ГКЧП

Весной 1991 года ситуация в СССР накалилась. Армия проводила странные военные учения под Москвой. В Вильнюсе была предпринята попытка захвата парламента и телецентра. Рижский ОМОН штурмовал республиканское МВД. Михаил Горбачев проявлял нерешительность, медлил с назревшими рыночными реформами, его авторитет в народе стремительно падал. На этом фоне быстро росла поддержка народом российского руководства во главе с Борисом Ельциным. Но нам не верилось, что высшая партийная номенклатура так просто поступится властью и согласится на политическую конкуренцию.

19 августа в 6.00 меня разбудил телефонный звонок: «В Москве военный переворот. Вот гады, они все-таки на это пошли!». Я попросил жену собрать в сумку пару белья, две книги и бутерброды. Неясно, как все сложится, может быть, придется сразу уходить в подполье.

Приехал в Ленсовет. Председатель Комиссии по экономической реформе Сергей Васильев проводил собрание депутатов демократических фракций. Распределяли обязанности, решали, что кому делать. Когда я вошел в зал, он сразу обратился ко мне: «Мы при любой диктатуре должны иметь свою прессу. Ты — редактор “Невского курьера”, тебе и отвечать за подпольные издания. Решай сам, что и как делать». Дал мне в помощь молодого депутата и предложил браться за дело немедленно.

Мы выбрались из здания Мариинского дворца и сразу почувствовали за собой слежку. Мой кабинет председателя Комиссии по промышленности находился в соседнем здании. Предъявили свои депутатские удостоверения, охрана нас не остановила. Но и нашего преследователя, показавшего какие-то корочки, тоже пропустила. Я собирался взять из своего стола кое-какие материалы, но теперь важнее было оторваться от «хвоста». В коридоре мы неожиданно для него скрылись за дверью приемной комиссии. Преследователь замешкался и завернул за угол коридора. Мы вышли из приемной через другую дверь и быстро покинули здание. Нас разбирал смех от этих «шпионских игр». Но тут лицом к лицу столкнулись с оперативником, рация в кармане которого вещала: «Филиппов скрылся, найти и задержать!». Оперативник меня не узнал. Мы свернули за угол, зашли в подворотню. Там парень, закончив ремонт, заводил свой «Москвич». Мы плюхнулись на заднее сидение: «Видишь, гэбэшники, гони скорее!». В подворотню уже вбегали двое. Водитель дал газ и поехал прямо на них, они расступились. «Москвич» вылетел на улицу. Парень о ГКЧП еще не слышал, но его реакция была правильной: «Куда вас, ребята?». От слежки мы ушли.

Но надо было делать то, о чем договорились. Базой определили пустовавшую квартиру друзей, которые уехали работать на Север. На дачах присмотрели пару сараев, где можно было поставить множительные аппараты. В то время ризографов и принтеров не было — только ксероксы. Мой знакомый кооператор скупал в Финляндии оргтехнику «секонд-хенд» и продавал ее «новым русским». Новые ксероксы в СССР тогда еще не поставлялись. Я приладил к своей машине прицеп и приехал к кооператору. Без бороды он меня не узнал, но голос ему показался знакомым. Он отдал все ксероксы со своего склада. Я вывез их за город и спрятал. Когда члены ГКЧП расселись по камерам, эти ксероксы исправно заработали в офисах «Демократической России».

Закончив операцию с ксероксами, поспешил в Москву. На Ленинградском вокзале меня поразило, что город живет обычной жизнью, будто нет никакого военного переворота. Кто-то что-то слышал о баррикадах у Белого дома, но в основном народ был занят своими делами. Совсем как в 1917 году в дни октябрьского большевистского переворота, когда интеллигентная публика посещала театры. Я подумал: действительно, Россия — страна невыученных уроков!

Добрался до Белого дома, встретился с коллегами-депутатами. События развивались стремительно. Милиция подчинялась непосредственно министру внутренних дел России. Поэтому российские власти пытались поставить на защиту Белого дома милицейские школы. К счастью, противостояния милиции и войск не состоялось. Ночью поступила информация, что через час ожидается штурм Белого дома. Если бы он действительно начался, никакие бы наши баррикады не помогли бы. Спецназ прошел бы сквозь них, как нож сквозь масло. Просто солдатам было бы скользко идти по нашей крови. И они отказались. Защищать Белый дом нам не пришлось.

Члены ГКЧП к тому времени поняли, что армия не будет стрелять в народ. Егор Гайдар в своей книге «Смуты и институты» приводит примеры из российской истории, когда власть вдруг обнаруживает, что нет ни одного взвода солдат, готового встать на ее сторону. И тогда она рассыпается, как карточный домик. Так было в дни февральской революции и октябрьского большевистского переворота в 1917 году. То же произошло и в дни неудавшегося переворота ГКЧП. В момент смуты властям не помогает и приличное жалование своим охранникам. Так пал Чаушеску, ушел Ярузельский, сбежал Янукович. Но странно, этот опыт не убеждает авторитарных правителей в тщетности усилий удержать недовольный народ в узде. Видимо, каждый познает это лишь на своем опыте.

 

Указ о свободе торговли

Многие убеждены: чтобы решить проблему, достаточно принять хороший закон, указ или постановление. Это заблуждение, химера под названием «нормативный фетишизм». Принятый парламентом закон и указ президента — всего лишь текст на бумаге. Если он не впишется в существующие традиции, не станет повсеместной практикой, то так и останется только текстом. Но бывают ситуации, когда принятие нормативного акта играет роль «спускового механизма». Общество уже готово жить иначе, но ему не хватало лишь сигнала «сверху». Людям нужно знать, что это «уже можно», «за это не накажут», «милиция приставать не будет», «чиновники донимать не станут». У граждан появляется уверенность, что они все правильно делают. Это хорошо проявилось на двух указах президента — о либерализации цен и о свободе торговли. Первый отменил в России государственное регулирование цен на большинство товаров со 2 января 1992 года, с этого момента они стали договорными, возник рынок и конкуренция. Второй был подписан Ельциным через месяц.

Трудно найти другое нововведение, которое так сильно ударило по чувствам советских людей. За годы советской власти они привыкли, что на один и тот же товар цены во всех магазинах одинаковы, будь то центр города или его окраина. Одежду, ткани, обувь, автомобили и все другие товары государственные магазины обязаны были продавать по ценам, утвержденным Государственным комитетом цен. (В 1991 году исключение из этого правила действовало только для сельхозпродуктов, реализуемых частниками на колхозных рынках, и народившихся недавно кооперативов.) Фиксация цен так глубоко вошла в сознание народа, что их освобождение вызвало сначала оторопь: «Как это так? Куда писать, кому жаловаться?».

Когда Указ президента о либерализации цен был опубликован, мы предполагали, что на рынке автоматически установится равновесие спроса и предложения, в магазинах товары появятся. Однако ситуация менялась очень медленно. Реформа уперлась в психологию. Накопленные про запас товары оставались в шкафах россиян и не попадали на рынок. Люди не решались от них избавиться, не знали, как это сделать, не верили, что при свободных ценах в магазинах наступит изобилие. Годы советской власти не прошли даром, и сложившийся за это время менталитет мешал запустить механизм рыночного равновесия. Более того, такое массовое поведение грозило резким скачком цен, гиперинфляцией.

Первым попытался повлиять на поведение людей Ленсовет. По предложению депутатов Михаила Киселева и Григория Томчина он принял постановление, разрешившее гражданам свободно продавать свои запасы, где угодно, хоть на тротуаре. Идея показалась нам разумной, мы стали готовить проект аналогичного указа президента. Мне выпала честь быть и соавтором этого указа, и его «толкачом».

Любой проект указа президента по установленной процедуре подлежит согласованию с министерствами и ведомствами, с Правовым управлением Администрации президента. Когда Егор Гайдар ознакомился с первоначальным вариантом и запустил его по кругу согласований, пошли разгромные резолюции. Предсказывали, что его реализация «заблокирует центр Москвы», «приведет к резкому росту преступности», «ввергнет страну в хаос и анархию». Особенно яро выступали против ведомства, которые до либерализации цен распределяли дефицитные товары. Я встречался с министрами, начальниками департаментов, уговаривал, требовал снять возражения. В конце концов, в первых числах февраля 1992 года указ вышел в той редакции, в какой нам удалось его протолкнуть.

Может быть, он был не идеальным, но послужил тем «стартовым выстрелом», который резко изменил поведение граждан. На улицах городов возникли огромные торжища. Продавали всё и вся. Складывалось впечатление, что страна разом превратилась в большую барахолку. Если у семьи есть возможность реализовать излишки по выгодной цене, то почему бы это не сделать, особенно если деньги вам нужны на другое? Эффект от этой всенародной торговли был огромный. Домашние запасы, выброшенные на рынок, частично покрыли денежный навес — избыток необеспеченных товарами рублей. Это помогло затормозить темпы инфляции, стабилизировать снабжение городов. Тем более что массовый вброс товаров на рынок сочетался с ограничением денежной эмиссии, политикой финансовой стабилизации, которую в начале 1992 года правительство реформ еще имело возможность проводить.

В те дни наши политические противники изгалялись на страницах газет: «Открыли повсюду базар и этим гордятся!». Конечно, в цивилизованном обществе и торгуют цивилизованно (в гипермаркетах, магазинах, на рынках), а не на улицах. Через несколько лет и мы дошли до такой цивилизации. Но в 1992 году иной способ уйти от гиперинфляции, иначе чем через торжища на улицах, не просматривался. Когда пароход тонет, надо думать не о сервировке стола, а о том, где найти спасательный плот, как посадить в него женщин и детей. Указ о свободе торговли и был тогда спасательным плотом. Он способствовал становлению рыночных отношений в условиях высокой инфляции.

Свобода торговли позволяла выжить многочисленным бывшим инженерам, служащим, научным сотрудникам, которые лишились бюджетного финансирования и работы. Став «челноками», они закупали товары в ближнем и дальнем зарубежье и продавали их в России. До августовского кризиса 1998 года «челноков» насчитывалось около 10 млн, а вместе с членами семей — свыше 30 млн. Снятие административных ограничений позволило вовлечь средства населения в предпринимательский оборот, обеспечить товарами регионы.

До сих пор порой слышны предложения предоставить государству право регулировать цены хотя бы на определенный круг товаров. Мировой опыт показывает, что при введении директивных цен товары либо становятся дефицитными, если у них приемлемое качество, либо лежат невостребованными на складах, если качество не удовлетворяет покупателей. Третьего не дано.

Мэрия Нью-Йорка, столкнувшись с нехваткой воды, нормировала ее подачу временем полива газонов. Тогда горожане стали заливать свои газоны, превращая их в болота, заполняли любые емкости, независимо от того, нужна была им действительно вода или нет. В Севастополе в начале 1990-х годов местные власти также ограничили время водоснабжения квартир. Жители «про запас» стали наполнять водой ванны, на следующий день спускали ее в канализацию и заливали новую. Расход воды в городе резко возрос. Попытки привести в равновесие спрос и предложение через запреты и ограничения всегда ведет к подобным результатам. Чиновники могли это предвидеть, но как противостоять требованиям масс, которым нравятся простые решения? То, что они не соответствуют сложной структуре потребностей общества, люди убеждаются лишь на своем опыте.

Если директивное регулирование цен порождает дефицит и создает почву для коррупции, то могут ли органы власти иначе влиять на уровень цен? Могут. Но не в лоб, а косвенно, меняя условия. Например, нельзя устанавливать предельную цену квадратного метра жилплощади в новостройках, но можно облегчать строительным фирмам получение земельных участков под строительство. В Москве, чтобы начать строительство жилого дома, нужно получить сотни согласующих подписей — во много раз больше, чем в Швеции или Финляндии. Откаты за подписи чиновников оплачивают покупатели. Уберите эти препоны, сделайте взятки действительно опасными для свободы чиновников, и цены на жилплощадь упадут. Противостоять росту цен нужно, создавая условия для конкуренции и борясь с коррупцией. И, судя по мировому опыту, это возможно.

 

Деньги-«фантики»

В новейшей истории России есть решение правительства реформ, которое люди не могут ему простить. Решение вынужденное, на нем сам Егор Гайдар не настаивал, но он его подписал. И навлек на себя проклятие народа. Это решение о замораживании вкладов в Сбербанке в начале 1992 года.

Советские рубли, полученные гражданами в виде зарплаты, имели разную покупательную способность в государственном магазине, где были фиксированные цены и дефицит товаров, и на колхозном рынке, где цены определялись спросом и предложением. Тот, кому повезло оказаться в нужное время в нужном магазине, мог за 4 рубля купить докторскую колбасу. А на колхозном рынке на 4 рубля практически ничего не удавалось приобрести. Значительную часть заработанных денег советские граждане не могли потратить и клали их на сберкнижки. Эти накопления были вынужденными. Они откладывались человеком не потому, что он хотел скопить себе на старость или на покупку дорогой вещи, а потому что из-за тотального дефицита не мог купить автомашину, квартиру, хорошую одежду.

Средства, лежавшие на сберкнижках, государство использовало для выплаты новой зарплаты. Часть ее снова оседала на сберкнижках, не находя необходимого применения. Круговорот «деревянных» рублей продолжался. Если цены принудительно зафиксированы, то деньги превращаются в фантики, для сбережений граждан на весах экономики нет эквивалента в виде товаров. Советская власть долгое время обманывала граждан, выдавала рубли-фантики, делая записи в сберкнижках, обещая, что когда-нибудь, при коммунизме, у них будет всё. Но осознать, что накопления фактически ничего не стоили, обманутые люди не могут.

Деньги, не обеспеченные товарами, сродни атомной бомбе. Советские люди, жившие во второй половине ХХ века, не познали на своем опыте гиперинфляцию. Многие даже не слышали такого слова. При гиперинфляции зарплату приходится выдавать ежедневно, потому что завтра деньги обесценятся вдвое. Вырученные от продажи железнодорожных билетов средства не покрывают даже затрат на топливо. Крестьяне отказываются продавать сельхозпродукты за деньги и не везут продовольствие в города. Начинается голод, тысячи горожан-мешочников устремляются в деревни обменивать вещи на хлеб.

Россия пережила гиперинфляцию во время Гражданской войны, Австрия и Германия — после первой мировой. Из-за мощного денежного навеса вынужденных накоплений прошлых лет к 1992 году угроза гиперинфляции в новой России стала реальной. Правительство реформ не видело иного выхода, иной «подушки безопасности», кроме «замораживания» денег-«фантиков» на счетах граждан. Но люди посчитали и до сих пор считают, что именно правительство реформаторов, а не все предшествовавшие коммунистические правительства, их ограбило. Замораживание было необходимо, его можно сравнить с принесением в жертву солдат заслона, защищающих подступы к переправе, пока дивизия выходит из окружения.

Сегодня президент Владимир Путин и провластные пиарщики списывают ошибки экономической политики на «лихие 90-е». И народу легче: раз начальство говорит — значит, так и есть. Правда о том, что экономический спад середины 1990-х годов явился не результатом необходимых реформ, а закономерным итогом многолетней политики советской власти, не воспринимается. Народ не хочет признаваться себе, что десятилетиями работал, тратил силы и здоровье на строительство коммунистической утопии, а остался в итоге ни с чем.

