Асму-Никаль чувствовала, когда рядом происходит что-то страшное.
Сегодня с самого утра ей было неспокойно.
Поначалу она решила, что это от тяжести всего свалившегоя на неё, но вскоре поняла, что это связано с безопасностью Алаксанду.
Весь день после инициации Асму-Никаль провела дома, желая остаться наедине со своими мыслями. Ответственность слишком велика для такой юной девушки, как она. А как отнесётся к её посвящению Алаксанду?
Она уединилась у себя в комнате. Не раздеваясь, прилегла на кровать и какое-то время лежала так, почти не двигаясь, погружённая в свои мысли и почти не замечала, как бежит время.
Думая о возлюбленном, она погрузилась сначала в грёзы, а затем в сон. Короткий и страшный.
Нечеловеческий, леденящий, низкий, жутко вибрирующий голос, полный невыразимой угрозы, произносил имя Алаксанду. И снова чёрный нож, занесённый над безжизненным телом её возлюбленного! Нож в руке чёрного человека, стоящего к ней спиной. А рядом ещё кто-то, чьё-то лицо… Ближе… ближе, пока не увидела…
«Харапсили!»
Асму-Никаль вскрикнула и проснулась. Лицо было мокрым от слёз, во рту пересохло, она дышала тяжело, как будто долго бежала.
«Нет сомнений, замышляется страшное. Сегодня же нужно предупредить Алаксанду».
Ближе к полудню в её в покои заглянул отец.
— Дочь моя, благородный Тасмис прислал тебе подарок.
Он подошёл к Асму-Никаль и, улыбаясь, протянул ей изящную серебряную коробочку.
— Посмотри, как прелестная вещица.
Отец открыл коробочку, и она увидела маленькую серебряную пчёлку.
«До игрушек ли мне сейчас!»
Едва сдерживая нетерпение, она наблюдала, как отец достаёт пчелу, кладёт на столик и делает какое-то незаметное движение пальцами. Пчёлка вдруг начала вращаться и тоненько жужжать.
Асму-Никаль заставила себя улыбнуться.
— Тебе нравиться? — спросил отец.
— Кто? — Асму-Никаль поняла, что оговорилась.
Но отец воспринял оговорку, как хороший знак:
— Тебе нравиться подарок?
— Очень, — щёки Асму-Никаль порозовели от смущения.
— По-моему, Тасмис очень любезный человек.
Отец, очевидно, ожидая от неё каких-то ответных слов, смотрел то на жужжащую пчелу, то на неё, но так и не дождался ни слова.
Асму-Никаль всё ещё была не готова открыться отцу. С самого утра она ждала весточки от Алаксанду, но уже перевалило за полдень, а вестей так и не было.
Весь день провела девушка в бесконечных думах о возлюбленном, а когда пурпурный закат опустился на Хатуссу, словно подчиняясь какому-то внутреннему велению, она подошла к ларцу, извлекла из него Лазуритовый Жезл и осторожно положила в кожаную сумку. Перекинув длинный ремень через плечо, схватив покрывало, она решительно направилась к двери.
На ходу надевая на голову покрывало, Асму-Никаль сбежала вниз по лестнице и выпорхнула из дверей.
Она направилась в библиотеку. Но Алаксанду там не было. Почти бегом она бросилась к дворцу, но не обнаружила своего возлюбленного и в его покоях. Она расспросила слугу, от которого узнала о записке, полученной Алаксанду. За пару монет она уговорила слугу показать ей письмо.
Слуга потянул девушке деревянную дощечку. Она узнала руку, писавшую эти странные, страшные слова.
«Харапсили!»
Асму-Никаль бросилась туда, где в старом полуразрушенном храме Лельвани, её подруга готовила страшное преступление.
Она боялась не успеть.
Вбежав в храм, Асму-Никаль остановилась в дверях и прислушалась. Только бешеный стук собственного сердца нарушал мёртвую тишину. Будто поколебавшись, на мгновение сердце дрогнуло. Но собрав всю силу и волю, она приняла бесповоротное решение, и переступила порог дома мрака.
