Разсказъ Генри Филиппса.

I.

Чортъ знаетъ, какъ безучастна, въ самомъ дѣлѣ, мать-природа ко всѣмъ нашимъ житейскимъ дѣламъ и тревогамъ! Вотъ сейчасъ мы четверо ѣдемъ по полямъ, сплошь заросшимъ дикими розами, алыми, какъ кровь, нѣжно-розовыми, какъ утренняя заря, и такими душистыми и милыми; надъ головой у насъ лазурное небо преріи, такое ласковое и доброе, какъ глаза любящей матери; впереди — изумрудно зеленая, мягкая, какъ шелкъ, мурава безконечныхъ луговъ, — а между тѣмъ мы ѣдемъ для того, чтобы повѣсить одного человѣка, котораго мы всѣ любимъ.

Злополучный Чотка былъ внукомъ чистокровнаго породистаго индѣйца знатнаго рода и сыномъ маленькаго юркаго и живого француза. Что касается меня, то я всегда говорилъ, что люблю краснокожихъ, люблю также и бѣлыхъ, когда эти люди хорошіе, — но розовыхъ людей я терпѣть не могу. А вѣдь смѣсь краснаго съ бѣлымъ даетъ розовое, не такъ ли? Но Чотъ былъ славный малый, невзирая ни на что.

— Знаешь, братъ, — говоритъ мнѣ одинъ изъ моихъ спутниковъ, — претитъ моей душѣ это дѣло! Вѣдь отецъ-то Чотки и я не мало горя вмѣстѣ видали… Не подымается у меня рука на этого парня.

— Что и говорить, — поддакнулъ ему я.

— Да и чѣмъ какой-то ледащій　голландецъ лучше его? — продолжалъ онъ.

— Тутъ не въ голландцѣ дѣло, Ханкъ, — возразилъ, я, — а въ томъ, какъ все это у нихъ произошло. Говорятъ, Чотка первый напалъ на него, а кромѣ того, мы не можемъ долѣе допускать такой самовольной расправы въ нашихъ мѣстахъ. Чотъ никогда не былъ примѣрнымъ обывателемъ, и вотъ теперь ему приходится за эго расплачиваться.

— Ну, а это можно сказать не про него одного. Если мы вздумаемъ вѣшать каждаго, кто позволялъ себѣ иногда немного лишняго, то намъ придется учинить всеобщее избіеніе.

И такъ какъ старикъ Ханкъ все время разговора разсыпалъ свой табакъ по полямъ, то я постарался его успокоить, какъ могъ.

А теперь моя очередь за Хессомъ. Всякій разъ, когда этотъ господинъ гдѣ-нибудь появлялся, онъ производилъ на меня впечатлѣніе льнувшаго тухлаго яйца. Этотъ человѣкъ никогда не сдѣлалъ мнѣ ничего дурного или даже непріятнаго, но, не знаю почему, я инстинктивно не выносилъ этого человѣка. Если говорить правду, то этотъ Хессъ былъ во всѣхъ отношеніяхъ непривлекательный человѣкъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ вы не могли бы указать ни на что такое, что могло бы оправдать дурное къ нему отношеніе. Это былъ грузный, неповоротливый и непривѣтливый человѣкъ, глаза у него были тусклые, неподвижные, — но вѣдь все это не имѣетъ никакого значенія въ глазахъ суда. Онъ былъ широкоплечъ и крѣпкаго сложенія, — а руки у него были положительно безобразныя, со сплющенными широкими пальцами, что особенно бросалось въ глаза; но никто не вѣшаетъ человѣка за то, что у него безобразныя руки. Тѣмъ не менѣе, я очень хотѣлъ бы повѣсить Хесса и вовсе не хотѣлъ вѣшать Чотку. Но вотъ Хессъ обратился къ старику Ханку.

— Вамъ нѣтъ никакой надобности безпокоиться объ этомъ, Петерсъ, — сказалъ онъ, какъ всегда изысканно выражаясь по-англійски, чтобы сказать что-нибудь дурное и сказать это противнымъ голосомъ. — Вы только не вмѣшивайтесь, и все будетъ въ порядкѣ.

Ханкъ откинулъ назадъ голову, какъ степной жеребецъ. Онъ уже не былъ молодъ годами, но еще слишкомъ молодъ для того, чтобы съ нимъ можно было безнаказанно разговаривать въ такомъ тонѣ.

— Хотѣлъ бы я знать, откуда вы все это знаете, любезный, — отозвался Ханкъ, глядя въ сторону.

— Ну, слушайте, Петерсъ, — возразилъ Хессъ, — не позволяйте себѣ подобныхъ выходокъ со мной; вѣдь я хотѣлъ только сказать, что никто не долженъ вмѣшиваться въ это дѣло. Всѣмъ извѣстно, что вы и старый конокрадъ Севиръ были пріятели, а это одно уже возбуждаетъ противъ васъ подозрѣніе.

— Въ самомъ дѣлѣ? — вызывающе спросилъ Ханкъ. — Ну, такъ я вамъ скажу, что и мнѣ ничего не стоитъ навлечь на васъ подозрѣніе въ томъ, что вы… Посмѣйте только утверждать, что я не могу по чести и совѣсти справедливо оцѣнить поступки и дѣйствія каждаго человѣка, будь онъ мнѣ другъ или врагъ!

Оба они впились другъ въ друга глазами. Можно чѣмъ хочешь поручиться, что стойкій и смѣлый взглядъ сѣрыхъ глазъ стараго Ханка не опустился первый подъ дерзкимъ взглядомъ тусклыхъ черныхъ глазъ Хесса.

— Не знаю, зачѣмъ вы подымаете такой шумъ изъ-за пустяковъ, Петерсъ, — замѣтилъ Хессъ. — Я выѣхалъ сегодня, только чтобы быть свидѣтелемъ того, что справедливость восторжествовала, какъ'того требуетъ законъ. Положительно не понимаю, почему вы такъ яро на меня ополчились.

