Лучшие издания сочинений Паскаля: Bossut и Charpentier.
Из старинных авторов писали о Паскале: Лейбниц (во многих мелких сочинениях и письмах), Кондорсе (Eloge de Pascal), Вольтер (Remarques sur les Pensйes de Pascal), Шатобриан (Gйnie du Christianisme, III) и многие другие.
Cousin. Des Pensйes de Pascal, 1843. Jacqueline Pascal, 1845.
Demoulin. Eloge de Pascal, 1842.
Faugиre. Eloge de Pascal, 1842.
Vinet. Etudes sur Pascal, 1844–1847.
Maynard, abbй. Pascal, 1850. 2 col.
Sainte Beuve. Port-Royal. Весьма важное сочинение, характеризующее не только Паскаля, но всю его эпоху.
Havet. Etudes sur les Pensйes de Pascal, 1852.
Nourrisson. Pascal physicien et philosophe, 1888.
Немецкие и английские сочинения о Паскале не имеют самостоятельного значения, а в русской литературе Паскалю не посвящено ни одного сколько-нибудь важного исследования или даже обширной журнальной статьи.
ПРИЛОЖЕНИЕ 1. ЛЕВ ТОЛСТОЙ." ПАСКАЛЬ"
Ни одна страсть не удерживает людей так долго в своей власти, не скрывает от них так прочно, иногда до самого конца, тщету временной мирской жизни и ни одна не отдаляет так людей от понимания смысла человеческой жизни и ее истинного блага, как страсть славы людской, в какой бы форме она ни проявлялась: мелочного тщеславия, честолюбия, славолюбия.
Всякая похоть носит в себе свое наказание, и страдания, которые сопутствуют ее удовлетворению, обличают ее ничтожество. Кроме того, всякая похоть ослабевает с годами, славолюбие же с годами все больше и больше разгорается. Главное же то, что забота о славе людской всегда соединяется с мыслью о служении людям, и человеку легко обманываться, когда он ищет одобрения людей, что он живет не для себя, а для блага тех людей, одобрения которых он добивается. И потому это самая коварная и опасная страсть и труднее всех других искореняемая. Освобождаются от этой страсти только люди с большими душевными силами.
Большие душевные силы дают этим людям возможность быстро достигнуть большей славы, и эти же душевные силы дают им возможность увидать ничтожество ее.
Таким человеком был Паскаль. Таким же был близкий нам русский человек Гоголь (я по Гоголю, думаю, понял Паскаля). И тот и другой, хотя с совсем различными свойствами и с совершенно различным складом и размером ума, пережили одно и то же. Оба очень скоро достигли той славы, которой страстно желали; и оба, достигнув ее, тотчас же поняли всю тщету того, что казалось им самым высоким, самым драгоценным в мире благом, и оба ужаснулись тому соблазну, во власти которого находились. Они все силы души положили на то, чтобы показать людям весь ужас того заблуждения, из которого они только что вышли, и чем сильнее было разочарование, тем настоятельнее представлялась им необходимость такой цели, такого назначения жизни, которое ничем не могло бы быть нарушено.
В этом причина того страстного отношения к вере как нашего Гоголя, так и Паскаля; в этом же и причина пренебрежения их ко всему сделанному ими прежде. Ведь все это делалось для славы. А слава прошла, и в ней ничего не было, кроме обмана. Стало быть, не нужно и ничтожно было все то, что делалось для ее приобретения. Важно одно, только одно: то, чего не было, то, что было заслонено мирскими желаниями славы. Важно и нужно было одно: та вера, которая дает смысл этой преходящей жизни и твердое направление всей ее деятельности. И это сознание необходимости веры и невозможности жить без нее так поражает таких людей, что они не могут не удивляться на то, как могли они сами, как могут вообще люди жить без веры, объясняющей им смысл их жизни и ожидающей их смерти.
Таким человеком был Паскаль, и в этом его великая, неоценимая и далеко неоцененная заслуга.
Паскаль родился в Клермоне в 1623 году. Отец его был известный математик. Мальчик, как и все дети, подражая отцу с первого детства, занялся математикой, и у него обнаружились необыкновенные способности. Отец, не желая преждевременно развивать ребенка, не давал ему математических книг; но мальчик, слушая разговоры отца с его знакомыми математиками, сам стал вновь выдумывать геометрию. Отец, увидав эти необыкновенные для ребенка работы, был так поражен этим, что пришел в восхищение, расплакался от умиления и с тех пор сам стал преподавать сыну математику. Мальчик скоро не только усвоил все то, что открыл ему отец, но стал делать сам математические открытия. Успехи его обратили на себя внимание не только близких, но и ученых, и Паскаль очень молодым приобрел известность замечательного математика. Слава выдающегося, несмотря на молодые годы, ученого поощряла его к занятиям, большие способности давали ему возможность увеличивать славу, и Паскаль все свое время и силы посвятил научным занятиям и исследованиям. Но здоровье его с детства было слабое, усиленные же занятия еще более ослабили его, и в юношеском возрасте он тяжело заболел. После болезни он, по просьбе отца, сократил свои занятия до двух часов в день, свободное же время употреблял на чтение философских сочинений.
Он прочел Эпиктета, Декарта и “Опыты” Монтеня. Книга Монтеня особенно поразила его – она возмутила его своим скептицизмом и равнодушием к религии. Паскаль всегда был религиозен и по-детски верил тому католическому учению, в котором был воспитан. Книга Монтеня, вызвав в нем сомнения, заставила его задуматься над вопросами веры, в особенности же о том, насколько необходима вера для разумной жизни человека, и он стал еще строже к себе в исполнении религиозных обязанностей и кроме философских сочинений стал читать книги религиозного содержания. В числе этих книг ему попалась книга голландского теолога Янсена “Преобразования внутреннего человека”.
В книге этой было рассуждение о том. что кроме похоти плоти есть еще и похоть духа, состоящая в удовлетворении человеческой пытливости, в основе которой лежит то же, что и во всякой похоти: эгоизм и самолюбие, и что такая утонченная похоть более всего другого удаляет человека от Бога. Книга эта сильно поразила Паскаля. Со свойственной великим душам правдивостью он почувствовал истинность этого рассуждения по отношению к себе, и несмотря на то, что отказаться от занятий наукой и от связанной с нею славы было для него великим лишением, или именно потому, что это было для него великим лишением, он решил оставить соблазнявшие его занятия наукой и все свои силы направил на разъяснение для себя и для других тех вопросов веры, которые все сильнее и сильнее занимали его.
Ничего неизвестно об отношении Паскаля к женщинам и какое влияние имели на его жизнь соблазны женской любви. Биографы его на основании его небольшого сочинения “Discours sur les passions de L'amour”, в котором он говорит, что величайшее счастье, доступное человеку, – любовь – есть чувство чистое, духовное и должно служить источником всего возвышенного и благородного, делают заключение, что Паскаль в своей молодости был влюблен в женщину, стоявшую выше его по положению и не отвечавшую его любви. Во всяком случае, если и была такая любовь, она не имела никаких последствий для жизни Паскаля. Главные интересы его молодой жизни заключались в борьбе между его стремлениями к занятиям наукой и к славе, которую они давали ему, и сознанием пустоты, ничтожества этих занятий и зловредности соблазна славолюбия и желанием все свои силы посвятить только служению Богу.
Так, уже в тот период его жизни, когда он решил отказаться от занятий наукой, ему случилось прочесть исследования Торичелли о пустоте. Чувствуя, что вопрос этот решается неверно и что возможно более точное определение, Паскаль не мог удержаться от желания проверить эти опыты. Проверяя же их, он сделал свое знаменитое открытие о тяжести воздуха. Открытие это обратило на него внимание всего ученого мира. Ему писали, его посещали ученые и восхваляли его. И борьба с соблазном славы людской стала еще труднее.