Льстить людям несведущим — прием беспроигрышный. Можно лить бальзам на народные раны, твердить, что «распад социалистической империи стал крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века», что «реформаторы ограбили народ», фантазировать о возможности иного пути перехода к рынку. А главное — умалчивать, что экономический рост 2000-х годов, изобилие товаров на полках магазинов и есть следствие перехода к рынку и высоких цен на нефть и газ. Но обман рано или поздно выходит наружу.

 

Гены и традиции

Социологические опросы в начале 1990-х годов показывали, что большинство россиян были против частной собственности на крупные предприятия. Сказалось влияние десятилетий коммунистической пропаганды. Но еще больше мешали заложенные в нас генетические программы. Например, генетическая программа формирования мужских иерархических структур в любом сообществе — в группе подростков, в производственном коллективе, в банде. Или генетическая программа защиты территории обитания первобытного племени.

Есть еще генетическая программа справедливого дележа. В древности, убив оленя, охотники делили добычу на всех. Это была самая эффективная стратегия выживания первобытного племени. Частной собственности на землю не существовало, была племенная собственность. Инстинктивное чувство рода-племени живо и сегодня. В аулах Северного Кавказа вам покажут пастбище рода Ахметовых, рода Исмаиловых и т. д., но не скажут, что это пастбище принадлежит конкретному гражданину. Так же ведут себя берберы в Северной Африке.

Большинство россиян отличается от типичных европейцев своим пониманием справедливости. Для нас справедливо, когда «всем поровну», независимо от вклада каждого. Когда в СССР применяли бригадный подряд, общий заработок делили на всех поровну, без учета квалификации и вклада каждого. Это делалось добровольно — вот что значит менталитет!

Такое инстинктивное отношение переносилось и на советские гиганты индустрии: «Все вокруг народное, все вокруг моё». Передать предприятия в частные руки, в понимании многих, означает украсть их у народа. Не воспринимается аргумент, что фактически эти предприятия находятся в собственности бюрократии, которая их разворовывает, на них наживается. «Да, разворовывает. Но если отдать их кому-то, даже за деньги — это тоже будет воровство. Пусть лучше все останется как есть. А чтобы не разворовывали госсобственность, надо всюду поставить контролеров и строже наказывать за казнокрадство». Как будто контролеры-чиновники не войдут с казнокрадами в долю.

То, что у чиновника есть свои корыстные интересы, и то, что в отличие от предпринимателя, он не заинтересован в развитии производства, снижении затрат и выпуске конкурентоспособной продукции, проходит мимо ушей. Ведь в нашей культуре нет программы частной собственности. Она — наследие европейской цивилизации за последние 2000 лет. Частная собственность, отделенная от власти, — всего лишь мутация. Случайно возникнув в полисах Древней Греции, пережив Рим и воспрянув в средневековых европейских городах, она доказала свою эффективность. Но если гены племенного равенства диктуют одну программу поведения, а культура другую, то когнитивный конфликт неизбежен.

Еще один острый вопрос, волновавший многих: кому — россиянину или иностранцу будет принадлежать предприятие. Как же совместить частную собственность с чувством национальной принадлежности? У всех акционеров должны быть российские паспорта? Но это не гарантирует, что акционеры не будут жить в Лондоне и их личные интересы не войдут в противоречие с интересами жителей страны. Что же делать — оставить предприятия под управлением вороватых российских чиновников?

У россиян популярна поговорка «От трудов праведных не наживешь палат каменных». В ней наш исторический опыт. Мы знали, что крепостному крестьянину, как бы он ни усердствовал, не сравниться с барином. Мы понимаем, что чиновник, собирающий дань в виде взяток, живет лучше, чем честный инженер. И не потому, что он умный и трудолюбивый, а потому что «место хлебное». Отсюда наша уверенность, что богатство — результат положения во властной вертикали, связей, махинаций, распила бюджетных средств или банального воровства.

Но, признавая свободу в развитии человека, его право на самореализацию, общество вынуждено принять и неравенство. Надо быть последовательным. Большинству россиян такая последовательность не нравится. Отсюда популярность государственной (общенародной) собственности и нелюбовь к либералам. Казалось бы, «наелись социализма», поняли, что общенародная собственность — фикция, ею владеют те, «кто ее охраняет». Но нет, урок — не впрок, у молодых вновь проявляются левые настроения.

Американцы видят мир не так, как россияне. Американская мечта — вера в то, что любой трудолюбивый, умный и предприимчивый человек обязательно добьется успеха. И практика это подтверждает. Мой знакомый американец изобрел скотч. Запатентовал, продал лицензию на право его производства в Европе, а на вырученные деньги построил завод в США. В итоге стал весьма состоятельным человеком. Типичная, между прочим, история.

Когда я путешествовал по Америке, меня поразило, что почти в каждом частном доме в подвале есть мастерская, где хозяева экспериментируют, что-то изобретают — звукопоглощающую краску для жалюзи, особые шайбы для сверхнадежной затяжки болтов… В США министерства издают сборники с описанием желательных изобретений. Американцы творят, понимая, что патент — самый короткий путь к успеху.

К сожалению, у нас нет ничего подобного. Зато большинство студентов уверено, что лучший путь к успеху — стать чиновником, и тогда «не ты будешь платить откаты, а тебе их понесут». Парень, глядя в камеру ТВ, признает, что воруют все, и он не верит, что кто-то, став начальником, откажется от взятки. «Меня сделайте министром, и я буду!». Таково отражение действительности в зеркале мировоззрения типичного россиянина. Реально ли при таком менталитете сделать частную собственность священной, защищенной и судом, и общественным мнением?

Здесь мы упираемся в вопрос: всегда ли прав народ? Когда-то толпы радостно приветствовали сожжение на костре еретика Джордано Бруно, посмевшего утверждать, что Земля вращается вокруг Солнца. Немецкий народ привел Гитлера к власти и затем пошел на фронт воевать за господство «высшей расы». Наши соотечественники спокойно воспринимали, как замерзали на морозе семьи кулаков, выгнанные коммунистами из своих домов с маленькими детьми, как их сограждан, объявленных «врагами народа», морили и гнобили в сталинских концлагерях. Разве народ в своем безразличии к чужому горю прав? Неприятие большинством наших сограждан частной собственности на средства производства, пожалуй, из этой же категории.

Почему европейская экономика, основанная на частной собственности, оказалась более эффективной? Отчасти мы уже обсудили это, сравнивая работу частного собственника предприятия и государственного управленца. Но есть еще одна причина, может быть, самая важная. Это соревнование, конкуренция, побуждающая миллионы людей проявлять инициативу.

Как работают государственные предприятия? По указаниям министерских чиновников. Они встроены в бюрократическую иерархию. Для чиновника указание начальника выше закона. В СССР такое указание давал генеральный секретарь ЦК КПСС, сегодня — президент. Но откуда ему знать тонкости производства на десятках тысяч предприятий, их производственные возможности и особенности? Даже вся министерская рать не поможет выбрать правильное решение для предприятия, потому что на месте всегда виднее.

В условиях рынка и конкуренции все по-другому. Там предприниматели и менеджеры думают о том, что надо сделать, чтобы фирма приносила больше прибыли. Руководители подразделений фирмы, отвечающие за их рентабельность, обеспокоены тем, как снизить затраты, произвести и продать больше товаров. Поиск ведут миллионы людей, и эффект этой предприимчивости потрясает. Именно ей Европа обязана резким ростом производства в последние 200 лет. Именно этим объясняется, почему производительность труда немца в три раза выше, чем у россиянина, а о качестве и говорить не приходится. Но задумаемся, а входит ли развитие конкуренции — экономической и политической — в круг интересов типичного россиянина?

Частная собственность на средства производства прокладывает дорогу к лучшей жизни не только предпринимателям и изобретателям. Своей желанием произвести больше товаров лучшего качества с меньшими затратами эти люди делают богаче жизнь всем нам. Обилие произведенных товаров ведет к снижению цен и росту покупательной способности. А работа на успешных предприятиях гарантирует людям наемного труда высокую зарплату. Но «болезнь красных глаз», как называют зависть китайцы, толкает нас к уравниловке по принципу: лучше жить всем в нищете, но зато поровну. Многие страны оказываются в ловушке подобных народных чаяний, вводят высокие налоги, перераспределяют доходы предприимчивых и работящих в карманы лентяев и бездельников.

Мой старший брат Александр, выйдя на пенсию, стал пчеловодом. Еще со времен нэпа сохранился закон, разрешивший пчеловодам «частное производство». Защищаясь им, он с другом организовал в горах Таджикистана пасеку на 600 ульев. Ее перевозили на прицепах, по мере того как весна шла от устья рек к вершинам гор. И у них все время был великолепный весенний цветочный мед. Одна пчелиная семья на их пасеке давала в 10 раз больше меда, чем на пасеке соседнего колхоза. Я нередко приводил этот пример в спорах с оппонентами. Но не помню случая, чтобы он помог убедить ярых сторонников общенародной собственности. Гены и совковый менталитет берут верх над разумом.

Культура частной собственности создала экономическую основу личной свободы. Говорят, что частная собственность и свобода — две стороны одной медали. Одно дело раб, холоп, крепостной крестьянин, и совсем другое — собственник земли, дома. Есть своя квартира, автомобиль и счет в банке — значит, можно многое: открыть свой бизнес, поступить в бизнес-школу, послать сына учиться в университет. Да и сознание уже другое: я собственник и налогоплательщик. Могу и буду отстаивать свое мнение, я ведь не покорный бюджетник или военнослужащий! Но, чтобы такое сознание стало определяющим, нужна солидарность, ведь и один собственник в поле не воин!

С этим у нас туго. Даже обретя определенную свободу в личных финансах, наши собственники не спешат объединяться, чтобы отстаивать свои права. Сколько их вышло на улицу, чтобы защитить 31 статью Конституции, гарантирующую свободу собраний, демонстраций и митингов? А много ли вы знаете людей, готовых жертвовать деньги на политическую борьбу за европейский путь России? Выходит, помимо частной собственности потребуется развитие навыков самоорганизации и взаимопомощи. А этого духа солидарности у нас пока кот наплакал! Как утверждают социологи — мы самое атомизированное общество в мире.

 

За что погибли люди на Гражданской?

Обсуждая проекты законов о частной собственности, предпринимательстве, приватизации, мы думали о реакции на них россиян. Помнили, что говорили учителя о причинах Гражданской войны: в основе братоубийственного конфликта лежало разное отношение людей к собственности. Рабочие и крестьяне поддержали лозунг большевиков «Землю — крестьянам, фабрики — рабочим!», а фабриканты и помещики хотели восстановить частную собственность.

Действительно, как свидетельствуют резолюции губернских съездов крестьян, последние в большинстве были сторонниками общинной собственности на землю и «черного передела» земли. Впрочем, к этому времени оформилось уже много «мироедов» — зажиточных трудолюбивых крестьян, которые благодаря столыпинским реформам выделились из общины. И те, и другие за винтовки не хватались, хотя и понимали права на землю по-разному. Точно так же российские рабочие в ходе массовых забастовок начала ХХ века не ставили под сомнения права собственности хозяев предприятий, не брали в руки оружие. Почему же они убивали друг друга на Гражданской войне?

Как ни странно, большевистский лозунг «Фабрики — рабочим!» был реализован в ходе массовой бесплатной приватизации 1993–1994 годов. Каждый работник получил право обменять свой приватизационный чек на акции своего предприятия со скидкой. Но это не обострило вражду между сторонниками и противниками частной собственности на средства производства, на предприятиях не было массовых столкновений или забастовок. Кто-то поменял ваучер на акции и потом их продал, кто-то сразу обменял его на пару бутылок водки. Наиболее расчетливые участвовали в чековых аукционах и стали акционерами доходных нефтегазодобывающих предприятий. В общем, все прошло без эксцессов. И даже когда многие чековые инвестиционные фонды «кинули» своих вкладчиков и лишили их перспектив иметь долю собственности, на улицы никто не вышел.

Не было и демонстраций сторонников коммунистов против приватизации как таковой. Был протест против задержек зарплаты, которые люди справедливо связывали с проведением рыночных реформ. Но умирать за государственную собственность никто не хотел. Даже сторонники Руслана Хасбулатова и Александра Руцкого, устроившие кровопролитие в октябре 1993 года, не выдвигали вопрос о собственности на передний план — им нужна была только власть.

Что же стало побудительным мотивом к Гражданской войне? Может, просто банальное стремление лидеров большевиков к власти, желание ее удержать, раз уж так легко удалось разогнать Учредительное собрание? И именно это желание власти толкало их к созданию Красной армии? Первоначально Красная армия формировалась на добровольной основе, но ничего из этого у большевиков не получилось. Только когда была объявлена насильственная мобилизация крестьян, армия наполнилась рядовым составом.

А у лидеров белых был похожий мотив воевать — вернуть себе власть и облечь ее в привычные формы монархии, получить назад поместья, заводы и фабрики. Здесь мотив частной собственности действительно присутствовал. Но помещиков и фабрикантов были тысячи, а не миллионы. Не они составляли солдатскую массу Белой армии. В нее были мобилизованы такие же крестьяне, как и в Красную армию. Парадокс? Почему тогда люди шли на смерть?

Есть суждение историков, что октябрьский большевистский переворот 1917 года и Гражданская война отражали архаичные представления миллионов российских крестьян о том, как должен быть устроен мир. Это понимание должного было реальной силой, звало в бой, помогало и белым, и красным формировать свои полки. С одной стороны фронта господствовало убеждение солдат о том, что земля-мать не должна продаваться, частная собственность на нее недопустима. Значит, надо поддержать большевиков, перехвативших эсеровские лозунги общинников. Крестьяне понимали национализацию земли как ее справедливое разделение согласно трудовому принципу — «каждому столько, сколько он может возделать своим трудом». С другой стороны фронта — убеждение, что править должен «природный» добрый царь, а не бояре-горожане, профессора и депутаты. И здесь было за что воевать, крушить «супостатов». Тем более что представление о божественной природе царской власти прекрасно сочеталось с инстинктом, с заложенным в генах инстинктом иерархии.

Собирать в дивизии пушечное мясо помогала и людская покорность. Трудно представить медведей, объединенных в стадо. А стадо баранов служит примером безропотного послушания вожаку. Наши предки — человекообразные обезьяны — заняли нишу между медведями и баранами. Они передали нам закрепленную в генах программу послушания. А если у высшего начальника есть еще и подходящий символ, то люди готовы пойти за ним в огонь и воду в буквальном смысле слова.

Одно дело — идти добровольно воевать за близкую тебе идею, другое — явиться на призывной пункт по повестке, подкрепленной жесткими санкциями за неявку, вплоть до расстрела. Тут послушание — лучшая стратегия. «Не все гибнут в боях — если повезет, останусь живым». Пойти по призыву разумнее, чем быть казненным за дезертирство. Так и обрастали Красная и Белая армии солдатской массой. А дальше свое дело делали комиссары, белые и красные. Одни говорили о помещичьей земле, которую придется крестьянам вернуть в случае поражения Красной армии, другие — про доброго царя, который позаботиться обо всех, если победит Белая армия. И солдатская масса покорно шла в бой за тех и за других. То, что большевики крестьян обманули, обложив бандитской продразверсткой, а позже восстановив крепостное право в виде колхозов, — это было уже потом. А в 1918 году солдаты-крестьяне помогли большевикам удержать захваченную власть.