Послѣ этихъ словъ онъ сталъ для меня еще болѣе ненавистенъ. Онъ хотѣлъ задѣть старика Ханка, когда думалъ, что это пройдетъ ему даромъ, но какъ только старикъ показалъ — ему зубы и глухая угроза глянула на него изъ смѣлыхъ сѣрыхъ глазъ, онъ сейчасъ же поджалъ хвостъ и перешелъ на примирительный тонъ.

Старикъ, однако, не позволялъ съ собой шутить; онъ подъѣхалъ вплотную къ Хессу и сказалъ:

— Вотъ что, пріятель: я имѣю сказать вамъ еще кое-что. Развѣ вы не знаете, что здѣсь, въ преріи, бываютъ всякіе несчастные случаи съ такими большеротыми и самонадѣянными парнями, какъ вы. Вѣрный признакъ бѣды — имѣть такую пасть, какъ ваша. На вашемъ мѣстѣ я отростилъ бы себѣ усы и бороду, чтобы скрыть ее.

Хессъ готовъ былъ вскипѣть снова, но Ханкъ ударилъ его довольно дружелюбно двумя пальцами по плечу.

— Ну, ну, Хессъ! Вѣдь я же знаю тебя давно и знаю, чего ты стоишь. Что ты мнѣ ни говори, а всѣмъ намъ хорошо извѣстно, что ты имѣешь зубъ на Чотку Севира, съ тѣхъ самыхъ норъ, какъ онъ прошлымъ лѣтомъ отдѣлалъ тебя. Онъ тогда порядкомъ проучилъ тебя, и за дѣло. И если ты теперь обвинилъ его въ убійствѣ и натравилъ на него судъ, такъ я ужъ лучше поѣду домой и займусь своими дѣлами, а не стану смотрѣть на это нечестное дѣло.

Но тутъ вступился Билли Руссель, нашь четвертый спутникъ.

— Что онъ его убилъ, такъ это вѣрно, Ханкъ, — сказалъ онъ. — Мнѣ очень тяжело говорить объ этомъ, но Чотъ сознался двумъ парнямъ изъ Сквэръ-Бютта. Жаль только, что этотъ Хессъ былъ единственнымъ свидѣтелемъ этого дѣла.

Тогда Ханкъ обратился прямо къ Хессу:

— А какимъ это образомъ ты очутился тамъ? — спросилъ онъ.

— Я отправился навѣстить Шаффера и заночевалъ у него. Вы несправедливы ко мнѣ, утверждая, будто я хочу выместить на Чоткѣ свою прошлогоднюю обиду. Я случайно видѣлъ, какъ все это произошло, — вотъ и все. Грязное это было дѣло, подлое убійство безоружнаго человѣка. Шафферъ не имѣлъ даже возможности защищаться. У меня не было при себѣ ружья, чтобы защитить его, и кромѣ того, я боялся за собственную жизнь. Вы, конечно; знаете, что я не имѣть основанія любить Шаффера; я былъ ему долженъ извѣстную сумму, а онъ имѣлъ привычку постоянно напоминать мнѣ объ этомъ долгѣ; вотъ я и отправился къ нему, чтобы уговорить его позволить мнѣ отработать ему эти деньги какимъ-нибудь способомъ.

— Хмъ! — промычалъ Ханкъ. Я съ своей стороны тоже дважды сдѣлалъ:

— «Хмъ».

Что онъ явно лгалъ на Чота, всѣ мы невольно чувствовали и понимали. Но и онъ понималъ, что теперь его врагъ въ его рукахъ, и что если ему удастся провести свою хитрость до конца и надуть судъ, то черезъ два часа судьба Чотки Севира будетъ рѣшена.

Въ виду этого онъ молча глоталъ все, что мы ему подносили, и старался только объ одномъ — выказать себя безпристрастнымъ и честнымъ свидѣтелемъ. И вотъ онъ подскакиваетъ къ Русселю и ѣдетъ между мной и имъ, въ то время какъ старикъ Ханкъ выскакалъ немного впередъ.

— Послушай, Билли, — обращается онъ къ моему спутнику.

— Меня зовутъ Руссель, — поправляетъ его Билли.

— Ну да, конечно, — согласился Хессъ, глотая и эту пилюлю. (Никогда не забуду, каково мнѣ было однажды, когда я впервые заправилъ себѣ въ ротъ комъ жвачнаго табаку, и одна молодая лэди, которая мнѣ тогда очень нравилась, подошла ко мнѣ и заговорила со мной; мнѣ ничего болѣе не оставалось какъ проглотить свою жвачку. Но эта моя жвачка крѣпкаго табаку была настоящей шоколадной пастилкой въ сравненіи съ тѣмъ, что теперь приходилось проглатывать Хессу). — Конечно, — повторилъ голландецъ, — васъ зовутъ Руссель, кто же этого не знаетъ. Ну такъ вотъ, Руссель, я положительно не понимаю, почему Ханкъ такъ накидывается на меня…

— Почему не понимаете? По близорукости или слѣпости, всего вѣроятнѣе, — отрѣзалъ ему Билли. — А по моему Ханкъ Петерсъ еще мало набрасывается на васъ; васъ и не такъ еще слѣдовало пробрать.

Физіономія Хесса приняла цвѣтъ яркаго спѣлаго томата. Какъ видно, всему есть предѣлъ, даже и тому, что можетъ проглотить змѣя или акула. Вся сдержанность его полетѣла къ чорту, и онъ вспыхнулъ, какъ зажженная ракета, позабывъ всякую осторожность.

— А, такъ и вы туда же! — закричалъ онъ. — Что же вы думаете, со мной можно и не считаться? Ну, погодите же, я вамъ когда нибудь покажу себя! Запишите вы это себѣ мѣломъ на вашихъ дверяхъ. А что такого особеннаго сдѣлалъ или можетъ сдѣлать Петерсъ?

— Что онъ можетъ, сдѣлать, — спокойно повторилъ Руссель, — это я вамъ сейчасъ скажу: онъ можетъ снести вамъ башку и перевернуть кверху дномъ всю вашу судьбу. И я совѣтую вамъ не являться и ко мнѣ съ похвальбой и хвастовствомъ, слышите вы меня! И не смѣйте касаться меня своей рукой, не то я продырявлю вамъ вашу глупую башку. Словомъ, если вамъ это все еще не ясно, то я скажу вамъ въ двухъ словахъ, что единственное мое желаніе, это имѣть возможно большее пространство между нами. Ну-ка!.. Поторапливайтесь увеличить его сейчасъ же!

