Нил осознавал, что время течет, как и раньше, но в его жизни ничего не менялось. Время раскололось на две части: до и после. «До» казалось таким правильным, но оно быстро закончилось, и наступило «после». У этого времени было начало, но не было ни конца, ни характера — мрачное настоящее без будущего и без надежды. Он застрял в отвратительном «сейчас», навечно отделившем его от жестокого, непреклонного прошлого — прошлого, на которое он мог только смотреть (часто против своей воли), но которого не мог коснуться.

У Нила не было сил на ярость, и все же он злился вялой, бессильной злобой. Он подолгу сидел в разных уголках своей квартиры — в коридоре, на лестнице… Ему не хотелось находиться ни в одной из комнат, и вместо того чтобы смотреть перед собой, он все время глядел в пол. Иногда он переводил взгляд на какие-нибудь закутки — на нижнюю полку буфета или на пространство между унитазом и ванной — и представлял себе, как он забирается туда, поджимает ноги, подобно крошечному зверьку, и прячется от всего света. Он знал, что никогда не выйдет во внешний мир.

Почти все время в его квартире царило молчание, и лишь иногда он пытался попробовать на вкус некоторые слова — например, «умерла» или «Элис».

А еще он занимался самобичеванием. Он изводил себя мыслями обо всех утраченных возможностях, о том, что Элис не успела сделать, и о том, чему не суждено было сбыться. Он даже не признался ей в своих чувствах.

Он терзал себя мыслью о том, что в смерти Элис виноват только он. Это он предложил ей пойти на ту роковую прогулку. И именно он посоветовал ей уйти из агентства и работать самостоятельно. Если бы не он, Элис никогда бы не устроилась на работу в тот дом, не была бы так расстроена в ту ночь и не пришла бы к нему домой. А еще он был виноват в том, что она потеряла работу: если бы не он, Элис никогда не пошла бы на съемки той чертовой программы Аполлона.

Аполлон… Это слово было дополнительной пыткой для израненной души Нила. Он постоянно представлял себе, как Аполлон и Элис целуются — и кто знает, чем еще они занимались. Нил изводил себя догадками о том, что же Элис не успела ему рассказать. В одну секунду ему до дрожи хотелось это знать, но уже в следующий момент он все отдал бы за то, чтобы никогда не узнать, что же все-таки произошло тогда. Разумом он, конечно, понимал, что никогда ничего не узнает. Но если бы можно было вернуть все назад, оживить Элис, он не стал бы ни о чем спрашивать. Он безропотно отказался бы от девушки, отдал бы ее Аполлону — лишь бы она была счастлива. Лишь бы она была…

Закончив изводить себя своими промахами и ошибками, он начинал мучить себя воспоминаниями о хорошем — о том, каким прекрасным человеком была Элис, об их замечательных, исполненных радости встречах, об их чудесных отношениях. И если вдруг ему становилось немного лучше, он тут же с новой силой начинал терзать себя — ему не хотелось чувствовать себя лучше, ведь это означало бы, что он пережил утрату.

Иногда он ложился на свою кровать — исключительно ради запаха Элис, который, как ему казалось, все еще сохранялся в простынях. Или брал ее пальто и зарывался в него лицом — как он когда-то хотел поступить с тем свитером, который уже никогда больше не увидит. Он с большим трудом улавливал запах Элис — она не пользовалась парфюмерией, и мыло ее, похоже, тоже было без запаха. Но ему хватало и знания того, что все эти вещи касались ее кожи.

Нилу казалось странным, что он по-прежнему был вынужден делать то же, что и всегда: есть, спать, ходить в туалет. Ему приходилось все это делать, но никакого распорядка в его существовании не было и близко. Иногда он весь день спал на диване, а потом всю ночь проводил, сидя на полу в кухне — прислонившись спиной к мойке. Должно быть, в какой-то момент он позвонил на работу и сказал, что не придет, но память об этом напрочь выветрилась из его головы.

Вероятно, Элис где-то похоронили, но его никто не пригласил на похороны. И он не пошел.

Время от времени в квартире начинал трезвонить телефон: это звонили приятели Нила, встревоженные его исчезновением. Он односложно отвечал на их вопросы и при первой же возможности заканчивал разговор. Иногда звонили журналисты, интересовавшиеся случаем смерти от молнии, свидетелем которой он стал, но от них он отделывался совсем быстро. В последнее время он вообще перестал поднимать трубку.

Ел он очень мало — лишь когда голод становится нестерпимым и начинал отвлекать его от мыслей об Элис, он шел к холодильнику и вскрывал какой-нибудь пакет или консервную банку. Он ел прямо из пакетов, а потому ему не приходилось пачкать тарелки. Но постепенно запасы еды подошли к концу. Это привело его в дикую ярость. В поисках чего-нибудь съестного он раскрыл все шкафы, но нашел лишь соль и банку белковой пасты «Мармит». Холодильник был пуст. Нил пнул его ногой, вернулся к кухонному шкафу, достал банку с «Мармитом» и бросил ее о стену. Банка отскочила от стены, оставив на ней след, и упала на пол, но так и не разбилась. Нил поднял ее и изо всех сил еще раз швырнул в стену, однако результат был тем же. Тогда он пнул банку ногой, она полетела в противоположный угол кухни и наконец раскололась. Нил с колотящимся сердцем опустился на табурет.