Для борьбы этой Паскаль носил на теле пояс с гвоздями, обращенными к телу, и всякий раз, как ему казалось, что при чтении или выслушивании себе похвал в нем поднимается чувство честолюбия, гордости, он прижимал пояс локтем к боку, гвозди кололи его тело, и он вспоминал весь тот ход мыслей и чувств, которые отвлекали его от соблазна славы.
В 1651 году с Паскалем случилось событие, казалось бы, неважное, но сильно поразившее его и имевшее большое влияние на его душевное состояние. На мосту Нельи он упал из экипажа и был на волоске от смерти. В это же время умер отец Паскаля.
Это двойное напоминание о смерти заставило Паскаля еще больше, чем прежде, углубиться в вопросы жизни и смерти.
Религиозное настроение все более и более захватывало жизнь Паскаля, так что в 1655 году он совершенно удалился от мира. Он переехал в янсенистскую общину Пор-Рояля и стал жить там жизнью почти монашеской, обдумывая и приготавливая то большое сочинение, в котором он хотел показать, во-первых, истинность той религии, которую он сам исповедовал. Но и здесь соблазны славы людской не оставили Паскаля.
Янсенистская община Пор-Рояля, в которой жил Паскаль, вызвала к себе враждебность могущественного ордена иезуитов, и происки иезуитов сделали то, что существовавшие при Пор-Рояле школы мужская и женская были закрыты, и самому монастырю Пор-Рояля угрожала опасность быть закрытым.
Живя среди янсенистов и разделяя их учение, Паскаль не мог оставаться равнодушным к положению своих единоверцев и, увлекшись их спором с иезуитами, написал в защиту янсенистов книгу, которую он назвал “Письмами провинциала”. В сочинении этом Паскаль не столько оправдывал и защищал учение янсенистов, сколько осуждал врагов их – иезуитов, обличая безнравственность их учения. Книга имела большой успех, но слава эта уже не могла соблазнить Паскаля.
Вся жизнь его была уже неперестающим служением Богу.
Он установил себе правила жизни и строго следовал им, не уклоняясь от них ни по лени, ни по болезни. Бедность он считал основанием добродетели. “В бедности и нищете, – говорил он, – не только нет зла, но в них наше благо. Христос был беден и нищ и не имел, где главу преклонить”. Отдавая все, что мог, бедным, Паскаль жил так, что у него было лишь необходимое; он обходился по возможности без прислуги, допуская ее, только когда он по болезни не мог двигаться. Жилище его было самое простое, как и пища и одежда. Он сам убирал свои комнаты и приносил себе обед. Болезнь его все усиливалась, и он не переставал страдать. Но страдания свои он переносил не только с терпением, удивлявшим его близких, но даже с радостью и благодарностью. “Не жалейте, – говорил он тем, которые соболезновали его положению, – болезнь есть естественное состояние христианина, потому что в этом положении христианин бывает таким, каким должен быть всегда. Она приучает к лишению всяких благ и чувственных удовольствий, приучает удерживаться от страстей, которые всю жизнь обуревают человека, быть без честолюбия, без жадности, быть всегда в ожидании смерти”.
Та роскошь, которой пытались окружить его любящие его родные, тяготила его. Он просил сестру перевести его в больницу для неизлечимых бедных, чтобы провести с ними последние дни своей жизни, но сестра не исполнила его желания, и он умер у себя.
Последние часы он был без сознания. Только перед самым концом он приподнялся с постели и с ясным и радостным выражением сказал: “Не оставь меня, Господи”. Это были его последние слова.
Он скончался 19 августа 1662 года.
Человеку для его блага нужны две веры: одно – верить, что есть объяснение смысла жизни, и другое – найти это наилучшее объяснение жизни.
Паскаль сделал, как никто, первое дело. Судьба, Бог не дали ему сделать второго.
Как человек, умирающий от жажды, набрасывается на ту воду, которая есть перед ним, не разбирая ее качества, так Паскаль, не разбирая качества того католицизма, в котором он был воспитан, видел в нем истину и спасение людей. Довольно, что вода, довольно, что вера.
Само собою разумеется, что никто не имеет права гадать о том, что могло бы быть, но нельзя себе представить гениального, правдивого перед самим собой Паскаля, верующего в католичество. Он не успел подвергнуть его той силе мысли, которую он направил на доказательство необходимости веры, и потому в душе его догматический католицизм остался целым. Он, не трогая его, опирался на него. Опирался на то, что было и есть в нем истинного. Он взял из него напряженную работу самосовершенствования, борьбу с соблазнами, отвращение к богатству и твердую веру в милосердного Бога, Которому Он отдавал, умирая, свою душу.
Он умер, сделав только одну часть работы, – не доделав, даже не начав делать другую. Но оттого, что не сделана эта вторая часть работы, не менее драгоценна первая: удивительная книга “Мыслей”, собранная из разрозненных клочков бумаги, на которых больной, умирающий Паскаль записывал свои мысли.
Удивительна судьба этой книги.
Является пророческая книга – толпа стоит в недоумении, пораженная силой пророческого слова, встревожена, хочет понять и уяснить, узнать, что делать. И вот приходит один из тех людей, которые, как говорил Паскаль, думают, что знают, и поэтому мутят мир; приходят эти люди и говорят: “Тут нечего понимать и уяснять, все это очень просто. Этот Паскаль (то же самое было с Гоголем), как вы видите, верил в Троицу, в причастие; ясно, что он был больной, ненормальный и потому по своей слабости и болезни все понимал навыворот. Лучшее доказательство этого то, что он отверг, отрекся даже от того хорошего, что сам сделал и
что нам нравится (потому что мы это понимаем), и приписывал большую важность совершенно бесполезным “мистическим” рассуждениям о судьбе человека, о будущей жизни. Поэтому надо брать из него не то, что он сам считал важным, а то, что мы можем понять и что нам нравится”.
И толпа рада: то она не понимала, ей надо было усилие, чтобы подняться до той высоты, на которую ее хотел поднять Паскаль, а тут все совершенно просто. Паскаль открыл закон, по которому делают насосы. Насосы очень полезны, и это очень хорошо; а все то, что он там говорит о Боге, бессмертии, все это пустяки, потому что он верил в Троицу, Библию. Нам не нужно усилия, чтобы подниматься до него; напротив, мы с высоты своей нормальности можем покровительственно и снисходительно признавать его заслуги, несмотря на его ненормальность.
Паскаль показывает людям, что люди без религии – или животные, или сумасшедшие, и тыкает их носом в их безобразие и безумие, показывает им, что никакая наука не может заменить религию. Но Паскаль верил в Бога, в Троицу, в Библию, и потому для них дело решенное, что и то, что он им говорил о безумии их жизни и тщете науки, – неправда. Та самая наука, та самая суета жизни, то самое безумие, которое так неотразимо выяснено им, эта самая суета, эта самая наука, это самое безумие они считают настоящей жизнью, истиной, а рассуждения Паскаля считают плодом его болезненной ненормальности. Им нельзя не признать силы мысли и слова этого человека, и они причисляют его к классикам, но содержание его книги не нужно им. Им кажется, что они стоят неизмеримо выше того высшего душевного состояния религиозного сознания, до которого только может достигнуть человек и на котором стоит Паскаль, и потому значение удивительной книги безнадежно скрыто от них.
Да, ничто так не зловредно, не пагубно для истинного прогресса человечества, как эти ловко обставленные всякого рода современными украшениями рассуждения людей qui croyent savoir (которые думают, что знают) и которые, по мнению Паскаля, bouleversent le monde (мутят мир).
Но свет и во тьме светит, и есть люди, которые, не разделяя веры Паскаля в католичество, но понимая то, что он, несмотря на свой великий ум, мог верить в католичество (предпочитая верить в него, чем ни во что не верить), понимают и все значение его удивительной книги, неотразимо доказывающей людям необходимость веры, невозможность человеческой жизни без веры, т. е. без определенного, твердого отношения человека к миру и Началу его.
И поняв это, люди не могут не найти и тех, соответствующих степени их нравственного и умственного развития, ответов веры на вопросы, поставленные Паскалем.