Тогда Хессъ обращается уже прямо ко мнѣ:

— Что вы на все это скажете, Рэдъ?

— Скажу, что страна эта очень обширна и велика, Хессъ, но, несмотря на это, я чувствую что мнѣ тѣсно, когда вы подлѣ меня. Быть можетъ, вы во многихъ отношеніяхъ прекрасный гражданинъ, и я увѣренъ, что какъ только вы вполнѣ поймете, до какой степени вы непріятны намъ всѣмъ, вы окажетесь черезчуръ добросовѣстнымъ, чтобы навязывать намъ долѣе ваше общество. Давайте разойдемся разъ навсегда. Но знайте, что вы распадетесь на ваши составныя части, если дѣло дойдетъ до борьбы между мной и вами. — И я глянулъ на него такъ сердито, что онъ и не подумалъ вступать со мной въ пререканія.

Послѣ того мы продолжали вчетверомъ ѣхать дальше, но нельзя сказать, чтобы всѣ мы были особенно дружны, какъ вы и сами объ этомъ догадываетесь.

Хессъ ѣхалъ особнякомъ, блуждая своимъ тусклы мъ взглядомъ по окрестности и какъ бы проклиная все кругомъ.

Ханкъ поровнялся со мной и, ткнувъ пальцемъ въ сторону Хесса, сказалъ:

— Ну скажи по совѣсти, Рэдъ: развѣ я того сорта человѣкъ, чтобы говорить дурно о людяхъ или попусту злословить кого?

— Этого про васъ никто не скажетъ, — подтвердилъ я.

— Ну такъ вотъ, этотъ парень-негодяй и подлецъ. И мнѣ кажется, что у меня есть на то доказательства. Помнишь ты тѣхъ людей, что отправились годъ назадъ къ Чернымъ Холмамъ и о которыхъ съ тѣхъ поръ никто ничего не слыхалъ и не знаетъ?

— Помню.

— Хессъ взялся тогда проводить ихъ туда.

— Что вы говорите? — воскликнулъ я невольно.

— Это такъ, и они всѣ какъ въ воду канули. Ну а теперь слушай дальше.

Онъ досталъ свои очки и вытащилъ изъ кармана-пачку какихъ-то бумагъ, затѣмъ выбралъ изъ нихъ одну въ формѣ почтоваго листа.

— Вотъ это оно самое и есть, — сказалъ онъ, пробѣжавъ нѣсколько строкъ глазами. — Я далъ одному изъ этихъ людей письмо къ моему старому пріятелю Самсону, владѣльцу соляной коги Салли Бризъ, прося принять этихъ людей къ себѣ на работу, потому что они мнѣ казались порядочными людьми… А кромѣ того, я еще и стороной отъ себя написалъ ему, сообщая кое-какія свѣдѣнія объ этихъ людяхъ. Мѣсяца три спустя я получилъ отъ Сама письмо, въ которомъ онъ спрашиваетъ меня, что же сталось съ тѣми бѣлыми людьми, о которыхъ я ему писалъ; онъ такъ и не видѣлъ ихъ, а пришелъ къ нему въ лагерь какой-то парень, который, повидимому, знаетъ нашихъ здѣшнихъ людей. Да вотъ я прочту тебѣ, слушай:

«Черномазый, грубо сложенный, тяжеловатый дѣтина этотъ бродилъ съ недѣлю около нашего лагеря. Онъ говоритъ, что знаетъ тебя и что бывалъ въ вашихъ мѣстахъ и теперь онъ ищетъ работы; но отъ всякаго дѣла, которое я ему предлагалъ, онъ отбояривался или же даже дѣлалъ видимо нехотя. Признаюсь, онъ мнѣ совсѣмъ не нравится, а глаза у него такіе, что я сказалъ бы, что они совсѣмъ не у мѣста на лицѣ честнаго и порядочнаго человѣка. Я бы, кажется, охотно утопилъ его въ рѣчкѣ, если бы онъ не сказалъ мнѣ, что знаетъ тебя. Онъ называетъ себя Смитомъ, но такъ ли это на самомъ дѣлѣ, утверждать трудно. Смитъ — имя распространенное, а я замѣчалъ, что онъ далеко не всегда на него откликается; иной разъ назовешь его: «Смитъ, Смитъ», а онъ начинаетъ озираться, нѣтъ ли гдѣ Смита. Это широкоскулый парень съ непривѣтливымъ угрюмымъ взглядомъ, плечистый и тяжеловѣсный, ростомъ пять футовъ и девять или десять дюймовъ».

Здѣсь старикъ Ханкъ на минуту. пріостановился и многозначительно посмотрѣлъ на меня поверхъ очковъ.

— Узнаешь по портрету? — спрашиваетъ.

— Есть нѣчто общее, — говорю.

— Ну такъ слушай дальше: «Чтобы тебѣ лучше напомнитъ этого парня, если ты его знавалъ когда-нибудь, я добавлю, что у него шрамъ дюйма въ три длиною'отъ конца лѣвой брови къ основанію уха, словно кто-нибудь хватилъ его по этому мѣсту топоромъ. И хорошо сдѣлалъ. Надѣюсь, по этому описанію ты его узнаешь, и надѣюсь также, что онъ тебѣ не другъ. Съ почтеніемъ твой старый товарищъ Джимъ Самсонъ».

— Значитъ, нашъ мистеръ Хесси не только негодяй и мерзавецъ, но и почище того, — заключилъ Ханкъ. — За послѣдній годъ этотъ Хессъ, кажется, работалъ немного, не правда ли?

