового в советской внешней политике. Помню, спокойный по своему характеру советник, помедлив, сказал Штумму, что тот, очевидно, склонен к преувеличению роли того или иного лица в советской внешней политике. Он подчеркнул при этом, что политику в СССР определяют и направляют партия и правительство. Как мне показалось, Штумм был несколько разочарован таким ответом советника.

В тот же день мы побывали с Астаховым в министерстве пропаганды. Нас принял начальник отдела прессы Карл Бёмер. Он также был подчеркнуто любезен и после некоторых вопросов ко мне, носящих по существу протокольный характер, как бы между прочим сказал:

— Ну что ж, будем «рассматривать приезд шефа отделения ТАСС в Берлин как некоторый признак улучшения германо-советских отношений.

Советник Астахов ответил на это общим замечанием о возможностях прессы создавать атмосферу дружбы или вражды между странами.

Мне только позднее стал ясным смысл этих зондирующих вопросов со стороны немецких официальных лиц.

В это время для Германии невыгодно складывалась международная обстановка. Советский Союз призывал западные державы к объединению всех сил против германской агрессии и 17 апреля предложил Англии и Франции заключить пакт о взаимопомощи, а также подписать военную конвенцию. При всей своей самоуверенности Гитлер не мог не считаться с заявлением этих держав об их готовности договориться с Советским Союзом о совместных мерах против расширения германской агрессии. Складывающаяся ситуация даже в пропагандистском отношении не была благоприятна для Германии. А вдруг все же договорятся? — этот вопрос должен был неотвязно стоять перед Гитлером. Ведь в таком случае Англия и Франция, опираясь на своего союзника — Россию, могли бы выступить против Германии. Тогда все планы создания «новой Европы» рухнули бы.

В германских кругах начали изыскивать возможности для установления и развития деловых связей с Советским Союзом. Они предпринимали различные шаги в сторону Москвы с целью доказать серьезность германских намерений найти взаимопонимание.

В конце июля гитлеровские власти официально дали знать, что они готовы к возобновлению прерванных ими торговых переговоров. В эти дни заведующий экономическим отделом МИД Шнурре «на встрече у камина» с рядом журналистов в клубе на Лейпцигерштрассе делал намеки на возможность хороших экономических отношений Германии с Советским Союзом. Однако отсутствие реакции Москвы на эти зондажи и продолжение тройственных переговоров делают гитлеровцев нервозными. Через различные каналы они дают нам знать, что в Берлине не довольны отсутствием советского посла.

Должен признать, что в этот период у нас и мысли не возникало о том, что Советский Союз может заключить соглашение с гитлеровской Германией. Если бы кто из нас и высказал нечто подобное, то его сочли бы за человека, политически «свихнувшегося». Мы в эти дни внимательно следили за переговорами трех держав в Москве, естественно, горя желанием, чтобы была создана могущественная антигитлеровская коалиция, которая наконец сумеет обуздать зарвавшегося фашистского агрессора.

Это было время ожиданий важных внешнеполитических решений. Для иностранных журналистов эти дни были заполнены кипучей работой: встречами, беседами, поисками «достоверной информации» по интересовавшему всех вопросу — чем закончатся переговоры в Москве и что предпримет далее гитлеровская Германия. Каких только не распространялось слухов в этот период! Но среди этих нагромождений инспираций и дезинформации, «уток» и «пробных баллонов» господствовала одна неоспоримая для всех истина — Англия ведет двуличную политику, политику торга с Гитлером и одновременно шантажа в отношении СССР. На пресс-конференциях распространялись слухи об активных «прощупываниях» английской позиции с германской стороны путем засылки в Англию представителей немецкого «делового мира» и посредников из Швейцарии и Швеции.

Выступление «Правды» 29 июля 1939 г. о тупике в московских переговорах вносило ясность в обстановку. Заявление газеты о том, что англичане и французы хотят такого договора, в котором СССР выступал бы в роли батрака, несущего на своих плечах всю тяжесть обязательств, раскрывало грязные цели правящих кругов Англии и Франции: их попытку проложить путь к сделке с агрессором.

Теперь все ждали, что же предпримет Советский Союз для расстройства сговора империалистических сил против страны социализма.

* * *

Помню один из субботних вечеров в августе. Мы сидели с пресс-атташе нашего посольства в бюро ТАСС у открытого окна, выходящего на тихую Клюкштрассе. С улицы в комнату врывались звонкие голоса детей и звяканье запоров закрывающихся на ночь магазинов. От Нолендорфплац несся мелодичный перезвон колоколов. Только что приобретенный мной «Телефункен» передавал из Москвы веселые волжские песни.

Предвечерняя идиллия была вдруг грубо нарушена — под нашими окнами застучали кованые солдатские сапоги, а затем заскрежетали гусеницы танков. Клубы бензинового перегара заполнили комнату. Немецкая воинская часть во всем снаряжении проходила по нашей улице.

Проклятые авантюристы, и когда только они сломают себе шею, — сказал я, захлопывая со злостью окно.

— Надо владеть своими чувствами, — сказал нравоучительно мой собеседник, — тебе приходится вращаться среди немцев и такие настроения могут помешать твоей работе.

Затем он сообщил, что в ближайшее время, очевидно, произойдет поворот в советско-германских отношениях. Англия и Франция, рассказывал пресс-атташе, намеренно затягивают в Москве переговоры, не желают брать на себя обязательства на случай агрессии и ведут себя неискренне. Они до сих пор не прислали в Москву делегацию для ведения военных переговоров, очевидно, из-за боязни обострить свои отношения с Германией. Советское правительство в таких условиях обязано позаботиться о том, чтобы не дать англичанам и французам натравить на нас Гитлера. В связи с этим не исключена возможность заключения советско-германского договора о ненападении.

Признаться, все эти вести произвели на меня ошеломляющее впечатление. В моей памяти еще были свежи гневные слова советского протеста по поводу разбоя гитлеровцев в Чехословакии. Я знал, как сильны чувства ненависти и отвращения в советском народе к фашистским захватчикам. Мне трудно было также представить, что гитлеровцы, смертельно ненавидящие нас, могут протянуть Москве «руку дружбы».

Но я все больше углублялся в смысл сказанных слов. Надо было принимать в расчет вопросы большой политики. Действительно, назревала опасность заключения соглашения Германии с Англией и Францией, поворота всей Европы против Советского Союза.

Когда мой друг сообщил затем о начавшихся уже переговорах между СССР и Германией и о том, что в ближайшее время Риббентроп выедет в Москву, я весь вечер находился под впечатлением важных надвигающихся событий, свидетелем которых я становился.

 

Замешательство среди врагов и друзей

С каждым днем все более бросалось в глаза, как немецкие официальные лица, с которыми я был знаком, начинают менять свое отношение ко мне, проявлять внимание. Несколько дней спустя после описанного выше вечера на пресс-конференции в министерстве пропаганды один из сотрудников Геббельса спросил:

— Исключаете ли вы возможность улучшения германо-советских отношений?

— Такой возможности нельзя исключать, — кратко сказал я, будучи уже подготовлен в этой области.

Мой ответ произвел на геббельсовского чиновника положительное впечатление.

Дружественные отношения немцев к советскому журналисту являлись для западных инкоров предвестником общего изменения внешней политики Германии, о чем начали распространяться слухи с неимоверной быстротой. Для них я служил вроде как наглядной иллюстрацией «поворота» в отношениях между Германией и СССР. Они начали добиваться встреч со мной. Из всех их вопросов было видно, как глубоко задевала и беспокоила англичан и американцев политика Советского Союза в отношении Германии.

Некоторые корреспонденты из Прибалтики — литовские и латвийские фашиствующие журналисты — начали открыто высказывать свое недовольство сближением между СССР и Германией. Их, конечно, беспокоили не судьбы человечества, а ими овладело чувство страха за то, что советско-германский договор может воспрепятствовать их антисоветской деятельности в Германии.

Особенно странным казалось то, что наиболее реакционные журналисты вдруг стали «страстными поклонниками» коммунистических идей, делая вид, что они заботятся о том, как бы не пострадали интересы коммунизма от советско-германского сближения. Некоторые из них заходили в наше бюро и в упор спрашивали:

— Означает ли улучшение отношений с Германией то, что Советский Союз отказывается от революционных идей, от поддержки международного пролетариата, от борьбы против фашизма?

И нам смешно было успокаивать этих «болельщиков» за коммунизм, заверять их в том, что интересы международного пролетариата не пострадают от советско-германской дружбы.

Но это событие не могли правильно оценить также многие люди, казалось, дружественно настроенные в отношении СССР.

Помню, в это время через Берлин в Китай проезжала американская писательница Анна Луиза Стронг. Она пожелала встретиться со мной. Прогуливаясь в Тиргартене по песчаным дорожкам Площадки роз, мы горячо спорили с ней. Она старалась убедить меня в том, что Советский Союз, идя на сближение с Германией, делает непростительную ошибку, особенно если учесть то, подчеркивала она, что США готовы на сотрудничество с Советским Союзом и окажут ему помощь в борьбе против Гитлера. Из ее высказываний логически напрашивался вывод о том, что Советский Союз должен ожидать в одиночестве, когда на него нападет гитлеровская Германия, а потом выпрашивать помощь у США. Она очень красочно описывала мне растущие антигитлеровские настроения в США и сожалела, что шаг СССР в сторону Германии может погубить все это.

Я был удивлен тем, что американская писательница не могла понять хитро задуманных планов англо-американского империализма — столкнуть лбами СССР и Германию, а когда они будут истощены в войне — воспользоваться этим и укрепить свое могущество.

Передо мной с каждым днем все ярче вырисовывалось значение предпринятых Советским правительством шагов в области внешней политики, что, как было видно, застало врасплох англичан и американцев и опрокидывало все их антисоветские планы.

Английские и американские дипломаты все еще старались всеми средствами повлиять на политику Советского Союза, предотвратить его сближение с Германией. Подсылаемые ими к нам журналисты и агенты старались доказать, что «дружба» с Германией нанесет Советскому Союзу большой экономический ущерб, так как Америка уменьшит торговлю с СССР. Литовский журналист в моем рабочем кабинете прочитал мне целую лекцию о невыгодности для СССР торговли с Германией. На следующий день я получил приглашение на обед к литовскому посланнику Шкирпе.

В здании литовской миссии на Курфюрстенштрассе собралось около двух десятков иностранных журналистов, главным образом американцев, швейцарцев, шведов. По кругу собравшихся журналистов можно было определить, что главной темой разговора здесь будут советско-германские отношения. Посланник посадил меня рядом с собой, а с другой стороны от меня сел упомянутый мной литовский журналист. Уже во время обеда Шкирпа торопливо начал разговор на тему о германо-советских отношениях, приводя различного рода «доказательства» невыгодности для Советского Союза сближения с Германией. Он делал экскурс в прошлое, разъясняя на примерах «историческую неустойчивость» русско-германских отношений. С его точки зрения, Советскому Союзу следовало бы держать курс на Америку.

После обеда в зале ко мне привязался какой-то сотрудник литовской миссии, отрекомендовавшийся экономистом, долго занимающимся якобы изучением экономических связей между Германией и Советским Союзом. В результате длительных исследований он также пришел к выводу, что «будущее Советского Союза находится в связях с Америкой». Помню лишь, что я что-то резкое ответил ему, и он отстал от меня.

Я вскоре убедился в том, что только такие ярые враги Советского Союза, как посланник Шкирпа, заинтересованы в изменении взятого Советским правительством курса.

 

Открытие необетованной страны

За день до опубликования официального сообщения о прибытии Риббентропа в Москву (23 августа 1939 г.) и о его переговорах с советскими государственными деятелями слухи о «дружбе с Советами» широко распространились по Берлину. Когда я зашел в парикмахерскую, хозяин ее встретил меня у порога с почтительной любезностью и, провожая к креслу, шепнул: «Теперь мы с вами будем большими друзьями».

Наш портье Вольфганг рано утром вломился в квартиру под предлогом починки ванны. Он долго топтался около нашей спальни и, как только я появился в коридоре, бросился ко мне с вопросом:

— Вчера из Лондона сообщили, что Риббентроп в Москве. Значит, правда, что Германия устанавливает дружбу с Советами? А как же германский рабочий класс, кто ему поможет спастись от фашизма?

Почувствовав в его вопросе голос англо-американских «болельщиков» за коммунизм, я чуть ли не вытолкнул портье за дверь.

Торговец Меркель сияет. Для моей жены он приготовил клубнику и какие-то фрукты, которые было трудно достать в Берлине. В ресторанах и барах народ заметно повеселел. Всюду велись оживленные разговоры на тему об «обильной России», которая раскроет свои закрома для Германии. Немецкий шофер, везший меня, допытывался:

— А вы настоящий русский?

Я сначала не понимал этого вопроса. Видя мое замешательство, шофер пояснил:

— Я спрашиваю, советский ли вы человек или русский эмигрант, которых много в Берлине?

Получив подтверждение, что я — «советский русский», шофер начал изливать свою радость по поводу будущей германо-советской дружбы:

— Теперь мы заживем. Нас Россия прокормит. А мы вам тоже во многом поможем.

В магазинах продавцы, узнав, что я русский, проявляли исключительную любезность. За все время пребывания в Берлине в этот день мне пришлось понести наибольшие расходы, так как при такой обходительности продавцов было неудобно разочаровывать их в моей покупательной способности — приходилось покупать и нужное, и ненужное.

24 августа утренние германские газеты вышли с огромными аншлагами, сообщавшими об установлении «дружественных» отношений между Германией и СССР, о пребывании Риббентропа в советской столице, и публиковали снимки, на которых Риббентроп стоял рядом со Сталиным.

Никогда германские газеты не имели столько читателей, как в этот день. Газеты покупались нарасхват. Около киосков устанавливались очереди. Покупатели газет, не отходя от киоска, старались прочитать советско-германское коммюнике и рассказать о нем первому встречному.

Многочисленные звонки в наше бюро и письма говорили о том, что демократически настроенная часть населения, немецкие рабочие приветствовали поворот в советско-германских отношениях; они связывали с этим свои надежды на установление дружбы с трудящимися Советской страны, на возможность ослабления условий террористического режима в Германии и улучшения экономического положения при помощи русских. На это настраивала жителей и сама германская пресса, опубликовавшая серию экономических статей о Советском Союзе. Газета «Берлинер берзен цайтунг» напечатала статью о колхозной системе в СССР, отмечая, что она очень выгодна для Советского государства, а «Франкфуртер цайтунг» в статье во всю газетную полосу занималась рассмотрением государственного устройства СССР, излагая Конституцию Советского Союза.

Выглядело это так, как будто немцы открыли новую необетованную страну и очень гордились этим. Нельзя сказать, что в Германии и до этого мало писали и говорили о нашей стране. Даже слишком много. Но все это делалось в антисоветских целях. Геббельсовская пропаганда изо всех сил старалась представить СССР в глазах немцев и всех народов Европы как пугало и чудовище, которое угрожает жизни, быту, культуре европейского населения. Речи нацистских лидеров заполнялись ложью и клеветой. И вот теперь заговорили по-другому...

Первые недели дружбы явились для отделения ТАСС периодом напряженной работы, хотя наша тассовская семья пополнилась к этому времени. Прибыли еще два корреспондента: Сергей Кудрявцев и Иван Лавров.

Я отдыхал, лишь когда находился в своем бюро, в кругу своей семьи и товарищей. Но таких часов было очень мало. Ежедневно приходилось быть в министерстве пропаганды или в министерстве иностранных дел, присутствовать на обедах, на ужинах или сидеть с кем-либо за «кружкой пива». Москва требовала широких обзоров статей германской прессы о советско-германских отношениях. Надо было удовлетворять эти запросы.

Для меня эти дни являлись тяжелым испытанием и в том отношении, что я должен был глубоко запрятать свою ненависть к гитлеровцам. С этими «друзьями» мне надлежало теперь встречаться каждый день, и как-то надо было находить с ними общий язык, не давать проявиться истинным своим чувствам даже тогда, когда рассматриваешь черные язвы на теле Германии.

 

Воина с Польшей

Еще до прихода к власти Гитлер разработал план колонизации земель на восток от Одера. Завоевание Польши как сырьевой базы, ликвидация польского государства стояли в программе гитлеровцев. Подготовка к захвату Польши велась длительно и тонко: Польшу брали обманом, приманивали, успокаивали и даже вовлекали в совместную авантюру.

Гитлер коварно плел сети для польского народа, используя близорукость государственных деятелей панской Польши, которые рассчитывали на гитлеровскую поддержку в своих захватнических планах. Министр иностранных дел Польши полковник Бек назвал подписание польско-германского договора о ненападении 1934 года доказательством «воли фюрера к миру». Гитлер и сам потом не раз приводил польско-германский договор в качестве примера «мирных стремлений» Германии. Этот договор помог Гитлеру использовать Польшу на своей стороне при расправе с Чехословакией: панское правительство прикрывало разбойничий характер гитлеровской агрессии.

Гитлеровцы сознательно подогревали антисоветские настроения польских шляхтичей, давая им понять, что в случае польских активных выступлений против СССР Германия будет на стороне Польши. Польский посол Липский после беседы с Герингом на приеме у итальянского посла 11 августа 1938 г. докладывал своему министру иностранных дел Беку о готовности Германии в случае советско-польского конфликта поддержать Польшу. Геринг рисовал перспективы расширения Польши за счет Советского Союза и поощрял польские экспансионистские планы.

Но после захвата Чехословакии Гитлер уже не нуждался в польской поддержке. Ему теперь нужна была сама Польша, и он обнажает свое истинное лицо. На повестку дня встает вопрос о «свободном городе» Данциге, которого добивается Германия. 24 октября 1938 г. Риббентроп пригласил к себе польского посла в Берлине Липского и заявил ему, что наступило время для «решения» всех спорных вопросов между Германией и Польшей. Город Данциг, сказал Риббентроп, должен быть возвращен Германской империи. Затем к этому требованию добавляется новое — создание экстерриториальной автомобильной и железнодорожной связи между Германией и Восточной Пруссией через польскую территорию.

С начала 1939 года в немецкой печати развертывается бешеная травля Польши, поскольку польское правительство, робко и с опозданием, пытается противостоять грубому нажиму со стороны фашистской Германии. 23 марта посол Липский посетил Риббентропа и заявил ему, что всякое дальнейшее форсирование немецких планов в отношении Данцига вызовет войну.

Обстановка в Европе крайне накаляется. Англия и Франция начинают понимать, что им не удалось привязать к себе Гитлера в Мюнхене, но все еще пытаются удержать его от агрессии против Польши. 31 марта 1939 г. Чемберлен выступил в палате общин с заявлением, в котором Польше давались гарантии ее независимости. В случае угрозы Польше правительство его величества обязывалось обеспечить польскому правительству немедленную поддержку всеми имеющимися в распоряжении Англии средствами. Это приводит «фюрера» в бешенство. Президент США Рузвельт стремится рассеять атмосферу нависшей угрозы — в добродушных тонах обращается к Гитлеру с просьбой разъяснить политические намерения германского руководителя. «Не можете ли вы, — говорилось в обращении к Гитлеру, — дать заверение в том, что ваши вооруженные силы не нападут на независимые европейские страны?».

Но поздно, Гитлер закусив удила рвется к захвату Польши. В Мюнхене он воочию убедился в слабости политики его западных противников, понял их готовность пойти на уступки ценой согласия Германии начать войну против СССР и при условии, что вермахт не будет направлен на Запад. Позднее Гитлер писал руководству вермахта: «Противники питают еще надежду, что после завоевания Польши Россия выступит против нас. Но противники не приняли в расчет моей решительности. Наши противники — жалкие черви. Я видел их в Мюнхене».

Гитлер был убежден в том, что Англия и Франция пальцем не пошевелят ради Польши. Что касается польской санационной клики, то, ослепленная ненавистью к СССР, она шла навстречу катастрофе, отвергнув предложение Советского Союза о совместном военном сотрудничестве. По германской армии был распространен приказ от 3 апреля за подписью Гитлера как главнокомандующего о подготовке похода против Польши.

В майские дни 1939 года, когда я прибыл в Берлин, геббельсовская пропаганда плела самые хитроумные сети, цель которых — оправдать германскую захватническую политику в отношении Польши. День и ночь по германскому радио передавались вымышленные истории об «агрессивных намерениях» Польши. Газеты опубликовали «секретные» польские документы, которые должны были служить доказательством того, что поляки стремились завоевать германские земли чуть ли не до Берлина. Газета «Фёлькишер беобахтер» под крикливым заголовком об угрозе германской столице со стороны поляков приводила высказывания, приписанные ею одному польскому генералу, якобы угрожавшему уничтожением Берлина.

На польско-германской границе обстановка была настолько напряженной, что мало кто верил в мирный исход событий. Но даже и в этот период польские правители все еще надеялись на то, что они сумеют договориться с Гитлером о совместной войне против Советского Союза. Ради этих целей они готовы были превратить Польшу в сырьевую базу германских милитаристов. Но гитлеровцам, почувствовавшим свое военное могущество и уверовавшим в безнаказанность затеваемой агрессии, нужно было теперь не только польское сырье, а вся Польша.

Штурмовики устроили в Данциге демонстрацию немецкой части населения с требованием «присоединения к родине». 18 июня в Данциг прибыл Геббельс и выступил с антипольской речью, в которой открыто угрожал захватом города и «наведением порядка» в самой Польше. Гитлеровцы стремились к тому, чтобы к их традиционному фашистскому празднованию в сентябре в Нюрнберге, где всегда выступал Гитлер, Данциг был положен к ногам «фюрера» в качестве очередного трофея.

Германские власти тем временем превратили южный и западный районы Данцига в настоящие крепости, а с моря блокировали выход из города военно-морскими силами. Это, однако, не помешало гитлеровцам объявить о том, что Данциг «добровольно присоединился к Германии». Гитлер не замедлил с назначением гауляйтера «немецкого города Данцига». Кандидатура была готова — руководитель данцигских фашистов Форстер. Данциг становился отныне центром немецкой подготовки войны против Польши.

Польша оказалась отрезанной от моря. Поэтому ежегодно справляемый поляками в августе праздник «дня моря» прошел под знаком требования выхода к морю. Это еще более накалило обстановку. Агрессивный лозунг немецких рыцарей-феодалов «дранг нах Остен», мечтавших еще в X веке о покорении славян, живших за Эльбой, снова был поднят на щит гитлеровцами.

И напрасно Чемберлен в письме от 23 августа 1939 г. пытается все еще повлиять на Гитлера, напоминая ему последствия катастрофы 1914 года, а Даладье в своем письме от 26 августа старается убедить Гитлера, что «судьба мира все еще в его руках». Но, располагая теперь сильнейшей армией в Европе, Гитлер вообще перестал считаться с советами и предупреждениями тех, с которыми еще недавно заключал сделки.

Мое положение становилось сугубо деликатным. Сначала я ограничивался в передачах для Москвы изложением высказываний немецкой прессы. Но видя чудовищную несправедливость гитлеровцев в отношении поляков, их разнузданный, брехливый тон и явную угрозу военным вторжением в пределы Польши, я стал в своих корреспонденциях комментировать сообщения из немецких газет по польскому вопросу. Немцы это быстро заметили. Начались придирки, срывы телефонных передач под предлогом «технических неполадок».

С начала августа гитлеровцы развернули непосредственную подготовку к нападению на Польшу. Гитлеровцы произвели дополнительный призыв в армию; германский военный флот был приведен в состояние боевой готовности. В Берлине циркулировали слухи о миллионной армии, стянутой немецким командованием к границам Польши.

В политических кругах германской столицы обратили внимание на то, что намеченный на 1 сентября партийный съезд НСДАП был отменен.

Начальник гестапо Гиммлер и его заместитель Гейдрих в это время уже готовили инсценировку на границе с Польшей с той целью, чтобы при начале войны против Польши Германия могла предстать перед всем миром как жертва «польской агрессии». Существо этой провокации состояло в следующем.

Около города Глейвица, вблизи тогдашней польской границы, находилась немецкая радиостанция. По заданию Гиммлера одному из эсэсовцев — полковнику Альфреду Наужоксу — было поручено разыграть «нападение» польской роты солдат на указанную радиостанцию. Для этой цели гестаповцы добыли 150 польских военных форм, в которые переодели говорящих по-польски немецких солдат. Этим солдатам под командованием Наужокса поручалось на некоторое время «захватить» немецкую радиостанцию и обратиться по радио к местному населению на польском языке с призывом о том, что наступило для Польши время рассчитаться со своим врагом — Германией. Начальнику местного отделения гестапо Мюллеру было приказано на «место боя» за радиостанцию доставить из немецких тюрем несколько десятков осужденных преступников, переодетых в польскую форму, отравить их ядом и с нанесенными огнестрельными ранами разбросать на площади около радиостанции в качестве доказательства серьезности боя немцев с «польскими захватчиками».

31 августа 1939 г. Гитлером был издан по армии приказ о походе против Польши. В нем говорилось:

«После того как были исчерпаны все политические возможности мирным путем устранить тяжелое положение для Германии на ее восточных границах, я решился прибегнуть к насильственным мерам.

Нападение на Польшу произвести в соответствии с приготовлениями по «Белому плану».

Дата нападения: 1 сентября 1939 г.

Время: 4.45"».

В намеченное Гитлером в приказе время 1 сентября германские войска вторглись в пределы Польши со всех сторон германской границы и сразу же подвергли Варшаву варварской бомбежке.

Утренние экстренные газеты 1 сентября вышли с крикливыми аншлагами о нападении польской воинской части на немецкую радиостанцию, об убийстве поляками немецких пограничников и т. д. Это и легло в основу официального германского заявления о причине предпринятых военных действий против Польши. Гитлер и его клика приступили к осуществлению заветной мечты германского империализма — к захвату восточных земель.

 

Гитлер в рейхстаге

В девятом часу утра 1 сентября мне позвонили из министерства пропаганды и сообщили, что сегодня будет созвано заседание рейхстага, на котором выступит Гитлер, и что я могу получить билет, чтобы присутствовать там.

Не могу без отвращения вспоминать эту комедию, именуемую заседанием германского рейхстага, в котором не осталось никаких признаков парламентаризма.

Заседание рейхстага гитлеровцы проводили в здании оперы «Кроль», расположенном в Тиргартене, в трехстах метрах от старого рейхстага. Прежнее здание рейхстага стояло заброшенным, хотя, как многие утверждали, оно нуждалось в незначительном ремонте. Но гитлеровцы не хотели его восстанавливать, видимо, по той простой причине, что в этом здании до прихода фашизма к власти выступали пламенные немецкие коммунисты и революционные социал-демократы.

Гитлер покончил с проявлением каких-либо мнений депутатов. Избранных в прежнем рейхстаге депутатов Гитлер ненавидел всем своим существом, именуя их «парламентскими клопами» и «дико ревущей массой». Придя к власти, он принял все меры к тому, чтобы освободиться от них. Большинство депутатов рейхстага старого созыва и депутатов ландтагов подверглись жестокому преследованию. 403 депутата с течением времени были арестованы, 58 — попали на каторжные работы и в тюрьмы, 311 —в концлагеря, 186 депутатов погибли, причем 45 из них были официально повешены, 113 депутатам удалось бежать за границу. Большинство ландтагов и муниципальных советов было распущено. В результате проведения после 1933 года двух «выборов» в рейхстаге сидели послушные Гитлеру люди. Первые выборы были проведены 5 марта 1933 г. в условиях террора и диких расправ над всеми теми, кто сочувствовал Коммунистической партии. И все же компартия получила 4,8 млн. голосов и 81 мандат в рейхстаге. Но коммунисты не смогли ими воспользоваться. 14 марта 1933 г. компартия была запрещена, а ее вождь Эрнст Тельман был брошен в тюрьму еще 3 марта. Поэтому уже на первом заседании рейхстага 23 марта 1933 г. гитлеровцы чувствовали себя хозяевами положения; Гитлер получил здесь неограниченные полномочия.

После того как нацисты укрепили свою власть на местах путем разгрома всех оппозиционных сил, Гитлер решил провести в марте 1936 года новые выборы в рейхстаг. Ему даже не пришлось принимать особых мер, для того чтобы обеспечить в рейхстаге места для тех, которых он считал верными оруженосцами. Политических соперников в это время у НСДАП не было. В период выборов шла лишь мелкая эгоистическая борьба за «теплые места» среди национал-социалистских единомышленников. В результате в рейхстаг прошли главным образом руководители партийных и других фашистских организаций, большое число военных и промышленников.

1 сентября 1939 г. здание старого рейхстага, как мне казалось, выглядело особенно угрюмым. Серые облака низко свисали над городом, как бы символизируя мрачность надвигающихся на Германию событий. По аллеям Тиргартена уже с самого раннего утра были расставлены полицейские посты — «трехслойная охрана», как ее называли в журналистских кругах: полиция, СС, СА. Здесь должен был проехать Гитлер на заседание рейхстага. «Трехслойная охрана» тянулась от здания оперы «Кроль» по аллее парка, через Бранденбургские ворота по Унтер ден Линден. Затем она поворачивала на Вильгельмштрассе и примыкала прямо к подъезду новой имперской канцелярии, откуда должен был выехать «фюрер».

Заседания рейхстага в здании оперы были похожи на театрализованные представления. Здесь, как я убедился, присутствуя на многих из них, все разыгрывалось, как по сценарию. Каждое заседание рейхстага походило одно на другое, как две капли воды. Вот этот примерный шаблон.

За полчаса до открытия рейхстага зал уже заполнялся публикой. На бывшей сцене театра, где некогда кружились танцовщицы, располагались члены гитлеровского правительства. Декоративным украшением являлся орел с распростертыми по всей стене крыльями, опиравшийся на свастику. Он как бы символизировал стремления гитлеровцев к господству над всей вселенной. На сцене же возвышалась трибуна для выступлений, а над ней несколькими рядами выше торчало огромных размеров кресло президента рейхстага Геринга. В партере места занимали видные фашистские руководители, крупные промышленники, видные чиновники министерств. В правом крыле первого яруса размещались военные деятели Германии во всем их блеске. Как-то в ожидании церемонии заседания рейхстага я насчитал среди «депутатов» свыше 500 (из 741), одетых в различные униформы.

Ложи бельэтажа отводились для дипломатического корпуса, а верхние ярусы — для гостей, в том числе и для представителей иностранной прессы.

В зале с напряжением ждали появления Гитлера и его свиты из маленькой двери амфитеатра. По залу вдруг проносился визгливый крик: «Фюрер!». Все присутствующие в зале, как по команде, вскакивали, гремя откидными креслами, слышались удары каблуков военных, надрывалась музыка, от двери амфитеатра несся все нарастающий рев: «Хайль! Хайль!». Со всех сторон к Гитлеру протягивали правые руки — знак фашистского приветствия.

«Фюрер» появлялся в сопровождении Гесса и Геринга. Он проходил молча на сцену, приветствовал всех членов рейхстага поднятием руки, кое-кому пожимал руку и садился с краю в первом ряду. Геринг в это время грузно опускался в свое президентское кресло. Через несколько минут он спускался к трибуне и оттуда подобострастно приветствовал Гитлера от «имени германского народа» и предоставлял ему слово.

Гитлер говорил с «приливом» и «отливом». В момент наивысшего подъема, когда он «выходил из себя», зал прерывал речь мощным «Хайль!». Гитлер это время использовал для того, чтобы «перевести дух», отбросить назад со лба клок волос, поправить сползший на бок галстук, выпить глоток какого-то напитка. Это иногда повторялось несколько раз на протяжении речи. Конец речи Гитлера заглушался аплодисментами, криками «Хайль!» и пением «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес» с припевом «Хорст Вессель». Геринг затем объявлял о закрытии рейхстага.

Так обычно проводились заседания верховного органа «Третьей империи» — германского рейхстага.

1 сентября 1939 г. мне довелось впервые присутствовать на заседании рейхстага. Когда я поднялся в один из верхних ярусов оперы, мои иностранные коллеги были уже в сборе и оживленно обсуждали предстоящую речь Гитлера. Ее содержание было известно всем — объявление войны Польше и оправдание этого шага. Журналисты интересовались лишь деталями этой речи, а именно что Гитлер скажет об Англии и СССР. Некоторые журналисты предварительно пытались выяснить у меня вопрос о том, как будет реагировать Москва на немецкий поход в Польшу, хотя каждый из них заранее знал, что он не получит ответа.

Находясь уже четыре месяца в Берлине, я еще не видел Гитлера. Правда, смотрел киножурналы, в которых показывали его встречи с «дуче» и «каудильо». Чем-то шутовским отдавало от его юркой комической фигуры. Движения Гитлера были неестественно резки и порывисты, жесты часто не соответствовали содержанию его речи. Если он улыбался, лицо его становилось еще более неприятным. Когда рядом с худым Гитлером оказывался раздувшийся как пузырь Муссолини, то это выглядело настолько карикатурным, что, несмотря на сдержанность берлинцев, в зале кино можно было видеть улыбающиеся лица. Трудно было определить, над кем про себя смеялись эти люди: то ли над уродливой фигурой Муссолини, рисовавшегося под Наполеона, над его гигантской выдвинутой вперед челюстью и бычьей шеей или над судорожными движениями Гитлера и его «чаплинскими» усиками. Возможно, над тем и другим.

Свое первое посещение рейхстага я связывал с непременным желанием как можно ближе увидеть Гитлера.

Гитлер явился на заседание рейхстага с трагической миной на лице. Лицо его было озабоченным. Казалось, что Гитлера кто-то только что обидел и он спешит излить свою горечь и просит поддержки. Он шел семенящим шагом, не сгибая ног, по мягкому ковру. Не обращая ни на кого внимания, устремив свой застывший взгляд вперед, Гитлер то и дело механически выбрасывал правую руку попеременно вправо и влево, приветствуя присутствующих в зале. Над узким лбом его свисал клок редких волос. Позади него старалась не отстать медленно передвигавшая толстые ноги туша Германа Геринга. За Герингом шел мрачный, фигурой и движениями похожий на Гитлера Рудольф Гесс.

Взойдя на сцену, Гитлер приветствовал всех депутатов, пожал руку сидевшим в первом ряду Геббельсу, Риббентропу и еще некоторым министрам, места которых были расположены по соседству с его креслом. Одет был Гитлер в простой солдатский мундир. Он почти не вытаскивал левой руки из-за широкого солдатского пояса. Геринг тем временем тяжело поднялся вверх по ступенькам к председательскому креслу.

Когда стихли в зале крики «Хайль!», Геринг открыл внеочередное заседание германского рейхстага. На трибуну поднялся Гитлер, вызвав тем самым новый взрыв приветствий в зале.

Хотя Гитлер говорил, имея перед собой написанный текст речи, у подножия трибуны расположился целый ряд стенографисток, а рядом с трибуной сидело несколько специальных «референтов», в том числе и начальник германской печати Дитрих, перед которым лежал текст речи Гитлера. В его обязанности входило сличать текст с речью «фюрера». Это было обычным правилом для всех случаев выступления Гитлера в рейхстаге. Иностранные журналисты не скрывали своей улыбки в тот момент, когда Гитлер отвлекался от текста речи и тут же после окончания фразы нагибался к Дитриху и, очевидно, говорил ему о том, чтобы в тексте доклада были сделаны соответствующие коррективы.

Скрипучий, гортанный голос Гитлера производил на меня и, очевидно, на многих других слушателей неприятное впечатление. Но вряд ли можно было отказать Гитлеру в умении использовать трибуну, для того чтобы приковать к себе внимание толпы, разжечь страсти удачно подобранными в «кульминационный момент» речи фразами. В это время он сам становился похожим на одержимого. Гитлер наэлектризовывал зал необычностью своего поведения. Нередко во время своего выступления он, казалось, терял самообладание, утрачивал контроль над жестами и просто буйствовал на трибуне. Возможно, это осталось у него от выступлений в мюнхенских пивнушках перед охмелевшими соратниками, которых можно было привести в себя только дикими окриками. Однако он не терял связь с аудиторией, следил за ее реакцией и, когда считал нужным, переходил с крика даже на шепот.

Речь Гитлер обычно начинал спокойно, тихим, еле слышным голосом. Потом, по мере напряжения мысли, он начинал быстро жестикулировать правой рукой, протягивая ее вверх, по-разному загибая пальцы. Затем он начинал жестикулировать поочередно правой и левой рукой, а потом и одновременно двумя. Иногда он улыбался, приводя какое-нибудь высказывание английских деятелей или прессы. Но от этой его улыбки становилось неприятно, так как она не вязалась с его злым лицом. В местах критики «коварных англичан» он принимал еще более неистовый вид: глаза его светились ненавистью. Выкрикивая при этом надрывисто какую-либо длинную фразу, он задыхался от ярости, и в это время зал, затаив дыхание, в напряжении ожидал, когда же он кончит ее. Гитлер потрясал кулаками, рукава мундира сползали до локтей, обнаруживая плоские костлявые руки. Брызги слюны разлетались во все стороны, а он приподнимался на носках, и казалось, что он вот-вот перевалится через трибуну. Клок волос вздрагивал на лбу, вытаращенные свинцовые глаза и сводимое судорогами лицо создавали впечатление чего-то дикого, ненормального.

Временами Гитлер впадал в меланхолию, и тогда речь его звучала как раскаяние. Обычно это происходило в моменты, когда он говорил о «жертвах, приносимых немецким народом на алтарь родины», или в заключение речи, которое он всегда начинял мистической белибердой, и часто сходил с трибуны с молитвенными словами на бледных поджатых губах.

1 сентября Гитлер произнес в рейхстаге речь в обычном для него стиле, хотя на этот раз он был более сдержан, говорил без подъема, с заметной настороженностью. Но в одном Гитлер оставался верен себе и в эти ответственные минуты — в использовании наглой лжи. Его речь была заполнена клеветой на Польшу, циничными выдумками о его «мирных стараниях» решить польско-германские спорные вопросы, как это он сделал якобы в случаях с Австрией и Чехословакией. Он использовал для обвинения Польши в агрессии подготовленную Гиммлером и Гейдрихом провокацию с переодетыми в польскую форму эсэсовцами.

В своей речи Гитлер говорил:

«Вы знаете о бесконечных попытках, которые я предпринимал для мирной договоренности по проблемам Австрии и позднее — по проблемам Судетов, Богемии и Моравии. Это было все напрасно. Я и мое правительство полных два дня сидели и ждали, не согласится ли наконец польское правительство прислать полномочных представителей... Моя любовь к миру и моя беспредельная терпеливость не должны смешиваться со слабостью или трусостью... Я поэтому решил разговаривать с Польшей тем же языком, который Польша применяет в отношении нас уже несколько последних месяцев!.. Польша первой обстреляла нашу территорию, использовав для этого солдат регулярных частей».

Подлейший демагог и здесь щедро применял свое искусство позы, стремясь предстать перед немецким народом в роли выразителя его интересов.

«Я не хочу сейчас ничего другого, — говорил он, смиренно опуская голову и приглушая голос, — как быть первым солдатом германского рейха! Поэтому я снова надел тот мундир, который является самым священным и дорогим. Я сниму его только после победы, или я не переживу иного конца!.. Я никогда не знал одного слова — капитуляция».

С дрожью в голосе Гитлер сообщил затем, что он сам отправляется на фронт как солдат, и при гробовой тишине зала назвал даже имена своих преемников на случай, если его убьют: Геринга и Гесса. Если же Геринга и Гесса убьют, заявил Гитлер, то пусть соберется рейхстаг и изберет самого достойного из своей среды руководителя Германии. Затем он обратился к богу за помощью в начавшейся войне и после этого тихо сошел с трибуны.

Геринг закрыл заседание рейхстага. Так было «оформлено» начало похода против Польши. После возвращения из рейхстага я записал в своем дневнике:

«Случилось страшное и непоправимое — началась война. Кучка безответственных лиц, именующая себя германским правительством, подготовила и санкционировала поход против Польши. Нет слов, чтобы охарактеризовать совершенное гитлеровцами злодейство. Без каких-либо оснований,, как наглые разбойники, напали на братский нам польский народ. Неужели и теперь англичане и французы не одумаются и не поймут грозящую и для них самих опасность? Или они все же думают отвести агрессию от себя, направив ее против СССР? Угроза для нашей страны действительно создается большая».

Делая в своей записи такие выводы, я принимал в расчет политическую обстановку, складывавшуюся к этому времени в странах Европы и в самой Германии. Реакционные лидеры социал-демократических партий европейских стран срывали единый рабочий фронт борьбы с фашизмом, проводили шовинистическую политику и распространяли антисоветскую пропаганду. Они вносили замешательство в рабочее и демократическое движение своих стран, отвлекали народные массы от главной опасности— угрозы германской агрессии.

В Германии ничто не говорило о том, что военным авантюрам Гитлера может быть оказано серьезное сопротивление. Отсутствие единства в рядах германского пролетариата в свое время явилось роковым для трудящихся Германии, так как оно создало условия для захвата власти гитлеровцами. И вот уже шесть лет они пользовались этой властью, для того чтобы еще больше разъединить трудящихся и лишить их возможности перейти к активным действиям. Потерявший в суровой борьбе сотни тысяч активных антифашистов, запуганный террором и постоянными репрессиями, народ Германии в массе своей безмолвствовал, никак открыто не реагируя на преступный шаг Гитлера и его клики. Только небольшое число храбрых и честных немецких патриотов, находившихся в это время глубоко в подполье и в силу гестаповского преследования почти не связанных с народом, поднимало свой голос протеста. Газета «Роте фане» — маленькая, на двух страничках, отпечатанная на гектографе (я ее нашел в эти дни в своей почте) — клеймила гитлеровских захватчиков и призывала германское население противиться начатой Гитлером разбойничьей войне. Но народные массы Германии оставались глухими к этим благородным призывам, последовав которым они могли бы спасти себя от позора, а все человечество — от неслыханных в истории бед и жертв.

Когда Гитлер возвращался с заседания рейхстага, где официально было объявлено о начале войны против Польши, по пути его обратного следования в канцелярию за кордонами полицейской охраны стояли сотни берлинцев; они, как обычно, приветствовали «фюрера», но не проявляли при этом заметного энтузиазма. Какая-то скованность и инертность разлились по толпе: ни возгласов восторга по поводу случившегося, но и ни звука протеста. Казалось, что в мире ничего не произошло нового. Даже к распространявшимся здесь же экстренным выпускам газет население не проявляло особого интереса; оно как бы хотело остаться в стороне от событий, выжидая, что же будет дальше.

Геббельсовская же пропаганда, используя это настроение «самоустранения», принялась за «настройку толпы» в необходимом ей духе. Газеты и журналы заполнялись статьями, в которых обосновывалось германское право на польские земли, в частности на Верхнюю Силезию, Познань, на земли, расположенные по реке Варта. Статьи утверждали, что поляки — это варвары, которые не могут распоряжаться собственным богатством, что они хищнически обращаются с землей, а поэтому германский крестьянин должен стать хозяином плодородных польских земель. Журналы «Остлянд», «Ди дойче фольксвиртшафт», газета «Ланд пост» и др. печатали объемистые материалы, в которых разъяснялось, что Германия может получить из Польши и насколько может повыситься материальный уровень каждого немца в связи с завоеванием Польши.

Вследствие такой пропаганды немецкий обыватель начинал свыкаться с мыслью о полезности войны против Польши. Война в Польше сама по себе объявлялась гитлеровцами как «блицкриг» (молниеносная война), а это означало, что никаких дополнительных тягот она не принесет населению. Чтобы разжечь ненависть у немцев к полякам, Геббельс поднял кампанию вокруг выдуманных им же самим так называемых «массовых убийств» поляками немецкого населения, проживавшего в Польше.

Все это, вместе взятое, выводило немцев из состояния оцепенения. И когда через несколько дней после начала войны в берлинских мясных лавках появилась польская свинина, многие немецкие обыватели начали склоняться к тому, что война пока не требует от них никаких особых «накладных расходов», а даже приносит некоторую «коммерческую выгоду». Геббельсовская же пропаганда подогревала и растравляла низменные чувства обывателей, возбуждая страсть к захвату чужого богатства. Она старалась погасить у немецкого населения чувство сострадания к другим народам, отвращение к награбленному добру, презрение к убийцам невинных женщин и детей, гнев по поводу уничтожения мирных сел и городов, культурных ценностей и т. д. Можно сказать, что яд шовинизма и национализма, бивший в это время фонтаном из всех органов нацистской пропаганды, оказывал свое пагубное влияние на психику многих людей.

У витрин комфортабельных магазинов на Лейпцигерштрассе, Курфюрстендам и отелей на Унтер ден Линден, где вывешивались карты Польши, я видел, как многие берлинцы с любопытством следили за продвижением немецких войск по польской территории, отмечаемым маленькими флажками со свастикой. Смешиваясь с толпой, я напрасно ожидал, что хоть кто-нибудь из берлинцев выскажет слова осуждения гитлеровского разбоя на польской земле, в защиту польских женщин и детей, умиравших в осажденной Варшаве.

Все это невольно заставляло задумываться над тем, на какой опасный путь толкают гитлеровцы весь немецкий народ.

 

Поражение Польши

Каждый день в министерстве пропаганды на пресс-конференциях один из геббельсовских чиновников зачитывал журналистам военную сводку, которая свидетельствовала о быстром продвижении германских войск в глубь польской территории. Но даже немецкие газеты не могли скрывать героического сопротивления польских солдат и справедливо отмечали бездарность тех польских военных руководителей, которые возглавляли в то время польскую армию. Командование панской Польши по существу не принимало никаких оборонительных мер против гитлеровской Германии, которая уже долгое время осуществляла почти открытые антипольские военные мероприятия. Первые дни боев показали, что польская армия имела на вооружении старое оружие, танков и самолетов было очень мало. Правящие круги Польши во главе с Пилсудским продолжали до самой последней минуты надеяться на союз с Гитлером против СССР, предавая таким образом интересы своей страны.

Уже после первых дней сражений для всех стало ясно, что война для Польши проиграна. 6 сентября из Варшавы сбежало правительство, хотя город продолжал героически сопротивляться. Немцы обрушивали на Варшаву ежедневно тонны металла, угрожая смести ее с лица земли. В городе оставались иностранные миссии, в том числе и советские дипломаты. На весь мир немцы подняли крик о «коварстве» поляков, которые якобы не желают выпускать иностранцев из Варшавы, и, приняв позу «благодетелей», сидя с пушками у ворот Варшавы, занялись «разрешением» этой проблемы. Через несколько дней гитлеровцы возвестили миру о своей «спасительной миссии». Циничность этого жеста превосходила всякие границы.

Через 18 дней после начала войны гитлеровцы захватили Польшу. Ряд территорий Польши приказом Гитлера был присоединен непосредственно к Германии (Верхняя Силезия, Вертегау, Данцигский коридор), остальная часть территории Польши объявлялась Польским генерал-губернаторством. На пост генерал-губернатора Гитлер назначил Франка — председателя академии германского права, который показал себя позднее на этом посту как смертельный враг польского народа, попавшего под тяжелое ярмо гитлеровской оккупации.

В Берлине конец похода отметили празднично. Появились специальные номера газет о «блицпоходе» был выпущен специальный фильм «Фойертауфен» («Огненное крещение»), который иностранные журналисты переименовали в «Фойертойфель», что означало «Огненный черт», имея в виду организатора польской кровавой эпопеи.

Фильм «Фойертауфен» представлял собой документ фашистского варварства. Мне довелось присутствовать на «премьере» этого фильма. Демонстрировался он в берлинском кинотеатре «Уфа-паласт» у зоологического парка. На просмотр прибыл, как всегда разряженный, Геринг со своей женой, заняв обширную ложу. Сидящая в партере публика под этой ложей с опаской посматривала вверх, подумывая над тем, как бы восьмипудовая туша, окаймленная металлическими побрякушками, не надломила опоры ложи и не рухнула вниз. Боялись, конечно, не за благополучие «рейхсмаршала», а за свои головы.

Мы сидели в партере со знакомым мне немецким лейтенантом Дюрксеном, являвшимся «офицером связи» между министерством пропаганды и военным министерством.

Фильм начинался показом заснятого выступления Геринга, который воздавал хвалу своей авиации, орудовавшей над Варшавой. Щегольство и любование собой сквозили во всем его облике.

Затем демонстрировались кадры, передававшие уничтожение немецкой авиацией и артиллерией польской столицы. Стаи геринговских «штука-бомбен» — пикирующих бомбардировщиков — засыпали бомбами мирный город, в котором укрывались женщины и дети. В груды щебня и пепла превращались памятники древней польской культуры. На экране развертывалась панорама чудовищной катастрофы польского народа. «Город без крыш», — орал диктор, и вслед за этим появлялись кадры, рисующие обезглавленную Варшаву: ни одной уцелевшей крыши в целом ряде кварталов города.

Придет время, думал тогда я, и этот фильм будет служить одним из тягчайших документов, изобличающих немецких фашистов в массовом уничтожении гражданского населения, в преднамеренном истреблении культуры других народов.

Помню, после просмотра фильма, от которого у меня кружилась голова, а в ушах звучали крики и плач польских женщин и детей, лейтенант Дюрксен спросил о моем впечатлении.

— Ужасный фильм, — ответил я, не скрывая своего отвращения. — Столько страшных сцен: разрушение польских деревень и Варшавы, страдания мирного населения. Все это бесчеловечно.

— Видите ли, г-н Филиппов, этот фильм должен быть поучительным для других народов. А что касается гуманизма, то... ничего не поделаешь, война есть война, — равнодушно ответил типичный представитель германской военщины.

Гитлеровцы рассчитывали своей жестокостью против поляков запугать другие народы, терроризировать их силой своего оружия.

Настроение берлинцев во время польского похода омрачалось лишь тем, что Англия и Франция 3 сентября объявили Германии войну. Многие думали, что английские и французские войска в самом деле окажут поддержку польской армии, начнут военные действия. Появлялись даже слухи о большом количестве английских самолетов, прибывших в Польшу, и о том, что английский морской флот держит курс на Балтийское море.

Берлинцы с беспокойством ожидали, что вот-вот над столицей появятся английские бомбардировщики, и они были не на шутку напуганы, когда однажды ночью в городе была объявлена воздушная тревога. Переполошившиеся германские зенитчики открыли ураганную беспорядочную стрельбу. Население панически засуетилось, не зная, что делать, так как до этого в городе не было проведено необходимой противовоздушной защиты и требуемого в этих случаях разъяснения. Мы также в волнении сидели в своих комнатах и, думая, что речь идет действие тельно о настоящем английском воздушном налете на Берлин, нервно ожидали первого взрыва бомб. Но так и не дождались. Назавтра мы узнали из различных неофициальных источников, что ночью к Берлину пытались прорваться польские самолеты и что один из них достиг даже городской черты.

Геринг поспешил сразу же успокоить население Берлина. Выступая в Данциге, он заявил, что никакого налета на Берлин не было, но что это, мол, нервно настроенные зенитчики, приняв рокот мотора мотоцикла за рев самолета, подняли шумиху, открыв стрельбу. Геринг при этом хвастливо заявил, что он не будет Германом Герингом, если хоть один вражеский самолет появится над германской столицей.

Официальные немецкие круги, начиная войну в Польше, знали, что польская армия не способна оказать им длительное сопротивление, но не исключали возможности вмешательства Англии в военные действия и затяжного характера войны. Были сразу же введены карточки на продовольствие и «бецугшайны» (ордера) на промтовары.

Германское правительство не замедлило предложить иностранным миссиям эвакуировать женщин и детей из Берлина. Мы с некоторыми сотрудниками посольства буквально выбивались из сил, стремясь вовремя доставить наших жен в Штеттин на отходящий в Ленинград советский пароход, но через три месяца они вернулись обратно.

Но напрасно немцы тревожились из-за Англии. В планах английской дипломатии, как это подтвердилось позднее, не была предусмотрена ссора с Гитлером из-за Польши. Английские политики все еще надеялись на то, что гитлеровская Германия столкнется с Советским Союзом и тогда можно будет «погреть руки» у пылающего костра войны. Англия продолжала размахивать картонным мечом, рассыпая угрозы по адресу Германии, а ее обещания помощи Польши повисли в воздухе.

Пронацистски настроенные немцы, услышав об окончании войны в Польше, радовались тому, что Гитлер сдержал свои слова о кратковременной войне и безжертвенности предпринятого разбоя. Они даже не задумывались над тем, какие раны были нанесены польскому народу. Мне рассказывали о том, что во время польского похода во многих бюргерских семьях проявляли исключительную заботу о фронтовиках, посылая им на фронт любимые ими безделушки, и с нетерпением ждали сообщений о наградах за боевые заслуги и посылок с награбленным имуществом. Хозяин дома, в котором мы жили, Шуберт отметил радостное для него событие — его сын, офицер СС, за польскую кампанию получил «железный крест».

 

Испытание «дружбы»

В военных планах против СССР гитлеровцы важное место отводили северу Европы, который, по их расчетам, должен являться милитаристским форпостом и базой снабжения Германии. В захватнических планах Гитлера Балтийское море должно было стать внутренним германским морем, где безраздельно господствовали бы немецкие вооруженные силы»

С этой целью в Германии была разработана целая система мероприятий, рассчитанных на усыпление бдительности народов Севера и завоевание их доверия к немецким фашистам. Гитлеровские расисты доказывали, например, что идеальным типом населения является «нордический человек». Эта лженаучная теория широко пропагандировалась, поскольку она могла, но расчетам гитлеровцев, содействовать созданию основ для «единства» между Германией и северными странами.

