Садись поудобней, мой друг, ибо ты пожелал, чтобы я поведал тебе о боевых походах и чудесах, встреченных мной на этом длинном пути, и рассказ этот не будет короток…
То было время, когда императоры Рима и Константинополя боролись за провинцию под названием Паннония, земля которой, покрытая густыми лесами, лежит у истоков Дуная и подножия Белых Альб.
На этой земле когда-то жили кельты, к потомкам племени которых, как ты знаешь, я принадлежу.
С тех пор, как Рим был разграблен и сожжён кельтами, римляне уже не могли жить спокойно, зная о существовании возле своих границ народа, способного захватить «вечный город». Да и слишком остро в те времена стоял земельный вопрос в империи, чтобы можно было пренебречь этими богатыми и плодородными землями. Поначалу римляне старались поддерживать союз с жителями этих придунайских территорий, а вскоре присоединили их к своей державе. Тогда в этих краях появились две римские провинции — Реция и Норик. Частично сюда входила и Паннония.
По всей Паннонии тянулись великолепные дороги, а там, где прежде были кельтские поселения, римляне строили крепости. При слиянии нескольких полноводных рек стоит и лучший город во всей Паннонии, построенный кельтами в незапамятные времена, — Сегестика. За её крепкими стенами, кроме римских войск, нашли укрытие и ремесленники, и купцы, и чиновники, и иной люд.
Сисция — так называли этот город римляне — постоянно переходила из рук в руки то Риму, то Константинополю. Паннонскую провинцию охраняли два пограничных легиона, три пехотных и четыре кавалерийских когорты, да в придачу два отряда конных стрелков. Всего около десяти тысяч человек с внушительным запасом вооружения. Но это были времена, когда Рим уже утратил былое величие, а его армия славу непобедимой. Варвары заставляли римлян всё больше потесниться, и было немало племен, совершавших грабительские набеги на земли паннонских римских провинций. Но гунны… Они наводили настоящий ужас своими стремительными атаками. При царе Ругиле их натиск усилился. Константинополь оказал помощь Риму лишь тем, что принял на себя их главный удар.
Гунны стёрли с лица земли римские оборонительные рубежи и захватили придунайские провинции. Одна за другой пали римские крепости на Дунае, и орды гуннов растеклись по Паннонии, уничтожая всё на своем пути. Римское войско, выступившее навстречу, подвергалось постоянным нападениям подвижных конных гуннов. Они появлялись внезапно там, где их никто не ждал. Среди нас поговаривали даже, будто гунны произошли от браков женщин, сосланных за колдовство в пустыню около Мэотийского болота, с местными злыми духами, так жестоки и коварны они были.
В этой непрерывной войне гуннская знать обогащалась. Добыча, захваченная ими, была огромна. Они жили в роскоши, владели большим количеством скота, рабов. Их дома украшали ковры, цветные шерстяные и шелковые ткани, бронзовые зеркала, изделия из белого нефрита, узкогорлые серые вазы. Тысячи людей были угнаны в рабство. Ужас опустошения веял над этими землями.
Паннония стала центром гуннской державы, а восточноримский император платил Ругиле золотом.
В одном сражении армия римлян была рассеяна, а наш отряд конных стрелков был разбит, и мы, оставшиеся в живых, отступали, прячась в густых паннонских лесах. Мы двигались на восток, к Сегестике, едва приметными тропами, подальше от оживлённых дорог.
Была ночь на Самайн, короткий промежуток времени, не принадлежащий ни прошедшему, ни будущему году. Весь день дул непрерывный, обжигающе ледяной ветер, а к вечеру стало ещё холодней. Поняв, что люди вот-вот начнут падать от холода и усталости, командир приказал остановиться. Мы решили разбить лагерь в лесу и заночевать там. Несколько человек из отряда отправились собирать валежник для шалаша и хворост для костра.
Среди них был и я.
Я был ранен. Моя рана гноилась и нестерпимо болела, но я был молод тогда и смог удержаться на ногах. В поисках сухого валежника я уходил в лес всё глубже и глубже, как вдруг неожиданно ветер стих, и пошёл мягкий крупный снег. Не знаю отчего, но мне стало теплее.
