Поэт провёл в царской библиотеке весь оставшийся вечер до самой ночи.

Он часто приходил сюда искать вдохновение в знаменитых поэтических текстах и гимнах на египетском, шумерском, несийском и других языках. Ему нравился идеальный порядок библиотеки, он позволял успокоить мысли и настроиться на возвышенный лад. Идя вдоль деревянных полок с аккуратно расставленными на них массивными ящиками, доверху наполненными свитками папируса, пергамента, глиняными, металлическими и восковыми табличками, испещрёнными древними письменами, он доставал нужные, и раскладывал их на большом столе с каменной столешницей, занимавшем всю середину зала.

Вот аккадские тексты о Саргоне Древнем и Нарам-Суэне и хеттский гимн Солнцу, вот хурритские эпосы «О царстве на небесах», «Песнь об Улликумми» и рассказы «Об охотнике Кесси», «О герое Гурпаранцаху», а вот сказки «Об Аппу и двух его сыновьях», «О Боге Солнца, корове и рыбачьей чете». Они никогда не исчезнут безвозвратно в глубине веков. Алаксанду всегда мысленно благодарил тех людей, чей кропотливый труд сохранил это богатство.

Юноша разложил таблички перед собой и погрузился в чтение сказаний о Гильгамисе, каменном человеке Улликуми и Телепину…

Молодой поэт мечтал сочинить гимн в честь царя страны Хатти. Он бился над ним, пытаясь подыскать слова, достойные великих деяний Мурсили Первого, но не находил нужных слов.

На город уже опустилась ночь, а гимн всё не получался. Слова были лишены объёма, цвета и аромата. Да и мысли его были постоянно заняты отнюдь не деяниями Мурсили. Прежде Алаксанду жил одной поэзией, но потом случилось то, что перевернуло всю его жизнь, он встретил Асму-Никаль.

Алаксанду взял в руки цветок лотоса, оставленный его возлюбленной, и попытался описать его, но не смог.

Он вспомнил знаменитые строки «Праздника в саду»:

Размышляя о том, что же такое поэзия, Алаксанду подошёл к окну. Обычно он устраивался на втором этаже, откуда был хорошо виден город и царский дворец. Поэт смотрел на плоские крыши Хаттусы, вглядывался в синеву ночи, той самой, что описана в стихотворении «К ночи»:

На вершине скалы поблёскивали в лунном свете чёрные гранитные плиты царского дворца. Там, во дворе, окруженном колоннадой, он впервые увидел Асму-Никаль, младшую дочь виночерпия Тахарваиля, девушку с золотисто-каштановыми волосами, сиявшими как красное золото среди темноволосых дочерей Хатти. Это воспоминание заставило сердце поэта трепетать в восторге. Цветок лотоса, который он держал в руках, напомнил ему светлое лицо Асму-Никаль, и в самой глубине его души, там, куда казалось, ещё никогда никто не проникал, родились слова, которые сложились в строки, а затем в песнь.

Это было волшебство! Впервые слова родились в самом сердце поэта!

Алаксанду был опьянён неведомым ему раньше состоянием, тем, что называется вдохновением.

Он всё ещё стоял, почти теряя ощущение земли и неба, вглядываясь в ночь, глубокая синева которой, проникая в большие окна, постепенно погружала в темноту ряды библиотечных полок, когда послышались шаги, мягкие, быстрые, вкрадчивые.

И в зал библиотеки бесшумно и неотвратимо, как сама ночная тьма, вошла Харапсили.

Она остановилась у входа. Каждый удар её сердца громко отзывался в висках.

Словно услышав этот неистовый стук, Алаксанду оглянулся.

Блеснув влажными зубами, Харапсили послала юноше самую обольстительную из своих улыбок, и направилась прямо к нему, осторожно ступая по каменному полу.

Приблизившись, она остановилась рядом, изысканно-чувственная и, подобно остро заточенному клинку, столь же опасная, сколь утончённо-красивая.

Алаксанду улыбнулся ей, но его взгляд лишь задел её.

Когда же молчание между ними стало невыносимым, он произнёс:

— Харапсили?..

Неподражаемо обольстительная, мягко и бесшумно, как большая чёрная кошка, приподнялась она на пальцах ног, и приблизила к самому лицу Алаксанду огромные обсидиановые глаза.