В Любеке гитлеровцы создали специальный «научный институт» по разработке «нордических проблем», филиалы которого были открыты по инициативе Альфреда Розенберга во всех других немецких городах. Каждый год в Любеке устраивался шумный «праздник Севера», на который съезжались «культуртрегеры» — будущие квислинговцы из северных стран. Германия выступала, таким образом, как знаменосец «северного мышления». Действительная же наука об образовании национальностей игнорировалась ради политических целей, преследуемых руководителями «Третьего рейха».

Особенно обхаживали гитлеровцы Финляндию. Финляндия — северный сосед Советского Союза. Для немецких милитаристов это был заманчивый плацдарм в борьбе против СССР. Гитлеровцы знали, что в Финляндии имеются значительные и влиятельные круги, которые жили воспоминаниями о «братьях по оружию» — немецкой военщине, которая помогла финской буржуазии в 1918 году путем интервенции разгромить революцию в Финляндии. Эти финские круги пресмыкались перед немецкой милитаристской кликой, поддерживая с ней тесные связи.

Розенберговские расисты на все лады старались превозносить финскую нацию, подчеркивая ее «кровное и духовное» родство с «высшей» немецкой расой. Журналы, издаваемые филиалами любекского «научного института», утверждали, что чуть ли не в каждом финне течет «германская кровь». В «доказательство» этого ссылались на то, что во время существования Ганзы немецкие купцы часто зимовали в частных домах в Финляндии и заводили там интимные связи. Несмотря на эти унизительные для финского народа намеки и измышления о путях развития финской нации, многие из профашиствующих милитаристов Финляндии готовы были признать в гиммлеровских сатрапах своих ближайших родичей. Сближала их, конечно, не «чистота крови», а единство мыслей — ненависть к Советскому социалистическому государству. Вот почему заключение советско-германского договора о дружбе и взаимной помощи привело в серьезное расстройство финские реакционные круги, делавшие ставку на столкновение между Германией и СССР.

Как рассказывали мне в это время, сообщение о поездке Риббентропа в Москву 24 августа 1939 г. вызвало настоящую панику в финских политических кругах. Гитлеровцам пришлось успокаивать финнов, доказывая им, что заключенный в Москве советско-германский договор не представляет собой союза с Советами, а является всего-навсего договором о ненападении, который Германия вынуждена подписать по тактическим соображениям. Немцы убеждали финнов в том, что германское правительство не изменит своему антикоммунизму и в «тяжелую минуту» будет на стороне Финляндии. Финнам же казалось, что немецкие «братья по оружию» их предали, оставив в одиночестве с планами создания «великой Финляндии» до Урала.

Стремясь развязать войну с СССР, реакционные круги Финляндии рассчитывали на поддержку со стороны гитлеровской Германии. И даже после того, как уже был заключен советско-германский договор, они проводили политику обострения отношений с Советским Союзом, будучи уверенными в том, что немецкая поддержка им в конце концов будет оказана. При помощи скрытых немецких поставок военной техники и немецких военных инженеров финны возводили укрепления на Карельском перешейке.

Германия и Англия всеми доступными для них средствами старались подогревать антисоветские настроения в Финляндии. Обе стороны были заинтересованы в том, чтобы подтолкнуть Финляндию на военный конфликт с СССР и с помощью финнов прощупать боевую мощь Советской страны. Поэтому немцы и англичане, льстя финскому самолюбию, старались превозносить боевой дух финнов, неприступность их границ и, конечно, намекали на поддержку в случае войны. Финская военщина широко рекламировала военную подготовку Финляндии. В середине июня 1939 года Финляндию посетил главнокомандующий английскими вооруженными силами генерал Кирке. Правительство Финляндии демонстрировало перед ним силу возведенных у советских границ укреплений.

В конце июня — начале июля этого же года в Финляндии «гостил» начальник штаба германского вермахта генерал Гальдер. Министр иностранных дел Финляндии Эркко на банкете, устроенном в честь Гальдера, говорил в своей приветственной речи о «пользующейся высоким уважением германской армии, прекрасные качества которой вызвали восхищение в Финляндии». Он подчеркивал при этом финскую боевую готовность. Большую часть своего визита Гальдер провел в Выборге и его окрестностях, а также посетил Северную Финляндию; он присутствовал на военных маневрах и всюду осматривал военные укрепления.

Немецкие газеты, сообщая о пребывании Гальдера в Финляндии, воздерживались от каких-либо комментариев, стараясь не привлекать внимания к этому визиту. Это делали за них англичане. Не случайно, что финские власти пригласили во время визита Гальдера не немецких, а английских журналистов, которые открыто писали об инспекционном характере поездки Гальдера и возможном германо-финском военном союзе.

Видя усиление угрозы для безопасности СССР, Советское правительство предложило правительству Финляндии заключить пакт о взаимопомощи. Но антисоветские круги как в Финляндии, так и за ее пределами стремились помешать мирному урегулированию советско-финских отношений. Начавшиеся в Москве советско-финские переговоры закончились неудачей. Отношения Советского Союза с Финляндией были прерваны. Вскоре началась «зимняя война», развязанная финской военщиной.

Мы отчетливо видели, что гитлеровцы ведут двурушническую линию в советско-финском военном конфликте. Провоцируя финнов на войну с Советским Союзом и оказывая финской военщине материальную поддержку, немцы в то же время старались показать, что они якобы являются нейтральной стороной в происходящих событиях. На пресс-конференции в министерстве иностранных дел в день появившегося официального советского заявления по поводу действий финской военщины и принятия в связи с этим Советским Союзом соответствующих мероприятий собралось большое количество иностранных журналистов. Американские корреспонденты прямо с ходу сделали запрос о германской точке зрения на эти события. Заведующий отделом печати Пауль Шмидт, однако, ограничился кратким изложением советского заявления и отказался к этому что-либо добавить.

На следующий день пресс-конференцией руководил заместитель Шмидта Браун фон Штумм. Журналисты добивались от немцев более прямого ответа относительно характера причин начала советско-финской войны. Помню, Штумм, ерзая на стуле, заявил, что Финляндия напала на Советский Союз при науськивании англичан. Такой категорический ответ из уст официального лица шокировал многих журналистов. Финская журналистка Норна чуть не упала в обморок.

Стуча кулаками по столу, она истерично кричала:

— Не мы, а они на нас напали.

Ее утешали американцы.

В первые дни советско-финской войны германская пресса старалась отмалчиваться. Правда, газеты опубликовали сообщение германского информбюро о «заявлении Москвы» по поводу начала военных действий, но не давали собственных комментариев. Через несколько дней среди иностранных журналистов начали усиленно курсировать слухи о том, что немецкий транспорт направляется в Финляндию, что германские воинские части принимают участие в войне на финской стороне и что немецкие инженеры помогают укреплять «линию Маннергейма».

Постепенно германская пресса начала все более склоняться к одностороннему освещению военных действий в Финляндии: газеты давали краткое изложение советских военных сводок, но печатали полностью официальные финские информации с фронта. Помимо этого, газеты публиковали ежедневно сообщения своих специальных корреспондентов из Хельсинки, которые тенденциозно освещали ход военных действий в Финляндии. Так, например, корреспондент газеты «Франкфуртер цайтунг» утверждал, будто красноармейцы имеют на вооружении чуть ли не кремневые ружья, подвешенные на веревках вместо ремней. Особенно охотно и много писали немецкие газеты о помощи Финляндии, которая идет из Швеции, Англии, Италии. Это служило средством подбадривания финнов.

Я почувствовал, что отношение ко мне многих иностранных коллег резко изменилось. Американские журналисты стремились не замечать меня. Сотрудники германского МИД на пресс-конференциях также старались держаться подальше. На лицах немецких чиновников появилась ядовитая улыбка, когда начали поступать сообщения о том, что французский и английский флоты готовятся к выходу в море, чтобы принять участие в борьбе на стороне финнов. Делая вид, что в Германии якобы возмущены этим ходом событий, Шмидт на пресс-конференциях с еле скрываемым удовольствием цитировал высказывания лондонских и парижских газет, чернивших Советский Союз и угрожавших оказать поддержку финнам.

Однако дальнейшие события начали развиваться совсем не так, как хотелось бы гитлеровцам. Прорыв «линии Маннергейма» и последовавшее затем решение Финляндии пойти на мирные переговоры с СССР произвели на немцев впечатление холодного душа. Того, чего они ожидали, а именно — столкновения СССР с Англией и Францией,— не произошло.

Изучая позицию немцев в период советско-финской войны, мы не без основания делали тот вывод, что «дружба» с Советским Союзом является для них тяжелым бременем.

 

Европа в огне

Англия и Франция хотя и находились в состоянии воины с Германией, но военных действий не предпринимали, несмотря на обязательства перед Польшей начать в случае германской агрессии воздушные атаки против Германии и развернуть наземные операции на Западном фронте. Что касается германской армии, то она не бездействовала. В первый же день объявления Англией войны немецкие подводники потопили британский пассажирский пароход «Атения». Спустя две недели на вечерней пресс-конференции в министерстве пропаганды представитель военного министерства зачитал нам первую сводку вермахта о потоплении большого числа английских судов.

Англия и Франция повели себя, однако, весьма странно. Несмотря на то что на Западном фронте 23 немецким дивизиям противостояли ПО французских и английских дивизий, вплоть до весны 1940 года никаких военных действий не происходило. Ничто не свидетельствовало о том, что здесь для Гитлера таится угроза. Правда, во французской и германской печати повсеместно раздавались угрозы намять бока друг другу. Немцы старались показать, что на «линии Мажино» они готовятся нанести сокрушительный удар французской армии. В газетах и кино навязчиво пропагандировалось могущество оборонительных укреплений «линии Зигфрида» с ясно выраженной, казалось, мыслью о том, что прорыв к сердцу Франции — Парижу — будет осуществлен вермахтом именно здесь. Для убедительности своих стратегических планов гитлеровцы демонстрировали в специальных киновыпусках тянувшиеся вдоль «линии Мажино» огромные по занимавшему ими пространству оборонительные укрепления «западного вала», тесно заставленные бетонированными надолбами и опутанные проволочными заграждениями.

Французы старались показать свою силу и неуязвимость на «линии Мажино». Поступавшие в Берлин французские газеты расхваливали на все лады техническое совершенство сооружений. С удивительным легкомыслием они описывали удобства жизни солдат под землей. С фотографий газет на читателей смотрели довольные лица французских солдат, имевших в своем распоряжении якобы комфортабельные подземные салоны для отдыха, удобные комнаты с ванными, которым могли бы позавидовать содержатели лучших парижских отелей.

На «главной магистрали» войны, у противостоящих друг другу мощных военных сооружений, готовых, казалось, выбросить друг на друга тонны взрывчатых веществ и сотни тысяч пуль и снарядов, разыгрывались действительно странные дела. Солдаты двух враждебных армий выходили друг перед другом по утрам заниматься зарядкой, обмениваясь приветствиями. Многие солдаты, как рассказывали в журналистских кругах, через пограничную полосу стали даже захаживать друг к другу на «чашку кофе» или на «кружку пива». Иногда, правда, случалось, что между солдатами завязывались драки, доходившие до перестрелок, нередко через громкоговорители с обеих сторон укреплений неслись ругательства. Но это не меняло общей картины идиллической жизни солдат на фронте.

Но внешняя «странность» войны не могла обмануть тех, кто следил за тактикой и стратегией правящих сил западного мира. В иностранных политических кругах Берлина зорко наблюдали за той закулисной игрой, которая велась в это время между Англией, Францией, США, с одной стороны, и Германией — с другой. Эта игра и накладывала свой отпечаток на характер обстановки у франко-германской границы, придавая ей те веселые оттенки, о которых я уже говорил. Англия и Франция, несмотря на состояние войны с Германией, не хотели обострять с ней отношения и направляли активные усилия к тому, чтобы договориться с Гитлером и попытаться повернуть его против СССР. Гитлер делал вид, что он готов пойти на мир с Англией и Францией, скрывая таким образом развернувшуюся против них подготовку германских вооруженных сил.

Переговоры между англичанами и немцами через самые разнообразные скрытые, но всегда становящиеся явными каналы приняли настолько оживленный характер, что даже американские руководители забеспокоились о том, как бы при возможной англо-германской сделке не были обойдены их интересы, 3 марта 1940 г. в Берлине с посреднической миссией появился заместитель государственного секретаря США Сэмнер Уэллес, который встретился с Гитлером. Поскольку в переговорах с немецкой стороны было выдвинуто требование о возврате Германии ее бывших колоний, англичане, опасаясь сделки за их счет, отказались от посреднических услуг Уэллеса. Программа требований немцев на переговорах с представителем госдепартамента была настолько обширной и урезавшей сферы влияния американского империализма, что Уэллесу ничего не оставалось делать, как с пустыми руками покинуть Берлин. Единственное, что он мог вынести из Германии,— это убеждение в непреклонных претензиях Гитлера на мировое господство.

Дальнейшие события подтвердили, что «странная война» на Западе была для гитлеровцев лишь отвлекающим средством. Таким путем они стремились усыпить бдительность французов, создавая у них иллюзии о нежелании гитлеровцев всерьез вступать с ними в драку. Кроме того, немцы вселяли уверенность у французского командования в том, что если уж и будет суждено начаться войне, то они непременно направят свой главный удар на «линию Мажино», будут бить в лоб. Такому выводу активно содействовала германская печать, широко распространяя в это время теорию «прорывов» на самых главных участках фронта. В немецких кино показывались новейшие танки, которым не были страшны никакие препятствия. Для подкрепления своих взглядов гитлеровцы приводили даже пример успешного прорыва русскими «линии Маннергейма».

Таким путем гитлеровское военное командование добилось того, чего оно хотело,— заставило французов сосредоточить все свое внимание и все свои основные силы на «линии Мажино». Тем временем германские вооруженные силы готовились нанести Франции сокрушительный удар с северо-востока.

9 апреля 1940 г. гитлеровские войска внезапно, без боев, оккупировали соседнюю Данию, превратив ее в бастион для дальнейших военных операций на севере Европы. Одновременно немецкий десант высадился в Норвегии. В то время, когда норвежские партизаны все еще наносили чувствительные удары гитлеровским войскам, германский штаб приступил к осуществлению новой операции, намеченной Гитлером на 10 мая 1940 г.

В этот день германские войска начали захват Голландии, Бельгии и Люксембурга и, обходя незаконченную «линию Мажино» с севера, развернули военные действия против Франции. Европа запылала в огне, разожженном германским фашизмом. Правительства европейских стран, рассчитывавшие на то, что Гитлер набросится на СССР, а их оставит в покое, горько просчитались. Германские солдаты жгли города и села Голландии, Бельгии, Франции.

Несколько дней спустя после немецкого вторжения в западные страны министерство пропаганды вместе с военным министерством организовали поездку иностранных журналистов в Голландию, предоставив в их распоряжение роскошные автомобили и автобус.

Помню ночевку в Дюссельдорфе.

Красивый прирейнский город утопал в зелени. В нем провел свое детство «барабанщик революции» Гейне, здесь он учился в лицее и впервые начал слагать свои чудесные, полные любви к жизни стихи. В отеле, где мы расположились на ночь, было душно, пахло затхлостью и пылью, так как комнаты проветривались плохо. Даже днем они оставались с опущенными жалюзи. В 9 часов вечера город уже затихал. Население не доверяло уверениям властей в надежной обороне города и со страхом пряталось по своим квартирам, заранее приготовив припасы питания и упаковав некоторые ценности.

Из открытого окна темной комнаты пятого этажа гостиницы приятно было смотреть на ночной город. Звездное небо то и дело разрезали яркие полосы прожекторов. Но ничто в эту ночь не нарушало спокойствия дюссельдорфцев. В городе, объявленном на военном положении, царила мертвая тишина.

Рано утром я бродил по просыпающемуся городу.

Спустился к Рейну. На другую сторону путь оказался закрытым. Английская авиация разрушила мост. По рассказам жителей, англичане преимущественно делали налеты на рабочие кварталы города, но не трогали расположенных на окраине заводов военно-промышленного концерна «Рейнметалл», военных заводов Маннесмана и «Стального треста», танкового завода Бенрата и др.

В дюссельдорфском городском парке на песчаных дорожках играли дети. Тут и там перед моими глазами возникали мраморные статуи древнегреческих богинь и бронзовые фигуры немецких рыцарей-завоевателей. То же самое я увидел в городском сквере в центре города. Но нигде не было видно памятника великому поэту, песни которого распевают в каждой немецкой деревне. На мой вопрос, есть ли здесь где-либо памятник Гейне, сидевший на скамейке пожилой интеллигентного вида бюргер ответил:

— Вы, видимо, иностранец. Немец такого вопроса задавать не будет.

Он пожал плечами, молча поднялся, опираясь на тросточку, и торопливым шагом удалился от меня, не ожидая, очевидно, ничего для себя приятного от такой беседы.

Я зашел в закусочную, находившуюся при выходе из парка. Мимо нее толпами проходили рабочие, но внутри помещения находилось лишь несколько человек. Как только рабочие поняли, что среди них находится иностранец, они торопливо и молча оставили помещение. В военное время за ними устраивалась особо тщательная слежка гестапо.

Из Дюссельдорфа мы выбирались по временному деревянному настилу, переброшенному через Рейн. Ехали тихо, мост не внушал доверия опытному военному шоферу. Разрушенный чугунный мост в стороне оскаливался из воды остриями перил.

В этот же день пересекли Рурскую область, окутанную, как туманом, густым дымом. Где бы ни проезжали, повсюду дымились леса труб крупнейших заводов, а под вечер из многочисленных домен вылетали длинные языки пламени, освещая далеко вокруг себя спящую окрестность. Ни звуки сирен, ни взрывы бомб не нарушали здесь труд многих десятков тысяч немецких и иностранных рабочих, ковавших оружие для захватнических гитлеровских войн на заводах Круппа, Тиссена, Флика, Сименса и многих других. Почему же, думал я, англичане бомбят рабочие кварталы Берлина, Дюссельдорфа, провинциальные города на юге Германии, но оставляют в покое расположенную поблизости кузницу войны Рур с сотнями военных заводов, составляющих основной военный потенциал «Третьей империи»? И я находил на это ответ, вспоминая, что еще в годы первой мировой войны В. И. Ленин указывал на тесные связи германских и англо-американских монополий. После войны эти связи возросли. Только за период с 1924 по 1929 год долгосрочные вложения иностранных капиталов в Германии составили 10—15 млрд. марок, а краткосрочные — 6 млрд. Гитлер также получил от англо-американских монополий огромные займы. Рур являлся средоточием вложения американо-английских капиталов в военную индустрию.

И вот мы едем по горячим следам войны в Голландии, которой первой из западных стран пришлось испытать военное нашествие гитлеровских орд. Страна садов и пастбищ должна была в одиночестве противостоять вышколенной германской армии, оснащенной с ног до головы передовой военной техникой. И несмотря на это, голландская армия не сдавалась, бои шли за каждый маленький городок, за каждый поселок. Проезжая через рощи и парки, мы то и дело наталкиваемся на только что оборудованные кладбища немецких солдат: на могилах — низенькие кресты, увенчанные металлическими касками. Командование проявляет большую заботу о погибших воинах хотя бы ради того, чтобы каждый солдат видел, какое внимание ему будет уделено в случае гибели на поле брани.

Прекрасная страна Голландия! Даже сквозь пламя и дым, окутывавшие города и села, видны были немеркнувшие красоты этого чудесного уголка Европы. С чувством глубокого уважения к этой стране проезжал я по ее полям и дорогам. Голубое майское небо, такое же как и у нас, в Советской стране, заволакивалось облаками дыма, которые являлись спутниками немецких полчищ. На широких зеленых полях паслись стада коров. Глазам вдруг представлялись огромные пространства цветущих голубых, розовых, лиловых, белых и красных тюльпанов. Все так по-хозяйски прибрано, и порой мне казалось, что я проезжаю по чудесному огромному саду. Но взорванные мосты и плотины, забитые военной техникой каналы, поваленные на дорогах целые аллеи деревьев, полыхающие в стороне пожары возвращали к суровой действительности.

Мы останавливались во многих селах и городах, через которые пронесся ураган войны. Большим разрушениям подверглись города Арнем, Утрехт. Сопровождающие нас германские офицеры стараются не показывать нам те районы города, которые особенно пострадали от действий германской авиации и артиллерии. Зато они охотно останавливают нашу колонну автомашин в полуразрушенных поселках и демонстрируют «гуманизм» вермахта — чудом сохранившуюся церковь. Офицеры преувеличивают географические трудности, с которыми встретилась германская армия в Голландии (много рек, каналов), пытаясь этим объяснить медленное продвижение немцев по стране. Но по тем окрестностям, где мы проезжали, было видно, что армии пришлось преодолевать созданные голландским населением препятствия, а главное — бесстрашное сопротивление голландских солдат. Мы часто наталкивались на груды немецкой техники и транспорта, уничтоженных голландцами.

Трудолюбивое голландское население стремилось поскорее восстановить разрушенные дома. Жители задумчивы и молчаливы. Откуда может прийти спасение? Этот вопрос их мучил уже в то время. Голландцы знали, что гитлеровцы добровольно не покинут их страну, они разграбят ее, обрекут население на подневольную жизнь. Местное население знало о том, что в городах и поселках среди так называемых «фольксдойче» находятся гитлеровские агенты, которые уже забирают власть в свои руки. Когда мы подъезжали к маленьким городам, то наша колонна автомобилей останавливалась где-либо на окраине. Через некоторое время из города к нашим машинам подходили голландские фашисты, навербованные еще в мирное время агентами Боле из местных «фольксдойче». Откормленные, наглые, они, не стесняясь нас, докладывали гитлеровским офицерам о положении в городе, передавали им какие-то бумаги. После этой «церемонии» мы продолжали свой путь.

Прошла всего одна неделя оккупации, а в стране уже господствовали немецко-фашистские порядки. Гитлеровские солдаты чувствовали себя как дома. На наших глазах шел грабеж продовольственных и промышленных магазинов. Можно было видеть, как захваченные немецко-фашистскими бандами грузовые автомобили английской марки наполнялись голландским добром и отправлялись в Германию. На обратном пути из Голландии в Берлин мы обгоняли сотни таких грузовиков. Заготовленные немцами заранее оккупационные деньги вытесняли голландские, хотя местное население отказывалось принимать «немецкие боны».

Мы посетили Роттердам — символ героического духа голландцев. Это один из крупнейших мировых портов. Город расположен на обоих рукавах дельты Рейна. Сюда, в Роттердамский порт, через глубокоотводный канал из Северного моря заходят океанские суда.

На пути к городу на небольшом аэродроме валялись десятки уничтоженных немецких самолетов, большое количество разбитых пушек и автомобилей. Гитлеровские банды жестоко отомстили роттердамцам за сопротивление. Уже после капитуляции города 14 мая 2-му воздушному флоту, действовавшему на западном направлении, командованием вермахта был дан преступный приказ — подвергнуть бомбардировке Роттердам. На город обрушились эскадрильи бомбардировочной авиации. Когда мы прибыли в Роттердам, южная часть города все еще была окутана дымом. В гавани пылал огромный океанский пароход, горели судостроительные верфи, и никто не пытался их спасать. Центр города также был объят пламенем. Длинная улица, идущая вдоль канала, была завалена обрушившимися стенами домов. Ни одного уцелевшего здания. Немецкие офицеры, хвастаясь такого рода «чистой работой», наперебой рассказывали японским и итальянским журналистам о том, как славно здесь поработали их «штука-бомбен».

Население города уныло бродило среди развалин. Рассказывали, что в подвалах домов были засыпаны тысячи жителей, но им никто не собирался оказывать помощь. Вот женщина сидит, рыдая, на сваленном дереве, которое, видимо, росло когда-то у ее дома. Я долго бродил по городу, пробираясь между пожарищ, задыхаясь от дыма и смрада. Иногда попадая в районы, где не было ни одного уцелевшего здания, мне казалось, что я нахожусь на месте раскопок древнего города. Только в северной части Роттердама сохранились дома, куда и стекались уцелевшие жители города, прорываясь через патрули. Но здесь лучшие дома и особняки заняли немецкие офицеры. По вечерам среди стона и плача голландцев в трупном чаду было дико слышать пьяные песни разбушевавшихся немецких «культуртрегеров».

Здесь, в Голландии, я ближе присмотрелся к гитлеровским солдатам. Я видел их шагающими в колоннах по прекрасным голландским дорогам, опьяненных первой славой победы. Они были сыты, хорошо одеты, веселы. Их походка была уверенна, тверда. Когда они шли строем, то казалось, что земля содрогалась от их поступи. Рослые, мускулистые, с завернутыми рукавами рубашек и отложными воротниками, с засунутыми в карманы пилотками, с автоматами на груди, они выглядели внушительно и, казалось, несокрушимо. Трудно противнику, думал я, выстоять против напора таких солдат, имеющих в своем распоряжении первоклассную технику и скованных к тому же железной дисциплиной.

Почти все гитлеровские солдаты, с которыми я беседовал в Голландии, идеализировали войну. Война была для них легким и приятным занятием. Правда, рассуждали они, на войне могут быть тяжелые ситуации, но где их не бывает. Преодоление же этих трудностей ведет к почестям и наградам. Солдата вермахта учили тому, что германскую армию никто не может бить, громить и заставить уйти с поля боя под напором врага. Вот почему уже при первых затруднениях в Голландии немецкий солдат «терял голову». Я видел нескольких солдат из десантной группы, которой было приказано захватить мост на подступах к Роттердаму. Им пришлось выдержать жестокий бой с голландской охраной моста. Многие из десантников погибли. Несмотря на то что со времени боев прошло уже несколько дней, чувствовалось, что солдаты-десантники не могли еще оправиться от пережитого ими страха. Вид у них был растерянный, они неохотно делились впечатлениями об этой операции. То, что произошло с ними, видимо, никак не вязалось с их представлением о войне. Они почувствовали, что война могла угрожать их личному существованию.

Из Роттердама выехали на север Голландии, где уже прекратились бои, а в некоторых районах их вовсе не было, поскольку основные вооруженные силы страны к этому времени уже были разгромлены и армия прекратила сопротивление. Побывали в Амстердаме — городе, построенном голландцами на отвоеванной у моря суше. Помню, в детстве, читая книги о деятельности Петра Первого, о его пребывании в Амстердаме, где он изучал корабельное дело, я мысленно старался нарисовать внешний облик этого города. Он казался мне городом, утопающим в корабельных мачтах с натянутыми от ветра парусами, городом, окруженным морем, волны которого угрожают затопить его.

В Амстердам немецкие полчища вошли без боя. Город оказался неразрушенным, и внешне в нем как будто протекала нормальная жизнь. По утрам я брожу по улицам просыпающегося города. Он не напоминает картин моего детского воображения! В центре города — великолепные дома голландских банкиров и биржевиков, роскошные магазины, грабеж которых еще, по-видимому, не начался, но через несколько дней, судя по судьбе других городов, увы, они опустеют. Сколько здесь велосипедистов! Они сплошными потоками движутся по улицам. Особенно непривычно видеть на велосипеде голландского священника в длинной черной одежде.

В Амстердаме есть богатые и бедные кварталы. В богатых кварталах чисто, опрятно. Но вот вы видите разбросанные вдоль канала маленькие, с грязными дворами дома. Мостовые неровно выложены булыжниками. Канал забит баржами, плотами — на них кипит своя жизнь. Здесь ютятся семьи голландских бедняков.

Лучшие отели Амстердама находились в распоряжении немецких оккупационных властей. В одном из них немцы разместили нас. Это был отель, расположенный в треугольнике, образуемом двумя каналами. Куда ни глянешь — всюду вода, кажется, что мы находимся на острове. Говорят, что даже бывший королевский дворец построен на 13 тыс. свай. В ресторане нашего отеля бургомистр города по указанию немецких властей устроил для иностранных журналистов обед.

Вечером город как бы замирает. Улицы и дома затемнены в напрасном страхе перед английскими налетами. К голландским полицейским постам прибавилась немецкая военная охрана для «усиления надзора за порядком». Внешне амстердамцы остаются равнодушными к оккупантам, вернее, они просто их не хотят замечать, чтобы не выдать свою злобу и ненависть. Но с каким сочувствием они встречают проходящие по городу разоруженные голландские войска! Позднее в Гааге я видел огромные толпы населения, шедшие за конвоируемыми немцами отрядами разоруженной голландской армии. Немцы при этом не осмеливались разгонять жителей. Со слезами на глазах окружали голландцы места заключения солдат, размещенных на скверах города или на пригородных полянках, окруженных колючей проволокой. Быть пленником в своей собственной стране — что может быть трагичнее для солдата!

На окраине Гааги есть чудесный ресторан на море. К нему ведет длинный узенький мост на сваях. Здесь, на берегу моря, в свое время жители Гааги проводили свой отдых. Теперь на некогда прекрасных пляжах немцы установили свою береговую артиллерию на случай появления англичан. Немецкие офицеры радуются, что в их руках находится один из близких форпостов на подступах к Англии.

Мы возвращаемся в Германию и снова проезжаем по голландской земле. Я стараюсь набраться как можно больше впечатлений от этого чудесного уголка Европы. Иногда на полевых дорогах мы встречаем крестьян. Суровые, загорелые лица спрятаны в тени широкополых шляп. На ногах — традиционные деревянные башмаки. Полными ненависти взглядами провожают жители проносящиеся мимо них немецкие военные автомобили.

Прощание с Голландией происходит на высоком берегу у ее границы. Мы сидим на солнечной веранде маленького кафе; внизу несет свои мутные волны Рейн. По другую сторону реки, воспетой многими поэтами, видна Германия, окутанная дымом рурских предприятий.

Пересекая немецкую границу, я еще раз оглядываюсь с чувством глубокого преклонения перед страной, которой суждено еще многое выстрадать под сапогом проклятого германского милитаризма.

На обратном пути делаю запись в блокноте:

«То, что мне пришлось увидеть в Голландии, свидетельствует о беспредельной беспощадности германской военщины. Для гитлеровских солдат не существует никаких человеческих норм и законов. Открытый грабеж и убийства мирного населения соседней страны достойны презрения всех народов и должны служить для них призывом к сопротивлению фашизму».

За время нашей недельной поездки по Голландии германские войска сломили сопротивление Франции. 22 июня 1940 г. Гитлер в Компьенском лесу, близ Парижа, продиктовал свои условия капитуляции Франции. Английская экспедиционная армия, отрезанная от французских сил, в панике отступила к Ла-Маншу. Подоспевший английский флот спешно погружал измотанные воинские части. Все армейское снаряжение, включая тяжелую артиллерию и танки, Англия оставляла своему и без того сильному врагу.

 

Культ «фюрера»

За пределами Германии было издано много книг, посвященных Гитлеру. В них германский рейхсканцлер представлялся то в виде малограмотного ефрейтора, то в образе политического шарлатана и психически ненормального человека. Эти настроения ярко выразил Чарли Чаплин в гротесковой форме в фильме «Диктатор», который вызвал у гитлеровцев приступ бешеной злобы к творцу этой блестящей комедии. В самой же Германии геббельсовская пропаганда и весь государственный аппарат страны создали вокруг личности Гитлера ореол безукоризненности вождя, величественного гения, наделив его чуть ли не божественными чертами, о чем я скажу несколько ниже.

И те и другие характеристики страдали крайностью и отражали развернувшуюся в мире политическую борьбу между фашизмом и мировой общественностью, выступившей в защиту мира и демократии. Естественно, что античеловеческие идеи Гитлера, его сумасбродные экстремистские устремления, а тем более вся кровавая практика не укладывались в рамки установившихся разумных взглядов среди народов на общественные порядки и межгосударственные отношения, давали повод к суждениям о том, что только безумцы могут творить такие дела.

Мне хотелось самому разобраться в том, что за человек стоял во главе германского государства и какие силы содействовали ему в его выдвижении и приходе к власти. Я познакомился со многими немецкими «исследованиями» о жизни и ранней деятельности Гитлера. Даже в этой литературе «предфюреровский» период жизни Гитлера не давал оснований для мистической чепухи, приписанной ему его же придворной пропагандой. Но фактические данные не содержали и ничего такого, чтобы отнести деятельность Гитлера к области патологии, хотя его политические «доктрины» и не вкладываются в рамки понятий трезво мыслящего человека. Однако объявить все это бредом сумасшедшего означало бы рассматривать фашизм в рамках физиологических, а не социальных явлений, что противоречит учению марксизма.

Родился Адольф Гитлер 20 апреля 1889 г. в австрийском городке Браунау, расположенном у немецко-австрийской границы, в семье бедного чиновника. Учеба будущему «фюреру» давалась с большим трудом, поскольку он не отличался должным прилежанием. После окончания народной школы его отдают учиться в монастырскую школу в надежде, что он станет священником. Гитлер же мечтает быть художником. Но на первом экзамене в художественную школу он проваливается, и вместе с этим рушатся его надежды добиться славы на этом поприще. Учиться далее он не захотел и уходит бродяжничать. С 1908 по 1914 год он работал в Вене чернорабочим, маляром, носильщиком, выбивал ковры; еле зарабатывая на пропитание, ютился в ночлежке для бездомных.

Но период пребывания в Вене не был для него зря потерянным временем. Здесь — в столице кайзеровской «дунайской монархии» — он получил хотя и беспорядочное, но все же некоторое образование. Немецкая монополистическая буржуазия к этому периоду уже создала свою воинственную философию, которую впитывал в себя Гитлер. Шовинизм, человеконенавистничество, расизм — вот основы этого мировоззрения. Фридрих Ницше явился знаменем нарождающегося фашизма, выразителем мыслей и стремлений германского империализма. Все то, что составляло идейный багаж ницшеанства — борьба против демократии и социализма, культ аморального сверхчеловека, отрицающего какие-либо разумные законы, проповедь насилия, захвата чужих земель, безудержный расизм, — все это было перенято Гитлером. Позднее он систематизирует все эти свои познания в книге «Моя борьба», ставшей библией германского фашизма. Книга пропитана лютой ненавистью к демократизму трудящихся, к народам негерманской расы.

Гитлер понимал, что на пути к реализации этих идей стоит сильный противник — Коммунистическая партия Германии, вооруженная марксизмом. Поэтому он изучает тактику контрреволюционных действий. Но условий для начала борьбы еще нет. На короткое время Гитлер перебирается в Мюнхен, где работает чертежником у портного, по-прежнему не имея друзей, никакой профессии, никаких надежных средств к существованию. Но вот разражается мировая война, явившаяся для него, как он сам позднее говорил, настоящим благодеянием. Он вступает в баварскую армию и уходит на фронт.

На войне Гитлер получил звание ефрейтора и два «железных креста», которыми он часто похвалялся. В 1918 году он с ненавистью встретил весть об образовании Веймарской республики и ее создателей характеризовал как предателей. Он решает стать политиком для борьбы с существующим ненавистным ему демократическим строем. С таким настроением он прибывает в Мюнхен, где бурлили революционные страсти. Политическая карьера Гитлера на первых порах тесно связана с работой в качестве шпика баварской охранки. По «долгу службы» он часто посещал политические собрания, а в 1919 году развертывает деятельность по сколачиванию первых групп немецкой фашистской партии, поставившей своей целью завоевание власти в Германской империи. Первая попытка государственного переворота 9 ноября 1923 г. окончилась неудачей. За организацию путча Гитлер на небольшой срок попадает в тюрьму.

Все, кто знал Гитлера в этот период, в том числе и его единомышленники, со многими из которых он позднее жестоко расправился, характеризовали его в своих воспоминаниях как человека коварного, мстительного, бесчестного, самоуверенного, тщеславного, готового на все ради достижения своей цели.

Как известно, после поражения революции 1918 года германская буржуазия снова начинает мечтать о реванше и пытается увлечь население страны своими захватническими планами. Германским империалистическим кругам в это время требовалась такая политическая партия, которая могла бы взять на себя осуществление их целей, стать верным ее стражем и оплотом и поставила бы немецкий народ на службу капитала и войны. Этой партией и явилась национал-социалистская германская рабочая партия (НСДАП), партия воинствующего фашизма и милитаризма. Для такой партии нашелся и соответствующий руководитель, субъективные качества которого наиболее отвечали требованиям и целям, выдвигаемым империалистическими воротилами. Гитлер, воплотив в себе наиболее характерные черты «вождей» империализма — наглость, авантюризм, фанатизм, цинизм, жестокость, в то же время умел воздействовать на массы наиболее доходчивыми для них лозунгами и идеями, широко используя при этом ложь и демагогию.

То, что именно Гитлер оказался в поле зрения германской военщины, промышленной и финансовой буржуазии,— историческая случайность. Не будь Гитлера, эти круги нашли бы и другую подходящую фигуру, которая, возможно, также преданно служила бы их интересам. Гитлер обратил на себя внимание самых могущественных столпов германского империализма — Круппа, Тиссена, Шахта, Гутенберга и им подобных, которые хорошо разбирались в том, на кого они делают ставку, оказывая ему финансовую поддержку. Гитлер сумел расположить к себе и бывших кайзеровских генералов и офицеров, которые, видя, как поддерживают его капиталисты и помещики, смело связали с ним свои надежды на возрождение военной мощи Германии, на восстановление былой «славы» и «блеска» германского вермахта. Эти военные круги позднее воздействовали на фельдмаршала Гинденбурга и генерала Шлейхера, уговорив их дать согласие на передачу Гитлеру власти.

В феврале 1933 года Гитлер стал рейхсканцлером «Третьего рейха» и руководителем НСДАП. Пройдя школу политической борьбы в своей партии, где отсутствовали всякие моральные принципы, где клятвопреступничество, изуверство являлись чуть ли не мерилом партийной доблести, Гитлер перенес эти иезуитские методы и в область внешней политики. Он всячески старался, когда это было выгодно, казаться в глазах англичан и французов сговорчивым, покладистым, разыгрывая из себя миролюбца. Свои агрессивные претензии он стремился обставить как мирные требования, как дань «исторической справедливости». Когда встревоженная гитлеровскими мероприятиями по перевооружению Германии Англия начала искать соглашения с Гитлером, он умело этим воспользовался. В беседе с лордом Галифаксом 19 ноября 1937 г. Гитлер показал, что он может в одно и то же время быть обходительно вежливым и циничным, настойчивым и покладистым, хитрым и простодушным. Он старался не без успеха обворожить своих собеседников либеральными фразами о морали, законности, разумности и даже демократии. Поняв из беседы с Галифаксом, что Англия верит в то, что только он, Гитлер, способен сдержать «волну коммунизма» и спасти «западную демократию», Гитлер нагло намекнул английскому премьеру о желательности изменения в Англии политической формы правления.

Вполне понятно, что во всей своей деятельности Гитлер опирался на своих вышколенных, опытных во всех отношениях соратников, таких как Геринг, Геббельс, Розенберг, Риббентроп, Гесс, Гиммлер, на германский генералитет. Сподручные Гитлера сделали все, для того чтобы утвердить авторитет «вождя» среди немецкого населения.

Культ «фюрера» в дни моего пребывания в Берлине принял неописуемые масштабы. Он помог установить неограниченную власть гитлеровской тирании и произвола. Где бы вы ни появлялись — в магазине, театре, на стадионе, в пивной, в парикмахерской и других общественных местах, вас всюду назойливо встречали гортанным окриком «Хайль Гитлер!». Некоторые иностранные журналисты на это надоедливое приветствие, подделываясь под невнятный берлинский выговор, отвечали словами «хальб литер» (пол-литра). Это звучало почти неразличимо, но тем не менее было рискованно, так как имели место случаи избиения гитлеровцами «по ошибке» иностранцев, не отвечавших на нацистское приветствие.

Перед началом любого художественного фильма во всех кинотеатрах демонстрировались журналы с показом в разных обстановках «фюрера». Немецкая печать заполнялась статьями о Гитлере и его фотографиями. Издательства, почтовые ведомства, соревнуясь в угодливости, распространяли портреты, открытки, на которых был изображен Гитлер то в виде Иисуса Христа на фоне солнечных лучей и серебристого голубя, то в виде нежного отца, ласкающего ребенка, — символ заботы «фюрера» о мире и молодом поколении.

Во всех витринах книжных магазинов были выставлены книги Гитлера и многотомные «труды» его биографов, в магазинах предлагали игральные карты, на обложке которых вместо юнкеров-валетов красовался Гитлер с карикатурными усиками.

Слова «мой фюрер», «наш фюрер», «служу фюреру», «только фюрер» склонялись изо дня в день повсюду навязчиво до тошноты. Цинизму и низости в этом не было предела. Через кино жителей обучали почитанию «фюрера». Не раз можно было видеть в кинофильмах, как высокопоставленные лица — министры, генералы, прежде чем доложить, обращались к Гитлеру со словами «майн фюрер» («мой вождь»). Герман Геринг заявил: «Я не имею совести, моя совесть — Адольф Гитлер».

В религиозных рождественских песнях имя Христа заменялось Гитлером — посланцем божьим. В песне пели:

Официальная версия гласила: Гитлер не допускает никаких излишеств и живет как пуританин. Его личная жизнь протекает скромно, и сам он по своей замкнутости похож на отшельника. Он не пьет спиртного, не ест мяса, мало спит, не имеет семьи, а следовательно, не допускает «излишеств двора».

У Гитлера был сводный брат Алоиз, которому он ничем не помогал, но на это были свои причины. После прихода к власти фашизма Алоиз открыл пивной бар в одном из предместий Берлина. В 1939 году он уже обосновался в самом центре германской столицы, открыв на площади Виттенберга ресторан, который из любопытства посещали многие журналисты. Рассказывали, что Адольф Гитлер ненавидел своего брата за его прошлое. Алоиз неоднократно судился за кражи и аморальные проступки. Такой брат был бельмом на глазу у «фюрера», так как он являлся живым свидетельством того, что руководитель Германии — отнюдь не божественного происхождения.

Гитлер не раз использовал в своих речах созданную легенду о его альтруизме, заявляя, что у него ничего нет, «кроме интересов германского народа». Утверждали, что Гитлер богобоязнен, хотя и ни разу не посещал церковь. Стремясь, видимо, подкрепить эту молву, Гитлер не гнушался, как Кромвель, претендовать на непосредственное сношение с небом, когда требовалось оправдать какой-либо новый задуманный шаг в области внешней политики. Он часто выдавал свои распоряжения и намерения за мысли, подсказанные ему провидением, и, как я уже говорил, свои выступления в рейхстаге заканчивал с именем бога на устах.

Все одержанные германской армией военные победы органы пропаганды использовали для возвеличивания Гитлера. Разгром панской Польши, завоевание Дании, Норвегии, Голландии, Бельгии, а затем Франции дали Гитлеру то, в чем он нуждался, — славу «гениального полководца». Имя «фюрера» не сходит с уст. Все милитаристские элементы страны начинают преклоняться перед ним, как обезоруженный воин перед найденным старым заржавленным мечом, который в его руках еще может сослужить необходимую службу.

 

Милитаризм и шовинизм

Гитлеровцы использовали для своих преступных целей наследие времен кайзеровской империи. Речь идет о милитаристских настроениях и идеях реванша, которые насаждались в стране германской реакционной буржуазией. Известно, что в мировой литературе кайзеровская Германия характеризовалась как агрессивная держава, а немцы считались воинствующей нацией. У Анри Тардье я читал высказывания о том, что в Германии идея войны нераздельна с идеей родины («Германия,— писал он,— тянулась к войне, как цветы тянутся к солнцу») и что после 1871 года «воспитание в духе войны начинается для каждого немца с колыбели».

Правящие круги фашистской Германии делали все, для того чтобы оживить среди определенных кругов населения «воинственный дух» старых времен; они сохраняли и оберегали все военные традиции и все то, что связано хоть в какой-то степени с прежними завоевательными походами. Эта политика давала гитлеровцам определенные результаты.

Меня поражала, например, необычная любовь берлинцев к военным маршам. Казалось бы, это мелочь, но стоило лишь прозвучать барабану и воющим «тевтонским» дудкам, как на улицы Берлина высыпали сотни жителей. Они готовы были часами любоваться тем, как два десятка лихих солдат из караульных рот, подбрасывая носки до «аппендицита», выбивали из мостовой искры подкованными сапогами. Ежедневные смены вахт у цейхгауза на Унтер ден Линден собирали толпы людей, которые, как завороженные, следили за каждым движением часовых. Многие из обывателей громко выражали свое восхищение по поводу виденного ими своим незнакомым соседям — таким же, как и они, зевакам,— как будто это событие видели впервые в жизни.

Даже появление на улицах какого-либо генерала с малиновыми отворотами на плаще привлекало повышенное внимание жителей. Живя рядом с Бендлерштрассе, где помещалось германское военное министерство, я часто наблюдал, как на углу берлинского небоскреба — «Шеллхауза» — в обеденный перерыв толпились служащие магазинов — девушки, молодые парни, — стремясь не пропустить взвод солдат, шедших со знаменем, или взглянуть на проходящего старого прусского гренадера.

В фашистской Германии все, казалось, служило всепожирающему Молоху войны, воспитанию людей в духе милитаризма и разбоя. Даже на государственном гербе был изображен орел с хищным клювом и по-разбойничьи заостренными когтями, готовыми вцепиться в свою жертву.

Гитлеровцы особенно у молодежи воспитывали любовь к военному делу, к суровой и тупой солдатской жизни. С юных лет парням через молодежные организации «гитлерюгенд» и школы прививалась страсть к шагистике, муштре, к повиновению. В холодные воскресные осенние утра я видел на площадях посиневших от холода мальчиков, одетых в трусы и коричневые рубашки с короткими рукавами. Они без устали шагали под бой барабанов и под окрики своих «фюреров». У каждого из этих юношей висело на ремне холодное оружие — кинжал. Судя по их виду, мальчики гордились тем, что они могут стать достойным пополнением «вермахта», которому, как их убеждали, Гитлер готовит легкие победы. Школьные учебники вбивали юношам в голову мысль о том, что лучшие страницы германской истории — это войны и что самые достойные люди Германии — это военные. Познание истории через дуло пушек — так можно охарактеризовать метод воспитания молодежи в школах гитлеровской Германии.

Мы знали, что не только в школах, но и в университетах и других учебных заведениях гитлеровцы внедряли милитаристские идеи в сознание молодого поколения. Вся внутренняя жизнь Германии была отравлена атмосферой военщины. При посещении провинциальных городов можно было всюду видеть униформы: солдаты, полицейские, штурмовики, гестаповцы, чиновники, члены женских и молодежных организаций — все они были затянуты ремнями по-военному. Казалось, что вся Германия перешла на военное положение. В стране не было города, чтобы на площадях не стояли памятники, посвященные военным эпизодам, немецким полководцам всех времен, военным мыслителям, неизвестным солдатам. В Берлине на войну работало свыше ста крупнейших заводов, где десятки тысяч рабочих жили атмосферой войны, в постоянных разговорах о войне и ее потребностях.

Германия 1939—1940 годов являлась одной из сильнейших военных держав. Ее вооруженные силы были оснащены самым первоклассным оружием, а по численности не имели равных. Кроме того, гитлеровцы создали своеобразную систему массовой подготовки армии. Это — лагеря трудовой повинности для юношей и девушек, в которых молодежь два года занималась военной подготовкой и использовалась на военных объектах.

Мы добились разрешения министерства пропаганды посетить мужской и женский лагеря трудовой повинности. Прежде чем доставить в лагеря, нас с Иваном Лавровым завезли в управление лагерей в Грюневальде. В этом учреждении мы не видели ни одного человека в штатском. Молодой лейтенант, которого придали нам в качестве сопровождающего лица, в напыщенной форме рассказал о «великой идее фюрера» — введении трудовой повинности. Затем мы прибыли в местечко, окруженное колючей проволокой, за которой находилось около 20 зданий барачного типа. Здесь размещались сотни юношей, только что закончивших «хохшуле» и не имеющих права поступать в высшие учебные заведения без справки о двухлетнем пребывании в лагерях. Все эти молодые люди находились на положении обычных солдат: та же казарменная жизнь, те же дисциплина и уставы. Разница состояла, пожалуй, лишь в том, что в армии солдатам выдавали 50 пфеннигов в день, а этим юношам — 25. За все два года их не отпускали домой, но родители имели право посещать их в воскресные дни. Первую половину дня они работали на полях у фермеров, на строительстве дорог, на осушке заболоченных мест. Германское министерство финансов получало от всех лагерей 65 млн. марок дохода в год. Вторая часть дня молодежи шла на военную подготовку. У юношей не было оружия, его заменяли лопаты, начищенные до блеска. В часы военных занятий юноши выходили на площадки с этим «парадным оружием» и изучали тактические приемы боя.

Даже не искушенному в военных делах человеку можно было видеть, что в таких лагерях, разбросанных по всей стране, готовились солдаты — резерв вермахта.

Случайно мне довелось познакомиться с немецким юношей — типичным представителем «гитлерюгенд», воспитанным по всем правилам «фашистской методы».

Мой преподаватель немецкого языка д-р Тис уехал на лечение. Было жаль длительное время оставаться без уроков. Друзья порекомендовали взять на этот период одного молодого студента-филолога из Берлинского университета. Это был высокий белобрысый парень с прической «а ля Гитлер» — небрежно спущенный на лоб клок льняных волос. Голубые глаза его говорили о том, что родиной его дедушек и бабушек были северные провинции Германии. Курт Пинке, как звали моего педагога, судя по его манере держаться — высокомерно, нагло, без малейшего понятия о застенчивости и скромности, — чувствовал, что он является типичным представителем «нордической расы», тем немцем «чистой крови», о которых кричали гиммлеровские издания и которым «фюрер» прочил великое будущее.

Но не только внешний облик, вся внутренняя сущность Пинке, как в зеркале, отражала весь духовный мир гитлеровской империи, ее систему воспитания, ее философию, логику, все то, что нес на своем знамени германский фашизм.

Беседовать с Куртом Пинке было трудно в том смысле, что он не допускал спора в обычном понимании, не мог терпеть каких-либо возражений. Пинке считал, что он изрекает абсолютные истины, императивы, которые следует принимать такими, какие они есть, не доискиваясь до их сущности. Так учили его, и этого он, в свою очередь, требовал от своих собеседников. В высказываниях Пинке не было ни одной его собственной, оригинальной мысли, ни одного живого, непосредственного впечатления от жизни. Я прослушивал из его уст большие отрывки из высказываний Ницше, Бисмарка, целые монологи из речей Гитлера, Розенберга, Дарре, Геббельса, поражаясь при этом лишь тому, как можно довести нормального человека до степени механически мыслящего существа. В наборе теоретических положений, которыми меня в изобилии угощал Пинке, сочетались звериный зоологизм, философия разбоя и человекоистребления, неистовый расизм, геополитика, оправдывающая захват чужих земель, патологический шовинизм и неистовый антисемитизм.

Пинке, не имея никакого понятия о действительной истории человечества, хвастался тем, что немцы — самая древняя и культурная нация в мире. Согласно привитой ему концепции, немцы утвердили себя в центре Европы тем, что с древних пор являлись самой воинственной и передовой нацией. Сам бог вложил в руки немца меч для спасения цивилизации. Немецкие рыцари боролись с варварством, наседавшим со всех сторон. Силы их были малочисленнее, чем у врагов, поэтому борьба не приносила немцам необходимых успехов; они были зажаты на небольшой территории. Отсюда частые войны, стремление «передовой» нации исправить «историческую несправедливость». Нельзя мириться с тем, говорил Пинке, чтобы люди чистой крови, носители культуры, науки, цивилизации задыхались на маленьком жизненном пространстве, в то время как остальные нации, неполноценные народы распоряжались огромными территориями, не умея их разумно использовать. Германия должна снова обрести себе требуемое «жизненное пространство», расшириться за счет других государств, даже если бы этим государствам пришлось исчезнуть с географической карты и если бы в жертву этому были принесены миллионы жизней людей, у которых нет будущего. Только немцы способны повести другие народы к высотам культуры, поэтому все они должны быть объединены под властью Германской империи.

Пинке цитировал при этом страницы из: «Миф XX века», «Так сказал Заратустра», «Моя борьба». Это был человек-робот. Пинке восхищался бисмарковской политикой «железа и крови», военным гением Мольтке. Он кичился тем, что знал историю завоевательных походов конрадов и генрихов, оттонов и барбароссов, фридрихов и вильгельмов, но, как я заметил, знал-то он о них только то, что касалось их успехов и побед, то, что возвеличивало дух германского милитаризма. Но когда я напоминал ему о победах Александра Невского над немцами на Чудском озере и о разгроме немцев в битве при Грюневальде, то мой тщеславный поклонник «ордена Меченосцев» делал удивленные глаза. Это никак не согласовывалось с его представлениями об истории войн, которые вела Германия.

Иногда я переводил разговор с Пинке на конкретные вопросы немецкой культуры, и, к моему удивлению, оказывалось, что он не знает историю своего народа, его замечательных мыслителей, философов, писателей и поэтов, которыми восхищается весь мир. Он запомнил лишь обывательские рассказы о частной жизни некоторых великих людей Германии. Он твердо помнил, что Генрих Гейне — еврей и поэтому его произведениям и его памятникам не должно быть места в «новой Германии». Когда я говорил ему о том, что песни Гейне переложены на музыку многими великими композиторами — Шубертом, Листом, Чайковским, Рахманиновым и другими — и что песни Гейне до сих пор поются в деревнях Германии, он тупо смотрел мне в глаза, отыскивая в своей памяти какую-либо цитату из «Дер Штрюмера» относительно смертельной опасности для Германии со стороны евреев.

На мои вопросы Пинке стремился, по-солдатски почти не раздумывая, дать ответ. Беседуя с Пинке, я вспоминал свое посещение лагерей трудовой повинности. Обращаясь тогда к одному из парней, я спросил, как он относится к войне. И вдруг точно из пулемета вылетела фраза: «Война есть выражение высших моральных качеств человека».