— Почти что не работалъ, можно сказать, отвѣтилъ Ханкъ — и вотъ изъ-за этого-то у него съ Чотомъ и ссора вышла. Чотка въ ту пору участвовалъ въ бѣгѣ ста человѣкъ, и Хессъ поставилъ на него, разсчитывая, что онъ придетъ первымъ. Но Чотъ тогда напился, какъ настоящій индѣецъ и не могъ въ пѣшемъ бѣгѣ побить какого-то вислоухаго зайца. И когда Чотъ вернулся, шатаясь изъ стороны въ сторону, проигравшій свой бѣгъ, но все же добродушный и пьяный, какъ стелька, то Хессъ съ досады обозвалъ его мерзавцемъ и вообразилъ, что такъ какъ Чотъ слишкомъ пьянъ, чтобы бѣжать, то вѣроятно, слишкомъ пьянъ и для того, чтобы драться. Но эта была большая ошибка съ его стороны. Здорово тогда досталось отъ Чотки почтенному Хессу, да еще при всемъ честномъ народѣ— и люди потѣшались надъ нимъ. А теперъ вотъ онъ и задумалъ отомстить ему въ этой исторіи съ голландцемъ и добиться, чтобы его повѣсили за убійство бѣлаго человѣка.

— Чувствуетъ мое сердце, что здѣсь что-то неладное. Но скажите мнѣ, Ханкъ, если этотъ Хессъ прикончилъ троихъ ребятъ, то какъ же онъ осмѣлился снова вернуться сюда?

— Да очень просто: кто станетъ допрашивать о нихъ? Кто объ этомъ знаетъ? Люди эти были чужіе для всѣхъ, никто ихъ не зналъ, никто о нихъ и не безпокоится. Онъ можетъ присягнуть, что проводилъ ихъ до Черныхъ Холмовъ, и что они оттуда сразу пустились на развѣдки и напоролись гдѣ-нибудь на лихихъ людей. Онъ могъ спокойно ихъ зарыть тамъ гдѣ-нибудь или даже просто оставить ихъ тамъ, гдѣ они лежали, потому что пройдутъ года, прежде чѣмъ той же тропой проѣдетъ еще кто-нибудь.

— Это вѣрно. Но какъ намъ вывести это дѣло на чистоту, да такъ, чтобы это послужило на пользу Чоткѣ,—спросилъ я.

— Вотъ на этомъ-то ты меня поймалъ. Я къ этому и клонилъ только, и, признаюсь, разсчитывалъ на твою смышленную башку. Неужели ты ничего не придумаешь?

— Видишь ли, если бы все дѣло было въ насъ съ тобой, то я, недолго думья, повѣсилъ бы Хесса, вмѣсто Чота, на той самой петлѣ, которая припасена для индѣйца. Но другіе-то считаютъ Чота виновнымъ. Назови человѣка воромъ, и кто бы что ни укралъ, всѣ на него станутъ оглядываться — такъ и съ Чотомъ. У кого бы по сосѣдству что ни пропало, всякій прежде всего спрашиваетъ: «А гдѣ былъ Чотъ въ это время? Не то, чтобы мы думали на него, Боже упаси, но все же любопытно знать, гдѣ онъ въ это время находился?» — Ну а теперь надо, чтобы кто-нибудь былъ въ отвѣтѣ за этого убитаго голландца, и хотя мы всѣ четверо увѣрены, что дѣло это было чисто, тѣмъ не менѣе насъ-то вѣдь всего только четверо, а тамъ, въ Хлопковомъ лѣсу, соберется человѣкъ пятьдесятъ народа со всей округи, и всѣ будутъ судить, а не мы одни. Право, лучше бы я сидѣлъ дома и не видѣлъ своими глазами этого страшнаго дѣла.

Въ этотъ моментъ на гребнѣ холмовъ появилась передъ нами фигура всадника.

— Пошевеливайтесь, друзья! — кричалъ онъ. — Тамъ на опушкѣ лѣса ужъ давно всѣ въ сборѣ: прибавьте рыси-то!

Мы подтянули поводья и поскакали къ мѣсту сбора, на опушкѣ хлопковаго лѣса.

II

Дѣло разбиралъ капитанъ Гендерсенъ, — красивый представительный человѣкъ въ полномъ расцвѣтѣ силъ. Онъ былъ несомнѣнно честный и уважаемый гражданинъ, но свернуть его съ его мысли, разъ онъ забралъ себѣ что-нибудь въ голову, было не легко. Я не зналъ въ своей жизни человѣка, котораго легче было бы уважать и труднѣе полюбить, чѣмъ капитана Гендерсена. Но справедливъ и честенъ онъ былъ безусловно.

Когда мы подъѣхали, онъ насъ ласково и дружески привѣтствовалъ всѣхъ, за исключеніемъ Хесса, которому онъ только кивнулъ головой и небрежно кинулъ «какъ живешь?», но такимъ тономъ, по которому ясно было видно, что онъ не сталъ бы просиживать ночи, чтобы дождаться его отвѣта. Это меня чрезвычайно порадовало, и я примостился поближе къ нему.

— Какое чудесное утро для такого мерзкаго дѣла, капитанъ, — замѣтилъ я.

Онъ пристально посмотрѣлъ на меня и сказалъ:

— Я съ вами поговорю объ этомъ послѣ, Рэдъ, а теперь скажу вамъ прямо, что это имѣетъ больше значенія, чѣмъ кровавое и шумное убійство, учиненное кѣмъ нибудь другимъ.

Насъ было около сорока человѣкъ, все больше рослыхъ, здоровыхъ и внушительнаго вида ребятъ. Чотъ стоялъ и смотрѣлъ на насъ, съ головой, повязанной испачканнымъ кровью платкомъ, и лицомъ, выражавшимъ не гнѣвъ, не озлобленіе, а просто только напряженное вниманіе и, пожалуй, отчасти удивленіе. Онъ былъ красивый парень, съ благороднымъ, породистымъ и выразительнымъ лицомъ, и если бы тутъ среди насъ были наши дѣвушки, то я готовъ поручиться, что изъ ихъ глазъ выкатилась бы не одна слеза. Чотъ принималъ свое положеніе, какъ мужчина; онъ смотрѣлъ бодро, хотя петля веревки, спускавшаяся съ дерева, подъ которымъ онъ стоялъ, болталась у него надъ головой. Когда мы подъѣхали къ опушкѣ, онъ радостно привѣтствовалъ насъ ласковымъ окликомъ и движеніемъ руки, но когда онъ увидѣлъ среди насъ Хесса, лицо его мгновенно омрачилось, и жилы у него на вискахъ и на шеѣ надулись; Хессъ отвѣтилъ ему злобнымъ торжествующимъ взглядомъ.