Откуда-то из глубины сумрачного, стиснутого толстыми стенами храма, многократно ударяясь о камни, до неё донеслись приглушённые расстоянием звуки, явно предназначавшиеся не для её ушей. Не то прилетевший откуда-то издалека удар гонга, не то мучительный предсмертный стон, вибрирующий в самом сердце. Сотни вкрадчивых голосов нашёптывали что-то свистящим шёпотом, слышались голоса невидимых преследователей. Асму-Никаль прижала руки к животу, ей казалась, что вместе с растворяющимся звуком из неё уходить жизненная сила, и её охватывал тёмный необъяснимый ужас. Шепча древние слова, сковывающие духов зла, почти не дыша от дурных предчувствий, стараясь не тревожить понапрасну покой святилища подземных богов, напряжённо вглядываясь в каждый тёмный угол под уцелевшими колоннами, она пошла на звуки. На каждом повороте лестницы жрица останавливалась и, прежде, чем идти дальше, внимательно вглядывалась в темноту. Но одна лишь тьма, непроглядная тьма окружала её.
Вдруг от мгновенной догадки она вздрогнула. Там, в мрачном чреве Дома подземных Богов, присходило нечто ужасное, и это было связано с Алаксанду. Петляя по сводчатым коридорам, она шла, не замедляя шага, то спускаясь вниз, то поднимаясь вверх по узким лестницам, прощупывая ступеньку за ступенькой.
Мучительный шёпот, прерываемый паузами безнадёжного молчания… Звуки, отражаясь от стен, приходили с разных сторон, то усиливаясь, то замирая, она уже различала странные слова неизвестного ей языка и что-то похоже на слова молитвы.
Когда в конце структуры сложных проходов, черневших в толще стен, Асму-Никаль увидела багровые отблески огня, и её ноздрей коснулся запах каких-то курений, наполнивших грудь губительным ядом, она вспомнила свой страшный еженощный сон. Она поняла, что язык, на котором говорит тот, кто находится там, посреди злых всполохов огня, это язык тёмного мира, того мира, о существовании которого она знала от Истапари. Это был язык обученных колдунов, получивших свои способности не от Богов, а обученных прирождёнными, ступившими на путь зла. Это был язык тёмного мира, существовавшего рядом с миром света так давно и скрытно, что люди разучились понимать этот язык. Теперь он принадлежал только миру обученных. Входить в этот мир было чрезвычайно опасно для неподготовленного человека. Всё, что оставили на Земле Звёздные люди, могло помочь и спасти, но могло и погубить.
Как страшно то, что собирался сделать тот, кто произносил эти заклятия!
Асму-Никаль вбежала в зал святилища и увидела страшную картину, много раз виденную во сне. Чёрная фигура у жертвенного стола, нож над неподвижным телом Алаксанду.
— Стой! — громко воскликнула она, и, подчиняясь внутреннему велению, выхватила из сумки Лазуритовый Жезл. — Стой!
Человек в чёрной одежде оглянулся, всколыхнув движением широких рукавов языки красного пламени в светильниках. Огонь яростно взметнулся в сторону, исказив тени на стенах. Лицо человека было скрыто повязкой, но глаза его сверкнули, отражая кроваво-красные всполохи потревоженного огня.
— Асму-Никаль? — глухо произнёс он и опустил руку, державшую нож.
Шаг назад, и его чудовищная тень поползла вверх по стене, преломившись у арочного свода.
— Не останавливайся! — ещё один голос, женский, раздался из темноты. Узнав этот голос, Асму-Никаль вздрогнула. Теперь она поняла, кто инициировал чудовищный ритуал.
— Харапсили? — горько произнесла Асму-Никаль.
Из темноты, тихо шурша одеждой, словно змея, выползающая из зарослей тростника, выходила её подруга. Только теперь она была её врагом.
— Ты не получишь его, — Харапсили выпустила дрожащее жало своей ненависти.
— Продолжай, колдун. Я хочу, чтобы ты поскорее закончил дело, — обратилась она к Гахидджиби.
— Стой!! — ещё громче воскликнула Асму-Никаль.
— Продолжай!! — Харапсили почти кричала.
Огненной вспышкой взметнулась дикая ярость в её чёрном сердце. Подобная тёмной богине, чёрной деве ущербной луны, приблизилась она к Асму-Никаль ещё на шаг.
Гахидджиби двинулся к Алаксанду и снова поднял нож.
— Нет! Именем тысячи Богов Хатти! Именем Намму я приказываю тебе остановиться, колдун! — Асму-Никаль была величественна и властна, как царица. Она держала в правой руке Лазуритовый Жезл Владычества. Она сжимала его так сильно, что пальцы её побелели. Знаки, начертанные на жезле самими Богами, сияли яркими звёздами среди тьмы творящегося зла. Ещё мгновенье, и вокруг жрицы свернулся кокон серебристо-белого света. Так же, как там, в святилище на горе Эббех. Неведомая сила начала вращать кокон, и на Асму-Никаль снизошла сила Намму, та самая, с которой она впервые соприкоснулась на горе в ночь посвящения. Побелевшие пальцы стали пурпурными, и Асму-Никаль почувствовала вновь обретённую ею невиданную силу и мощь.
