Не прошло и трех лет со времени вступления на престол Алексея Михайловича, как при дворе и на Москве совершились большие перемены. Царица Евдокия Лукьяновна месяц спустя после смерти мужа умерла, и дети ее остались без надежного руководителя. Королевич датский Вольдемар возвратился восвояси, оставив неутешную царевну Ирину и двух других царевен оплакивать свою девичью неволю. Юный царь выбрал из двухсот девиц дочь Федора Всеволожского, но она упала в обморок, и ее обвинили в падучей болезни; невесту сослали вместе с родными в Сибирь, а год спустя царь женился на Марье Ильиничне Милославской; через десять же дней Борис Иванович Морозов, несмотря на преклонные свои годы, женился на ее сестре.

Морозов управлял в это время государством, и вся родня Милославских, судья Земского приказа Леонтий Плещеев и боярин Пушкарского приказа Траханиотов, также думный дьяк Чистов производили поборы, теснили и грабили народ.

Недовольных на Москве было много и без того: бояре завидовали Милославским за то, что они попали в царское родство; народ был недоволен за то, что табак, за который резали в прошлое царствование носы, разрешен и сделался царскою монополиею. Морозов сократил дворцовые расходы, оставив большое число придворных слуг и уменьшив жалованье у остальных.

Но хуже всего было то, что всем безусловно лицам, занимающимся торговлей, повелено было быть в посаде, в службе и в тягле наравне с посадскими людьми. В отношении же служилых было сказано, что если они торгуют свыше, нежели 50 рублей, то не производить им жалованья.

Притом Морозов вел открытую дружбу с иностранцем Виниусом, хвалил все иностранное, а русское хулил, так что на Москве шли слухи, что он кальвинист и что даже при царском дворе хотел-де ввести иностранные порядки. Доказывали это тем, что царь после смерти отца своего вместо сорокадневного траура наложил годовой, по иноземному обычаю, и что органная игра сделалась любимою у царя, так что в Оружейной палате даже начали делать органы и распространять их. Обстановка в доме Морозова была тоже на европейский лад.

Все это волновало народ, а новшества, которые вводил Иосиф в церкви, пугали тоже невежественную массу.

Но это не повело бы к мятежу, если бы не следующая случайность: судья Земского приказа Леонтий Плещеев судил какого-то именитого купца Москвы с пристрастием, встрясками и тому подобное, и тот повинился в деле, в котором вся Москва считала его невиновным.

Купца казнили, тогда народ 25 мая 1648 года, когда юный царь возвращался из Троицы в Кремль, схватил царскую лошадь за узду и почтительно, на коленях, умолял отрешить Плещеева от должности судьи и поставить на его место человека доброго.

Услышав из уст народа о жестокостях судьи, царь с большою ласкою и со слезами на глазах обещал народу исполнить его требование. Тогда народ проводил царя до крыльца, целуя его руки и стремя его седла.

На крыльце царь простился с народом и вошел в хоромы.

Едва он скрылся, как из свиты провожавших его верхом несколько придворных, в угождение Плещееву, стали ругать народ, бить и разгонять его нагайками.

Толпа пришла в ярость, разобрала мостовую и бросала в них каменьями; те спаслись во дворце вместе с Плещеевым, который находился в царской свите.

Народ окружил дворец, требуя выдачи Плещеева.

У царя собрался совет провожавших его бояр: судили, рядили, спорили и решили: для успокоения народа отправить судью на казнь.

Послали за палачом.

Окруженного стрельцами Плещеева вывели из дворца и повезли на Лобное место. Рассвирепевший же народ вырвал его из рук палача и, умертвив, повлек его в Москву-реку.

Но толпа после того не разошлась, а ударила в колокола: весь Кремль наполнился мятежным народом.

Тогда, окруженный боярами и стрельцами, Борис Иванович Морозов мужественно вышел на Красное крыльцо.

Обратился он к народу с речью, обещаясь именем царя рассмотреть все их обиды: но народ стал грозить и ему, и в толпе раздались крики: «Долой бояр! Смерть боярам!»

Морозов с ужасом должен был скрываться во дворце и защищать все входы.

Вдруг в толпе послышались голоса: «Идем к князьям Одоевскому и Львову»; а с другой стороны послышалось: «К дьяку Чистову»; «К боярам», – раздавалось со всех сторон.