Этот исторический урок говорит нам о необходимости понимать как интересы и предрассудки социальных групп, так и закономерности экономического развития. Не может община или колхоз переиграть частную ферму, не могут госпредприятия выпускать конкурентоспособную продукцию. Надо смотреть правде в глаза, как бы ни тянули нас в прошлое генетические программы. Пора понять: мир изменился, эпоха мамонтов кончилась.

 

Частное или государственное?

Факты и статистика показывают, что частная собственность обеспечивает более эффективное производство, лучшее качество продукции, а главное, генерирует инновации. Почему?

Предположим, что директору государственного предприятия поручено закупить новые станки. Одна фирма предлагает надежное оборудование, но платить директору откат наотрез отказывается. У другой станки похуже, но откат она готова дать. Какую фирму выберет директор? Обычно люди отвечают: все люди блюдут свой интерес, и если есть шанс, что об откате никто не узнает, то, скорее всего, директор выберет второй вариант. Не случайно фирмы, продающие строительные материалы, в рекламе обещают «агенту вознаграждение». Застройщик, посылая агента закупить стройматериал, должен помнить, что тот может приобрести не самый лучший, а тот, за который его купят.

В частной компании есть собственник, который заинтересован проконтролировать и при необходимости выгнать корыстного снабженца. А в государственной деньги ничейные, «принадлежат всему народу», в ней нет конкретного лица, который лишится денег лично. В рациональном расходовании государственных средств материально не заинтересованы ни директор предприятия, ни начальник департамента, ни министр. Государственная собственность беззащитна, это ее ахиллесова пята.

Поэтому воры и жулики «пилят» чаще всего казенные деньги. Конечно, воровство бывает и в частных компаниях. Экономисты употребляют термин «агентские потери», они связаны с тем, что управляет предприятием не сам собственник, а его агент — начальник производства или цеха. Однако воровства в частных фирмах намного меньше, ведь там ему противостоят интересы собственника.

В текущей деятельности государственное предприятие еще может как-то сравняться с частным. Когда же дело доходит до инвестиций, которые окупятся не скоро, сразу выясняется, что только частный собственник заботится о будущем предприятия, блюдет свои долгосрочные интересы. Он, в отличие от директора госпредприятия, не станет покупать плохое оборудование.

То же самое относится к выбору рискованных стратегий развития и новых видов продукции. Собственник может рискнуть, это его капитал, и он жаждет победы. А директору государственного предприятия незачем рисковать, ведь он наемный работник. Поэтому так мало на госпредприятиях авторов прорывных технологий и принципиально новых товаров. Красноречивы результаты частной фирмы «Форд» и государственного завода АЗЛК с его автомобилем «Москвич». В разработку «Москвича» собранных с населения налогов было вложено немерено. Но любой житель СССР предпочел бы «Москвичу» немецкий «Фольксваген» или американский «Форд».

Частная собственность — прекрасный воспитатель. Она формирует рачительное отношение к имуществу, к ресурсам. Разница отчетливо проявилась после приватизации в 1990-х годах. За несколько лет новые хозяева предприятий вывезли копившийся годами мусор, навели порядок в цехах, а главное — устанавливали современное оборудование. Рачительное отношение к активам предприятий — фундамент экономического роста, залог благосостояния нации. Но подобное отношение проявляют лишь те хозяева, которые связывают свою судьбу с предприятием. Если собственник опасается его захвата рейдерами, то постарается поскорее продать или сдать оборудование в металлолом. Ключевой вопрос рачительности — реальные гарантии прав собственностью и свободы ее использования. Когда Гитлер ввел фиксированные цены, и прибыль оказалась под вопросом, немецкие предприниматели в массовом порядке бросали свои предприятия и эмигрировали за рубеж.

Иногда рачительное или наплевательское отношение к собственности связывают с тем, как она досталась собственникам. Это ошибка. Неважно, как собственность досталась ее обладателю — по наследству, тяжким трудом или воровством. Предок семейства Морганов был пиратом, фирма «Мицубиси» ведет свое происхождение от бандитского общака, многие европейские банки выросли из контор ростовщиков. Но это не мешает им в современных условиях верховенства права в Европе и США быть надежными партнерами на рынке. Вопрос не в том, насколько приватизация была справедливой или несправедливой. Главное, чтобы предприятия обрели хозяев, которые не намерены бежать из страны, опасаясь за свою судьбу и судьбу своего бизнеса.

Конечно, есть ниши, где государственная собственность сделает то, на что не хватит сил у частной. Это инфраструктура: дороги, электросети, линии связи. Когда встает вопрос о развитии удаленного региона, трудно ожидать, что местные бизнесмены скинутся и построят туда дорогу — у них просто не хватит денег. Дорогу надо строить за счет государства, на деньги налогоплательщиков. Она будет в государственной собственности. Но доверить стройку лучше по конкурсу частным строительным компаниям, они сделают лучше и дешевле.

 

Кооперативный тупик

А разве нельзя построить конкурентный рынок на базе кооперативной собственности? Или даже сохранить государственную собственность, но ввести самоуправление трудового коллектива? Ведь тем самым можно осуществить мечту марксистов — избежать эксплуатации наемного труда? Будучи студентом, я задавался этим вопросом, искал примеры из мировой практики.

Первыми попробовали отказаться от предпринимателей как класса и перейти к рабочему самоуправлению большевики в 1917–1918 годах. Для реализации своей утопии бесклассового общества, в котором «пролетариат станет всем», они создали на предприятиях рабочие советы и передали им управление. Ничего хорошего из этого не получилось. Рабочие не имели ни стимулов, ни квалификации. Тогда Ленин заявил об отходе от принципов Парижской коммуны, признал, что российский рабочий класс еще «не созрел» и ему нельзя предоставлять право на «рабочую демократию». Большевики передали управление предприятиями назначенным ими партийным чиновникам и приступили к строительству бюрократической вертикали.

Второй массовый эксперимент на эту тему провела Югославия. Рассорившись со Сталиным, маршал Броз Тито решил создать «социалистический рынок» с конкуренцией, но без предпринимателей. Предприятия отдали в управление «рабочим советам». И здесь ничего путного не вышло. Почему? Я много читал об опыте Югославии, о рабочем самоуправлении, об испанских и японских кооперативах, о продаже предприятий их работникам в США. Выводы — печальные. Эффективного третьего пути между капитализмом и социализмом в форме кооперативной собственности в мире не найдено. Мешает человеческая природа.

Допустим, работники предприятия стали обладателями его акций (инсайдерами). Если приходится создавать предприятие с нуля, то сегодня россиянин реально может вложить в приобретение его акций, в лучшем случае, 500 тыс. рублей. Исходя из средней доходности бизнеса 5–10 %, он может получить прибыль до 50 тыс. в год или порядка 4 тыс. в месяц. То есть доля прибыли акционера-работника, получаемая в виде дивидендов, существенно меньше его зарплаты. А эти категории — антагонисты: чем выше зарплата, тем выше себестоимость продукции и меньше прибыль. Следовательно, меньше выплатят рабочим дивидендов, да и акции предприятия упадут в цене.

Что рабочему выгоднее: требовать повышения расценок за работу (и тем самым уменьшать прибыль компании) или сокращать расходы на оплату труда, снижать себестоимость и тем самым повышать прибыль и дивиденды? Выгоднее первое. Выходит, работнику-акционеру важнее не прибыль, а высокая зарплата. Но если общее собрание акционеров, в котором большинство работников решит поднять расценки и уменьшить дивиденды, то кто будет инвестировать в капитал предприятия?

Еще труднее уговорить работников-акционеров направлять прибыль на приобретение нового оборудования вместо распределения ее в виде дивидендов. Ведь оборудование окупится через несколько лет, и только тогда появится шанс получать что-то сверх произведенных затрат. Но семьи не хотят ждать будущих доходов, они живут здесь и сейчас. Не готовы работники голосовать за новые инвестиции — это не в их интересах. Голосуют лишь тогда, когда речь идет о замене вышедшего из строя необходимого оборудования. Краткосрочные текущие интересы работников-акционеров оказываются важнее перспектив развития предприятия.

В производственных кооперативах, где люди вскладчину организуют собственное производство, — та же проблема. Вскоре после успешного старта предприятия начинается его стагнация. Не хотят кооператоры вкладываться в новое оборудование, пытаются обойтись старым. И понятно — деньги нужны семьям. Поэтому, например, в Испании законом о кооперативах прописаны обязательные ежегодные отчисления работников в их капитал, добровольно на это кооператоры не идут.

В Югославии использовался механизм «рабочего самоуправления», при котором работники считались собственниками предприятия, пока на нем трудились. При подобных правоотношениях вложения работника в развитие предприятия теряют для него всякий смысл: он уволится, а его деньги останутся на предприятии, для него фактически пропадут. Аналогично определял права рабочих Закон об аренде, принятый в СССР в 1988 году. Понятно, что шансов на развитие предприятий при такой форме собственности нет.

Иное дело предприятия, где большинство акционеров со стороны (аутсайдеры). Они не заинтересованы повышать зарплату работникам и делают это, только чтобы избежать убытков от забастовок. Они голосуют за разумные решения по дивидендам и по инвестициям, которые повысят цену акций. Антистимулов к развитию производства и внедрению новых технологий у аутсайдеров нет.

Впрочем, и частная собственность имеет недостатки. Важнейший из них — монополизация рынка. Крупная частная торговая сеть заинтересована банкротить небольшие магазины шаговой доступности. Разорив их демпинговыми ценами, она стремится не допустить появления новых, подкупает чиновников, чтобы те не выдавали лицензии конкурентам. Частная собственность не гарантирует порядочности собственников. Монополизированный рынок, как правило, не может самостоятельно вернуться в состояние конкурентного. Требуется государственная антимонопольная политика. Когда американцы столкнулись с прожорливыми монополиями, Конгресс США в 1890 году принял антимонопольный закон Шермана. Многие компании-монополисты вынуждены были разделиться на конкурирующие мелкие компании.

Концентрация власти опасна в руках и автократа, и тирана, и олигарха. Если олигарх имеет доход, сопоставимый с доходом небольшой страны, а его состояние превышает все ее активы, то это внушает беспокойство. Хорошо, если миллиардер заботится о судьбе человечества, как Билл Гейтс, жертвующий миллиарды долларов на борьбу со СПИДом, или Джорж Сорос, поддержавший своими средствами российских ученых в 1990-х годы. Но ведь есть и такие, как Бен Ладен…

Только крупные компании в состоянии направлять огромные средства на разведку и добычу нефти и газа в районах Крайнего Севера, мелким там делать нечего. Лишь крупные фирмы могут создать эффективную торговую сеть супермаркетов. Человеку с 10 тыс. долларов это не по силам. Но огромная экономическая власть, сосредоточенная в руках отдельных людей, опасна. Что с этим делать?

 

Интересы частные и общие

Общие интересы всегда произрастают из частных. Мне нужна дорога, и тебе она нужна… При определенных условиях частные интересы могут соединиться, возникнут выраженные общественные интересы — построить дорогу вскладчину. Но порою кто-то пытается прокатиться за счет других, налоги не платить, а дорогами пользоваться. Возникает конфликт общих и частных интересов. Он не столь очевиден, когда чиновник ратует за государственную собственность, за госпредприятия и госкорпорации, против приватизации. Что им движет, в чем его частный интерес?

Склонность к предпринимательской деятельности — удел немногих. Большинство предпочитает карьеру наемного работника — рабочего или управленца: не надо рисковать своими деньгами, а если еще и оклад приличный, то жить можно. «Красные директора» понимали самоедский характер командно-административной системы, видели тупик, в который она заводила страну, но частные интересы толкали их на рутинное исполнение своих функций без реформаторских «взбрыкиваний». Так было безопаснее.

Поражение в Крымской войне заставило Александра II пойти на реформы и освобождение крестьян. Мэйдзи провел реформы в Японии из-за угрозы ее колонизации европейцами. Когда прямой внешней угрозы нет, правящая элита может особо не беспокоиться. В СССР извращенная мотивация на выполнение плана любой ценой, отставание предприятий в техническом развитии, неэффективность экономики не сказывались на обыденной жизни партноменклатуры. Им важнее были личная безопасность, достаток, карьера. Они уютно расселись в государственной лодке и не хотели «высовываться». Во всяком случае, при Брежневе и Андропове директора и министры за частную собственность не выступали.

Однако в конце 1990-х годов положение изменилось — приватизация стала директорам выгодна. При любой ее процедуре они имели шансы получить большой или даже контрольный пакет акций. Положение собственника предприятия выгоднее, чем госслужащего. Тебя не уволят, можно продать свои акции, завещать, обменять на иные блага. Тем не менее фракция промышленников в Верховном Совете не торопилась содействовать продвижению законопроекта о приватизации. Депутаты из числа «красных директоров» выжидали, сравнивали, что безопаснее: продолжать работать в рамках существовавшей системы или примкнуть к реформаторам? Жизненный опыт подсказывал им: если политика изменится, то их могут выкинуть за борт государственного корабля. И действительно, Закон о приватизации государственных и муниципальных предприятий был принят 3 июля 1991 года, а через полтора месяца произошел путч ГКЧП. Если бы путчисты победили, как сложилась бы их судьба?

Даже если правящая элита участвует в приватизации предприятий, то это еще не значит, что она будут содействовать реформам. Только убедившись, что реформам назад хода нет, она, возможно, станет их сторонником. Надо учитывать и верность номенклатуры партийным связям. В середине 1990-х годов многие «красные директора» входили в ЦК КПРФ и стремились восстановить в стране административно-командную систему. Они не выплачивали зарплату рабочим, подогревая протестные настроения, финансировали из средств предприятий избирательные кампании коммунистов, стимулировали нужным образом журналистов.

Для успеха реформ недостаточно того, что правящая элита получит от них очевидную пользу. Нужен шторм, который подвигнет власть на преобразования: например, резкое падение цен на нефть, дефицит продовольствия. А еще нужны упертые фанатики, которые будут двигать реформы из идейных соображений, даже вопреки личной безопасности.

 

Как приватизировать?

Было понятно, что государственные предприятия надо приватизировать, как бы к этому ни относилось большинство россиян. Без этого рыночные реформы не имели бы экономической и правовой основы. Зимой 1991 года я узнал, что председатель Госкомимущества Михаил Малей со своим водителем разрабатывают проект закона о приватизации, названный им Законом о демонополизации. Познакомившись с текстом, понял, что надо срочно вмешаться. Переговорил с председателем Комитета Верховного Совета по вопросам экономической реформы и собственности Сергеем Красавченко и неожиданно получил предложение возглавить Подкомитет по приватизации. Согласился, стал искать среди депутатов соратников.