В этом его великая заслуга.
ДМИТРИЙ МЕРЕЖКОВСКИЙ. ЧТО СДЕЛАЛ ПАСКАЛЬ?
1
Чудо Св. Терна внушило Паскалю замысел того великого дела, которому решил он посвятить весь уже недолгий, как он предчувствовал, остаток жизни. Дело это он сам называет “Защитой христианства”, Апологией, а люди назовут его Мыслями.
После чуда он придумал изображение для своей печати: два человеческих глаза, окруженных терновым венцом, с надписью – “Scio cui credidi. Знаю, кому верю”. Смысл изображения тот, что мучившая его всю жизнь Борьба Веры и Знания кончилась: эти два противоположных начала соединились в третьем высшем – в Любви. Главным источником Мыслей и будет это соединение.
В 1659 году, за три года до смерти, Паскаль в обществе друзей своих, вероятно, “господ Пор-Руаяля”, изложил замысел Апологии. Речь его длилась два-три часа. “Все присутствовавшие на этом собрании говорили, что никогда не слышали ничего более прекрасного, сильного, трогательного и убедительного”,– вспоминает один из слушателей, племянник Паскаля Этьен Перье.
Вскоре после этой речи Паскаль заболел и, хотя в первое время болезни не лежал в постели и даже выходил из дому, чувствовал себя так плохо, что врачи запретили ему всякий умственный труд. Близкие отнимали у него и прятали книги и не давали ему писать, ни даже говорить ни о чем, что требовало умственного напряжения. Но вынужденное внешнее бездействие только усиливало внутреннюю работу ума. Мысли приходили к нему сами собой, и он “записывал их на первых попадавшихся ему под руку клочках бумаги в немногих словах или даже полусловах”. “Часто возвращался он с прогулки домой с буквами, написанными на ногтях иглою: буквы эти напоминали ему разные мысли, которые он мог бы забыть, так что этот великий человек возвращался домой, как отягченная медом пчела”, – вспоминает Пьер Николь.
“Память у Паскаля была удивительная”, – по свидетельству того же Николя. “Я никогда ничего не забываю”, – говорил сам Паскаль. Все, что видел и слышал, врезывалось в память его неизгладимо, как стальным резцом – в камень. Но во время болезни она ослабела. “Часто, когда я хочу записать какую-нибудь мысль, она ускользает от меня, и это напоминает мне мою слабость, которую я все забываю, так что это напоминание для меня поучительнее, чем ускользнувшая мысль, потому что главная цель моя – познать свое ничтожество”.
Когда, излагая друзьям своим замысел Апологии, Паскаль настаивал на “порядке и последовательности” того, что хотел написать, он ошибался и потом понял свою ошибку: “Я буду записывать мысли без порядка, но, может быть, не в бесцельном смешении, потому что это будет истинный порядок, выражающий то, что я хочу сказать в самом беспорядке”. “Свой порядок у сердца, и у разума – свой, состоящий в первых началах и в их доказательствах; а у сердца порядок иной. Никто не доказывает, что должен быть любим, излагая в порядке причины любви: это было бы смешно”.
Сделаны были и, вероятно, еще много раз будут делаться попытки восстановить в Мыслях Паскаля “порядок разума”. Но все эти попытки тщетны: каждый читатель должен сам находить в Мыслях свой собственный порядок, не внешний – разума, а внутренний – сердца, потому что нет, может быть, другой книги, которая бы шла больше, чем эта, от сердца к сердцу.
“Мне было нужно десять лет здоровья, чтобы кончить Апологию”, – часто говорил Паскаль. Но и в десять лет не кончил бы, судя по всем другим делам его: счетная машина, опыты конических сечений, опыт равновесия жидкостей, “Опыт о духе геометрии”, – все осталось не конченным, а “Начала геометрии”, книгу тоже не конченную, он сжег. Письма прерываются внезапно, именно в то время, когда достигают наибольшего успеха и могли бы оказать наибольшее действие. Очень вероятно, что та же участь постигла бы и Апологию.
Все, что сделал Паскаль, этот “ужасающий гений”, подобно развалинам недостроенного мира.
О, умираю я, как Бог,
Средь начатого мирозданья!
Но эта неконченность – признак не слабости, а силы, потому что здесь, на земле, невозможно ничто действительно великое; здесь оно только начинается, а кончено будет не здесь.
2
Чтобы понять, что сделал Паскаль для защиты христианства, надо помнить, что его Апология идет не от Церкви к миру, как почти все остальные, от первых веков христианства до наших дней, а от мира к Церкви. Кто защищает себя, слабее того, кто защищает других: вот почему защищающие христианство люди Церкви слабее, чем делающие то же люди мира. Здесь, в Апологии Паскаля, впервые раздался голос в защиту христианства не из Церкви, а из мира.
Дело Паскаля так же велико, как дело Сократа: этот “свел мудрость с неба на землю”, а тот – веру. Может быть, со времени ап. Павла не было такой защиты христианства, как эта.
“Честный человек и геометр Паскаль делает такие признания, каких не посмели бы сделать многие христиане”, – верно замечает Тэн. “Религия недостоверна”. “Непонятно, что Бог есть, и что Бога нет”. Все непонятно. “Я смотрю во все стороны и вижу только мрак. Если бы я ничего не видел в природе, что возвещает мне Бога, я выбрал бы отрицанье; если бы я видел в ней везде знаки Творца, я успокоился бы на вере. Но, видя слишком много, чтобы отрицать, и слишком мало, чтобы верить, я нахожусь в таком жалком состоянии, что тысячи раз желал бы, чтобы, если есть Бог в природе, то она обнаружила бы Его недвусмысленно, а если признаки Бога обманчивы в ней, – чтобы она их совсем уничтожила”. Вот, в самом деле, удивительное признание в устах христианина; ни один человек в Церкви такого признания не сделал бы.
Огромное большинство неверующих вовсе не последовательные безбожники, а только сомневающиеся в Боге: к ним-то и обращается Паскаль в Апологии.“На неверующих жизнь его действует больше, чем тысячи проповедей”, – хорошо скажет неверующий Бэйль. Так же действуют и Мысли, где отразилась, как в вернейшем зеркале, вся жизнь Паскаля. Здесь, в Апологии, как почти во всем, он – между двух, или, вернее, между четырех огней: две Церкви, янсенистская и католическая, – два огня; и еще два – Церковь и мир.
Что сделал Паскаль, янсенисты не поняли. Кто он такой для ближайшего к нему из них, Пьера Николя? Только “собиратель ракушек”. “Мало будет он известен потомству, – говорит тот же Николь в надгробной речи над Паскалем. – Он был царем в области духа… Но что от него осталось, кроме двух-трех довольно бесполезных, маленьких книжек?”.
Мысли Паскаля Св. Инквизиция сожгла бы, а его друзья, янсенисты, хуже сделают: выжгут цензурой из книги его все, чем она жива и действительна; обезоружат его и выдадут головой врагу.
Слабо любят его друзья – янсенисты, а враги – католики – сильно ненавидят. Парижский архиепископ Гардуэн де Перефикс (Hardouin de Pиrиfмxe) хочет “вырыть из могилы тело его, чтобы бросить в общую яму”, как падаль нечистого пса.
Но хуже для Паскаля, чем мнимые христиане и действительные безбожники, – люди, верующие в иного Бога, дети Матери Земли, но не от Отца Небесного, – такие, в христианство необратимые, потому что для него непроницаемые, люди, как Монтень, Мольер, Шекспир, Спиноза и Гете. Вот вечные враги его, а ведь они-то и сотворят то человечество грядущих веков, для которого только и делал он то, что делал. Мог бы и он, впрочем, утешиться и, вероятно, утешался тем, что у него и у Христа одни и те же враги.
“Се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий” (Лука, 2:34), – это можно бы сказать и о Паскале.