— Отойди! — приказала она колдуну голосом, подобным звукам труб, возвещающим со стен царского дворца о начале войны. В наступившей тишине эхо собственного голоса испугало её.
Жрица видела, что колдун ошеломлён, так же как и Харапсили, готовая отступить. Потрясённые, смотрели они на сияющую Асму-Никаль.
Асму-Никаль подняла левую руку, она чувствовала, что ей достаточно одного движения, что бы уничтожить обоих. Она раскрыла ладонь и направила в сторону колдуна сгусток своей несокрушимой силы. Яркий луч поразил колдуна в грудь и отбросил его в дальний угол зала. Тело глухо ударилось о стену и упало на пол. Чёрный нож выпал из его рук и с протяжным звоном отскочил к ногам Харапсили.
Та стояла, дрожа от страха и ярости.
— Ты не получишь его!! — закричала взбешённая Харапсили. Она молниеносно наклонилась, и, схватив кинжал, бросилась к жертвеннику, к неподвижному Алаксанду.
Асму-Никаль разгадала её намерение чуть раньше. Она направила Жезл в сторону своей соперницы. Она уже не чувствовала пальцев — с такой силой она сжимала его. Начертанные на его каменном тёмно-синем теле серебристые знаки мерцали.
Низкий гул прокатился под сводами храма.
Она была ещё так неопытна. Она ещё не знала всей силы Жезла Владычества, поэтому испугалась сама, и разжала пальцы. Жезл выпал из её руки. Внезапно вспыхнувший свет ослепил Асму-Никаль, лишив на мгновенье зрения и слуха.
Она зажмурилась от резкой боли.
Когда Асму-Никаль открыла глаза, Харапсили рядом не было.
Силы оставили жрицу. Руки дрожали. С трудом ей удавалось держаться на ослабевших ногах и не упасть.
В светильниках медленно мерк умирающий свет, но глаза видели ясно и отчётливо, её возлюбленный по-прежнему в беспамятстве лежал на жертвенном столе. На дрожащих ногах она пошла к Алаксанду.
Она звала его, обращаясь прямо к его сердцу:
— Алаксанду! Алаксанду! Вернись ко мне, мой возлюбленный!
Юноша был смертельно бледен и казался окаменевшим, но Асму-Никаль знала, что он жив. Она припала к его груди, пытаясь добраться до сердца поэта, вернуть его себе. И — Асму-Никаль не была бы Асму-Никаль — он поднял тяжёлые веки.
Она склонилась над ним. Её лицо было первым, что увидел поэт, вернувшись из того кромешного мрака, куда его отправил колдун. Бледные губы дрогнули и произнесли:
— Моя госпожа…
Голос Алаксанду звучал монотонно и безжизненно, бледными губами он бормотал что-то путаное, какой-то бессвязный лепет.
Асму-Никаль схватила его мертвенно холодную руку и быстро заговорила:
— Мой Алаксанду, это я, Асму-Никаль. Вставай, пойдём скорее, я отведу тебя домой.
— Моя госпожа Асму-Никаль, — покорно повторил Алаксанду.
* * *
Когда зрение и слух вернулись к Харапсили, она обнаружила себя лежащей возле одного из боковых выходов. Она с трудом приподняла голову и увидела, что ни Асму-Никаль, ни Алаксанду в храме нет. Лишь огонь, догорая, хищно потрескивал в светильниках. Его коптящее пламя сильно нагрело воздух в храмовом зале. В святилище было душно, под его сводами висела глухая тишина.
Она тяжело поднялась. Всё тело ныло, голова раскалывалась, веки были тяжелыми.
Харапсили оглядела святилище. У дальней стены лежал Гахидджиби.
Зрелище было жалким, и к Харапсили вернулись злость и ярость. Глупый неумелый колдун! Разве можно на такого положиться!
Она сделала шаг, чтобы покинуть это место, место, где она потерпела полный крах. Под ногами что-то звякнуло. Харапсили наклонилась и увидела ритуальный нож Гахидджиби.
«Что ж, мой маленький боевой трофей», — подумала она, поднимая его. — «Ты мне ещё пригодишься».