Выбор метода приватизации — проблема политическая. Здесь я разошелся во взглядах с Егором Гайдаром и Анатолием Чубайсом. Они полагали, что, исходя из экономической целесообразности, приватизацию надо проводить за деньги. Я же, ежедневно общаясь с депутатами разных фракций, понимал, что приватизация за деньги в России политически неосуществима. Средств на выкуп собственности ни у кого не было. А продавать отечественные предприятия зарубежным фирмам не согласятся депутаты. Поэтому приватизацию нужно было проводить по принципу «отнять и поделить»: то есть отнять у номенклатуры и поделить среди граждан.

В командировке в Германии я посетил завод по производству замков в Потсдаме, приватизированный шведской фирмой «Аблой». Поинтересовался, на каких условиях его приватизировали. Для немцев главным было сохранить завод, рабочие места. Выручка за проданное имущество была делом десятым, поэтому продали за гроши. Но в договоре приватизации зафиксировали обязательство фирмы сохранить оговоренное число рабочих мест, обновить модельный ряд замков, добиться снижения себестоимости и сделать предприятие прибыльным. Новые собственники установили высокопроизводительное оборудование и в соответствии с договором корректно уволили треть рабочих: кому-то оплатили обучение новой специальности, кого-то проводили раньше срока на пенсию. Охранников заменили автоматами-турникетами. Из ассортимента оставили только два типа замков, остальные передали другим заводам этой фирмы в Швеции и Финляндии. Специализация сократила издержки.

Так было по всей ГДР: приватизировали предприятия за гроши, но продавали только успешным фирмам с условием сохранить рабочие места. А в Венгрии продавали предприятия директорам в рассрочку: они и так по факту были хозяевами, пусть и дальше ведут бизнес, но уже частный. В Чехии поступили «по справедливости»: каждому гражданину выдали ваучер (книжку с отрывными талонами), он сам решал, акции каких предприятий приобретать. А кто станет хозяином предприятия, жизнь покажет…

Подобная «справедливость» была главным требованием населения и в России. Свою долю государственного пирога хотели получить госслужащие, учителя, врачи, пенсионеры. Они были против предложения отдать предприятия их работникам. Депутаты Верховного Совета с ними соглашались.

Закон о приватизации мы готовили долго. Информации было мало, российских специалистов не было, контактам с зарубежными мешал языковый барьер. Мы приглашали на слушания в Верховный Совет всех известных нам экспертов, просили их не отделываться общими фразами, формулировать статьи закона, хотя бы их концепции. Кто вправе инициировать приватизацию? Кто должен контролировать процесс? Какие вводить ограничения и стимулы? Предложений почти не было. В основном говорили о пользе частной собственности и издержках государственной.

Правда, были и исключения. Перед вторым чтением законопроекта, когда мы работали в подкомитете поздно вечером, раздался телефонный звонок: «Я знаю, что завтра у вас будет очередное чтение проекта закона о приватизации. Там есть ошибки, которые надо обязательно исправить. Например, из формулировки такой-то статьи непонятно, как следует поступать: вроде “казнить нельзя помиловать”». Я, не отрываясь от телефона, посмотрел текст статьи законопроекта. Действительно, формулировочка хромает. Звонивший находился в фойе 8-го подъезда Белого Дома. Ему тут же вынесли пропуск. Вошел человек невысокого роста, с бакенбардами. Достал дискету, сел рядом со мной к компьютеру. Начали разбирать его замечания. Их было около 30, и с большинством я вынужден был согласиться. Стало ясно, что завтра законопроект выносить на обсуждение нельзя. Чтение перенесли. Этот человек — Петр Мостовой проработал у нас в Подкомитете по приватизации полгода, пока Анатолий Чубайс не уговорил меня отпустить его в Госкомимущество на должность своего заместителя.

С предложением помочь пришел в подкомитет и Дмитрий Бедняков, кандидат юридических наук, начальник Школы милиции в Нижнем Новгороде. Он предложил меры, которые позволили сделать закон не декларацией, а законом прямого действия. Позже Дмитрия избрали мэром Нижнего Новгорода.

Закон о приватизации государственных и муниципальных предприятий удалось провести через Верховный Совет РСФСР 3 июля 1991 года. Принимали его долгих три дня. Атмосфера в зале порой накалялась до предела. Я на трибуне отбивался от нападок сторонников государственной собственности, убеждал сомневавшихся. Хотя я человек закаленный и в прениях биться могу долго и упорно, эти три адских дня оставили тяжелые воспоминания. Ведь от того, сумею ли я убедить большинство снять или поддержать ключевую поправку, зависел успех приватизации, успех реформ!

В тот же день был принят Закон об именных приватизационных счетах и вкладах. Его идею мы долго обсуждали с Михаилом Дмитриевым, народным депутатом РСФСР, заместителем председателя Комитета Верховного Совета по вопросам межреспубликанских отношений, региональной политике и сотрудничеству. Мы оба полагали, что если приходится «отнимать и делить», то надо делать это плавно, чтобы люди не смогли все сразу продать и пропить. Решили, что надо использовать для этого безналичные счета и вклады в Сбербанке. Каждый гражданин по этому закону должен был получить специальную сберкнижку, в которой предполагалось зафиксировать его долю в рублях в подлежащей приватизации госсобственности. В дальнейшем он имел бы право переводить средства с этой книжки только на оплату акций приватизируемых предприятий. Продавать акции, то есть обращать их в реальные деньги, он был вправе через 5 лет.

Все эти безналичные расчеты и ограничения по срокам продажи акций, описанные в принятом законе, были благоглупостью. Выяснилось, что Сбербанк не в состоянии провести такой огромный объем операций со взрослым населением — около 100 млн человек. Да и бабушка из деревни вряд ли смогла бы приехать в районный центр и, «посидев часик у компьютера», выбрать, в акции какой фирмы вложить свой пай. Отсутствовали и компьютеры, и финансовая грамотность, и биржи.

Но главное — безналичное оформление прав на участие в приватизации и ограничение по срокам продаж мешало концентрации капитала и появлению эффективных собственников. Поэтому я поддержал команду Анатолия Чубайса, которая через год предложила отказаться от именных приватизационных счетов и вкладов и перейти к бумажным приватизационным чекам (ваучерам). Указом президента приватизационные чеки были введены в обращение 14 августа 1992 года, когда Госдума была в отпуске. С этого момента граждане могли продать свою долю госсобственности в виде приватизационных чеков или прикупить их еще. Так в России появилась первая наличная ценная бумага.

 

Директорская приватизация

Отвечая на вопрос, почему госпредприятия в основном достались их директорам, напомню об уловке номенклатуры, которая называлась «аренда с выкупом». Она была реализована еще до распада Союза в соответствии с союзным Законом СССР об аренде и до принятия российского Закона о приватизации государственных и муниципальных предприятий.

Закон об аренде разрешил директорам предприятий сдавать в аренду любое имущество, находившееся в собственности государства. Трудовой коллектив во главе с директором учреждал новое юридическое лицо — арендное предприятие и брал все его имущество в аренду или выкупал за счет прибыли предприятия. При этом арендаторы сохраняли право на централизованные государственные капиталовложения и дотации. Выкупали оборудование и здания по остаточной стоимости, то есть за копейки. Настоящими частными собственниками ни рабочие, ни директор не становились, потому что капитал арендного предприятия на доли (части) не дробился, право частной собственности не вводилось. Получалось: пока работаешь на предприятии, «все вокруг твое», уволился — попрощайся с имуществом предприятия.

Директора таких предприятий имели право заключать договоры, продавать продукцию и оборудование. Могли на законных основаниях за счет разницы цен перегонять любые суммы на счета кооперативов. Когда в 1992 году началась приватизация уже по Закону о приватизации государственных и муниципальных предприятий, выяснилось, что те, кто успел заключить договоры аренды (закон обратной силы не имеет), уже «прихватизировали» значительную часть государственной собственности.

Но и после принятия Закона о приватизации у директоров еще не приватизированных предприятий сохранилась возможность приватизировать «под себя». В 1992–1994 годов большинство предприятий пошло по второму варианту приватизации, по которому 55 % акций получали члены трудового коллектива и пенсионеры предприятия, остальные акции выставлялись на конкурсную продажу за приватизационные чеки. Контрольный пакет акций в ходе приватизации доставался трудовому коллективу, но директор находил способы принудить работников продать акции именно ему. На двери бухгалтерии висело объявление о том, что после окончания смены представители администрации будут выкупать акции. Для того чтобы работники были покладистыми, задерживали выплату зарплаты. Посидев месяц без денег, рабочие сдавались на милость директору.

Как показала практика, и без такого принуждения работники предпочитали расстаться с акциями. На ленинградском заводе «Электросила» акции сконцентрировались в руках директората уже через 3 месяца. Это соответствовало интересам самих работников: что ждет их в будущем, какие дивиденды будут платить по акциям — неизвестно, а семья требует денег сегодня. У этого процесса была и положительная сторона — происходила необходимая концентрация капитала. Существует принципиальная разница между владельцем контрольного пакета акций и акционером-миноритарием. Крупный акционер считает предприятие своим, он здесь хозяин и должен построить новый цех, подъездные пути, установить новое оборудование. Для мелкого акционера все это не имеет значения. Он относится к предприятию как к одному из каналов получения процентов на вложенный капитал. Ему пообещали процент по акциям выше, чем по депозиту в банке, вот он и купил их. Разница в поведении акционеров-мажоритариев и акционеров-миноритариев огромна.

Директором московского ГУМа в 1990 году был добрый человек, понимавший справедливость как «всем поровну». Он добился, что все работники и он сам стали акционерами универмага с равным у каждого числом акций. ГУМ находится на Красной площади — выгоднее не придумаешь. Вскоре после его приватизации солидная немецкая торговая фирма выразила готовность вложить деньги в реконструкцию, сделать из него европейский торговый центр. Ее представители приехали обсудить условия с собственниками. Когда они с удивлением узнали, что ни у кого из собственников нет контрольного пакета акций, то повернулись и ушли. Они понимали, что без реального хозяина предприятие нежизнеспособно.

 

Заводы — на металлолом?

Стране, осуществляющей трудный переход к рыночной экономике, как воздух, нужны рачительные хозяева, эффективные собственники, люди, способные организовать производство продукции, конкурентоспособной на мировом рынке. Как от таланта тренера зависит успех команды, так и от предприимчивости и знаний тех, кто принимает решения в бизнесе, зависит успех и благосостояние народа.

Навыки предпринимательской деятельности — это, прежде всего, культура народа, вековой его опыт. В рыночных отношениях нельзя сравнить армян с чукчами. Культурные различия хорошо видны сегодня и в бывших советских республиках. В Киргизию правдами и неправдами приезжают китайцы. Границу пересекают нищими, а через год-два становятся миллионерами. А все потому, что у китайцев другой образ мышления, другой менталитет, другие навыки, другая культура.

Социологи выяснили, как поведут себя люди при резком ухудшении своего материального положения. В Москве станут искать себе вторую работу примерно 20 %, в Санкт-Петербурге — 10 %, в провинции — 2 %, остальные будут выживать, сажая картошку. В Нью-Йорке 80 % американцев, столкнувшись с экономическими трудностями, стремятся сохранить привычный уровень жизни, ищут дополнительную работу или новую сферу бизнеса, меняют специальность. Корни таких различий — в нашей истории. Большевики уничтожали самых активных и предприимчивых. Раскулачивание крестьянства лишило нас десятков миллионов рачительных хозяев. Этот урон Россия ощущает до сих пор.

Положении предпринимателей по сравнению с другими социальными группами — уникальное. У рабочих главный интерес в том, чтобы нормы выработки были ниже, а расценки выше, снижение себестоимости и рост производительности труда их не волнуют. Для чиновников и наемных менеджеров главное — карьера. Многие не откажутся от взятки или отката, действуя в ущерб фирме или хозяину. Что-то улучшать, совершенствовать в производстве они будут, но лишь под давлением собственников предприятия либо за хорошую премию.

А предприниматель, если он не допущен к «распилу» бюджета, выжить в конкурентной борьбе может, лишь внедряя новые технологии, повышая качество продукции и производительность труда, создавая новые товары. Выходит, что он и есть двигатель прогресса, причем невзирая на моральный облик, отношение к жене и детям. Предприниматель обеспечивает экономический рост и повышение уровня жизни нам всем. Многим этот вывод не нравится, но такова правда жизни.

Психология чиновника в корне отличается от психологии предпринимателя. Чиновник в идеале должен действовать по правилам, но фактически смотрит в рот начальству. Для него всякая конкуренция — зло. У предпринимателя психология рисковая, авантюрная. Увидев возможность заработать, он вкладывает силы и деньги в бизнес, в проекты, но может и прогореть. Предприниматели — исключительно ценная категория людей. В любом обществе их мало, не более нескольких процентов. Нередко, даже став очень богатыми (хватит на многие поколения роскошной жизни), предприниматели не останавливаются, потому что им интересен сам процесс поиска новых бизнес-решений.

Подойдем с другой стороны. Науку и промышленность развивают ученые, изобретатели, инженеры, технологи. Творить новое — их увлечение, их страсть. Но создать новое в лаборатории — мало, надо наладить его массовое производство. Это дело предпринимателей. Они — те же изобретатели, но работают не с железками, а с работниками, деньгами, технологиями. Самые предприимчивые из них без денег новое предприятие не построят, технологии не внедрят. А своих средств на это им чаще всего не хватает. Поэтому предприниматели вынуждены развивать бизнес на привлеченные или заемные средства, то есть за счет банковских кредитов или продажи акций и облигаций. Банки выдают кредиты из тех денег, которые граждане положили на депозиты. Получается, что значительная часть населения, простые граждане, в условиях капитализма тоже являются двигателями прогресса. В этом главное отличие капиталистического общества от феодального (в том числе его советской разновидности).

300 лет назад сбережения можно было вложить только в недвижимость, золото, бриллианты. Банков и акционерных обществ не было, не было и денег на строительство предприятий. Разве что за счет царской казны, и то мало. Теперь каналы финансирования предпринимательства налажены. Все упирается в то, сколько свободного капитала в стране, каков уровень сбережений населения. Там, где он высокий (в Китае он достигает 50 % доходов граждан), высок и уровень инвестиций. И все это благодаря простым гражданам. Они и есть по существу капиталисты, владельцы капитала. Впрочем, большинство мелких вкладчиков банков об этом даже не догадывается. Капиталистом назовут того, у кого на депозите миллион.

Причин стагнации отечественной промышленности в первой половине 1990-х годов было много: предельно милитаризированная структура экономики, советское качество продукции, крайне низкая производительность труда. Но особенно мешал человеческий фактор в лице «красных директоров». Страны Восточной Европы и Прибалтики решили проблему нехватки толковых хозяев, привлекая зарубежный бизнес. Показательный пример: чехи продали заводы «Шкода» компании «Фольксваген». В результате автомобили «Шкода» стали на уровне мировых стандартов, пользуются большой популярностью. Предположить в те годы, что российский «ВАЗ» отойдет «Хонде» и наконец-то начнет производить автомобили мирового уровня, было невозможно. Но позицию директоров поддерживали и рабочие, и интеллигенция. Как можно «распродать капиталистам народное достояние»?!