“Какой великий ум, и какой странный человек!” – таков приговор Мольера над Паскалем после воображаемой беседы их у Сен-Бева. “Странный человек” значит “почти или совсем безумный”. Но это кажущееся людям мира сего безумие Паскаля есть не что иное, как “безумие Креста”. “Для такого сердца, как у него, возможно было только одно из двух – или Бездна, или Голгофа”. “Плачущий у подножия креста Архимед” – вот кто такой Паскаль. “Я простираю руки к моему Освободителю, Который сошел на землю, чтобы пострадать и умереть за меня”.
Может быть, после первых людей, увидевших в Сыне Человеческом Сына Божия, никто не называл Христа Спасителем с таким бесконечным страхом гибели и с такой бесконечной надеждой спасения, как Паскаль.
Лучше нельзя выразить того душевного состояния, в котором написаны Мысли.
3
Те, кто слышал Паскаля и хотя бы немного понял (совсем не понял никто), уже никогда не могли слышанного забыть. Люди вспоминают и записывают речи его, сказанные лет десять назад, как будто слышали их вчера. Эта незабвенность слова его зависит от нескольких совершенств в его языке.
Первое совершенство можно бы определить как общий закон языка, математически: сила речи обратно пропорциональна количеству слов; или эстетически, как определяет сам Паскаль, тут же исполняя этот закон в совершенстве, “красота умолчания”. Кажется, двое только равны Паскалю по силе и сжатости речи – Данте и Гераклит, а превосходит его только один Единственный. Краткость и сила речи в Мыслях такая, как у человека в смертельной опасности – в пожаре или потопе. “Истина без любви – ложь”. “Человек – мыслящий тростник”. “Умрешь один”. Большего в меньшем никто не заключал. Надо быть очень пустым человеком, чтобы не чувствовать от этих кратких слов Паскаля почти такого же действия, какое чувствует любящий от одного, впервые услышанного от любимой слова, “Люблю”, или умирающий даже не от услышанного, а только угаданного в лицах близких, “Умрешь”.
Второе совершенство в языке его – простота. “Надо быть, насколько возможно, простым и естественным; ничего не преуменьшать и не преувеличивать”. “Надо писать, как говоришь”. Очень высоко ценит он “Мысли, рожденные в обыкновенных житейских разговорах”. “Когда язык совершенно естествен, то читатель удивлен и восхищен, потому что думал найти писателя, а нашел человека”.
Третье совершенство – точность. “Некоторые Мысли Паскаль переделывал от восьми до десяти раз, хотя уже и в первый раз они выражены так, что всякому другому могли бы казаться совершенством”. Надо видеть фототипии с рукописи Мыслей, чтобы понять, как бесконечны усилия Паскаля в поисках точности.
Четвертое совершенство – порядок слов. “Тот же мяч в игре, но один его кидает лучше другого; те же в речи слова, но действие их различно, смотря по тому, в каком порядке расположены слова”.
Пятое совершенство – вкрадчивость. Надо не доказывать, а внушать: “Надо делать на своем собственном сердце опыт того, что хочешь сказать, так, чтобы слушатель вынужден был сдаться”.
Шестое совершенство – соединение страсти с мыслью. Лучше всего знающая Паскаля Жаккелина ждет всегда “великих крайностей от его кипящего сердца”. “Спорит он всегда так горячо, как будто сердится на всех и ругается”. Страстно чувствовать умеют все, но только очень немногие умеют страстно мыслить, как Паскаль. Исступление отвлеченнейшей и, как будто, холоднейшей мысли у него подобно исступлению страсти; чем отвлеченнее, тем страстнее, огненней. Как руку на морозе обжигает схваченное железо, так иногда отвлеченнейшие мысли Паскаля обжигают сердце.
И, наконец, седьмое и главное совершенство в языке его – постоянное присутствие “антиномического”, “противоположно согласного”. В каждой капле морской воды чувствуется соль; в каждом слове Паскаля слышится “противоположно-согласное” (не вскрытая Троичность). Может быть, он только “собиратель ракушек”, но на таких берегах, где чувствуется постоянный запах Божественной Соли – неземное дыхание Трех. Этим язык Паскаля напоминает больше всего Евангелие, насколько язык человеческий может напоминать Божественный.
“Он писал только для себя одного”, – говорит Этьен Перье в “Предисловии к Мыслям”. Так оно и есть: в самых глубоких мыслях Паскаль как будто забывает, что пишет Апологию, и что кто-то будет его читать, – забывает все и остается наедине с самим собой и с Богом. В этом необычайность и единственность Мыслей: кажется, в таком уединении с Богом и с самим собой не был никто из людей.
Плачущий и утешающий, пророческий хор Океанид и Скованный Прометей – Мысли Паскаля и Человечество. Это больше, чем книга; это вечно кровью сочащаяся рана в сердце человечества.
4
“Паскаль проходит всего человека, чтобы дойти до Бога”. Вот почему Апология, защита христианства, начинается у него с Антропологии, человековедения. В несомненнейшей для всех людей очевидности – в их бесконечном несчастии – Паскаль находит первую, незыблемую точку всей своей Апологии.
“Кто увидит себя между двумя безднами – небытия и бесконечности, – ужаснется”. “Я знаю только одно, – что скоро умру; но что такое эта неизбежная смерть, я не знаю”. “Как бы ни была хороша комедия, ее последнее действие всегда кровавое. Кинут щепотку земли на голову, и это уже навсегда”. “Между нами и адом или небом – только жизнь – самое хрупкое из всего, что есть в мире”. “В пропасть люди бегут, что-нибудь держа перед глазами, чтобы не видеть пропасти”. Это мешающее видеть Паскаль отнимает от глаз человека, чтобы остановить его на краю пропасти.
“Есть что-то непонятное и чудовищное в чувствительности людей к ничтожнейшим делам и в совершенной бесчувственности к делам величайшим. Точно заколдованные какой-то всемогущею силою, погружены они в сверхъестественный сон”. “Множество людей, осужденных на смерть, закованы в цепи, и каждый день одних убивают на глазах у других, а те, кто остается в живых, смотрят друг на друга с отчаянием и ждут своей очереди”. “Этот человек в тюрьме не знает, постановлен ли над ним смертный приговор, но знает, что ему остается только один час, чтобы это узнать, и что этого часа довольно, чтобы отменить приговор; но вместо того, чтобы воспользоваться этим часом, он играет в карты. Таков сверхъестественный сон людей; это отяготение руки Божией на них”. “Видя немоту всего мира, видя человека, лишенного света, покинутого на самого себя в самом глухом углу мира, не знающего, кто и зачем бросил его туда, – я ужасаюсь, как перенесенный, во время сна, на пустынный и страшный остров, человек, который проснулся, не зная, где он, и не имея возможности спастись с этого острова”.
Паскалю в Апологии нужен человек последнего отчаяния, накануне самоубийства. “Вместо того, чтобы выбрать какую-нибудь веру, он (безбожник) решает себя убить”. Мелькала ли мысль о самоубийстве у самого Паскаля? Сделал ли он и этот страшный “опыт на своем собственном сердце”?
5
Люди, соединенные в общества, народы, государства, так же безумны и несчастны, такие же заколдованные, погруженные в “сверхъестественный сон”, как всякий человек в отдельности.
“Люди естественно ненавидят друг друга”. “Каждое человеческое “я” хотело бы поработить все остальные”. “Каждый человек – все для самого себя, потому что, когда он умирает, то для него умирает все; вот почему каждый хочет быть всем для всех”. “Люди заставляют служить похоть общему благу; но это только – лицемерие и ложный образ любви, а на самом деле, ненависть… Злое в человеке начало этим не истреблено, а только прикрыто”. “Все в мире есть похоть чувственности, похоть знания или похоть власти. Горе проклятой земле, которая этими тремя огненными реками не орошается, а воспламеняется!.. Эти реки текут и падают, и увлекают все”.