Огромная народная масса разбилась на несколько частей и под руководством коноводов двинулась в разные стороны для расправы с ненавистными своими притеснителями: убили дьяка Чистова и бросились грабить боярские дома.

Между тем дворец осаждала огромная толпа; вскоре она усилилась еще возмутившимися стрелецкими слободами, так как те, участвуя в торге, подверглись всей силе закона о торговых людях, и притом они имели особую злобу на Морозова за его скупость и обсчет.

Окружив дворец, народ потребовал его выдачи, но там были закрыты все двери и выходы и в хоромах как будто все вымерли.

Наступила ночь. Народ расположился вокруг дворца. Явились котлы, дрова, и многие заварили себе пищу; а из разграбленных лавок и погребов подвозили сюда и пенного, и заморского вина, и пива, и меда бочками.

В народе появилось уже и оружие, и бивуак походил на военную осаду.

Часов в десять ночью у одного костра посредине площади сидело человек десять мужиков, напоминавших купеческую артель; ели они из одного котла и, окончив трапезу, запивали ее вином из ограбленной бочки, которою они завладели на площади.

Артель эта более всех шумела, что необходимо заставить дворец выдать Морозова, и поэтому она заняла на бивуаке самое почетное место и предводительствовала толпой, а наистарший в артели был высокий трехаршинный богатырь с подстриженной по-купечески бородой; за поясом у него торчали ярко сверкающий топор и татарский кинжал. Звали этого богатыря дядей Никитой, и народ уже успел узнать его имя, и поминутно являлись к нему посланники с докладом то из одной, то из другой группы народа, то о том, то о другом.

Но вот, едва артель окончила трапезу и огонь потух в ее костре, к ней как тень скользнула монашка и, нагнувшись к дяде Никите, шепнула ему на ухо:

– Я из дворца; царь в ужасе: царица и царевны полумертвые; бояре и стража до того оробели, что хотят выдать Морозова. Что делать?

– Я тотчас вломлюсь во дворец: народ туда не войдет, и все будет улажено. Доложи царю, пущай, как стану вламываться, впустят меня… Морозов пущай идет к царевне Татьяне Михайловне.

Монашка исчезла. С полчаса спустя дядя Никита ударил тревогу.

Народ окружил его.

Зычным своим голосом он закричал:

– Что мы будем здесь сидеть, как куры на яйцах; идем ко дворцу; коли не выдадут добром Морозова, вломимся в хоромы; а коли впустят, так вы останетесь с ребятами у дворца, а я один его разыщу и приведу к вам.

– Умные речи! – раздались голоса.

Дядя Никита бросился вперед к красному крыльцу, а народ ревел, и он стал ломиться в дверь.

Дверь открылась изнутри; народ хотел туда вломиться.

– Стой! Ни с места! – крикнул дядя Никита. – По изволению мира я один туда войду; мои ребята станут у двери, чтобы никто туда не вломился; а я вора Морозова найду и выдам его вам головой.

– Умные речи! – крикнули стрельцы и оттеснили народ от крыльца. Тогда дядя Никита вошел в открытую дверь и, войдя туда, запер ее с внутренней стороны.

При появлении его и царская стража, и придворные разбежались.

Дядя Никита пошел разными ходами в горницы царевны Татьяны Михайловны.

Едва он появился в ее сенях, сенные девицы, взглянув на его топорище и кинжал, на его богатырский рост, чуть-чуть не перемерли: они подняли такой визг и крик, как будто их режут на части.

– Вон! – крикнул на них грозно Никита, и они вмиг исчезли.

Он постучался к царевне.

– Это ты, дядя Никита? – спросил голос монахини.

– Я.

Черница отворила дверь; Никита увидел царевну, желтую, как воск, и едва дышащую; а на топчане сидел Морозов: на нем лица не было, и он за один день поседел.

– Боярин Борис Иванович, – вскрикнул вошедший, – для спасения твоего и царя я срезал свою бороду, сбросил иноческую одежду и облекся в купеческого приказчика, и тебе, боярин, чтобы спасти свою жизнь, нужно тоже срезать бороду и облечься в одежду твоего служки-немца.

– Что ты… что ты… отец архимандрит, лучше смерть, чем резать бороду.

– Боярин! Именем Бога, именем царя умоляю, бери с меня пример, – я архимандрит и то подрезал бороду.