Типичная карьера директора завода — представителя хозяйственной номенклатуры КПСС такова: начальник участка — инструктор райкома — начальник цеха — инструктор обкома — директор завода. Главными в его карьере были связи, преданность местному партийному боссу, а отнюдь не знание технологий и тонкостей финансов. От директора требовался план любой ценой — приписками или завышением нормативов затрат. В таких условиях господствовал отрицательный отбор, инициативных, предприимчивых среди директоров было мало. Да, «красные директора» хотели в ходе приватизации поменять статус назначенца на статус собственника, обрести подушку безопасности в виде капитала. Но в их планы не входило конкурировать с предпринимателями — «акулами капитализма».

В начале 1990-х годов я стал свидетелем разговора хозяина питерского частного банка с директором и бухгалтером завода по производству гидроприводов, построенного в последние годы советской власти. Завод мог производить конкурентоспособную продукцию — все оборудование импортное, станки с ЧПУ. Просители предложили банку выкупить завод за 2 млн долларов наличными, понимая, что он стоит в несколько раз дороже: «Мы не хотим воевать с профсоюзами, бодаться с конкурентами. Жизнь коротка, купим коттеджи на Средиземном море и будем спокойно доживать свои дни».

Претендентов на контрольный пакет акций приватизируемого предприятия можно было разделить на три типа. Это «красный директор» Николай Петрович, еще с советских времен занимавший это кресло. Если он был пожилым, то на пакет претендовал его друг и заместитель — главный инженер. Второй тип — токарь Смирнов или его товарищи — слесари, механики. А за воротами завода с мешком долларов маячил кооператор Тюлькин, сделавший свое состояние на продаже водки. Был еще криминал, бандиты. Но в начале 1990-х годов эти «специалисты по насилию» предпочитали взимать дань с бизнеса, становиться хозяевами им было не с руки.

Директор Николай Петрович — «крепкий хозяйственник», еще недавно, будучи инструктором обкома, объяснял людям, как и когда они будут жить при коммунизме. План вытягивал, сырье и комплектующие в Госснабе выбивал, коллектив держал в ежовых рукавицах. В начале 1990-х он, как правило, оставался членом областного комитета КПРФ. Предприимчивостью его Бог обидел, но при плановой экономике она была ни к чему. Рынок Николаю Петровичу не нравится: надо проявлять инициативу, искать, суетиться. Зачем ему это? Вот приватизировал бы завод, распродал станки на металлолом и жизнью бы наслаждался. Еще бы акции «Форда» прикупил.

Трудно поверить, что токарь Смирнов или его коллеги станут владельцами контрольного пакета акций завода — не те знания, связи, кругозор и интересы. Им бы на рыбалку да пивка с друзьями попить. А кооператора Тюлькина народ не любил: «Хапуга, цены в своем ларьке задрал, местные братки ему покровительствуют». Естественно, что в подавляющем большинстве случаев собственниками контрольных пакетов акций становились «красные директора».

В 116-м избирательном округе, где я был избран депутатом РСФСР, немногие предприятия сохранили свой профиль. Одно из них — «Гидроподъемник» — обязано этим своему директору Юрию Мадзалевскому, который жаждал производить подъемные машины не хуже импортных. Он собрал в заводское КБ талантливых молодых выпускников, наладил производство гигантских подъемников, способных заводить площадку с ремонтниками под мост, и специальных гидроподъемников, с которых обрабатывают авиалайнеры жидкостью против обледенения.

А большинство остальных предприятий Московского района Санкт-Петербурга пошли на металлолом. Их хозяева сегодня используют цехи под склады импортных товаров или продают землю под застройку. Если заводское здание выходит на оживленную улицу, то там оборудуют деловой центр или сдают под магазин. Одним словом, владельцы обрели желанный статус получателя ренты. «Красные директора» — члены партии, называвшей себя авангардом прогрессивного человечества, сумели провести деиндустриализацию страны.

Но это не означает, что рыночные реформы и приватизация в России, где у руля стояла хозяйственная партноменклатура, были не нужны. Сегодня мы объективно живем богаче, чем при советской власти. Магазины ломятся от товаров. А главное — мы ближе к тому общественному строю, который обеспечил достойную жизнь жителям развитых стран.

Изменилось в народе и отношение к предпринимателям по сравнению с началом 1990-х годов. Теперь большинство рассматривает мелких и средних предпринимателей как «своих»: «Эти люди — трудяги, вместе с ними мы, наемные работники, противостоим корыстным и вороватым российским чиновникам». Многие понимают, что если ты открыл свой бизнес, то будешь в нем с утра до вечера вкалывать, 8 часами не отделаешься. А трудяг у нас уважают.

 

Волонтеры-добровольцы

В начале 1990-х годов в России катастрофически не хватало специалистов, знавших институты рыночной экономики и законодательство развитых стран. Летом 1989 года на Ладоге мы обсуждали, сколько в СССР можно найти ученых, которые более или менее понимают корпоративное право, знают, как обеспечиваются гарантии прав собственности и исполнение договорных обязательств, какие параметры денежного рынка регулируют центральные банки. Назвали 7 человек, из них четверо оказались эстонцами.

Сегодня ситуация улучшилась, россияне получают образование на Западе, работают в иностранных фирмах. И все равно ощущается недостаток специалистов. Практически невозможно найти людей, разбирающихся в исках в защиту неопределенного круга лиц, в тонкостях парламентского контроля над органами исполнительной власти или организации эффективных систем здравоохранения. В начале 1990-х годов положение было просто катастрофическим. Будучи в зарубежных командировках, мы расспрашивали тамошних чиновников и юристов. Но немногие настолько владели языком, чтобы понять юридические тонкости. А кто знал язык, тот не знал право и экономику.

В Комитете Верховного Совета РСФСР по собственности появился необычный посетитель — министр антимонопольного ведомства Германии Вольфганг Картте со своим переводчиком. Он добровольно приехал в Москву на время отпуска и предложил свою помощь. Мы поставили ему второй стол в моем кабинете и сразу перешли к нашим проблемам.

Тогда мы работали над первым вариантом законопроекта об акционерных обществах. И не знали, как в законе правильно оформить правило, по которому объявленный акционерный капитал соответствовал бы реальной стоимости активов акционерных обществ. Допустим, мы с вами решили создать закрытое акционерное общество, чтобы возить овощи из Краснодара в Москву. Скинулись, зарегистрировали ЗАО с уставным капиталом 100 тыс. рублей. Пока везли помидоры в Москву, холодильник в машине испортился, помидоры сгнили. По документам уставный капитал есть, фирма выглядит состоятельной, а реально активов нет. Но на рынке контрагентам важно знать, с кем имеешь дело, знать реалии, а не просто записи в бумагах. Не будешь же перед заключением сделки проводить аудит каждого смежника!

Вольфганг Картте знал, что эту проблему удачно решили испанцы. Он тут же позвонил министру юстиции Испании. Через полчаса у меня на столе лежал перевод статьи соответствующего испанского закона. Потом выяснилось, что необходимая нам норма закона еще лучше сформулирована в одном из американских штатов. Запросили ее, внесли поправки в законопроект. Подобным образом Картте помог разрешить многие загвоздки в нашей законотворческой деятельности.

К нам приезжали помогать и другие волонтеры. Ими двигало желание участвовать в поиске решений, аналогов которым в истории не было. Так, в нашу Комиссию по промышленности Ленсовета пришел Джонатан Хей. Он окончил Оксфордский университет по специальности экономика, был аспирантом Гарвардской школы права, знал реалии рыночной экономики и правовые нормы США. И он выучил русский! Несомненно, Хей мог принести большую пользу, но не в Питере, а в Москве, там, где принимались федеральные законы. Законопроекты готовили профильные министерства, поэтому я написал рекомендательное письмо Анатолию Чубайсу, который тогда руководил Госкомимуществом. Джонатан Хей стал его советником и тесно сотрудничал с заместителем председателя этого госкомитета Дмитрием Васильевым. Через несколько лет Хей возглавил Международный институт правовой экономики в Москве, в котором в середине 1990-х наши и зарубежные юристы готовили законопроекты, отвечавшие международным нормам.

 

Всегда ли прав народ?

Вернемся к любимым тезисам интеллигенции: «народ всегда прав» и «путь к лучшей жизни лежит через позицию большинства». В начале 1990-х годов тех, кто боролся за проведение в стране радикальных политических и экономических реформ, называли демократами. Что такое демократия? В переводе — власть народа. А как сам народ понимает демократию? Социологии выяснили, что и в 2010 году основная масса россиян под словом «демократия» понимала лишь «повышение уровня жизни». Есть колбаса в магазине, хватает денег ее купить и на пиво остается — значит, в стране демократия. Зарплату не выдают, пенсии задерживают — нет демократии. Что до свободы слова и собраний, права создавать профсоюзы и выдвигать своих кандидатов в депутаты, то, может быть, это и важно для интеллигентов, а для большинства россиян — нет.

Люди, как правило, не понимают степень своего невежества, своей цивилизационной отсталости. Жители Афганистана ничего не смыслят в фондовых рынках, капитализации компаний, подобные понятия вне их интересов. Можно одеть папуаса в европейские одежды, но европейцем от этого он не станет. Члену первобытного племени из лесов Амазонки неведомо европейское понятие «закон», главное для него — слово вождя.

Россияне мало чем отличаются от европейцев по уровню «материальной цивилизации» — наличию Интернета, автомашин. Но в восприятии современных институтов пропасть огромная. Для россиян закон «что дышло, как повернул, так и вышло». Указание начальника важнее, за непослушание он может и уволить. Если даже российские судьи выносят приговоры по распоряжению «сверху», что уж говорить об остальных жителях страны. Офицер полиции, получивший антиконституционный приказ разогнать дубинками демонстрантов, уверен, что, если есть приказ начальства, отвечать за противоправные действия ему уже не придется.

В европейском понимании гражданского долга общество ответственно за власть и вправе ее сместить, если она не оправдывает ожиданий или покушается на права и свободы граждан. Сместить — вплоть до вооруженного восстания. Долг народа — контролировать власть. У нас гражданский долг — это долг верноподданного. Спустя 100 лет после смерти последнего императора мы по-прежнему полагаем, что власть — наместник Бога на земле. Долг власти — напоить, накормить народ, дать работу, оборонить от особо рьяных мздоимцев и напористых инородцев. В России люди привыкли ругать власть на кухнях и писать царю-президенту челобитные.

Мы не относимся к президенту как нанятому нами топ-менеджеру, он для нас абсолютный монарх, который волен творить с подданными все что заблагорассудится, и ничего поделать с этим нельзя. Кто посмел бы контролировать Ивана Грозного и его опричников? А разве сегодня ситуация изменилась? Кто остановит произвол власти в отношении борца с коррупцией Алексея Навального? Народ? Мы — не граждане, мы подданные, «люди маленькие, от нас ничего не зависит». На что царь-президент деньги потратит — на Чечню, на Олимпиаду или на Крым — не наше холопское дело. Это европейцы создают партии, контролируют бюджеты коммун, городов и провинций. А у нас люди, борющиеся с распилом казенных денег, — исключение, они рискуют быть объявленными «иностранными агентами» и сесть в тюрьму.

Выходит, что большинство народа во взглядах и предпочтениях далеко не всегда право, как зачастую не право оно и в понимании того, что нужно делать, чтобы обрести достойную жизнь. Когда в 1991 году ребром встал вопрос о переходе к рыночным ценам, по опросам социологов 65 % россиян высказались «против». Они были против тотального дефицита, но одновременно и против рыночных цен, не понимая их тесной сцепки.

Как культура народа отражается на развитии страны? Непосредственно. В нынешнем глобальном мире тот, кто не успел модернизироваться, отстал навсегда. Не исключено, что своим холопством мы сегодня ставим крест на будущем России.

 

Партии или одномандатники?

В начала 1990-х годов слабым местом Советов было отсутствие сплоченных фракций политических партий. Депутаты избирались по одномандатным округам, по мажоритарной системе, что и определяло их позицию. Входить в какую-то фракцию было не обязательно. Если претендент это и делал, то только из желания быть ближе к политическим единомышленникам. А императивного мандата, то есть ответственности за свою позицию, гарантированную исключением из партийного списка и из числа депутатов, он не нес.

Характерно, что многие депутаты, сначала поддержавшие реформы Гайдара, позже переметнулись к его яростным противникам. Почему? Они были избраны как независимые кандидаты. Стремясь быть переизбранными на второй срок, они не шли против настроения большинства. А это настроение в 1992–1993 годах становилось все более протестным. Избиратели, столкнувшись с реалиями рынка, потеряв работу и сбережения, ощущая кошельком галопирующую инфляцию, были недовольны политикой правительства реформ.

В развитых странах парламенты работают эффективно именно потому, что в их основе — политические партии и партийная дисциплина. Там принята пропорциональная система выборов по партийным спискам, или мажоритарная система, при которой кандидат в депутаты идет от партии. Ее плюс в том, что люди голосуют за известных им по жизни кандидатов, но недостаток — в том, что она не обеспечивает представительство меньшинства. Так, если предположить, что в каждом избирательном округе большинство избирателей проголосуют за кандидатов-консерваторов, то в парламенте не будет ни одного лейбориста, а значит, не будет представительства людей левых взглядов. Но мажоритарная система имеет и несомненное достоинство. Если при голосовании по спискам партий в парламент нередко попадают люди заурядные, «темные лошадки», то в округах проходят обычно личности яркие.

При пропорциональной системе во многих странах выйти из парламентской партийной фракции и остаться депутатом по закону нельзя, поэтому депутаты объективно консолидируются вокруг партийных программ и законопроектов. Но у пропорциональной системы есть свои недостатки. Она позволяет использовать «паровоз», когда список возглавляет пользующийся популярностью лидер, а остальные в нем никому не известные «серые лошадки». В 1993 году на первых выборах в Госдуму больше всего мест получила ЛДПР. Если бы голосование проводилось только по мажоритарным округам, то от ЛДПР в Думу прошел бы лишь Владимир Жириновский. В 2011 году популярность Сергея Шойгу обеспечила «Единой России» голоса избирателей на выборах в Госдуму. Но в парламенте он работать не собирался и, отказавшись от мандата, открыл дорогу к депутатскому креслу следующим по списку отставным верноподданным чиновникам.

Но, пожалуй, самый главный недостаток пропорциональной системы выборов в России состоит в том, что избирательный округ у нас единственный — вся страна. Это не что иное, как профанация пропорциональной системы выборов. Такого издевательства над избирателями, как у нас, нет ни в одной стране. В других странах выборы по партийным спискам проводятся во множестве округов, часто совпадающих с границами областей. Тем самым людям предоставляют возможность выбирать из тех партийных кандидатов, кого они знают по работе в регионе.

Некоторые политологи считают, что на этапе становления демократии полезна смешанная система выборов, как в Германии. Там население голосует не за партийные списки с неведомыми фамилиями и «паровозами» во главе, а за конкретных кандидатов, выдвинутых партиями по их округу. Этих людей они знают, живут рядом с ними, голосуют за кандидата, но фиксируют, от какой партии он идет. Места в парламенте распределяются между партиями пропорционально количеству поданных за них голосов, но в списках остаются только кандидаты, набравшие в своих округах наибольший процент голосов. Жаль, что, принимая новую Конституцию, мы не заложили в нее такую эффективную систему выборов.