После всего этого трудно было не видеть той величайшей опасности, которую представляли для мировой цивилизации германские «культуртрегеры» XX века типа Пинке.

Мне не раз приходилось видеть, как берлинцы восхищались новой военной германской техникой. Несмотря на то что танки и пушки делались за счет масла, нормы которого все более и более сокращались, показ военных фильмов, демонстрировавших мощь немецкого оружия, приводил зрителей в неописуемый восторг. Часто после показа таких фильмов зал вставал и подхватывал антианглийскую песенку, которая распевалась в 1940 году по всей Германии:

В дни, когда Германия праздновала победу над Францией, как никогда ярко выявился дух прусского милитаризма, мелкобуржуазного филистерства. В условиях, когда в стране уже не было тех людей и той партии, которые на своих знаменах несли высокие идеалы гуманизма и воспитывали в массах коммунистические принципы морали, чувства интернационализма, гитлеровцам сравнительно легко было направить интересы немцев в сторону забот о собственном материальном благополучии, ограничить их кругозор рамками мещанского самодовольства. И вот, как и в период жизни Фридриха и Вильгельма, немецкие обыватели почуяли в войне легкость добычи и коммерческой выгоды. Из Голландии, Бельгии, Дании и Франции в Германию тянулись эшелон за эшелоном, грузовик за грузовиком, набитые продовольствием и разнообразными товарами. Берлинские магазины приняли привлекательный вид — в витринах красовались датское масло, голландский сыр, французские вина и парфюмерия. В связи с этим мне приходили на ум слова Тардье, следующим образом характеризовавшего настроения многих немцев в период, предшествовавший первой мировой войне:

«Для большинства немцев война, когда они о ней думали, сочеталась с соблазнительными перспективами, какие она им сулила, полную уверенность в незначительности неприятностей, каких они могли опасаться».

До сих пор война шла где-то за пределами Германии, не затронув ее своим смертельным дыханием. Больше того, эта война доставила многим немцам материальные блага, более сытую жизнь. Поэтому «Хайль Гитлер!» и другие приветственные возгласы неслись по улицам германских городов при сообщении о возвращении Гитлера из побежденной Франции.

С жадностью вчитывались пронацистски настроенные немцы в сообщения газет о покорении Гитлером стран Западной Европы. С ликованием встречали сообщение радио о подписании в историческом вагоне маршала Фоша маршалом Петэном унизительного для Франции договора о капитуляции и о взрыве германскими саперами памятников в Компьенском лесу. Мне довелось как-то присутствовать в одном из берлинских кинотеатров, в котором демонстрировалась картина «События в Компьене». Когда Гитлер, приподняв ногу, готов был пуститься в пляс в кругу собравшихся немецких генералов, в зале возникли неистовствующие овации и неслись возгласы одобрения по поводу одержанной Гитлером победы над Францией.

Милитаристские настроения захватывали все более широкие слои населения. Сообщение германских властей о доставке в Берлин исторического вагона из Компьена и предстоящем возвращении Гитлера из Франции вызвало неописуемый восторг жителей Берлина.

Этот день мне хорошо запомнился. Берлинцы с утра на ногах. Город утопает в знаменах. На улицах огромные массы людей всех возрастов. Полиция выбивается из сил, чтобы организовать бурлящий живой поток. Мне с трудом удается попасть на Ангальтский вокзал, где собрались видные германские деятели, иностранные дипломаты и журналисты. Гитлер прибыл в бронепоезде, подаренном ему Муссолини. Вот он, как всегда, семенящими шажками обходит своих соратников, пожимает руки и приветствует по-фашистски. На нем плохо сидящий, не по фигуре широкий плащ, сползающий то на одно, то на другое плечо. Как всегда, водянистые с отеками глаза быстро переходят с одного человека на другого. Иногда что-то сверкнет на лице, похожее на улыбку.

Появление Гитлера на площади вокзала встречено оглушительными криками приветствия. Вильгельмштрассе покрыта толстым слоем живых цветов, по ним медленно движется машина Гитлера.

До позднего вечера шумел и ревел Берлин. На Вильгельмплац люди буквально давили друг друга, стремясь увидеть Гитлера, который то и дело появлялся на балконе своей канцелярии.

Усталые от невероятного крика бушевавшей толпы, мы с одним американским коллегой зашли в ресторан отеля «Кайзерхоф», расположенного на углу площади напротив имперской канцелярии. В этом отеле останавливался в январе 1933 года Гитлер. Здесь он в мрачные для Германии дни проводил бессонные ночи в ожидании решения дряхлого Гинденбурга: кому передать пост рейхсканцлера. В окружении своих соратников — Геринга, Геббельса, Рема — 30 января Гитлер дождался положительного для него решения, которое изменило путь Германии, толкнув ее к катастрофе. 43-летний Адольф Гитлер получил извещение, что он стал во главе Германской империи. Отсюда, из «Кайзерхоф», Гитлеру потребовалось сделать лишь несколько десятков шагов, перейти на другую сторону улицы, чтобы оказаться за столом старой имперской канцелярии.

После манифестаций Гитлер все более убеждался в том, что никто в Германии не в состоянии воспрепятствовать любой его авантюре. Он видел это по той встрече, которую оказали ему берлинцы при его въезде в столицу. Он видел это по тому приему, который был оказан берлинской дивизии, возвращавшейся после победоносного похода во Францию. Несколько слов и об этом.

Вскоре после приезда Гитлера из Франции на Паризерплац, под окнами американского и французского посольств, рядом с Бранденбургскими воротами городские власти начали сооружать огромные трибуны. Строились они около двух недель, но даже самые дотошные журналисты не знали, для чего они. Лишь только за два дня до описываемого события было сообщено о сути дела: через столицу пройдет со всем своим вооружением берлинская дивизия, сражавшаяся на Западе.

В назначенное время мы находились на трибунах. От Рейхсканцлерплац по Бисмаркдам, Шарлоттенбургершоссе, через Бранденбургские ворота, по Унтер ден Линден шли солдаты, участвовавшие в боях в Бельгии, Голландии, занявшие Париж, громившие английские войска у Дюнкерка. Солдаты шли во всем своем походном снаряжении. Кавалерия, артиллерия, дымящиеся походные кухни с поварами на запятках, которые не прочь были доставить удовольствие берлинцам — строили комические лица, мешали огромными половниками в котлах, вызывая взрыв смеха. Геббельс на трибуне у подъезда американского посольства, как гауляйтер Берлина, приветствовал от имени «фюрера» солдат и офицеров берлинской дивизии.

Каждый, кто присутствовал на этом параде, понимал, что такая вышколенная армия, получившая боевой опыт, не будет стоять на месте. У немецкой армии теперь был «прославившийся полководец» — Гитлер, который не даст померкнуть своему «военному гению». И никто в Германии не был бы удивлен в эти дни, если бы берлинская дивизия прямо с ходу вторглась в пределы какой-либо другой страны.

Вернувшись домой, пораженный тем, что видел на Парижской площади, я записал в дневник:

«Судя по всему, войну теперь остановить нельзя; если гитлеровцы и будут пока медлить, то эта пауза нужна им лишь для подготовки нового разбоя. Вопрос лишь в том, куда они теперь повернут оружие?»

Хотя Гитлер и был уверен в том, что теперь ничто не может удержать его от осуществления дальнейших военных планов, однако он не пренебрегал случаем еще и еще раз проверить настроение своей гвардии, ее способность силой, террором, пропагандой держать население в узде.

Вспоминается многотысячный митинг во «Дворце спорта» на Потсдаммерштрассе по случаю открытия кампании «зимней помощи». Выступили Геббельс и Гитлер. Обе речи были заполнены призывами к войне против народов Европы. Геббельс, надрывая голос, заявлял о том, что германская нация должна получить свободу в своих действиях. Многотысячный хор нацистов в ответ на эти разбойничьи слова скандировал: «Победа! Вождь, приказывай! Мы следуем!». Зал приветствовал предложение Гитлера о денежных сборах в фонд войны. Каждое его слово угрозы по адресу Англии вызывало громкие аплодисменты.

Я видел, что в этом зале собраны главным образом отряды многочисленных гитлеровских организаций. Но были среди них и простые жители, увлеченные общим потоком нацистского движения. Ведь определенная часть немецкого населения, получившая кое-что от гитлеровского режима или вообще по своей природе склонная к беспринципному компромиссу с совестью ради спокойствия и уюта, готова была смириться со всеми крайностями гитлеризма.

На службу агрессивным, милитаристским идеям правящие круги «Третьей империи» поставили свои шовинистические, расистские теории национальной исключительности. Они учитывали мелкие людские страсти, находили самые чувствительные стороны психологии немецкой мелкой буржуазии, обывателей и растравляли их. По всей стране гитлеровцы широко распространяли теории о «высших» и «низших» расах, о неравноправных нациях, стремясь таким путем разжечь национализм, противопоставить немецких трудящихся другим народам, обеспечить поддержку со стороны немецкого населения своим планам покорения и порабощения соседних государств. Расисты стремились убедить немецкий народ в том, что, не будь немцев на земле, история народов вообще не имела бы смысла. Другие народы — это просто навоз для сдабривания почвы, на которой должна процветать высшая немецкая раса. Об этом ежедневно писали Розенберг, Дарре и другие отъявленные расисты.

В зловещих целях раздувания националистических страстей властители «рейха» использовали даже государственный гимн. Как известно, в самом немецком кайзеровском гимне, начинающемся словами: «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес» — «Германия, Германия превыше всего», выражена психология шовинизма, преступная идея господства немецкой нации над другими народами, претензия на мировое господство. Когда гитлеровцы на своих сборищах исполняли этот гимн с припевом «Хорст Вессель», то он звучал в их устах как угроза соседним народам. Один из моих иностранных коллег, присутствуя однажды на массовом исполнении немецкого гимна, сказал: «В звуках этого гимна я слышу удары немецких милитаристов в двери своих соседей».

Но что особенно поражало меня — это непомерное увлечение гимном со стороны молодежи. Стоило в кино когда-либо прозвучать мелодии гимна, как молодежь уже подхватывала слова этого воинственного марша.

Гитлеровцы трубили изо дня в день о том, что войны в прошлом возвеличили и поставили немецкую расу над всеми другими народами. Война объединила Германию и явилась источником развития и существования «великой Германии». Если немец не воюет, он теряет уважение мира, страна беднеет, быт немца становится скуднее.

Для внедрения воинствующего шовинизма среди населения нацисты призывали к себе на помощь древнюю историю. Они поднимали на свой щит имена оттонов и барбароссов, брали напрокат их лозунги и знамена, тащили весь этот средневековый хлам на свет божий и утверждали, что они, гитлеровцы, — достойные преемники этого наследия, вершители «новой истории». «Mit Feuer und Schwert» — «огнем и мечом» — этим разбойничьим паролем средневековых рыцарей призывали гитлеровцы прокладывать дорогу к мировому господству. Все народы должны жить под знаменем «Третьей немецкой империи»— таков лозунг фашизма.

Геббельсовская пропаганда бесстыдно разглагольствовала о том, что народы всего мира хотят жить под германской опекой; только коммунисты и евреи мешают народам осуществить их заветную мечту — обрести настоящую родину в лице всеохватывающей Германской империи. Подвыпившие нацисты в ресторане «Фатерланд» на Потсдамской площади, перефразируя на свой лад известную в Германии детскую песенку, пели:

«In Afrika die Negerlein

Sie singen alle gleich:

Wir wollen deutsche Neger sein,

Wir wollen Heim ins Reich».

Не только члены НСДАП, но и многие обыватели стали повторять за Геббельсом и Розенбергом слова о том, что немецкий народ — это «господствующая нация» и ему должна соответствовать «новая Европа», возвышающаяся над всеми другими странами государственная система, возглавляемая представителями высшей немецкой расы. Даже не все немцы могут рассчитывать на принадлежность к этой «элите». К ней должны принадлежать только «чистые» представители «нордической расы». Министр сельского хозяйства Дарре разработал специальную теорию создания нового высшего сословия на основе «Blut und Bolden», то есть «крови и земли».

Дикие мысли Гитлера, граничащие с бредом сумасшедшего, высказанные им о нации, расе в его книге «Моя борьба», подхватывались на щит национал-социалистскими «учеными» и выдавались чуть ли не за откровение. Таким путем нацисты стремились воспитать у германского населения ненависть к славянам и другим народам. В результате усиленной обработки населения культ «чистой расы» стал для всех приверженцев гитлеровской партии и членов примыкающих к ней многочисленных беспартийных организаций своеобразной религией. Появились «теоретики-исследователи», которые, отбросив совесть как ненужный груз, стали со всей серьезностью создавать модели немецкого «сверхчеловека». Некий «ученый» X. Гюнтер так представил его: «Блондин, высокорослый, с удлиненным черепом, узкое лицо с энергичным подбородком, тонкий нос с высокой переносицей, мягкие светлые волосы, глубоко посаженные голубые глаза, розово-белый цвет кожи».

Абсурдность и комизм всей этой расистской «теории» состоял уже в том, что многие представители правящей «нации-элиты» сами никак не соответствовали этому выведенному типу «идеального арийца». Недаром в народе с издевкой замечали на этот счет, говоря: «Блондин, как Гитлер, тонок, как Геринг, стройный, как Геббельс (колченогий), целомудрен, как Рем (гомосексуалист)». Нацистским «ученым» требовалось больших усилий подогнать Гитлера под категорию «полноценного арийца», на эту тему ими издавались целые тома.

Должен оговориться, что при описании внешних черт руководителей «Третьего рейха» я отнюдь не сгущаю красок и у меня нет намерения представить их всех в карикатурном виде. Было бы абсолютно неправильно делать вывод, что у руководства гитлеровской Германии должны были обязательно оказаться только психически ненормальные и физически уродливые люди. Как я уже ранее отмечал, фашизм — не физиологическое явление. Это идеология империалистической буржуазии. Ее разбойничью философию в равной степени выражали как уродливый Геббельс, так и голубоглазый красавец Бальдур фон Ширах. То, что в первой шеренге германских национал-социалистов оказался ряд, я бы сказал, физически «ущербных» лиц, — это лишь случайное стечение обстоятельств. Этого могло бы и не быть, но при этом характер фашистской идеологии и ее целей ничуть не изменился бы.

Все нацистские идеи и лозунги были направлены на то, чтобы отбросить человечество на тысячи лет назад — к состоянию варварства. Стихийные законы животного мира внедрялись ими в человеческое общество. «Право сильного диктовать свою волю» — вот та догма, которая составляла кредо гитлеризма. Нацистские лидеры объявляли гуманизм «наглой еврейской выдумкой» и «глупой выдумкой современных пацифистов».

Выдвинутая нацистами идея переоценки всех ценностей на деле означала войну всему разумному, уничтожение всего демократического, человечного. Жестокость, преступность, беззаконие, аморальность выдвигались гитлеровцами в качестве тех остовов, на которых должен был быть построен «новый порядок» во всем мире. И не случайно на лезвиях кинжалов, которые носили юноши из «гитлерюгенд», были вычеканены слова «Blut und Ehre» («кровь и честь»). Это означало, что в нацистском государстве кровавые преступления являются почетным делом. Вот почему система концлагерей, насилие и террор стали основой государственного строя «Третьей империи».

Наиболее ярковыраженной формой расизма в Германии был антисемитизм.

Преследование евреев было возведено гитлеровцами в степень государственной политики. Еще в первые дни моего пребывания в Берлине я увидел следы этой варварской деятельности в безумные «кристальные ночи». Волна еврейских погромов продолжала катиться по Германии. Гитлеровские молодчики атаковывали магазины и дома евреев. У магазинов выстраивались пикеты со щитами: «Это магазин еврея. Не покупай здесь, не предавай немецкую нацию». У входа в Тиргартен в первые дни пребывания в Берлине я видел надпись: «Евреи нежелательны», а на многих скамейках парка, расположенных в его уголках, как, например, у площадки роз, я читал, поражаясь, такие надписи: «Нихт фюр юден» («Не для евреев»).

Евреям приписывались все козни, все несчастья, выпадавшие когда-либо на долю немецкого народа. Немецкими расистами создавалась целая «научная» литература по этому вопросу. Доказывалось, например, в одной из таких книг, что еще в XIV веке евреи распространяли в Германии чуму и другие эпидемические болезни. Откапывались и публиковались лимбургские, страссбургские, эльзасские хроники. В них на евреев возлагалась вина за заражение рек, колодцев в районах Восточной Германии, которые якобы таким путем выживали немцев с этих территорий, захватывая имущество вымерших немецких семей.

В Германии уже все привыкли к тому, что как только гитлеровцы намечают какую-либо крупную политическую провокацию, то этому обычно предшествует яростная кампания антисемитизма. 27 августа 1939 г., накануне войны с Польшей, заместитель Гитлера Рудольф Гесс в «Фёлькишер беобахтер» давал следующие обоснования причины войны: «Имеется только одна действительная причина — евреи и масоны хотят войны против ненавистной им Германии».

С июня 1940 года в Берлине начался новый приступ антисемитизма. В газетах и на плакатах, вывешенных в витринах магазинов, появились объявления о том, что евреям продукты и товары отпускаются в магазинах только в течение одного часа —с 17 до 18 часов. У входа в парки, кино, кафе и в других местах общественного пользования пестрели всякого рода антисемитские призывы. Евреев именовали предателями немецкой нации, заговорщиками и агентами мирового капитала. В Тиргартене прежние антисемитские надписи оказались недостаточными, они были усилены. У входа в парк появился плакат, категорически вещавший: «Евреям вход воспрещен». На детских площадках, на скамейках парка были сделаны надписи, запрещавшие появление здесь евреев.

В июле на экранах берлинских кинотеатров демонстрировался антисемитский фильм «Ротшильд», изготовленный по прямому заданию Геббельса.

На страницах газет публиковались сообщения, свидетельствовавшие о преследовании евреев в оккупированных немцами странах. Особо гнусную роль играла в разжигании антисемитизма погромная гиммлеровская газетенка «Дер штюрмер», редактором которой был известный погромщик-садист Юлиус Штрейхер. Эта газета обрушивала на евреев водопады клеветы, всячески стараясь натравить на них всех немцев. Зная, например, что немцы проклинают Черчилля за бомбардировки германских городов, «Дер штюрмер» объявила Черчилля «оберплутократом и покровителем евреев». Евреи беспощадно изгонялись из области науки и искусства. Мне довелось познакомиться с киноартистом евреем Гансом Мозером, пользовавшимся большой популярностью среди немецких кинозрителей. Во время поездки иностранных корреспондентов в Вену нам предложили на кинофабрике просмотреть новый фильм, в котором Ганс Мозер исполнял роль таможенного чиновника. После обеда с участием Ганса Мозера, за талант которого я поднял тост, он подошел ко мне и крепко пожал руку, а затем сказал, отводя меня от стола, что это, вероятно, его последняя роль и он ищет возможности выбраться в Америку.

Антисемитская пропаганда являлась для Геббельса в это время замаскированной отдушиной для выступлений в печати против Советского Союза. Когда, например, «Дер штюрмер» призывала к «очищению мира» от еврейства, то обычно связывала эту борьбу с задачей разгрома коммунизма.

 

Социальная демагогия и террор

В первые месяцы нашего пребывания в Берлине, когда приходилось сидеть долгими часами в бюро, мне иногда казалось, что я нахожусь за рабочим столом в московской редакции и что стоит мне подняться и посмотреть на улицу, как я увижу знакомые лица Москвичей. В звуках, доносившихся с Клюкштрассе, мне чудились родная речь, привычные возгласы расшалившихся московских детей. Нередко в комнату вдруг врывалась знакомая мелодия советской песни. Тогда я бросался к открытому окну, но застывал в горьком разочаровании: по улице шагали рабочие отряды доктора Лея и пели боевую нацистскую песню на мотив нашей «Смело, товарищи, в ногу!».

Впоследствии мне рассказывали, что гитлеровцы, зная, что многие советские революционные и современные песни" популярны среди германских рабочих, подбирали к их мотивам фашистские слова. Я часто слышал на фашистских сборищах песню на мотив «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

Этот иезуитский прием фашисты применяли уже в первые дни их борьбы против Коммунистической партии Германии. В памяти запечатлелся один рассказ об этом.

Однажды небольшая группа иностранных журналистов собралась на очередной «четверг» в клубе прессы на Лейпцигерштрассе, организованный редактором берлинского издания эссенской газеты «Националь цайтунг» Шнейдером. На эти «четверги» Шнейдер обычно приглашал лишь небольшую группу журналистов, представлявших крупные агентства и газеты, и каждый раз в центре этих вечеров оказывался кто-либо из видных представителей гитлеровской верхушки. Предпочтение, оказываемое газете «Националь цайтунг» этими нацистскими боссами, объяснялось тем, что хозяином ее был Герман Геринг.

На этот раз на «четверг» прибыл руководитель СА группенфюрер Лютце. Развалясь в кресле у пылающего камина, Лютце занялся воспоминаниями.

— В 20-х годах,— рассказывал он,—нам пришлось вести жестокую борьбу. Противниками были социал-демократы и коммунисты. Борьба против социал-демократов была легкой, но неприятной. Это были в большей части беспринципные люди. Нередко было даже трудно их понять: то ли они серьезно выступают против нас, то ли они заблуждаются и их следует постепенно перетягивать на нашу сторону. Но коммунисты доставляли нам много хлопот. Это были люди другого склада, убежденные в своих принципах, неумолимые в достижении своих целей. Мы это все учитывали и всегда серьезно готовились к тому, чтобы отразить их атаки. Однажды в Мюнхене мы готовились к массовому собранию рабочих. Нам стало известно, что коммунисты хотят сорвать собрание, намереваясь в определенное время запеть «Интернационал». Надо было найти выход. И мы его нашли. В назначенное коммунистами время действительно со всех сторон зала зазвучал «Интернационал». Коммунисты сначала были удивлены таким единодушием зала и только потом разобрались, что слова-то песни были другие — не коммунистические. Текст песни был специально написан для штурмовиков и заранее роздан участникам собрания...

По воскресным дням мы делали лишь утренний обзор печати для Москвы. Никаких пресс-конференций в эти дни не проводилось. Поэтому весь день был фактически свободным. В воскресные дни город как будто вымирает. Откроешь окно — и ни звука, как в глухой провинции. Лишь бой часов на Гедехтнискирхе напоминает о том, что время идет своим чередом. Изредка под окном процокает на деревянных подошвах заспанная динстмедхен, ведя на прогулку чучелообразную собачонку. Или вдруг раздастся дребезжащая барабанная дробь — это отряды «гитлерюгенд» идут на свои сборы. И снова тишина.

Некоторые берлинские старожилы рассказывали, что до прихода гитлеровцев к власти в Берлине было шумно и весело. Немцы любят музыку и шутки, любят танцевать и петь. Народ старался и сейчас придерживаться старых обычаев — собираться после работы в уютных ресторанчиках, устроенных где-либо в тенистом уголке парка, небольшого садика, или в барах, имевшихся почти на каждой улице. Мне нравилось, когда со второй половины субботнего дня берлинцы начинали заполнять «бирштубе», где у многих из них имелся свой «штаммтиш» (постоянный стол). Мы сами иногда заглядывали в эти погребки. Но суровая фашистская действительность наложила свой неприглядный отпечаток даже на эти стороны общественной жизни. Пребывание в ресторане или в пивной уже потеряло значение отдыха. Здесь редко можно было услышать смех или непринужденный, живой разговор. Большей частью сидящие за столиками молчали, настороженно рассматривали окружающих, особенно незнакомых; некоторые просматривали «Нахтаусгабе» или «Берлинериллюстрирте». На стенках развешаны крикливо иллюстрированные плакаты с надписями: «Осторожнее, враг подслушивает», «Знай, что твоим соседом может оказаться еврей» или «Не болтай с незнакомым: он может быть шпионом». Бывало и так. Двое-трое молодых нацистов вдруг начинали горланить одну из своих любимых «походных» или «боевых» песен. Тут надо было или незаметно уходить, или по крайней мере хотя бы делать вид, что поешь вместе с ними. Молчание в таком случае до добра не доводило. Вот почему многие берлинцы в субботние вечера предпочитали оставаться дома: просматривали сотый раз пожелтевшие семейные альбомы, коллекции почтовых марок или раскладывали пасьянс. «Мой дом — моя крепость», — говорил в это время такой берлинец, опуская с шумом наглухо жалюзи, как бы отгораживаясь таким образом от внешнего мира, от политики, от надоедливых нацистов, от забот о судьбах страны, от ответственности за все, что делается вокруг...

Идешь в такое время по Берлину и кажется, будто сплошная глухая стена окружает тебя. Тяжело становится на душе и хочется поскорее вырваться из этого затхлого, отравленного нацистским чадом мира.

Во всей многосторонней деятельности гитлеровской политической машины меня особенно поражала их социальная демагогия, спекуляция на идеях социализма, попытка обмануть германских рабочих социалистическими по форме лозунгами, которые затемняли империалистическое существо гитлеровского режима. Ведь у немецкого рабочего постепенно были отняты все его завоевания, добытые им в длительной борьбе с капиталом. Были разгромлены Коммунистическая партия и рабочие профсоюзы, уничтожена демократическая пресса, запрещены рабочие собрания, митинги, забастовки. Страной, как и при кайзере, управляли магнаты промышленного и финансового капитала через свои всемогущественные концерны, подведенные под крышу государственного капитализма с вывеской «национальный социализм». Сами же гитлеровские боссы являлись участниками в распределении прибылей крупнейших концернов.

Чтобы скрыть все это от трудящихся, гитлеровцы приспосабливались к старым революционным лозунгам рабочих, к их боевым традициям, даже к марксистской терминологии. Поэтому простому рабочему нередко трудно было самостоятельно разобраться в том, что собой в действительности представляет национал-социализм.

В гитлеровской империи, как гласили нацистские официальные догмы, строился социализм на особой, национальной основе. Этот социализм противопоставлялся марксизму и государствам, в которых правит финансовая плутократия, — США и Англии. Гитлеровцы доказывали, что в Германии нет классов, все находится в руках рабочих и что рабочие вместе с владельцем завода являются хозяевами страны. Они заявляли, что в организации «трудового фронта» и рабочие, и предприниматели объединены на равных правах. Они рекламировали «трудовой фронт» как доказательство «классового сотрудничества». На заводах власти создавали заводские комитеты, в которые наряду с хозяевами заводов входили также представители рабочих, хотя они не имели никакого влияния на деятельность заводов. Законом от 1934 года предприниматели назывались «бетрибсфюрерами» (руководителями предприятий) и обязывались рассматривать себя в качестве «функционеров правительства». Гитлеровские власти даже провели несколько предупредительных арестов предпринимателей, которые не покорялись этому закону.

Таким образом гитлеровцы старались убедить немецких трудящихся, что они решительно намерены строить «немецкий социализм».

Однажды мы посетили берлинский завод «Ротбарт» по производству широко известных в Германии безопасных бритв. Во всех цехах мы видели огромные лозунги, призывавшие к «гемайншафт» (содружеству) рабочих с управлением завода, разъяснявшие рабочим, что они— участники наряду с хозяином завода в доходах предприятия, большая часть которых идет государству, а следовательно, служит общему делу. Демагогические надписи на дверях заводских правлений гласили: «Рабочие представители, обсуждая вопросы совместно с директором, не забывайте о том, что вы служите общему делу — национал-социализму».

Когда мы беседовали с работницей и спрашивали ее, сколько получает она и куда идут прибыли завода, она отвечала: «Мой заработок идет мне, а прибыли — в партийную кассу и государству на расширение производства».

В цехах заводов на красных полотнищах сверкали позолотой лозунги, приправленные пролетарской терминологией, об общих интересах всего немецкого народа, о заинтересованности рабочих выполнять производств венные планы.

Гитлеровские власти старались внешне показать свою заботу об улучшении жизни рабочих. Они особенно популяризировали созданную ими с пропагандистской целью организацию «Крафт дурх фройде» («Сила через радость»), которая якобы была призвана доставлять рабочим радость, организовывать их отдых и быт. В фонд этой организации, находившейся под влиянием НСДАП, делались значительные обязательные отчисления из зарплаты всех трудящихся.

В своих речах лидеры национал-социалистской партии не скупились на обещания и поднимали в прессе крик, когда отдельным рабочим, заслужившим их доверие, кое-что действительно подбрасывали: им давали, например, на льготных условиях в рассрочку автомобили, квартиры, раздавали денежные премии и т. д.

А между тем гитлеровцы делали свое дело — укрепляли власть монополистического капитала, создавая все новые и новые концерны, и готовились к войне, вовлекая в это преступное дело трудящихся Германии. Они постепенно вытравливали у многих пролетариев революционные идеи, разрушали интернациональные связи и традиции германских трудящихся, изолируя немецких рабочих от всего мира.

Гитлеровцы старались не разделять немецкое население на социальные прослойки. В каждом из немцев они стремились видеть прежде всего обывателя, склонного к эгоизму, стремящегося к удовлетворению прежде всего своих личных потребностей.

Вспоминается в связи с этим выступление Гитлера на заводе «Борзиг» в Берлине в 1940 году, где мне пришлось стоять с группой иностранных корреспондентов у трибуны Гитлера. Гигантских размеров цех, приготовленный для митинга, на котором должен выступить глава германского государства. Завод «Борзиг» производил зенитную артиллерию, поэтому весь цех был оформлен в духе силы и мощи германской противовоздушной обороны. Трибуна была составлена из четырех зенитных орудий, устланных досками. Позади трибуны стояли зенитки различных систем.

Признаться, я очень интересовался этим собранием. Мне хотелось посмотреть, как будут встречать Гитлера германские рабочие, как они будут реагировать на его призывы к войне против Англии.

В своей речи, произнесенной на заводе «Борзиг», Гитлер показал себя как заправский демагог. Он говорил рабочим о том, что он не хотел войны и что его постоянной мыслью было обеспечить мирную жизнь германскому населению. Он хотел только наказать Польшу и Францию, которых Англия постоянно натравливала на Германию. И вот теперь та же Англия, которая всегда стремилась поссорить между собой народы континента, снова выполняет свою иезуитскую миссию.

Эти места речи Гитлера, чувствовалось, импонировали рабочим, знавшим действительную политику Англии — политику натравливания одних народов на другие. Когда Гитлер, потрясая кулаками, кричал о том, что он сумеет расправиться с Англией, дерзко оттолкнувшей протянутую ей руку дружбы, то зал неистово аплодировал ему.

Гитлеру необходимо было успокоить немецких рабочих относительно ухудшающегося материального положения, которое повсюду давало себя знать. И он мастерски списывал эти трудности за счет Англии, которая, как говорил он, нарушила тихую, мирную жизнь Германии. Какие великолепные, по его словам, он строил планы для улучшения жизни немцев! Он обещал дать каждому рабочему по квартире и тут же описывал, какой должна была быть эта квартира. Каждой семье он обещал также по «фольксвагену» — маленькому автомобилю. И все это расстроила проклятая Англия! Но он обещает немцам после войны осуществить все намеченное. Ведь война не будет долгой, а поэтому надо напрячься в труде и жертвовать, жертвовать! Этот призыв Гитлера и его угрозы «стереть Англию с лица земли», если она не примет его протянутую «руку дружбы», снова тонули в приветственных возгласах, потрясавших гигантский цех.

Я знал, что в этом зале среди рабочих находится большое число активистов гитлеровских организаций, переодетых гестаповцев и полицейских, наблюдающих, как ведет себя каждый участник собрания. И тем не менее увиденное поражало меня. Оно не оставляло сомнения в том, что обманутые и запуганные в массе своей германские трудящиеся будут и дальше волей или неволей содействовать Гитлеру в осуществлении его авантюрных планов.

Гитлеровцы с 1940 года фактически отменили празднование 1 Мая, хотя и до этого из первомайского празднования было удалено все, что в какой-то мере напоминало о единстве сил международного пролетариата. Особенно запомнилось мне 1 мая 1941 г. — за полтора месяца до нападения Германии на Советский Союз.

Газеты писали, что в условиях войны против Англии не может быть праздника. 1 Мая — рабочий праздник, а поэтому он должен быть проведен в труде по изготовлению оружия для германских солдат. От работы в день 1 Мая освобождались лишь служащие и рабочие невоенных предприятий и учреждений, число которых в этот период было незначительным. Внешне праздник также ничем не 'был отмечен: было запрещено украшать флагами дома и выходить колоннами на улицу. Однако в прессе вокруг 1 Мая была развернута широкая демагогия. Газеты призывали рабочих военных предприятий к упорному труду «во славу родины и фюрера»; они выступали со статьями против «плутократии» и призывали все неработающее население провести день 1 Мая без массовых гуляний, как день «спокойствия». Газета «Фёлькишер беобахтер» опубликовала статью — воспоминание о празднованиях 1 Мая в 20-х годах — с целью очернить революционное прошлое рабочего класса Германии. Газета писала, что 1 мая 1929 г. на улицах Берлина были выстроены баррикады, стреляли из пулеметов; по затемненным улицам Веддинга и Нового Кёльна двигались танки. «В результате, — писала газета,—в этот радостный весенний праздник 50 женщин, стариков и детей остались убитыми на площадях». Газета, конечно, при этом скрывала тот факт, что германские рабочие 1 мая 1929 г. боролись против фашизма и что именно гитлеровские штурмовики — виновники расстрела трудящихся.

Многие газеты ополчались против марксизма. Некоторые из них публиковали поддельные цитаты из К. Маркса, который якобы утверждал, что «труд есть наказание, а в бездельничании заложено настоящее счастье». При этом делались выводы о том, что только в «новой Германии», где освободились от марксистской идеологии, удалось добиться любви к труду и общей «народной солидарности». Чтобы окончательно сбить с толку трудящихся, газета так называемого «трудового фронта» «Дер ангриф» вышла в день 1 Мая с красным аншлагом через всю первую полосу: «Доктор Лей: пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Так атаковали гитлеровцы трудящихся Германии.

Наряду с этим гитлеровская печать была заполнена всякого рода обещаниями германским рабочим. Газеты писали, что после войны немецкое население не будет испытывать нужды. В приказе германского верховного командования говорилось, что в текущем году предусматривается большая помощь семьям солдат. Статс-секретарь Сируп выступил со статьей «О социальных мероприятиях после войны». Газета «Дер ангриф» писала, что «Англия не давала жить Германии и навязала ей войну». После всего этого следовали призывы к повышению производительности труда. В целях воодушевления масс 1 мая доктор Лей собрал 300 рабочих из различных областей Германии и от имени Гитлера вручил им награды. В печати был поднят шум о «соревновании» предприятий. 419 предприятий выдвигались как передовые — они награждались «золотыми знаменами».

В 1940 году в день 1 Мая правительством был награжден орденом «пионер труда» один «трудящийся» — владелец военных концернов Круп фон Болен. В 1941 году список награжденных «представителей труда» расширился: орден «пионер труда» получили Аман — государственный руководитель по делам германских издательств, Онезорге — министр почт и Мессершмидт — владелец авиационных заводов.

Утром 1 мая 1940 г. мы с одним из моих тассовских коллег поехали на автомобиле по разным районам города. В рабочем районе Берлина — Веддинге — было тихо и безлюдно. Рабочие Веддинга в этот день ковали оружие смерти. Лишь у некоторых баров мы заметили небольшие группы мужчин, пытавшихся раздобыть кружку пива. Та же картина была и в северо-восточной части города.

Одна из фашистских газет накануне праздника писала в восторге, что в первомайский день в окнах многих домов появятся портреты «фюрера» как знак выражения признательности его гению. Но мы нигде этого не заметили. В окнах некоторых домов мы видели лишь весенние цветы.

Проезжая через Тельтов-канал в районе Нового Кёльна, мы заметили на берегу канала нескольких рыбаков. Остановив в стороне машину, мы подошли к одному из них. На наше приветствие он неохотно пробормотал «гутен таг» и даже не оторвал глаз от мирно качавшегося на мутной воде поплавка. Когда мы стали интересоваться ловом, он по нашему выговору понял, что с ним говорят не немцы, и только тогда посмотрел на нас. Выяснив, что перед ним советские журналисты, рыбак-рабочий предложил нам сесть около него, чтобы не привлекать внимания, и, убедившись, что здесь его никто не слышит, охотно вступил в разговор. Вот его краткий рассказ:

— В 1918 году я вступил в Коммунистическую партию и боролся в рядах пролетариата. Кажется, что в Германии уже и не вспоминают об этом периоде. Все здесь перевернуто вверх дном. О революционных традициях рабочего класса молодое поколение ничего не знает. Вот смотрите, что они делают с молодежью. (Он указал при этом на расположенный по другую сторону канала «летный клуб национал-социалистской партии», с аэродрома которого то и дело взвивались самолеты, буксируя за собой серебристые планеры.)

— Эти наци,— продолжал рабочий,— набрали в военные школы 14-летних мальчиков, которые готовы будут прыгнуть за них в огонь и в воду. Положение германских рабочих тяжелое и безвыходное. Старые кадры перебиты или изолированы. К тому же и жизнь стала тяжелой. Вот посмотрите, как живут рабочие. (Он указал на маленькие, похожие на скворечники, домики, которые я раньше принимал за сторожки на огородах.) В этих курятниках, сказал рыбак, рабочие семьи каждую ночь дрожат от страха перед английскими налетами. Никто здесь не заботится об устройстве бомбоубежищ. Вот тот бункер, указал он, строится уже свыше года. Деньги с рабочих взяли, но неизвестно, когда он будет закончен.

Когда мы поинтересовались, что говорят немецкие рабочие о германо-советских отношениях, рабочий ответил:

— По поводу германо-советских отношений рабочие вслух ничего не говорят. Для этой темы нам на губы наложен пластырь. Да и сами рабочие, потеряв доверие друг к другу, опасаются касаться в беседах этой темы.

Его собственная точка зрения на позицию Германии в отношении СССР была выражена им следующими словами:

— Если фашизм не может ужиться с такой «демократией», как английская, то как он может примириться с советским коммунизмом, находящимся к тому же у него теперь под боком.

— Неужели в Германии нет сил, для того чтобы изменить положение и воспрепятствовать подготовке к новой войне? — спросили мы.

Подумав немного, проверив при этом насадку на крючке, рабочий сказал:

— О каких силах может идти речь после того, что происходило в стране начиная с 1933 года, и того, что творится сегодня? По вине социал-демократических раскольников наш рабочий класс оказался разрозненным, чем воспользовались нацисты для захвата власти. Террор и преследования заполнили нашу жизнь. В тюрьмах уже нет места для нашего брата, концлагеря также переполнены. В стране повсюду идет глухая, скрытая борьба небольших групп и одиночек. Это смелые, решительные люди. Они доставляют большие неприятности властям. Но они не в состоянии изменить положение. Вот если бы где-либо Гитлеру «подставили ножку» — сорвали бы его операции, — тогда положение могло бы измениться. Сейчас же многие жители действительно начинают верить в «счастливую звезду фюрера», что только укрепляет его позиции.

Голосом этого рабочего говорила сама жизнь. В самом деле, гитлеровская социальная демагогия являлась лишь подсобным оружием для ослабления движения рабочего класса. Главное, на что делали упор германские властители, — это на террор, на беспощадное истребление и изоляцию всех тех, кто находился на подозрении как антифашист или пацифист. Гитлер сделал все для того, чтобы разгромить организации рабочего класса Германии, уничтожить его руководство. Передовые кадры германских рабочих были истреблены террористической машиной гестапо; большое число старых рабочих находилось в тюрьмах и концентрационных лагерях, в том числе и Эрнст Тельман — вождь германского пролетариата. Еще законом от 24 апреля 1934 г. Гитлер учредил суды, которые должны были расправляться с его политическими противниками. Все председатели судов назначались лично Гитлером сроком на пять лет, и на этих постах находились главным образом члены СС и СА. Суды выносили преимущественно смертные приговоры. Главный прокурор Паризус в одной из речей так сформулировал назначение таких судов: «Задача судов состоит не в том, чтобы говорить о праве, а в том, чтобы уничтожать противников национал-социализма».

Можно без преувеличения сказать, что в период нашего пребывания в Берлине вся Германия была покрыта концентрационными лагерями, в которых в самых ужасных условиях содержались политические противники Гитлера, гибли лучшие люди — германские патриоты. Среди населения распространялись правдивые истории о неслыханных пытках и издевательствах над узниками. Мы нередко проезжали мимо этих устройств, вызывавших в народе страх. Это были небольшие участки земли, огороженные колючей проволокой и примыкавшие к лесу или болоту. Концлагерь окружал заполненный водой широкий ров. Все они обычно были стандартны: низкие деревянные бараки, площадь сбора, служившая местом истязаний, и различные пристройки — комнаты для допросов, место особо строгих заключений. Для обслуживающего персонала была выделена особая часть территории. Здесь были видны маленькие, окруженные зеленью жилые домики с обязательным присутствием собак. Мы видели то, что так ярко было показано в советском фильме «Болотные солдаты».

К гордости и славе германского рабочего класса и его вождя — Коммунистической партии Германии можно сказать, что, несмотря на все то, что было сделано гитлеровцами, чтобы убить рабочее движение, парализовать пульс революционной жизни и всякие зачатки антифашистского сопротивления, борьба с фашизмом не прекращалась. В Германии постоянно действовали, хотя и небольшие, группы коммунистов-революционеров, которые из глубокого подполья вели смелую антигитлеровскую, антивоенную пропаганду. Им, конечно, трудно было поднять на открытую борьбу рабочих, дезориентированных и разъединенных правыми лидерами СПГ, разгромленных и терроризированных машиной гестапо, но они не переставали вести работу среди народа. Находились смельчаки рабочие, которые и в открытых формах выражали свое недовольство положением. Среди них были как коммунисты, так и социал-демократы, познавшие на своем горьком опыте последствия раскольнической политики их руководителей в рядах рабочего движения. Но путь для таких людей был один: тюрьма, концентрационный лагерь, фронт, смерть.

Условия нашей корреспондентской работы не позволяли заниматься сбором материалов об антифашистской деятельности в Германии. Это было бы для нас слишком рискованным делом, тем более что любая связь корреспондента ТАСС с местным населением (деловые контакты с торговцами, врачами, портными) находилась под бдительным контролем гестапо. Мы не обладали дипломатическим иммунитетом и могли быть арестованы и высланы в любое время. Но, несмотря на эти трудности, сведения о героической борьбе германских патриотов-коммунистов так или иначе доходили до нас. Некоторые факты об антифашистах проникали в прессу. Гитлеровские органы внутренних дел иногда публиковали решения судов над политическими, для того чтобы запугать население. Нам попал в руки номер газеты «Фёлькишер беобахтер» от 26 апреля 1939 г., в котором сообщалось о состоявшемся в Мюнхене суде над восемью рабочими и одной работницей. Под крикливым заголовком «Дураки и преступники» газета писала, что подсудимые «вели подрывную работу против рейха и подталкивали массы к выступлению с целью свержения строя». Подсудимые были осуждены на многие годы тюрьмы.

Нередко через прорез в дверь для почтовой корреспонденции и газет к нам попадали листовки, написанные на машинке или от руки, содержащие критику нацистских порядков. Мы понимали, что таким путем немецкие борцы против фашизма давали нам знать о той борьбе, которую они ведут. В журналистские круги нередко проникали сведения о закрытых судах над коммунистами, рабочими по обвинению в антиправительственных заговорах, в саботаже, в попытках расправиться с Гитлером. Рассказывали, что в немецкие тюрьмы и концлагеря ежедневно направлялись люди, опасные для гитлеровского режима.

Призрак растущего коммунистического движения в стране не давал гитлеровцам покоя, хотя они часто и бахвалились тем, что расправились со своими врагами и им ничто не угрожает. Им мерещились враги даже там, где их в действительности и не было. Любая неполадка на заводе, несчастный случай на железной дороге — все это оценивалось ими как коммунистический саботаж. В собственном страхе перед невидимым противником и в попытках запугать народ власти преследовали трудящихся за все: за отказ от добровольной помощи, за безобидные анекдоты, за проявление гуманности к польским военнопленным, за слушание иностранного радио, за медленную работу у станков и т. д. Нацистская пресса обрушивалась, например, на тех, кто в трамваях и автобусах не предоставлял сидячих мест солдатам-инвалидам, участникам походов в Польшу и на Запад. Газеты характеризовали эти факты как проявление враждебности по отношению к вермахту. Германские власти составили даже специальную шкалу «возможных преступных коммунистических действий».

Все эти факты свидетельствовали об имевшем место недовольстве среди народа фашистской тиранией в стране. До нас доходили слухи и о внутренней борьбе в правящих нацистских кругах, особенно среди военных. Нередко крупные военачальники снимались с занимаемых ими постов.

В печати иногда поднимали шум о заложенных взрывчатках в местах, где готовилось выступление Гитлера. Но это было больше похоже на поведение пауков в банке, чем на серьезные попытки изменить диктаторский режим фашизма. В антигитлеровских заговорах среди «дворцовой клики» сказывалось лишь стремление заменить отдельных «рулевых» другими, но не изменить направление пиратского судна.

Короче говоря, в Германии не было таких сил, чтобы создать угрожающее положение для гитлеровской власти, остановить безумный бег колесницы войны, влекущий Германию в пропасть.

 

«Духовная жизнь» в стране

Кто из советских людей, изучая произведения К. Маркса и Ф. Энгельса, не преклонялся перед умами этих великих мыслителей, идеи которых явились оружием в руках мирового пролетариата для изменения мира! Эти идеи взрастили гениального вождя трудящихся, создателя первого на земле социалистического государства В. И. Ленина. Каждый из нас, советских людей, отдавая должное великим представителям немецкого народа К. Марксу и Ф. Энгельсу, мысленно благодарил страну, где родились эти бессмертные гении. Всех нас поражала великая духовная сила нации, которая дала миру многих корифеев, двигавших вперед развитие общественной мысли, философии, науки, литературы и искусства. Имена Людвига Фейербаха, Гегеля, Канта, Фихте, Лессинга, Бебеля, Шеллинга, Эйнштейна, Борна, Франка, Лейбница, Гёте, Гофмана, Шиллера, Гейне, Гауптмана и многих других известны во всем мире. Могучие взлеты мысли и идей этих выдающихся личностей открывали людям необъятные горизонты возможностей человеческого разума.

Но в той Германии, в которой мы теперь жили, можно без преувеличения сказать, господствовала в духовной жизни темная ночь. Гитлеровцы, как летучие мыши или совы, боялись света. Рассказывают, что в средние века, во времена схоластики, римская инквизиция осудила немецкого гуманиста Иоганна Рейхлина «на вечное молчание». Судя по всему, и гитлеровцы стремились к тому, чтобы всю предшествующую историю развития духовной жизни Германии упрятать от народа, заставить его позабыть имена тех, кто возвеличивал и прославлял в глазах народов всего мира немецкую нацию. Присутствуя на многих нацистских сборах и собраниях, вращаясь среди нацистской интеллигенции, ни я, ни мои коллеги по работе никогда не слышали даже упоминания имен таких философов, как Гегель, Кант, Фихте, Шеллинг.

Вместо философии жизни гитлеровцы утверждали философию смерти. Им мешали старые идеалисты, гуманисты, философы, и они отвергли их. Они брали на щит по существу лишь одного учителя — Фридриха Ницше, апологета воинствующей расистской философии. Вывод Ницше — «наука — это форма обмана» — гитлеровцы взяли в качестве своего боевого девиза. Под этим девизом опустошали они в своей стране шаг за шагом науку, искусство и литературу, оставляя и поощряя лишь то, что служило их звериной идеологии.

В области общественной жизни гитлеровцы осуществляли политику «духовного террора». Уже в первые годы своего господства они расправились со многими выдающимися представителями духовного мира. Одни из них были замучены или убиты, другие запрятаны в тюрьмы или концлагеря, третьи вынуждены были покинуть пределы своей страны во избежание гибели. К их числу принадлежат ученые Эйнштейн, Борн, Франк, писатели Томас и Генрих Манн, Фейхтвангер, Бредель, Бехер и многие другие гуманисты и пацифисты.

Все области духовной жизни в нацистской Германии стали объектом гитлеровской пропаганды, которая находилась в руках человека низменных чувств и иезуитских наклонностей — Иосифа Геббельса. Его власть распространялась на печать, радио, кино, театры. Из его ведомств шли директивы и установки по всем вопросам, связанным с идейным направлением искусства и литературы.

Главное место в арсенале средств нацистской пропаганды, воздействовавшей на массы, на умонастроение людей, на формирование их взглядов, занимала печать, основные органы которой были продуманно распределены между главными заправилами германского «рейха», что давало им возможность концентрированно осуществлять общую линию фашистского воспитания. Так, центральный орган партии газета «Фёлькишер беобахтер» находилась в ведении ее главного редактора, официально признанного фашистского теоретика Альфреда Розенберга; полновластным хозяином еженедельной правительственной газеты «Дас рейх» был сам Геббельс, который не только редактировал, но и заполнял ее страницы своими «установочными» статьями по самым разнообразным вопросам. Герман Геринг имел собственную газету — эссенскую «Националь цайтунг», имевшую свое берлинское издание под тем же названием. Эта газета выражала взгляды рурских магнатов, душой которых был Геринг. Над газетой «Дас шварце кор» — этим погромным гестаповским листком — шефствовал Гиммлер. Хозяевами антисемитской газеты «Дер штурмен» являлись сменявшиеся начальники штурмовых отрядов СА. Министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп шефствовал над газетой «Дойче альгемайне цайтунг». Лей распоряжался газетой «Дер ангриф».

Этот именной список владетелей и «покровителей» прессы мог бы быть значительно расширен за счет имен других влиятельных нацистских бонз, включая краевых и областных «ляйтеров», являвшихся по существу удельными князьями в отведенных им границах и рассматривавших местные органы прессы как свое личное оружие. От печати отстранялись и предавались суду те журналисты и редакторы, которые имели свое собственное мнение или пытались придать газете умеренный характер.

Германская пресса была до крайности унифицирована. Каждый раз по утрам, готовясь к составлению обзора прессы для Москвы, я начинал с просмотра газеты «Фёлькишер беобахтер». После знакомства с ее содержанием можно было уже не просматривать остальные газеты и быть уверенным, что не пропустил ничего важного. Материал по главным вопросам дня был по существу один и тот же. Международная информация, получаемая нами по телетайпу, установленному в нашем бюро, или из специальных бюллетеней Германского информационного бюро, была предварительно строго процежена ведомством Риббентропа, и никакая немецкая газета не имела права изменить в ней ни одного слова. Даже заголовки над такой информацией были одни и те же.

Информация о внутриполитическом положении страны проходила ту же самую процедуру, лишь фильтровалась она в другом ведомстве — у Геббельса или же в канцелярии начальника германской прессы (был и такой при гитлеровской канцелярии), каковым являлся Дитрих.

«От себя» газеты публиковали лишь статьи на экономические и бытовые темы, всякого рода социологические исследования все с тем же расовым бредом, статьи на историко-военные темы, рецензии, хронику, юмор. В чем был дан простор для прессы, так это в антикоммунистической и антиеврейской пропаганде. Но и во всех этих материалах видна была рука главного заправилы — Геббельса, который не зря ежедневно, в 10—11 часов утра, собирал в своем министерстве всех немецких редакторов и журналистов для инструктажа.

Вот этой прессой и формировалась «духовная жизнь» страны. Я не случайно беру эти два слова в кавычки, так как в общечеловеческом, демократическом понимании духовной жизни ее по существу в Германии не было. Гитлеровцы прибегали к использованию в театрах, кино отдельных произведений Гёте, Гофмана, Шиллера, но они искажали существо их творений, бесцеремонно и нагло приспосабливали их к своим политическим целям. В театре и искусстве вообще господствовала грубая форма натурализма, протаскивания античеловеческой идеи расизма и насилия. В оперетте около Фридрихштрассе шла вульгарная пьеска «Ди одер кайне», а в государственном драматическом театре — постановка по пьесе друга Гитлера Муссолини под названием «100 дней», содержание которой свидетельствовало лишь о падении вкусов и морали, а также о полном пренебрежении гитлеровцев к старым классическим примерам понимания театрального искусства.

Иногда в интересах опять-таки своей политики гитлеровцы допускали и русскую классику на сцены театров. Так, в период наметившегося улучшения советско-германских отношений в драматическом театре шли пьесы Островского «Лес» и Чехова «Три сестры». После польской кампании в Государственной опере на Унтер ден Линден была поставлена опера «Иван Сусанин» под названием «Жизнь за царя». Мы присутствовали на этой опере и удивлялись той безвкусице и тенденциозной утрировке сцен, передававших так называемый «русский колорит».

На всем нацистском «искусстве» лежал отпечаток кратковременного политического расчета. Померкла былая слава немецких театров, исчезли имена знаменитых актеров и режиссеров, таких как М. Рейнгардт. На смену выступили бесцветность, бездарность. Когда приходилось спрашивать у немецких интеллигентов о том, кого можно было бы отнести к лучшим артистам и певцам страны, вместо ответа следовало молчаливое разведение руками. В стране, родине великих музыкантов, редко можно было услышать классическую музыку. Германские власти запретили исполнять произведения Мендельсона, Оффенбаха и многих других композиторов. Целому ряду видных дирижеров было отказано в работе в театрах и концертных залах. Нам редко удавалось прослушать в хорошем исполнении даже музыку Штрауса, хотя берлинское население охотно шло на оперетты «Цыганский барон», «Летучая мышь» в поисках отдыха от навязчивой политической агитации, которой нацисты старались заполнять все виды искусства. Как нам рассказывали, в Тиргартене, недалеко от дворца «Бельвью», в кайзеровские времена в саду-ресторане звучала музыка Штрауса и берлинцы здесь же, у столиков, кружились в вальсе. Но, к нашей досаде, штраусовские мелодии здесь теперь звучали редко. Танцующей публики вовсе не было.