И нырнула в узкий коридор.
* * *
Гахидджиби открыл глаза и застыл от ужаса.
Он лежал на холодном полу, а прямо на него, выпучив красные глаза и разинув окрававленную пасть, смотрело чудовище. Колдун окаменел. Глаза чудовища то загорались, то гасли. Плохо понимая, что это за мерзкая тварь, чудовище Иллуйанки или кто-то из обитателей нижнего мира, Гахидджиби попытался отползти в сторону. В панике, ища пути к бегству, он повернул голову и увидел пустой жертвенный стол, статую Лельвани, догорающий огонь в четырех светильниках, и колышущиеся на стенах тени.
Он всё вспомнил.
Он вспомнил, где он, и что произошло. Вспомнил, как проводил ритуал над Алаксанду, как появилась Асму-Никаль… Мысль о Харапсили вспыхнула внезапно, вызвав короткий укол в самом сердце.
Он с трудом поднялся. Всё тело пронизывала боль. Шатаясь и держась за стены, он пошёл по коридору, негромко произнося имя возлюбленной:
— Харапсили! Харапсили!
Но вероломная красавица оставила его.
Что же ей оставалось делать, если он, как последнее ничтожество, не смог выполнить своё обещание. Гахидджиби с горечью признал, что потерпел поражение.
Асму-Никаль!
Колдун вспомнил о таинственном предмете в руке жрицы. Несомненно, это тот самый Посох Богов, о котором ему рассказывал Аушпия. Могучее оружие, с помощью которого воевали цари древности. И не было равных тому, кто обладал этим оружием. Всё было именно так, как говорилось в предании об отшельнике Васиште, рассказанном его учителем — невероятный свет, невидимая стена и огненные стрелы. Он знал наизусть слова древнего трактата:
«Началась стрельба, засвистели стрелы, разъяренные солдаты под предводительством царя бросились в атаку. Васиштха поднял посох, воткнул его в землю посредине дороги, ведущей к воротам и, не оглядываясь, вернулся в свою хижину. Натиск армии отражал посох. Ни один солдат не мог обойти его. Все стрелы возвращались обратно, не причинив никакого вреда. В конце концов, царь решил прибегнуть к сверхоружию, которое обладает колоссальной разрушительной силой. Даже Боги, узнав о намерении царя, встревожились и собрались в небесах, взволнованно глядя на землю. Однако и сверхоружие не смогло преодолеть заслон в виде простого посоха».
Безусловно, посох создавал некую защитную силу, преодолеть которую не смогли ни солдаты, ни сверхоружие.
Гахидджиби похолодел.
«Я благословлён! Мне ниспослана возможность видеть это чудо! Даже учитель не удостоился этого! Я должен завладеть Посохом! Во что бы то ни стало».
Он погасил пламя факела и растворился в темноте.
Ночь отступила — так же как отступил и колдун — на время.
Когда он вернулся домой, было совсем светло. Гахидджиби послал к Харапсили слугу. Маг молил о встрече. После тяжёлой ночи, ночи поражения и позора, после тревожного одинокого рассвета он не находил себе места, мечтая хотя бы дотронуться до руки Харапсили, словно именно в ней находился источник его жизненной силы. Он принял решение любой ценой, не зная ни сна, ни отдыха добыть для возлюбленной всё самое высшее, что есть в мире, — власть, богатство, даже любовь, столь ею желанную.
Колдун знал, что она не захочет видеть его, поэтому велел слуге сказать, что дело касается исключительно царского гимнопевца.
Она пришла ближе к вечеру, с головы до пят закутанная в покрывало, бледная и прекрасная. Молчаливая, словно прислушивающаяся к неровному биению своего сердца, она была немыслимо красива и неистово желанна. Он тоже слышал стук её сердца, всегда слышал его, гулкий, сильный, подобный приглушённому топоту несущихся во весь опор антилоп. Вот он… Дум-дум-думм…
Но она прервала его невольную медитацию:
— Скажи, колдун, что я видела там, в храме Лельвани? Тебе известно, что это?
Гахидджиби ждал, что она спросит об этом. Ответ был краток:
— Это Посох Богов.
Харапсили замерла, как изваяние Ха-Пантали:
— Посох Богов?
Она впервые слышала о Посохе, но немедленно почувствовала — это то, что может изменить её положение.