— Займите свои мѣста въ алфавитномъ порядкѣ, друзья мои, — сказалъ капитанъ Гендерсенъ, — и по мѣрѣ того, какъ онъ выкликалъ наши имена, мы выстраивались въ рядъ подъ первыми деревьями опушки лѣса. Воцарилась такая тишина, какая обыкновенно бываетъ за моментъ передъ тѣмъ, какъ спустить курокъ. Всѣ мы на минуту подтянулись и насторожились, но когда Гендерсенъ сталъ перебирать какія-то бумаги, тотчасъ опять распустились. И я спросилъ у Боба, сильно ли Чотъ пострадалъ, когда его старались схватить.

— А кто его знаетъ! Только дрался онъ и отбивался такъ, какъ будто рѣшительно не хотѣлъ, чтобы его задержали. Подстрѣлилъ, кажется, только одного Девлина, другимъ все больше по ногамъ попало, — но отстрѣливался онъ хорошо и довольно мѣтко, если принять во вниманіе ранній часъ утра, когда только еще начинало свѣтать. Меня онъ полоснулъ но рукѣ за то, что я осмТлился спросить его, почему у него голова перевязана, — во я на него сердца не имѣю за это. И что касается меня, то сунься ко мнѣ какой-нибудь такой же лысый голландецъ, я бы тоже отбаловалъ его разъ навсегда, чтобы ужъ больше не приставалъ.

— Прошу молчанія, — возгласилъ Гендерсенъ. — Чотка, встаньте вотъ сюда, пожалуйста.

Чотъ выступилъ впередъ съ величавымъ спокойствіемъ и горделивой самоувѣренной осанкой чистокровнаго индѣйца. И я сразу понялъ, что онъ не посрамитъ ни себя, ни насъ, своихъ старыхъ друзей, и что намъ за него краснѣть не придется.

— Обернитесь къ намъ лицомъ, Чотка, — сказалъ капитанъ.

Чотка обернулся и всталъ ко всѣмъ намъ лицомъ.

— Ну, друзья, всѣ вы должны торжественно клясться, что исполните свой святой долгъ по совѣсти, какъ передъ Богомъ. — Прошу подтвердить установленнымъ порядкомъ, произнося слово «Аминь».

— Аминь, — повторили всѣ разомъ.

— Такъ, — одобрилъ Гендерсеръ. — Вотъ, Чотка Севиръ, вы стоите теперь передъ над и, вашими согражданами, жителями Дакоты, нѣкоторые изъ нихъ ваши друзья, другіе ваши враги: вы обвиняетесь въ мерзкомъ безчеловѣчномъ убійствѣ, въ убійствѣ человѣка безоружнаго, которому вы не дали возможное! и защищаться. Итакъ, я обвиняю васъ въ неимѣющемъ оправданій убійствѣ… Ну, какъ его звали по имени-то, этого голландца? Кто помнитъ?

— Адольфъ, — крикнули присутствующіе.

— Вь неимѣющемъ оправданій убійствѣ голландца Адольфа Шаффера, въ тотъ моментъ, когда онъ, будучи безоруженъ, пытался бѣжать отъ вдсъ. Признаете вы себя виновнымъ, или нѣтъ?.

— Я, конечно, застрѣлилъ его, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія, — подтвердилъ Чотъ, видимо смущенный этимъ формальнымъ допросомъ.

— Да, да, конечно, это мы всѣ знаемъ, — сказалъ капитанъ, — но было ди это въ честномъ бою?

— Онъ вскинулъ свое ружье и дернулъ за курокъ, ну я и выстрѣлилъ; то есть мнѣ кажется, что я выстрѣлилъ… хорошенько не помню. Я только ясно помню, что услышалъ выстрѣлъ, но выстрѣлилъ ли я, или кто другой, — съ увѣренностью сказать не могу. Я былъ пьянъ, здорово пьянъ въ тотъ день. Ну, да къ чорту всю эту вашу канитель, кончайте скорѣй ваше дѣло. Изловили меня, какъ крысу. Чего тутъ долго разсуждать?

Капитанъ посмотрѣлъ на него гнѣвнс и, хмуря сердито брови, сказалъ:

— Это не манера такъ говорить. Если бы вы не были обвиняемымъ, стоящимъ передъ лицомъ суда, я бы показалъ вамъ, что шутить и издѣваться надъ судомъ никому добра не приноситъ. Такъ вы не признаете себя виновнымъ? Не правда ли?

Чотъ сталъ извиняться — онъ и въ мысляхъ не имѣлъ оскорбить судъ или судью, это была просто его манера выражаться… А виновнымъ въ предательскомъ убійствѣ безоружнаго человѣка онъ себя не признаетъ.

— Хорошо, — сказалъ Гендерсенъ. — Ну теперь вы, Мартынъ Хессъ, поклянитесь передъ Господомъ Богомъ, вашимъ Творцомъ, что вы, какъ единственный свидѣтель этого происшествія, будете говорить здѣсь святую правду, и только правду, и что ни злоба, ни предательство, ни личная вражда не исказятъ въ вашихъ устахъ правды, не заставятъ васъ очернить человѣка, или же, въ силу дружбы и расположенія, обѣлить его.

Чотъ въ недоумѣніи вперилъ глаза въ лицо Хесса, и когда этотъ послѣдній выступилъ впередъ съ нескрываемымъ злобнымъ торжествомъ, написаннымъ на лицѣ, Четка не выдержалъ и кинулся къ капитану.

— Этотъ человѣкъ станетъ свидѣтельствовать противъ меня?.. — воскликнулъ онъ. — Этотъ лжецъ? Нѣтъ, капитанъ, онъ не можетъ сказать правды… нѣтъ!

— Ты безусловно правъ, Чотъ, — крикнуло десятка два голосовъ убѣжденно и одобрительно.