Паскаль обличает ложь и бессмыслицу человеческих законов. “Нет ничего справедливого и несправедливого, что не изменялось бы с изменением климата. Только три градуса широты опрокидывают законодательство; меридиан решает истину… Жалкая справедливость, ограниченная рекою! Истина – по сию сторону Пиренеев, а по ту – ложь”. “Что может быть нелепее того, чтобы человек имел право меня убить только потому, что живет на том берегу реки и что его государь поссорился с моим?” “За что вы меня убиваете? – Как за что? Разве вы не живете на том берегу? Если бы вы жили на этом, я был бы убийцей… а теперь я – доблестный воин”.
Сила закона зависит не только от пространства, но и от времени. “Кража, кровосмешение, детоубийство, отцеубийство, – все некогда считалось добродетелью”. “Кто пристальнее вглядится в основание законов, тот найдет его таким слабым, что, если не привык к чудесам человеческого воображения, то удивится, что и одного века достаточно, чтобы сделать закон достойным уважения. Все искусство основывать и разрушать государства заключается в том, чтобы нарушать установленные обычаи, исследуя их в источнике и показывая в них недостаток власти и справедливости”.
Так же обличает Паскаль ложь и бессмыслицу собственности. “„Эта собака моя”, – говорят глупые дети. „Это место под солнцем мое”, – говорят умные взрослые. Вот начало и прообраз всех завоеваний”. “Что такое собственность? Забытый грабеж”. “Равенство собственности, конечно, справедливо. Но так как люди не могут заставить людей подчиняться справедливости как силе, то заставляют их подчиняться силе как справедливости”.
В 1660 году Паскаль давал уроки какому-то мальчику, вероятно, четырнадцатилетнему сыну герцога де Льюнь, одного из господ Пор-Руаяля. Кое-что из этих уроков записал, лет через десять, Пьер Николь, со слов присутствовавшего на, них, под заглавием: “Три речи о сильных мира сего”. Речи эти однозвучны с тем, что говорит Паскаль в Апологии о лжи государства – одного из самых чудовищных и мучительных видений в “заколдованном сне” человечества.
“Вы должны иметь две мысли – одну (явную) для общества, которая возвышала бы вас надо всеми людьми, и другую (тайную, для себя), которая унижала бы вас и равняла со всеми людьми, потому что таково ваше естественное состояние, – учит Паскаль маленького герцога. – Царство ваше невелико… Но и величайшие цари земли, подобно вам, суть цари похоти… потому что только Бог есть Царь любви… Зная ваше естественное состояние, не думайте, что ваша собственная сила подчиняет вам людей… Не будьте же к ним жестоки… Удовлетворяйте их законные желания… будьте милосердны, делайте добро, какое можете, и вы будете истинным царем похоти. То, что я вам сейчас говорю, стоит немного, и если вы на этом остановитесь, то погибнете, но, по крайней мере, погибнете как честный человек (honnкte homme). Есть множество людей, погибающих подло и глупо, в алчности, в зверстве, в насилии, в разврате, в злобе, в богохульстве. Путь, который я вам указываю, благороднее, но все же великое безумие обрекать себя на гибель. Вот почему не должно на этом останавливаться; но должно, презирая похоть и царство ее, стремиться к тому Царству Любви, где все подданные дышат одною любовью и желают только блага любви. Этот путь укажут вам другие, а с меня довольно и того, что я вас остерегаю от того жестокого пути, которым идут многие сильные мира сего, потому что истинного состояния своего не знают”.
Кажется, благороднее, проще и убедительнее никто не говорил о том, как “царство мира сего” относится к Царству Божьему.
6
Так же, как ложное соединение людей – государство, когда оно делается единственной, последней и высшей целью, когда “Град человеческий” (Civitas homмnum) по св. Августину, становится на место “Града Божия” (Civitas Dei), Церкви, – Паскаль обличает и ложное знание, когда оно, делаясь тоже последней и высшей истиной, становится на место религии.
Те немногие, кто пробудился от “заколдованного сна”, напрасно ищут спасения во внешнем знании природы. “Внешнее знание не утешит меня от духовного невежества во дни печали, но духовное знание утешит всегда от внешнего невежества”. “Что такое человек в природе? Перед бесконечностью – ничтожество, перед ничтожеством – все; середина между ничем и всем. Человек бесконечно далек от познания (обеих противоположных) крайностей; все концы и начала скрыты от него непроницаемой тайной; он одинаково не способен познать ни того небытия, из которого вышел, ни той бесконечности, которою будет поглощен”. “Наша истина и наша справедливость – две такие неуловимые точки, что орудия нашего ума слишком тупы, чтобы их найти с точностью, и, если даже находят, то острия этих орудий, расщепляясь, упираются где-то около тех двух точек, скорее в ложь, чем в истину”.
Царь внешнего, пробуждающего людей от “сверхъестественного сна”, чтобы они могли увидеть гибель, но от нее не спасающего знания – Декарт. “Я не могу простить Декарту; он хотел обойтись без Бога во всей своей философии, но вынужден был позволить Ему дать миру пощечину, чтобы привести его в движение, а потом ему уже нечего было делать с Богом. Декарт бесполезен и сомнителен”. Слишком ясно предчувствует Паскаль, что Декарт будет отцом всего внешнего, механического, людей от Бога уводящего знания, чтобы его “простить” и даже быть к нему справедливым. Слишком хорошо знает Паскаль, что нет ничего бесстрастнее, беспощаднее механики; нет ничего противоположнее живому, любящему и страдающему сердцу человека. Декарт для Паскаля – воплощенный демон Геометрии, самый холодный из всех демонов, вечно искушающий Бездною; “Бросься отсюда вниз, ибо написано: „Ангелам своим заповедал о Тебе сохранить Тебя; и понесут Тебя на руках своих, да не преткнешься о камень ногою Твоею””.
7
Истинное знание, “утешающее в дни печали”, есть не внешнее знание мира, а внутреннее знание человека. Проникая в последние, никем до него не исследованные, глубины души человеческой, Паскаль находит в них как бы развалины царственного величия или запустевший и разрушенный храм какого-то неведомого бога, и в полустертых на стенах его надписях читает имя этого бога: “Человек”.
“Все несчастья человека доказывают его величие: это несчастья развенчанного царя”. “Царственное величие человека видимо даже в его ничтожестве, ибо кто, кроме развенчанного царя, чувствует себя несчастным, потому что он не царь?.. Кто несчастен, потому что у него только один рот… и кто не несчастен, потому что у него только один глаз?” “Чем больше мы узнаем, тем больше открываем величия и низости в человеке”. “Жалок человек и велик, потому что знает, что жалок”. “Дух человеческий, этот верховный судия мира, не так свободен, чтобы не быть смущенным первым около него происходящим шумом. Пушечного грома не нужно, чтобы помешать ему думать; для этого достаточно визжащего флюгера или скрипящего блока. Не удивляйтесь, что этот человек нехорошо мыслит: комар жужжит около уха его… Если вы хотите, чтобы он нашел истину, отгоните комара, который смущает и побеждает этот могущественный ум, правящий городами и царствами. Смешной бог – человек”.
А все-таки “царственное величие” человека – мысль. Человек– только тростник, самый слабый в мире, но тростник мыслящий. Чтобы раздавить его, не нужно миру вооружаться на него: для этого достаточно веяния ветра, капли воды. Но если бы мир раздавил человека, он был бы все-таки выше мира, потому что знал бы, что умирает, а мир ничего не знает. “Все наше достоинство в мысли. Ею мы должны возвышаться, а не пространством и временем, которых не можем наполнить. Будем же хорошо мыслить… Мир обнимает и поглощает меня пространством, как точку, но мыслью я обнимаю мир”.