Гитлеровские власти уделяли большое внимание кино, используя его в качестве орудия пропаганды нацистской идеологии и политики «сегодняшнего дня». Надо сказать, что в германском кино было немало хороших артистов. Мы очень любили талантливого комика Ганса Мозера, игравшего обычно роли «маленьких неудачников», мелких чиновников, обремененных нуждой и как-то пытающихся выбраться из тяжелых ситуаций. Кстати, немцы написали сценарий по книге И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» и выпустили под таким же названием фильм. В этом фильме Ганс Мозер играл роль «искателя счастья» Остапа Бендера. Фильм был снят плохо, не понял роли Бендера и Мозер, который сводил ее к внешним трюкам, стараясь рассмешить людей. Во время посещения Берлина Евгений Петров просмотрел этот фильм и потом возмущался тем, что так обезобразили содержание книги.

Разнообразно и оригинально играл комический киноактер Тео Линген, особенно блеснувший в фильме «Индийская гробница», в котором прекрасно танцевала индийские танцы молодая актриса Лояна, погибшая в расцвете сил при несчастном случае. Большим успехом пользовался у публики киноактер-комик Ганс Рюман, часто игравший вместе с веселой Жени Юго. Серьезной драматической актрисой зарекомендовала себя сначала Паули Весели. Она пользовалась вниманием публики до тех пор, пока не стала участвовать в плоских, пропагандистских пасквильных фильмах. Я сомневаюсь, что это было ее желанием и что в этом деле не действовал все тот же «духовный террор» Геббельса.

Мы как-то посетили кинофабрику «Уфа-фильм». Шла съемка фильма «Кара-Тери». Во время перерыва нам представили киноактрису, игравшую одновременно две роли — двух сестер, похожих друг на друга. Перед нами стояла рыжеволосая, с лицом, густо намазанным гримом, молодая девушка. Это была Марика Рок, поразившая нас своей прелестью и изяществом в танцах в фильме «Женщина моей мечты». Марика рассказала нам, что она родом из Венгрии, где живет ее мать, которой она должна помогать. Пожаловалась нам на тяжелые условия работы и рассказала о своей постоянной мечте вернуться на родину.

В большей своей части немецкое кино под влиянием нацистской идеологии становилось разносчиком расистских, шовинистических идей. В кино преобладала военная тематика, отражавшая стремление гитлеровцев воспитывать население в милитаристском духе.

Убогое зрелище представлял собой книжный рынок Германии. Как известно, первые дни своего господства германские фашисты ознаменовали сожжением на кострах, как во времена инквизиции, многих произведений классической прогрессивной, гуманистической литературы. Таким путем было уничтожено около 20 тыс. томов, среди них книги Маркса, Энгельса, Гейне, Генриха Манна, Карла Осетского, Ремарка и многих других. Этим гитлеровцы давали сигнал к «очищению» Германии от идей «марксизма и классовой борьбы», от идей «свободы и материализма», как об этом заявлял Геббельс.

Костры на площадях возвестили немецкой прогрессивной интеллигенции о том, что ей не остается места для деятельности на немецкой земле. 250 писателей вскоре покинули страну. Началась новая фаза в германской издательской деятельности, которая направлялась из министерства пропаганды и подчинялась общим идейным установкам нацизма, его мировоззрению. Мы часто посещали берлинские книжные магазины; они были заполнены литературой в основном следующего содержания: идеализация фашизма, мистификация личности Гитлера, военная история Германии — завоевательные войны, расовые теории и геополитика, борьба против большевизма, марксизма и «мирового еврейства», сексуальные темы и преступный мир. Произведения писателей-пацифистов и гуманистов не допускались на книжный рынок, если им и удавалось где-либо издать свои труды на собственные средства. В ходу были романы, повести, стихи, пропитанные нацистской тлетворной идеологией, в которых воспевались на все лады «кровь и меч», «огонь и кровь», «кровь и территория». Руководитель «гитлерюгенд», позднее ставший гауляйтером Австрии, Гальдур фон Ширах издавал свои стихи, в которых сравнивал Гитлера с богом. Огромное количество литературы появилось на эту тему. И вся она создавалась мелкими людьми, без таланта и призвания к литературе. Истинным художникам слова в этом мире не было места, здесь подвизались большей частью карьеристы, трусы и личности, готовые на все ради денег. Поэтому художественная литература в высоком значении этого слова исчезла. Под запретом находилась тема о современной жизни страны. Если некоторые писатели все же брались за эту тему, пытаясь показать действительное положение народа, то издательства отказывались печатать такие произведения, опасаясь навлечь на себя неприятности со стороны властей. Обычно ссылались при этом на то, что якобы нет желающих покупать и читать подобные романы. Я как-то прочитал в сельскохозяйственной газете «Ланд-пост» от 15 ноября 1940 г., видимо, случайно проскочившую статью, принадлежавшую перу видного германского писателя Ганса Германа Вильгельма, известного своей трилогией — крестьянским романом «Фрикесы». Выдержка из его статьи сохранилась в моем блокноте. Он писал:

«Если бы какой-нибудь писатель направился в издательство и рассказал о своем намерении написать роман о крестьянстве, то он получил бы отказ. Ему бы откровенно сказали: почему крестьянский роман? Разве вы не заметили, что крестьянского романа никто не хочет читать?»

Гнилая и отравленная античеловеческими идеями атмосфера в стране тяжело давила на нас. В свободные вечера мы даже не знали, где можно было бы отдохнуть от назойливого нацистского шума — вечной барабанной дроби, военных маршей, плакатной шпиономании, примитивных «злободневных» нацистских песенок и крикливых лозунгов за укрепление «рейха». Иногда мы заходили в первоклассный ресторан «Фатерланд» на Потсдамской площади. Он привлекал нас тем, что каждый из его многочисленных залов представлял какую-либо германскую провинцию и был соответственно оформлен. Можно было зайти в залы Баварии, Саксонии, Рейнской области. На фоне огромных красочных панно, передававших ландшафты этих провинций, стояли громоздкие столы с кубками местного производства. На маленькой сцене выступали провинциальные артисты, обслуживали официантки, одетые в национальные костюмы. Посетителям предлагали напитки, доставленные из провинций.

Но и эти «идиллии» часто нарушались шумными оргиями гитлеровской молодежи, эсэсовцев и офицеров вермахта, которые, подвыпив, обычно так громко распевали свои нацистские песни, что от них могли лопнуть барабанные перепонки. В этих случаях нам ничего не оставалось делать, как расплачиваться с официантом и уходить.

 

В мире прессы

Ежедневно в министерстве иностранных дел и в министерстве пропаганды собирались иностранные корреспонденты в надежде получить ответы на волнующие их вопросы у авторитетных лиц, близко стоящих к германскому правительству. После моих визитов к Брауну фон Штумму и Карлу Бёмеру я получил право на посещение этих пресс-конференций.

Как мне рассказывали иностранные коллеги, между министерством Геббельса и министерством Риббентропа шла глухая борьба за влияние на представителей прессы, и сотрудники этих министерств ревниво следили не только друг за другом, но и за отношением инкоров к этим пресс-конференциям. Каждое из этих министерств претендовало на свое влияние в области внешней политики.

Пресс-конференции журналистов в министерстве иностранных дел созывались ежедневно в 13 часов в здании, примыкающем к особняку Риббентропа на Вильгельмштрассе. В одном из флигелей этого здания размещался отдел прессы, начальником которого был Пауль Шмидт. Со Шмидтом меня вскоре познакомили на одной из пресс-конференций. Атлетически сложенный, с постной улыбкой на широком лице, Шмидт славился среди журналистов своими меткими ответами на их вопросы. Как рассказывали, в юности он был боксером и карьера его среди гитлеровцев началась якобы с того, что он ударом кулака убил одного немецкого коммуниста. Одно время он занимался адвокатской деятельностью, поэтому рисовался перед журналистами своим красноречием, стараясь остроумно увильнуть от щекотливых вопросов корреспондентов или, говоря, ничего не сказать. Он часто посещал клубы прессы, а еще чаще появлялся на квартирах у некоторых «маститых» иностранных журналистов, где и рождались наиболее важные сенсации таких агентств, как Ассошиэйтед Пресс или Юнайтед Пресс, сопровождавшиеся обычно стереотипной припиской: «Как утверждают в кругах Вильгельмштрассе».

В отсутствие Пауля Шмидта пресс-конференциями руководил его заместитель Браун фон Штумм, с которым я уже познакомился раньше. Это была мрачная, тупая личность, что-то неуклюжее, медвежье было в нем. Многие корреспонденты, узнав, что пресс-конференцию будет проводить Штумм, часто покидали зал. Штумм заикался, с трудом логически связывал длиннющие предложения, судорожно дергая при этом плечами. Он сердился, когда ему задавали какой-либо вопрос, это сбивало его, выводило из равновесия. Между прочим, Штумм редактировал, а большей частью заполнял своими статьями официальный бюллетень МИД «Дойче дипломатиш-политише корреспонденц», выходивший один-два раза в неделю по особо важным вопросам. Для нас было мучительно переводить эти статьи, поскольку они были написаны тяжеловесным языком и нередко целая страница бюллетеня состояла из одного предложения. На журналистских вечерах этот официоз служил предметом разного рода острот по адресу его издателя.

Зал, где происходили пресс-конференции, был раскрашен темно-синими красками. Замысловатые узоры на потолке и стенах придавали помещению восточный вид. Огромные окна были всегда наполовину закрыты тяжелыми голубыми шторами. При входе справа вдоль стены тянулась вешалка, на которой журналисты оставляли свою одежду, фотоаппараты, хозяйственные сумки и портфели. В центре зала стоял длинный покрытый зеленым сукном стол, по сторонам которого стояли стулья. В противоположном конце зала на подставке возвышался огромный глобус.

В этом же зале происходили «экстренные пресс-конференции» с участием Риббентропа.

За 10—15 минут до начала пресс-конференции зал обычно заполнялся журналистами. Они обменивались новостями дня. Многие из них после таких собеседований сразу же бежали в коридор к телефону, чтобы сообщить в свое бюро «последнюю сенсацию». К распространявшимся на пресс-конференции слухам приходилось относиться осторожно, так как среди журналистов было много подставных лиц, работавших по поручению гитлеровских органов пропаганды. Через них они нередко запускали всякого рода «утки», «пробные шары» с дезинформационной целью или для изучения реакции на то или иное сообщение.

В первое время я не понимал значения для немцев этих пресс-конференций. Почему, думал я, они вынуждают себя возиться с «неспокойными людьми», созывать их ежедневно, для того чтобы выслушивать «колкие вопросы», ставившие нередко Шмидта в тупик? Для журналистов — иное дело. На этих сборищах они могли обменяться новостями, потолковать о текущих вопросах. Хотя большинство журналистов и не придавали большого значения этим пресс-конференциям, но в условиях гитлеровской Германии это все же была «отдушина», позволявшая журналистам, сославшись на так называемые «близстоящие к Вильгельмштрассе круги», передавать в свои газеты и агентства сообщения, полученные большей частью совсем в других местах.

Позднее я убедился, что именно немцы были заинтересованы в этих пресс-конференциях. Гитлеровцы посредством пресс-конференций старались взять под контроль всю информацию инкоров, которая исходила из Берлина. Только та корреспонденция из Берлина считалась «законной», которая не выходила за рамки информации, полученной журналистами на пресс-конференции. Все другие сообщения иностранных берлинских корреспондентов рассматривались как проявление недопустимого «свободомыслия». Эти случаи строго регистрировались соответствующими немецкими органами, и нередки были случаи, когда журналистов объявляли «персоной нон грата» за неугодную гитлеровцам информацию.

Через пресс-конференции гитлеровцы навязывали миру ту информацию, какую они хотели. Все то, о чем говорили на пресс-конференциях Риббентроп, Геббельс, Розенберг, Шмидт, уже через несколько минут гуляло по всему свету, передавалось всеми радиостанциями мира, перепечатывалось в многочисленных иностранных газетах.

Немцы подозрительно относились к тем корреспондентам, которые пренебрегали их информацией на пресс-конференциях, не передавали ее в свои агентства или редакции. Они превратили пресс-конференции в «привилегированное» место, доступное не для всех журналистов. Многие иностранные корреспонденты не имели права посещать их. Для тех журналистов, которые нарушали «нормы», установленные германской цензурой, наказанием служило запрещение посещать эти пресс-конференции на несколько дней, а в «более тяжелых случаях» объявляли решение о полном «отлучении» от пресс-конференций. Журналисту, подвергшемуся такого рода наказанию, ничего не оставалось делать, как самому покинуть Германию, поскольку вся его работа с этого дня становилась «подозрительной» для гитлеровцев.

Часто до начала пресс-конференции сотрудники отдела печати МИД тайно раздавали вопросы «иностранным» журналистам-немцам, представлявшим в Берлине некоторые швейцарские, датские, румынские, литовские и другие газеты. На эти вопросы Шмидт обычно легко и красноречиво отвечал. Вслед за этим он полушутя выкрикивал «айн, цвай, драй» и, если в это время не поступало вопросов, словом «шлюс» закрывал пресс-конференцию и спешно покидал зал. За ним выходили все его многочисленные референты, которые обычно стояли позади него, создавая впечатление, что здесь решаются внезапно встающие проблемы с участием специалистов по различным международным вопросам.

Но случалось, что американские или шведские корреспонденты ставили вопросы по личной инициативе. Это было явно неприятно Шмидту, так как выходило за пределы его «программы». Если некоторые журналисты проявляли назойливость, то их грубо призывали к порядку, как это нередко происходило с американцами.

Пресс-конференции гитлеровцы использовали также для «идеологической обработки» иностранных журналистов. Особенно в этом усердствовало ведомство Геббельса.

Здесь пресс-конференции проводились два раза в день, на которых нередко выступал сам Геббельс. Обычно же пресс-конференциями руководил Карл Бёмер.

На пресс-конференциях в министерстве пропаганды дело не ограничивалось «вопросами и ответами». Здесь, например, на вечерних пресс-конференциях представитель от военного министерства зачитывал военные сводки с польского фронта, демонстрировались немецкие и иностранные фильмы, немецкая военная кинохроника. Самым надоедливым было для всех инкоров то, что все эти пресс-конференции сопровождались докладами маленьких и больших «фюреров»: Геббельса, Розенберга, Лютце, Функа, Лея, гауляйтеров, штатсляйтеров, экономистов, историков, искусствоведов, чиновников. Все они в один голос и на один лад превозносили германскую экономику, расхваливали фашистское государственное устройство, приторно воздавая всякий раз хвалу Гитлеру. Каждый из них в конце доклада старался громко крикнуть «хайль», поднимая руку. Все немцы, сидевшие в зале, при этом вскакивали, орали ответное «хайль» и посматривали в зал, следя за тем, кто из иностранных корреспондентов поднимает с ними заодно руку и вторит их крику.

На пресс-конференциях в министерстве пропаганды раздавали листовки и брошюры о Германии, о «новом порядке», тезисы или стенограммы различных докладов, рекламы выставок, приглашения в кино, театры, всякого рода «документы» и «материалы», предшествовавшие обычно каким-либо запланированным гитлеровцами авантюрам, «Белые книги» и пр.

На одной из таких пресс-конференций в министерстве пропаганды я впервые увидел Геббельса. Стоя в узком проходе между стеной и рядами кресел, я заметил маленького ковыляющего человека, выходящего из глубины зала в окружении свиты. По портретному сходству я догадался, что это был Геббельс.

Иностранные журналисты терялись тогда в догадках, зачем прибыл и о чем будет говорить германский министр пропаганды. Геббельс на этой пресс-конференции выступил с протестом против утверждений, высказанных в американской прессе вернувшимся из Берлина американским журналистом Никербоккером, о том, что Геббельс и ряд нацистских лидеров переводят деньги в иностранные банки. Никербоккер называл размеры вкладов и угрожал, что если потребуется, то он укажет даже точные суммы и места их хранения. Помню, Геббельс выходил из себя, подбирал самые резкие фразы для осуждения «дерзости американского журналиста». Его приглушенный голос, казалось, был сдавлен кипящей злобой. Я запомнил тогда лишь его дико торчащие волосы, огромный рот и длинные, болтающиеся в воздухе, как крылья, руки. Он закончил свою речь призывом к иностранным журналистам «вычеркнуть имя Никербоккера из списка своих коллег».

Два министерства, расположенные против друг друга, как бы соревновались в работе с иностранными журналистами, не считаясь со средствами. Инкоры часто приглашались ими для поездок по Германии. Эти поездки чиновники министерств готовили с исключительной тщательностью, ни в чем не обременяя журналистов: предоставляли бесплатно автомобили или вместительные автобусы, обеспечивали пищей, ночлегом. Корреспонденты могли с места пребывания в различных районах страны разговаривать по телефону с Берлином или даже со своими родными городами.

Министерство пропаганды взяло на себя даже роль снабженца продовольственными и промтоварными карточками. Продовольственные трудности начали сильно затрагивать интересы журналистов. Карточная система, введенная в Германии с первых дней войны с Польшей, распространялась и на инкоров, привыкших жить несколько свободнее, чем местные жители. Работа корреспондента требовала встреч за «кружкой пива», «совместных обедов», но для этого требовались талоны на хлеб и мясо. Немецкие продовольственные органы выдавали их в очень ограниченном количестве. Ведомство Геббельса решило снабжать иностранных журналистов дополнительными пайками. Один раз в неделю после вечерней пресс-конференции в министерстве пропаганды у стола, где сидел Карл Бёмер со своим «штабом», журналисты выстраивались в очередь. Служащая министерства, отыскав в списке фамилию стоящего перед ней журналиста, предлагала расписаться в соответствующей графе и затем выдавала ему талоны на мясо, хлеб и другие продукты питания. Мы, хотя и переживали трудности с питанием, уклонялись от получения этой поддержки во избежание каких-либо неприятностей. Так, нам рассказывали, что вокруг выдачи этих карточек и раздачи ордеров («бецугшайнов») на одежду и обувь геббельсовские чиновники проводили различного рода махинации. Ордера нередко выдавали «интимным путем», извещая звонками на квартиру о возможности получения ордера, любезно при этом спрашивая, не нуждается ли господин такой-то в чем-либо особо и т. д. Все это делалось в знак особого расположения...

После такого оказанного «внимания» журналистам немцы рассчитывали на то, что они не решатся писать правду об отрицательных сторонах германской жизни. В этом случае таким журналистам всегда можно было бы сказать: «Ведь это же свинство, мы за вами так ухаживали, создавали вам удобства, а вы так пишете. Где же ваша совесть?». И находились журналисты, которые заключали сделку со своей совестью, предпочитали замалчивать гнусности гитлеровского режима или даже обелять его.

К услугам иностранных журналистов были также два специальных клуба прессы.

Геббельс открыл для иностранных журналистов клуб на углу Лейпцигерштрассе. В этом клубе были созданы все условия для отдыха и работы иностранного корреспондента, а главным образом для того, чтобы германские власти знали, чем живут и дышат иностранные журналисты, какую информацию они передают за границу. Здесь имелся читальный зал, где можно было получить иностранные газеты, в том числе «Правду», «Известия», «Труд». Отсюда корреспонденты связывались по телефону со своими рабочими бюро, сюда по телетайпам непрерывно текли «последние новости» германского информационного бюро, все документы к последним политическим событиям. В этом же клубе имелся ресторан, а где-то под самой крышей по ночам работал бар, вечно прокуренный сигарами, переполненный, вперемежку с журналистами, геббельсовскими ставленниками, сомнительного поведения женщинами и агентами гестапо.

В огромных залах ресторана устраивались различного рода вечера — встречи журналистов с руководящими германскими деятелями. Сюда нередко захаживали Геббельс, Дитрих, чтобы произнести очередные «речи-директивы» для иностранных журналистов об общей журналистской «морали и этике», требующей уважения к той стране, в которой пребываешь. Журналистам то и дело напоминали о том, что им в Германии созданы идеальные условия для работы и что их долг — давать «объективную», то есть благоприятную для германского правительства, информацию.

В этом же клубе редакция геринговской газеты «Националь цайтунг» (берлинское издание) регулярно проводила свои «четверги», на которые приглашала лишь небольшую группу журналистов, главным образом представителей крупнейших агентств. С установлением «дружественных» советско-германских отношений меня приглашали на эти «четверги», которые обычно сводились к более обильным, чем в других ресторанах, обедам. Обеды оплачивала редакция, журналисты же лишь отрывали талоны от своих хлебных и мясных карточек. После обеда редакция угощала каким-либо выступлением «у камина»— то беседой с министрами, представителями штабов СА, СС, то рефератом какого-либо нацистского идеолога.

Таким образом, и здесь представителей влиятельнейших газет и агентств нацисты не оставляли в покое.

Вспоминаю встречу в этом клубе с Геббельсом. Не помню, чем было вызвано его появление в клубе. Одет Геббельс был в черный костюм с красной нашивкой на правом рукаве, на которой выделялась паукообразная черная свастика на белом фоне. Один из министерских референтов представлял Геббельсу некоторых журналистов. Увидев меня, референт что-то шепнул Геббельсу, и он остановился.

— Это советский журналист, директор отделения ТАСС, — сказал Геббельсу его референт, представляя ему меня. Геббельс посмотрел на меня, подал руку, но не сказал ни слова.

Передо мной стоял представитель влиятельнейшего «триумвирата», человек, с именем которого была связана чудовищная пропаганда лжи, исходившая из «Третьей империи».

В памяти сохранилось продолговатое лицо с провалившимися щеками. Тонкие длинные губы создавали впечатление, как будто во всю ширину исхудавшего лица тянулся огромный шрам. При разговоре челюсть его как бы механически падала вниз, рот становился похожим на волчью пасть, а лицо делалось карикатурно длинным. Выпуклый квадратный лоб, перерезанный длинными и глубокими горизонтальными морщинами, свисавший над «гусиной шеей» продолговатый затылок — все это, казалось, давило на щупленькую фигуру Геббельса. Волосы на голове его были прилизаны ото лба, а затем ершились. Глаза Геббельса были похожи на маленькие, глубоко посаженные черные точки, которые светились каким-то дьявольским светом, как у маленьких зверьков или у змей. В них, очевидно, отражалась вся внутренняя духовная суть Геббельса: иезуитская хитрость, цинизм, садизм — все то, о чем говорилось в журналистских кругах, когда речь заходила о личности министра пропаганды, гауляйтера Берлина, правой руки Гитлера Иосифа Геббельса.

Геббельс в детстве, как рассказывали, отталкивал от себя своей неприятной внешностью и заносчивым характером своих школьных товарищей. По-видимому, уже в эти годы, будучи отчужденным, он накапливал злость к окружающему миру. В его юношеском романе «Михаэль» в автобиографическом герое нашла свое отражение болезненная страсть к мести.

Свое физическое убожество Геббельс стремился компенсировать превосходством над другими в области образования. Он учился в университетах в Бонне, Фрейбурге, Вюрцбурге, Мюнхене, Гейдельберге, Кёльне, Франкфурте и Берлине. Изучал историю, искусство, историю литературы, философию. Но ученый и литературный мир не принял Геббельса. Его романы и «монографии» об искусстве были вскоре забыты, и даже сами нацисты не вспоминали о них. Но Геббельса охотно взяли к себе на службу немецкая монополистическая буржуазия и ее политический отряд — национал-социалистская партия. Ораторские данные, необычная склонность к изощренной демагогии способствовали тому, что он смог быстро выделиться среди других членов НСДАП.

Для Гитлера он был незаменимым рупором и проводником фашистских идей, организатором «тотальной пропаганды» национал-социализма, которая распространялась не только на общественную сферу деятельности, но и на личную жизнь немцев. Это он в качестве руководителя «рейхскультуркамеры» провозгласил «новую эру» в германском искусстве, поставив его на службу шовинизму, расизму и полицейщине.

Геббельс своей пропагандой оказывал гибельное влияние на общественную жизнь страны. Он отбросил общечеловеческие понятия о морали, этике, элементарной порядочности. Еще в 1933 году Геббельс сформулировал для себя «кредо»: «Все то, что служит национал-социализму, — хорошо, все, что вредит ему, — плохо и должно быть устранено».

Можно сказать, что им была создана целая система обмана народных масс. «Немецкий народ, — по мнению Геббельса, высказанному им еще в ранний период его нацистской деятельности, — должен быть воспитан в абсолютном, тупом восприятии веры». Народ для Геббельса — это серая толпа, на которую следует действовать грубо и без снисхождения. «Мы должны, — говорил он, — апеллировать к самым примитивным инстинктам масс». Поэтому пропаганда лжи в «Третьем рейхе» являлась составной частью государственной политики. И главным режиссером такой пропаганды был Геббельс.

Что еще было особенно характерным для Геббельса — так это дикий расизм, и особенно антируссизм.

После заключения советско-германского договора в Москве Геббельс оставался верным себе — он даже внешне не подавал признаков расположения к Советскому Союзу. Ненависть к советскому народу в Геббельсе приняла поистине патологический характер. Он ни разу не опубликовал статьи в пользу советско-германских отношений. Больше того, Геббельс старался в этот период делать все, для того чтобы антисоветская пропаганда в Германии не замирала. Он использовал для этого скрытые от постороннего зрителя формы. «Мундпропаганда» — устная пропаганда против Советского Союза — осуществлялась Геббельсом изо дня в день на германских заводах и фабриках, в деревнях и во всех городах. Геббельс боялся, чтобы не произошло «духовного» сближения между народами Германии и СССР. Когда немецкие кинопрокатные организации купили в Советском Союзе фильм «Петр I», Геббельс принял все меры к тому, чтобы не допустить его для общественного просмотра.

В министерстве Геббельса нашли приют самые завзятые враги Советского Союза. Сюда по рекомендации Розенберга стекались прибалтийские немцы и русские белоэмигранты, получая видные посты. Так, например, заведующим сектором стран Востока в министерстве пропаганды работал белогвардеец Маурах, здесь же нашел себе приют редактор белогвардейской газеты «Новое слово» Владимир Деспотули. Поэтому в министерстве пропаганды мы постоянно испытывали на себе трудно скрываемую к нам ненависть со стороны его чиновников.

После встречи в клубе я много раз видел Геббельса в рейхстаге или во Дворце спорта. Во Дворце спорта Геббельс обычно открывал митинги по случаю различных кампаний «помощи» в качестве гауляйтера Берлина. Прежде чем предоставить слово Гитлеру, он говорил сам. Нередко его «вступление» превращалось в обширную речь, после которой блекла речь «фюрера». Говорил он свободно и своим «бархатным» голосом как бы стремился глубже проникнуть в источники человеческих чувств, вкрапливая туда яд своей пропаганды.

Таков был Геббельс, на которого опирался Гитлер и без которого вряд ли гитлеровская машина лжи достигла бы такой утонченности.

Имелся еще и другой клуб иностранных журналистов. Владельцем роскошного особняка на Фазаненштрассе был министр иностранных дел Риббентроп, который решил устроить в нем клуб и преподнести его «в дар представителям иностранной прессы». Открытие клуба происходило в торжественной форме. Ожидали прибытия Риббентропа, но к моменту открытия появился Шмидт и объявил, что министр был вынужден выехать из Берлина. Шмидт зачитал «послание Риббентропа иностранным журналистам».

Клуб на Фазаненштрассе в сущности ничем не отличался от клуба на Лейпцигерштрассе, возможно, только уступал по размерам первому. Столовая клуба была настолько мала, что в часы «пик» журналистам приходилось ожидать свободных столов. Но преимущество этой столовой состояло в том, что обеды были здесь значительно дешевле, что имело существенное значение для многих журналистов. В верхнем этаже клуба здесь также имелись комнаты, откуда корреспонденты связывались по телефону со своими странами. Немцы и тут могли свободно контролировать всю информацию, идущую за границу.

Клуб на Фазаненштрассе стал местом, где рождались различного рода слухи в области международной политики. Отсюда часто вылетали «утки», имевшие «родимые пятна» Вильгельмштрассе. Сюда обычно во второй половине ночи съезжались «на кружку пива» чиновники министерства иностранных дел. Этот клуб нередко посещали германские и иностранные дипломаты.

В Берлине существовал союз иностранных журналистов. Но не все иностранные журналисты входили в него. Для того чтобы стать членом союза журналистов, требовалось поручительство двух корреспондентов, внести вступительный взнос — 60 марок, а затем выплачивать каждый месяц по 20 марок. Это были относительно крупные суммы, и они были не под силу плохо оплачиваемым журналистам небольших газет. Поэтому многие корреспонденты оставались за пределами этого союза. Собственно говоря, они ничего не теряли. В него вступали больше по престижным соображениям. Союз занимался главным образом тем, что из сумм, составляющих членские взносы, выдавал пособия журналистам, впавшим в острую нужду, а когда начались трудности с продовольствием, организовал закупку кофе, масла, сыра в Голландии и Дании.

В первые месяцы пребывания в Берлине я познакомился с американскими и прибалтийскими журналистами, двое из них дали мне рекомендации, и я вступил в члены союза журналистов, рассчитывая на установление более широких контактов с представителями крупнейших агентств и газет. Вскоре на ежегодном собрании союза меня избрали членом комиссии союза по оказанию помощи журналистам, куда входили Бертиль Сванстрем (швед), представитель Ассошиэйтед Пресс Луис Лохнер, Ээро Петяяниеми (финн) и некоторые другие. Наша комиссия собиралась нерегулярно, возникавшие вопросы мы решали обычно по телефону.

Союз журналистов не имел никакого печатного органа и совершенно не занимался вопросами отстаивания журналистских прав. Такой союз не мешал Геббельсу, и власти к нему были расположены лояльно. К тому же в этот союз входили также «иностранные журналисты», которые неизвестно кого представляли и ничего общего не имели с литературной деятельностью.

Такими были, например, немец Эрнст Леммер, о котором говорили, что он является доносчиком гитлеровским властям о политических настроениях среди иностранных журналистов, хортист Ванек, «бессарабская» журналистка и др. Но наиболее ярким из такого рода журналистов был немец Лекренье.

Лекренье близко стоял к Геббельсу. Недаром когда военные власти попробовали Лекренье взять в армию, то Геббельс добился его освобождения. Лекренье имел доступ в рейхсканцелярию и, как рассказывали, поддерживал тесный контакт с одним из личных адъютантов Гитлера. Лекренье выступал как представитель некоторых литовских и латвийских изданий и ряда швейцарских газет. Среди иностранных журналистов он считался «всеведущим» и «вездесущим». Берлинскому отделению Ассошиэйтед Пресс Лекренье поставлял различного рода новости. Через него геббельсовская пропаганда распускала лживые слухи, запускала «пробные шары» среди иностранных журналистов. Вопросную часть пресс-конференции часто «вел» Лекренье. Ему заранее вручали вопросы сотрудники Геббельса и Риббентропа. С целью маскировки Шмидт часто делал вид, что сердится на «неотвязного» Лекренье, что повышало его авторитет в глазах журналистов.

Лекренье проникал за информацией в различные посольства, все вечера проводил в клубе журналистов, не пропускал ни одной пресс-конференции или поездки по стране.

Такого рода лекренье было немало в союзе журналистов. Они состояли на службе Геббельса, но маскировались под иностранных журналистов.

После оккупации немцами ряда западных стран и Балкан союз журналистов все отчетливее становился филиалом объединения германских журналистов. Некоторые журналисты из этих стран начали открыто сотрудничать с немцами, перенесли свои рабочие бюро непосредственно в министерство пропаганды. Они помогали Геббельсу фабриковать всякого рода провокации, насаждать в мире дикие измышления против СССР. В первые дни войны против СССР эти «журналисты» выезжали с чиновниками Геббельса в Польшу, для того чтобы помочь гитлеровцам снять с них ответственность за катынские массовые убийства.

Были журналисты-конъюнктурщики, строившие свои отношения с иностранными коллегами смотря по обстоятельствам. В период налаживания нормальных советско-германских отношений эти журналисты часто встречались и беседовали с советскими корреспондентами, но, как только появились первые признаки ухудшения отношений между Германией и СССР, они старались избегать контактов с ними.

Я знал журналистов из оккупированных гитлеровцами стран, которые тяжело переживали свое зависимое от немцев положение, но ничего не могли сделать. В лучшем случае они отмалчивались, чтобы не нажить беды. Помню один случай, который произвел на меня тяжелое впечатление.

Во время посещения журналистами ярмарки в Кенигсберге им был устроен прием, на котором изрядно выпил один журналист из оккупированной страны. Когда мы в автобусе ехали ночевать в загородный отель, он всю дорогу ругал немцев и, глядя при этом на меня, делал комплименты по адресу Советского Союза. При приезде обратно в Берлин он вдруг исчез и появился на пресс-конференции лишь спустя два-три месяца. Он стал тихим и необщительным. На его лице видны были следы кровоподтеков. Рассказывали, что все это время он просидел в гестапо.

Безусловно, в Берлине в это время работало много порядочных, честных иностранных журналистов, которые трезво оценивали все происходящее вокруг и со всей ответственностью относились к своей работе. Им, как и нам, был противен смердящий запах, пробивавшийся из всех пор «Третьей империи» Гитлера. Их никогда не приводили в восторг напыщенные речи Геббельса и экзальтированные жесты «фюрера». За внешним лоском и бутафорским блеском гитлеровского режима они видели его убожество, слабости, моральную подавленность и растерянность народа и неизбежный крах тотального режима. Многие из этих журналистов, покинув Берлин, заговорили во весь голос о тех, кто готовил в Германии войну, о зверствах гестапо и о той угрозе, которую несет для всего человечества гитлеризм.

Среди этой группы журналистов существовали неписаный закон здоровой морали и этики, чувство дружеского локтя, товарищеской взаимопомощи. Когда у одного прибалтийского корреспондента заболела мать, а у него не было средств поехать к ней, журналисты оказали ему помощь. Они открыто выражали на пресс-конференциях протесты, когда немецкие власти начинали травить некоторых инкоров за объективную информацию и выгоняли их из Берлина. Нередко журналисты предупреждали своих коллег о возможных неприятностях. Был и со мной мелкий, но характерный в этом отношении случай.

Одно время на пресс-конференциях в министерстве пропаганды начала появляться молодая девушка. Как-то «случайно» мы очутились с ней рядом. Оказалось, что девушка хорошо знает русский язык. Завязался разговор, во время которого она представилась мне как корреспондентка бессарабской газеты, издаваемой на русском языке. После этого знакомства «бессарабка» на пресс-конференциях старалась держаться около меня. Через некоторое время один из американских коллег предупреждающе сообщил мне, что «прекрасная бессарабка» является штатной сотрудницей аппарата Геббельса.

Известно, что у советских журналистов по-разному складывались отношения с иностранными корреспондентами в зависимости от того, насколько они являются серьезными, политически трезво мыслящими людьми. Некоторые из нас поддерживали хорошие деловые контакты с американцами, шведами, датчанами, делились с ними информацией, рассказывали о событиях в СССР, высказывали им свое суждение по различным международным вопросам. В собственной своей информации из Берлина они не ссылались на состоявшийся с нами разговор, не выдавали источника информации. Мы также придерживались этого правила при использовании информации, полученной от наших иностранных коллег.

С некоторыми же представителями иностранной прессы приходилось держаться настороже. Я имею в виду особенно журналистов из стран — союзниц Германии, например японских. Правда, внешне японцы были любезны, старались оказать внимание, несколько даже прибеднялись, всегда держались в тени. На пресс-конференциях они никогда не задавали вопросов немцам, зато атаковали расспросами своих иностранных коллег. Большинство японских журналистов были военными специалистами. Они не упускали ни одного случая, чтобы совершить поездки по стране, и фотографировали при этом все, что попадалось им на глаза.

Несмотря на мою осторожность в отношениях с японскими журналистами, все же я не избежал одной неприятности.

Японский корреспондент Намура, которого я знал лишь в лицо, но не был знаком, передал сообщение своему агентству о том, что будто бы корреспондент ТАСС заявил ему о предстоящем в ближайшее время в Маньчжурии заседании специальной советско-японской конференции для обсуждения вопроса о разделе Индии.

Я получил из ТАСС запрос: дать срочное объяснение моей «беседы» с японским журналистом. Пришлось ответить, что такого корреспондента я вообще не знаю и, следовательно, никакой беседы с ним не имел. Я выразил свое возмущение поведением Намура через другого знакомого мне японского журналиста, но не знаю, дошел ли до Намура мой протест.

Немцы пытались провоцировать раздоры в журналистской среде. Помню, во время одной коллективной поездки журналистов по стране в маленьком отеле, где мы остановились на ночлег, не хватало номеров на каждого из нас. Немцы вдруг предложили мне занять комнату вместе с корреспондентом фашистской Испании. Расчет, очевидно, был сделан на то, что я откажусь от такого предложения и вызову скандал. Но я, к явному удивлению немцев, согласился занять вдвоем номер. Испанский журналист оказался порядочным человеком, он много рассказал мне интересного о жизни в Испании.

 

Рост напряжения

После захвата всей Центральной Европы Гитлер все наглее стремился к укреплению позиций Германии на юго-востоке и севере Европы. В Мюнхене 10 июля немцы провели переговоры с правителями Венгрии, затем такие же переговоры состоялись с представителями официальных кругов Румынии. В немецкой кинохронике показывали, как румынский министр иностранных дел Жигурту по-фашистски приветствовал Риббентропа. Все грубее оказывается давление на Болгарию: послушные гитлеровцам болгарские монархисты — премьер-министр Филов и министр иностранных дел Попов — прибыли в Берлин в бесплодной надежде выторговать кое-что у Гитлера за свое предательство интересов страны.

Без предварительной информации СССР, как того требовали условия подписанного в Москве советско-германского договора, Германия заключила с Финляндией соглашение о транзите немецких войск в Норвегию через ее территорию. Часть этих войск оставалась на финской территории, заняв хорошо подготовленные позиции. Кроме того, немцы согласились поставить финнам военное снаряжение. Затем по инициативе Гитлера Германия, Италия и Япония заключают военный союз, так называемый «пакт трех». Хотя немцы и пытались показать, что этот «пакт» задуман как удар по Америке, даже простому смертному была очевидна его антисоветская направленность.

На основании таких фактов в политических кругах Берлина делали вывод о готовящейся новой германской агрессии. Кроме того, распространялись слухи о том, что на восточных границах Германии вермахтом проводятся интенсивные мероприятия, показывающие, куда нацеливают удар гитлеровцы.

Мы стремились хотя бы в какой-то мере проверить эти сведения.

В августе 1940 года германские власти разрешили Советскому Союзу организовать торговую выставку в Кёнигсберге. Много было хлопот для сотрудников советского Торгового представительства в Берлине с этой выставкой. Немцы делали все, чтобы СССР не смог показать на выставке существо социалистического строя, духовный и культурный рост советского народа. Они запретили, например, давать на стендах тексты Советской Конституции. После первых дней осмотра выставки гестаповцы стащили «книгу отзывов». Пришлось установить специальный контроль за новой книгой.

С группой иностранных корреспондентов мы направились из Берлина автобусом в Кёнигсберг. Наша программа была так составлена геббельсовскими референтами, что нам пришлось ехать через Данцигский коридор и Восточную Пруссию ночью и мы фактически ничего не видели. Поскольку в Кёнигсберге не оказалось для ночевки мест, всех журналистов вывезли в Раушен. Утром на следующий день по просьбе некоторых журналистов нас завезли в Пальмникен, где велась добыча янтаря. На этом отрезке пути представители прессы могли видеть строительство аэродрома, а также железной дороги и нового шоссе, идущих из глубины провинции к Балтийскому морю. Эти факты проникли в английскую печать и были расценены как мероприятия по подготовке к войне с СССР. Немцы пытались снять эти подозрения. На коктейле, устроенном гауляйтером Восточной Пруссии Эрихом Кохом в честь представителей иностранной прессы, этот матерый гестаповец, посадив меня рядом с собой, распинался в дружественных стремлениях Германии к Советскому Союзу, доказательством чему служит якобы Кёнигсбергская выставка.

12 октября 1940 г. немцы объявили о вводе своих «учебных частей» в Румынию. Это явилось началом германской оккупации Румынии. Таким образом, на южном фланге Советского Союза немцы сосредоточили свои войска.

Политические иностранные круги оценили этот немецкий шаг как крупнейшую провокацию в отношении СССР и с нетерпением ожидали реакции Москвы. Немцы же тем временем усиленно распространяли слухи о том, что Советское правительство будто бы своевременно было информировано об этом их шаге. И как раз в гущу этой поднятой немцами шумихи ворвалось сообщение ТАСС, в котором опровергалось утверждение датской газеты «Политикен» о том, что Советское правительство в должное время было информировано о посылке германских войск в Румынию, о целях и размерах войск, которые были туда направлены.

Гитлеровцы старались официально заглушить это сообщение, а в собственных кругах характеризовали его как «наглый вызов». Геббельсовская агентура, чтобы принизить значение указанного сообщения, распространяла среди иностранцев клеветническую характеристику ТАСС, подвергая сомнению его компетентность в государственных вопросах и серьезность его информации.

На пресс-конференции Шмидт пытался представить немецкую военную акцию в Румынии как мирное мероприятие, имеющее антианглийскую направленность. «Наша политика, — заявил он, — преследует цель создания в Юго-Восточной Европе мирного и стабилизированного порядка, а также нанесения удара Англии, где бы мы с ней ни встретились. Необходимо помешать распространению Англией войны на районы, которые мы считаем нашим жизненным пространством». Что касается позиции Советского Союза в этом вопросе, то Шмидт охарактеризовал ее как стремление Москвы остаться в стороне в качестве пассивного созерцателя событий. Он сказал: «Если Советский Союз резервирует за собой свою точку зрения, то это выражает лишь то, что СССР тщательно следит за развитием событий в этой части Европы».

Советские журналисты, естественно, были заинтересованы в том, чтобы опровержение ТАСС знали по крайней мере наши иностранные коллеги. В журналистской практике водилось, что корреспонденты на пресс-конференции обменивались различного рода официальной информацией своих агентств, приносили свои газеты с собственными статьями. Американские агентства, например, распространяли свои бюллетени, издаваемые в Берлине.

Захватив с собой на пресс-конференцию несколько экземпляров текста опровержения ТАСС на русском и немецком языках, мы раздали его некоторым иностранным журналистам, которые получили, таким образом, точную информацию о позиции Советского правительства по поводу вступления немецких войск в Румынию. На следующий день, когда журналисты уже собрались покинуть пресс-конференцию, Шмидт задержал всех для «важного объявления». Он был сильно взволнован.

«На пресс-конференции, — начал он, — отмечены случаи, когда некоторые корреспонденты распространяют различного рода информацию. Мы не позволим заниматься здесь пропагандистской деятельностью. Я предупреждаю всех от подобного шага».

Я стоял напротив Шмидта по другую сторону стола. Он наливался краской от злости, но, чтобы не выдать, о ком идет речь, ни разу не взглянул на меня. Когда я выходил из зала, один из американских корреспондентов ядовито сказал мне:

— А здорово Шмидт отхлестал своих друзей. Ведь это он выступал против вас.

— Что вы, — ответил я полуиронически американскому коллеге, — а мне показалось наоборот, что это он именно вас имел в виду, американцев.

Германская пропаганда в это время делает огромные усилия, для того чтобы «успокоить Москву», «оградить» ее от всяких подозрений относительно германских агрессивных планов. Отмеченные выше мероприятия немецкой военщины германская пресса стремилась преподносить как действия, служащие делу «общей победы над Англией и США».

Стремясь скрыть советско-германские противоречия, немецкая пропаганда распространяла слухи о том, что в Берлин предполагается приезд одного из руководящих советских деятелей. Нередко на пресс-конференции журналисты ставили в упор вопрос:

— Правда ли, что глава Советского правительства встретится с Гитлером?

Такого рода вопросы заранее готовились самими гитлеровцами и поручались отдельным их агентам. Обычно на них Шмидт давал уклончивые ответы, которые еще больше сеяли догадки, но отнюдь не опровергали сказанного журналистом. Шмидт иногда, например, на такой вопрос отвечал:

— Отношения между Германией и Советским Союзом настолько улучшились, что не было бы чудом, если бы руководящие лица этих стран встретились для разрешения некоторых вопросов.

Получив такой ответ, журналист, покинув пресс-конференцию, немедленно сообщал в свою газету о том, что на Вильгельмштрассе не опровергают слухов о предстоящей встрече руководящих деятелей Германии и СССР.

Я уже привык судить о каких-либо новых (благоприятных или неблагоприятных) моментах советско-германских отношений по тому, как чиновники германских министерств относились ко мне. Если немцам что-либо не нравилось в политике СССР, они сразу же давали это понять. Меня игнорировали, не приглашали на экстренные пресс-конференции журналистов. Чиновник восточного отдела министерства иностранных дел Штаудахер в этих случаях вызывал на «беседу» к себе в министерство и пытался прочитать мне нотацию о «нелояльном поведении» некоторых советских газет в отношении Германии. Мы уже настолько привыкли к этим вызовам, что заранее соответствующим образом готовились к ним, систематически накапливая вырезки из немецких газет, которые печатали антисоветский материал. Когда меня вызывал Штаудахер, я брал эти вырезки с собой. Как только он начинал вести разговор об отдельных статьях в советских газетах, неблагоприятно отзывающихся об отдельных сторонах германской жизни, я вытаскивал из кармана антисоветские статьи немецких газет и предлагал их Штаудахеру. Вечно опухший от постоянных пьянок Штаудахер бегло просматривал статьи, потом, отводя от них глаза, говорил мне осипшим голосом:

— Да, вы правы, видимо, за всеми газетами не уследишь. Ведь мы этих провинциальных газет не читаем.

Так мы сквитались с ним.

На очередной пресс-конференции Штаудахер, так давно не вызывавший меня к себе, вдруг начал любезно разговаривать и даже интересовался тем, не испытываю ли я в своей работе каких-либо затруднений. Было ясно, что немцы не случайно заигрывают так со мной. Спустя несколько дней геббельсовский информатор Лекренье, провожая меня с пресс-конференции по Унтер ден Линден до нашего посольства, спрашивал:

— Считаете ли вы возможным приезд делегации из Кремля в Берлин?

Я отвечал, что не располагаю никакими сведениями.

9 ноября 1940 г. пресс-конференция в министерстве иностранных дел была посвящена слухам о предстоящем прибытии советской правительственной делегации в Берлин во главе с министром иностранных дел СССР В. М. Молотовым, хотя никаких официальных сообщений на этот счет еще не было. Безусловно, чиновники министерств уже информировали некоторых журналистов об этом событии. На пресс-конференции Шмидт в наигранно веселом тоне сообщил, что вечером в клубе журналистов будет зачитано важное сообщение.

После конференции один из референтов отдела прессы передал мне просьбу Шмидта зайти к нему. Кабинет начальника отдела прессы был расположен в первом этаже здания министерства. В коридорах толпились иностранные журналисты. Среди них я видел американцев Хасса, Лохнера, шведов Сванстрема и Пиля, которые при важных политических ситуациях предпочитали всегда держаться ближе к первоисточнику. Белокурая девушка-секретарь провела меня в кабинет начальника отдела. Когда я вошел, Шмидт начал с ходу:

— Сегодня вечером будет опубликовано сообщение о выезде в Берлин советского министра иностранных дел. Вы, наверное, уже к этому подготовлены?

После моего утвердительного ответа Шмидт сказал несколько общих фраз о возможностях развития советско-германской дружбы и подчеркнул, что немцы рады видеть в Берлине советских официальных лиц. Он предложил мне через час зайти к Штаудахеру, чтобы узнать подробно, как будет отмечен в Берлине приезд советской делегации.

При выходе от Шмидта мне пришлось выдержать атаку иностранных коллег, ожидавших подтверждения слухов об отъезде из Москвы в Берлин советской делегации.

В оставшееся до визита к Штаудахеру время я прогуливался по центру города. В Берлине уже чувствовалась подготовка городских властей к предстоящему визиту. В связи с включением в производство всех трудоспособных немцев за Берлином в последнее время ухаживали плохо. Поэтому сейчас на уборку были брошены польские военнопленные, которые очищали запущенные улицы от накопившейся грязи и мусора, осыпавшуюся с деревьев листву аккуратно складывали в кучи близ тротуаров. В свежевымытых витринах магазинов появились новые рекламы и экспонаты товаров, уже давно вышедших из употребления. Город становился необычно оживленным: появилось большое количество легковых автомобилей, снующих взад и вперед, у зданий иностранных миссий образовывались стоянки автотранспорта. У входов в метро и на трамвайных остановках немцы оживленно беседовали и, как я понял, ждали «зондермельдунген» — важного сообщения по радио.

В назначенное время я входил в здание МИД. Путь по длинным коридорам указывал мне «проводник» — мальчик в форме «гитлерюгенд». Штаудахер сидел в маленькой пропитанной дымом комнатушке.

— Ну, как поживаете, садитесь. Хотите сигару? — выходя суетливо из-за стола, сказал он и сразу же начал рассказывать о том, как будет отмечен в Берлине приезд советской делегации: завтра все газеты широко опубликуют официальное сообщение об отъезде делегации из Москвы; передовые статьи будут посвящены дружественным советско-германским отношениям; предполагается выпуск экстренных номеров газет; ряд официальных зданий украсят германскими и советскими государственными флагами; советский министр и сопровождающие его лица будут торжественно встречены на вокзале и размещены во дворце «Бельвью».

Вечером в клубе журналистов на Фазаненштрассе собрались многочисленные представители иностранной прессы. Было сообщено, что в 10 часов в клуб прибудет Шмидт. В ожидании этого журналисты толпились в маленькой столовой и были рады тому, что здесь имелось в достаточном количестве пиво. Представитель министерства иностранных дел довел до сведения всех журналистов официальное указание, запрещающее до 10 часов вечера передавать по телефону из клуба какую бы то ни было информацию. Вскоре прибыл Шмидт. Он зачитал официальное сообщение о прибытии в Германию в ближайшее время советской правительственной делегации по приглашению германских властей, для того чтобы «в рамках дружественных отношений, существующих между обеими странами, путем возобновления личного контакта продолжить и углубить текущий обмен мнениями».

Как только была закончена последняя фраза, все журналисты сорвались с мест и бросились к телефонам, некоторые из них сразу же покинули клуб.

После этого вечера разговоры о предстоящем прибытии в Германию советской делегации вступили в свою новую стадию. Все политические круги Берлина стремительно начали доискиваться до сути этого визита. Это сделать было не так легко. Гитлеровские власти не давали никаких официальных комментариев, как бы сознательно оставляя каждому возможность по-своему оценивать смысл и значение этого события. По неофициальным же каналам ими инспирировались самые невероятные измышления с целью ввести в заблуждение мировое мнение о характере предстоящих советско-германских переговоров.

Если суммировать все те слухи, которые распространились в германской столице в этой связи, — они касались буквально всех проблем, которые может себе представить пылкий ум и безудержная фантазия человека. Говорили, например, что Советский Союз обсудит с Германией положение на Балканах, что СССР желает добиться прочной позиции на Ближнем и Среднем Востоке— проложить путь через Иран и Афганистан в Индию. Утверждали, что Россия желает получить Дарданеллы для свободного выхода в Средиземное море. Более скептически настроенные журналисты высказывали мнение, что эта встреча не выходит за рамки протокольного визита, речь будет идти лишь о подписанных советско-германских соглашениях в связи с якобы неблагоприятным ходом выполнения торговых обязательств. Некоторые же, наоборот, заявляли, что СССР желает присоединиться к «пакту трех». Выходивший в Берлине бюллетень Юнайтед Пресс писал, что предстоящие берлинские переговоры явятся прелюдией к конференции четырех держав — СССР, Германии, Японии и Италии.

11 ноября 1940 г. поздно вечером стало известно, что советская правительственная делегация в сопровождении германского посла в Москве Шуленбурга прибыла на германскую границу.

Германские власти старательно давали всюду понять, что визит советского министра имеет чрезвычайно важный характер. Официальные немецкие представители возмущались, если кто-либо из иностранцев намекал на протокольный характер визита. Всерьез же об этом никто и не думал. Не такое время, говорили в дипломатических кругах и среди журналистов, чтобы русские позволили себе ехать в Германию для изъявления протокольных любезностей.

Немцы подчеркивали, что поездка советской делегации связана только с интересами Германии, а не какой-либо другой державы. Им особенно не нравилось, если кто-нибудь из журналистов примешивал к этому визиту Италию. Когда на пресс-конференции 11 ноября один из журналистов спросил Шмидта, не примет ли участия в предстоящих переговорах Италия, последний грубо ответил:

«Постановка этого вопроса неуместна, так как, если потребуется, германское правительство найдет пути и средства для соответствующей информации итальянского правительства».

Утренние берлинские газеты 12 ноября, в день приезда советской делегации, были раскуплены нарасхват. В бюро ТАСС непрерывно звонил телефон—иностранные коллеги то и дело справлялись: на какой вокзал прибудет делегация, ее поименный список, кто будет встречать, сколько дней пробудет в Берлине, какие запланированы мероприятия в посольстве, можно ли рассчитывать на пригласительный билет и т. д.