В развитых странах массовые партии являются своего рода фильтром, ограждающим парламент от популистов. Люди умные, образованные, с лидерскими наклонностями проявляют свои качества, прежде всего, на низовой партийной работе, чтобы потом, в случае победы партии на выборах, занять ответственные государственные посты. Ничего подобного в России не было и нет. Мы к партиям относимся холодно, политику считаем делом грязным.

Политические партии в Европе — еще и инкубаторы идей по решению проблем. В Германии партии имеют свои исследовательские фонды. Если эксперты ориентируются на социал-демократическую модель, то они работают в фонде Эберта, если разделяют либеральную идеологию — то в фонде Аденауэра. Команды экспертов конкурируют между собой, но не сами по себе, а через партии, представляющие интересы больших групп избирателей. В этом случае подготовленные ими программы становятся не набором политических лозунгов, а продуманными концепциями реформ, подкрепленными законопроектами, анализом вариантов и оценкой необходимых затрат и эффекта. Поиск решений в конкурирующих партийных экспертных группах, а не в правительственных структурах повышает качество государственного управления. Почему?

Вымуштрованный чиновник не перечит начальству, высказывается только тогда, когда его спрашивают, пытаясь угадать ожидаемый ответ. Особенно такие отношения проявляются среди чиновников в погонах. Трудно представить себе лейтенанта, возражающего генералу. Для ученого же ценность оригинального решения не умаляется, даже если его предложил аспирант. Он готов спорить с академиком, если считает себя правым. Поэтому в партийных экспертных советах быстрее находят лучшие решения, чем в департаментах правительства. Приходя к власти, оппозиционная партия имеет задел таких решений. Но, и находясь в оппозиции, она стремится критиковать правительство обоснованно и конструктивно.

Роль депутатов в идеале больше соответствуют модели поведения эксперта-ученого, чем чиновника. Российский парламент должен быть местом для дискуссий, а в Совет Федерации противопоказано ссылать бывших губернаторов и заместителей министров. Зачатки политической конкуренции я видел во время работы над законопроектом о приватизации, когда на слушаниях в Верховном Совете РСФСР депутаты из фракции коммунистов указывали нам на двусмысленные фразы, расплывчатость некоторых формулировок, упущения и неясности. От этого закон только выиграл.

Качество работы власти исполнительной не менее важно, чем эффективность работы представительной власти. Что говорит об этом опыт развитых стран? Там, где парламентская оппозиция жестко контролирует качество работы правительства, министерств и ведомств, там уровень коррупции и злоупотреблений намного меньше. Когда в стране есть политические партии, действительно конкурирующие за власть, оппозиция скрупулезно изучают предлагаемые правящей партией проекты и решения, ищет в них ошибки и недостатки. А найдя, не спускают авторам, не проходят мимо ставших им известными фактов воровства, инициируют расследование и судебные процессы.

Разумеется, важен и порядок отбора кандидатов на госслужбу. Качество государственного управления повышается, если кандидатов на высокие посты в чиновной иерархии отбирают по конкурсу с использованием экзаменов на знание предмета их будущей деятельности, тестированием творческих способностей и умения находить оригинальные решения. Госслужащие обязаны повышать квалификацию и регулярно проходить строгую переаттестацию. Причем экзамены должны принимать сторонние эксперты, а не сослуживцы. Так сегодня принято в Великобритании и в Китае.

Ничего подобного в России сегодня нет. Что бы ни писали в регламентах, на практике чиновники подбираются по принципу личной преданности, причем питерские берут в замы питерских. Но также было и в начале 1990-х годов. Советы, состоявшие из депутатов-одномандатников, с такой задачей справиться не могли. Осенью 1991 года Верховный Совет РСФСР даже не замахивался на подбор высших чиновников. Этим занимался президент. Он сделал ставку на молодых реформаторов-рыночников (на что не согласился бы никто из его прежних партийных коллег по ЦК КПСС). Сформировав осенью 1992 года правительство из людей, ориентированных на европейский путь развития, президент дал отставку академикам-шестидесятникам, ратовавшим за «социализм с человеческим лицом». Ельцин сумел перешагнуть через догмы и предубеждения, и в этом его огромная заслуга.

 

Причины политического противостояния в 1992–1993 годах

К концу 1992 года товарный дефицит в стране был преодолен. Проблему «где купить» сменила не менее болезненная проблема «где взять деньги на покупку». С ростом цен снизилась покупательная способность рубля, растаяли сбережения. Для того чтобы облегчить тяготы народа, требовалось обуздать инфляцию, а для этого сократить бюджетный дефицит. Ведь нехватка средств в казне компенсировалась печатанием необеспеченных товарами денег, что и было основным источником инфляции.

Первое российское правительство пыталось сократить государственные расходы. Отказалось от субсидий предприятиям и госзаказов оборонке. Директора предприятий обиделись. Оно и понятно, ведь гораздо труднее модернизировать предприятия, осваивать пользующуюся спросом продукцию, чем «выбивать» субсидии и госзаказы. Ельцин понимал природу этого конфликта интересов и поддерживал правительство реформ. Ведь альтернативой было введение карточек и чрезвычайного положения. В колхозы пришлось бы посылать продотряды, потому что селяне не стали бы отдавать продукцию за «деревянные», быстро обесценивавшиеся рубли.

Рыночные реформы привели к тому, что уже к лету 1992 года российская политическая элита раскололась. На одном фланге — демократы, поддерживавшие президента и правительство реформ. Они выступали за вхождение России в мировой рынок, привлечение иностранного капитала с его высокими технологиями, верили, что двигателем нашего развития станет интерес самих граждан и фирм, их желание больше зарабатывать и лучше жить.

На другом фланге — коммунистические и ура-патриотические партии и фракции «красных директоров». Они не видели для себя перспектив в условиях рыночной конкуренции, настаивали на «особом пути» России, для которой «не подходит западная демократия, а рыночные отношения убийственны». Оппозиция требовала возврата планирования, государственных цен и субсидий предприятиям, увеличения социальных выплат населению, не заботясь, откуда взять на это средства. Их популистские требования поддерживала значительная часть населения, придавленная тяготами переходного периода.

Между этими флангами располагалось «болото», «центристы» — чиновничество, часть региональных руководителей и директоров предприятий, которые призывали соединить несоединимое. Директора-центристы хотели сохранить рыночные цены на продукцию их предприятий и государственные цены на поставляемое им сырье и топливо. Они были не против снижения инфляции, но рассчитывали на льготные кредиты предприятиям. Они были за изобилие продуктов, но требовали отгородиться от импорта высокими таможенными барьерами.

К лету 1992 года в России фактически установилось двоевластие. Действовавшая тогда Конституция 1978 года была полна противоречий. В ней признавалось разделение властей, но Съезд народных депутатов (в перерывах между съездами — Верховный Совет) мог принять к рассмотрению любой вопрос, фактически подменяя исполнительную власть. Но главная опасность была в том, что большинство депутатов перешло на сторону противников реформ.

В декабре 1992 года на VII Съезде народных депутатов отношения накалились до предела. Съезд не утвердил на пост председателя правительства Егора Гайдара, до этого исполнявшего обязанности премьер-министра. Новым премьером стал Виктор Черномырдин, бывший председатель правления «Газпрома», заместитель председателя правительства по топливно-энергетическому комплексу. Он понимал интересы директоров, и оппозиция связывала с ним свои надежды.

Правительство Черномырдина колебалось между жесткой финансовой политикой и инфляционным стимулированием промышленности. Первым его шагом было решение о финансовой поддержке топливно-энергетического комплекса. Но лучше не стало. Инфляция выросла, спад продолжался, реальные доходы населения упали, увеличилась безработица. Неудивительно: в условиях высокой инфляции любые вложения в производство не дают прибыли. Зато для банков высокая инфляция — золотое дно, потому что они присваивают около половины доходов от эмиссии. Капитал перетекал из промышленности в финансовую сферу, положение предприятий ухудшалось. Без снижения инфляции надежды на экономический рост были наивностью, но оппозиция по-прежнему требовала кредитов и дотаций.

Как разрешить конфликт властей? Президент предложил сделать это через всеобщий референдум. Тогда оппозиция попыталась отрешить президента от власти на внеочередном IX Съезде народных депутатов 26 марта 1993 года. Не удалось — съезд одобрил проведение референдума. В ходе подготовки к нему конфликтующие стороны стремились перетянуть граждан на свою сторону. Говорили и по существу, и вокруг да около, использовали новые для России политические технологии. Запомнилась музыкальная фраза — подсказка голосующим «Да. Да. Нет. Да», которую распевали на мотив «И даже пень в весенний день березкой снова стать мечтает». Наслушавшись всего, 25 апреля 1993 года доверие президенту высказали около 59 % проголосовавших, одобрили политику президента и правительства с 1992 года 53 %, сочли необходимым досрочные выборы президента около 32 %, а досрочные выборов депутатов — 43 %. То есть народ фактически и президента с его курсом поддержал, и оппозиционный съезд распускать отказался. Оппозиция не признала победы Ельцина на том основании, что 38 млн человек не участвовали в референдуме. 1 мая 1993 года Фронт национального спасения организовал многотысячные демонстрации в Москве под антипрезидентскими лозунгами, которые стали прологом силового разрешения конфликта.

История показывает, что во многих странах в период смут и радикальных реформ нередко формируется несколько центров власти. Россия не стала исключением. Конфликт был вызван прежде всего желанием руководителей Верховного Совета взять в свои руки исполнительную власть, которую в России традиционно считают настоящей властью. Столкновение было неизбежным.

 

Вся власть Советам или правительству реформ?

Принципу демократии, то есть право большинства навязывать свое решение меньшинству, противостоят принципы либерализма, то есть естественное право человека на свободу самореализации, на оценку его усилий конкурентным рынком. Грубо говоря, кто определяет цены: рынок или городской совет? Во время борьбы с тоталитарным строем это различие в рядах демократов почти не проявлялось. Раскол произошел в процессе рыночных реформ.

Многие депутаты демократической ориентации полагали, что высшая власть в стране должна быть устроена по аналогии с акционерным обществом. Акционеры избирают из своего состава Совет директоров, который определяет политику компании, контролирует и стимулирует менеджеров. То есть высшая власть — не у топ-менеджеров, а у акционеров. Чиновники-менеджеры должны работать под надзором избирателей (акционеров) или избранных ими депутатов. В правильно устроенном демократическом государстве парламентский контроль позволяет реализовать политику, отвечающую интересам населения, обуздать коррупцию, заставить бюрократию служить, а не наживаться.

Но как быть, если воззрения депутатов отражают архаичные воззрения самого народа? В 1991–1993 годах в вопросе о власти многие демократы попали в ловушку. Они посчитали, что лозунг «Вся власть Советам!» сохраняет актуальность, поскольку высшая власть должна быть у парламента. Во время радикальных рыночных реформ такой вывод оказался ошибочным. Почему?

Я уже отмечал, что при советской власти Советы народных депутатов были бутафорией. Их исполкомы беспрекословно подчинялись аппарату партийных комитетов КПСС. К началу 1990-х годов значительная часть населения осознала порочность власти партноменклатуры. Популярным было требование предоставить Советам «реальную власть». Какие чаяния народа они отражали? Среди их приоритетов не просматривались конкурентный рынок, частная собственность, расслоение общества на предпринимателей и лиц наемного труда. Сами народные избранники не были юристами или экономистами. Они не ведали, как устроена современная рыночная экономика, какие существуют демократические институты и как они работают. Обсуждение и принятие законов не слишком их волновало, ограничивались лишь лозунгами. По моим подсчетам из 1060 народных депутатов РСФСР реально в разработке законопроектов участвовали всего 9 человек. Остальные пошли в депутаты, чтобы помочь своим регионам со снабжением дефицитными ресурсами. Они ходили по министерствам, размахивая депутатскими удостоверениями, пытались выбить дополнительные лимиты.

Народ в большинстве не осознавал, зачем нужны депутаты — его представители, не воспринимал их как функционеров полноценной ветви власти. Ведь власть — это «начальник, чиновник, распорядитель, управляющий, то есть человек, который приказывает». Когда я вел депутатский прием, избиратели приходили с проблемами протечки крыши, ремонта труб и т. п. Они не понимали меня, когда я говорил, что основная работа депутата — принимать законы и бюджет. Им нужен был толкач, который подгонял бы нерадивых коммунальщиков, помогал справляться с бытовыми трудностями. Еще было бы здорово, чтобы он имел фонд помощи тем, кто громче всех жалуется.

Впрочем, и наши депутаты были «на уровне». Летом 1992 года на слушаниях в Верховном Совете о ходе экономической реформы Егор Гайдар говорил о серьезном вреде гиперинфляции, объяснял жесткую финансовую политику необходимостью ее не допустить. Депутаты его не понимали, засыпали упреками за рост цен и требовали «не умничать», «напечатать больше денег и раздать их нуждающимся».

Даже продвинутым депутатам, прекрасным врачами и талантливым учителям, элементарно не хватало правовых и экономических знаний. Как гарантировать частную собственность? Как помочь нарождающемуся слою предпринимателей? Что делать с имуществом профсоюзов, которые и профсоюзами-то не были, или с потребкооперацией, не являющейся таковой? Другие страны уже прошли через это, но их опыт был скрыт от нас «железным занавесом». Однако рыночно ориентированные законы о приватизации, об акционерных обществах, Налоговый кодекс и другие нужно было принимать. В условиях жесткого противостояния в Верховном Совете важен был каждый голос. Члены фракций «Демократическая Россия» и «Радикальные демократы» обязали меня сесть на первый ряд и помогать нашим сторонникам, не разбиравшимся в сути обсуждаемых вопросов, поднятием руки «дирижировать» их голосованием («за» или «против»).

В судьбе каждого народа бывают моменты, когда единственно верный выход предлагает меньшинство. Это время чрезвычайной политики, по выражению польского министра финансов, вице-премьера Лешека Больцеровича. Здесь модель Советов и даже модель парламентской республики работают плохо или не работают совсем. Требуются харизматический лидер и группа его сторонников с широкими полномочиями. Когда Людвиг Эрхард в послевоенной Германии проводил рыночные реформы, подавляющее большинство граждан его ненавидело. А спустя два десятка лет в благодарность за немецкое экономическое чудо он был избран канцлером.

В России шанс провести назревшие реформы был только у Ельцина и первого российского правительства, в которое удалось собрать тех, кто был способен предлагать разумные решения, позволявшие стране перейти к рыночным отношениям. Съезд Советов и Верховный Совет во главе с Русланом Хасбулатовым объективно сделать это были не в состоянии. Но понимали это далеко не все, поэтому демократы раскололись. К октябрю 1993 года меньшинство демократических фракций поддержало правительство реформ, а все коммунисты и аграрии — Хасбулатова, встав в непримиримую оппозицию реформам. Кризис стал неизбежен.