“Слишком показывать человеку, как он подобен животным, не показывая, как он велик, – опасно; так же опасно слишком показывать ему величие его, не показывая низости; но всего опаснее оставлять его в неведении о том и другом… Не должно человеку думать, что он равен животным или Ангелам… но должно знать возможность того и другого. Если человек возвышает себя, я его унижаю, если он унижает себя, я его возвышаю… И всегда противоречу ему, пока он не поймет, что человек есть непонятное чудовище”. “О, какая химера человек, какое чудовище, какой хаос, какое противоречие, какое чудо! Мудрый судия всего, бессмысленный червь; хранитель истины, помойная яма лжи; слава и отребье вселенной” (вот один из бесчисленных примеров “антиномического”, “противоположно-согласного” в языке Паскаля). Смирись же, гордый разум; молчи, бессмысленная природа; познайте, что человек бесконечно превосходит человека… Слушайте Бога!”
Бог говорит человеку: “Я – Тот, кто тебя сотворил и Кто один только может открыть тебе, кто ты такой. Ты теперь уже не тот, каким Я тебя сотворил: ты был свят, невинен, совершенен, исполнен света и разума; Я открыл тебе славу и чудеса Мои; очи твои созерцали величие Мое… Но ты захотел быть равен Мне и найти в себе самом блаженство. Тогда я покинул тебя и возмутил против тебя всю некогда тебе послушную тварь”.
Здесь подходит Паскаль к тому сокровеннейшему и, для “внешнего знания”, непостижимейшему, что соединяет Антропологию, Человековедение, с Апологией, Защитой христианства, – к религиозному опыту первородного греха. Он говорит о нем так же ясно, просто и убедительно, как о своих научных опытах.
8
“Самая для нас непостижимая тайна есть наследие первородного греха, потому что нет ничего более противного нашему разуму, чем то, что грех первого человека сделал виновным всех, кто, будучи так далек от него, казалось бы, не мог в нем участвовать. Это кажется нам не только невозможным, но и несправедливым… А между тем, узел всех наших судеб завязан… именно в этой бездне так, что человек еще более непостижим без этой тайны, чем сама она непостижима для человека”.
Самый темный и таинственный узел человеческих судеб заключается в неразрешимом для человека противоречии между бесконечною волею к счастию и столь же бесконечною невозможностью счастия. “Человек, вопреки всем своим страданиям, хочет быть счастливым и не может не хотеть”. “Жажда счастия есть причина всех человеческих действий, даже и тогда, когда человек идет вешаться… О чем же нам говорит эта бессильная жажда, как не о том, что человек был некогда действительно счастлив и что теперь осталась у него от этого счастия только пустота… ненаполнимая ничем, кроме содержания бесконечного – т. е. Бога?”
“Если человек создан не для Бога, то почему же он счастлив только в Боге? Если человек создан для Бога, то почему он противится Богу?” “Вся природа такова, что всюду на ней видны знаки потерянного Бога”. “В странную, для человеческих взоров непроницаемую тайну прячется Бог… Он таился под покровом природы до своего воплощения, а когда Ему должно было явиться, то скрылся еще более под покровом человечества. Легче было узнать Его, когда Он был невидим, чем когда Он явился… Все явления мира суть покрывала на Боге. Верующие должны узнавать его во всем”.
“Все пророчества и чудеса, все доказательства веры не до конца убедительны, но и не таковы, чтобы не было в них основания для веры. Есть в них очевидность, и есть темнота, чтобы просвещать одних и ослеплять других. Но очевидность такова, что превосходит очевидность противного или, по крайней мере, ей равна”. “Неверно, что все скрывает Бога, но так же неверно, что все открывает Его; верно лишь то, что Бог скрывается от тех, кто искушает Его, и открывается тем, кто ищет Его, потому что люди одновременно и недостойны Бога, и способны к Нему; недостойны по своему растлению, а по своей природе способны”. “Истинно, Ты – Бог сокровенный” (Vere tu es Deus absconditus), по слову пророка (Исайя, 45:15). Если бы не было темноты (в вере), то человек не чувствовал бы своего растления; если бы не было света, то человек не надеялся бы на исцеление. Итак, не только справедливо, но и полезно, чтобы Бог был отчасти скрыт и отчасти открыт, потому что для человека одинаково опасно знать Бога, не зная своего ничтожества, и знать свое ничтожество, не зная Бога”.
9
Главный метод религиозного познания у Паскаля заключается в том, что он переносит его из разума в то, что называет “сердцем”, а мы назвали бы “волей”. В этом религиозный опыт его совпадает с научным: “Все познания первых начал – пространства, времени, движения, чисел, – идут не от разума, а от сердца (воли)”. “Истину мы видим не в силлогизмах, а во внутреннем озарении… Внутренним только осязанием познается Бог (per tactum intrinsecum)”, —с этим утверждением Кампанеллы согласился бы Паскаль.
В этом новом методе Богопознания против Паскаля не только вся философия, от Аристотеля до Декарта, Спинозы и Канта, но и вся католическая Церковь, от св. Фомы Аквинского до Ватиканского собора 1870 года, объявившего анафему тому, кто отрицает, что “при свете естественного человеческого разума бытие Божие достоверно познаваемо”.
“Сердцем, а не разумом, узнанный Бог – вот что такое вера”, – учит Паскаль. “Есть и у сердца свои разумные доводы, которых разум не знает… Разве мы любим по разуму?” “О, как далеко от познания Бога до любви к Нему!” “Если люди верно говорят о делах человеческих: „Надо знать, чтобы любить”, то святые говорят о делах Божиих: „Надо любить, чтобы знать””. “В истину нельзя войти без любви”. “Истина без любви… ложь”.
“О, как я люблю видеть этот гордый разум униженным и умоляющим!” “Нет ничего соответственнее разуму, чем отречение от разума”. “Последнее действие разума сводится к тому, что есть нечто, бесконечно большее разума”. “Если даже естественные явления выше разума, то насколько более – сверхъестественные”. “Мудрость возвращает нас к детству”.
“Все, что непонятно, все-таки есть: бесконечное число, бесконечное пространство, равное конечному”. “Невероятно, чтобы Бог соединился с человеком?.. Но я хотел бы знать, по какому праву такое слабое животное, как человек, измеряет милосердие Божие и ставит ему границы. Человек не знает, что такое он сам; где же ему знать, что такое Бог? Как же он смеет утверждать, что Бог не может сделать его способным к общению с Собой?” “Христианство очень странно: оно велит человеку признавать себя гнусным и учит его уподобляться Богу… Как мало у христианина гордости, когда он соединяется с Богом, и как мало низости, когда он равняет себя с червем земли!” “Я хвалю только тех, кто ищет, стеная. Надо устать до изнеможения в поисках истинного блага, чтобы протянуть, наконец, руки к Освободителю”.
10
Кроме двух книг – Опытов Монтеня и Руководства Эпиктета, третья главная книга для Паскаля в Апологии – Кинжал Веры, испанского доминиканца Раймонда Мартини, где чудом уцелели от огня Инквизиции древнейшие памятники иудейской письменности. Паскаль ищет в них совпадения христианского предания со свидетельствами великих учителей Талмуда в том, что он называет “непрерывностью” (perpйtuitй), и что мы могли бы назвать единством религиозного опыта человечества в веках и народах, во всемирной истории.
“Что бы ни говорили (неверующие) о христианстве, надо признать, что в нем есть нечто удивительное. “Это вам кажется, потому что вы родились в христианстве”, могут мне возразить. Нет, вовсе не потому, а наоборот: я противлюсь христианству, потому что в нем есть это удивительное… Люди, от начала мира, ожидали Мессию… и утверждали, что Бог им открыл, что родился Искупитель… Это удивительно”.
Исторические ошибки Паскаля слишком явны. “Летописи иудейского народа на несколько веков древнее, чем летописи остальных народов”. “Весь этот великий и многочисленный народ произошел от одного человека” (Авраама). “Греки и римляне заимствовали свои законы от иудеев”. “Сим, видевший Адама, видел Ламеха, который видел Иакова, а Иаков видел тех, кто видел Моисея”. Такая “история” для нас уже немного стоит. Но все эти ошибки Паскаля несущественны, потому что сделаны в порядке Истории, а не Мистерии, – внешнего знания о мире, а не внутреннего знания о человеке – того, на чем зиждется вся Апология.
