Глава первая. В МИРУ

В первые годы бедствий немецкой оккупации, когда я ради работы бросил учебу в школе, в одну из двух старостильнических  церквей Волоса  пришел служить приходским священником святогорский иеромонах. Его духовным отцом был Старец Иосиф Исихаст, как он сам его называл. Этот иеромонах-святогорец стал для меня в то время драгоценным советником и помощником в духовной жизни.  Я избрал его своим духовником и, благодаря его рассказам и советам, в скором времени стал чувствовать, как мое сердце отдаляется от мира и устремляется к Святой Горе. Особенно что-то загоралось во мне, когда он рассказывал о жизни Старца Иосифа, и пламенной становилась моя молитва о том, чтобы поскорее с ним познакомиться.

Я старался, насколько это возможно для ребенка, подвизаться в миру и с четырнадцати лет хотел стать монахом. Но мой духовник отец Ефрем сказал:

Ты, Яннакис,  еще не можешь стать монахом, ты очень юн. Подрастешь, тогда посмотрим.

* * *

Моя мать жила как монахиня, усердно постилась, молилась, была добродетельной и любила монашество. Меня она всегда держала рядом с собой, потому что, когда я был младенцем, она получила извещение, что я стану монахом. Во время молитвы она увидела звезду, покидающую наш дом и улетающую к Святой Горе, и услышала некий глас:

— Из троих детей этот один будет жить.

Моя мать испугалась:

— Ах, у меня умрут двое детей, и останется только этот!

Она не знала, что истолковывать предвозвещение надо так: один ее ребенок будет жить близ Бога. Позже она осознала, что это было видение о моем уходе на Святую Гору. Вот почему она строго наблюдала за мной и не позволяла удаляться от нее: чтобы отдать Богу насколько возможно чистое приношение.

Сама она была для меня человеком, с которого я мог брать пример. Как часто я видел, что она закрывается на кухне и весь вечер на коленях молится со слезами!

* * *

Итак, поскольку мать за мной внимательно следила, жизнь моя в миру, по благодати Божией, была очень строгой. Как я сказал, мне пришлось бросить школу ради работы, ибо в тяжелые годы оккупации голод был нашим ежедневным уставом. От недоедания мы едва держались на ногах.

Я работал в основном в столярной мастерской моего отца. Иногда, однако, мне приходилось и торговать на городском базаре: бубликами, хинином, пуговицами, спичками. Чтобы помочь своей семье, я покупал, что мог найти, и сразу это перепродавал, постоянно рискуя попасть в руки немцев и итальянцев.

Я помню, как однажды итальянцы схватили моего брата, безусого юношу, и вместе с ним моих друзей и били их прикладами из-за того, что они, якобы противозаконно, торговали на базаре. В действительности же итальянцы хотели отнять деньги и товар. Они очень сильно их избили. Подивитесь мужеству доблестных воинов, избивающих малых детей, потому что те продавали спички и кое-какую одежку на базаре!

Другой случай, живо сохранившийся в моей памяти: как гестапо расстреляло неизвестных мне греков и повесило их рядом с комендатурой. Руки страдальцев были распухшими от пыток, потому что им засовывали иголки под ногти. Их трупы оставили висеть на несколько дней в назидание другим.

В эти трудные годы единственным нашим упованием и утешением был Бог. Как только я заканчивал работу, мать забирала меня, мы шли в церковь на службу и к отцу Ефрему на исповедь. И он нам говорил о непостоянстве этой жизни, о любви Божией, об исповеди, умной молитве, слезах, о Старце Иосифе и Святой Горе. Так постепенно во мне начало расти желание посвятить себя Богу.

В то время голод и малярия собирали жатву в Волосе. Вот и я заболел непонятно чем, у меня постоянно был жар. Все время — повышенная температура и слабость. В конце концов я был вынужден лечь в больницу. Врачи, с недостаточными средствами того времени, не смогли определить, что у меня было, и я находился на грани смерти. В итоге меня выписали, но все эти события помогли мне осознать, насколько обманчива и тщетна земная жизнь. Так я утвердился в желании стать монахом.

* * *

Прошли годы, мне исполнилось девятнадцать лет. За месяц до того, как я покинул мир, ребята из Волоса собрались посетить Святую Гору, а заодно и побывать у Старца Иосифа. О нем в Волосе хорошо знали, потому что мой духовник был у него послушником и часто говорил: «Старец Иосиф — святой человек, подвижник».