Поезд с делегацией прибывал на Ангальтский вокзал. Нам нужно было попасть туда по крайней мере за час до приезда делегации, чтобы организовать трансляцию встречи непосредственно в Москву. Все прилегающие к вокзалу улицы были забиты берлинцами, которых оттесняли полиция, отряды СС и СА на узкие тротуары. От Курфюрстенштрассе я проехал четыре остановки в метро и еле выбрался из переполненного вагона недалеко от Ангальтского вокзала, у которого уже был выстроен почетный караул из воинских германских частей. Свободное пространство, образовавшееся между строем караула и вокзалом, контролировалось конной полицией. Около подъезда стояла вереница автомобилей. Над центральной частью вокзала развевался наш советский красный флаг.

Полицейский, заметив, что я направляюсь к главному входу, торопливо остановил меня. Внимательно проверив корреспондентский билет, полицейский молодцевато откозырял, не скрывая улыбки.

Двери на вокзал были открыты, и в глубине можно было видеть сверкающие огнями «юпитеры». На перроне уже суетились представители иностранной прессы с карандашами и блокнотами в руках. Вдоль платформы, у которой должен был остановиться поезд, постепенно выстраивались представители германского правительства. Их прибытие вызывало среди журналистов волну движений: щелкали «лейки» и «контаксы». Среди немецких официальных лиц можно было видеть министров, генералов. К ним примыкали представители иностранных миссий в Берлине—японцы, итальянцы, испанцы и др. Затем тянулась шеренга работников советского посольства и торгпредства, а далее — чиновники германских министерств.

За пять минут до прихода поезда на вокзал прибыл Риббентроп в сопровождении генерал-фельдмаршала Кейтеля. Через несколько минут вокзал дрогнул от барабанной дроби, показался поезд. Нашу делегацию приветствовал Риббентроп, который затем, как это полагается по протоколу, представил главе советской делегации видных деятелей германского правительства, дипломатов. Под сводами вокзала непривычно зазвучала мелодия «Интернационала».

В какой-то посольской машине мы медленно двигались в общем потоке автомобилей по Вильгельмштрассе. Везде господствовал порядок. Как мне рассказывали, немецкие власти заранее запретили населению проявлять в какой-либо форме дружественные чувства в отношении СССР, хотя берлинцы вряд ли нуждались в таком предупреждении, зная, как дорого могло бы им обойтись такое поведение. Между толпами населения, как тараканы в тесте, повсюду торчали полицейские и переодетые в гражданскую форму гестаповцы. Все окна домов на улицах, по которым мы проезжали, были закрыты, только на отдельных балконах зданий, принадлежащих, видимо, партийным или государственным деятелям, появлялись люди, которые вели себя сугубо индифферентно ко всему происходящему. Советские флаги виднелись на здании нашего посольства, над гостиницей «Адлон», где остановились некоторые сопровождавшие министра СССР лица, и над дворцом «Бельвью».

Еще за несколько дней до визита я уже посетил дворец, изучил расположение комнат, определил место своей работы, проверил связь по телефону из дворца непосредственно с Москвой.

Начались дни, полные напряжения и ожиданий. С момента прибытия делегации в Берлин, казалось, никто больше ни о чем другом не думал, кроме как о вопросах, связанных с этим визитом. Быстрота начала переговоров казалась всем необычной. Уже в полдень 12 ноября советский министр нанес официальный визит Риббентропу, а затем его принял Гитлер. 13 ноября состоялись визиты к рейхсмаршалу Герингу и заместителю Гитлера Гессу. А во второй половине дня в канцелярии Гитлера снова состоялась встреча с Гитлером.

13 ноября на пресс-конференции было сообщено о том, что вечером Риббентроп дает обед в отеле «Кайзерхоф» в честь советской делегации. Мысли всех журналистов перенеслись в этот отель. Они надеялись получить там какие-либо сведения о ведущихся переговорах.

За час до назначенного времени «Кайзерхоф» был полон гостей. Здесь уже находились министры, генералы, немецкие дипломаты, представители иностранных посольств и прессы. Вскоре появились Риббентроп, Тодт, Лей и другие видные германские деятели, затем прибыли советские представители. После некоторых протокольных формальностей гостей пригласили в гостиный зал. Места были распределены заранее. Вдоль стены тянулся огромный стол, а к нему в форме буквы «Ш» примыкал ряд других столов. За главным столом у окон, завешанных темно-синими бархатными шторами, заняли места советский и германский министры иностранных дел, рядом с Риббентропом сидел Тодт, затем Лей, Дитрих и др. Моим соседом по столу оказался комендант обороны Берлина генерал Хазе.

Риббентроп сидел молча, поджав губы. Он отщипывал от лежавшего перед ним на тарелке хлеба мелкие кусочки и бросал их в рот. Лицо его ничего не выражало. Казалось, он действительно воображал себя «сверхчеловеком».

Рассказывали, что Риббентроп пользовался покровительством Гитлера и завоевал его расположение не только своей послушностью воле «фюрера», но и, не в последнюю очередь, своим кошельком. В юношеские годы Риббентроп разъезжал по различным странам в качестве коммивояжера с чемоданчиком в руках, набитым рекламами коньячно-винных немецких и французских фирм. Но уже к 1920 году ему удалось накопить средства и самому стать хозяином двух фирм, что и помогло ему в 1930 году проторить путь к Гитлеру.

В делах внешней политики Германии Риббентроп играл видную роль. После прихода фашизма к власти руководство внешнеполитическими делами постепенно переходило в руки самых оголтелых нацистов — ставленников гестапо и самого «фюрера». С дипломатией в ее прежнем понимании было покончено. Началось это с чистки старого аппарата министерства иностранных дел. Многие видные дипломаты, которым нацисты не доверяли, вынуждены были покинуть свои посты. Назначенный министром Риббентроп уже заранее договорился с Гитлером о том, чтобы на дипломатическую службу были подобраны кадры из СА и СС. Таким образом, усилиями Риббентропа немецкая дипломатия была поставлена на службу разбойничьим целям германского империализма. При ее помощи проводились подрывные действия в отношении других государств, устраивались заговоры, готовились захватнические походы. Риббентроп руководил всем этим с присущим ему ледяным спокойствием.

На этом приеме зловещая холодность Риббентропа передалась всему залу, создавая настроение всеобщей скованности. Спустя несколько минут после начала трапезы он поднялся с бокалом вина в руках. В его кратком тосте говорилось об успешно развивающихся советско-германских отношениях, о том, что эти отношения «вызваны исторической необходимостью». Сотрудничество обеих стран, по его словам, приносит обоюдную пользу, и поэтому он надеется, что эти отношения будут углубляться и дальше на страх врагам обоих государств.

Молотов произнес ответный краткий тост.

Холодная атмосфера приема так и не изменилась до конца вечера, хотя на следующий день немецкие газеты подчеркивали «теплую» и даже «дружественную» обстановку приема.

14 ноября советская делегация давала ответный обед.

Огромный приемный зал на втором этаже посольства был залит ярким светом гигантских люстр, свисавших над богато сервированными столами. Взад и вперед сновали официанты из берлинских ресторанов.

Из немецких лидеров первым появился Геринг, который, казалось, с большими усилиями тащил свой объемистый живот. Одет он был, как ему было свойственно, нарядно, крикливо. В его руках искрился перламутром и драгоценными камнями расцвеченный маршальский жезл, с которым он нигде в торжественной обстановке не расставался.

Герман Геринг всегда принимал величественную позу. Он имел на это основание, так как был близким другом «фюрера», вторым лицом в нацистской политической иерархии и являлся хозяином крупнейших промышленных предприятий Германии, владельцем целого треста «Имперские заводы Германа Геринга» по добыче и использованию германской руды. Гитлер доверил ему создание германского военно-воздушного флота, присвоив звание рейхсмаршала. Как влиятельному лицу в среде промышленно-финансовой олигархии Герингу были поручены разработка и проведение «четырехлетнего плана» развития экономики Германии, нацеленной на войну. Он располагал огромным личным капиталом, скупал особняки и имения.

Когда приемные комнаты посольства уже были так переполнены, что трудно было передвигаться, открылись двери в большой зал и гости направились к обеденным столам. Через несколько минут, после того как гости уселись, министр иностранных дел СССР начал тост. Пока переводили речь на немецкий язык, я вышел из-за стола и быстро связался с Москвой, продиктовав сообщение о приеме в посольстве и передав содержание имевшейся у меня на руках речи, сообщил о том, что ожидается ответная речь Риббентропа. Но этой речи мы так и не услышали и вот почему.

Берлин часто подвергался налетам английской авиации, хотя они и не причиняли серьезного ущерба городу. В налетах обычно участвовало небольшое число самолетов, и только некоторым из них удавалось проникнуть в центр города и сбросить несколько зажигалок и небольших фугасных бомб. Такие бомбы были в разное время сброшены англичанами у Потсдамского вокзала, в Тиргартене, на площади Виттенберга. Спустя несколько часов после таких бомбежек в результате оперативно принятых немцами мер все повреждения быстро устранялись.

Иностранных корреспондентов часто вывозили на места бомбежек, для того чтобы доказать лживость информации из Лондона, обычно преувеличивавшей результаты налетов на германскую столицу. Несмотря на немецкие опровержения, англичане продолжали упорно твердить о том, что их авиация бомбит военные объекты города.

Однако ночные тревоги начинали все более изматывать берлинцев и бесили Геринга, который в свое время принес клятву не допустить в город ни одного чужого самолета.

В дни пребывания в Берлине советской делегации распространялись слухи о том, что англичане собираются преподнести «сюрприз» москвичам, продемонстрировав перед ними свое «искусство в воздухе». Налета ждали уже в первый вечер визита, но, к удивлению всех, тревоги не было.

В описываемый мной вечер в момент, когда Риббентроп поднялся и, взяв бокал с шампанским, хотел было уже произнести «Уважаемые дамы и господа», как вдруг раздались знакомые берлинцам тревожные звуки сигнала противовоздушной обороны, извещавшие о том, что вражеские самолеты приближаются к Берлину. Риббентроп молча опустил бокал, так и не сказав ни слова. Все гости поспешно, но без всякой суеты вышли из-за столов и направились к выходу.

Была удивительно светлая лунная ночь. От здания посольства с шумом отходили автомобили. Многие пешком торопились добраться до ближайшего убежища в «Адлоне».

В чьей-то машине я прибыл в «Бельвью». Где-то на окраине города вспыхнули прожекторы, обшаривая небо. На ступеньках подъезда дворца стояли сотрудники МИД СССР, прибывшие с министром из Москвы. Для них налет авиации на город был еще новым явлением. Вот что-то засверкало в небе и повисло в воздухе. Это была сброшена самолетом осветительная ракета. Вдали раздались отдаленные глухие выстрелы. Немецкая охрана попросила нас спуститься в подвал здания, представлявший собой маленькое кафе. Через несколько минут послышался сигнал «отбой».

Все разошлись на отдых. Я решил не уходить домой и терпеливо ожидал новостей. В Москву мне, однако, не о чем было сообщать. Но вот меня вызвали из бюро ТАСС на Клюкштрассе и сообщили, что германское информбюро только что передало сообщение о состоявшейся в момент воздушной тревоги заключительной беседе между главой советской делегации и Риббентропом. Я записал дословный текст этого сообщения и ознакомил с ним членов делегации. Все они были удивлены и возмущены тем, что немцы односторонне дали в печати сообщение об указанной встрече.

Утром 14 ноября было опубликовано краткое официальное коммюнике о советско-германских переговорах. В нем лишь говорилось, что во время пребывания советской делегации в Берлине происходил обмен мнениями и что он протекал «в атмосфере взаимного доверия и установил взаимное понимание по всем важнейшим вопросам, интересующим СССР и Германию».

В этот же день в 11 часов поезд с советской делегацией выехал из Берлина.

Так закончился визит, к которому было привлечено большое внимание. Отсутствие конкретного коммюнике о советско-германских переговорах давало повод иностранным политикам делать самые разнообразные спекулятивные выводы об отношениях между Берлином и Москвой. В основном все многообразие слухов и толков, распространяемых в Берлине в этой связи, сводилось к следующему.

Гитлер якобы пытался убедить русских в том, что с Англией в военном отношении все покончено, ее империя развалилась и что наступило время договориться о перераспределении сфер интересов в Центральной Европе и в Африке. Что касается Европы, то Гитлер и Риббентроп дали понять, что в этом районе уже нет никаких проблем, так называемая «новая Европа» формируется по германским планам. Другое дело — освобождающиеся колонии Англии. Здесь Германии и Советскому Союзу есть о чем поговорить. Как передавали тогда некоторые «осведомленные лица», якобы к удивлению и раздражению Гитлера, эти нарисованные им и его министром перспективы раздела английского наследства не действовали на Москву. Сообщали даже, что во время одной из риббентроповских сентенций о фактическом крахе Британской империи со стороны русских было не без сарказма замечено, что если с Англией уже все покончено, то зачем переговоры вести не в самой имперской канцелярии, а в бункере и слушать, как падают английские бомбы на Унтер дер Линден?

По сообщениям тех же кругов, русские не давали себя увлечь рассказами о перспективах в Африке и Азии, а стремились выяснить, что собирается Гитлер далее делать в Европе. Они интересовались взглядами Германии на черноморские проливы, позицией гитлеровцев в отношении Румынии, Болгарии, Югославии. Русские, как рассказывали, требовали объяснения, зачем германская «миссия» находится в Румынии, с какой целью немецкие войска посланы в Финляндию. Почему все это делается без консультации с Советским Союзом, как того требует советско-германский договор? Все эти вопросы приводили Гитлера в бешенство, но, опасаясь открытого разрыва, он пытался оправдываться, а затем якобы пошел на такой шаг, который, по его мнению, должен был сломить упрямство Москвы и убедить «подозрительных русских» в его добрых к ним намерениях: Гитлер предложил Советскому Союзу присоединиться к «пакту трех». Но русские, к страшному удивлению Гитлера, не пошли и на это, настаивая на урегулировании возникших проблем на юге и севере Европы.

Через такого рода нагромождения инспираций и дезинформации в отношении переговоров все же пробивалась одна трезвая мысль о том, что правительство СССР, обеспокоенное дальнейшими планами немецкой агрессии в Европе, пыталось сдержать Гитлера, давая ему понять, что в вопросах защиты интересов народов Европы и безопасности СССР не может быть никакого компромисса.

Вот почему большая часть иностранцев, находящихся в это время в Берлине, делала вывод, что после только что закончившихся переговоров Гитлер, убедившись в том, что с Москвой ему не удастся разыграть «новый Мюнхен», пойдет на обострение отношений с СССР.

— Ну что же, — говорил мне с известным оттенком иронии один американский коллега, — будем считать, что период «потепления» в отношениях между Москвой и Берлином окончился. Русским не удалось удержать немцев от новых агрессивных планов в сторону Юго-Восточной и Северной Европы. Гитлер, в свою очередь, не смог склонить русских на какое-либо соглашение с ним в этих вопросах. Для него теперь ясно, что СССР стоит на его пути к новым завоеваниям, но он не откажется от своих намерений. Поэтому надо ожидать еще большего обострения международной обстановки.

Факты свидетельствовали именно о таком развитии дела. Гитлер в это время уже наводил «новый порядок» на большей части западноевропейской территории, прибрав к своим рукам весь экономический и военный потенциал оккупированных стран. Отмобилизованная, прекрасно вооруженная германская армия, получившая опыт на полях сражений, находилась в боевой готовности, наводя страх на англичан, которые все еще продолжали засылать к Гитлеру самых разнообразных «посредников», не оставляя надежду отвести германскую угрозу от островов. Но Гитлер давал им понять, что условием его примирения является передел английских колоний и полный отказ Англии от влияния на европейские дела.

В такой обстановке германской пропаганде требовалось замазывать любые трещины в советско-германских отношениях, так как сведения о конфликте с Москвой могли ослабить позиции Гитлера в торге с Англией.

В германских газетах развернулась широкая популяризация «исторического значения» берлинских переговоров. Гитлеровцы как бы спешили извлечь из них для себя выгоды. Они заметно стремились использовать их для усиления давления на Англию. 17 ноября 1940 г. газета «Дас рейх» широковещательно писала:

«Переговоры в Берлине показали всему миру, что сферы интересов Германии, Италии, Японии и Советского Союза согласованы».

Под прикрытием общих фраз о «согласованности сфер интересов» началась германская психическая атака Балкан, грубый нажим на страны, еще не присоединившиеся к Германии. 20 ноября газета «Фёлькишер беобахтер» выступила с открытыми угрозами по адресу стран, «не понимающих и саботирующих создание нового порядка».

«Каждый народ, — писала газета, — должен при этом понять, что Германия и Италия не потерпят непонимания обстановки, не говоря уже о злонамеренном стремлении саботировать их созидательную работу. Кто сейчас рассматривает себя как скрытого пособника Англии, тот лишает себя права на участие в делах новой Европы». И далее:

«Советский Союз также является руководящей державой своего рода. Он принципиально подтверждает этот новый порядок и ожидает от него для себя выгод, как уже показало заключительное коммюнике по поводу недавнего визита».

Так, прикрываясь берлинскими переговорами, немцы стремились осуществить свои агрессивные цели, и в первую очередь включить в свой блок юго-восточные страны Европы. Берлин становится центром самой оживленной дипломатической деятельности. 21 ноября было официально объявлено о присоединении Венгрии и Румынии к «пакту трех держав». В канцелярии Гитлера мне в числе других иностранных журналистов довелось присутствовать на торжественном оформлении этого «пакта» с Румынией. Маленький щупленький маршал Антонеску в окружении Риббентропа, Чиано, японского посла Осима зачитал «декларацию румынского правительства» о его желании присоединиться к державам «оси». А 24 ноября в той же самой канцелярии Гитлера дряхлый, полуслепой Тука — премьер-министр Словакии — объявил о желании Словакии также стать партнером держав «оси».

После отъезда министра иностранных дел СССР из Берлина на протяжении всего нескольких недель здесь перебывали кроме отмеченных лиц Серрано Суньер, царь Борис, состоялись свидания Гитлера с Петэном, Лавалем, Франко.

Становилось ясно, что гитлеровское правительство, не теряя времени, начинает собирать вокруг себя все силы, готовясь к большой коалиционной войне. Оно торопилось с осуществлением этих планов, так как понимало, что каждый сделанный им агрессивный шаг будет осужден Москвой и что время работает не на немцев.

В Берлине в это время в самых различных кругах населения начали распространяться слухи о том, что Германия ведет подготовку войны против Советского Союза. Поводом к этому служили различные мероприятия гитлеровских властей у границ нашей страны.

Германские власти с большим шумом провели массовое переселение жителей немецкой национальности из Прибалтики, Западной Украины, Белоруссии, из Северной Буковины. Вся эта кампания была организована в атмосфере антисоветской пропаганды. Газеты красочно описывали «бегство» населения из этих областей и ликование переселенцев по поводу их возвращения на родину. Публиковались снимки, рисующие торжественные встречи «беженцев» на немецкой земле, «героизм» населения, которое, несмотря на холода, стремилось добраться до Германии.

Внимание наше привлекала также обстановка в так называемом польском генерал-губернаторстве. Даже на основании сообщений прессы было видно, что немцы здесь начали открыто вести подготовку к войне. Генерал-губернатор Франк предпринял инспекционную поездку вдоль советских границ ниже Перемышля, о чем крикливо извещала германская пресса. Издаваемая немцами «Варшауер цайтунг» опубликовала в связи с этим антисоветскую статью, в которой ее корреспондент, сопровождавший Франка, описывал в мрачных красках положение «по ту сторону границы». В германской прессе появились сообщения о введении затемнения в восточных городах Германии, о запрещении поездок гражданского населения по железным дорогам в Восточную Пруссию без особых разрешений. В связи с этим широко распространились слухи о переброске германских войск с Балкан на восточные границы и о тайном посещении Гитлером Данцига. Каждую ночь через Берлин проходили поезда с воинскими эшелонами в направлении на Кенигсберг и Варшаву.

Многие факты свидетельствовали о том, что гитлеровцы стремятся укрепить также свои позиции на юго-востоке страны. Большая роль отводилась немцами хортистской Венгрии. Газета «Берлинер бёрзен цайтунг» опубликовала статью под заголовком «Германо-венгерское братство по оружию». В статье прямо подчеркивалось, что это «братство» создано в борьбе против России, против Советского Союза. Газета приводила следующие примеры этой борьбы: «В 1918 году германские и австро-венгерские войска из военно-политических и экономических соображений оккупировали Украину и Южную Россию и выдержали ряд совместно проведенных кровавых боев с большевиками». В заключение газета писала: «Венгрия и ее вооруженные силы, созданные заново с помощью держав оси, готовы, так же как и во время первой мировой войны, выступить с оружием в руках на стороне своих союзников».

Появление этой статьи в «Берлинер бёрзен цайтунг»— газете, финансируемой германскими промышленными кругами, в которой сотрудничали заправилы внешней германской политики, — не было случайным явлением. Когда я поинтересовался у сотрудника германского министерства иностранных дел, чем вызвана эта статья, то он беззастенчиво заявил, что, по его мнению, «она является ответом на поведение Советского Союза в болгарском и югославском вопросах».

В этот период заметно меняется тон немецких газет в отношении СССР. Введенную Геббельсом систему антисоветской «мундпропаганды» начинает заменять открытая пропаганда с прямыми выпадами против Советского Союза. В газете «Дойче альгемайне цайтунг» каждую субботу начали публиковаться подстрекательские передовые статьи главного редактора Карла Силекса. Другие газеты не отставали в этом.

Появились статьи, которые давали понять, на какие силы собирается опереться Германия в войне против СССР. В прессе рекламировались статьи норвежского реакционного ученого Свена Гедина, который рекомендовал Германии решительнее браться за руководство всеми северными народами: в этом деле она может целиком положиться на Норвегию и Финляндию.

Но гитлеровцы и без подсказок Гедина знали, что Норвегия у них в кармане и что Финляндия в войне против СССР будет на их стороне. К этому времени они уже достаточно сумели опутать правящую верхушку Финляндии, которая и сама была не против снова поиграть с огнем.

После окончания «зимней войны» финны начали усиленно восстанавливать контакты с гитлеровскими властями, которые старались убедить их в том, что только с помощью германской армии они могут вернуть потерянное. Такие переговоры немцы вели в Берлине с «частными» финскими лицами и через посольские каналы. С финской стороны давали понять немцам, что они по-прежнему остаются их «братьями по оружию». Доказательства этого не заставили себя долго ждать. Летом 1940 года, несмотря на протест Англии, правительство Финляндии согласилось передать Германии 60% никеля, добываемого в Петсамо, в результате чего германская военная промышленность становилась независимой в потреблении никеля.

В политических кругах Берлина усиленно распространялись слухи о том, что с финской стороны добиваются встречи с Гитлером или Риббентропом. Но в это время гитлеровцы не могли еще открыто идти так далеко в своих отношениях с Финляндией, чтобы не вызвать преждевременно подозрений в Советском Союзе. Поэтому связи с Финляндией укреплялись под видом безобидных мероприятий.

В августе 1940 года в Хельсинки были проведены спортивные шведско-финские соревнования. Финляндский спортивный союз пригласил на эти соревнования германское руководство спортом, в состав которого были включены представители германского вермахта. В сентябре этого же года в Хельсинки состоялись спортивные соревнования между Германией, Швецией и Финляндией. Немцы произвели первую проверку поведения финнов по отношению к ним и остались довольными тем, как их там приняли. В журналистскую среду проникли сообщения и о том, что близкий к Герингу делец, некий Вельтиенс, побывал в Хельсинки и по поручению Геринга вел переговоры о продаже финнам немецкого оружия, а также оружия из складов, захваченных в Голландии и Бельгии. В августе в Берлин прибыла торговая делегация во главе с фон Фиандтом, который вместе с финским посланником Кивимяки вел переговоры с Риббентропом по вопросу о поставках оружия Финляндии.

С каждым днем все более становилось ясным, что Финляндия в своих военных планах делает открытую ставку на Германию. Немецкий посланник в Финляндии Випперт фон Блюхер, поддерживавший тесные связи с Маннергеймом, Таннером, Эркко и другими финскими сторонниками войны против СССР, то и дело появлялся в это время в Берлине. Видя податливость финнов, немцы официально поставили перед ними вопрос о том, чтобы им была разрешена транспортировка оружия в Северную Норвегию через финскую территорию. Воспользовавшись согласием финнов, немецкие военные транспорты прибыли в сентябре в город Вазу. Грузы были отправлены по назначению в Норвегию, но солдаты, сопровождавшие транспорт, остались на территории Финляндии.

Так началось официальное военное сотрудничество финских и немецких властей против СССР, хотя это и делалось под видом антианглийских мероприятий. Германия после создания военного плацдарма на южной границе Советского Союза — в Румынии — стремилась создать военную базу у северных границ СССР. В марте 1941 года появились сведения о достигнутой договоренности между Берлином и Хельсинки по вопросу создания в войсках СС финского батальона наподобие датского, норвежского, голландского, которые уже имелись к этому времени в этих частях. В Финляндии был создан специальный комитет по вербовке добровольцев. Немецких военных стало прибывать в Финляндию в таком количестве, что не было уже смысла скрывать их назначение. Они в спешном порядке строили дороги и мосты в восточном направлении, сооружали новую «линию Маннергейма» с учетом новейших достижений военной техники. В начале мая 1941 года в Финляндии была начата мобилизация. В это время в Финляндии, как говорили многие политики, уже больше полагались на Гитлера, чем на свой разум.

Гитлеровцы старались осуществить свои агрессивные планы и на Балканах как ступень для будущего похода против Советского Союза. Маскируясь дружбой с СССР, гитлеровцы ставили своей задачей захватить и подчинить Югославию. Однако они прекрасно знали о сильных антигерманских настроениях в Югославии, знали, что в случае насильственных мероприятий югославский народ нельзя будет заставить капитулировать перед Германией и что его трудно будет добровольно подвести к «тройственному пакту». В этом их убеждали антигерманские настроения югославских кругов в Берлине. Помнится мне одна сцена, разыгравшаяся между болгарским и югославским пресс-атташе.

В ресторане «Эспланада» происходило собрание журналистов. Я оказался за столом вместе с югославским пресс-атташе и пронацистски настроенным болгарином. Разговор зашел о немецкой политике в отношении Балканских стран и о поведении последних в случае, если немцы насильственно попытаются вторгнуться в пределы этих стран.

Пресс-атташе посольства монархической Болгарии заявил:

— Если немцы вторгнутся в пределы Болгарии, болгары не будут оказывать сопротивление. Да, я уверен, — сказал он, обращаясь к югославу, — что и в Югославии будут приветствовать немецкие войска.

Югослав резко ответил на это:

— Да, мы будем немцев встречать, но только пулеметами!

Перед немцами встал также вопрос, как будет себя вести население Болгарии в случае немецких требований присоединиться к «пакту трех». Гитлеровцы не могли сбросить со счета дружественные настроения болгарского народа к русским. Газета «Фёлькишер беобахтер» как-то писала: «Болгария экономически более тесно связана с Германией, но душа болгарского народа принадлежит России».

Но гитлеровцы как раз рассчитывали на свои связи с теми болгарами, у которых не было этой «души», а именно с царем Борисом и его министрами, такими как Филов, Попов и др. Царя Бориса немцы неоднократно приглашали в Берлин и обхаживали его. К этому времени распространились слухи о том, что Болгария намеревается присоединиться к «пакту трех», что Гитлер где-то на юге Германии тайно встретился с царем Борисом, чтобы не вызвать резкой реакции у болгарского населения и со стороны СССР.

Из болгарского посольства с одобрения немцев усиленно начинают распространяться сообщения о том, что между Германией и СССР распределены сферы влияния в Европе и что Советский Союз одобрит вступление Болгарии в «тройственный блок». Но у правящей монархической болгарской верхушки не было уверенности именно в таком поведении СССР. Болгарские дипломаты в Берлине были сторонниками того, чтобы связать судьбу Болгарии с гитлеровскими авантюрными планами, но, зная, что совершают преступление перед собственным народом, они испытывали некоторую робость перед мыслью, как бы эта их политика не вызвала открытой реакции со стороны Советского Союза. Они все еще пытались, как я в этом убедился, скрыть свое раболепие перед Германией.

В марте 1941 года немцы организовали ярмарку в Лейпциге. Был там и наш павильон. На открытие были приглашены торговые представители ряда стран, в том числе и представители СССР. В это время в Берлин прибыли писатель Евгений Петров и корреспонденты ряда советских газет. 1 марта мы все отправились в Лейпциг. Жизнь в городе со времени моего последнего посещения полгода назад существенно изменилась в худшую сторону. Продовольственные магазины стояли пустыми, даже очередей не было, так как хозяева магазинов заранее известили жителей о том, что в этот день не ожидается привоза продовольствия. На улицах не было, как прежде, лотков с сосисками. Мы попробовали зайти в ресторан, чтобы перекусить, но были разочарованы, когда нам заявили, что мясных блюд нет. Мои товарищи оказались в затруднительном положении и в том отношении, что нигде нельзя было достать папирос.

Мы с удовольствием бродили по кварталам, в которых жили немецкие литейщики и типографские рабочие, прославившие германский рабочий класс своим героизмом в 1918—1919 годах. Внимание моих спутников привлекло громадное темно-серое здание, построенное на возвышенности. Выглядело оно как замок. Это было здание министерства юстиции, в котором в 1933 году разгорелся исторический поединок бесстрашного Георгия Димитрова со сворой фашистских главарей, готовившихся растерзать героя-коммуниста.

Мы посетили в окрестности города памятник «Битва народов» — колоссальную серую глыбу в форме усеченного конуса, построенную на месте битвы союзных войск с наполеоновскими войсками в 1813 году. Около 15 тыс. русских солдат полегло здесь. В память о них вблизи места боев построена православная церковь, превращенная предприимчивым русским попом в музей, за посещение которого он взимал плату.

2 марта в роскошном зале Лейпцигской филармонии, где торжественное открытие ярмарки началось с исполнения произведений Чайковского и Моцарта, Геббельс выступил с большой речью, в которой развивал идею европейского экономического сотрудничества, выражающего «дух новых отношений стран, составляющих объединенную Европу».

Городские власти Лейпцига организовали вечер для представителей иностранной прессы. Я прибыл на этот вечер вместе с москвичами. В этот день повсюду распространились слухи о том, что германские войска вступили в Болгарию, хотя официальных подтверждений не было. Однако все интересовались вопросом: как будет на это реагировать СССР? И больше всего старались получить ответ на этот вопрос представители болгарской прессы, специально прибывшие на ярмарку. Среди них были редактор газеты «Слово», а также корреспонденты Болгарского агентства. Они уселись с нами за одним столом и разговор вели в одном направлении: что скажет Советский Союз в ответ на решение Болгарии присоединиться к «пакту трех»? Сами они много говорили о якобы согласованных действиях болгарского правительства с Москвой. На вечере с речью о задачах журналистов в условиях «новой Европы» выступил Карл Бёмер. За ним — депутат болгарского Народного собрания Шишков. Свою речь он начал с заявления о том, что открытие ярмарки совпало с таким «историческим событием», как присоединение Болгарии к «пакту трех держав». Речь он закончил словами: «Новая Европа под руководством Гитлера будет и дальше укреплять свое континентальное хозяйство и сотрудничество между странами».

Во время речей наши болгарские соседи чувствовали себя неудобно, особенно в момент, когда в зале из рядов немцев раздавались аплодисменты при упоминании имени Гитлера. Обстановка требовала, чтобы и они приняли участие в проявлении своих чувств по отношению к «фюреру». Они смотрели на нас и ждали, будем ли мы аплодировать. Но видя, что мы совершенно равнодушно относимся к речам, они стали аплодировать буквально под столом. Их поведение Евгений Петров назвал «мелким блудом».

После официальной части вечера к нашему столу подошел Шишков и начал высказывать свое мнение о значении присоединения Болгарии к «пакту трех» и о позиции Советского Союза. Вел он себя при этом нагло. «Присоединение Болгарии, — безапелляционно заявлял он,—произошло с ведома и согласия СССР. Прежде чем сделать этот шаг, Болгария запросила Советский Союз о его мнении».

Затем он высказал предположение, что через две недели Югославия также присоединится к «тройственному пакту». «Болгария, — сказал он, — в результате этой своей политики получит выход к Эгейскому морю, и мы скоро встретимся с Советским Союзом в Константинополе».

Мы старались, как могли, сбить горячность с этого господина.

Последовавшее заявление Советского правительства в связи с вводом немецких войск в Болгарию, в котором осуждалась политика болгарского правительства, произвело ошеломляющее впечатление на германские и болгарские круги. Оно явилось ударом по той политике обмана, которую проводили гитлеровцы в отношении Балканских стран, используя советско-германские переговоры в Берлине, на которых якобы было договорено о сферах влияния в Европе и возможном присоединении СССР к «пакту трех». Теперь, после того как этой лжи пришел конец, гитлеровцы начинают форсировать свои действия на Балканах.

Попытка немцев договориться с югославским правительством, как известно, закончилась в марте 1941 года неудачей для гитлеровцев. Произошел правительственный переворот. Новое правительство генерала Симовича объявило незаконным присоединение Югославии к «пакту трех». Приветствие Советского правительства новому югославскому правительству показало немцам, что они не могут теперь прикрывать свою агрессивную политику в отношении Балкан именем «дружественного Советского Союза».

6 апреля германские войска начали военные действия против Югославии, показав тем самым перед всем миром свои настоящие цели — захват Балкан.

Несколько слов о самой Лейпцигской ярмарке.

Приглашая Советский Союз на Лейпцигскую ярмарку, гитлеровцы пытались рассеять растущие сомнения в прочности советско-германских отношений, с тем чтобы не дать преждевременно проявиться со всей очевидностью их планам подготовки войны против СССР. Однако это мероприятие мешало созданию гитлеровцами необходимой антисоветской атмосферы среди населения Германии; советский павильон мог поднять в глазах немецкого народа авторитет СССР как миролюбивой державы и продемонстрировать ее экономическое могущество.

Поэтому еще в период строительства советского павильона и его оборудования соответствующие немецкие органы старались сузить его значение. Они добивались того, чтобы на выставке было меньше панорамных снимков СССР. Особенно их пугал «идеологический отдел» павильона — выставка книжной продукции и кино. Дирекция ярмарки, например, не соглашалась с тем, чтобы в центре этого отдела был выставлен портрет Суворова из известного одноименного фильма.

Гестаповские ищейки повсюду шныряли в советском павильоне, прибегая к мелким провокациям, чтобы выяснить настроение своих граждан. Как обычно, в советском павильоне была заведена «книга отзывов». Меня как журналиста особенно интересовали записи в книге. Помню, к одному из советских работников выставки обратился немец.

— Я хотел бы, — говорил он, — записать в книгу мои впечатления, но я не могу этого сделать, так как здесь много народу. Нет ли у вас книги в более спокойном месте, где я мог бы сосредоточиться?

Немцу ответили, что такого места на выставке нет и что «книга отзывов» находится только здесь, в зале.

Когда он удалился, к нам подошел другой немецкий житель, слушавший перед этим разговор, и сказал:

— Вы ему не доверяйте. Он прислан сюда следить за тем, что здесь делается.

«Книга отзывов» действительно явилась своебразной открытой трибуной борьбы немцев различных настроений. В книге велась полемика между немцами, дружественно настроенными в отношении СССР, и немцами — врагами Советского Союза. Одни писали в книге о своем восхищении всем виденным и желали дальнейших успехов советскому народу в строительстве социализма. Такие люди обычно, прежде чем внести свои записи в книгу, осматривались по сторонам, долго ходили вокруг стола, изучая людей, и, выбрав удобный момент, наскоро присаживались на стул и, написав, быстро покидали зал. Другие бесцеремонно на самом видном месте писали в книге, что «выставка — это чистая пропаганда», что это всего-навсего реклама, а не действительность. Находились и такие, которые открыто угрожали «прикончить страну коммунизма».

 

Поездки по стране

Корреспондентский пункт ТАСС в Берлине постепенно разрастался.

В конце 1940 года прибыл Николай Верховский, а вскоре еще двое корреспондентов: Андрей Ковалев и Павел Герасев. Теперь мы могли в одно и то же время делать ежедневные обзоры печати для Москвы, посещать пресс-конференции и клубы, совершать поездки по стране. Последние особенно становились важными, поскольку все более разрастались слухи о проводимых немцами военных мероприятиях в районах, прилегающих к СССР. Что делалось там в действительности—никто из нас не знал.

Мы долгое время пытались получить разрешение на поездку корреспондентов ТАСС в оккупированные немцами польские районы, но в министерстве иностранных дел всячески противились этому. Наконец удалось получить разрешение на поездку двух корреспондентов в Чехословакию и Польшу. Немцы, однако, формально согласившись на удовлетворение нашей просьбы, постарались «обезвредить» поездку. Когда я увидел у Штаудахера план этой поездки, то понял, что наши корреспонденты ничего не смогут там увидеть. Как мы и предполагали, корреспондентов провезли в закрытых автомобилях по маршруту Берлин — Прага — Краков. При остановках в городах немцы под различного рода предлогами не отпускали ни на шаг от себя корреспондентов, которые вернулись из поездки сильно разочарованными.

В январе 1941 года союз иностранных журналистов в Берлине получил приглашение Артура Грейзера — гитлеровского гауляйтера оккупированной Познани — приехать к нему на охоту. Поскольку я продолжал оставаться в этом союзе, приглашение относилось и ко мне. Мы выехали в автобусе из Берлина. Среди нас были немцы: Шмидт, заместитель Бёмера Шипперт, главный редактор «Националь цайтунг» граф Шверин и другие представители немецких органов печати.

Вечером в день прибытия в Познань мы сидели у пылающего камина в особняке гауляйтера. Грейзер — один из организаторов «новой Европы» — отвечал на вопросы журналистов. Наглый, циничный, пропитанный духом ненависти к полякам и евреям, с видом всесильного монарха Грейзер рассказывал о том, что государственным языком в Познани является немецкий язык, хотя большинство населения говорит только по-польски. Им введен строгий режим для польского населения: поляки, например, не имеют права посещать магазины до 12 часов дня. Смеясь, он сообщал о том, что третью неделю поляки не получают хлеба и жалуются на это, как будто он обязан их кормить. «Прежде всего, — говорил он, — должны быть обеспечены фольксдойче».

Гитлеровский «культуртрегер» сообщал: все польские школы закрыты, закрыты также городской театр, музей; работают лишь школы для обучения польских детей на немецком языке с целью воспитания у них опрятности и порядка, порядочного обращения с немцами и послушания в соответствии с общим имперским принципом. Газеты на польском языке в Познани не выходят, радио польского также нет.

Чтобы пояснить свою политику в этом вопросе, Грейзер заявил:

— Мы не доверяем полякам теперь, так же как мы не доверяли им во все времена существования Польши; поляки платят нам той же ценой: они улыбаются нам, а в душе ненавидят нас.

Наглый расист хвастался тем, что он почти полностью очистил Познань от евреев, хотя их проживало здесь несколько тысяч. Кто-то из журналистов заметил на это, что среди евреев имеются видные ученые. Какова их судьба?

— Пока их терпят здесь, но мы надеемся обойтись и без них,— был ответ гауляйтера.

Утром следующего дня мы охотились на зайцев в бывшем имении польского помещика графа Курнатовского — владельца 32 тыс. га леса и 12 тыс. га пахотной земли. Теперь имение принадлежало «германскому государству», и в нем чувствовал себя хозяином немецкий управляющий.

Зимний ветреный день. По указанию гауляйтера в качестве загонщиков и носильщиков нашей охотничьей добычи были привлечены местные польские крестьяне. Со мной все время находился пожилой поляк. Я был рад ему, как родному человеку. После нашего знакомства он многое рассказывал мне о страданиях польского народа; со слезами на глазах говорил о том, что население ждало прихода Советской Армии во время гитлеровского похода в Польшу и надеялось на то, что Советская Армия займет Варшаву и придет в Познань.

— Мы обречены теперь на вымирание, проклятые гитлеровцы не оставят нас живыми. Неужели советский народ оставит нас в беде? — спрашивал он меня дрожащим голосом.

Я, как мог, успокаивал его. Он обратил мое внимание на то, что в Познани «что-то происходит», появилось много немецких войск. Гитлеровцы взялись отстраивать старый Познаньский дворец. «Говорят,— шептал он мне, — ожидают приезда Гитлера и здесь будет его ставка».

Обедали мы в поле, в специальных палатках были установлены котлы для варки «охотничьего супа» — горох со свининой. Вечером, когда стемнело, у помещичьего особняка была устроена церемония окончания охоты.

Позднее, после ужина, немцы устроили для себя своеобразное веселье — «охотничий суд». Шмидт в мантии судьи восседал за столом с двумя присяжными и произносил грозные обвинительные речи против отдельных охотников, совершивших во время охоты те или иные «проступки».

Интересен эпизод, разыгравшийся при этом. Днем, во время охоты, чиновник министерства пропаганды Шипперт убил забежавшую в охотничий круг крестьянскую свинью и двух поросят. Все иностранные журналисты возмущались этой дикой выходкой. Шмидт, увлекшийся ролью судьи и будучи сильно выпивши, произнес длинную обличительную речь против Шипперта. Он называл его преступником и убийцей. Некоторые корреспонденты в тон ему кричали: «Варвар, покарать его!» Шипперт, не выдержав всего этого, демонстративно покинул «зал суда». Не знаю, как урегулировали между собой этот конфликт представители двух фашистских ведомств.

В Познани я почувствовал холод и натянутость по отношению ко мне немецких чиновников. Лишь Шмидт пытался пустить мне пыль в глаза. Поздно вечером, отведя меня в сторону и положив фамильярно свою тяжелую руку на мое плечо, он сказал:

— Мы уверены, что дружба между Германией и СССР еще более укрепится. Не надо верить никаким вредным слухам.

* * *

В начале марта 1941 года в Вене немцы устраивали международную ярмарку, в которой принимал участие и СССР. Наместник Гитлера в Австрии Бальдур фон Ширах пригласил на ярмарку иностранных журналистов. Я также получил приглашение.

Весна в этот год на юге Германии началась внезапно и бурно. Поезд, в котором мы ехали в Вену, мчался по полям, залитым водой. Вода подступала прямо к железнодорожному полотну. Порой казалось, что мы движемся на пароходе, так как вокруг не было видно земли. То здесь, то там мелькали деревни, и их жители от дома к дому перебирались на лодках.

Утром увидели Вену, освещенную лучами весеннего солнца. Перед глазами мелькнула гладь реки — это был голубой Дунай, воспетый Штраусом. Весенние паводки придали ему силы и полноты, но вместе с тем лишили его нежности, голубизны — выглядел он серым.

От вокзала до центра города мы пробираемся на автобусе такими узкими переулками, что удивляешься, как могут в них расходиться встречные автомобили. Нередко мы проезжали под перекинутыми через улицу ветхими мостиками. Около многих домиков — небольшие садики, а в подвалах домов — кафе и пивные бары с причудливыми названиями: «Золотой петух», «Рог изобилия» и т. п.

В первый день пребывания в столице Австрии мы осмотрели здание Венской оперы и посетили собор св. Стефана, основанный в XII веке. Внутри собора было пусто: все церковные драгоценности власти предусмотрительно спрятали в глубокие подвалы на случай налета авиации.

На следующий день нас пригласил в свою резиденцию— в бывший дворец Франца-Иосифа — гитлеровский наместник Ширах.

Мы поднимаемся по широкой устланной ковром лестнице дворца. Адъютант Шираха вводит нас в большой зал. Из-за огромного стола нам навстречу выходит стройный молодой человек с голубыми глазами. Это и есть Ширах. Он старается быть веселым и развязным. Познакомившись с нами, Ширах с места в карьер начинает беседу.

— Вот видите,— говорит он,— я жив и здоров. А ведь несколько дней тому назад английские газеты писали, что меня изуродовали на футбольном поле. Сообщали, что мою машину вместе со мной опрокинули.

Он кокетничает перед нами. Желает показать себя смелым человеком, знающим свое дело и осознающим важность своего поста.

Адъютант Шираха, как бы между прочим, сообщает, что вот за тем столом, стоящим в углу, за которым работает ныне Ширах, некогда сидел канцлер Меттерних. В завязавшейся беседе Ширах все же проговорился: на стадионе действительно, как он выразился, были «хулиганские поступки» по отношению к жене Геринга, которую встречали криками «новая княгиня». Это же произошло и накануне в опере.

Спустя несколько минут в белом мраморном зале мы пили чай с пирожными и тортами. А вечером в подвале дворца за ужином нас угощали венгерским токаем. Ширах старался как бы отплатить журналистам за ту информацию, которая, как он надеялся, завтра появится в иностранных газетах и сообщит миру о том, что с ним ничего не случилось.

На открытие ярмарки прибыл Лей. Его речь состояла из высокопарных фраз о деловом сотрудничестве в «свободной Европе», свидетельством чему является Венская ярмарка. Немецкому хозяйству Лей обещал дать «фолькстракторы». В конце своей речи он заявил: «В Европе будет руководить Германия». В таком же духе выступал и Ширах.

Корреспонденты отметили, что ни в одной из речей Советский Союз даже не упоминался.

В Вене мне бросилось в глаза одно важное обстоятельство: местные газеты в более грубом, враждебном тоне, чем берлинские, пишут о нашей стране и среди населения открыто говорят о скорой войне против СССР.

Обедая в одном из ресторанов, в котором, между прочим, нам из мясных блюд предложили только кролика, я спросил сидящего рядом редактора берлинского издания эссенской «Националь цайтунг» Шнейдера, почему их московская корреспондентка фрау Перцкен не дает своих обычных еженедельных обзоров московской жизни. Шнейдер смутился и обратился с этим вопросом к сидящему рядом с ним главному редактору газеты графу Шверину. Ответ последнего был передан мне в следующем виде:

— Редакция газеты завалена сейчас официальными материалами и поэтому не имеет возможности использовать материал московской корреспондентки.

В Вене я случайно натолкнулся на факт подготовки немцами антисоветского фильма. На кинофабрике «Винер-фильм» нам показывали новые фильмы, только что выпущенные фирмой. Когда мы проходили через огромный двор кинофабрики, мое внимание привлекли многочисленные русские избушки, построенные в одной части двора. На мой вопрос, что это означает, какой-то референт ответил, что здесь снимается фильм о переселении немцев с занятых русскими территорий. Рекламы этого фильма с участием Паули Весели я видел затем в Берлине за несколько дней до нападения Германии на СССР, но на экран он появился уже после начала войны. Это был грязный антисоветский пасквиль. При его помощи гитлеровцы старались возбудить ненависть немцев к советскому народу.

 

Поиски надежных союзников

В результате предпринятых завоевательных походов Гитлера власть «Третьей империи» распространилась на всю Европу — от Нордкапа до Средиземного моря, от Атлантического побережья до Вислы. Но всюду, где бы ни ступала нога немцев, они вызывали к себе ненависть своим варварством, жестокостью и истреблением культуры других народов. Даже в отношении стран, которые считались союзниками Германии, гитлеровцы вели себя высокомерно, претендуя на признание за ними положения господствующей нации. Но там, где встречали отпор своим претензиям на ведущую роль, они делали вид, что готовы делиться властью в Европе, но в действительности же издевались над такого рода партнерами. Эта линия особенно ярко проявлялась в их поведении с Италией и ее «дуче» Муссолини.

Германские правители не считали Италию надежным союзником, учитывая уроки войны 1914 года, когда Италия переметнулась на сторону врагов Германии. Кроме того, Гитлер не мог забыть колебания Муссолини при подготовке немецкой агрессии против Польши, из-за чего начало немецкого похода было перенесено с 26 августа на 1 сентября 1939 г. Уже в то время было известно, что в ответ на предложение Гитлера вступить в войну Муссолини выдвинул требование поставок вооружения для Италии. «Друзья» сошлись на том, что Италия провела лишь демонстративные мобилизационные мероприятия, чтобы оказать сдерживающее влияние на Англию. Политикам, знавшим эту историю, странно было слышать, как Гитлер в своем выступлении в рейхстаге 1 сентября благодарил Италию за помощь. «Я хотел бы здесь,— говорил он,— прежде всего поблагодарить Италию, которая все это время поддерживала нас. Но вы также понимаете, что мы для проведения этой войны не желаем апеллировать к посторонней помощи. Мы сами разрешили наши задачи».

По существу это была не благодарность, а скорее напоминание о том, что Германия обошлась бы и без итальянской помощи.

В Берлине не могли не обратить внимание на выжидательную тактику Муссолини, когда германские вооруженные силы перешли западные границы 10 мая 1940 г. Только спустя месяц, 10 июня, правительство Италии объявило войну Англии и Франции.

Такая позиция фашистского диктатора Италии объяснялась тем, что он видел угрозу своим притязаниям на мировое лидерство со стороны Гитлера. Чем сильнее становилась фашистская Германия, тем все меньше оставалось надежд у «дуче» на ведущую роль Италии в «новой Европе». Но тем не менее Муссолини стремился при каждом случае внешне показать свою независимость и по крайней мере свое равное положение с германским «фюрером».

Мне не раз приходилось слышать от геббельсовских чиновников издевательские истории и анекдоты про Муссолини, они пародировали его выступления и наполеоновские позы, не стеснялись в высмеивании слабостей итальянской армии. Как-то гитлеровцы пустили по Берлину анекдот:

На итальянском полигоне испытывают новый танк. Офицер объясняет солдатам:

— Новый танк имеет четыре скорости: одну переднюю и три задних.

Один из солдат спрашивает:

— А зачем же передняя?

— А вдруг противник зайдет с тыла,— ответил офицер.

Но когда это было нужно в интересах Германии, особенно для нажима на Англию, гитлеровцы готовы были пошуметь «о монолитности германо-итальянской дружбы» и «сердечных встречах» Гитлера с Муссолини.

Ходили слухи, что в руководящих германских кругах не питают никакого доверия к зятю Муссолини министру иностранных дел Чиано. Возможно, им было известно, что Чиано нелестно отзывался о руководителях «Третьего рейха» и их военных планах. Но как только Италия начала военные действия на юго-востоке Франции, гитлеровцы готовы были на руках пронести Чиано через Бранденбургские ворота. Его приезд в июне 1940 года в Берлин немецкие власти превратили в шумную манифестацию германо-итальянской дружбы. Все берлинские улицы, где проезжал итальянский министр, были украшены флагами. Берлинские девушки засыпали Чиано цветами, когда он в открытой машине вместе с Риббентропом проезжал по улицам Берлина. Гитлеровцам в это время нужно было показать свою растущую силу как перед миром, так и перед своим народом, и они использовали для этого даже такого малонадежного союзника, как Италия.

Германские власти придавали большое значение своему партнеру по «оси» — Японии, но в то же время они с подозрением посматривали на нее. Гитлеровцы с чувством нескрываемой тревоги встретили сообщение в январе 1941 года о продлении советско-японской рыболовной конвенции и проведении переговоров о новой конвенции, а распространившиеся в Берлине слухи о возможности заключения советско-японского пакта о нейтралитете вызывали прямо-таки раздражение на Вильгельмштрассе. Эти японские шаги расценивали здесь негласно как «азиатское вероломство» по отношению к «оси Берлин — Рим — Токио» или как месть за отказ Германии привести в действие «антикоминтерновский пакт» и выступить на стороне Японии во время ее вторжения в МНР в мае 1939 года.

В этот период между Англией и Германией все более и более разыгрывалась воздушная война. США открыто заявляли о своей решительной поддержке Англии. Кто может помочь Германии связать крупные морские силы этих держав, как не Япония? Поэтому внимание немцев обращалось теперь к «стране восходящего солнца».

В свете этих событий визит японского министра иностранных дел Мацуока в Берлин в марте 1941 года приобретал особое значение. Гитлеровцы рассматривали его как исключительное событие.

Со дня опубликования сообщения о визите Мацуока в Берлин в германской столице развернулась деятельная подготовка к встрече японского министра. На площадях и улицах, расположенных между Ангальтским вокзалом и канцелярией Гитлера, а также на центральных улицах Берлина устанавливались огромные щиты для флагов и гербов двух стран. По утрам на улицах можно было видеть марширующие отряды «гитлерюгенд», которые готовились к торжественной церемонии. Со страниц газет не сходили статьи о Японии и о самом Мацуока. В иллюстрированных приложениях к газетам, в журналах давались многочисленные снимки из различных областей жизни Японии. Посещение Мацуока Берлина было отнесено к числу событий «мирового значения», как об этом писали германские газеты.

О содержании предстоящих переговоров с Мацуока в печати конкретно ничего не говорилось. Подчеркивалось лишь, что эта поездка носит антианглийский, антиамериканский характер и что она будет служить делу укрепления сотрудничества между державами «оси».

Так как поездка Мацуока по времени совпадала с принятием в США закона о помощи Англии, немцы старательно подчеркивали всюду, что приезд японского министра означает, что Япония активно вступает в фарватер войны, связывая силы Америки и Англии на Дальнем Востоке, укрепляя тем самым позиции Германии на континенте и в бассейне Средиземного моря.

Однако Япония в это время не торопилась определять свою позицию. Она ожидала, на чьей стороне проявится перевес сил. Поэтому «ложкой дегтя» для немцев в их восторженном настроении явилось сообщенное японским радио заявление Мацуока перед своим отъездом в Берлин о том, что он охотно посетит также Лондон и Нью-Йорк, если получит соответствующее приглашение. Это заявление Мацуока тщательно скрывалось немцами.

Когда на пресс-конференции каким-то дотошным журналистом по этому поводу был задан вопрос, то Шмидт назвал эти слухи «наглой английской пропагандой». Мацуока, заявил он, едет в Берлин, и он будет разговаривать только с германскими государственными деятелями о всех решающих вопросах международной политики.