— Расскажи…
Она была так великолепна и так сильна, его Харапсили. Он был по-прежнему безоглядно предан ей, и по-прежнему жаждал её с не меньшей силой, чем Посох Богов. Эта женщина манила его, переворачивала всё внутри и могла заставить его делать всё, что ей нужно. Это было сильнее его колдовства. Гахидджиби начал свой рассказ, не переставая ловить малейшее движение своей повелительницы. Он готов был положить к её ногам всё, что она попросит. Он так решил. Он понял, что желая властвовать над теми, кто приходил к нему, он хотел лишь одного — служить тому, кто сумеет покорить его. Ни царь Мурсили, ни царица Кали не смогли стать его властелинами.
Но это удалось ей, великолепной Харапсили.
Когда Гахидджиби завершил свой рассказ, обсидиановые глаза его повелительницы горели так ярко, что его глаза могли только отражать этот огонь. Он был полностью в её власти.
— Ты уже знаешь, что делать? — строго спросила она.
— Да, моё совершенство.
Колдун попытался коснуться её, но она так обожгла его взглядом, полным почти жестокого высокомерия, что ему пришлось тут же отдёрнуть руку.
— Ты знаешь, что согласно царскому указу, смертной казнью караются лишь два преступления — колдовство и кража священных предметов. Колдовство мы уже попробовали, а теперь будем действовать иначе, — продолжал Гахидджиби. — Думаю, надо похитить священную чашу из храма Хаттахци-Фури, спрятать в доме Алаксанду и сделать так, чтобы царская стража нашла её. Таким образом, мы уничтожим обоих, и Асму-Никаль и гимнопевца.
Харапсили направилась к выходу со словами:
— Ты сошёл с ума, колдун. Напрасно ты звал меня.
Гахидджиби бросился за ней, схватил за плечи.
— И я, и ты, мы оба безумны. О, как я понимаю тебя, моя Харапсили… Я так же безнадёжно люблю…
— Не смей прикасаться ко мне и даже называть по имени, — сказала она сквозь зубы. — Я лучше умру, чем…
— Но ведь ты не умерла. Ты настолько жива, что я… — боясь гнева своей госпожи, колдун смолк на полуслове.
О! Слова Гахидджиби были жестоки, но справедливы. Как она могла дойти до такого и не умереть? Насколько глубока бездна в её душе!? Как после всего содеянного она может по-прежнему мечтать об Алаксанду? И о чём она мечтает теперь? Боги вложили в неё другую сердцевину. Родилась новая Харапсили — вероломная Харапсили, ревнивая, коварная, чёрная Харапсили. Чьей жрицей она стала теперь? Каким Богам она служит отныне?
Красавица хмуро смотрела на Гахидджиби, на чёткий контур изогнутых в немой мольбе губ. Что ж, если ей, Харапсили, не удалось получить Алаксанду, то и Асму-Никаль его не получит! Они расправятся с Асму-Никаль!
Лицо колдуна, как сумрачные небеса, покрывала густая тень. Непроницаемые, наполненные тёмной мудростью глаза его, обжигали пламенем ада.
— О, моё совершенство, я сделаю для тебя всё, что ты попросишь, и даже то, о чём ты никогда не думала. Для меня почти не существует невозможного, — жарко говорил одержимый страстью колдун. — Я одену тебя в виссонные одежды, я воздвигну для тебя трон и сделаю царицей. И пусть этот путь приведёт меня на ту сторону мира, я открою тебе все сакральные мантры и все священные имена…
Колдун коснулся руки Харапсили.
Странная, глубокая, всепоглощающая скорбь затопила сердце девушки, и она обречённо сказала:
— Да, мой верный Гахидджиби, так мы и сделаем. Я хочу видеть, как Асму-Никаль будет страдать. Она не получит Алаксанду.
Ощутив под сердцем мучительную тоску и мистический страх, протянувший свои щупальца к самому горлу, заставляя её задыхаться, Харапсили сама подала руку колдуну. Не узнавая собственного голоса, она вымолвила:
— Я призываю в свидетельницы Сияющую мать пустоты Аруру! Да будет так!
Гахидджиби действовал согласно их общему плану.
Когда он вошёл в дом, куда обычно приходил только по указанию царицы Кали, повелительница Хатти возлежала на расшитых подушках. Он склонился в низком поклоне.
Увидев колдуна, царица нахмурилась.
— Мне ничего не нужно от тебя сегодня, но я пришла, как видишь, — бросила она ему в ответ на приветствие. Глаза царицы были полузакрыты, но Гахидджиби заметил тревогу и страх. Царица боялась. Но чего?