– Это ты, отец архимандрит, сделал для спасения другого человека, а я должен это делать лишь для своего спасения… Ни за что.

– Теперь дело идет не о твоем лишь спасении, а о жизни царя. Он тебя не выдаст, а раз народ вломится сюда, не ручаюсь, чтобы обошлось без несчастия. Подумай об этом ангеле? Разве тебе не жаль его? Разве забыл ты, что завещал тебе царь Михаил? И что будет делать народ без царя?.. Снова смуты… самозванцы… поляки… шведы… страшно подумать… Решайся, боярин. Дайте ножницы.

Царевна принесла ножницы.

– Ни за что! – крикнул Морозов.

Никон бросился к нему и одним ударом ножниц срезал ему часть бороды.

– Теперь, – сказал он, – подайте воды и мыла. Не упрямься, боярин, ведь насильно срежу бороду.

Морозов повиновался. Никон срезал ему всю бороду, потом намылил ему лицо, вынул кинжал из-за пояса и сбрил ему гладко лицо, оставив только усы.

При всей этой операции ему светила царевна, а черница ушла за одеждой его служки-немца; когда же она возвратилась, бороды Морозова уж не было. Женщины вышли, и Морозов переоделся.

Тогда Никон, помолившись у иконы и благословив царевну и монашку, удалился с Морозовым; черница пошла за ним, чтобы затворить дверь.

Подойдя к дверям Красного крыльца, он шепнул Морозову:

– Что бы ты ни видел, ты только мычи и болтай вздор, аль говори по-немецки.

Никон отворил дверь, за ним монашка затворила ее.

Таща за ворот Морозова, он неистово закричал:

– Обыскал все хоромы. Вор бежал, а его служка повинился. Баит: Морозов-де теперь у себя дома… Он, значит, укажет, где можно его отыскать… Стрельцы пущай здесь на страже… остальные за мной… казним вора… Ну, немец, веди нас.

И волоча за ворота Морозова, Никон пошел вперед.

– К Морозову… к вору! – раздались голоса.

Огромная толпа последовала за Никоном и за его артелью.

Жена Морозова, Анна Ильинична, была в тот день тоже у Троицы и уехала к себе домой, ожидая к обеду мужа и гостей.

Никто, однако ж, не возвращался, а набат колокольный, движенье и шум народа ее испугали, и она, не раздеваясь, как была нарядная, ожидала в тревоге мужа.

Но вот прислуги известили ее о мятеже и говорили, что творится около дворца неладное; потом вести пришли еще тревожнее, и вся челядь разбежалась.

Осталась она во всем доме одна со старым слугою Морозовым.

Ночью поднялся на улице страшный шум, и огромная толпа народа обступила дом, неистово крича и стуча в ворота.

Слуга подошел к воротам и закричал, чтобы они не вламывались, так как первый, кто войдет, тот мертв ляжет.

Толпа разъярилась, натиснула на ворота – они отворились, и в тот миг, когда холоп Морозов хотел сразить входившего, раздался выстрел из пищали, и тот упал, сраженный пулей.

Никон едва-едва удержал Морозова: тот хотел вцепиться в убийцу.

– Ну, немец, теперь показывай, где вор спрятался.

Толпа стала обходить и дом, и чердак, и погреба; в последних она разбила бочки и, напившись вина, совсем охмелела и ошалела.

– Вора нет, так разграбим дом! – крикнул кто-то.

Народ бросился грабить хоромы, и с жены Морозова сорвали все драгоценности; ее же хотели убить.

– Зачем убивать, она все же царская золовка, – крикнул Никон, – лучше без одежды выгоните ее на улицу, пущай как нищенка болтается в народе… А дом сожгите: если вор в нем, так он сгорит.

– Умные речи! – заголосил народ.

Анну Ильиничну вытолкали на улицу и дом подожгли.

– А немца, – сказал он, – я не выпущу. Молодцы, – обратился он к одному из своей артели, – отведите его ко мне, а завтра, коли он не разыщет нам вора, мы его повесим.

– Ладно! – крикнула толпа.

Никон скрутил кушаком руки Морозову, отдал его одному из своих молодцов и шепнул ему:

– Сейчас же лихих коней и в Белоозерский Кирилловский монастырь.

Сдав Морозова, Никон обратился к толпе:

– Теперь по домам… Завтра снова сюда.

– По домам… по домам! – крикнула толпа и разошлась.