Когда прошли слухи о том, что Мацуока на несколько дней остановится в Москве и будет иметь встречу с руководителями Советского правительства, немцы с раздражением давали понять, что Советский Союз является для Мацуока лишь «транзитной территорией».

Сообщение из Москвы о приеме Мацуока в Кремле явилось для немцев неожиданным и неприятным сюрпризом. Немецкая печать, конечно, опубликовала сообщение ТАСС о приеме Мацуока в Кремле, но ни словом больше не обмолвилась; в Берлине старались как можно скорее забыть это событие, чтобы не омрачать «праздник». В иностранных же кругах Берлина «задержка Мацуока» в Москве произвела большое впечатление. При этом заявляли, что остановка Мацуока в Москве не входила в планы немецкого правительства и противоречит их расчетам.

Накануне прибытия Мацуока в Берлин Геббельс выступил с призывом к населению Берлина тепло встретить японского министра. Население должно было, согласно указаниям Геббельса, вывесить флаги на своих домах. Работа в учреждениях и на предприятиях в день приезда Мацуока должна быть закончена в 2 часа дня.

26 марта центральные улицы германской столицы были заполнены народом. В первых рядах стояли группы детишек, коченевших от холода; они приветствовали «важного гостя» японскими песенками и криками «банзай» и «хайль», когда Риббентроп и Мацуока в открытой машине следовали с вокзала до дворца «Бельвью».

Гитлер не замедлил использовать приподнятое настроение берлинцев в свою пользу. На площади Вильгельма около имперской канцелярии собралась огромная толпа берлинцев, которые знали слабость «фюрера» — его любовь к позе, приветствиям и шумным аплодисментам. Стоило только толпе проявить восторг, покричать перед балконом канцелярии «хайль», и Гитлер, если он был там, непременно появлялся. В этих случаях он ничего не говорил, а просто выходил, чтобы показать себя, и позировал для фотолюбителей.

В этот день Гитлер не заставил себя долго ждать. Сначала он появился один на балконе, сделал несколько резких приветственных движений рукой, затем появился Геринг. И так несколько раз. Толпа ревела, кричала, аплодировала.

В ресторане «Эспланада» Риббентроп устроил ужин в честь Мацуока. На такие приемы протокольные работники МИД приглашали корреспондентов крупнейших агентств, и я попадал в их число.

В своей приветственной речи на приеме Риббентроп подчеркнул значение «пакта трех держав» как гарантии немецкой победы в войне и прочности позиции Германии. Корреспонденты заметили, что Мацуока в своем выступлении ничего не сказал о японской точке зрения по поводу войны, а «пакт трех» охарактеризовал как «инструмент мира», как средство «ограничения фронта войны».

Эти расхождения в оценке «пакта трех» живо комментировались в иностранных кругах. Торжественная обстановка не могла скрыть того, что японский министр очень равнодушно относится ко всем обхаживаниям со стороны немцев.

28 марта вечером в клубе иностранных журналистов на Фазаненштрассе состоялась встреча Мацуока с представителями иностранной прессы. Как мне сообщили, эта встреча не была продиктована желанием самого Мацуока. Наоборот, хитрый, замкнутый Мацуока пытался избегать тесного общения с журналистами, любящими заглянуть в чужие мысли. Эту встречу навязали ему сами немцы.

Вместе с японским послом Осима в клуб прибыли Риббентроп, Дитрих, Шмидт и др. Здесь присутствовали также пресс-атташе ряда иностранных посольств и миссий.

Формальная сторона этой встречи Мацуока с прессой была обставлена необычно. Ранее в таких случаях все присутствовавшие журналисты размещались так, как кому хотелось. Но на этот раз в клубе господствовал дух «нового порядка» в Европе, В центре зала находились немецкие журналисты, рядом с ними стояли выстроенные в два ряда итальянские и японские журналисты, за ними — корреспонденты стран, присоединившихся к державам «оси»: болгары, румыны, венгры и югославы, далее — корреспонденты невоюющих стран (шведы, швейцарцы, финны, испанцы и советский корреспондент).

Корреспонденты громко подшучивали над этой своеобразной расстановкой политических сил в Европе. Югославский корреспондент, который, как я знал, иронически относился к такого рода бутафорским мероприятиям немцев, отодвинувшись немного от болгарина, кричал стоявшему рядом со мной шведу:

— Мюлерн, иди сюда, здесь есть свободное место!

Тот отвечал:

— Нет, не обманешь, не пойду!

Гитлеровцы стремились «ущемить престиж» корреспондентов невоюющих стран. Так, при появлении в клубе Мацуока все корреспонденты были ему персонально представлены, и только «нейтралы» не были удостоены такой «чести».

На этом вечере подтвердилось то предположение, что гитлеровцы использовали встречу Мацуока с журналистами, чтобы заставить его высказать свое мнение о значении его пребывания в Берлине и особенно о его остановке в Москве. Поэтому с первых же минут прибытия в клуб Мацуока был передан в распоряжение иностранных журналистов, в то время как Риббентроп и Шмидт, внешне проявляя свое безразличие к этой встрече, удалились в другую комнату.

Мацуока сидел в низком кресле. Маленький, с острыми, подвижными глазами, он казался смущенным и усталым. Но эта его усталость была быстро развеяна окружившими его журналистами. Все вопросы и ответы велись на английском языке, что не очень нравилось немцам. Рядом с Мацуока сидел Дитрих. Он «уточнял» вопросы журналистов. Японский министр был лаконичен в своих ответах, поэтому часто после его отрывистых фраз создавалась неловкая пауза. В это время Дитрих выкрикивал имя какого-либо знакомого ему журналиста, и атака продолжалась.

По поводу впечатлений о пребывании в Германии Мацуока ответил: «Я прибыл в Германию с оптимистическими настроениями. После бесед с Гитлером, который рассказал мне о своих планах, я стал еще более оптимистичным. Я верю в победу Германии».

И больше ничего. Ни слова о «тройственном пакте». Ни звука о японской поддержке военных усилий Германии, на что так рассчитывали гитлеровцы. Многим это было понятно. У Японии в это время хватало своих хлопот: она пыталась осуществить свои экспансионистские планы в Юго-Восточной Азии, затрагивая интересы США и Англии.

Приходилось маневрировать, не брать на себя никаких конкретных обязательств по «пакту трех» и не осложнять еще более обстановку на Дальнем Востоке. Поэтому Мацуока довольно-таки оживленно говорил о советско-японских отношениях. Он даже высказал убеждение в том, что Японии удастся улучшить отношения с Москвой.

Эти высказывания Мацуока вызывали явное разочарование у гитлеровцев, стремившихся к укреплению военного блока держав «оси» и к изоляции Советского Союза. Хотя после отъезда японского министра германская пропаганда и продолжала трубить о единстве германо-японских целей и планов, для многих было ясно, что гитлеровцам не удалось активизировать военные мероприятия Японии на Тихом океане и на Дальнем Востоке.

* * *

Наибольшую заботу германским правителям доставляла Англия, находившаяся в состоянии войны с Германией. Многие факты говорили о том, что Гитлер не искал войны с Англией, а всякий раз старался показать ей свое намерение договориться о единстве действий в определении будущего Европы, о совместной борьбе против СССР. Следует отметить, что Черчилль, являясь противником СССР, оставался непреклонным в своей решительности воспротивиться германской мировой экспансии, а главное — не позволить Германии захватить английские колонии.

Линия Гитлера на полюбовную сделку с Англией сказалась и на ходе операций вермахта в Дюнкерке. Все иностранцы, находящиеся в то время в Берлине, были уверены в том, что английская армия будет уничтожена. Что касается чиновников министерства иностранных дел и министерства пропаганды, то они уже предупреждали нас об ожидающемся «экстренном сообщении» по поводу гибельного конца английской армии.

Но случилось невероятное. Немецкие танковые дивизии вдруг прекратили наступление. На глазах у немецких танкистов англичане отходили к побережью и погружались на суда, бросая технику. Гитлеровская авиация хотя в известной мере и препятствовала этой драматической экспедиции, но факт оставался фактом — английской армии была предоставлена возможность, хотя и с большими потерями, эвакуироваться.

В политических кругах сразу же начались разговоры о «жесте» рейхканцелярии, явно намекая на вмешательство Гитлера в дюнкеркские события.

После трагической эпопеи в Дюнкерке гитлеровская пропаганда начала было раздувать антианглийскую кампанию, угрожая вторжением на острова. Немцы надеялись сломить волю англичан к сопротивлению, толкнуть правительство Англии в свои объятия. Несмотря на понесенное поражение, Англия давала понять, что она собирает силы для серьезной борьбы в случае немецкой вылазки. Черчилль неоднократно напоминал Гитлеру о том, что Германию ждет тяжелая расплата, если она решится на интервенцию. В Берлине понимали, что такая стойкость Англии покоилась в значительной мере на уверенности, что в решающие минуты США встанут на защиту Великобритании.

Этого как раз и опасался Гитлер. Война на два фронта — против СССР и англо-американской коалиции — не соответствовала стратегическим расчетам германского генерального штаба. Поэтому снова усиливается заигрывание с Англией. Власти инспирируют в иностранных кругах слухи о том, что Гитлер никогда не решится на уничтожение могущества Англии из-за боязни того, что с разгромом Англии будет нарушено «мировое равновесие». Этим они объясняли его постоянную «апелляцию к разуму» англичан. Так, выступая в рейхстаге 19 июля 1940 г., Гитлер заявил:

«В эти минуты я чувствую себя обязанным перед своей совестью еще раз апеллировать к разуму Англии. Я верю, что имею право это делать, потому что я не как побежденный о чем-то прошу, а говорю как победитель только ради разума...».

Но Гитлер не только говорил, он и активно действовал для достижения поставленной цели. В это время много распространялось слухов о посредниках, которых немцы посылали в Англию в надежде уговорить ее правящие круги. В частности, говорили о неудачной попытке шведского короля выступить в такой роли.

Чем ближе подходили сроки приведения в действие «плана Барбаросса» — развязывания войны против СССР,— тем энергичнее старались гитлеровцы обхаживать Англию. Мне вспоминаются при этом события мая 1941 года.

4 мая утренние берлинские газеты сообщили о том, что вечером состоится внеочередное заседание германского рейхстага, на котором будет сделано правительственное заявление. В 10 часов мне позвонили из министерства пропаганды и сообщили, что я могу получить пропуск в рейхстаг.

Уже в полдень на улицах, идущих от канцелярии Гитлера к зданию оперы «Кроль», выстроились полицейские караулы. В Берлине стояла дождливая, не по-весеннему холодная погода: Между прочим, я подметил характерную черту берлинцев — они любили выражать свои верноподданнические чувства в условиях благоприятной обстановки, но если холод, дождь, то все воодушевление берлинца пропадало. Собственная шляпа и костюм для немца становились в такие минуты дороже и ближе сердцу, чем предстоящее событие — проезд Гитлера через Бранденбургские ворота. В этот день только небольшие группы жителей кое-где стояли позади полицейских.

Когда я прибыл в здание оперы и спросил некоторых своих коллег о причинах созыва рейхстага, мне никто не мог сказать что-либо определенное. В центре первого ряда уже заполненной дипломатической ложи место занял маленький, коренастый японский посол Осима, рядом с ним — итальянский посол Альфьери, затем посланники стран, присоединившихся к державам «оси». Постепенно садились на свои места важные, надменные члены германского рейхстага. Вскоре раздался барабанный бой, грянула музыка, и в дверях появился Гитлер, а за ним, как и следовало ожидать, Геринг, Гесс.

Начался доклад Гитлера. На этот раз Гитлер читал доклад вяло и, что не было похоже на него, мало нервничал. Его не прерывали аплодисментами. Гитлер не говорил ничего о перспективах окончания войны, отметив лишь, что в 1942 году Германия будет лучше вооружена, чем в 1941 году. К удивлению всех, он не выразил даже надежд и обещаний добиться в 1941 году победы, как это он делал прежде, и под конец речи упавшим голосом сообщил о потерях германской армии на Балканах. Вопросы же внешней политики им по существу были обойдены. Речь Гитлера вызвала самые разнообразные толки в политических кругах. Она оставляла широкое поле для различного рода политических комбинаций, при помощи которых гитлеровцы надеялись скрыть действительную линию германской политики. Неясный характер речи Гитлера сказался также и на комментариях германской прессы. Газеты писали вразнобой, чувствовали себя, казалось, неуверенными, не зная, что выдвигать на передний план в этой речи. Официоз министерства иностранных дел «Динст аус Дойчланд» 6 мая счел необходимым в связи с речью Гитлера подчеркнуть следующее:

«В Лондоне склонны сделать оптимистические выводы из того факта, что Гитлер ничего не сказал о германском вторжении на Британские острова и вообще не сделал никакого намека относительно дальнейших германских планов».

Ход дальнейших событий показал, что Гитлер не случайно исключил из своей речи всякие угрозы против Англии, и «Динст аус Дойчланд» старалась как раз обратить внимание англичан на эту сторону дела. В этом, очевидно, и была главная идея созыва чрезвычайного заседания рейхстага. Гитлер не мог говорить о каких-либо военных планах и перспективах, не получив «последнего ответа» с Британских островов.

В германских политических кругах на вопрос, когда же Германия намеревается закончить войну, отвечали: «Вопрос, когда кончится война, является для Германии второстепенным. Главное состоит в нашей уверенности в победе».

5 мая Шмидт на пресс-конференции заявил в этой связи: «Возможно, что эта победа произойдет быстрее, чем об этом некоторые думают. Германская армия не раз приносила миру неожиданности и сюрпризы».

Это высказывание Шмидта о «неожиданностях и сюрпризах» германской армии привлекло внимание иностранцев, особенно после того, как через два дня после чрезвычайного заседания рейхстага Гитлер внезапно появился в Данциге.

Поездка Гитлера в Данциг была облачена в своеобразную сенсационную форму. Газета «Данцигер форпостен» 6 мая сообщила кратко о пребывании Гитлера в Данциге. В Берлине делают вид, что ничего не знают об этом. Все газеты молчат, окружая поездку Гитлера тайной. Только 8 мая Шмидт заявил корреспондентам, что «Данцигер форпостен» по ошибке поместила сообщение о поездке Гитлера, не согласовав это сообщение с соответствующими вышестоящими организациями. Для всех журналистов была ясна абсурдность ответа Шмидта, тем более что вслед за своим первым сообщением та же данцигская газета опубликовала большую статью, посвященную пребыванию Гитлера в Данциге.

Поездка Гитлера в Данциг была задумана нацистами как большая политическая диверсия — демонстрация перед правительством Англии готовности Германии к нападению на СССР. Надуманная характеристика публикации в данцигской газете сообщения о поездке «фюрера» как «провал секретности» лишь еще больше привлекла внимание к этому событию. Но для того чтобы не вызвать подозрений у СССР о смысле этой поездки «фюрера» в Данциг, немцы старались убедить нас в том, что эти демонстративные мероприятия связаны с подготовкой немцев к вторжению в Англию.

А тем временем произошло новое событие — полет Гесса в Англию.

Все присутствовавшие на внеочередном заседании германского рейхстага 4 мая могли видеть Гесса, торжественно входившего в зал позади Гитлера и Геринга. В правительственной ложе он, сидя рядом с Гитлером, как обычно, был мрачен и замкнут. За все время заседания он ни с кем ни проронил ни одного слова. В противоположность сидевшему справа от него Риббентропу, который следил взглядом за каждым движением Гитлера и сосредоточенно слушал его речь, Гесс, заткнув руку за ремень, казалось, никак не проявлял своего отношения к тому, о чем говорил Гитлер. Он смотрел безразлично и мрачно в пространство зала. И никто не мог подумать тогда, что через несколько дней Гесс очутится в Англии. Возможно, что это было известно только двум лицам — Гитлеру и самому Гессу.

Гесс был избран для такой миссии не случайно. Он прежде всего считался в германских политических кругах большим приверженцем Англии. Было известно, что Гесс болезненно воспринял объявление Англией войны Германии. Он добивался установления взаимопонимания между Германией и Англией, используя свои тесные связи с представителями тех английских кругов, которые были близки к правительству Великобритании. За все время состояния войны с Англией Гесс никогда не выступал против нее. Так, 2 мая 1941 г. газета «Фёлькишер беобахтер» сообщила о том, что в Аугсберге на заводе Мессершмидта состоялось торжественное заседание рабочих, на котором с речью выступил Гесс. Газета передавала полный текст речи Гесса, но в ней ни слова не было сказано об Англии. Гесс призывал германских рабочих повысить производительность труда в области военного производства, но против кого будет использована мощь германской военной машины, кто враг Германии — он ничего не сказал.

Что касается технической стороны намеченного мероприятия, то и с этой точки зрения кандидатура Гесса была наиболее благоприятной. Гесс считался асом, он завоевывал не раз призы на спортивных летных соревнованиях. Личная жизнь Гесса наилучшим образом создавала возможности для различного рода маскировки намеченного полета. За годы, предшествовавшие «случаю с Гессом», в политической жизни Германии Гесс стоял особняком, в прессе его имя не выпячивалось, хотя он и считался правой рукой Гитлера. При проведении массовых политических кампаний имя Гесса редко упоминалось. Многие распоряжения, исходившие из партийной канцелярии, имели подписи не Гесса, а Бормана или других партийных деятелей. Часто при выступлениях Гитлера, как, например, на заводе «Борзиг» или во Дворце спорта, среди присутствующих руководителей правительства Гесс отсутствовал. «Тайная поездка» Гитлера в Данциг 6 мая также проходила без Гесса.

Гласные и негласные агенты Геббельса всегда при случае старались принизить роль Гесса в руководстве германским государством. Они распространяли самые разнообразные слухи о жизни Гесса — его замкнутости, отчужденности, намекали на «болезненные наклонности». Вокруг Гесса создавали какую-то таинственную атмосферу. За несколько дней до старта Гесса Лекренье в связи с посещением Данцига Гитлером говорил мне:

— Гитлер стремится к укреплению дружбы с Советским Союзом, и никто не может повлиять на него. Многие руководящие лица германского правительства даже не знают его намерений. Возьмите, к примеру, Гесса. Какую он может играть роль во внешней политике, проводимой Гитлером? В канцелярии Гитлера говорят о таких руководящих деятелях: «Гитлер потянет за веревочку, и они все танцуют».

13 мая 1941 г. в утренних германских газетах было опубликовано сообщение о «гибели Гесса». Уже сам характер сообщения говорил о том, что в данном случае произошло что-то необычное. В сообщении не упоминалось, что Гесс является заместителем Гитлера по руководству партией. В нем говорилось, что 10 мая Гесс стартовал на самолете из Аугсбурга и до сих пор его не нашли. Письмо, оставленное им, свидетельствует о том, что он сошел с ума, а следовательно, при своем полете разбился.

На пресс-конференции в министерстве пропаганды собралось большое количество журналистов. Повсюду можно было слышать разговоры о «скандальной истории» с Гессом. Открывая пресс-конференцию, Карл Бёмер заявил, что во избежание различного рода высказываний по поводу судьбы Гесса он вынужден сделать следующее заявление, которое носит полуофициальный характер:

— Гесс, — заявил Бёмер, — почти в течение восьми лет страдал желудочными заболеваниями и вследствие этого — бессонницей. Ужасная болезнь Гесса была неизлечима, и ему приходилось переносить страшные боли. С течением времени, особенно за последние два года, эта болезнь приняла еще более резкие формы и вызвала психическое расстройство у Гесса. В результате этого Гитлер постепенно освобождал Гесса от его политических обязанностей. Перед началом войны Гитлер сделал заявление, в котором он назначил своим заместителем Геринга. Трагический случай с Гессом, — продолжал Бёмер, — произошел в результате приступа сумасшествия. Гесс 10 мая тайком от своих адъютантов приехал на аэродром, взял машину «мессершмидт-110» и вылетел в неизвестном направлении. Согласно английским сообщениям, Гесс на парашюте опустился в Шотландии. Больше о нем у нас никаких сведений нет. Гесс, несомненно, совершил этот поступок в приступе сумасшествия,— подчеркнул Бёмер. — Если бы он был в здравом рассудке, то он не полетел бы в Англию, а направился, скажем, в Швецию или Швейцарию. Этот трагический случай, — заключил Бёмер, — не имеет никакого отношения к внешней политике Германии.

На просьбу журналистов рассказать о письме Гесса Бёмер ответил, что сейчас он этого не может сделать, но что позднее, возможно, оно будет опубликовано.

Официальные круги решительно опровергали лишь слухи о том, что Гесс страдал манией преследования, так как это выдавало характер отношений между лидерами в гитлеровской партии. Но зато они явно поощряли распространение слухов о связях Гесса с астрологами, хиромантами.

Иностранные журналисты поражались всем этим. Трудно было понять, почему человека, который еще вчера именовался заместителем Гитлера по руководству партией, сегодня на всех берлинских перекрестках называют сумасшедшим.

В то время, когда Бёмер на пресс-конференции сообщал журналистам о «воскресении Гесса из мертвых», английское радио передавало на весь мир о том, что Гесс благополучно опустился на парашюте в Шотландии. Передавались даже подробности: Гесс при посадке слегка повредил ногу, и ему была оказана медицинская помощь. После всего этого нелепо было говорить о сумасшествии человека, который спокойно довел свой самолет до условленного места и выбросился на парашюте.

Журналисты давали самые разнообразные объяснения причины полета. Но во всем этом хоре разнообразных догадок и мнений явствовала одна мысль: полет Гесса — важное событие, связанное с подготовкой Гитлера к «большой войне». Учитывая ту ситуацию, которая складывалась к этому времени на Балканах, а также обострение советско-германских отношений, многие приходили к выводу о том, что маршрут Гесса был не случайным и что за этим полетом кроются далеко идущие расчеты и планы Гитлера. Американец Говард Смит говорил мне, что к полету Гесса следует отнестись со всей серьезностью. Немцы, отмечал он, не случайно подчеркивают, что Гесс страдал иллюзией в отношении того, что он сможет добиться взаимопонимания между Германией и Англией. Кто знает, подчеркивал Смит, не прячется ли за всеми этими фактами новая германская авантюра, направленная против Советского Союза. Гесс имеет много знакомых в Англии и может с ними договориться.

Гитлеровцы же продолжали запутывать и вместе с тем прояснять дело с Гессом. В вечерних газетах 13 мая было опубликовано дополнительное сообщение о полете Гесса. Оставленные Гессом бумаги, говорилось в сообщении, свидетельствуют о том, что он усиленно добивался мира между Германией и Англией, что и явилось причиной его полета.

Таким образом, Гесс из ненормального, каким его еще утром пытались представить, к вечеру стал «способным» говорить с англичанами о реальных вещах. Его теперь объявляли идеалистом, ему приписывали так называемую «идею фикс», которая заключалась в стремлении добиться вечного мира между германскими народами, к которым относятся и англичане. Идеалист Гесс, по словам геббельсовских информаторов, принес себя в жертву «идее спасения Англии от катастрофы».

Такие объяснения были ближе к истине, хотя и не обнаруживали всего механизма задуманной авантюры. Все то, о чем мечтал сам Гитлер, о чем он впоследствии еще будет говорить не раз в своих речах, распинаясь о своей «спасительной миссии» в отношении Англии, все это теперь приписывалось Гессу. Таким путем гитлеровцы стремились открыто сказать Англии о желании Гитлера установить с ней союз. И когда я позднее слышал заявления Гитлера о том, что он «протягивал руку дружбы Англии, но она была отвергнута», мне думалось, что он имел в виду «руку», протянутую от его имени Гессом.

История с полетом, как она рисовалась на страницах германских газет, была для многих рядовых немцев по меньшей мере странной и загадочной. У газетных киосков собирались группы берлинцев и обменивались мнениями по поводу происшедшего события. Одно дело, когда Гесса сначала объявили сумасшедшим. При этом можно было сочувствовать больному и удивляться лишь тому, что в стране у руководства находился сумасшедший человек, который мог при случае оказаться и во главе государства! Но когда вопреки сказанному сообщают, что Гесс сознательно бежал в Англию со своей «идеей фикс», то это уже нечто другое... Люди в недоумении покачивали головами, пожимали плечами, а некоторые бросали по адресу Гесса словечки вроде «грязная свинья», «паршивая собака».

В Берлине разнесся слух о «заговоре» в придворных кругах, о раздорах среди руководителей, о подготовке бегства некоторых из них от неминуемой катастрофы. Население стало ожидать серьезных изменений в руководстве. В правящих германских кругах забеспокоились, поняв, что «игра с полетом» может привести к плохим последствиям. Поэтому 14 мая Гитлер в присутствии Геринга созвал всех государственных руководителей и гауляйтеров с целью демонстрации перед ними, как писали газеты, «объединенной воли к победе».

Машина лжи продолжала свое дело. Гитлеровцы стремились доказать, что случай с Гессом не имеет связи с внутренней германской политикой и особенно с германской внешней политикой. Официоз «Динст аус Дойчланд» так и писал, что случай с Гессом надо рассматривать как «личную трагедию, которая целиком лежит за пределами руководства и формирования германской политики и ее решений».

Гитлеровцы старались застраховать себя на случай, если англичане начнут разглашать «тайну гессовской миссии». «Динст аус Дойчланд» предостерегающе писал, что «следует ожидать всяческого злоупотребления личностью Гесса в интересах британской военной пропаганды». На пресс-конференции было даже заявлено, что англичане, возможно, попытаются отнять рассудок у Гесса каким-нибудь медицинским средством.

Отнять рассудок у сумасшедшего! Так запутались гитлеровцы в своей собственной лжи.

Но Гитлер напрасно волновался. Английские правящие круги не собирались объяснять миру смысл перелета Гесса из Германии в Англию. Он становился и без этого всем понятным: перед походом против СССР гитлеровцы пытались привлечь Англию на свою сторону.

 

Обстановка накануне войны

Конец 1940 и начало 1941 года проходят в Германии под знаком подготовки к «большой войне». Проводится мобилизация ресурсов, строгий учет запасов сырья, товаров, продовольствия и рабочей силы. Место мужчин на многих производствах заняли женщины. По официальным сведениям, в различных отраслях хозяйства Германии работало свыше 6 млн. женщин. Большинство обслуживающего персонала на берлинских железнодорожных вокзалах состояло из женщин. Они работали стрелочницами, составителями поездов, контролерами. На линиях метрополитена, за исключением водителей поездов, все должности занимали женщины. На городском транспорте Берлина женщины работали не только кондукторами, но и вагоновожатыми, чего раньше не допускалось. Женщины стали также водителями такси. В ресторанах, кафе, кино, театрах уже редко можно было встретить мужчину в качестве обслуживающего персонала. Письма нам стали приносить женщины-письмоносцы. В печати часто начали появляться заметки о судах над женщинами, уклоняющимися от работы. Было опубликовано распоряжение о том, что женщины от 18 до 25-летнего возраста обязаны отработать один год в сельском хозяйстве.

В связи с вовлечением женщин в производство гитлеровцы натолкнулись на другую проблему — преступность среди молодежи. Оставшись вне родительского присмотра, дети целиком и полностью попадали под растленное влияние нацистской идеологии, ее бредовых и преступных идей. По официальным данным, уже в 1939 году за различные преступления было осуждено 298 тыс. юношей. Большинство из них было отправлено в концлагеря, 136 казнены, 11 присуждены к пожизненной каторге. Теперь, когда развертывалась всеобщая подготовка к войне, преступность среди молодежи еще более возросла. Со страниц газет неслись буквально вопли родителей, призывавших оградить их детей от аморальных книг, кинокартин, от дурного влияния улицы. Но они обращались за помощью к тем, кто преступность возвел в закон, кто стремился привить германскому юношеству самые отвратительные черты фашистской идеологии — произвол, насилие, жестокость. И все же власти были вынуждены в январе 1941 года принять новое положение о наказании молодежи, предусматривающее более строгие карательные меры по линии государства и гитлеровской молодежной организации.

Государственные органы все сильнее «закручивали гайки» в области экономики. Поскольку торговцы, содержатели магазинов пытались прятать товары, начались налеты на магазины и разоблачения в печати хищений товаров. Геринг объявил всеобщий поход за железным ломом и издал распоряжение о снятии бронзовых колоколов и железных решеток и ставней для «создания требуемых запасов металла». Кампанию сбора металла открыл сам Гитлер, сдав на склад металлолома свой бронзовый бюст, подаренный ему Герингом в день рождения. На сборные пункты жители тащили медные кастрюли, подсвечники, различного рода металлические украшения, металлические фигурки руководителей фашистской Германии, в том числе Гитлера, Геринга. Помню, как в одном киножурнале комические киноартисты Шмитц и Хуссель разыграли следующий эпизод: Шмитц на своих широких плечах тащил на свалку металла огромный бюст Гитлера, а Хуссель удивленно спрашивал его, что он делает. Шмитц отвечал ему двусмысленно:

— Я приношу жертву родине.

Не знаю, чего стоила эта шутка киноартистам.

В Берлине начали снимать все железные изгороди. Гитлер и здесь с помпой продемонстрировал свой патриотизм — он объявил о сдаче в качестве железного лома медных ворот своей новой канцелярии. Спустя несколько дней иностранные журналисты могли уже видеть, как на месте медных ворот были воздвигнуты массивные деревянные ворота, выкрашенные под цвет меди. В это время по Берлину была пущена острота: «Геббельс объявил новый боевой лозунг — воротами по Черчиллю».

Начались ограничения в пользовании уличным транспортом. Личные автомобили были конфискованы. Появилось распоряжение властей, которым запрещалось нанимать такси для поездки в театр, в рестораны. В такси разрешалось ездить только по делам службы, рекомендовались коллективные поездки. При найме пассажир был обязан назвать место поездки и цель. За нарушение правил отвечали пассажир и шофер. В печати замелькали сообщения о штрафах, судебных наказаниях за нарушение транспортных порядков.

В материальную подготовку войны нацисты вовлекали все население, изощренно изобретая для этого самые разнообразные формы. Одной из них являлась «винтерхильфе» — зимняя помощь. Под видом благотворительности по всей стране начиная с 1 октября 1940 г. проводилась кампания по сбору средств в виде приобретения лотерейных билетов, на которые обычно никто не выигрывал, покупки значков с портретами Гитлера или с каким-либо цветком. В воскресные дни на улицах Берлина выходили члены «гитлерюгенд», женских и других нацистских организаций. Побрякивая кружками, они по двое-трое становились на всех углах и перекрестках и вымогательски предлагали «помочь родине». Они отравляли настроение гуляющей в парках публике, нагло стояли у столиков ресторанов, добиваясь подачек. Как-то раз, не видя на наших костюмах никаких купленных значков и принимая нас за немцев, паренек упорно приставал к нам на Потсдамерштрассе. Когда мы грубо крикнули ему: «Пошел прочь!», он вытаращил на нас от удивления глаза.

Самым тяжелым для населения было плохое продовольственное снабжение. Готовясь к «большой войне», гитлеровцы создавали огромные резервы продуктов для армии. На ухудшение снабжения в известной мере влияло также переселение значительного числа немцев из восточных областей.

Продовольственные нормы были сильно урезаны. На неделю отпускалось: хлеба — 2 кг 400 г, мяса и мясных изделий — 500 г, маргарина —250 г, сахара — 250 г. Молоко выдавалось лишь детям. Власти ввели нормирование потребления картофеля и сообщили о резком сокращении производства пива.

Многие продукты стало очень трудно достать даже по продовольственным карточкам. Это приводило в сильное расстройство домохозяек. Продовольственные трудности подрывали веру во всемогущество «Третьей империи», во всесилие Гитлера. Геббельсовская пресса с возмущением набрасывались на тех, кто в трамваях, в кино, в очередях «брюзжит» по поводу недостатка продовольствия и переносов сроков отоваривания продовольственных карточек. К этому времени по Берлину загуляла смелая пародия на мотив старой народной песенки:

Наша «динстмедхен» часто стала возвращаться домой без продуктов, со слезами на глазах. Она с ужасом рассказывала о больших очередях за мясом и молоком и задавала нам вопрос: «Что же будет дальше?». Мы шутя адресовали ее за ответом к Герману Герингу.

Продовольственный режим становился все жестче. Из магазинов исчезли пирожные, торты, которые уже давно изготовлялись из всякого рода химикалиев. Рестораны прекратили отпуск обедов без предъявления «купонен» — продовольственных талонов. Теперь по вечерам в заключение пресс-конференций журналисты выстраивались в длинную очередь у стола геббельсовского чиновника за получением продталонов и различных «бецугшайнов» (ордеров) на промышленные товары.

К началу 1941 года власти значительно сократили выдачу угля для бытовых нужд. По утрам мы мерзли от холода и угрожали своему хозяину Шуберту, что покинем его жилище в поисках более теплых мест. Но хитрый делец знал, что в эту зиму найти теплый уголок в Берлине нельзя.

Тяжелым ударом для немцев явилось резкое ограничение продажи пива, так как обед многих рабочих и служащих часто состоял из бутылки пива и куска булки. Для немецкого бюргера пиво являлось внешним признаком благополучия «рейха». До сих пор мне приходилось слышать заявление немцев о том, что вот-де, смотрите, находимся в состоянии войны, а жизнь в Германии не меняется, всюду есть пиво. Пиво в известной мере служило демонстрацией «экономической стабильности» «Третьей империи». В начале 1941 года бутылочное пиво исчезло из продажи. Торговцы сначала объясняли это недостатком запаса бутылок, а затем им пришлось признать, что отпуск пива на дом в бутылках отменен. Наш поставщик пива торговец Зак также прекратил выдачу нам пива.

Ограничение продажи пива не ускользнуло от острых глаз журналистов. Этому факту было придано серьезное значение. На пресс-конференциях посыпались вопросы. Карл Бёмер сначала отделывался шутками вроде того, что, «очевидно, в Германии также начали производить “московские коктейли”». Затем официально было объявлено, что пиво в большом количестве идет в армию для солдат к пасхальным дням и что это — явление временного порядка. Но вскоре продажа пива была вовсе прекращена. Предприимчивый Герман Геринг пустил в производство безалкогольное пиво. Это лишь усилило недовольство жителей. Очевидно, этим были вызваны появившиеся в барах призывы к посетителям: «Умейте возмущаться молча».

Тяжело приходилось курильщикам — в киосках выдавалось лишь по 3—5 папирос в одни руки. Наши тассовские курильщики вынуждены были каждое утро перед работой подолгу стоять в очередях около нескольких киосков, для того чтобы создать запас курева «а сутки.

Даже эти, казалось бы, мелкие явления обыденной жизни в политических кругах Берлина ставили в прямую связь с мобилизацией ресурсов руководителей «Третьего рейха» для осуществления планов «большой войны».

С начала зимы 1940/41 года немецкие власти начали чинить советским журналистам всякие препятствия в работе. За нами установилась тщательная слежка. Нашу домашнюю работницу-немку раз в неделю вызывали в полицию. Возвращаясь, она жаловалась на то, что у нее все время допытываются, чем занимаются корреспонденты ТАСС, кто к нам ходит. Однажды она рассказала, что ей дали какую-то фотографическую карточку и все время спрашивали: «Этот ли ваш г-н Филиппов?». Но это, по ее словам, был портрет какого-то другого человека. Через несколько дней после этого рассказа ко мне в бюро явился полицейский. С ходу он прошел в столовую и, ничего не говоря, разложил на столе свои бумаги. Полицейский извлек из них какую-то фотокарточку и спросил, мне ли она принадлежит. Я вежливо заявил полицейскому, что на его вопросы отвечать не буду, так как все справки обо мне он может получить в нашем консульстве. Я категорически отказался следовать за ним в полицию. Полицейскому ничего не оставалось делать, как удалиться из бюро.

Для отделения ТАСС мы купили автомобиль — маленькую оппелевскую «олимпию». Получив шоферские права, я начал ездить на прогулки по городу. Это еще больше насторожило гестаповских агентов. В связи с этим приведу маленький эпизод.

В начале 1941 года Геббельс проводил в Берлине 200 открытых партийных собраний под лозунгом «Выше знамя, Германия определяет будущее». В министерстве пропаганды мне дали несколько билетов на посещение таких собраний в различных районах столицы. В одно из воскресений я выехал на собрание где-то на окраине в восточной части города. Когда проезжал по Унтер ден Линден мимо нашего посольства, то заметил, что с противоположной стороны улицы от тротуара оторвалась маленькая машина и, развернувшись, тронулась за мной. Посматривая в зеркальце, я убедился, что за мной наблюдают гестаповцы. Решил немного пошутить над ними: начал ездить по переулкам, создавая впечатление, что пытаюсь уйти от них. От гестаповской машины, конечно, я не мог оторваться, но окончательно запутался и не знал действительно, куда мне ехать. Я остановил на углу машину, чтобы спросить у первого попавшегося прохожего, как попасть в нужный район. Но вот на повороте рядом остановился гестаповский автомобиль. Не долго раздумывая, я направляюсь прямо к нему. Окна автомобиля были закрыты занавесками. Постучал в окно автомобиля. Гестаповцы, по-видимому, были ошеломлены такой выходкой. Когда открылась дверца, я увидел кроме шофера еще троих. Двое из них на заднем сиденье уткнули лица в газету. Сидящий рядом с шофером черный, как цыган, человек с усиками спросил, что мне нужно. Я показал мой пригласительный билет на партийное собрание и сказал, что не знаю, как туда попасть. Шофер с неохотой объяснил мне. Поблагодарив, я снова тронулся в путь и, конечно, в том же сопровождении. Позднее гестаповцы отплатили мне за эту шутку. Но об этом ниже.

Что касается самого собрания, то оно было проведено как милитаризованное сборище: гестаповцы, полицейские, военизированные мужские и женские отряды молодежи. Местного гауляйтера встречали криками «Хайль Гитлер!», оглушительно гремели барабаны. Краткая речь гауляйтера призывала к «новым испытаниям немецкого духа», к стоической выдержке перед любыми трудностями. Германия готовится к новому походу, выше знамя! — таков был смысл этих геббельсовских собраний.

Гитлеровцы начинают ущемлять наши корреспондентские права, не желая информировать нас о происходящих событиях. О некоторых «торжественных актах» в гитлеровской канцелярии геббельсовские чиновники извещают нас с явным опозданием, и мы фактически лишаемся возможности попасть туда. Мне отказали в поездке в Грецию, куда вместе с чиновниками министерства пропаганды отправлялась группа представителей иностранной прессы. Я решил высказать свое недовольство, а главное узнать, что ответят немцы. Вечером на пресс-конференции в частном разговоре сотрудник Геббельса Маурах сказал мне:

— Мы отправляем туда тех журналистов, которые опишут то, что они видели, в частности силу немецкого оружия. Американцы, например, обязательно будут писать. Вы же если и сообщите что-либо для своей печати, то все равно газеты ничего не дадут. Мест в машинах очень мало, и нам приходится ужиматься.

Мое замечание о том, что мы рассматриваем это как недружелюбный по отношению к нам шаг, не подействовало на немцев.

Из германской прессы исчезают статьи о германо-советской «дружбе», информация о жизни в СССР. Корреспонденции из Москвы немецких журналистов перестали появляться в печати. В начале марта 1941 года я как-то случайно встретил в Берлине московского корреспондента агентства ДНБ Шюле, с которым познакомился, еще находясь в Москве. На мой вопрос: «Почему вы ничего не пишете?» — он откровенно сказал:

— Мы пишем по-прежнему много, но нас не печатают. Я уже запрашивал агентство по этому поводу и вот теперь прибыл сюда выяснить все на месте. Мне кажется, что это является ответным мероприятием на молчание московских газет.

Заметно изменилось к нам отношение и со стороны хозяина дома Шуберта, который был расстроен складывающейся не в его пользу экономической обстановкой в стране.

С начала войны против Польши Шуберт открыл в первом этаже здания, в котором мы жили, магазин «Ковры и обои», где наряду с различного рода половиками, оконными занавесками продавались маскировочное полотно и черная бумага. Все эти товары после объявления затемнения в Берлине становились остродефицитными. Шуберт строил планы расширить это предприятие. Однако он обманулся в своих расчетах, не зная закона о подготовке к «тотальной войне», поглотившей не только людей, но и все внутренние ресурсы, в том числе всякого рода половики и занавески. Магазин Шуберта работал уже с перебоями из-за отсутствия товаров и был на грани краха.

В Шуберте в концентрированной форме выступали черты немецкого дельца с потрясающей привязанностью к разного рода формальностям. По договору, например, мы должны были платить Шуберту за квартиру 5-го числа каждого месяца вперед. Если 5-го числа наша домашняя работница не приносила Шуберту денег, то на следующий день мы получали от него по почте официальное напоминание, написанное на именном бланке Шуберта, начинавшееся словами: «Многоуважаемый господин»; далее Шуберт в вежливой форме просил не забыть произвести очередной взнос за квартиру. Письмо неизменно заканчивалось стереотипной фразой: «С полным почтением и уважением».

Отношения мои с Шубертом обострились в период английских бомбардировок Берлина. Всех жильцов дома Шуберт стремился вовлечь в строительство и оборудование бомбоубежища. Мне в конце концов пришлось уступить его домогательству и внести на это дело свыше 50 марок. «Бомбоубежище» оказалось маленьким полуподвальным помещением, вторую половину которого занимал портье со своей семьей. Раньше здесь хранился торговый архив Шуберта. Сначала Шуберт старался как-то создать уют в этом погребе: постелил в коридоре ковер, притащил стулья, а на кругленький столик поставил даже графин с коньяком на случай, если кому-нибудь станет дурно.

Для многих берлинцев первые ночи, проведенные в бомбоубежище, казались романтическими и почти безопасными. Утром многие хвастались по телефону своим знакомым из других городов тем, что им пришлось первыми увидеть «томми» над Берлином. Берлинцы верили, что наглости англичан будет быстро положен конец авиацией Геринга. Но за первыми ночами последовали многочисленные бессонные ночи. В Берлине появились убитые и раненые.

В апреле 1941 года англичане начали подвергать Берлин особенно разрушительным бомбардировкам, сбрасывая на город бомбы больших калибров — до 250 кг. Иногда к немецкой столице одновременно прорывалось 60—70 самолетов.

К этому времени романтика первой ночи в нашем убежище исчезла вместе с коньяком. Мы начали выражать Шуберту недовольство нашим «погребом», так как он явно был небезопасным. Деревянная дверь его наполовину выходила на улицу, и даже маленький осколок бомбы мог пробить ее. Мы даже нашли «союзника» в этом деле в лице какого-то барона, жившего над нами на четвертом этаже и приходившего, так же как и мы, в убежище. Это был средних лет человек, лысый, с бурбонским носом и бледным лицом. Мы были слишком разочарованы таким невнушительным видом носителя столь громкого титула. Может быть, на это влияла слишком прозаичная обстановка нашей с ним встречи, выглядевшая даже несколько комично — барон в бомбоубежище. Барон был явно обеспокоен своей судьбой в этом «мрачном гробу», как он называл шубертовский подвал.

Хозяин успокаивал нас тем, что железная дверь для убежища скоро будет им получена, так как органы власти уже собрали деньги на это. Но шубертовской мечте так и не пришлось осуществиться. Несколько времени спустя распоряжением властей у дома Шуберта была снята железная решетка и выломаны железные ставни. К нашему огорчению, фрау Шуберт вскоре забрала из убежища даже стулья, и мы должны были во время налетов или стоя коротать время, или тащить сюда свои стулья из квартиры.

Мы начали подсмеиваться над Шубертом. Его раздражало наше приподнятое настроение, когда англичане усердствовали в бомбежке Берлина. Но особенно он выходил из себя, когда я после тяжелых раскатов от взрыва снарядов выходил из убежища на улицу, чтобы посмотреть, где возникли пожары. Он ссылался на полицейские предписания, запрещающие находиться на улице во время тревоги, и не хотел выпускать меня. Я же ссылался на права журналиста появляться всюду и везде.

Шуберты стали к нам еще более придирчивыми и требовательными: приставали к нашей домашней работнице с жалобами на то, что якобы мы не закрываем уличную дверь на ключ после ухода вечерами из дома, что они больше не могут переносить вечно стучащего телетайпа, что плата за квартиру слишком мала и т. д. Очевидно, содержание в доме советских жильцов становилось для них рискованным.

Как грибы после теплого дождя, в Германии стали возникать различные общества по изучению Востока. Появились многочисленные журналы вроде «Восточная экономика», «Восточное право», «Восточная природа», «Восточная культура». Всей этой деятельностью по «изучению Востока Европы» руководила центральная организация — «восточное бюро» под руководством Альфреда Розенберга. Такой интерес к славянским странам нельзя было объяснить пробуждением «научных страстей» у гитлеровских геополитиков. Это было началом активной подготовки кадров для освоения богатств Восточной Европы.

Однажды с одним работником посольства мы попали на вечер в «восточное бюро» на Курфюрстенштрассе, Здесь мы встретили группу немецких офицеров, редакторов журналов и газет, большое число прибалтийских немцев. Нам бросились в глаза выставленные в зале советские книги о жизни в СССР и среди них пять-семь экземпляров только что вышедшего тома БСЭ, посвященного СССР. Мы видели, как за многими столиками немцы внимательно изучали содержащиеся в томе БСЭ карты размещения полезных ископаемых СССР, сети железных дорог. Гитлеровцы открыто высказывали нам свое восхищение таким «богатым, всеохватывающим изданием».

Геббельс все больше приподнимал шлюзы для антисоветской пропаганды. 26 января 1941 г. пресса опубликовала обратившее на себя внимание сообщение о том, что 4 тыс. студентов мобилизованы на работу «военно-пропагандистского характера». Газеты подняли кампанию по возвеличиванию старых германских генералов и их «боевых подвигов» в борьбе против Страны Советов. Опубликованная в газетах биография генерал-фельдмаршала Кюхлера была вся построена на описаниях его борьбы в Прибалтике против Красной Армии.

Печать особенно стремилась превозносить «военный гений» Гитлера. 20 апреля 1941 г. Гитлеру исполнилось 52 года. В посвященных ему статьях Гитлер рисовался как величайший полководец. Газета «Фёлькишер беобахтер» напечатала статью генерал-фельдмаршала Рейхенау под названием «Полководец». Газеты сравнивали Гитлера с Фридрихом Великим, называя его «первым солдатом империи»; они раскапывали древнюю историю, стараясь отыскать в ней примеры совмещения главы империи и верховного командующего. Стратегическое дарование Гитлера сравнивалось с Клаузевицем и Мольтке. Гению «фюрера» приписывались победы германской армии в Польше, Норвегии, Голландии, Франции. Не зная, как выделиться из числа других газет своим угодничеством перед Гитлером, геринговская эссенская газета «Националь цайтунг» опубликовала статью под заголовком «Вечная загадка вокруг фюрера». В статье делался прямой намек на то, что Гитлер послан в Германию самим богом.

В правящих германских кругах, очевидно, заметили, что антисоветская пропаганда в печати начинает хватать через край, поэтому в целях маскировки военных мероприятий против СССР снова были пущены слухи о том, что будто бы между Москвой и Берлином «что-то намечается»; заговорили о возможности новых визитов видных деятелей то ли Германии, то ли Советского Союза. На очередном «четверге», устроенном редактором «Националь цайтунг» Шнейдером в клубе прессы на Лейпцигерштрассе, он спросил у меня о возможности прибытия в Берлин видных руководителей СССР. Я ответил ничего не значащей фразой. Тогда Шнейдер заявил:

— Я допускаю, что в Берлин приедет сам Сталин. Об этом говорят в наших кругах.

Такого рода слухами гитлеровцы пытались отвлечь внимание мировой общественности и немецкого народа от фактов усиленной подготовки в Германии войны против СССР.

В Берлине проживало большое количество русских эмигрантов. В магазинах, ресторанах, министерствах — всюду можно было услышать русскую речь. На центральном телеграфе Берлина наша связь с Москвой обслуживалась русскими телеграфистками. Когда в первые дни моего пребывания в Берлине я испытывал затруднения при связях с Москвой ввиду слабого знания немецкого языка, на выручку мне всегда приходила какая-нибудь телеграфистка — русская эмигрантка.

Особенно много в Берлине было русских шоферов такси.

Эта профессия в Германии считалась малоквалифицированной и относилась к числу малодоходных, поэтому работу на такси преимущественно предоставляли эмигрантам. Через этих шоферов я узнал о жизни русских эмигрантов в Германии. Среди эмигрантов были и те, которых революция выбросила из особняков и дворянских гнезд. Они и здесь пользовались различного рода привилегиями: их допускали к работе в министерствах, для них в Берлине существовали клубы, рестораны. Эту верхушку белой эмиграции гитлеровцы активно использовали в антисоветских планах. Для них гитлеровцы содержали в Берлине газету «Новое слово», которая в период нормализации германо-советских отношений служила «отдушиной» Геббельсу для открытой антисоветской пропаганды, поскольку, как заявляли мне немцы, они не могли отвечать за русскую «независимую» газету. Случай заставил меня познакомиться с деятельностью русских эмигрантов.

Однажды на пресс-конференции в министерстве пропаганды я заметил человека, который читал «Известия», В руках у него было еще несколько советских газет.

— Вы выписываете наши газеты? — спросил я его по-русски.

— Да, — ответил он мне также на русском языке с восточным акцентом, — я регулярно получаю различные русские издания.

— Разрешите узнать, с кем имею честь разговаривать?

— Я персидский корреспондент.

— Почему же персидский, теперь Персию называют Ираном?

— Но я привык к старому названию.

Если это иранский корреспондент, думал я, то почему бы мне с ним не установить хорошие отношения, тем более что СССР и Иран дружат между собой. Я вынул из кармана мою визитную карточку и протянул ему, ожидая, что он ответит тем же. Но «перс» почему-то долго медлил, а затем сказал:

— Я извиняюсь, что сказал неправду. Я думал, что если я назову свое имя, то вы не станете разговаривать со мной.

Я взглянул на его визитную карточку. На ней стояло: Владимир Деспотули. Редактор газеты «Новое слово».

Мне ничего другого не оставалось, как внешне равнодушно отнестись к тому, что произошло, хотя внутренне я был возмущен выходкой вожака белогвардейцев. Вечером этого же дня в бюро позвонил Деспотули:

— Я знаю, что вам не разрешено с нами встречаться, но я бы очень хотел с вами поговорить.

Я ответил ему, что у меня нет желания с ним разговаривать, а тем более встречаться.

После этого случая Деспотули избегал встреч со мной, хотя и продолжал посещать пресс-конференции в министерстве пропаганды на правах «иностранного журналиста». Я официально высказал сотруднику министерства Маураху свое удивление тем, что русскому эмигранту разрешается посещать иностранные пресс-конференции. После этого Деспотули на некоторое время куда-то исчез.

Как я уже отметил выше, с начала установления советско-германской «дружбы» газета «Новое слово» превратилась для гитлеровцев в легальное средство ведения антисоветской пропаганды.

Верховным идейным вдохновителем и руководителем белогвардейских организаций являлись Альфред Розенберг и ряд видных сотрудников министерства пропаганды. Розенберг группировал вокруг себя «балтийских Квислингов», заранее раздавая им видные посты в странах Балтики. Характерно, что, работая с «прибалтами», он и среди них старался проводить политику разъединения, натравливания друг на друга. Им была пущена в ход «теория» наиболее германизированных групп балтийцев, которые должны стоять над другими народами Балтики.

Крымский грек Деспотули превратил газету «Новое слово» в собирательный орган всей русской эмиграции. При этой газете существовало центральное правление. Отсюда тянулись нити не только во все страны Европы, но и в США, Китай. В состав этого центра входили А. Бунге, А. Врангель, В. Деспотули, П. Перов и др. Этот центр направлял инструктивные письма в Париж, Хельсинки и другие города, в которых имел свои представительства. В Берлине насчитывалось до десятка книжных магазинов, распространявших белогвардейскую антисоветскую литературу. С начала 1941 года газета «Новое слово» перешла к яростным выступлениям против СССР. В ее ряды влились реакционные элементы прибалтийской эмиграции во главе с бывшим литовским посланником в Берлине Шкирпой. Можно сказать, что все то, о чем думали и мечтали в это время в правящих германских кругах, как в капле воды, отражалось на страницах «Нового слова».

Белогвардейщина открыто приветствовала подготовку немцев к осуществлению вторжения в Советский Союз. 26 января 1941 г. газета поднимает вопрос: «Возможен ли национал-социализм в России?» Хотя редакция заявляла, что «из этой пересадки, кроме конфуза, ничего не получится», однако считала эту мысль «соблазнительной тем, что она на передний план выдвигает надежду на чью-то постороннюю помощь».

20 апреля вышел пасхальный номер «Нового слова». Сквозь мистический бред со страниц газеты проступали открытые угрозы по адресу Советского Союза. В редакционной статье писалось:

«Да сохраним мы наши души в смиренной готовности служению родине до того святого дня, когда Кремлевские колокола возвестят всему миру о воскресении спасителя». Газета угрожала «устроить страшный суд истории».

К этому времени редакция газеты, по ее собственному признанию, была завалена всякого рода планами «спасения России». Некий Михайлов уже заказал бланки «Михайловского освободительного движения» с двуглавым орлом без короны. За подписью «вождь русского народа» один из белогвардейских шарлатанов предлагал различного рода рецепты для «спасения России» на основе математических и астрологических исчислений.

Газета «Новое слово» давала понять всем своим сторонникам, что победа над СССР может быть достигнута только в результате вооруженной борьбы гитлеровской армии, на помощь которой и призывались все белогвардейские силы.

* * *

Разгоряченная политическая атмосфера в советско-германских отношениях свидетельствовала о приближающемся взрыве. Теперь всякое событие внутри Германии или в СССР, каждый шаг во внешней политике этих стран рассматривались всеми с точки зрения возможности вспышки. Каждую субботу в час дня в министерстве иностранных дел, прежде чем покинуть пресс-конференцию, журналисты спрашивали Шмидта или Штумма:

— Можно ли спокойно завтра выезжать за пределы Берлина?