Судя по тому, что Паскаль ставит наравне с ветхозаветными пророчествами чудное сказание Плутарха о кормчем Тамузе, услышавшем таинственный крик: “Умер Великий Пан!” (что не пришло бы, конечно, и в голову никому из церковных апологетов), – он мог бы понять пророческий смысл и таинств Елевзиса, Египта, Вавилона, Крито-Эгеи – всего, что мы называем “христианством до Христа”, что, в самом деле, есть одно из удивительнейших чудес всемирной истории.
11
Огненное сердце Мыслей — та ночная беседа Паскаля с таинственным Гостем, которую он сам называет “Иисусовой Тайной”. Главное жизненное действие сердца – посылать во все, даже в мельчайшие сосуды тела кровь; так же действует и “Тайна” в Мыслях: в каждой из них слышится биение, в каждой льется кровь этого сердца.
Все начинается и кончается в Мыслях тем “сверхъестественным сном” человечества, которым спят ученики Иисуса в Гефсиманскую ночь. Главная цель Паскаля—разбудить, расколдовать людей от этого “заколдованного сна”. “В смертном борении будет Иисус до конца мира: в это время не должно спать”.
В “Иисусовой Тайне”, этом не внешнем, а внутреннем “видении”, “явлении” Христа – совершается как бы Его “Второе Пришествие”, или вечное “Присутствие” в мире:
“И се, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь”. (Матфей, 28:20)
“Иисус – один на земле”, – вспоминает Паскаль, может быть, не только о Гефсиманской ночи, но и о своей.
“Если человек – один, Я с ним”, —
по “незаписанному” в Евангелии слову Господню, “Аграфа”. “Иисус один” – наедине с Паскалем. В этой внутренней близости Человека к человеку чувствуется близость не только Духа к духу, но и Тела к телу. Кажется, ученики Христа узнали бы в этой ночной беседе Паскаля голос Учителя.
Может быть, точно такие же “Явления” – “Присутствия” бывали и у великих Святых в Церкви; но грешному человеку в миру это Явление, кажется, первое, еще никогда не бывалое.
Люди, слышавшие сами или помнившие тех, кто слышал сам живой голос Иисуса, хранили в памяти и передавали друг другу, а иногда и записывали, до конца первого и начала второго века, подлинные, из уст Его услышанные, но в Евангелии “не записанные”, слова Господни, Аграфа. Стуит только вслушаться в иные слова “Иисусовой Тайны”, чтобы убедиться по нечеловеческому звуку их, что и эти слова – “Аграфы”, и что они могли быть услышаны Паскалем только из уст самого Иисуса.
Или ты хочешь, чтобы Я за тебя лил Кровь Мою, когда ты за Меня и слезы не пролил?
Не бойся и молись за себя с таким же доверием, как за Меня.
Я больше твой друг, чем все твои друзья, потому что Я сделал для тебя больше, чем они, и потому что они за тебя не пострадали бы, как Я страдал, и не умерли бы, как умер Я, еще во дни твоей неверности и ожесточения.
Я тебя горячее люблю, чем ты любил некогда скверну твою.
Кто не услышит и не узнает в этих словах Иисусова голоса, тот не узнает его и в Евангелии.
12
“Противоположное – согласное”, – учит Гераклит. “Из противоположного возникает прекраснейшая гармония; из противоборства рождается все”. Это значит: все рождается из противоборства и согласия Двух Начал в Третьем—из божественной тайны Трех. “Бог есть день – ночь; зима – лето; война – мир; сытость – голод: все противоположности, enantia, в Боге”. Енантиизмом, “философией противоположностей”, можно бы назвать всю мудрость Гераклита, и мудрость Паскаля также.
Главный религиозный метод его – “согласование противоположностей” (accorder les contraires). Паскаль, вероятно, ничего не знал о Гераклите; тем удивительнее эти его совпадения с Гераклитом не только в мыслях, но и в словах.
“Два противоположных начала – с этого должно все начинать”. “И даже в конце каждой высказанной истины должно прибавлять, что помнишь противоположную истину”. “Наше (человеческое) величие заключается не в том, что мы находимся в одной из двух (противоположных) крайностей, а в том, что мы находимся в них обеих вместе и наполняем все, что между ними. Но, может быть, душа соединяет эти крайности только в одной точке, как бы в раскаленном угле”. “Противоположные крайности соприкасаются и соединяются в Боге, и только в одном Боге”. “Только в Иисусе Христе все противоречия согласованы”. “Вера объемлет многие, как будто противоречивые, истины… Две природы (Божественная и человеческая) соединяются в Иисусе Христе, а также два мира (создание нового неба и новой земли)”.
“Он (Христос) есть мир наш, соделавший из двух одно и разрушивший стоявшую между ними преграду”, учит Павел (Ефесянам, 2:14), и тому же учит Паскаль. Весь религиозный опыт его достигает высшей точки в этом учении о двух Божественных Началах – Отце и Сыне, – соединяющихся в Третьем Начале – в Духе. Если так, то огненное сердце Мыслей — “Иисусова Тайна” – есть не что иное, как тайна Трех.
“Бесконечным расстоянием между телами и духами прообразуется расстояние еще бесконечно большее, между духом и любовью, потому что оно сверхъестественно… Эти три порядка (Тело, Дух, Любовь) различны по качеству”. “Все тела – небо, звезды, земля и все царства земли – не стоят ни малейшего из духов, потому что он знает все это и знает себя, а тела ничего не знают. Все тела и все духи, вместе взятые, и все, что от них произошло, – не стоят ни малейшего движения любви, потому что это относится к порядку бесконечно высшему. Все тела и духи не могли бы произвести ни малейшего движения любви: это невозможно, потому что относится к иному, сверхъестественному порядку”.
Сам того не зная, Паскаль в этом учении о “трех Порядках” продолжает, через пять веков, дело, начатое Иоахимом Флорским, – учение о “трех состояниях мира” – “трех Царствах” – Отца, Сына и Духа.
“Три порядка” – в созерцании Паскаля, а в действии, в жизни – три чуда: Огонь, Терн, Кровь (“каплю крови Моей Я пролил за тебя”, говорит ему Иисус в “Тайне”). Каждое из этих трех чудес было для него как бы физическим и метафизическим вместе осязанием прерыва между порядками—таким же убедительным опытом, как понижение ртутного столбика в стеклянной трубке при восхождении на высоты, и, в то же время, переходом из одного порядка в другой, из низшего – в высший. В первом чуде – Огня—совершился для Паскаля переход из первого порядка– вещества, плоти, – во второй порядок—Духа; во втором чуде – Терна – переход из второго порядка – Духа, в третий – Любви, где и совершается третье чудо – Крови.
13
“Я еще не все сказал; вы увидите…”. Это, вероятно, одна из последних, неконченных Мыслей Паскаля, одно из его последних недоговоренных слов. “Страх Земли” – так можно бы определить то, почему он не сказал и не сделал всего, что мог бы сказать и сделать.
Господня земля и что наполняет ее (Псалтырь, 23:1), —
этого Паскаль не говорит и не чувствует. Небо для него Господне, но не земля.
Слава Тебе, Господи, за Мать нашу, Землю, которая носит нас всех и питает, —
этого он тоже не чувствует и не говорит, как св. Франциск Ассизский в “Песне тварей”. “Сердцем узнанный Бог” для Паскаля не в человеке и в природе, а только в человеке. Он изучает, испытывает природу, но не любит ее, а боится: “Вечное молчание этих беспредельных пространств меня ужасает”. Ужас природы и есть для него тот ужас Бездны, который преследует его всю жизнь:
Была с Паскалем Бездна неразлучна.
Кажется иногда, что одержимый “страхом земли” он не знает и земных путей человечества – того, как движется оно во времени, в истории от Первого Пришествия ко Второму, и что нет у него эсхатологии, потому что нет истории. Верит ли он в “Третий Порядок Любви” – Царство Божие – не только на небе, но и на земле? Если и верит, то вера эта не доходит до его сознания.