— Ну и довольно съ васъ, даже и слишкомъ довольно! — крикнулъ капитанъ, обращаясь ко всѣмъ присутствующимъ. — Если кто-либо изъ васъ, тонковолосыхъ, двуногихъ, лупоглазыхъ обезьянъ, думаетъ, что можетъ руководить судомъ лучше меня, такъ пусть онъ вскочитъ на мое мѣсто въ то время, когда я отвернусь, или же пусть онъ закроетъ свой клапанъ и молчитъ, какъ колода. Надѣюсь, вы всѣ согласны со мной, не такъ ли? Ну, говорите, Чотъ. Что вы имѣли сказать?

— Я говорю, что этотъ Хессъ лжецъ! — повторяетъ Чотка. — Я не знаю, что онъ теперь будетъ говорить, но знаю и всѣ это знаютъ, кто съ нимъ хоть разъ дѣло имѣлъ, что онъ всегда лжетъ. Вы, ребята собрались здѣсь, чтобы повѣсить меня. Что же, я, конечно, не важный человѣкъ, отъ меня немного прока на свѣтѣ. Голландца я убилъ, это вѣрно. Но только я не хочу умирать по милости этого Хесса; пусть его не примѣшиваютъ къ моему послѣднему блюду на семъ свѣтѣ. Этой приправы я переварить не могу. — Затѣмъ, указывая рукой на дерево, на которомъ болталась приготовленная для него петля, онъ продолжалъ — Повѣсьте меня, и я буду смѣяться. Моя мать была дочь краснокожаго вождя, дитя воина Ункарана; сожгите меня на кострѣ, я буду пѣть до конца, до послѣдняго моего издыханія, и поползу въ адъ на карачкахъ. Но пока эти поганые черные глаза смотрятъ на Божій свѣтъ, — онъ указалъ пальцемъ на Хесса, — не произносите надъ бѣднымъ Потомъ вашего приговора. Ну, подлый койотъ, подойди-ка сюда поближе, жалкій трусъ, бѣлый съ черной совѣстью и черной душой! Выйди-ка впередъ и сразись съ Четкой въ честномъ бою, сразись, съ нимъ прежде, чѣмъ онъ умретъ.

— Вотъ это дѣло! — закричали присутствующіе. — Молодецъ, Чотъ. Иди къ нему и задай ему хорошенько. Ну-ка, вылѣзай впередъ, паршивый щенокъ, сразись-ка съ индѣйцемъ, — раздалось въ толпѣ, и въ слѣдующій моментъ произошло бы нѣчто дикое, если бы капитанъ Гендерсенъ не вскочилъ на ноги и не выросъ среди насъ, какъ сигнальная ракета. Видитъ Богъ; вспылилъ онъ такъ, что всѣмъ намъ страшно стало. Даже моя старушка и та никогда не обзывала меня та. кими словами, а ужъ ея слова, бывало, всегда меня въ жаръ кидали.

— Ахъ вы красноголовые мясники, воловье отродье! Какъ вы посмѣли допустить, себѣ подобную выходку, — кричалъ онъ. — Нѣтъ у васъ развѣ уваженія даже къ вашему же суду, изъ васъ самихъ составленному?

Я хотѣлъ было сказать ему что-то, да куда тутъ.

— Молчи! — крикнулъ онъ на меня. — Если какая-нибудь дикая птица среди васъ еще посмѣетъ раскрыть свой клювъ и запоетъ какую ни на есть пѣсню, прежде чѣмъ его о томъ попросятъ, то я, предсѣдатель вашего суда, прикажу Ченти Сичи Рэду Саундеру дугой согнуть его и привязать его красную воловью выю къ его ногамъ, или накинуть ему затяжную петлю на шею, и дѣло съ концомъ! Слышали вы меня? Выступи впередъ ты рыжій слонъ, и будь наготовѣ перетянуть глотку первому, кто зачирикаетъ. Ну а ты, Чотъ, вернись на свое мѣсто и держи себя, какъ подобаетъ. Конечно, если бы ты былъ изъ числа бѣлолицей швали, я бы ничего не сказалъ тебѣ за такое поведеніе, но когда я вспоминаю, что твоя мать была честная, работящая и благопристойная индѣйская матрона, уложившая въ честномъ бою двухъ охотниковъ на буйволовъ и солдата-ренегата, то мнѣ становится стыдно за тебя, Чотка Севиръ.

Послѣ этого Ногъ успокоился, а Хессъ сталъ выкладывать свое свидѣтельское показаніе. Признаюсь, говорилъ онъ хорошо и складно, безъ лишнихъ словъ, и это подѣйствовало на тѣхъ изъ присутствующихъ, которые недолюбливали Чота, — а ихъ оказалось числомъ немного больше, чѣмъ насъ.

Хессъ говорилъ, что былъ у Шаффера въ домѣ въ этѳ утро и услышалъ на дворѣ сердитые голоса и перебранку. Выглянувъ въ окно, онъ увидалъ, что Шафферъ со всѣхъ ногъ бѣжалъ къ дому, какъ бы спасаясь отъ чего-то. Севиръ вскинулъ свое ружье и выстрѣлилъ въ него. Шафферъ упалъ, Хессъ вскочилъ на одного изъ его коней и поскакалъ за докторомъ.

— И вы даже не взглянули на пострадавшаго, не полюбопытствовали узнать, насколько серьезно онъ раненъ? — спросилъ капитанъ.

— Нѣтъ, у меня не было при себѣ ружья, а Чотъ былъ золъ на меня за прежнее. Я подумалъ, что если я выйду съ передняго крыльца, то онъ пристрѣлитъ и меня.

Всѣ мы смотрѣли хмуро и невесело. Если дѣло обстояло такъ, какъ онъ говорилъ, то это было, дѣйствительно, не что иное, какъ убійство. Въ глазахъ Хесса забѣгали злые огоньки, когда онъ увидѣлъ, какое впечатлѣніе произвело его показаніе на окружающихъ.

Капитанъ перевелъ духъ. — Ну, Чотъ, — сказалъ онъ печально, — что вы можете сказать противъ этого?