И никто не смеялся над этим вопросом. Все знали, что Гитлер обычно предпринимал всякие авантюры и проводил даже внутренние важные мероприятия именно в воскресные дни. Как утверждали, это было связано с какой-то фанатичной верой Гитлера в роль определенных дней и часов в его жизни. Таким образом, вопрос, который ставили журналисты, напоминал всем о том, что война между Германией и СССР может возникнуть в любой воскресный день. Немцы пожимали плечами вместо ответа, делая вид, что им якобы непонятна сама постановка этого вопроса.

А слухи о немецких военных приготовлениях против СССР ползли все шире и шире. Говорили о том, что гитлеровцы снимают свои оккупационные войска с Атлантического побережья и направляют в «польское генерал-губернаторство». Сообщали, что в Кёнигсберге создана штаб-квартира гитлеровской армии, которая непосредственно руководит всей подготовкой военных действий против Советского Союза; в штаб-квартиру вызывались бывшие литовские и латвийские офицеры для информации германского командования о пограничных укреплениях в Прибалтике, о военной технике, которой располагают литовская и латвийская армии. Стало известно о выступлении Гитлера на собрании офицеров и выпускников германской военной академии с речью, в которой он указывал на то, что война против СССР является вопросом ближайшего времени.

Вся эта информация разными «оказиями» направлялась нами в Москву.

Гитлеровцы чрезвычайно внимательно следили в это время за всем, что делалось в Советской стране. Чувствовалось, что они нервничали, боялись, очевидно, как бы не обмануться в расчетах выбора момента наступления, или того, как бы Советский Союз преждевременно не раскрыл готовящийся ими внезапный удар. Берлин взволновало сообщение о назначении И. В. Сталина Председателем Совета Народных Комиссаров СССР. Немцы атаковывали меня расспросами. Мои стандартные ответы, что это событие относится исключительно к области внутренней жизни СССР, их, конечно, не удовлетворяли. В политических сферах это назначение рассматривалось как доказательство того, что СССР готовится к важным событиям, требующим сосредоточения партийного и правительственного руководства в одних руках.

Иностранные журналисты, которые в это время вращались в немецких клубах и ресторанах, среди видных немецких чиновников различных ведомств, слышали от них, подвыпивших и хвастливых, прямые высказывания о ведущейся подготовке войны против Советского Союза. Представитель радиовещательной корпорации «Колумбия» американский журналист Говард Смит рассказывал мне, что на берлинских заводах ведется открытая пропаганда войны против СССР, германские официальные лица уже без стеснения высказывают предположения о ближайшем выступлении германской армии на Востоке. Я, в свою очередь, говорил ему, что белогвардейская печать в Германии нагло стала выступать с требованием войны против СССР.

В иностранных посольствах и миссиях проблема войны Германии против СССР стала самой актуальной темой. Американские журналисты сообщали, что временный поверенный в делах США в Германии Кларк информировал их о том, что война между СССР и Германией неизбежна, и давал совет каждому из них задуматься над вопросом, как они в таком случае должны будут выбираться из Германии. На приеме в болгарском посольстве подвыпивший Карл Бёмер шепнул кое-кому из иностранцев о дальнейших нацистских планах, недвусмысленно заявив о намерениях немцев в ближайшее время напасть на СССР. Все это вскоре стало достоянием широких политических кругов. Бёмер затем был арестован.

Разговоры о войне в германской столице вызвали беспокойство у германских руководителей, и они занялись изысканием средств, которые маскировали бы подготовляемую ими авантюру. Как всегда в таких случаях, на выручку пришел Геббельс.

Однажды утром мы получили газету «Фёлькишер беобахтер», в которой были опубликованы речь Функа и передовая Геббельса. Мы передали в Москву несколько мелких газетных сообщений, ряд выдержек из статьи Функа и, будучи уверенными, что статья Геббельса содержит очередную порцию призывов к населению для поднятия духа, решили обработать ее позднее и содержание изложить в вечерней передаче. Но события заставили нас прочитать эту статью раньше.

После того как мы закончили передачу в Москву, раздался телефонный звонок. Один из журналистов спрашивал, имеем ли мы сегодняшний номер «Фёлькишер беобахтер». Он был удивлен, когда узнал, что мы его имеем, так как, по его словам, он не мог сегодня купить эту газету. Тираж газеты, сказал он, распоряжением германских властей изъят у продавцов. Поблагодарив коллегу за информацию, я вышел на улицу, и действительно в каждом газетном киоске мне отвечали, что этой газеты нет. Знакомый старик газетчик, от которого обычно я получал вечерние газеты, ответил:

— Была, да сплыла.

Вернувшись в бюро, я позвонил в министерство пропаганды и спросил, почему газета «Фёлькишер беобахтер» не поступила сегодня в продажу. Мне не дали ясного ответа. До ухода на пресс-конференцию я внимательно просмотрел всю газету и прочитал статью Геббельса. Статья была посвящена вопросу, когда Германия начнет сводить счеты с Англией. Как это ни странно, но Геббельс в наивно-развязной форме делился со своими читателями планами, казалось, исключительно секретного характера. Он сообщал о предстоящем в ближайшие две недели начале немецкого вторжения на Британские острова.

На пресс-конференции в этот день Шмидт заявил, что ему пока ничего не известно о причинах изъятия «Фёлькишер беобахтер», но, между прочим, отметил, что изъятие тиража газеты не является из ряда вон выходящим событием. Это обычное явление, например, в таких странах, как Америка и Англия. В Германии, сказал он, также бывали случаи запрещения отдельных номеров газет.

После пресс-конференции гитлеровцы начали распространять слухи о том, что тираж газеты «Фёлькишер беобахтер» изъят якобы потому, что в ней опубликована статья Геббельса, «раскрывающая немецкие военные планы». Запущенный немцами «пробный шар» высоко поднялся в воздух. Вокруг него сразу же начали образовываться тучи всякого рода домыслов. Снова начались, как и в случае с Гессом, разговоры о разладах в среде гитлеровцев, что теперь очередь дошла до Геббельса, который наконец-то попал в опалу. Трюк, придуманный Геббельсом, удался. Из Берлина в этот день во все концы мира летела дезинформация о том, что Геббельс выболтал немецкие планы: Германия начинает в июне поход против Англии. Многие корреспонденты называли даже примерную дату вторжения германских войск на Британские острова.

Через несколько дней в газете «Дас рейх», редактируемой самим Геббельсом, появилась его новая статья, что свидетельствовало о том, что «маленький министр» жив и здоров и ничего с ним не случилось. Однако взметнувшиеся слухи скоро замолкли. Слишком ярки были факты немецкой подготовки войны против СССР, чтобы затемнить их дешевыми трюками Геббельса. Внимание всех снова было приковано к Востоку, несмотря на то что немцы усилили обстрел Англии ФАУ-2, стараясь как бы подтвердить этим правильность утверждений Геббельса в его пресловутой статье. Журналисты внимательно следили за автомобилем советского посла: одни говорили, что его видели утром у канцелярии Гитлера, другие утверждали, что вечером он стоял у подъезда здания Риббентропа.

Иностранному наблюдателю в Берлине даже в этот период нелегко было разобраться в противоречивом характере советско-германских отношений. С одной стороны, многие факты убедительно говорили о подготовке Германии к нападению на СССР. В то же время германские руководители раздували значение всякого благоприятного события в отношениях между Берлином и Москвой. Так, например, газеты всячески расписывали важность заключенного в апреле советско-германского протокола об упорядочении пограничной линии на одном из участков в районе Балтийского моря. Многих ошеломляли сведения о том, что Советский Союз усиленными темпами продолжает поставлять Германии зерно и нефть.

О какой же германской войне против СССР может идти речь, задавали вопрос умудренные опытом западные дипломаты, если Москва снабжает Гитлера стратегическим сырьем? Не могут же русские укреплять против себя военный потенциал Германии!

Гитлеровские же власти охотно сообщали данные о ходе поставок из СССР зерна, минеральных масел, каучука, цветных металлов. Отмечали, что по выполнению поставок русские опередили установленные сроки и. что скорые поезда продолжают подвозить сырье в Германию.

Я присутствовал на пресс-конференции и слушал выступление вернувшегося из Москвы одного из членов торговой делегации Шлоттера, заключившей в январе новое советско-германское торговое соглашение. Вот его слова, записанные мной: «Оба правительства довольны ходом реализации прежнего торгового соглашения и непоколебимо следуют по пути, который они проложили ранее, как в политическом, так и в экономическом отношении».

Сдержанное, казалось, даже спокойное отношение Москвы к тревожным фактам подготовки германской агрессии против СССР вызывало недоумение у наших иностранных коллег.

Часто меня атаковали такими вопросами:

— Неужели в Кремле игнорируют почти открытую подготовку Гитлера к выступлению против Советского Союза? Разве там не видят, что в. Германии сделано все, чтобы начать поход, и в армии ждут только сигнала? Нелегко было находить ответы на эти вопросы.

Помню, как-то мы беседовали с одним американским журналистом, которого я уважал за трезвость суждений. Разговор шел о складывающейся тревожной ситуации. «По-моему, — говорил мой собеседник, — в Москве недооценивают возможность агрессии в ближайшее время со стороны Германии. Конечно, мысль о походе Гитлера против СССР теперь многим кажется невероятной авантюрой, поскольку сама Германия переживает экономические трудности, в оккупированных странах положение немцев непрочное, Англия усиливает военные действия. Некоторые думают также, что сведения о готовящейся агрессии сознательно раздуваются кругами, заинтересованными в обострении советско-германских отношений. Трезвые политики в Кремле не могут это не учитывать. И тем не менее факты говорят о том, что Гитлер всерьез готовит удар против СССР. Вы спросите, на что он рассчитывает? У него есть своя логика: внезапным ударом свалить СССР и этим решить внутренние и внешние трудности Германии».

Внутренне я соглашался с доводами собеседника, а в ответ ему приходилось говорить о том, что сведения о войне против СССР преувеличиваются и распространяются с провокационной целью.

Иностранные журналисты пожимали плечами, читая при мне сообщение ТАСС от 14 июня, в котором опровергались слухи о готовящейся войне Германии против СССР. В сообщении отрицалось то, что Германия стала сосредоточивать свои войска у границ СССР, а слухи о намерении немцев порвать пакт и предпринять нападение на СССР считались лишенными основания.

Но всякий объективный политик из всего этого делал единственно правильный вывод: Советский Союз не желает войны с Германией и даже в самые последние часы пытается предотвратить ее.

Этого, однако, уже нельзя было сделать. Мы на себе чувствовали, что между нами и немецкими официальными лицами образовалась пропасть. Их враждебность к нам начала проявляться буквально во всем.

Наша переводчица—немецкая гражданка, которой мы поручили ежедневно заходить в министерство пропаганды и получать там приготовленную для инкоров информацию о внутригерманской жизни, вернулась однажды ни с чем. Ее отказались пропустить в министерство, поскольку она была еврейского происхождения. Замечая эти враждебные настроения, корреспонденты оккупированных немцами стран старались разговаривать с нами только вдали от немецких глаз. Учитывая, что в условиях нарастающих событий гитлеровцы могут прибегнуть в отношении отделения ТАСС к любым провокациям, мы по совету посла перевели наше бюро в здание нашего консульства на Курфюрстенштрассе. На Клюкштрассе оставались лишь наши квартиры.

Среди германского населения в эти дни господствовало настроение подавленности. Знакомые немцы смотрели на нас вопросительно, как бы желая получить ответ на мучивший их вопрос: будет ли война?

В семье портного Пауля Абта, у которого мы шили костюмы, большая тревога: он получил извещение от военных властей явиться на сборный пункт.

— Меня забирают в армию, — говорил он, — но для чего? Мне уже далеко за тридцать. Значит, что-то намечается? Неужели война с вами?

Я успокаивал Абта, говоря ему, что вызов на сборный пункт, возможно, не связан с какими-то особыми событиями, это, видимо, просто очередная военная переподготовка. Но он, считая, что тут дело серьезное, закрыл мастерскую. Через некоторое время Абт прислал мне письмо из воинской части, расположенной у Кенигсберга.

* * *

Суббота, 21 июня. Это был последний день, проведенный нами свободно в Берлине. Как и всегда, в 7 часов утра вместе со всеми тассовцами я шагал после завтрака в наше бюро на Курфюрстенштрассе. Солнечное июньское утро настраивало на веселый лад. В городе жизнь текла по-обычному. Служащие спешили на работу. У продовольственных магазинов выстраивались небольшие очереди. Германская администрация старалась не допускать образования больших очередей на улицах у магазинов даже тогда, когда не хватало продовольствия. Немецких жителей убеждали в том, что если нет продовольствия утром, то оно появится вечером, и все, что полагается по карточкам, каждый получит. Только у табачных киосков были большие толпы. Курильщики ждать не могли. Я замечал, как и некоторые тассовцы пристраивались к одной из очередей у табачного киоска.

В свежей почте нет ничего такого, что могло бы привлечь наше внимание. Газеты необычно бессодержательны. Передача для Москвы получается суха и скупа, особенно для такого напряженного времени. В открытое окно доносится колокольный звон с Гедехтнискирхе, и кажется, что в мире все спокойно. Завтра воскресенье. Можно будет отдохнуть от напряженных дней работы, от городской пыли неубранных берлинских улиц, забраться в «олимпию» и умчаться за город. После разговора с Москвой намечаем на завтра прогулку на Ванзее, где можно будет искупаться. Телефонный звонок и загадочный вопрос одного из иностранных коллег, нет ли чего нового из Москвы, снова возвращает нас к тревожным проблемам дня. Сегодня в министерстве иностранных дел на пресс-конференции у журналистов даже не находится вопросов. Все молчат, и Шмидт внимательно поглядывает вокруг, как бы пытаясь разгадать смысл этого томящего молчания. Но вот раздается снова все тот же вопрос:

— Не ожидаются ли какие-либо важные события? Можно ли покидать Берлин?

Шмидт становится серьезным и, как будто испугавшись чего-то, быстро отвечает:

— Почему же нет? Можете отдыхать себе спокойно, где вам угодно.

Затем, произнеся, как на аукционе, «айн, цвай, драй», он поднялся с места и быстро покинул зал.

Выйдя из министерства иностранных дел, некоторые из журналистов отправились в свои бюро заканчивать работу, другие предприняли «бирягд» — охоту за пивом.

В нашем посольстве, куда я заглянул после пресс-конференции, по-прежнему текла размеренная рабочая жизнь. Люди занимались положенным им делом и, поскольку рабочий день был на исходе, думали о завтрашнем воскресном дне, надеясь отдохнуть.

В кабинете посла находилось несколько старших дипработников. Как это было здесь заведено, пресс-атташе докладывал о наиболее важных материалах утренних немецких газет. Судя по прессе, ничего важного для нас в Германии не происходило. Информация о пресс-конференции была скупа: я сообщил лишь о том, что представители иностранной прессы усиленно говорят о близком начале военных действий Германии против Советского Союза и что некоторые инкоры поэтому не хотят даже сегодня и завтра покидать Берлин, опасаясь быть застигнутыми врасплох событиями.

Как мне показалось, посол не придал серьезного значения моим высказываниям. Задержав меня одного в кабинете, он спросил о том, как я сам отношусь к распространившимся слухам, и поинтересовался моими планами на завтрашний день. Выслушав мои замечания о том, что многие факты, о которых посольству уже известно, заставляют весьма серьезно относиться к этим слухам, посол сказал:

— Не надо поддаваться паническим настроениям. Этого только и ждут наши враги. Надо отличать правду от пропаганды.

Когда я сказал затем, что собираюсь завтра рано утром проехать на север Германии, в район Ростока, посол одобрил мое намерение, сообщив, что он и сам намеревается провести день в прогулке в этом же направлении.

Ложась спать в этот вечер, никто из нас не предполагал, что именно в эти часы германские полчища подходили вплотную к границе нашей Родины, чтобы на рассвете ринуться внезапно, по-воровски на пограничные посты Советской Армии.

В начале пятого, когда мы еще спали, в одной из наших комнат раздался телефонный звонок. Американский коллега сообщил нам о том, что начались военные действия Германии против СССР.

 

Из тюрьмы на Родину

Вряд ли требуется доказывать то, что утреннее сообщение американского коллеги о начале немцами войны против СССР для меня и моих товарищей не явилось громом с ясного неба. Как я уже раньше отмечал, все давно говорило о том, что гитлеровцы вот-вот ринутся против нашей страны даже без какого-либо формального предлога. Но, разумеется, это сообщение не могло не потрясти нас всех.

После телефонного звонка, быстро одевшись, я торопился попасть в бюро. Но когда открыл дверь на улицу, передо мной выросла целая группа гестаповцев. Они молча окружили меня. В это время у подъезда остановилась посольская машина —это прибыл за мной наш консул, чтобы отвезти меня в здание посольства. Но было уже поздно. Один из гестаповцев заявил ему, что я арестован. Мне предложили вернуться в квартиру.

Гестаповцы бесцеремонно вошли в мою комнату, где еще не были убраны, постели. Мне и жене было запрещено прикасаться к вещам.

Опытные сыщики и погромщики набрасывались на извлеченные ими из моего рабочего стола материалы. Это были наброски к статье о «духовной жизни» в гитлеровском «рейхе», которую я собирался в ближайшее время отправить в ТАСС. Я был рад тому, что незадолго до этого переправил в Москву тассовские архивы, а также свои дневники, которые вел более или менее регулярно.

Трое гестаповцев предложили мне следовать за ними. Ничего не взяв с собой, попрощавшись с женой, я вышел с ними на улицу. Остальные остались в квартире продолжать обыск.

Берлин еще спал. Ни единой души на улицах. По городу мелькали лишь автомобили гестапо; то здесь, то там раздавались выстрелы — это полицейские сбивали появившихся над крышами голубей, чтобы лишить посольство СССР возможной через них связи с внешним миром.

Если бы не эти беспокоящие признаки, можно было бы подумать, что Берлин мирно отдыхает, радуясь тому, что тишина сегодняшней ночи не была нарушена английскими бомбардировщиками.

На мой вопрос, почему меня арестовали и что случилось, гестаповец неохотно ответил словами, может быть, случайно совпавшими с изречением Бисмарка: «Политика есть политика». Затем последовало предупреждение о том, что лучше будет, если я оставлю свое намерение вести с ними разговор. Я и не собирался всерьез выяснять причину моего ареста и того, что случилось. И без этого было ясно. Началась война — от гитлеровцев теперь надо было ожидать любой провокации против советских людей.

Меня везли незнакомыми переулками. На углу Александерплац машина резко свернула во двор, а затем спустилась под гору, и перед моими глазами выросло многоэтажное здание коричневого цвета, наводившее страх на любого немца. В этом здании (берлинцы именовали его «Алекс» — по сокращенному названию площади) размещалось германское гестапо.

«Алекс» издавна являлась крепостью германской буржуазии, оплотом ее политического господства. Как при Вильгельме II, так и во времена Веймарской республики в застенках этой тюрьмы реакционные власти расправлялись со своими политическими противниками. Сотни и тысячи немецких рабочих в первую мировую войну прошли через камеры полицай-президиума на Александерплац. Здесь сидели сотни участниц подавленной полицией в 1915 году антивоенной женской демонстрации, которой руководил Вильгельм Пик. Сюда в 1916 году немецкие власти запрятали Карла Либкнехта за участие в первомайской антивоенной демонстрации.

После того как с приходом гитлеровцев к власти полицай-президиум перешел в руки Гиммлера, «Алекс» превратилась в настоящий ад. Зверствам гестаповцев не было предела. Десятки тысяч людей подвергались здесь мучительным пыткам, так и не увидев больше света дня. В этих чудовищных застенках в марте 1933 года находился Георгий Димитров, здесь побывал и вождь германского рабочего класса Эрнст Тельман. Выйдя из «Алекс», Г. М. Димитров писал: «Тюрьма берлинского полицай-президиума была заполнена политическими заключенными, коммунистами и другими активными борцами.

С 9 по 28 марта я слышал ночью в коридорах и во дворе длившиеся часами ужасную ругань, удары дубинками, раздирающие душу крики. Оба раза, когда меня водили к врачу, я видел многих арестованных в залитой кровью одежде, с забинтованными головами и руками, с подбитыми глазами и зияющими ранами. Это были следы перенесенных пыток».

Гестаповская машина остановилась у подъезда, мне предложили следовать за идущим впереди эсэсовцем. В коридорах было полутемно, взад и вперед сновали вооруженные гестаповцы; они то приводили, то уводили каких-то людей.

Видно было по всему, что в прошедшую ночь гестапо произвело массовые аресты всех тех, кто находился хотя бы на малейшем подозрении у властей. В широких темных коридорах стояли и лежали арестованные. Каждую минуту сюда доставляли новые партии и уводили ранее доставленных. Рядом с дверью одной из комнат я увидел железную койку, на которой валялся матрац, и сразу же мелькнула мысль об истязаниях, чинимых гестаповцами в этих стенах. Меня ввели в большую комнату, где уже находились работник торгпредства и представитель «Интуриста». Откровенно скажу, что в душе я был рад: теперь со мной были советские товарищи.

В комнате было душно, так как окна были наглухо закрыты. В соседней комнате орало радио — Геббельс зачитывал заявление Гитлера о причинах начала войны против Советского Союза. В нем говорилось о том, что якобы русские готовились исподтишка нанести удар Германии и что только прозорливость Гитлера, опередившего русских в наступлении, спасла Германию от катастрофы.

В комнате находилось около десятка гестаповцев, в том числе несколько русских белогвардейцев; одним из них оказался мой «старый знакомый» — агент гестапо с черными усиками, который преследовал меня в машине во время поездки на собрание.

Нас всех тщательно обыскали: вывертывали наизнанку карманы, осматривали белье, носки, обувь. Белогвардейцы при этом свою «работу» пересыпали площадной бранью. Если кто-либо из нас медлил снять рубашку или расстегнуть ботинки, они толкали кулаками в бок и кричали, что не будут церемониться.

Перед началом допроса гестаповцы на наших глазах разыграли инсценировку. В одной из соседних комнат вдруг тихо приоткрылась дверь, и туда внесли ту кровать, которую я видел в коридоре. На кровати лежал человек; одежда на нем была измята и порвана, он тихо стонал, создавая впечатление жертвы жестокой расправы. Затем дверь комнаты закрылась, и слышны были лишь стук машинки и голос человека, лежавшего на кровати: он давал показания.

Демонстративный характер этой сцены вызвал у меня с самого ее начала подозрение в том, что это делается неспроста. Нам давали понять, что нас ждет впереди. Но, как выяснилось позднее, был и другой смысл во всей этой затее.

Начался и наш допрос.

— Разве не правда, что я видел вас на Курфюрстендам? — кричит, обращаясь к торгпредовскому товарищу, один из гестаповцев.— Ты стоял тогда с газетой в руках, а я крутился поблизости. На мне был синий костюм. Что, не помнишь? Забыл? — уже не кричит, а визжит гиммлеровский выученик.

— Все то, что вы говорите,— ложь,— спокойно отвечает гестаповцу торгпредовский товарищ. Разъяренный белогвардеец бьет его по лицу. Потом торгпредовца увели от нас.

Теперь моя очередь. Гестаповец с черными усиками добивается у меня признания, с кем из немцев я был связан; требует адреса и имена этих людей.

— Да, я был связан со многими немцами, — отвечал я и назвал ему ряд официальных немецких лиц, с которыми я по долгу службы поддерживал деловые связи.

Почувствовав насмешку в моем ответе, белогвардеец свирепеет, бьет в плечо и угрожает заставить меня «отвечать по существу».

Я заявил гестаповцам, что они не имеют права так обращаться с советскими людьми и не должны забывать о судьбе своих людей — немецких дипломатов и журналистов, которые находятся в настоящее время в Москве. Это как будто на них действует несколько отрезвляюще.

Допрос прекращается. В комнате нестерпимо душно. Наступает гнетущая тишина. Часы бьют двенадцать. Проходит час за часом, а мы все сидим молча в окружении гестаповцев, которые на наших глазах пьют пиво и пожирают бутерброды.

Солнце уже начинало касаться крыш домов, когда нас вывели в коридор. Здесь по-прежнему находилось много арестованных. Среди них была одна женщина, судя по ее одежде, по-видимому, работница. На ней было простое платьице горошком, на плечах серый платок. Вид у нее был страшно взволнованный. Лицо бледное и худое. Рядом с ней стоял высокого роста и крепко сложенный мужчина, одетый в хорошо отутюженный темно-синего цвета костюм. Чувствовалось, что он был арестован или на службе у себя в министерстве, или на одном из веселых вечеров. Из его нагрудного кармана выглядывал кусочек белого платка, а на лацкане костюма сверкал значок члена гитлеровской партии.

Вдоль стены коридора кого-то вели под руку в направлении к нам. Когда человек приблизился и остановился около нас, опираясь о стену и слегка охая, я узнал в нем того, кто лежал на кровати в соседней комнате во время нашего допроса.

Нас с Костей (так звали товарища из Интуриста) вывели во двор. У подъезда стоял закрытый грузовой автомобиль с решетчатым маленьким окошком позади. Нам приказали погружаться. В автомобиль, где вдоль стен были пристроены лавки для сидения, набилось человек двадцать. Свет, падавший из окошка, тускло освещал лица спутников. Я сидел рядом с Костей, напротив нас — женщина в платьице горошком. Она судорожно сжимала губы и лишь изредка поднимала глаза на окружающих. Арестованный со значком скинул шляпу и, откинувшись назад, о чем-то глубоко раздумывал. Сначала было тихо. Но вот заревел мотор автомобиля, и вдруг один из сидевших напротив нас заговорил. В нем я узнал «пострадавшего при допросе». «Куда нас везут?» — спросил он, ко, не получив ответа, стал оживленно рассуждать о войне, о количестве немецких дивизий, стянутых к советской границе, о своих предположениях насчет вооруженных сил Советского Союза. При этом он называл цифру 170 дивизий. Он говорил как бы сам с собой, но ждал, что вот-вот кто-либо вмешается в его разговор, станет ему возражать или соглашаться с ним. Но все молчали.

Мы въехали на какую-то площадь. Вечернее солнце было ярким, и даже в нашей машине стало совсем светло. Я потянулся к окошечку и увидел большие толпы народа на площади, особенно много было полицейских в белых кителях. Сначала радостно сверкнула мысль: может быть, волнения в городе? Протесты против войны? Но нет. Это отдыхающие берлинцы спокойно возвращались домой из соседнего парка, чтобы в тихом уголке допить оставшийся от завтрака холодный кофе.

Машина остановилась на одной из маленьких улиц. Женщине-работнице было приказано сойти. Она посмотрела на нас добрым взглядом и неуверенно по ступенькам лестницы вышла из машины. Ее повели двое конвойных к высокому кирпичному зданию. Это была женская тюрьма.

Машина тронулась дальше. Вот мелькнул дворец Фридриха Великого, и мы оказались на Унтер ден Линден. Жадно всматриваюсь, чтобы увидеть, что делается около нашего посольства. Но ничего особенного мне не бросилось в глаза. Разве только то, что у ворот посольства стоял не один, как обычно, полицейский, а несколько групп эсэсовцев, которые блокировали здание и подходы к нему.

Минуем Бранденбургские ворота. Машина мчится по Шарлоттенбургшоссе, а затем по Берлинерштрассе и Бисмаркдам. Вот домик, в котором жил один из сотрудников посольства. Вижу здание торгпредства, где в это время, как мне рассказывали позднее, гитлеровцы хозяйничали в его стенах. Они вламывались во все помещения, перевертывали мебель, распарывали обивку диванов и кресел в поисках «секретных документов», которые должны были поведать о «кознях большевизма в Германии». А некоторое время спустя ведомство Геббельса уже распространяло стряпню о «тайном подвале» в торгпредстве, где якобы производились пытки советских граждан и даже иностранцев.

Затем машина круто повернула направо, и мы въехали во двор тюрьмы — громадного восьмиэтажного здания, обнесенного высокой кирпичной стеной.

Прибывших провели в канцелярию тюрьмы. Предложили сдать все, что мы имели в карманах. Первым увели в камеру Костю. Когда я покидал канцелярию, то успел заметить, что «пострадавший» дружелюбно беседовал с сопровождавшими нашу машину гестаповцами, рассказывая им, очевидно, о неудавшейся провокации.

Самое страшное в гитлеровской Германии — это ее тюрьмы, где люди были предоставлены произволу гестаповцев. Я нередко проходил мимо Моабитской тюрьмы. И всякий раз суровый вид ее — грязные мощные стены, маленькие окна, из которых нет-нет да и мелькнет чье-либо бледное лицо, — рисовало в моем воображении ужасы Дантова ада. И вот теперь я поднимался по лестнице тюрьмы в сопровождении гестаповского охранника к своей одиночке. Но удивительно, я не испытывал чувства страха. Очевидно, важность переживаемого момента, мысли о судьбах тех, кто находится в местах развернувшихся боев, думы о близких и родных заглушили чувство боязни.

По узким полутемным коридорам гремели подкованные железом сапоги разводящих, скрипели чугунные двери. Мы остановились перед камерой № 10. Она была открыта. Меня втолкнули в нее. За мной с каким-то глубоким вздохом закрылась тяжелая литая дверь. Все это произошло так быстро, что я даже не успел опомниться, как очутился затворником. Все это казалось сном.

Камера походила на маленькую клетушку. В длину ее я делал шесть шагов, а ширина не составляла и трех. У стены стояла откидная железная кровать, в углу — сколоченный из досок стол и табурет, около двери — таз, который служил и умывальником, и туалетом. Под потолком виднелось маленькое окошко, переплетенное металлическими прутьями, через которое я видел кусочек голубого июньского неба и лучи догоравшего солнца.

Как долго я пробуду здесь? Что буду делать? Где мои товарищи, жена? Что делается сейчас на полях сражений? Как будут дальше развиваться события?

Эти вопросы неотвязно стучали в голове.

Чтобы как-то отвлечься от одних и тех же мыслей, начал читать полицейский приказ о правилах тюремной жизни, вывешенный на стене камеры. Заключенный не имеет права выглядывать в окно, производить шум, днем ложиться на постель; он обязан затемнять камеру в соответствующее время, вставать утром в 6 часов и производить уборку. Запрещалось общаться с соседними арестованными посредством каких-либо знаков, заговаривать и располагать к себе тюремных служащих и т. д.

Мрачная жизнь ожидала меня при таких условиях, а главное — неизвестность и одиночество: некому сказать слова, поделиться мыслями. В комнате из-за темноты уже с трудом различаешь предметы. Скрежет ключа в двери вывел меня из раздумий. Принесли кружку какого-то напитка, но ни пить, ни есть не хотелось. Уснуть я также не мог. На улице ни звука, но зато в тюрьме начиналась «кипучая жизнь». Я говорю условно «жизнь», поскольку для многих сидящих в тюрьме это были часы тяжелых испытаний, а может быть, и последних предсмертных минут.

Несколькими этажами ниже моей камеры находился, очевидно, подвал — место допросов и истязаний. Оттуда в ночную тишину врывались истерические голоса разъяренных гестаповцев. Иногда я слышал тупые удары и стоны людей. Перед глазами возникали мрачные сцены пыток. Утро 23 июня я встретил без сна.

Через черную бумажную штору в камеру стали пробиваться бледные лучи солнца. Я встал на табурет, поднял штору и, подтянувшись, долго смотрел во двор тюрьмы. За высокой стеной видны какая-то улица, маленькие магазины.

Прошла еще только одна тюремная ночь, а мне уже кажется, что нахожусь здесь годы. С завистью смотрю на прохожих только потому, что они имеют возможность передвигаться по улице. Вспомнил, что это здание тюрьмы я видел раньше, но не обращал на него внимания. Фасад его выходит на шумную Бисмаркдам, парадным ходом в него служит красивое с колоннами здание, на котором значилось: «Берлинская полиция». Камера моя находится на пятом этаже, а окошко камеры выходит во двор тюрьмы, где разбит маленький огород, видимо, начальника тюрьмы. Во двор то и дело прибывают автомобили, несутся крики шоферов и гестаповцев, из машин выводят новых и новых арестованных.

Стук в дверь камеры прервал мое обозрение. Вошел надзиратель, строго посмотрел на меня и заявил, что смотреть в окно строго воспрещается.

В камеру доносились звуки репродуктора, установленного где-то совсем близко. Диктор, надрываясь, передавал экстренное сообщение о положении на фронтах. Из отрывков фраз я мог понять общий смысл — советские войска отступают под напором превосходящих сил вермахта.

Я ни на минуту не сомневался в том, что гитлеровцы вынуждены будут вывезти из Германии всех советских людей, в том числе и меня. Но как долго придется находиться здесь — вот вопрос. Уже за несколько часов пребывания в камере она была осмотрена мной со всей тщательностью. Были перечитаны все надписи, сделанные заключенными на стенах и даже на вывешенном полицейском объявлении о правилах поведения в камере. На перекладине железной кровати иголкой, которую я нашел в щели окна, выцарапаны надписи, призывающие к борьбе против деспотизма, а также имена Маркса, Ленина, Тельмана.

Расхаживая в раздумье по камере, я тихо напевал. Вскоре мне показалось, что рядом за стеной кто-то тоже поет. Неужели рядом Костя? Я тихо постучал в стену и назвал его имя. Пение прекратилось. Забыв о предупреждении надзирателя, придвинул табурет к стене, где расположено окно, и позвал Костю.

Моей радости не было предела, когда послышался ответ:

— Это я. Мы соседи с тобой.

Договорились с Костей, что будем беседовать через окно, предварительно дав знать об этом несколькими ударами в стену. Стало радостнее на душе — за стеной находился наш, советский человек, с которым можно будет переброситься несколькими дружескими словами.

Потянулись однообразные дни тюремной жизни. Читать было нечего. С жадностью набрасывался на клочки старых газет, которые мне выдавали надсмотрщики. Через несколько дней я начал лучше ориентироваться в тюремной обстановке. Каждый день в обязанность заключенных входило выносить «парашу» в сопровождении охраны. При выполнении этих обязанностей я несколько раз столкнулся с другими заключенными, которые, к моему удивлению, оказались разговорчивыми. Из их отрывистых, брошенных на ходу фраз узнал, что в этой тюрьме длительное время содержатся немецкие коммунисты и социал-демократы, революционные рабочие Франции, Испании, Италии и других стран. Некоторые из них используются администрацией тюрьмы в качестве рабочей силы. В их обязанности входит разносить пищу заключенным, сопровождать их при надобности, мыть полы и т. д. После первой недели нашей жизни тюремные рабочие знали, что в двух камерах сидят советские люди.

Однажды в туалетной со мной наедине оказался сутуловатый со старческим изможденным лицом рабочий. Он мыл пол. На оголенных по локоть костлявых руках выделялись вздутые синие вены. Не обращаясь ко мне, он прошептал, что хотел бы сказать несколько слов, видя во мне советского человека-коммуниста. Он говорил наспех, отрывистыми фразами, не поднимая головы от пола, по которому медленно водил мокрой тряпкой, и искоса наблюдая, не следит ли за нами стоящий в коридоре за открытой дверью дежурный гестаповец.

— Я — старый немецкий социал-демократ, — шептал рабочий. — Нас здесь много. Расплачиваемся за свои старые грехи. Об этом я открыто говорю теперь своим соседям по камере — коммунистам. Тюрьма нас сблизила. Жаль, что мы, социал-демократы, не объединились с ними раньше. Тогда не было бы этого несчастья.

Он называл какие-то имена погибших в тюрьме его товарищей, говорил о своей семье, о детях, с которыми потеряна связь.

После этой беседы я долгое время не видел старого рабочего и уже думал, не навлек ли он на себя беды. Но неделю спустя мы снова столкнулись с ним.

— Вы все еще здесь, — приветливо прошептал он.— Не падайте духом, вас они побоятся тронуть. Это наше дело — обреченность. О себе я мало беспокоюсь. Обидно, сколько напрасной борьбы вели обе рабочие партии друг против друга. Упустили же главного своего врага — фашизм. В ответе за все оказался немецкий народ. Мы распылили его силы, помогли врагу его сломить. Будете на воле, расскажите об этом от имени старого социал-демократа.

Я обещал выполнить эту просьбу.

Несколько раз к узкой щели «глазка» двери моей камеры чьи-то руки подносили газету и медленно передвигали ее, чтобы можно было прочитать строчку за строчкой. Очевидно, рабочие давали мне знать, что делается в мире. Газеты были заполнены крикливыми сообщениями германского командования с фронтов о разгроме наших армий и о скором захвате Москвы.

В моем положении лучше всего было просто не доверять этим сообщениям, не ослаблять свою веру в непобедимость нашего народа. Так я и поступал: тихо распевал песни, занимался зарядкой, не обращая внимания на то, что к двери подходили какие-то люди, улыбались, глядя в «глазок» и, очевидно, думая, что я слишком уверен в своей счастливой судьбе.

Стояли жаркие дни. Воздуха в камере было мало, она накалялась, как топка. Сон пропал. Только на десятый день пребывания в тюрьме меня и Костю вывели впервые в тюремный двор на 15-минутную прогулку. И это повторялось до конца нашего выхода из тюрьмы.

9 июля был самый радостный день во всей моей жизни в Германии. Не могу поэтому удержаться от того, чтобы не рассказать о нем несколько слов.

В полночь с 8 на 9 июля ко мне в камеру пришел надзиратель. Он предупредил о том, чтобы в 4 часа я не спал. Что это может значить? — думал я, пытаясь найти ответ. И вскоре он был получен. Надзиратель в сопровождении гестаповца принес бритвенный прибор. Я понял, что меня готовят «вывести в свет», а с такой бородой, которая у меня отросла за 17 тюремных дней, гитлеровцы, видимо, не хотели показывать. Та же процедура происходила и у моего соседа по камере — Кости.

Разве можно было уснуть после всего этого? Верилось именно в то, что под давлением нашего правительства гитлеровцы намереваются передать нас в руки советских властей. И только знание того, что представляют собой гестаповцы, готовые на всякую подлость, приглушало искры преждевременного восторга.

Что послужило поводом для гестаповцев вспомнить о нас?

Как мне сообщили позднее, дело обстояло следующим образом.

В первый же день войны наше правительство позаботилось о том, чтобы все советские граждане, оказавшиеся к этому времени в Германии и в оккупированной ею Европе, имели возможность вернуться на Родину. Швеция взяла на себя обязанность защиты советских интересов в Германии, Болгария — интересов немцев в СССР. Положение Советского Союза в вопросе обмена было тяжелым в том смысле, что советских граждан в Германии было около 1500 человек. Сюда были доставлены советские люди из Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии, Финляндии. В то же время к началу войны в СССР оставалось всего 120 немецких представителей и членов их семей. Гитлеровские власти настаивали на том, чтобы правительство СССР из числа всех советских граждан отобрало лишь 120 человек. Они угрожали, что сами отберут этих лиц. Советское правительство отклонило эти требования фашистов, и они были вынуждены согласиться на общий обмен «всех немцев на всех русских». Власти СССР и Германии через посредничество Швеции и Болгарии договорились о том, что все советские граждане должны быть доставлены немецкими властями на турецко-болгарскую границу близ города Свиленград, а немецкие граждане будут собраны у советско-турецкой границы близ города Ленинакан, чтобы затем транспортировать и тех и других на родину через Турцию.

В то время, когда мы сидели в берлинской тюрьме, в Германию прибывали советские граждане из оккупированных немцами стран. Сначала гитлеровцы держали их всех в концлагере, где заставляли выполнять бессмысленные работы — таскать доски из конца в конец лагеря. Затем их поместили в поезда, которые перегоняли из одного города в другой, и лишь только тогда, когда было достигнуто соглашение об обмене, всех советских людей доставили в Софию. Поэтому о нас и «вспомнили» гестаповцы.

После ночного бритья, несмотря на неясность того, к чему все это затеяно гестаповцами, все же радостно билось сердце. Хотелось поскорее покинуть эти душные тюремные стены, пропитанные потом и кровью. Перед глазами уже рисовались радостные встречи с советскими людьми, и нити мыслей тянулись дальше — к Москве, к Родине. Мое раздумье было прервано каким-то неясным шорохом. Время было далеко за полночь. Тюрьма спала. Но откуда-то до моего слуха доносились тихий шелест, легкое поцарапывание. И вдруг я заметил упавшую у двери на пол тонкую полоску бумажки. Она была просунута, очевидно, иглой через узкую расщелину у верхней притолоки двери. Только теперь я понял, откуда у двери иногда появлялись окурки с табаком. Это заботились обо мне упомянутые мной тюремные рабочие. На поднятой бумажке я прочитал следующие слова:

«Товарищ, ты сегодня покидаешь тюрьму и вернешься на свою Родину. Помни о нас».

Итак, моя уверенность в предстоящей свободе подкреплялась теперь голосом из внешнего мира, нашими друзьями — пленниками гестапо. Я посмотрел в «глазок» и увидел по ту сторону человека. Мне хотелось на радостях чем-то отблагодарить его. Я снял свои часы, взял со стола пустую кружку и перед «глазком» стал показывать, что я опускаю их в нее. Затем кружку с часами поставил на стол.

Но часы все же так и остались при мне, несмотря на мое искреннее желание оставить их рабочему на память за добрую весть. Случилось это так.

В четыре часа ночи раздался лязг ключей. Открылась дверь, и в камеру вошел надзиратель тюрьмы; за ним следовали два здоровенных гестаповца, похожих на орангутангов. В руках надзирателя был кофейник и кусок черного хлеба.

— Выпейте на дорогу, — сказал он, — и протянул кофейник.

Я впопыхах схватил кружку и подставил под носик кофейника.

— У вас там часы, — заметил надзиратель. Смущенный, я извлек часы из кружки, но обратно мне их положить уже не удалось.

Орангутанги предложили мне следовать за ними. В канцелярии тюрьмы, где я встретил Костю, один из гестаповцев, обращаясь к нам, сказал:

— Ваша жизнь доверена нам. Вот ваши паспорта. При сопротивлении будете уложены на месте, — и похлопал при этом по портупее.

С таким «любезным» напутствием мы покинули канцелярию тюрьмы. По дороге гестаповец, развернув газету, тыкал пальцем в фотографию, на которой были изображены изуродованные трупы женщин и детей.

— Вот, — кричал он, обращаясь ко мне, — любуйтесь тем, что делают ваши большевики, — зверства, садизм!

— Я журналист, — отвечаю ему, — и знаю цену этим фотографиям: сами же убили, а теперь приписываете все нам.

— Вот видишь, — говорит один орангутанг другому, — он и здесь готов вести пропаганду.

Костя предостерегающе толкает меня локтем, и разговор обрывается.

У подъезда нас ожидал открытый лимузин. Было уже совсем светло, но берлинцы еще спали. Липы щедро расточали аромат своих первых цветов.

Гестаповцы с нами уже не разговаривали, они жестами показывали, что надлежит делать. По их указке мы заняли места в автомобиле. Вскоре нас доставили на аэродром Темпельгоф, а через 20—30 минут я совершал свое первое воздушное крещение. В самолете были мы с Костей, два гестаповца, фуражки которых украшены эмблемой дивизии «Мертвая голова» — череп на фоне двух скрещенных костей, — и за стеклянной дверью — два летчика. В проходе самолета свалено в кучу какое-то техническое оборудование. Разговаривать нам запрещалось.

По очертаниям Берлина, который я неплохо знал, было видно, что наш самолет держит курс на юг. Куда бы он ни летел, хотелось лишь одного: подальше от этой проклятой гитлеровской Германии, опозоренной и посрамленной, вызывающей ненависть во всем мире и ждущей своего возмездия.

По контрастам природы, по очертаниям городов я определяю, что мы продолжаем лететь на юг. Вот пролетели над Лейпцигом, Дрезденом. Различаю замок Кёнигштайн и сверкающую у его подножья Эльбу.

Через два часа полета самолет начинает кружить над каким-то городом, делая заход на посадку. Узнаю собор св. Стефана. Значит, мы в Вене. На аэродроме у нас отбирают все немецкие деньги, которые были нам возвращены в канцелярии тюрьмы. Разрешили заказать лишь по тарелке супа. Затем снова полет и снова неизвестность.

Местность под нами становится все более гористой. На горизонте выступают высокие гребни гор, сливаясь затем в сплошные стены. В долинах ярко вырисовываются черепичные крыши домов. Самолет забирается все выше и выше в легкие и нежные, как хлопок, облака. Становится труднее дышать. Но вскоре снова горы, зеленые сады и луга. И неожиданно перед нашими глазами вырастает город. Это — София, родная нам Болгария, в которой теперь хозяйничали гитлеровцы.

В Софии гестаповцы после длинной и какой-то непонятной волынки в немецком посольстве, где люди бегали как угорелые, повели нас пешком через весь город на вокзал. Похожие на царских жандармов болгарские полицейские вытягивались в струнку при появлении гестаповцев.

У Софийского вокзала творилось что-то невероятное. Тысячи софийцев собрались сюда: молодежь, женщины, старики, дети. Гестаповцы с трудом провели нас через кипящую толпу и вывели прямо на перрон. Мы увидели несколько эшелонов с нашими дорогими соотечественниками. У дверей и окон вагонов стояли жители болгарской столицы с чашками, кувшинами, корзинками, мисками, наполненными едой. Они принесли своим русским братьям, невзирая на угрозу быть наказанными немецкими властями, все, чем располагали сами. Виноград, молоко, яйца, горячий суп передавались в вагоны. Многие болгарские женщины плакали и открыто ругали немцев.

Гитлеровцы передали нас в вагон, где находились главным образом сотрудники торгпредства в Берлине. Мы были рады, что находимся среди своих знакомых, которые тепло приняли нас. Они сообщили нам, что наши жены также находятся в этом поезде. Но радость вскоре была прервана. На пути из Софии в Свиленград где-то на маленькой остановке ночью гестаповцы вывели нас из общего вагона и посадили отдельно в тесном купе, обычно используемом проводниками; нам заявили, что хотят в Свиленграде передать официально советскому послу.

Но и в Свиленграде немецкие представители не передали нас с Костей в «распоряжение посла», как обещали. Они вывели нас на перрон вокзала перед эшелоном, в котором находились советские граждане, и затеяли длинную дискуссию с советским послом. Посол настаивал на том, чтобы мы были немедленно переданы в общий вагон к посольским работникам, немцы же настаивали на нашем пребывании отдельно, под их охраной. В результате спора было принято компромиссное решение: нас с Костей поместили в отдельное купе общего вагона под охраной двух гестаповцев; мы не должны были общаться с советскими людьми; к нам имели право заходить лишь наш консул и моя жена.

К вечеру этого же дня к нам в купе был доставлен еще один советский гражданин — шофер военного атташе советского посольства в Берлине, которого, как он рассказал мне, гестаповцы арестовали рано утром 22 июня на пути из Берлина в другой город. При допросах его так сильно избивали, что перед передачей вынуждены были лечить в госпитале. Действительно, все тело у прибывшего товарища было покрыто еле зарубцевавшимися ранами.

Приятно отметить характерную черту наших советских людей — чувство взаимопомощи. Когда нас в Софии передали в вагон к торгпредовцам, они сделали все, чтобы накормить нас. Только мы очутились в изолированном купе в Свиленграде, как к нам от наших людей путем различных уловок начали поступать продукты: колбаса, консервы, хлеб. Когда изнемогающие от жары гестаповцы вышли из купе в коридор вагона, кто-то из друзей передал нам через окно даже бутылку болгарского вина.

Трое суток стояли эшелоны с советскими людьми в Свиленграде. Советские власти не давали согласия на начало обмена до тех пор, пока в Свиленград не будут доставлены все советские люди.

Следует сказать, что, несмотря на гестаповские провокации, все советские люди, находившиеся к началу войны в Германии и оккупированных ею странах, собрались в Свиленграде. Здесь были женщины, доставленные прямо из родильных домов. Жена корреспондента ТАСС, работавшего в Дании, в эти дни родила в Софии дочку. Среди советских граждан много было тяжелобольных, но не пожелавших остаться в больницах, как им предлагали немцы. Мы узнали, что торгпредовский товарищ, который был с нами в гестапо, также доставлен сюда.

Домой, на Родину, скорее, скорее — такими мыслями жили все мы. И никто из нас не огорчался тем, что на лугу у железнодорожной станции лежит сваленное немцами в кучу наше имущество — поломанные чемоданы, разбросанное и порванное белье, затоптанные в грязь одежда и обувь.

Из Свиленграда на автобусах все советские граждане были доставлены к турецкой границе и переданы в распоряжение турецких властей. Отсюда нас всех повезли в Стамбул, где мы были размещены на стоявшем в порту советском пароходе «Сванетия», задержанном турками в начале войны. На нем мы жили несколько дней, до тех пор пока по соседству с нами не оказался пароход «Бессарабия», на борту которого находились немцы, вывезенные из Москвы. Через Дарданеллы нас переправили на материковую территорию Турции, откуда по железной дороге мы добирались до нашей границы.

Стояла изнуряющая жара. Термометр показывал 35 градусов. Люди испытывали жажду и голод. Но чем ближе подъезжали к советской территории, тем веселее становились лица людей. Но все мы были еще не в безопасности. В нашем поезде еще находились гестаповские агенты, которые могли учинить любую провокацию. Только когда последние колеса нашего поезда застучали по советской земле, только тогда из окон всех вагонов прозвучали уверенные, веселые голоса:

— Да здравствует наша Родина!

Советские женщины, работавшие в это время на полях близ железнодорожного полотна, тепло приветствовали мчавшийся мимо них поезд, не подозревая о том, что в нем едут люди, истосковавшиеся по своей Родине.

* * *

Мы прибыли в Москву 17 июля. С Курского вокзала добирались на трамвае до Пятницкой. Немецкие самолеты кое-где оставили свои варварские следы в Москве. Медицинский техникум, расположенный напротив нашего дома, был полностью разрушен. Остатки развалин еще дымились. Окна нашего дома зияли пустотой, но жертв в доме не было.

В Москве началась эвакуация населения. Только что увидев родных, пришлось снова расстаться с ними —они отправились в Куйбышев. В столице, к которой рвался враг, началась суровая жизнь.

Работать я сразу же начал в ТАСС, в иностранном отделе. Мы круглые сутки прослушивали все радиостанции мира, принимали информацию о ходе великой битвы. Надо было записывать хвалебные экстренные сообщения верховного германского командования, безудержные по хвастовству речи Гитлера, Геббельса, Дитриха, военных радиокомментаторов и других гитлеровских пропагандистов, доморощенных и купленных, как, например, лорд Хау-Хау.

Во время воздушных налетов все, кто мог, забирались на крышу здания ТАСС и сбрасывали «зажигалки» на тротуар, где их засыпали песком дворники.

Несколько раз в неделю я выезжал по путевкам МК. или РК партии с докладами на международные темы в воинские части и в военные госпитали. Особенно было трудно привыкнуть читать доклады среди тяжелораненых; мне казалось, что я в госпитале лишний человек и мои доклады никому не нужны. Но вскоре убедился в своей неправоте. Очень часто из частей приезжали на «виллисе» в ТАСС и без всяких путевок увозили меня к раненым бойцам. Интерес к докладам был огромный, все ждали новостей с фронта и сообщений о гитлеровской Германии.

Разгром немецко-фашистских войск под Москвой в декабре 1941 года был первым радостным событием для всех советских людей с начала войны. Все горечи, нужды и потери стали казаться менее значительными. Последовавшие затем новые удары Советской Армии по гитлеровским полчищам вселяли надежды на то, что захватчики будут изгнаны с нашей земли. Затаив дыхание, следил советский народ за развернувшейся с 19 ноября 1942 г. по 2 февраля 1943 г. эпопеей на Волге, закончившейся полным разгромом гитлеровцев. В этих героических сражениях советские бойцы прославились на весь мир.

Разгром гитлеровской армии под Сталинградом, явившийся поворотным пунктом в истории Великой Отечественной войны, значительно сбил спесь с гитлеровских пропагандистов. Нам, работникам ТАСС, интересно было наблюдать за тем, как германские военные обозреватели изворачивались по радио, стремясь обелить гитлеровское командование в его действиях под Сталинградом. Сначала они возвеличивали маршала фон Паулюса, а когда он сдался в плен, объявили его изменником. Речи Геббельса стали тревожно-надрывными. Теперь он призывал все население Германии, включая школьников и стариков, к самоубийственной защите «фатерланда», к созданию народного ополчения, чувствуя, видимо, что война скоро подвинется к границам «Третьего рейха».

В начале августа 1943 года началось наступление Советской Армии на Запад. В это время Отдел пропаганды ЦК КПСС предложил мне поездку в освобожденные районы Калужской и Смоленской областей. Нужно было выпускать первые номера районных газет и выступать с докладами о международном положении. Из Москвы я выехал вместе с группой лиц, составлявших правительственную комиссию по определению ущерба, нанесенного гитлеровской армией в освобожденных районах. До Сухиничей мы добрались без особых трудностей. Здесь только что прошли бои. Гитлеровцы отступали, цепляясь за все возможное, и мстили за свои неудачи. На город немцы все еще посылали свои бомбардировщики, в нем пылали пожары. Железнодорожная станция была сильно разрушена, местами не было даже стен, но тем не менее здесь кипела работа: звенели телефоны, слышались голоса работников железной дороги.