Я шёл и шёл, не останавливаясь, не смея остановиться, влекомый неясным желанием идти, до тех пор, пока не оказался в самой чаще, в некоем странном месте. Может быть, оно показалось мне странным оттого, что всё вокруг покрывал белый снег, и стояла оглушительная тишина? В какое-то мгновение мне даже показалось, что я умер и обрёл последнее пристанище среди белого мёртвого покоя. Обессилев от постоянной боли, я присел, прислонился спиной к толстому стволу высокого дерева и закрыл глаза.
Может быть, мне суждено было замёрзнуть и умереть, сидя так под тихим снегопадом, но вдруг послышался хруст сухих веток, и я ощутил чьё-то присутствие. Мышцы мои привычно напряглись, и я невольно нащупал рукоятку меча. С огромным трудом и нежеланием я поднял тяжёлые веки и увидел прекрасное женское лицо. Широко открытые глаза цвета ясного неба в погожий день смотрели на меня со спокойным любопытством. Гладкая белая кожа узлучала свет и тепло. Красным золотом полыхнула прядь волос, тяжело упавшая на грудь из капюшона алого плаща, накинутого на плечи незнакомки.
Она присела напротив, и какое-то время мы смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
Наконец, она произнесла:
— Меня зовут Авлари.
И её голос закружился надо мной невесомым облачком, сотканным из звуков, а я… я не мог отвечать, настолько был обессилен и поражён. Едва шевеля сухим неповоротливым языком, я всё-таки смог выговорить своё имя:
— Зорсин.
Она кивнула.
— Я вижу, тебе совсем худо. Если ты ранен, то я могла бы помочь. Пойдём. Здесь неподалёку мой дом.
Она протянула мне хрупкую руку, оказавшуюся неожиданно сильной.
Я с трудом поднялся, и мы побрели.
Снег падал и падал, не переставая, и в этой абсолютной, совершенной белизне вдруг на мгновенье мне показалось, что я ослеп.
Мы шли недолго, и вскоре за очередным заснеженным кустом или большим сугробом, показался маленький домик с треугольной крышей. Он приютился под одной из могучих елей, таких высоких, что их верхушки, да ещё в снегопад, невозможно было рассмотреть.
Пока Авлари открывала ветхую дверь, я, почти теряя сознание, прислонился к стене дома и взлянул на деревья, плотно обступившие домик. На клокастом суку одной из елей я заметил тёмное пятно а, приглядевшись, понял, что это птица. Большой чёрный ворон, смежив морщинистые веки и спрятав в плечи голову, сидел неподвижно, отчего казалось, что он спит. Но внезапно древняя птица открыла глаза и посмотрела прямо на меня, заставив моё сердце замереть. Он словно видел меня насквозь.
Наконец, Авлари позвала:
— Входи, Зорсин.
В ту же минуту ворон взмахнул тяжёлыми крыльями и взлетел, сбив снег с ветки.
А я перешагнул высокий порог, и мне в ноздри сразу же ударил сильный запах сухих трав.
Авлари сбросила плащ, и встала передо мной.
На деревянном столе едва теплился огарок свечи, и в этом слабом мерцающем свете вновь вспыхнуло красное золото её волос.
Авлари протянула мне чашку тёплой воды, смешанной с вином. Я поднёс её к губам и стал жадно пить. С каждым глотком моё тело наполнялось теплом. Очаг в доме ещё не успел остыть, и пахло так вкусно, что я едва не терял сознание.
И в самом деле, друг мой, всё, что происходило со мной с этой минуты, и сегодня кажется мне сном. Пожалуй, я даже не стану утверждать, что это было наяву. Голова, словно наполнилась благоуханным дурманом, все чувства были обострены, а сознание притуплено. Осталась только одна мысль, за прожитые годы истончённая как старый меч, один вопрос — кто она? Может быть, это была сама Хозяйка Туманных Гор, что тёмными ночами подстерегает путешественников, встречая их волшебным светом своей совершенной красоты, чрезмерной холодностью и излишним спокойствием? Стоит ей улыбнуться, и путники по своей воле следуют за ней в потусторонний мир, забывая этот.