— Хессъ лжетъ! Все сплошь лжетъ, — сказалъ Чотъ. — Клянусь вамъ, что онъ лжетъ. Шафферъ былъ со мной въ ссорѣ въ прошломъ году; онъ обозвалъ меня конокрадомъ, скотобоемъ, и я дѣйствительно былъ золъ на него, но на этотъ разъ я ѣхалъ мимо его хутора, совершенно не думая о немъ; я даже не видѣлъ его, пока онъ не окрикнулъ меня съ своего крыльца — «Куда ѣдешь, Чотка? — Къ Франсуа Пондо, — говорю, — тамъ сегодня танцы и веселье, и меня іуда звали. — И хотѣлъ проѣхать, не останавливаясь. А онъ кричитъ: «стой, проклятый индѣецъ, я долженъ поговорить съ тобой; ты про меня всякія гадости моимъ друзьямъ разсказываешь, мнѣ про это Хессъ говорилъ». А я ему кричу: «Онъ лжетъ и ты лжешь». Тоіда онъ давай меня, честить, что есть силы, да еще говоритъ, что я у него сѣдло укралъ, а я ему на это крикнулъ: «Довольно я тутъ говорилъ съ тобой, надоѣлъ ты мнѣ, ну тебя къ чорту». Онъ какъ подскочилъ ко мнѣ, я его плеткой по лицу и ударилъ; тогда онъ совсѣмъ разсвирѣпѣлъ и сталъ у меня плетку изъ рукъ рвать, а я извернулся, да его еще разъ хватилъ. Тогда онъ отскочилъ шага на два назадъ, вскинулъ ружье и навелъ его на меня — ружье у него все время при немъ было. «Я тебя уложу, проклятый индѣецъ», — крикнулъ онъ мнѣ и самъ побѣжалъ къ навѣсу. Ну и тогда я не знаю, какъ это случилось — выпилъ я въ тотъ день лишку, и кровь во мнѣ вскипѣла; я только услышалъ, какъ дважды щелкнулъ курокъ, а когда дымъ передъ глазами разсѣялся, я увидѣлъ, что Шафферъ лежитъ на землѣ между грядъ кукурузы и дрыгаетъ одной ногой; затѣмъ вижу, онъ пересталъ дрыгать, — а я поѣхалъ дальше своей дорогой.

— Отчего же вы не подъѣхали къ нему, Чотка, взглянуть на него?

Чотъ только развелъ руками. — Я въ ту пору чуялъ, что во мнѣ заговорила индѣйская кровь…

— Да, вѣроятно, это было такъ, — сказалъ Хессъ, — но у Шаффера не было ружья. Ты застрѣлилъ его, когда онъ убѣгалъ отъ тебя.

— Лжешь! — крикнулъ Чотъ и бросился на него, какъ кошка, но былъ во-время схваченъ десятками рукъ.

— Пустите меня, — крикнулъ онъ. — Пустите. Дайте мнѣ его ударить, хоть одинъ разъ хорошенько ударить!

—Пустите меня! Дайте мнѣ его ударить! 　

Мы уже готовились приступить къ страшному дѣлу, когда чей-то спокойный звучный голосъ со стороны спросилъ:

— Въ чемъ тутъ дѣло, господа?

Всѣ мы обернулись въ недоумѣніи, и увидѣли на породистомъ конѣ щегольски одѣтаго человѣка, съ удивительно привлекательнымъ лицомъ. Платье на неѵгь было превосходнаго покроя, а сапоги, — какихъ я никогда не видалъ. Эго былъ или какой-нибудь знатный гражданинъ, или счастливый игрокъ, зашибившій недавно большой кушъ. Во всякомъ случаѣ, это былъ человѣкъ, вопросъ котораго нельзя обойти молчаніемъ, а потому капитанъ Гендерсенъ въ нѣсколькихъ словахъ объяснилъ ему, въ чемъ дѣло.

— Прошу извиненія. — сказалъ незнакомецъ, — что я прервалъ вашъ допросъ, но разъ я уже здѣсь, то позволю себѣ отрекомендоваться вамъ. Меня зовутъ Джемсъ Паллей, я состою шерифомъ, въ графствѣ Пеннингтонъ. Кстати задамъ вамъ, господа, одинъ вопросъ, послѣ чего и поѣду своей дорогой. Не знаетъ ли кто изъ васъ нѣкоего Мартына Хесса, онъ же и Смитъ, и не можетъ ли онъ указать мнѣ, гдѣ его найти?

— Хессъ?! — закричали мы всѣ разомъ. — Да вотъ онъ самъ и есть.

Я готовъ поклясться, что никто изъ насъ не видѣлъ, какъ онъ выхватилъ револьверъ, но въ слѣдующую же секунду дуло его было наведено на Хесса.

— Руки вверхъ! — приказалъ мистеръ Паллей. И если кто шевельнется, то я уложу этого Хесса на мѣстѣ. Я требую его къ отвѣту за убійство трехъ людей, которыхъ этотъ негодяй взялся проводить до Черныхъ Холмовъ, а кромѣ того, и за убійство нѣкого голландца Адольфа Шаффера, убійства, очевидцемъ котораго я былъ самъ.

На всѣхъ лицахъ выразилось полнѣйшее недоумѣніе. Всѣ обступили незнакомца, всѣ смотрѣли ему въ глаза, широко разинувъ рты, или засыпали его вопросами. Шумъ стоялъ невообразимый. Пріятель Ханка, Самсонъ, — тотъ самый, которому онъ писалъ относительно пропавшихъ впослѣдствіи безъ вѣсти людей, — надоумилъ его разыскать ихъ, разсказавъ ему о томъ, что люди эти такъ и не дошли до его жилья, а также о томъ, что въ его поляхъ околачивался одно время нѣкій подозрительный парень, именовавшій себя Смитомъ. Сопоставивъ различныя мелкія данныя и обстоятельства, шерифъ при содѣйствіи своихъ подчиненныхъ напалъ на слѣдъ этихъ людей и, наконецъ, доискался правды. Онъ ѣхалъ сюда, въ эти края, чтобы разыскать Хесса, и, проѣзжая мимо жилища Шаффера, котораго онъ зналъ и у котораго разсчитывалъ немного отдохнуть, случайно сдѣлался свидѣтелемъ его ссоры съ индѣйцемъ. Онъ видѣлъ, какъ въ самый разгаръ этой ссоры, въ тотъ моментъ, когда Шафферъ навелъ ружье на индѣйца, изъ окна дома грянулъ выстрѣлъ, который, однако же, не сразу уложилъ голландца. Вѣроятно, предполагая, что въ него стрѣлялъ индѣецъ, уже державшій ружье наготовѣ, онъ кинулся бѣжать в. ъ направленіи жилья — но изъ окна грянулъ второй выстрѣлъ, прежде чѣмъ онъ успѣлъ добѣжать до навѣса. На этотъ разъ онъ упалъ посреди полосы засѣянной кукурузой, и остался лежать. Тогда индѣецъ, не произведя ни одного выстрѣла, закинулъ свое ружье за спину и поскакалъ по дорогѣ.