Первое место моей работы — Спас-Деменск. В момент моего прибытия город как раз находился под обстрелом немецких минометов. В один из домиков рядом с церковью, где находились раненые бойцы, попала мина. Нам пришлось помогать перетаскивать раненых. Каждую ночь немцы обрушивали на город минометный огонь. Населения в городе было мало: жители частично ушли в леса, многих увезли гитлеровцы, большая часть погибла.

Я побывал затем в ряде районов Смоленщины. Всюду мы встречали одно и то же — пожары, разруху, горе и слезы. Но грохот орудий катился все далее на Запад. И потому на лицах всех людей, которых мы встречали, сквозь слезы уже пробивалась светлая радость и надежда.

То, что я видел в свое время в Голландии при ее захвате гитлеровцами, не могло идти ни в какое сравнение с тем, что сделали фашистские захватчики в нашей стране. Я видел теперь, что означала в действительности объявленная гитлеровцами «тотальная война» Советскому Союзу: уничтожение культуры, всего того, что было связано с историей русского народа, истребление людей, разрушение основ нового общественного здания, заложенного великим В. И. Лениным, на возведение которого советский народ нередко отдавал все свои силы и средства.

Какая же мера возмездия может быть достаточной для гитлеровцев за все эти варварства и зверства?— думал я, покидая эти края. Но возмездие уже началось.

Каждый день приносил теперь советским людям радостные вести. Каждая военная сводка — новый успех наших войск. Повеселела Москва. Постепенно начала сходить суровая тревога с лиц людей. Эвакуированные постепенно возвращались в столицу.

Потрепанные немецкие армии с боями откатывались на Запад. Грозовые тучи неслись теперь в сторону «Третьей империи» Гитлера.

Незабываемым для всех москвичей и для всего советского народа был день 17 июля 1944 г. В этот день по Садовому кольцу столицы под конвоем прошло около 60 тыс. немецких военнопленных, захваченных войсками 2-го и 3-го Белорусских фронтов.

Июльское солнце высоко стояло над Москвой, посылая свои золотые лучи в самые затаенные уголки дворов, как бы желая обласкать каждого москвича, промерзшего за зиму в нетопленых квартирах. Из всех многочисленных переулков от площади Маяковского до Смоленской площади на Садовое кольцо выливались людские потоки. На площади Восстания, где я стоял вместе с другими работниками ТАСС, было многолюдно. Всюду, куда ни бросишь взгляд, встречаешь улыбки на худых и бледных лицах и сверкающие счастьем глаза. И столько всюду разговоров, столько выражений радости и надежд на скорую желанную всем развязку... Незнакомые люди беседовали друг с другом так, будто они давнишние, неразлучные приятели. Беды и радости быстро роднят людей.

Вдруг по толпе прокатился сдавленный гул. Это был смешанный гул ликования, радости и восторга. Это был одновременно всеобщий возглас негодования, презрения и победного чувства, нашедшего выражение в одном слове: «Ведут!».

От площади Маяковского показались конные всадники — советские боевые офицеры, позади которых по широкой Садовой двигалась пестрая людская масса. Это шли гитлеровские солдаты, перед которыми склонилась разгромленная, униженная Западная Европа, которые уже мечтали о славе победителей всего мира. Многие из них, возможно, начали свой поход в Голландии, проделав его как увеселительную прогулку, прошли церемониальным маршем по Елисейским полям в Париже, участвовали в парадном шествии через Берлин, после победы в Европе, и надеялись продефилировать с гордо поднятой головой по Москве. А вот теперь они кончают свой разбойный путь в качестве военнопленных в советской столице. Грязные, оборванные, потерявшие человеческий облик, идут они, посматривая исподлобья на москвичей. Заметно, как они от страха жмутся друг к другу. Ведь ими совершено столько кровавых преступлений на нашей земле!

Но на улицах Москвы образцовый порядок. Раздаются лишь полные презрения и негодования выкрики.

На лицах некоторых из военнопленных вспыхивали улыбки. Это, очевидно, те, кого Геббельс послал в порядке «тотальной мобилизации» и которые были рады тому, что для них закончилась война. Они были довольны тем, что вышли живыми из ада войны, и надеялись на встречу со своими семьями.

Я представил себе, что среди этих военнопленных, возможно, находится и мой бывший преподаватель немецкого языка Курт Пинке. Что сталось с его спесью и надменностью, с его верой в превосходство немецкой расы, в непобедимость германского оружия? Понял ли он теперь губительность для самой Германии бредовых идей Гитлера о мировом господстве немцев? Думаю, пока что нет. Потребуется время, для того чтобы такие, как Пинке, перестали быть опасными для человечества и не мечтали о походах во имя торжества «немецкого духа». Но сейчас идущий босиком по горячему асфальту Пинке обезврежен.

Заглохли шаги последних рядов военнопленных, замкнутые шеренгой молодых, полных сил и боевого духа советских бойцов со сверкающими на солнце автоматами. Через несколько минут тяжелые с металлическими баками машины разбрасывали искристые фонтаны воды по мостовой, смывая следы грязи, оставленные на асфальте «армией завоевателей».

* * *

В конце 1944 года я перешел на работу в МИД СССР и в феврале 1945 года был назначен помощником политического советника при председателе Союзной Контрольной комиссии в Венгрии (СККВ). 8 марта вместе с председателем СККВ маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым, политическим советником Г. М. Пушкиным и другими сотрудниками мы выехали из Москвы и через несколько дней прибыли в Дебрецен, где еще в декабре 1944 года, после изгнания из этого города гитлеровцев Советской Армией, было создано Временное национальное правительство Венгрии, объявившее войну гитлеровской Германии.

Хотя к этому времени из Будапешта уже были изгнаны гитлеровские войска, венгерские власти все еще находились в Дебрецене — в этом замечательном венгерском городе, связанном с именем вождя венгерской буржуазной революции 1848—1849 годов Лайошем Кошутом. Немцы продолжали воздушные атаки венгерской столицы, в ней пылали пожары, царила разруха. Но посланные туда из Дебрецена представители властей понемногу налаживали порядок. Только в начале апреля венгерское правительство и аппарат советской военной администрации в Венгрии смогли перебраться в Будапешт.

Когда мы прибыли в этот «малый Париж», как называли его многие иностранные туристы, восхищаясь чудесными парками и старинной архитектурой домов, город был парализован. Все заводы и фабрики разрушены, две части города, разделенные Дунаем, — Буда и Пешт — могли поддерживать друг с другом лишь ограниченную связь через временный понтонный мост, сооруженный Советской Армией. Все будапештские красавцы мосты были взорваны гитлеровцами при отступлении. Центр города представлял собой груды кирпича и развалин. Но власти уже сумели восстановить или привести в жилое состояние несколько домов и отелей, в одном из которых и разместились сотрудники советской военной администрации.

Я не ставлю своей задачей описывать все то, что пришлось увидеть в этом городе, пережившем немецкую оккупацию и отступление гитлеровских полчищ. Мне хочется лишь сказать о том, что и в этой стране, бывшей в начале войны союзницей Германии, немецкие фашисты показали себя убийцами и грабителями.

Советская Армия добивала остатки гитлеровской армии в Саксонии, Тюрингии, Чехословакии и завершала окружение Берлина. 25 апреля стало известно о том, что на реке Эльбе в районе Торгау наши войска встретились с англо-американскими армиями.

30 апреля из Москвы сообщили о взятии рейхстага. 1 Мая, в этот весенний день, весь город ликовал в ожидании скорого мира.

8 мая в берлинском пригороде Карлсхорсте в здании бывшей прусской казармы представителями германского командования был подписан акт о безоговорочной капитуляции немецких вооруженных сил. В ночь на 9 мая никто из будапештцев не спал. К нам в отель «Британия» потоками направлялись жители города поздравить советский народ с великой победой.

Через несколько дней я получил извещение о моем отзыве в Москву.

 

Снова в Берлине

Считаясь с неизбежностью разгрома гитлеровской Германии, союзные державы в феврале 1945 года на Крымской конференции предусмотрели создание в составе четырех главнокомандующих оккупационных войск в Германии (СССР, США, Великобритании и Франции) Контрольного Совета для осуществления верховной власти в Германии с целью контроля за выполнением требований о безоговорочной капитуляции. Позднее союзниками было решено, что местом пребывания союзной администрации по управлению Германией и районом «Большого Берлина» будет Берлин.

В начале мая я получил назначение — ехать работать в составе Советской Военной Администрации в Германии (СВАГ) в качестве помощника политического советника. Это назначение совпадало с моим желанием снова увидеть Германию, прошедшую через жерло войны, посмотреть на берлинцев, но уже не в угаре военного психоза, ошеломленных победоносными шествиями гитлеровских армий по Европе, а в атмосфере «тотального поражения».

Зажегшая пламя войны, опустошившая огромные пространства Европы, Германия лежала теперь поверженная в прах, объятая дымом пожаров. Страна, претендовавшая на то, чтобы господствовать не только в Европе, но и во всем мире, оказалась сама без руля и без ветрил, без какой-либо немецкой администрации, которой можно было бы доверить управление страной.

Самолет доставил нас, нескольких работников Министерства иностранных дел СССР, на один наскоро приведенный советскими воинскими частями в порядок берлинский аэродром, а уже через час мы прогуливались по улицам утопающего в свежей майской зелени маленького дачного поселка Венденшлосса, в 25 км от Берлина.

Здесь, в Венденшлоссе, я встретил знакомого советского дипломата, с которым дружил в довоенном Берлине, и мы договорились, что при первой свободной минуте отправимся осматривать Берлин. Уже на следующий день мы выехали на автомобиле в город, к которому еще совсем недавно было привлечено внимание всего мира. Здесь в могущественной цитадели «Третьей империи» шли ожесточенные бои советских воинов с полчищами гитлеровцев. Город имел самые современные в военно-техническом отношении укрепления, опоясывавшие Берлин тремя железобетонными кольцами. В самом городе насчитывалось несколько сот бронированных сооружений. Свыше ста крупных военных предприятий снабжали гитлеровские дивизии. Каждый дом, каждый подвал, все станции метро и убежища были приспособлены для пулеметных гнезд и огневых точек. В городе были сконцентрированы отборные дивизии. Только в составе батальонов «фольксштурма», сформированных Геббельсом, насчитывалось около миллиона человек.

Мой товарищ был в Берлине в последние дни боев за город. Он рисовал мне эпизоды сражений, и я с захватывающим интересом слушал его живую, образную речь. Рассказывая о своем недавнем посещении имперской канцелярии, он шутя говорил:

— Жаль, что тебя тогда с нами не было. Ты бы помог быстрее опознать обнаруженные около гитлеровской канцелярии обуглившиеся трупы Гитлера и Геббельса, которых ты часто видел.

Мой друг уже имел встречи с нашими «старыми знакомыми» — берлинцами. Во время боев на окраине Берлина был захвачен немецкий офицер, который, боясь, очевидно, что его расстреляют, убедительно настаивал на том, чтобы ему предоставили возможность поговорить с кем-либо, знающим немецкий язык. И вот, рассказывает товарищ, ко мне вводят грязного, перепуганного офицера. Кто же он такой? Оказывается, это известный нам редактор берлинской газеты «Нахтаусгабе» Отто Криг, выступавший незадолго до начала войны с провокационными статьями против СССР.

— Противно было видеть, — рассказывает мой спутник,— как этот ранее чванливый и заносчивый гитлеровец, стоя передо мной, дрожал в страхе за свою жизнь и заискивающим тоном пытался убедить нас в том, что он якобы всегда являлся скрытым противником Гитлера. Все они теперь, когда разбили германские вооруженные силы и разогнали их главарей, пытаясь спасти собственную шкуру, заявляют о неприверженности к Гитлеру и ставят себе даже в заслугу, что когда-то были знакомы с советскими людьми.

В связи с этим он рассказал мне еще один эпизод.

— В восточной части пригорода, — говорил он, — где прошли бои, мое внимание привлек небольшой домик, на высоком дощатом заборе которого при входе виднелось какое-то объявление. Заинтересовавшись этим, мы подъехали на танке к забору. И что же оказалось? На дощечке было написано крупно на русском языке: «Здесь до войны жили сотрудники советского посольства. Сюда приезжал также отдыхать советский посол».

— После прочтения этой надписи, — говорит, смеясь, собеседник, — я вспомнил, что это и есть та дача, которую я снимал на лето. Ко мне как-то заглянул посол, да и ты, помнишь, бывал у меня. Танкисты громко постучали в калитку. Никаких признаков жизни. Подведя танк вплотную к забору, все мы перемахнули во двор. Тотчас же открылась дверь дома. По усыпанной песком дорожке к нам навстречу торопился немец. Взглянув на меня, он закричал:

— Мой дорогой друг! Вы что, с неба упали?

— Нет,— ответил я,— зачем же. Мы прямо из Москвы. Во время этой беседы мы незаметно пересекли один из окраинных районов столицы — Кёпеник и, свернув налево, выехали к Трептов-парку. Перед нами раскинулась панорама всей восточной части города, где велись ожесточенные бои. Главные ударные силы оставшейся гитлеровской армии со всей ее военной техникой были брошены в восточные районы столицы. Гитлеровцы надеялись до последних минут, что с Запада прибудут англо-американские войска и облегчат их положение. Но этим надеждам не суждено было сбыться. Берлин капитулировал, зажатый в кольцо Советской Армией. Американские войска к 25 апреля сумели дойти лишь до Эльбы, где и встретились с советскими частями.

И вот перед нами недавнее поле сражений. Берлин похож на город после сильного землетрясения. Куда ни кинешь взгляд, видны лишь бесформенные, торчащие, как скалы, остовы домов, а груды кирпича и щебня напоминали выброшенные вулканом массы горной породы.

Нам пришлось делать большие объезды в поисках узких пробоин, сделанных танками в грудах развалин. С трудом ориентируемся в окружающих нас улицах. Над городом висит едкий запах гари и вихрятся мутные облака пыли.

Жителей города на улице очень мало. Они все еще не могут опомниться от охватившего их страха перед свершившимся, они как бы оглушены и парализованы силой советского оружия, обрушившегося на Берлин. Многие из них избегают попадаться на глаза советским солдатам. Ведь Геббельс до последнего дня своей жизни, надрываясь, кричал по радио, что берлинцев в случае поражения ждет поголовное уничтожение Советской Армией. Нередко из каких-то ям и подземелий друг выскакивала фигура, похожая на пещерного жителя, но, увидев автомобиль, снова исчезала.

С большим трудом мы выбрались на Александерплац. Мертвым стоял исковерканный вокзал, засыпано щебнем метро, торчат остатки стен большого роскошного магазина. С нескрываемой радостью я увидел разрушенное до основания здание гестапо, в котором мне пришлось провести тяжелый день 22 июня 1941 г.

На площади Люстенгартен кругом следы ожесточенной, суровой битвы: самоотверженного натиска, героизма одних и отчаянного, бессмысленного сопротивления Других.

На Унтер ден Линден мы заглянули в полуразрушенное здание бывшего советского посольства. Верхнего этажа нет, фасад разрушен полностью. Осторожно пробираемся по рабочим комнатам и парадным залам, где когда-то в дни приемов сверкали огнями роскошные люстры, отражаясь в зеркалах и мраморе. Теперь здесь всюду пыль, щебень, куски фанеры, картин, обломки мебели.

Во время войны в этом здании размещалось германское министерство «по делам оккупированных восточных областей», возглавлявшееся Альфредом Розенбергом. На каждом шагу видны следы деятельности этого учреждения, призванного Гитлером к «высокой миссии»— освоению восточных районов и насаждению там фашистской «цивилизации». В комнатах свалены груды книг на русском, украинском, белорусском языках, разбросаны тысячи листовок к советским крестьянам, в которых русские и украинские эмигранты-помещики напоминали о своем существовании и «обязывали» охранять «барское добро». Здесь же, в мусоре и грязи, валялись портреты гитлеровских гауляйтеров, назначенных для управления различными районами Советской страны,— Розенберга, Коха, Франка. Все это теперь как бы олицетворяло бесславный конец бредовых гитлеровских замыслов, выброшенных вместе с их носителями в мусорную яму истории.

Повернув с Унтер ден Линден на Вильгельмштрассе, мы вскоре оказались у самого сердца «Третьей империи» — на Вильгельмплац. Слева на углу площади прежде стояло здание министерства пропаганды — резиденция Геббельса. Сюда иностранные журналисты ежедневно являлись на пресс-конференции, а во время войны из этого здания разносились истеричные призывы Геббельса к «тотальной войне». Отсюда потоками разливалась по всему миру самая несусветная ложь и грязная клевета. Теперь на месте роскошного особняка торчали лишь сваи ворот и дымопроходы, дымились нагромождения обвалившихся стен.

Такая же судьба постигла и расположенную напротив резиденцию Риббентропа — министерство иностранных дел. Минуя его, мы очутились у здания имперской канцелярии Гитлера. В свое время у его ворот стояли, широко расставив ноги, вооруженные автоматами солдат ты вермахта, а рядом с ними несли службу рослые, одетые в черную форму гиммлеровские телохранители «фюрера» с большими пистолетами на ремнях. Они внимательно прощупывали глазами каждого входящего в здание или проходящего мимо него. А теперь мы не увидели ни знаменитых имитированных под медь ворот, ни даже стен самого здания. По гигантскому так называемому посольскому залу, выложенному из ценнейших пород финского мрамора, гулял весенний ветер, поднимая едкую пыль.

По узким и темным тропинкам, проделанным кем-то в ворохе битого щебня, мы спустились глубоко в подземелье, где были расположены жилые и рабочие комнаты Гитлера и его свиты в дни боев за Берлин. Вот кабинет Гитлера с сохранившейся еще на стене какой-то военной картой, стол, за которым он еще совсем недавно обсуждал со своими соратниками свое отчаянное положение. Рядом небольшая жилая комната Гитлера, в которой он совершил венчальный обряд с Евой Браун, а вскоре вместе с ней покончил жизнь самоубийством.

В многочисленных комнатах канцелярии сохранилось мало вещей — их растащили в качестве сувениров уже нагрянувшие в Берлин иностранные корреспонденты и какие-то туристы. Во время нашего осмотра группа иностранцев шныряла из комнаты в комнату. В актовом зале, куда в свое время нас, иностранных корреспондентов, приглашали присутствовать при оформлениях очередных «присоединений» к так называемому «тройственному пакту», мы видели, как двое иностранцев усердно откручивали от люстры электрические патроны, а другие выламывали дверные ручки. В одной из комнат оказалась целая груда германских железных крестов и других орденов, которыми щедро задаривали гитлеровцы своих солдат, пытаясь поднять их моральный дух. За время войны германские власти раздали 55 млн. крестов и различных орденов. Но, как видно, заготовлено было больше. Иностранцы охотно туго набивали орденами и крестами свои карманы. Какой-то шутник поделился находкой даже с собакой, нацепив ей «рыцарский железный крест».

Из имперской канцелярии мы вышли в сад, где в мусорной свалке на дне воронки от бомбы были обнаружены советскими воинами трупы «фюрера» и его жены Евы Браун. В саду торчали обуглившиеся стволы деревьев, с некоторых из них свисали одинокие темно-зеленые ветки. А дальше нашим глазам представилось обширное, напоминавшее кладбище пространство в огромных рытвинах; здесь валялись разбитые танки, пушки, тягачи, автомобили и другая военная техника. Это был знакомый нам Тиргартен. Поваленные деревья, высохшие озера, разбитые на куски мостики, исковерканные дорожки — таков был теперь вид излюбленного нами ранее места для прогулок. На взломанной и обезображенной взрывами бомб «Аллее побед» валялись в грязи обломки лепных изваяний «сиятельных особ» всех германских династий. Когда-то они возвышались на пьедесталах, приводя в восторг нетребовательных к искусству берлинских обывателей, но чрезмерно влюбленных в древнюю ветошь Германии.

На Шарлоттенбургаллее на фоне огромного поля развалин нашему взору предстало массивное здание, потерявшее всякую форму в результате обстрелов. Над ним развевался советский красный флаг. Это был рейхстаг, здание, за которое велись упорные бои и падение которого было символом краха «Третьей империи».

Солнце еле проглядывало через пробоины и пустые окна домов, когда мы покидали центральную часть города, держа курс обратно — на Кёпеник. Из сумерек выделялись некогда величественные Бранденбургские ворота. Теперь они выглядели чудовищными: разбитые части колонн болтались на железных прутьях. Богиня-всадница, являвшаяся выразительницей неуемного духа прусской военщины, выброшенная из колесницы, валялась у подножия арки, протянув к небу руки. На воротах вместо четверки стояла лишь пара вздыбленных коней с исковерканной и свисавшей вниз колесницей. Казалось, что все это летит в пропасть вместе с гитлеровской Германией.

 

Снова жизнь

— Удивительный русский народ,— заявляли мне многие иностранцы, наблюдая за тем, с какой энергией советские военные власти взялись за организацию порядка в Берлине. — Почему вы, — спрашивали эти люди, — торопитесь отплатить добром за все то, что причинили вашей стране немцы?

Для тех иностранцев, которые привыкли смотреть на все явления жизни с точки зрения звериных законов капитализма, многое было непонятно из того, что делалось вокруг. Не понимали этого и многие немцы.

Действительно, еще совсем недавно на улицах города между русскими и немецкими солдатами велась борьба не на жизнь, а на смерть. И вот теперь жители германской столицы, являвшиеся вольными или невольными соучастниками битвы против Советской Армии, увидели, к своему удивлению, что эти же русские начинают проявлять заботу о благосостоянии берлинцев, принимают меры к тому, чтобы обеспечить город питьевой водой, наладить уличное движение, организовать работу электростанции, больниц, расчистить метро. Немцы особенно были ошеломлены, когда командование Советской Армии выделило для населения Берлина продовольствие из своих армейских запасов, открыло продовольственные магазины для распределения продуктов питания. Когда я заходил в такие магазины и начинал разговаривать по-русски, то мне приятно было видеть, как продавцы старались использовать весь свой скудный запас русских слов, желая тем самым проявить уважение к советскому человеку.

Берлинцы ожидали обещанных Геббельсом грабежей и насилий в городе со стороны русских, а тут вдруг советские военные власти в сотрудничестве с созданными при их помощи немецкими городскими управлениями установили в Берлине такой порядок, при котором ни одно преступление не оставалось безнаказанным.

Советские военные власти, казалось, проявляли больше заинтересованности в восстановлении нормальной жизни в городе, чем сами немцы. Военные комендатуры использовали боевую технику (танки, тягачи) для расчистки берлинских улиц, призывали берлинцев привести в порядок дворы и полуразрушенные здания. В это время можно было видеть в центре города тысячи жителей, стоявших в цепочке около отдельных домов и передававших друг другу ведра, заполненные кирпичами или мусором.

У советской военной комендатуры в Кёпенике — крупном районе города — мне часто приходилось наблюдать большие очереди жителей, которые хотели побывать у «самого коменданта». Берлинские трудящиеся шли сюда для разрешения всех своих нужд, а также вносили предложения, как наладить работу школ, пустить остановившиеся предприятия. Повсюду они встречали понимание, сочувствие и помощь. Советские офицеры завоевали расположение берлинцев. Они стали частыми гостями в рабочих семьях, обсуждая с ними жизненные дела, помогая советами, как быстрее нормализовать жизнь в городе.

Две недели спустя после первой поездки в Берлин я получил через канцелярию СВАГ почтовую открытку. Это писал портной Пауль Абт, приславший мне накануне войны записку из Кёнигсберга. Теперь он сообщал, что советская комендатура выделила ему квартиру в районе Панкова.

Позднее я бывал у него не раз, и вся его семья была искренне благодарна советским военным властям за оказанную ей помощь.

Конечно, среди жителей советской зоны оккупации Германии и советского сектора Берлина притаилось тогда много наших врагов — крупных и мелких военных преступников и фашистских партийных организаторов, лиц, ненавидевших СССР. Они знали, что советские люди никогда не простят их злодеяний и доберутся до них. Многие из них сразу же перекочевали в западные зоны оккупации Германии, а оставшиеся здесь старались спрятать свои змеиные жала.

Многие немцы, а также солдаты и офицеры союзных армий, расквартированные вскоре после окончания Потсдамской конференции в Берлине, считали русских «странными». Два месяца после падения Берлина в германской столице находились одни лишь советские войска. Но вот в город пришли союзные воинские части и стали занимать самые малоразрушенные районы (Шарлоттенбург, Целендорф, Шпандау, Райникендорф, Штеглиц, Шёнеберг, Нойе, Кёльн и др.). К своему удивлению, они видели, что все содержимое уцелевших жилых особняков Геббельса, Круппа, Риббентропа и др. оставалось на месте. Мне самому пришлось посещать виллы бывших хозяев «Третьей империи», расположенные на берегах озер, в тенистых парках на окраине города, входивших теперь в секторы западных держав. Вся роскошь — дорогие ковры, гобелены, картины, ценнейшая мебель и домашняя утварь, библиотеки — все это было нетронутым под охраной советских солдат и было передано английским, американским и французским комендантам.

Берлинцам особенно бросалось в глаза безразличное отношение к их нуждам западных военных властей. Американские офицеры больше заботились о своем собственном устройстве, требуя от немцев лучших квартир, конфискуя у них для своих жилищ мебель. На заседаниях Межсоюзной берлинской комендатуры, в которых я часто принимал участие, главным образом советские представители вносили предложения, направленные на улучшение благосостояния города и обеспечение нормальной жизни берлинцев. Французские власти также не скрывали того, что в отношении немцев они действуют по принципу: «Сами заварили кашу — сами и расхлебывайте». Когда приходилось заглядывать в западные секторы Берлина, то здесь, действительно, бросалось в глаза отсутствие какой-либо элементарной помощи немцам со стороны западных властей в налаживании городской жизни. Повсюду можно было видеть разрушенные трамвайные линии, незастекленные окна домов, длинные очереди у магазинов.

В Берлине под влиянием и при поддержке советских властей постепенно начала возрождаться не только экономическая деятельность немцев, но и политическая жизнь. Развернула свою многостороннюю работу по созданию новой Германии Коммунистическая партия. Оформились социал-демократическая и либеральная партии, христианско-демократический союз. В городе появились печатные издания — газеты, листовки, плакаты— самых различных направлений. Фашистские элементы, реакционная интеллигенция сразу же старались использовать печать в антидемократических целях, пытаясь помешать немецкому народу сделать правильные выводы из уроков тяжелого поражения и начать строить жизнь на новых началах. В этих условиях надо было поставить под контроль всю прессу. По указанию советской администрации я был назначен руководителем контроля за печатью.

Через две недели с группой товарищей мы уже работали в центре Берлина. Перед нашими глазами проходили представители разнообразных политических направлений, религиозные деятели и интеллигенция, предприимчивые дельцы и простые честные немецкие граждане.

Мы встречались с редактором газеты «Нойе цайт» — орган христианско-демократического союза — и его заместителем. Они доставляли нам много хлопот, пытаясь в своих статьях апеллировать к немецкому национализму и исподволь оправдывать гитлеровцев. В их статьях гитлеризм никогда не осуждался, оплакивались лишь неуспехи и просчеты немецких военных и раздавались призывы к всепрощению не только «маленьких наци», но и впавших в «больший грех» видных фашистов.

Часто приходил к нам главный редактор социал-демократической газеты «Дас ворт» Отто Гротеволь. Он проявлял большую заботу о немецкой демократической интеллигенции, стремясь к тому, чтобы она стала активным строителем новой жизни. Помню, в каком-то полупустом и полуразрушенном здании недалеко от Курфюрстендам Отто Гротеволь проводил первую в послевоенном Берлине пресс-конференцию. Он рассказывал небольшой группе немецких журналистов о программе немецкой социал-демократии и ее участии в становлении новой Германии.

Мне нередко приходилось встречать на совещаниях у Главноначальствующего СВАГ руководителей Коммунистической партии Германии Вильгельма Пика, Вальтера Ульбрихта и других видных немецких коммунистов. На таких совещаниях обсуждались важнейшие вопросы, связанные с практическим осуществлением намеченных в потсдамских решениях задач по демократическому переустройству жизни в освобожденной от фашизма стране. Когда мы, советские работники, слушали высказывания В. Пика и В. Ульбрихта о нуждах и заботах всего немецкого населения, их предложения по проведению ряда демократических реформ, то у каждого из нас укреплялась вера в то, что германский народ после пережитой им катастрофы пойдет правильным путем. Я не раз видел В. Пика и В. Ульбрихта на заводах среди рабочих, с которыми они вели непринужденные беседы. Рабочих привлекли их простота и желание обсуждать любые острые вопросы.

Под руководством Коммунистической партии Германии и прогрессивной части социал-демократической партии немецкое население Восточной зоны оккупации смело и решительно бралось за осуществление демократических мероприятий в соответствии с потсдамскими решениями.

Осенью 1945 года в советской зоне оккупации при поддержке всего народа было начато проведение земельной реформы, которая подрубала корни господства помещиков-юнкеров, рассадников германской реакции и милитаризма. Народ проводил и другие важнейшие социально-политические мероприятия — национализацию промышленности и демилитаризацию. Наряду с этими демократическими реформами немецкие власти систематически очищали советскую зону оккупации от преступных нацистских элементов, осуществляя решительную денацификацию.

Во всех этих важных делах немцы опирались на поддержку советских военных властей. Они наглядно убеждались в том, что советские люди желают, чтобы Германия стала новой, чтобы на обломках «Третьей империи» возникло демократическое миролюбивое германское государство, которое жило бы в мире и дружбе со всеми своими соседями.

И вот здесь-то и выявились коренные противоречия в политике по отношению к Германии со стороны СССР и западных держав. Это находило свое выражение как в позициях западных держав на заседаниях союзнического органа по управлению Германией — Контрольного совета, так и во всей их практической деятельности в западной зоне оккупации. Я присутствовал на заседаниях этого важного органа, призванного претворять в жизнь Потсдамские соглашения.

Здание на Потсдаммерштрассе, в котором работал Контрольный совет, было известно не только в Берлине, но и во всей Германии. В нем в гитлеровское время размещался «штаатсгерихт» — государственный суд и прокуратура. Во время боев за Берлин здание сильно пострадало, но союзнические власти решили его восстановить.

После ремонта и достройки в нем и начал свою деятельность Контрольный совет. В том самом зале, где еще совсем недавно фашистские судьи чинили бесправие, попирали общечеловеческие нормы, расправляясь с неугодными им людьми, теперь заседал верховный орган союзных держав, одержавших победу над Германией. В зале еще сохранились лепные украшения, символизирующие правосудие, которого фашизм никогда не признавал, считая, что «право — это сила». Над местом, где восседали нацистские судьи, все еще простирал обрубленные крылья орел-стервятник.

На первых порах деятельности Контрольного совета появились обнадеживающие перспективы — в этом верховном союзном органе были приняты некоторые важные документы. Так, в октябре было утверждено постановление об упразднении и объявлении вне закона национал-социалистской партии, ее филиалов и подконтрольных организаций. Контрольный совет отменил законы политического и дискриминационного характера, в которых находила выражение расистская антинародная сущность германского фашизма. Здесь же был принят закон о наказании лиц, виновных в военных преступлениях и преступлениях против мира и человечества. Отсюда было сообщено всему миру о том, что законом Контрольного совета ликвидировано прусское государство, являвшееся источником многих войн, рассадником реакции и милитаризма.

И внешне в Контрольном совете выглядело все как будто хорошо — царила деловая атмосфера. В перерывах главнокомандующие, возглавлявшие Контрольный совет, дружески беседовали в буфетах. А после таких заседаний в союзном органе каждая из сторон по-разному осуществляла в своей зоне политику в отношении Германии.

Советская военная администрация, руководствуясь линией Советского правительства на создание прочных основ мира в Европе, проводила мероприятия по выкорчевыванию остатков фашизма, закладывала фундамент для единой, миролюбивой, демократической Германии, как это было намечено в Потсдаме.

Много раз мне приходилось совершать поездки по советской зоне оккупации вместе с работниками политотдела СВАГ. Во время этих поездок я видел, как из пепла и руин рождалась новая Германия. Творцами ее были сами немцы. Хотя в это время не было общезональной немецкой власти, а работали лишь местные органы правления, их состав и те задачи, которые они выполняли, свидетельствовали о демократической основе формирующейся власти — прообраза будущего германского государства рабочих и крестьян.

Мы нередко беседовали с рабочими прямо у заводских ворот во время их обеденного перерыва. На нас смотрели приветливые лица людей, которые «без оглядки по сторонам» доверчиво рассказывали о своих нуждах и заботах, страстно доказывали необходимость быстрого проведения земельной реформы, передачи в распоряжение местных властей (муниципальных органов) всех фабрик и заводов и очищения зоны от гитлеровских преступников.

На красных полотнищах, натянутых на заводских стенах или заборах, мы читали надписи, призывавшие трудящихся к активному созидательному труду по строительству новой жизни. Я поражался и радовался этой перемене в людях. Ведь возможно, что некоторых из них мне приходилось в свое время видеть на гитлеровских предприятиях, работавших на войну, на площадях и улицах во время нацистских демонстраций; некоторые из них, очевидно, побывали на фронтах и дрались за Берлин. Теперь все эти люди становились строителями новой жизни, хотя и по-разному включались в нее.

— То, что мы сейчас видим здесь, — говорил один из руководящих работников политотдела во время такой поездки, — это начало формирования нового строя в Германии, и главное в этом — изменение сознания людей под влиянием пережитых событий и складывающейся теперь обстановки. Гитлер пытался террором привить населению свои глубоко антинародные идеи, рассчитывая на то, что они пустят глубокие корни. Но это был самообман. Немецкий народ, как мы видим это уже сейчас, сам начинает искоренять позорное наследие фашизма, хотя еще очень многое надо сделать, для того чтобы окончательно вытравить его из жизни.

А на западе Германии в это время все фактически оставалось по-прежнему. Западные оккупационные власти ничего не делали, для того чтобы начать ломку старого. Поэтому к ним, в их зоны, стекалась вся прежняя фашистская нечисть: весь гитлеровский административный аппарат, включая и гестаповскую верхушку, все организаторы и руководители многочисленных гитлеровских организаций, все уцелевшие командные чины вермахта и, наконец, наиболее реакционные землевладельцы и крупнейшие представители финансово-промышленной олигархии.

Более того, западные оккупационные власти начали препятствовать деятельности демократических организаций в своих зонах и проводить такие мероприятия, которые шли вразрез с потсдамскими решениями, с задачами создания единого, демократического германского государства.

Все это говорило о том, что наряду со строительством новой жизни в восточной части Германии в ее западных зонах восстанавливались старые силы, которые в свое время помогли Гитлеру прийти к власти и вместе с ним осуществляли захватническую политику войны.

 

Нюрнбергский финал

Сентябрь 1946 года. Наша машина мчится по зеркальному полотну асфальта. Прекрасны автострады Германии, хотя немногие вспоминают теперь о том, скольких человеческих жертв стоили эти дороги. На строительстве автострад гитлеровцы использовали труд арестованных политических, польских военнопленных, евреев, сюда сгоняли сформированные из немецкой молодежи «отряды Тодта», роты и батальоны «болотных солдат», а позднее, во время войны, — целые армии людей, угнанных из захваченных гитлеровцами европейских стран и оккупированных ими областей Советского Союза. Не случайно Тодта неофициально называли министром кладбищ немецких путей сообщения. Можно без преувеличения сказать, что дороги Германии воздвигнуты на костях людей, о жестокой судьбе которых еще расскажут живые свидетели гитлеровского зверского режима и историки.

Путь наш лежит из Берлина на юг Германии. Мы миновали города Галле, Лейпциг, Иену, и перед нашими взорами предстала Саксония с ее чудесным пейзажем. Прекрасны в эту пору ее леса, раскинувшиеся слева от нас по отрогам Рудных гор. Словно огнем полыхает листва на буках, кленах, дубах. Справа возникают невысокие горы Тюрингии, утопающие в зелено-оранжевых украшениях осени. Над нами то и дело мелькают перекинутые через автостраду причудливые мостики, как бы вросшие в скалы. Внезапно то здесь, то там сверкают в долинах зажатые высокими холмами речушки.

Мы едем вместе с советским генконсулом в Нюрнберг. Он спешит туда, чтобы продлить паспорта советским гражданам, работающим уже одиннадцатый месяц в Международном Военном Трибунале, созданном для суда над главными военными преступниками. А я еду просто посмотреть еще раз на тех, кто всего лишь несколько лет назад прошел перед моими глазами в своем сверкающем блеске и могуществе. Хочу видеть, как они выглядят теперь на скамье подсудимых!

В районе, где сходятся земли Тюрингии и Саксонии, мы выехали на границу Баварии — американской зоны оккупации. Шлагбаум. Машину останавливают советские бойцы. Проверив документы, они пропускают нас на «ничейную» землю, а затем мы попадаем на территорию американской зоны. Снова шлагбаум, и снова проверка документов, но уже более тщательная. Мы сидим в прокуренном дешевыми сигаретами домике — контрольном пункте, заполняем анкеты. В это время погранохрана связывается со своим начальником. Вскоре мы снова несемся вперед, обдуваемые со всех сторон еще теплым сентябрьским ветром.

Через несколько часов въезжаем в Нюрнберг — древний город Баварии, вошедший в новую историю как колыбель германского фашизма. Здесь в 30-х годах создавались первые штурмовые отряды «коричневых рубашек», а в пивных перед захмелевшими штурмовиками выступал Адольф Шикльгрубер — Гитлер с призывами к разгрому германской компартии, профсоюзов и захвату власти. В Нюрнберге гитлеровцы устраивали фашистские сборища с факельными шествиями, организуя бандитские налеты на рабочие кварталы, терроризируя население. Даже позднее, когда Гитлер уже восседал в рейхсканцелярии на Вильгельмштрассе в Берлине, гитлеровцы не оставляли в покое Нюрнберг — они по-прежнему организовывали всякого рода провокации, разыгрывали «покушения на фюрера», чтобы с новой силой обрушиться на рабочих и их руководителей.

Сам по себе город Нюрнберг ничем особым не выделяется из десятков других городов Южной Германии. Он выглядит особенно мрачным после суровых военных дней. Наиболее древняя часть его, в которой находились архитектурные памятники страны, разрушена налетами англо-американской авиации. Современные кварталы, окружающие старую часть города, превращены в американские казармы. Здесь так много на улицах американских военных, что кажется, как будто все американские вооруженные силы стянуты в этот полуразрушенный город.

Мы направились к небольшой гостинице, расположенной недалеко от центра города, в которой проживали сотрудники четырех оккупационных властей в Германии, занятые на процессе. Американский солдат, стоявший около дежурной будки у входа в гостиницу, безразлично посмотрел на нас, продолжая отковыривать штыком пробку с бутылки «кока-колы».

Выполнение формальностей через канцелярию Международного Военного Трибунала заняло много времени, и мы только во второй половине дня смогли попасть в Нюрнбергский дворец юстиции, где происходил процесс.

До окончания процесса оставалось всего несколько дней. Поэтому среди публики чувствовался повышенный интерес к финалу этого, пожалуй, первого в мировой истории международного суда над военными преступниками.

Мы прошли на второй этаж, в обширную ложу-галерею, занимаемую многочисленными гостями и представителями иностранной прессы. Все они съехались сюда, чтобы в фотографиях и репортажах увековечить память о суде народов всего мира над теми, кто бросил человечество в пучину кровавой бойни. Я встретил здесь многих коллег по берлинским пресс-конференциям. Одни из них с возмущением говорили о наглом поведении бывших нацистских лидеров — теперешних подсудимых — и о «либеральных» тенденциях в речах некоторых западных судей. Другие, не стесняясь, сетовали на «неумолимость» советского обвинения и в своих корреспонденциях апеллировали из Нюрнберга к мировому общественному мнению, взывая к милосердию в отношении некоторых подсудимых.

Я старался запечатлеть все, что происходит вокруг.

Огромный зал залит искусственным дневным светом. Справа, около стены, возвышался подковообразный стол для главных судей Военного Трибунала от четырех стран — СССР, США, Англии, Франции — и их заместителей. Перед ними — места для секретарей, стенографисток; затем идут ряды для адвокатов в черных и лиловых мантиях. Посередине зала — трибуна для дачи свидетельских показаний. Прямо, у противоположной стены, высоким барьером отгорожены скамьи подсудимых. За стеклянными перегородками сидят многочисленные переводчики. Все кажется торжественно строгим: и облицованные дубом стены, и неподвижно стоящие американские военные полицейские.

Гостевые ложи быстро заполняются. Стоящая у дверей охрана начинает принимать все более строгий, подтянутый вид. Уже заняли свои места утомленные большой работой секретари, стенографистки. Теперь мы ждем, когда откроются двери и в зал введут тех, которые возомнили себя «сверхлюдьми», призванными строить на костях других народов «великую Германию». Это они провозгласили «новую Европу» под господством немецкой расы — людей «чистой крови», диктующих волю всем другим нациям. Это они обрушили на народы Европы свое смертоносное оружие, беспощадно стирая с лица земли Варшаву, Смоленск, Роттердам и другие центры культуры, мирные села и деревни, сжигая и растаскивая народные богатства, уничтожая национальные памятники. Их руки обагрены кровью многих тысяч и тысяч невинных мужчин и женщин, детей и стариков, для уничтожения которых ими изобретались «душегубки» и воздвигались гигантские технически оборудованные печи. Это те, на совести которых миллионы погибших. Это они принесли безутешное горе каждой семье Советской страны.

Если бы, думал я, пустить в этот зал хотя бы малую долю той справедливой ненависти, которую накопил наш народ к этим «сверхчеловекам», она бы, как пламя, испепелила их.

Мои размышления прерываются лязгом оружия стоящей у входа охраны. В зале стихают голоса. Открывается дверь, и вводят преступников. Первым появляется Герман Геринг. Он, как и прежде, нагл и самодоволен и, кажется, сожалеет лишь об одном — об отсутствии в его руке маршальского жезла, которым он так любил играть. За Герингом идут Гесс, Риббентроп, Кейтель, Розенберг и др.

Международному суду преданы 24 главных немецких военных преступника. Но я насчитываю 21. Вспоминаю затем, что один из них, зная заранее, что отсюда ему не выбраться подобру-поздорову, сам принял решение — повесился в начале процесса в камере тюрьмы на полотенце. Это — Роберт Лей, руководитель так называемого «трудового фронта» Германии, главный поставщик трудовых резервов для войны, организатор ввоза в Германию иностранных рабочих из оккупированных немцами государств и областей, создатель системы жесточайшей эксплуатации европейских трудящихся.

Отсутствует также на суде фашистский партийный босс — Борман, начальник партийной канцелярии, фактический руководитель национал-социалистической партии. В последние минуты перед падением Берлина Борман, который находился вместе с «фюрером» в имперской канцелярии, окруженной бушующим пламенем огня, куда-то бесследно исчез.

Кроме Лея и Бормана нет Круппа фон Болена. И я вспомнил при этом свою поездку по Руру в мае 1940 года. Я видел тогда, как бережливо относились англичане во время своих воздушных налетов на Рурскую область к заводам Круппа. После всего этого разве удивительно, что в зале суда отсутствовал известный всему миру владелец военных заводов Германии Крупп фон Болен. Он предусмотрительно «занемог», и его дело по настоянию западных судей было отложено.

Сидящие на скамье подсудимых в свое время считали себя «маленькими фюрерами» и тайно надеялись, что и их звезда может еще ярче засиять, когда не станет главного. Сколько трусости, низменности проявили эти представители «элиты», когда почувствовали неминуемый крах своего господства. Все они начали действовать по принципу «спасайся, кто может». Как крысы с тонущего корабля, бежали некоторые из них на Запад, надеясь там найти спасение и приют.

Палач Генрих Гиммлер с чужим паспортом и черным наглазником очутился на Рейне, настаивая перед западными державами на признании за ним права формировать новое германское правительство для подписания договора о мире. Обнаруженные при нем деньги составляли кругленькую сумму в 1 млн. долл. в валюте самых различных государств. Увидев крушение своих надежд на признание за ним права выступать в качестве нового правителя Германии, Гиммлер проглотил заделанную между зубами ампулу с ядом.

Геринг спрятался где-то в Баварии, объявив себя правителем Германии, несмотря на проклятия и крики об измене, раздававшиеся из имперской канцелярии по его адресу. Направившись затем к американским войскам в плен после неудачной попытки возглавить «рейх», этот «верный столп нацизма», как его называли в правящих кругах Германии, захватил с собой туго набитый драгоценностями саквояж; за ним следовало 17 грузовиков с личным имуществом.

Специалист по подготовке и организации международных авантюр министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп незадолго до падения режима предусмотрительно продал свои семь владений, а затем бежал в Гамбург. Англичане при обыске обнаружили в его белье сотни тысяч марок.

Из всей правящей клики, пожалуй, лишь Геббельс оставался приверженным воле «фюрера», находился с ним до последних минут трагической развязки, разыгравшейся в убежище рейхсканцелярии, и принял одинаковое с Гитлером решение — покончил жизнь самоубийством.

Каждый из сидящих на скамье подсудимых старался состязаться перед Гитлером в жестокости, варварстве и подлости, в слепом, фанатичном преклонении перед ним и беспрекословном следовании за ним; его преступные планы и идеи стали содержанием их собственного бытия; милитаризм и расизм Гитлера стали их призванием. Поэтому трудно их было уже отличить от Гитлера, они составляли единство, сливались с ним, разделяя в равной мере всю ответственность за совершенные преступления. В какой-то книге я прочитал высказывание о том, что марионетки легко превращаются в висельников; веревка всегда с ними. Теперь эта веревка должна была обвить шею преступников, чтобы не дать им больше отравлять мир своим ядовитым дыханием.

А пока их лица не свидетельствуют о тяжелом тюремном режиме. На них хорошо отутюженные костюмы и сверкающие белизной крахмальные воротнички. Чувствуется по всему, что чья-то заботливая рука тщательно оберегает их. Судя по осанкам и взглядам подсудимых, они все еще пытаются разыгрывать из себя «великих деятелей». Их, видимо, не огорчает то, что они сидят на скамьях, окруженных барьером, за плотно закрытой дверью которого с винтовками стоят солдаты союзных держав. Подсудимые весело переговариваются друг с другом, перебрасываются, как расшалившиеся школьники, записками — Риббентроп Герингу, а тот в свою очередь Розенбергу. При этом видно, что за барьером продолжает господствовать строгая гитлеровская «иерархия» — среди подсудимых вершит «делами» Геринг, пытающийся все еще показать, что в отгороженном квадрате сидят не международные преступники, а правители «Третьей империи» и он теперь среди них является «фюрером».

У некоторых подсудимых на лицах появляются даже улыбки, выражающие надежду на благополучный исход судебного процесса. Очевидно, что кто-то подбадривает их и вселяет в них уверенность в этом.

Отвратительно смотреть на всю эту сцену, но она вполне объяснима. Как сообщил мне перед этим заседанием знакомый советский юрист, один из западных адвокатов высказался за то, чтобы засчитать подсудимым то время, которое они отсидели до суда в тюрьме, и на этом поставить точку. Западная реакционная печать все более открыто начинает выступать в защиту «нюрнбергских пленников». За кулисами суда предпринимаются попытки оказать давление на судей США, Англии, Франции и выгородить если не всех, то хотя бы некоторых военных преступников, чтобы сохранить их в своем «золотом фонде» на случай новой войны.

Нет, успокаиваю я себя, не удастся международному империализму вырвать из рук мирового правосудия фашистских извергов. Не посмеют на этот раз покривить душой представители буржуазного правосудия, так как жгучая народная ненависть к преступникам войны кипит и бродит во всем мире. Не сумеют буржуазные судьи скрыть зверства руководителей фашистской Германии хотя бы уже потому, что рядом с ними сидят представители советского правосудия, советская прокуратура во главе с Р. А. Руденко, располагающая документальными данными о кровавых преступлениях гитлеровцев.

Мы провели несколько дней в зале заседания. Обвинители и свидетели раскрывали перед судом чудовищные картины злодеяний гитлеровцев на фронтах войны, на временно оккупированных территориях Советского Союза, Чехословакии, Польши и в самой Германии, где томились в тюрьмах и гноились в концлагерях десятки тысяч славян, евреев, французов, англичан. Документальные фильмы восстанавливали перед глазами зрителей потрясающие картины разрушений европейских городов, пытки и истязания людей, дымящиеся печи крематориев в лагерях смерти. Здесь же демонстрировались «изделия» гестаповских специалистов по обработке человеческой кожи...

Кровь холодела при виде сцен массовых убийств, бесчеловечных жестокостей, диких зверств, которые совершали гитлеровские строители «нового порядка», преднамеренно осуществлявшие программу истребления народов ненемецкой нации. Таким путем они добивались создания «жизненного пространства» для «высшей немецкой расы».

Перед отъездом из Нюрнберга мы снова заглянули в зал суда. Через несколько дней ожидался приговор, и уже среди публики, находящейся в здании суда, велись разговоры о твердой позиции советского прокурора, с требованиями которого западные коллеги перед лицом мировой общественности вынуждены считаться; уже всерьез многие говорили о том, что для подсудимых дело «пахнет петлей».

Мы заметили в этот день, что лица преступников явно помрачнели, исчезла наигранная развязность, рисовка; они сразу же как бы сникли.

В перерыве мы направились в коридор, но на лестничной площадке были задержаны столпившейся группой фотографов и журналистов, которые осаждали лифт, щелкали фотоаппараты. В лифте с металлическими решетками, сопровождаемый конвоем, стоял Геринг. Фотографы говорили, что Геринг сегодня неузнаваем. Обычно в таких случаях он обменивался репликами, зная, что все сказанное им завтра появится в газетах всего мира, привлечет к нему внимание. На этот раз он проехал в лифте с опущенными глазами, не реагируя ни на какие вопросы.

Глядя на обмякшую фигуру Геринга, его отекшее лицо, я припоминал многочисленные появления рейхсмаршала перед толпами берлинцев накануне войны. Сколько было в нем дешевого блеска и позы! Как он сиял при приветственных криках: «Наш Герман, хайль!». Насколько же отвратительно жалким выглядел теперь этот разбойник, погрязший в крови народов! Возможно, именно в этот день кто-то из сочувствующих Герингу, зная, что его ожидает, подсунул ему по-дружески ампулу с ядом.

30 сентября — 1 октября 1946 г., когда мы снова были в Берлине, Международный Военный Трибунал огласил свой приговор над главными немецкими военными преступниками. К смертной казни через повешение были приговорены: Геринг, Риббентроп, Кейтель, Розенберг, Франк, Фрик, Штрейхер, Заукель, Йодль, Зейс-Инкварт, Кальтенбруннер, Борман (заочно); к пожизненному тюремному заключению: Гесс, Рёдер, Функ. Остальные подсудимые — Нейрат, Дениц, Ширах, Шпеер — были приговорены к заключению на срок от 10 до 20 лет.

Народы всего мира приветствовали решение Нюрнбергского Международного Военного Трибунала. В этом выражалось главное стремление народов: воздав должное фашистским палачам, сделать предупреждение всем еще живущим империалистическим хищникам о том, что их ждет в случае, если они попытаются развязать новую войну.

Наказания удалось избежать лишь трем из сидевших на скамье подсудимых преступников — Шахту, Паппену и Фриче. Несмотря на протест советского судьи, все они были оправданы.

Но империалистическим кругам все же удалось спасти от наказания тех, руками которых Гитлер делал войну,— германский генералитет. Представители Запада отклонили на суде требование советского обвинения о признании командования вермахта преступной организацией.

После окончания Нюрнбергского суда капиталистические силы мира всеми средствами добивались пересмотра его решений. До 15 октября 1946 г. нюрнбергский приговор не приводился в действие. Вспоминаю длительные заседания Контрольного совета, на которых представители Запада искусственно затягивали решение вопроса об исполнении нюрнбергского приговора, нагромождая при этом вороха всяких мелочей. Велись утомительно долгие переговоры о процедуре повешения осужденных преступников и формах их захоронения. Кто-то предложил, чтобы трупы повешенных преступников были преданы сожжению, а пепел развеян с самолета. Американцы запротестовали, заявив, что такой способ захоронения является почетным у американских летчиков. Было предложено тогда вывезти трупы казненных куда-либо в океан и выбросить с парохода. Против этого выступили англичане, поскольку такой способ захоронения является почетным у английских моряков. Наконец, было решено: трупы сжечь, а пепел разбросать с судна где-либо в открытом море.

Поддержка международной общественностью приговора Нюрнбергского суда была настолько внушительной, что для всех международных реакционных сил было ясно, что изменить приговор невозможно.

В ночь на 16 октября 1946 г. в здании, находящемся во дворе нюрнбергской тюрьмы, при свете юпитеров были повешены 10 главных гитлеровских военных преступников. Одиннадцатый присужденный к смертной казни преступник — Герман Геринг за два с половиной часа до казни принял ампулу с ядом. Труп его был вынесен во двор тюрьмы к эшафоту.

Через несколько дней в берлинскую тюрьму в Шпандау были доставлены семь преступников, осужденных на различные сроки заключения.

У чугунных ворот тюрьмы встали на вахту солдаты четырех союзных держав.

Справедливое возмездие свершилось!

В сентябре 1934 года, выступая на съезде НСДАП в Нюрнберге, Гитлер пророчествовал национал-социализму «тысячелетнюю историю рейха». Но эта империя просуществовала всего лишь 12 лет и 3 месяца. Под ударами Советской Армии рухнуло в бездну веков построенное Гитлером на бесправии, насилии и крови самое антинародное и человеконенавистническое государство, стоившее человечеству миллионов жизней.

Мир тогда вздохнул спокойно в полной уверенности в том, что отныне человечество, извлекая печальные уроки из предшествующей истории, создаст прочные основы мира.