Один образ, одно лишь слово… имя… Авлари.
Время остановилось.
Я жил вне пределов земного времени, не зная ни тоски, ни печали, в стране, название которой неведомо мне до сих пор.
Авлари что-то делала, говорила со мной, иногда пела так, как поют, наверное, сирены. Когда она уходила, я в одиночестве бродил по дому, рассматривая всё, что окружало эту женщину в её таинственном жилище. Стеклянные, глиняные, металлические и деревянные сосуды, огромное множество которых стояло на полках и столах, звенели, постукивали, стонали и издавали самые разнообразные звуки, когда их касалась моя рука. Одни были пусты, другие наполнены всевозможными жидкостями, порошками и субстанциями самых невероятных консистенций. Одни благоухали, другие отвратительно смердели. Небольшие ступки, глиняные толкушки, тонкие стеклянные палочки и длинный каменный посох, тёмно-синий, со странными серебряными письменами, начертанными на нём.
Возвращаясь, Авлари наполняла ёмкости новыми снадобьями, которые готовила из натёртых сухих веток и белого мха, заваривая их кипятком, смешивая или взбалтывая. Она делала это без слов, тихо и ловко, ибо, мой друг, как ты уже наверное догадался, Авлари была знахаркой. Мою рану она залечила мгновенно, приложив к ней повязку, пропитанную терпко пахнущей мазью. Её ладонь легла сверху на кусок полотна, губы коротко шепнули несколько слов, и боль утихла, очень скоро вовсе исчезнув. Кто же была она — колдунья, волшебница, лесная нимфа?
Я плохо помню, что мы ели и пили, о чём разговаривали. Помню её ладони, порхающие передо мной как пара белых голубей, помню большой металлический медальон на её груди.
Порой она подолгу смотрела на звёзды, прекрасная и непостижимая как сами звёзды. Помню, как она смеялась, рассыпая свой смех горстями жемчуга. Надо мной ли она смеялась? Наверное, я был нелеп…
День от ночи отличался для меня только расцветкой. Помню, как открывал глаза и видел на стенах багровые отблески пламени горящего в низеньком очаге торфа, или причудливый лунный рисунок на полу, розоватый рассвет в маленьком окошке или голубые сумерки, белую неподвижность сугробов или случайный полёт чёрной лесной птицы.
Я говорил с ней, но не помню о чём. Помню её лицо, белое, мерцающее, как отблеск чего-то соверешенного и прекрасного. Алые губы, чёрные брови над синими глазами… Голос, похожий на журчание неспешного водного потока.
Она любила меня, я знаю. Я был окружён поистине неземной любовью. Как душа Ллу-Ллау после последнего вздоха в день летнего солнцеворота орлом взлетала моя душа в небесные чертоги.
Со мной никогда прежде и больше никогда потом не было ничего подобного тому, что я пережил там, в этой маленькой одинокой лесной хижине.
Не знаю, сколько времени пробыл я у Авлари, но очнулся я на заснеженной каменистой дороге, ведущей в Сегестику. И как Ллу-Ллау в день зимнего солнцестояния вновь обрёл я бренную жизнь.
Я догонял свой отряд четыре дня. Они думали, я умер или заблудился в бескрайних лесах Паннонии. Четыре дня пробыл я с Авлари или четыре года?
Ты спросишь, что же чудесного в моём рассказе?
Не знаю, друг мой, не знаю…
Но ничего чудесней в моей жизни не было. Я стал другим, побывав в этом белом лесу.
Иногда мне кажется, голос Авлари я слышу в шелесте листьев, в шорохе сухой еловой ветки, в песне ручья.
Не помню, что нашёптывала мне она в те ночи, но теперь я умею слагать баллады о Белой Луне, о Смерти, стоящей за спиной, и Бесконечном Пути по вьющейся Белой Дороге, потому что теперь я знаю, куда должен вернуться.