Разогнав Съезд народных депутатов и тем самым обеспечив проведение реформ, Ельцин вынужден был подписать указ о роспуске нижестоящих Советов. Советская власть закончилась. Жаль, что под этот указ попал и уникальный Ленсовет XXI созыва.

Сказанное не означает, что авторитарная власть, настроенная на реформы, и правительство, не подотчетное парламенту, — лучшее решение. Бесконтрольная власть неизбежно загнивает, разъедается коррупцией. Сегодня мы видим это на опыте нашей страны и других авторитарных режимов. Чрезвычайную политику и соответствующие ей правовые институты надо устанавливать только на ограниченный срок и, проведя рыночные и политические реформы, возвращаться к демократическому контролю над властью.

Меня поразил высокий уровень квалификации депутатов в Швеции. Они, как правило, имеют большой опыт работы юристами или предпринимателями, поэтому разбираются в тонкостях правового регулирования бизнеса и народного хозяйства. А в нашей Госдуме сегодня — обилие отставных функционеров «Единой России», актеров, певцов, спортсменов. Россияне до сих пор не осознают проблему низкой квалификации парламентариев, готовы поддержать того или иного партийного лидера, даже не интересуясь его командой. На предвыборных собраниях кандидаты обещают «поднять зарплаты и пенсии вдвое, всех детей обеспечить садиками, а больных лекарствами», а люди не спрашивают, откуда взять средства на все эти блага. Закономерно встает вопрос: дойдем ли мы когда-нибудь в своих требованиях к депутатам до уровня Швеции?

 

Октябрь 1993 года

В жизни бывают ситуации, когда формально ты не идешь против закона, но правда и справедливость на твоей стороне. Особенно если правила и законы противоречивы. Так вышло и с советской Конституцией РФ. Надо отдать должное Ельцину: он много раз пытался найти мирный способ разрешения политического противостояния в ее рамках. Не получилось.

Ельцин решился разрубить гордиев узел конфликта одним ударом. 21 сентября 1993 года он обнародовал указ «О поэтапной конституционной реформе в РФ», в котором предписывал завершить работу над проектом Конституции, провести выборы в Госдуму 11–12 декабря 1993 года и одновременно вынести на всенародное голосование новую Конституцию. Подписывая указ, президент формально не укладывался в прокрустово ложе действовавшего Основного закона, но опирался на волю народа, выраженную на апрельском референдуме.

Верховный Совет объявил действия Ельцина государственным переворотом. Президиум Верховного Совета принял постановление о назначении президентом вице-президента Александра Руцкого. В ответ в ночь на 22 сентября 1993 года в Белом доме была прервана правительственная связь, заблокирован транспорт, отключено электричество. Впрочем, правительство старалось не применять силу, не втягивать в конфликт регионы, пыталось просто не замечать Верховный Совет, ссылаясь на результаты референдума. Поскольку многие колеблющиеся депутаты были озабочены тем, что им придется сдавать московские депутатские квартиры, президент закрепил их за ними своим указом.

23 сентября 1993 года состоялся последний Съезд народных депутатов. Он объявил о незаконности «режима Ельцина», поручил исполнять обязанности президента Руцкому, утвердил силовых министров. Противостояние стало открытым. В Москву из соседних областей шли колонны автобусов со сторонниками Верховного Совета, вокруг Белого дома собрались толпы его защитников. Многие из них были вооружены. Газеты и телевидение рассказывали о том, что среди них были русские фашисты, бойцы рижского ОМОНа. Радикально настроенные депутаты призывали к захвату Кремля и телецентра «Останкино».

2 октября сторонники Верховного Совета начали активные боевые действия, прорвали блокаду Белого дома. Захватили здание мэрии на Новом Арбате, гостиницу «Мир», здания ИТАР — ТАСС и Краснопресненского УВД, блокировали здание Министерства обороны. Поздно вечером боевики выехали на грузовиках к телецентру «Останкино». Во время большевистского переворота требовалось брать почту и телеграф, а в наше время достаточно взять контроль над телевидением, чтобы сообщить всей стране о своей победе.

Кроме телевидения было еще и радио. Ситуация была неопределенной, всё висело на волоске. Я позвонил по правительственной связи в Кремль Михаилу Полторанину, который был в тот вечер «на хозяйстве». Он был в панике: «Мне сообщили, что они готовятся штурмовать Кремль. А у меня лишь два взвода солдат. Ельцина нет! Организуй выступления наших сторонников по радио!». Я обзвонил коллег-депутатов и экспертов, просил их срочно подъехать в Дом радио на Пятницкую. Там располагались студии всех основных каналов (первой и второй кнопки городского радиовещания, «Маяка», других радиостанций).

Приехав в Дом радио, я представился, показал удостоверение и объявил, что сегодня командовать там буду я. Милиционеры взяли под козырек, руководители радиостанций не возражали, чувствовалось — ждут плохого. Настроение у журналистов было тревожное. Обошел все студии, пообещал прислать людей для интервью. Приехали человек пятнадцать. Организовал из них «вертушку»: выступив на одном канале, человек шел на другой и вновь излагал свое видение причин смуты, объяснял, чем нам грозят гражданская война и возврат к административно-командной системе. С «голосами разума» на радио все наладилось.

Но предстояло защитить само здание, у которого на первом этаже были стеклянные витрины. Позвонил Петр Мостовой: «Толпа идет к вам. Приготовьтесь!». Как приготовиться? Когда я приехал, было 10 милиционеров, через полчаса осталось 3 (как всегда бывает в таких случаях, милиция спряталась). Что трое могут сделать против толпы? Я собирался двери на этажи забаррикадировать, получилось — не с кем. Через 10–15 минут дойдут до нас, и будет конец нашему вещанию. Повезло, что толпа повернула в сторону редакции телеканала «Россия». А там уже стоял заслон внутренних войск. Вскоре стало известно о стрельбе в телецентре «Останкино», пролитой крови и жертвах. Телецентр отстояли. Но и мы исполнили свой долг. В переломный момент страна слушала нас, а не бред националистов и людей, жаждущих возвращения ГУЛАГа.

По призыву Егора Гайдара у здания Моссовета на Тверской улице собрались десятки тысяч сторонников рыночных реформ, готовых взять в руки оружие. К счастью, гражданской войны удалось избежать. Ельцин ощутил массовую поддержку и в 5 утра 4 октября подписал указ «О неотложных мерах по обеспечению режима чрезвычайного положения в городе Москве». В столицу были введены десантные части. С 6.45 начался обстрел Белого дома. А в 16.00, после того как в здание вошло спецподразделение «Альфа», гражданская война, едва начавшись, закончилась.

Насколько оправдано было применение силы? В Белом доме изъяли 643 единицы огнестрельного оружия и 308 взрывных устройств. При этом невозможно подсчитать, сколько боеприпасов было израсходовано и сколько оружия вынесли боевики, ушедшие через канализационный коллектор. По официальным данным погибло 147 человек. Оппозиция утверждала, что было 1,5 тыс. убитых и сотни раненых. По данным Центра экстренной медицинской помощи, 3–4 октября в Москве пострадал 691 человек, из них 123 погибли.

Поражало поведение некоторых москвичей во время осады Белого дома. Находились отчаянные мародеры, которые под огнем тащили из здания компьютеры. Зеваки плотными рядами стояли на мосту. Когда шальная пуля поражала кого-нибудь из них, его оттаскивали к машине скорой помощи, а ряды «изучающих историю на практике» тесно смыкались.

Задержали многих членов левых и националистических организаций. На них завели уголовные дела. Были распущены Фронт национального спасения, движение «Трудовая Россия», «Русское национальное единство», Объединенный фронт трудящихся. После отмены в Москве чрезвычайного положения почти все эти организации, за исключением ФНС, возобновили свою деятельность.

Октябрь 1993 года подвел черту под советским периодом истории России. Была ликвидирована система Советов, которая не предусматривала реального разделения властей и доказала свою неэффективность в условиях, когда нет представительства партий.

 

Новая Конституция России

Мы дорого заплатили за неспособность российской элиты найти компромисс и избежать силового разрешения конфликта. Если до 3 октября 1993 года президент был лишь одним из игроков на политической сцене, то 5 октября в его руках оказалась вся власть. От Ельцина зависело, быть России парламентской или сверхпрезидентской республикой. И он свой выбор сделал. На референдум 12 декабря 1993 года была представлена Конституция с откровенными перекосами, с сильными властными рычагами в руках президента.

По-своему он был прав. В условиях парламентской республики трудно принимать непопулярные решения. Мешают различные группы интересов, представленные депутатскими фракциями и группами, препятствует негативное отношение населения, которое далеко не всегда понимает, зачем идти на болезненные реформы. Парламентская республика эффективна в обществе с устоявшимися правовыми нормами. Но если, скажем, для финансовой стабилизации нужно ограничить государственные субсидии, то те, кто их лишается, в рамках парламентской республики могут заблокировать решение.

В подавляющем большинстве стран первые шаги модернизации проводили именно авторитарные режимы. Их лидеры принимали решения, которые невозможно было провести через парламент. Это не значит, что авторитаризм лучше демократии. Ведь на одного эффективного «вождя» приходится несколько десятков тиранов и клептократов. Но нельзя игнорировать временную эффективность, которую порой демонстрирует авторитаризм.

В Южной Корее в начале 1960-х годов после падения авторитарного режима была провозглашена парламентская республика, но просуществовала она лишь полгода и привела к военному перевороту и диктатуре. Во Франции послевоенная парламентская республика работала плохо и сменилась конституционной «выборной монархией» де Голля, которая впоследствии эволюционировала в нынешнюю премьерско-президентскую форму правления.

Впрочем, Ельцин, обладая по новой Конституции огромной властью, в текущей политике отказался от резкого поворота к диктатуре. Чрезвычайное положение вскоре было отменено. Цензуру не ввели, напротив, честно исполняли норму новой Конституции о ее недопустимости. Продолжили выходить оппозиционные газеты «Правда» и «Советская Россия».

В Конституции 1993 года были зафиксированы основы конституционного строя. Была поставлена цель, чтобы суверенитет народа (народовластие), разделение властей, плюрализм и федерализм не оставались благими пожеланиями. Но для этого нужны реальная политическая свобода, соблюдение неотъемлемых прав человека, наличие политических и правовых институтов, позволяющих гражданину участвовать в управлении государством и обществом. Поэтому новая Конституция гарантировала свободу мысли и слова, право свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом, свободу массовой информации, а также право собираться мирно, без оружия, проводить собрания, митинги и демонстрации, шествия и пикетирование. Было установлено равенство всех перед законом и судом, равенство прав и свобод человека и гражданина независимо от пола, расы, национальности, языка, происхождения, имущественного и должностного положения, места жительства, отношения к религии, убеждений, принадлежности к общественным объединениям.

Конституция закрепила за президентом сильные властные рычаги, создав дисбаланс в системе сдержек и противовесов. Большие полномочия президента не были уравновешены ограничениями, другие ветви власти ничего не могли им противопоставить. Фактически президент стал главой исполнительной власти. Под угрозой роспуска Госдума не хотела высказывать недоверие правительству, а оно было подчинено президенту. Поэтому политическая конкуренция и парламентские выборы неизбежно должны были превратиться в фикцию, что и произошло. Госдума, не имея возможности влиять на проводимый курс, так и не стала полноценным парламентом России — собранием представителей российского народа. Сегодня нет реального парламентского контроля за бюрократической вертикалью исполнительной власти. Нет и независимой судебной системы.

Впрочем, в первые годы действия новой Конституции президент еще сталкивался с фантомами разделения властей. Например, Госдума, вопреки позиции президента, объявила амнистию арестованным вождям вооруженного выступления в октябре 1993 года. Позже Совет Федерации отказался утвердить снятие президентом с должности генерального прокурора Юрия Скуратова. Виктор Черномырдин не был утвержден в должности премьер-министра при повторном назначении в 1998 году. До 2000 года законопроекты, представленные президентом на рассмотрение Госдумы, депутаты изучали и вносили в них поправки, что повышало качество законов. Но в дальнейшем Госдума, по верному выражению ее председателя, стала «не местом для дискуссий».

В 1993 году прошли первые выборы в Федеральное Собрание. Их результаты оказались неожиданными. У президента и правительства после апрельского референдума сохранялась иллюзия своей популярности. Но оказалось, что после «расстрела» Белого дома она сильно уменьшилась. Экстравагантность и агрессивность популиста Владимира Жириновского принесла фракции ЛДПР 23 % голосов. Она стала крупнейшей в Госдуме. Коммунисты вместе со своими союзниками — аграриями составили самый большой парламентский блок. Пропрезидентская партия «Выбор России» вышла лишь на второе место, набрав 15 % голосов. В Госдуме было сформировано 15 фракций и групп. Спикером стал избранный по спискам Аграрной партии Иван Рыбкин.

Впрочем, оппозиционное президенту парламентское большинство было вынуждено действовать в рамках закона. Оно могло принимать или отклонять законопроекты, утверждать или не утверждать бюджет. Но большие полномочия президента лишили оппозицию возможности блокировать реформы. Из печального опыта принятия Верховным Советом дефицитных бюджетов были сделаны выводы. Конституция закрепила правило: законопроекты о введении или отмене налогов, освобождении от их уплаты, выпуске госзаймов и т. п., если они требуют бюджетных расходов, могут вноситься только при наличии заключения правительства. Это существенно ограничило возможности Госдумы принимать неисполнимые бюджеты.

Изменение политического баланса позволило правительству ужесточить бюджетную политику. Расходную часть бюджета старались привести в соответствие с доходами и лимитами кредитования правительства Центральным банком. Были отменены индексация цен на зерно и дотации на хлеб, одновременно введены пособия на хлеб малообеспеченным. Отказались от субсидирования импорта, льготных кредитов Центрального банка, урезали государственные капиталовложения. Сократив невыполнимые обязательства, уменьшили дефицит федерального бюджета до 7,8 % ВВП, что позволило не допустить финансовой катастрофы, заложить основы для постепенного снижения инфляции.

Спустя два десятилетия приходится признать, что многие положения Конституции 1993 года остались декларацией о намерениях. Права собственности в России плохо защищены, собственность у нас по сути условная, ее обладание зависит от благосклонности президента и губернаторов. Право на проведение собраний, демонстраций и забастовок искусственно ограничено. Доверие к полиции и правоохранительным органам в целом крайне низкое. Суды зависят от исполнительной власти и не пользуются у народа уважением.

Оценить, насколько сегодня жизнь в России соответствует Конституции, можно по таким критериям: гарантированы ли гражданские права не только пассивному большинству, но и отдельным гражданам, меньшинству, включая оппозицию? Соблюдается ли принцип равенства граждан перед законом, действительно ли обеспечены равные возможности, созданы ли условия, позволяющие использовать эти возможности независимо от социального положения, образования, здоровья граждан, или все зависит от их связей? Могут ли граждане непосредственно участвовать в принятии касающихся их решений? Реально ли обеспечивается свобода слова, информации, мнений, объединений?

Социологические опросы показывают, что почти 85 % россиян не верят, что их позиция может влиять на положение дел в стране и они сами что-то могут изменить. Иными словами, народ, который по Конституции является источником власти в стране, таковым себя не осознает.