И тут в его голове зазвучал спокойный внутренний голос: «Ничего страшного не случилось: можно пойти в магазин и что-нибудь купить. И незачем так злиться: ты должен есть, что бы ни происходило».

Отсутствие еды породило у Нила желание заплакать. В голове у него крутилась строчка из детского стишка про матушку Хаббард: «Буфет был пуст. Буфет был пуст. Буфет был пуст…»

«Спокойнее, — вновь сказал внутренний голос. — Что за беда? Просто пойди и купи себе еды. Тебе это по силам. Если ты ослабеешь и заболеешь, то больше не сможешь думать о ней».

Нил решил сходить в магазин и набрать еды на вынос. Он не представлял, какое сейчас время суток и даже какой день недели, но ему даже в голову не пришла мысль о том, что все магазины по соседству могут быть закрыты. Двигаясь, как робот, он подошел ко входной двери, снял с вешалки куртку и натянул ее на вещи, которые оставались на нем уже неведомо сколько времени. Затем он взял на тумбочке у входа ключи и бумажник и вышел на улицу.

Было холодно, небо было серым. По всей видимости, стояло раннее утро — или поздний вечер. Но Нилу показалось, что света слишком много — сидя в квартире, он совсем не включал лампы. Он двинулся по направлению к центральной улице. Ветер ущипнул его за щеку, и он потер ее, лишь теперь заметив, что у него отросла борода. Он шел не поднимая головы — у него не было ни малейшего желания смотреть на других людей, а больше всего его пугала мысль о том, что он может встретить кого-то знакомого. Или незнакомого, но счастливого.

Нельзя сказать, что ему хотелось чего-то конкретного, поэтому он зашел в первый же открытый магазин. В помещении стоял едкий запах жира, но, несмотря на это, при виде Нила молодой азиат за прилавком поморщился. Нил понял, что, судя по всему, он выглядит да и пахнет просто ужасно. «Как смерть», — сказал бы он в прошлом.

Кроме него, в магазине никого не было — вероятно, в такое время суток люди очень редко покупали еду.

— Здравствуйте, — произнес продавец. — Чем я могу вам помочь?

— Не знаю, — ответил Нил, сам удивившись звуку своего голоса. — Что у вас есть?

— Треска, пикша, камбала…

— Дайте треску.

— С картошкой?

— Да, наверное, — сказал Нил, подумав, что чем больше он съест, тем позже вновь почувствует голод.

Повисло молчание: продавец готовил его заказ.

— Кетчуп? — спросил парень. — Уксус? Майонез?

— Нет, — ответил Нил.

Продавец посыпал картофель солью и спросил:

— Открыть?

— Что?

— Открыть пакет?

Нила охватила тревога. Ему надо было принять решение, а делать этого совсем не хотелось. У него не было желания есть то, что он купил, — ни здесь, ни дома. У него вообще не осталось никаких желаний.

— Не знаю, — наконец произнес он.

— Тогда я закрою пакет, — сказал продавец. — Вы раскроете его, когда захотите.

Он аккуратно завернул рыбу с картошкой в лист белой бумаги, затем обернул все это газетой и положил в белый полиэтиленовый пакет.

— С вас три пятьдесят, — сообщил он.

Нил расплатился, взял пакет и вышел на улицу. Ему показалось, что стало темнее. Все также не поднимая глаз, он свернул с главной улицы и пошел к своему дому.

Вернувшись на кухню, он вдруг понял, что она превратилась в настоящий свинарник. Элис очень не понравились бы разбросанные повсюду огрызки яблок, банановая кожура, упаковки от печенья, пакеты из-под суповых наборов, чашки с уже успевшими загустеть остатками чая, консервные банки с вонючими кусочками рыбы по уголкам… Нила охватило отвращение к самому себе. Пакет в мусорном ведре был полон, поэтому он отложил рыбу с картошкой, вытащил пакет, завязал его, достал новый и скинул в него все объедки. Затем Нил развернул газету, в которую была завернута рыба с картошкой, и стал тщательно собирать осколки разбитого стекла от банки с «Мармитом».

И тут он увидел эту фотографию. Он замер на месте, а все внутри его словно окаменело.

Фотография была напечатана на одной из последних страниц. Подпись гласила: «Местный сумасшедший совершает попытку самоубийства». Судя по всему, снимок был сделан фотоаппаратом с мощным объективом, так как на крыше дома был хорошо виден дряхлый старик. Он был совершенно голый, но его тело частично прикрывали спутанные длинные волосы и борода. Одна рука старика была поднята, как будто он метал невидимое копье. Фотография была не слишком четкой — словно она была сделана в проливной дождь, — но лицо старика было хорошо различимо и весьма выразительно. Несомненно, это было то самое лицо, которое Нил видел в небе за мгновение до того, как в него и Элис ударила молния.

«Не может быть! Наверное, это какой-то оптический обман», — сказал себе Нил.

Но потом он вновь присмотрелся к фотографии и понял, что ошибки быть не могло: именно этого старика он видел в тот роковой день. Более того, теперь Нил был уверен в том, что убогая крыша, на которой стоял сумасшедший, принадлежит тому самому дому, в котором работала Элис.