— Я кинулся къ раненому, но онъ оказался убитымъ наповалъ и ни въ чьей помощи не нуждался, Между тѣмъ изъ задняго крыльца дома выбѣжалъ какой-то человѣкъ и кинулся къ конюшнѣ; я ему крикнулъ: «Стой!» — но онъ даже не оглянулся. Прежде чѣмъ я успѣлъ добѣжать до конюшни и схватить его, онъ выскакалъ на дворъ, перемахнулъ черезъ плетень и ускакалъ. Я забѣжалъ въ домъ, но тамъ не было никого; очевидно, ускакавшій парень и былъ убійцей Шаффера. Теперь я легко узнаю его въ этомъ человѣкѣ.

И онъ указалъ дуломъ своего пистолета на то мѣсто, гдѣ стоялъ Хессъ… Но Хесса тамъ уже не было.

Слушая его, мы совершенно забыли и о Чотѣ, и о Хессѣ; и какъ только этотъ послѣдній замѣтилъ, что о немъ забыли, онъ рѣшилъ воспользоваться удобной минутой и уползъ въ кусты, а затѣмъ дальше къ руслу пересохшей рѣченки, гдѣ были привязаны наши кони. Но въ тотъ моментъ, когда онъ собирался подняться на ноги и послать радостное проклятіе по адресу одураченныхъ имъ людей, радость эта замерла у него на губахъ и превратилась въ злобное проклятіе бѣшенства и досады — въ двухъ шагахъ отъ него, словно изъ-подъ земли, выросъ Чотка.

— И ты думалъ, что такъ легко уйдешь отъ проклятія индѣйца? — прошипѣлъ онъ. — Не трогайся съ мѣста, не то я пристрѣлю тебя, какъ собаку.

Чотъ имѣлъ предусмотрительность захватить по пути чей-то пистолетъ, прежде чѣмъ пустился по слѣдамъ Хесса, и теперь для наглядности приставилъ холодное дуло оружія къ его виску. Хессъ сразу поддался этому аргументу.

Онъ принялся жалобно причитать, хныча, какъ скверный мальчишка, котораго порютъ. Холодное прикосновеніе разомъ отняло все его мужество. Теперь онъ велъ себя постыдно; плакалъ и молилъ о жалости, о пощадѣ, увѣрялъ Чота, что онъ всегда любилъ его и уважалъ, что это было простое недоразумѣніе, что онъ теперь въ его власти и будетъ служить ему, какъ вѣрный песъ до конца своей жизни. Индѣецъ стоялъ надъ нимъ, презрительно усмѣхался и время отъ времени тихонько, словно шутя, дотрагивался дуломъ пистолета до его виска.

— Будь мужчиной, Хессъ, не вой, какъ песъ. Мнѣ противно и стыдно глядѣть на тебя.

И что же вы думаете, — что сдѣлалъ этотъ оклеветанный, поруганный и обиженный Чотъ, глядя на этого ползающаго у него въ ногахъ, цѣпляющагося за него и жалобно причитающаго подлаго червя? Онъ сжалился надъ нимъ. Онъ просто запустилъ свою руку ему въ волосы, ударилъ его другой по лицу и отпустилъ его.

— Бѣги, подлый трусъ, бѣги. Богъ съ тобой, спасай свою подлую шкуру, — крикнулъ онъ ему вслѣдъ.

Хессъ ни живъ, ни мертвъ вскарабкался на сѣдло и помчался, что есть духу. Когда мы его хватились, его и слѣдъ простылъ. Чотъ притаился въ кустахъ, стараясь отъ насъ укрыться, опасаясь, что мй всѣ обрушимся на него зато, что онъ отпустилъ Хесса. Но я выволокъ его изъ засады, потому что слѣдилъ за ними обоими и все видѣлъ и слышалъ. Тѣмъ временемъ остальные повскакали на своихъ коней и мчались въ погоню за Хессомъ.

— Ну-ка, Чотъ, — раздался у насъ за спиной голосъ капитана Гендерсенъ, — живо на коня, да излови намъ этого койота Хесса…

— Что мнѣ дѣлать, Рэдъ? — обратился ко мнѣ Чотъ. — Вѣдь я доброй волей отпустилъ его, какъ и подобало бѣлому человѣку, сыну моего отца.

— Да, — ну а теперь поступи, какъ подобаетъ сыну твоей славной матери, — сказалъ я. — Встряхнись и наставь меня нй слѣдъ, если ты самъ не хочешь гнаться за нимъ.

На глазахъ у Чота выступили слезы.

— Пусть такъ, Рэдъ, — сказалъ онъ своимъ звучнымъ гортаннымъ голосомъ, влѣзая на своего коня. — Какъ человѣкъ бѣлой крови, я далъ ему возможность бѣжать, хотя онъ мой врагъ, — а теперь…

И громко взвизгнувъ «Вакета — шоніи», онъ пустился стрѣлой по преріи.

— Теперь, — крикнулъ онъ — посмотримъ, какъ-то онъ уйдетъ отъ оскорбленнаго имъ индѣйца. За мной!.. Всѣ за мной…

И, конечно, Хессъ не ушелъ отъ Чотки, не ушелъ и отъ участи, которую онъ такъ коварно готовилъ неповинному Чоткѣ Севиру.