Страх Земли у Паскаля – в порядке космическом, а в человеческом – страх Плоти. Догмат Воскресения он утверждает. “Почему они (безбожники) говорят, что Воскресение невозможно? Что труднее – родиться или воскреснуть; быть впервые тому, чего никогда еще не было, или быть снова тому, что уже было однажды; труднее ли в бытии возникнуть или вернуться в бытие? Легким нам кажется первое только по привычке, а по недостатку привычки другое кажется нам невозможным: простонародный способ суждения”. Проще, яснее и убедительнее никто об этом не говорил. Но кажется иногда, что самому Паскалю это ненужно, а если и нужно, то этого он не сознает, а только предчувствует. Кажется иногда, что для него то, что Иисус умер или даже всегда умирает (“в смертном борении будет Иисус до конца мира”, jusqu'а la fin du monde), нужнее и действительнее, чем то, что Он воскрес.
Страх Земли, страх Плоти – может быть, главная причина того, что Паскаль не соединяет двух вопросов, которые больше всего мучают его и для которых он больше всего сделал, – вопроса о Трех Порядках и вопроса о Церкви; главная причина того, что он умом ясно не понимает, а только сердцем смутно чувствует, что ответ на эти два вопроса найден будет лишь тогда, когда они соединятся, потому что Единая Вселенская Церковь может осуществиться только в “Третьем Порядке Любви” – в “Третьем Царстве Духа”.
Три Порядка в созерцании – три чуда в действии: вся жизнь Паскаля под знаком Трех. “Три в Одном – Отец, Сын и Дух Святой – есть начало всех чудес…”. Этим исповеданием Данте в “Новой Жизни” начинает свою жизнь; им же кончает ее в Божественной Комедии:
Тем же исповеданием мог бы кончить жизнь свою и Паскаль, и почти кончил. “Я еще не все сказал”: если бы сказал и сделал все, то понял бы, что разбудить, расколдовать человечество от “заколдованного сна” можно только этим всемогущим, из всех человеческих слов самым божественным, – Три.
14
Вышел ли Паскаль из католической Церкви или остался в ней? Спор об этом ведется вот уже триста лет и, вероятно, будет вестись всегда, потому что он неразрешим в той плоскости, где происходит, – в “двух низших порядках – плоти и духа”; он мог бы решиться только “в третьем, высшем порядке любви”.
В 1665 году, два с половиной года по смерти Паскаля, архиепископ Парижский Гардуэн де Перефикс, тот самый, который хотел вырыть из могилы тело его, чтобы бросить в общую яму, – призвав о. Павла Беррье, спросил его с грозным видом, правда ли, что он причастил такого отъявленного еретика-янсениста, как Паскаль? О. Павел оробел и смутился, но ответил по совести, что Паскаль, еще года за два до смерти, отрекся от янсенистской ереси и умер правоверным католиком. Архиепископ тотчас велел ему записать это показание и, хотя обещал хранить его в тайне, но слова не сдержал и разгласил.
Лет через шесть о. Павел писал Жильберте Перье: “Слышал я, что вы огорчены тем, что люди злоупотребляют показанием о вашем брате, которое вынудил у меня покойный Парижский архиепископ… Я был тогда убежден, что верно понял слова, сказанные мне вашим братом… Но теперь вижу, что они могли иметь и, как я полагаю, действительно имели не тот смысл, какой я им придал… Я желал бы от всей души, чтобы это заявление никогда не было мною сделано, потому что оно, как мне теперь кажется, не соответствует истине, и потому, что им злоупотребляют вопреки моей воле”. И еще года через два – Этьену Перье: “Я никогда не говорил, что покойный господин Паскаль от чего-либо отрекся”.
Так падает главное и, в сущности, единственное свидетельство о том, что католики называют “отречением Паскаля от янсенистской ереси и его возвращением в лоно Римской Церкви”.
Бедному о. Павлу тем труднее было понять, что думал Паскаль о Церкви, что, может быть, тот и сам это не всегда понимал. Ясно только одно: ни в протестантской, ни в католической Церкви Паскаль не вмещается; он между них, как между двух огней. Ясно также, что в последние годы он отошел от “господ Пор-Руаяля”. Как ни далек он от иезуитов – от янсенистов он еще дальше. Чтобы в этом убедиться, стоит только вспомнить тот уцелевший в Мыслях черновой набросок для Писем: “Больше всего следует исповедовать обе противоположные истины, в то время, когда одна из них отрицается. Вот почему иезуиты так же неправы, как
янсенисты; но все-таки эти еще более неправы, чем те, потому что иезуиты яснее исповедуют обе истины”.
“Иисус Христос – Искупитель всех… Когда вы (янсенисты) говорите, что Он умер не за всех… вы доводите людей до отчаяния… вместо того, чтобы приводить их к надежде”. Так отрицает Паскаль одну из глубочайших основ всего протестантства, от Лютера и Кальвина до Янсения, – догмат об искуплении не всех, а только немногих, предопределенных, “избранных”. Но если бы суд его над католической Церковью не был так суров, как над протестантской, то он не повторял бы за св. Бернардом Клервосским: “К Твоему суду взываю, Господи!”
15
“Три в одном. Trиs in unum” (здесь Паскаль как будто уже предчувствует, что Вселенская Церковь осуществится только под знаком Трех). “Три в Одном – единство и множественность: католики ошибаются, исключая множественность, а гугеноты (протестанты), исключая единство”. “Если смотреть на Церковь как на единство, то глава ее, Папа, – все; но если смотреть на нее как на множественность (соборность), то Папа – только часть Церкви… Множественность, которая не сводится к единству, есть беспорядок, а единство, которое не зависит от множественности, есть произвол”.
Вот что говорит Паскаль о том, чему суждено было сделаться столпом Римской Церкви, – о папской непогрешимости: “Бог не творит чудес в обыкновенном водительстве Церкви. Странною была бы непогрешимость одного (Папы), но естественна – непогрешимость многих людей (Церкви), потому что водительство Божие скрыто в природе (и в человечестве) – как во всех делах Божиих”. Так не мог бы говорить Паскаль, если бы уже не стоял на пороге католической Церкви и не был готов из нее выйти.
“Молчание есть величайшее из всех гонений. Святые никогда не молчали… После того, как Рим произнес приговор… должно тем сильнее кричать, чем приговор несправедливее и чем больше хотят заглушить крик, – пока не придет, наконец, Папа, который выслушает обе стороны… Добрые Папы найдут вопиющую Церковь”. “О, неужели я никогда не увижу христианского Папу на престоле св. Петра!” – эти слова друга своего Дома (Domai), единственного человека, который кое-что понимал в муке Паскаля о Церкви, мог бы и он повторить.
“Кажется, обе Церкви (протестантская и католическая) правы, потому что в каждой из них – только половина истины”, – говорит в книге Восстановление Христианства, в главе “О любви”, Михаил Сервет, “ересиарх”, сожженный дважды, – Римскою Церковью, “в изображении (in effмgie)”, и в действительности, Кальвином. “В каждой из двух Церквей – только половина истины”, – это значит на языке Паскаля: “Две противоположные истины”,– та, что в Церкви католической, и та, что в Церкви протестантской, – соединятся в Церкви Вселенской – в “третьем порядке Любви”.
Лучше всего можно понять, что сделал Паскаль для будущей Вселенской Церкви, сравнив его с Лютером и Кальвином. Слабость этих обоих в том, что они вышли из католической Церкви, не пройдя ее всю до конца и исповедуя только одну из “двух противоположных истин”, “соборность”, “множественность”; сила Паскаля в том, что он вышел из католической Церкви, пройдя ее всю до конца и соединив обе истины – множественность, соборность и единство.
Лютер и Кальвин были только на пороге Вселенской Церкви под знаком Двух, а Паскаль в нее вошел под знаком Трех.