Он даже слегка покачнулся, и сделав неуверенный шаг назад, выронил из рук табличку. Та упала на стол, звонко ударившись о его поверхность.

Красавица гибко склонилась над табличкой и прошелестела:

— Что ты читаешь?

Харапсили прервала чтение и взглянула на юношу так, что кровь прилила к его лицу.

— Это любовные стихи? — спросила она.

Окончательно теряя самообладание, Алаксанду торопливо отошёл от стола, где лежали таблички со словами любви, обращёнными к другой девушке. Казалось, Харапсили проникла в его мысли, и хотя в них не было ничего противоестественного, ему отчего-то не хотелось, чтобы она знала, кому адресованы эти строки.

* * *

Но Харапсили думала иначе. Она надеялась, что Алаксанду разделит с ней то опьяняющее, волнующее чувство, которое сама испытывала к нему. И эти стихи, они говорили о том, о чём она сама хотела говорить. Но ещё больше ей хотелось, что бы их для неё произнёс Алаксанду.

Но тот молчал, опустив божественно прекрасное лицо.

Харапсили снова настигла его, она не из тех, кто отступает. Если будет нужно, она сама признается ему в том, что больше всего на свете жаждет его.

Но он отступил ещё на один шаг.

Харапсили порывисто схватила руку Алаксанду, смахнув рукавом розовый лотос Асму-Никаль. Ладонь Алаксанду слишком поспешно выскользнула из её ладоней и подхватила падающий цветок.

«Асму-Никаль! Это её цветок. О, я знаю, как египетские дочери умеют соблазнять с помощью лотосов и червлёной веревки», — мелькнула мысль в голове Харапсили, и она стремительно вернулась к столу с табличками и стала читать.

Она читала, и ей становилось яснее ясного, что она нелюбима и отвергнута. И она точно знает, кто её счастливая соперница.

Как, когда это случилось?!

Да разве для этого нужны годы?! Она и сама знала, что любовь поражает мгновенно, без предупреждения, как стрела, выпущенная из лука. Так она пришла и к ней самой.

У Харапсили было всё в доме её отца Аллува. Всё, что можно пожелать. Была у неё и подруга, Асму-Никаль, дочь Тахарваиля, с которой связаны самые милые сердцу воспоминания. Столько лет вместе с Асму-Никаль они учились в храме Богини Хаттахцифури! Она помнила, как они, восьмилетние, переглядывались и толкались локтями на занятиях главной жрицы Истапари, где изучали культовые обряды Хаттахцифури и учились прядению пурпурных нитей для храмовой завесы. Помнила, как они сидели у священного пруда с рыбками и любовались игрой солнца в воде, как они читали, склонившись, голова к голове над табличками, в царской библиотеке. Только в прятки с Асму-Никаль играть было неинтересно, потому что она всегда находила свою подружку, где бы та не затаилась.

Ведь у Асму-Никаль был Дар, Дар видеть насквозь. И ещё она видела сны, она рассказывала Харапсили о звёздах в бездонных небесах, которые светили ей во сне. Сны Хараплсили были другими — неистовыми, жгучими и жадными.

Даже любовь была у них одна — юноша-поэт Алаксанду. Но так же, как в детской игре в прятки, Асму-Никаль первой нашла дорогу к сердцу поэта. Проклятая колдунья! Горячее, страстное сердце Харапсили вмиг стало тяжёлым и шершавым.

Руки Харапсили задрожали, словно держали не стихи, а собственный смертный приговор: «Он меня не любит! Он любит Асму-Никаль!»

Она прочитала достаточно, что бы понять — он никогда не будет принадлежать ей!

Харапсили разжала руки, и табличка, упала на каменный пол, звонко расколовшись на несколько осколков.

«Так же я разобью и любовь Асму-Никаль. Я заставлю его любить меня!»

Сметая всё на своём пути, словно горячий шамсин, Харапсили направилась к выходу. Она знала, куда идти.

Миновав коридор, она бросилась к лестнице. Шелестя одеждами, как ночная птица крыльями, она стремительно слетела вниз по ступенькам и оказалась во дворцовом саду.