Для того чтобы превратить страну в современное правовое демократическое государство, необходимо создать политическую партию сторонников европейского пути развития, провести глубокую реформу правоохранительных органов (как сделала Эстония и позже Грузия), довести до конца судебную реформу, обновить судейский корпус (как сделала бывшая ГДР), развернуть реальную и непримиримую борьбу с коррупцией в среде чиновников и предпринимателей (как сделал Ли Куан Ю в Сингапуре).

Но в начале 1990-х годов в России не было креативного среднего класса, людей, заинтересованных в правовом демократическом государстве. Зато был огромный слой рабочих вчерашних советских предприятий и колхозников из убыточных колхозов. Им не было дела, почему их предприятия и колхозы неконкурентоспособны, они требовали денег и социальной защиты. О верховенстве права, правах человека, разделении властей, независимости суда и контроле над бюрократией — обо всем том, что составляет суть демократии — эти люди не помышляли. Жаждали доброго царя или президента, который «сделает им хорошо».

Другую влиятельную группу интересов составляла партийная номенклатура — директора, руководители министерств и ведомств. Они хотели обрести собственность, но при таком государственном устройстве, которое позволило бы им использовать связи и положение, получать от государства субсидии, льготные кредиты и госзаказы, «пилить» бюджет. Цели и установки этих социальных групп были извращенными. Но Ельцин не смог ими пренебречь.

В конце 1991 — начале 1992 года после свержения коммунистического режима люди ждали «манны небесной». Демократия и наполнение прилавков увязывались как-то между собой, поскольку то и другое имелось на Западе — образце для подражания. Но либерализация цен стала холодным душем для населения. Люди не ожидали, что рынок так отличается от вожделенной скатерти-самобранки. Уровень инфляции составлял 1 % ежедневно и со временем достиг катастрофических 1500 %. Около 90 % населения оказалось за чертой бедности. Тяготы продолжались все 1990-е годы.

По мере того как выяснялось, что демократия еще не означает рост благосостояния, интерес к ней в широких массах снижался. К концу 1990-х годов общество искало властителя, который повысит благосостояние. Пришел Владимир Путин, которому несказанно повезло: рост нефтяных цен с начала 2000-х годов привел к росту доходов населения. И россияне успокоились, получив то, что хотели, — возросший уровень потребления. Демократия же не утвердилась, потому что к ней народ и не стремился.

 

Аналитический центр

В преддверии октябрьских событий Ельцин предложил депутатам, последовательно поддерживавшим курс на рыночные реформы и проявившим организаторские способности, перейти на работу в Администрацию президента. Это было резонно, так как чиновников прорыночной ориентации для работы в правительстве недоставало, костяк министерств и ведомств составляла советская номенклатура. А, для того чтобы продвигать реформы, необходимо было анализировать ситуацию на местах, готовить проекты указов и постановлений правительства, направленных на модернизацию страны. Испытанные политические бойцы в Администрации президента были кстати.

К тому же уход из Верховного Совета депутатов-сторонников рыночных реформ затруднял принятие антиправительственных резолюций, так как не хватало кворума. Немаловажно и то, что депутаты-реформаторы выводились из-под удара, ведь в условиях, когда в Белом доме уже хозяйничали боевики Баркашова, работать там становилось просто опасно. Кабинеты заняли под казармы вооруженные люди, которые передали: «Пусть только сунутся!». Да и смысла нам работать в Белом доме уже не было, это был не парламент, а военный штаб оппозиции.

Я возглавил Аналитический центр по социально-экономической политике Администрации президента. Мы привлекали известных экспертов, заключали с ними договоры на выполнение работ по конкретным заданиям, приглашали их на «мозговые штурмы», включали во временные рабочие группы. Такой «подряд» был намного эффективнее штатных работников.

Только неисправимые романтики верят, что в исполнительной власти концентрируются самые умные и толковые. Ничего подобного. К власти чаще всего прорываются наиболее энергичные, как говорят в народе, шустрые, пронырливые. И совсем необязательно, что у них достает знаний и высокий IQ. Но люди во власти — управленцы и политики — понимают, что без специалистов им не обойтись. Когда становится ясно, какие проблемы блокируют развитие, пытаются найти тех, кто способен объяснить причины и предложить решения. Желательно, чтобы исследуемая проблема была предметом их научной или практической деятельности. Именно такие люди, а не руководители ведомств, ищут ответ на вопрос «что делать?» Важно, однако, чтобы эти специалисты были честны и независимы, не пытались угадать, что начальство хочет от них услышать. Найти таких людей не просто. Зато полно тех, кто готов угождать в надежде на хороший гонорар.

Задания нашему Центру далеко не всегда спускались «сверху». Многие работы мы выполняли в инициативном порядке, готовили для президента аналитические записки о социально-экономической ситуации в стране и регионах России. Центр проводил своего рода аудит работы местной власти, стремясь предоставить президенту более объективную информацию о положении дел в регионах, чем спецслужбы, сотрудники которых далеко не всегда разделяли идеологию реформ.

Вот темы некоторых записок: состояние и перспективы рынка труда и занятости в России; проблема бедности; неотложные меры по разрешению кризиса неплатежей; проблемы сохранения действующих нефтяных скважин; деятельность общественно-государственных фондов социальных гарантий военнослужащих; концепция контрпропаганды правого национал-радикализма; о Всероссийском экономическом совещании; последствия изъятия банкнот старого образца и конфискации сбережений населения. Аналитические записки адресовались лично президенту. Если он и его помощники находили их актуальными, то эта аналитика способствовала подготовке соответствующих указов или проектов законов.

Сотрудники Аналитического центр издавали еженедельный бюллетень, рассылали его министерствам и ведомствам, а также в СМИ. В каждом выпуске освещалась какая-то злободневная тема. Например, в № 4 за 1993-й год рассматривались проблемы криминализации экономики, динамика роста преступлений в экономической сфере, анализировался опыт борьбы с коррупцией в Венгрии и Польше. В № 8 (1994 год) рассматривались проблемы реформирования армии и конверсии оборонного производства, влияние итогов выборов 1993 года на настроения командного состава Вооруженных сил, причины высокого травматизма и гибели военнослужащих.

Мы понимали, что одними записками, гуляющими по коридорам власти, реформы не продвинешь. Нужна поддержка народа. Поэтому сотрудники Центра регулярно выступали на радио и телеканалах, агитировали за демократические и рыночные преобразования в стране, старались донести до обычных людей смысл таких сложных тем, как налоговая реформа, социальное партнерство в условиях рынка, причины и неизбежность экономического спада, пути его преодоления.

В 1992 году Россия оказалась в уникальной ситуации, какой в истории еще не было. На территории бывшего СССР образовалось 15 независимых государств, которых использовали в качестве валюты советский рубль. Формально каждое постсоветское государство имело право эмитировать безналичные рубли и печатать их. Впрочем, до печати дело не доходило, так как все фабрики Гознака оказались на территории России. Но печатать деньги не столь важно, как многие думают. Ведь наличный денежный оборот составляет примерно 10 %, остальное — оборот безналичных средств между предприятиями, банками, казной.

Эмитировать безналичные деньги — прерогатива Центрального банка любого государства. Они вводятся в обращение простым росчерком пера заместителя его председателя, выдаются коммерческим банкам в форме кредитов ЦБ, а те, в свою очередь, предоставляют кредиты предприятиям.

Если Узбекистану требовалась нефть, то заместитель председателя Центрального банка Узбекистана своей подписью «впрыскивал» нужное количество миллиардов советских рублей в экономику своей страны. Рубли перетекали на счета нефтеперерабатывающих предприятий, которые закупали на них нефть в России. Нефть даром в обмен на роспись чиновника! Вы скажете — абсурд? Да, но когда 15 государств имеют единую валюту, эмитируемую их центральными банками, этот абсурд становится реальностью.

В таких условиях бывшие советские республики легко импортировали инфляцию друг другу. Кто больше вводил новых безналичных миллиардов в обращение, тот и выигрывал. Встал вопрос, как заблокировать импорт инфляции в Россию, дармовой вывоз продукции и ресурсов из нее? Замена советских рублей на территории России на национальную валюту требовала минимум полгода. Надо учесть, что Центральный банк в то время был подотчетен лишь Верховному Совету РСФСР, его политика не зависела от политики президента и правительства. А председатель ЦБ Виктор Геращенко оставался адептом распавшегося Советского Союза. Он, видимо, полагал, что независимость бывших союзных республик — явление временное.

После долгих споров для защиты экономики России от инфляционной «агрессии» предложили создать «узкое горлышко» взаиморасчетов. Сумму платежей, которые идут в Россию, скажем, из Украины, принудительно уравняли с суммой платежей из России на Украину. Лишние рубли, эмитированные в республике, становились ее «национальным инфляционным достоянием». Бывшие республики СССР потеряли возможность экспортировать инфляцию в Россию, а мы не могли навязывать им свою.

Против такого решения выступали иностранные советники российского правительства. Очарованные планами экономической интеграции Европы на основе единой валюты, они полагали, что постсоветским республикам не следует отказываться от единого рубля, раз уж он есть. Это была их ошибка. Для использования единой валюты нужен единый Центральный банк, нужно желание новых государств поступиться этой частью своих суверенитета. В отличие от Европы на постсоветском пространстве такого желания не было ни у кого, в том числе и у суверенной России.

В июле 1993 года российский Центральный банк начал обмен советских рублей на российские, установив жесткие ограничения на сумму обмена. Накопления сверх лимита зачислялись на депозит с заниженным банковским процентом. Фактически это была очередная конфискация сбережений россиян, откровенное покушение на их частную собственность. Оно подрывало доверие к России. С политической точки зрения, акция ЦБ объективно была направлена против курса реформ, вела к падению авторитета президента Ельцина.

Прочитав в утренних газетах об этих лимитах, я вылетел в Москву из Новосибирска, где был на конференции. Хотел встретиться с Ельциным и убедить его изменить условия обмена. Гайдара в правительстве уже не было, не было никого, кто решился бы сказать Ельцину и Черномырдину, что они попались на удочку оппозиции. Приехал на совещание, проводимое по этому поводу президентом с участием председателя правительства. Убеждал, как мог. Убедил. На следующий день вышел указ № 1107, который скорректировал лимиты. Фактически они были отменены, о них люди скоро просто забыли.

 

Кризис неплатежей

Есть такое мудрое правило «не знаешь — не берись». По нему живут миллионы. Они предпочитают смотреть, как тонет корабль, так как не знают, как его спасать. Как в естественных науках ученые порой не знают причин и следствий тех или иных явлений, так и при проведении социально-экономических реформ зачастую неизвестно, как отреагирует общество на решения правительства. Ведь общество — явление архисложное, у него свои внутренние законы и тенденции развития, которые мы часто не понимаем. Можно укорять: если не знали, то зачем затеяли? А кто знал, как оно будет? Кто из отечественных и иностранных экспертов предсказал, что в России директора предприятий будут вести себя совсем не так, как их западные коллеги, и сообща заведут страну в кризис неплатежей?

Наполеон полагал, что «главное — ввязаться в бой, а там посмотрим». Стратегия решать проблемы опытным путем, на ощупь, рискуя ошибиться, многим не нравится. Но порой она оказывается единственной, других нет. Как нет и чудо-специалистов, которые точно знают, что нас ждет в будущем.

На 1 января 1994 года просроченная задолженность российским предприятиям за отгруженную ими потребителям продукцию достигла астрономической суммы — более 16 трлн рублей. Денежные средства, которыми располагали предприятия, покрывали лишь половину этой задолженности. Потребитель не платил поставщику за новое оборудование, тот не мог рассчитаться за комплектующие изделия, а их производители, в свою очередь, не платили за использованный металл. Все тонули в долгах. Когда не проходят платежи — нет доходов, не с чего платить налоги. Как следствие — дефицит бюджетов всех уровней. Но если в казне не хватает денег, то и органы государственной власти, вооруженные силы не могут рассчитаться с предприятиями, поставившими им свою продукцию государству. Круг замкнулся.

Не имея средств, предприятия не платили зарплату. Забастовки, голодовки, митинги протеста стали массовыми. Но народ винил не директоров предприятий, а президента и его правительство, затеявших рыночные реформы. Разрешение кризиса неплатежей стало политической проблемой номер один.

Виновато было не только правительство, но и «красные директора» с их пониманием, как надо работать. Правительство Черномырдина, стремясь заручиться поддержкой директорского корпуса, приняло на себя невыполнимые финансовые обязательства по господдержке отраслей. Поскольку налоговых поступлений не хватало, исполнить обязательства оно могло только за счет денежной эмиссии. Это вело к высокой инфляции, грозило срывом экономики в гиперинфляцию. При высокой инфляции бессмысленны вложения в производство и совершенствование технологий. И директора направляли оборотные средства предприятий и государственные кредиты туда, где они быстро прирастали в условиях высокой инфляции — клали на депозиты в банки, переводили в доллары, вносили в уставные фонды частных акционерных обществ. Но только не рассчитывались по долгам, не платили зарплату.

Они вели себя иначе, чем их коллеги на Западе, потому что не было системы стимулов и наказаний. Над предприятиями тогда еще не висела реальная угроза банкротства. И вообще: «Берешь в долг чужие, а отдавать приходится свои!». Материальная ответственность руководителей предприятий (большей частью еще государственных) за неуплату налогов и задержку платежей поставщикам попросту отсутствовала. Если ее нет, то зачем отдавать долги добровольно? Не было и действенного контроля органов власти за расходованием предприятиями выданных им государственных кредитов.

Изучив опыт других стран, специалисты нашего Аналитического центра предложили меры, которые помогли бы разорвать цепочки неплатежей:

— выявить предприятия, которые имели валютные накопления на банковских счетах, в том числе за рубежом, и были при этом должниками, ввести практику принудительной оплаты долгов за счет этих накоплений. Сделать все счета предприятий известными и прозрачными для налоговиков (тогда разрешалось открывать любые счета в любом банке и не сообщать в налоговую инспекцию). Налагать высокие штрафы на предприятия и лично на директоров за неуплату налогов, за сознательное уклонение от уплаты налогов привлекать их к уголовной ответственности;

— выделить из общей массы те неплатежи, в которых повинно само государство, и в кратчайшие сроки погасить его задолженность, установив последовательность погашения долгов;

— Центральному банку кредитовать прежде всего конечных потребителей, что должно оживить всю цепочку производства и реализации продукции;

— продавать часть долгов с дисконтом на специальных аукционах, учредить по примеру Чехии специальный Консолидационный банк для выкупа долгов неплатежеспособных предприятий;

— во взаиморасчетах между предприятиями использовать широко распространенные в мире безотзывные аккредитивы. Суть этого способа в том, что банк замораживает на счете потребителя сумму платежа, предусмотренного договором с поставщиком. Когда поставщик предъявляет документы, подтверждающие прием — передачу продукции, средства размораживаются и переводятся на счет поставщика. Банк в такой сделке играет роль ячейки, подобной той, что используется при покупке квартир на вторичном рынке.

Наши предложения правительство Черномырдина признало дельными, но не стало реализовывать. Почему? Они шли вразрез с интересами директоров предприятий и хозяев банков.