Гахидджиби не желая медлить на своём пути к завоеванию Харапсили. Он выпрямился и, сверкнув угольными глазами, коротко сказал:
— Я нашёл Посох Богов.
Кали широко открыла свои зелёные глаза, в которых он прочитал «Где он?»
Колдун молчал, пряча торжествующую улыбку в чёрных кудрях бороды. Наслаждаясь тем, что заставляет саму царицу трепетать, и, не дав её изумлению облечься в слова, после недолгого молчания Гахидджиби добавил:
— Он в Хаттусе.
Колдун ждал следующего вопроса, ему хотелось, чтобы царица спросила. И она сделала это, повинуясь своему любопытству и желанию поскорее получить жезл. Знаком приказав Гахидджиби приблизиться, спросила, замирая:
— Он у тебя?
— Нет, — ответил колдун. — Но я видел его! Он у младшей жрицы храма Каттахци-Фури Асму-Никаль.
Царица поднялась с подушек.
— У Асму-Никаль, дочери виночерпия Тахарваиля? Почему он у неё?!
— Она Прирождённая. Я видел Посох в действии собственными глазами. Но чтобы получить его, нужна хитрость, силой его не забрать. Нужно выманить его у девчонки.
— Но как ты узнал о нём?
Гажидджиби рассказал царице Кали всё, что считал нужным рассказать. Но он умолчал о том, что собирается действовать и без неё.
* * *
Мечты уносили царицу Кали всё дальше и дальше в страну фантазий. Быстрые, как молнии, тени пробегали по её лицу. Неужели она станет обладательницей Посоха Богов? Она, именно она, а не её царственный супруг? Она полноправная правительница страны! Хетты, хурриты, амореи, сирийцы, гордые египтяне подчинятся её руке.
«О, Великие Боги! Помогите мне стать единственной правительницей! — молилась Кали. — Я украшу Дома всех Богов новыми изваяниями из драгоценнейших металлов».
Постепенно её мысли обратились туда, куда обращались чаще всего. Всякий раз, когда она молилась, слушала музыку, смотрела в окно, когда она причёсывалась, одевалась, ела, одним словом, всегда, когда она бодрствовала, она грезила о юноше-поэте.
Царская власть желанна и сладка, но она мечтала о другой власти. О той власти, о которой мечтает любая женщина, будь она царица или простолюдинка. Царь Мурсили Первый, гроза соседних стран, великий полководец и правитель, её супруг, отец её детей, больше не царил в её сердце. Царем её души стал придворный гимнопевец, юноша-поэт, троянец по имени Алаксанду.
Образованного гимнопевца Алаксанду из Трои призвали к хеттскому двору царя Мурсили Первого. Под его руководством дети царя познавали лучшие образцы поэзии и обучались искусству сложения гимнов. Владыки страны Хатти были им довольны. Молодой учитель преуспевал. Царевичи хорошо учились.
Особенно довольна молодым гимнопевцем была царица Кали. «Он так молод, этот юноша, — думала Кали. — Но я счастлива с тех самых пор, как он появился при дворе». Проснувшись однажды солнечным весенним утром среди привычной роскоши и угодливых слуг, она поняла, что самое сильное её желание — видеть Алаксанду.
Задыхаясь от жгучего нетерпения, она часто посылала за ним и потом светской болтовнёй пыталась скрыть малейшие эротические импульсы в крови и самое отдалённое эхо страсти. Когда он вдохновенно произносил гимны, такой одухотворённый, её кровь бешено и сбивчиво пульсировала в сердце, и как из крови Ану, возникал прекрасноликий бог любви. Она таяла то ли от божественной красоты слов, которые роняли его губы, то ли от божественной красоты самого юноши.
Она была уже не так молода, царица Кали, но всё ещё очень хороша собой. Конечно, стан её уже не так гибок, как когда-то в годы юности, но холёная кожа сияла, великолепно уложенные волосы блестели, движения были плавны и величавы. Проходя мимо своих подданных, она оставляла за собой тончайший аромат роз и жасмина и неизъяснимое чувство восторга перед царственной статью. Служанки всегда угодливо расхваливали её несравненную красоту, придворные каждую беседу с ней начинали с воспевания её прелести и очарования, её супруг, великий Мурсили Первый говорил ей любезности. Но лишь взгляд голубых глаз Алаксанду, его голос делали её действительно моложе, и она снова чувствовала себя юной.