С этой оказией некоторые женщины решили послать туда кое- какие вещи и продукты. Хотелось и мне вместе с ребятами пойти на Святую Гору, но куда там! — отец не мог мне такого позволить.

Я дружил с этими ребятами, хотя они были старше меня, и мне захотелось передать с ними Старцу Иосифу что-то от себя. Но у меня ничего не было из-за нашей бедности. Я зашел в дом, открыл мамины шкафчики и нашел немного вермишели. Я положил ее в мешочек и написал на листке бумаги: «Отец Иосиф, я Вам посылаю эту посылочку — малое свидетельство моей любви и почтения. Прошу Вас, молитесь о моем спасении. Целую Вашу десницу. Иоанн». Так меня звали в миру. Я запечатал посылку и отдал ее ребятам. Ребята пришли к Старцу, и он начал открывать посылки. Распечатав мою, он сказал:

— Это дитя придет сюда монашествовать.

Ребята ответили:

— Это исключено. Его держит при себе духовник, потому что будет устраивать монастырь, а Иоанна готовит себе в преемники. Так что, Старче, это невозможно и представить.

— Он придет сюда, а ты пойдешь в мир и вернешься монашествовать, ты — станешь священником и останешься в миру, а ты уже больше никогда не придешь на Святую Гору, — сказал Старец каждому из них.

Все, что сказал Старец, исполнилось в точности. Ребята, вернувшись, передали мне его слова, но я не придал им значения. То есть не обратил внимания на его слова о том, что я приду к нему, и совершенно их забыл. Когда я посылал письмо, у меня не было цели идти на Святую Гору. Я хотел стать монахом, но не решил, где именно. Итак, я сам не имел еще никакого представления о своем будущем монашестве, но об этом уже знал Старец по просвещению от Бога.

* * *

Между тем отец Ефрем говорил мне:

— Оставайся со мной, я устрою монастырь. Ты мне нужен, у меня нет никого другого.

— Хорошо, отче, я останусь, чтобы помочь вам.

Однако начал он это говорить еще тогда, когда мне было четырнадцать лет. Теперь мне исполнилось девятнадцать, и я думал: «Не лучше ли мне уйти?» — ибо помысл убеждал меня, что у него ничего не выйдет с монастырем. Я стал молиться, затворяясь у себя в комнате: «Пресвятая Богородица, отверзи Свои врата и приими мя. Пресвятая Богородица, отвори дверь Своей милости и возьми меня к Себе».

Я часто проходил мимо тюрьмы. Там была часовенка Святого Елевферия, где мы оставляли милостыню для заключенных. Проходя мимо нее, я оставлял там, что у меня было, и просил Святого Елевферия освободить меня, дабы я мог уйти.  Мне было стыдно сказать об этом своему духовнику, поэтому я ему написал. Он немного огорчился, но со временем успокоился и смирился с этим: «Ступай, дитя мое, я тебе не препятствую».

Прежде чем отправиться на Святую Гору, я познакомился с одним монахом, который предложил мне подвизаться вместе с ним. Я согласился и решил перебраться к нему, но Бог воспрепятствовал этому. Он просветил мою мать и духовника. Каждый из них сказал мне:

— Нет, ты туда не пойдешь, я тебя посылаю к нашему Старцу, Старцу Иосифу.

— Буди благословенно, — ответил я, хотя внутри меня ужалила гордость. Тем не менее я прислушался к мнению матери и подчинился ее просвещенному решению. Я исполнил это с верой и послушанием — и Бог удостоил меня приобрести в Старце, отце Иосифе, духовного наставника и предстателя на Небе.

Благословляю день и мгновение, в которые Бог мой и Господь наставил меня последовать указанию духовника и преподобной матери,  строго приказавшей мне стать послушником Старца. Ибо если бы я пошел туда, куда хотел сам, то потерпел бы неудачу на сто процентов. Я проявил послушание и не ошибся, выбрав для монашества Святую Гору. Кто послушался своего духовного отца и погиб? Даже если дурным будет дело, повеление, совет — Бог все соделает благим.

 

Глава вторая. НА СВЯТОЙ ГОРЕ

Наконец час настал. Утром 26 сентября 1947 года кораблик неспешно доставил нас из мира к святоименной Горе — как бы от берега временной жизни к противоположному берегу, берегу вечности. 

Мы прибыли в Дафни, главную пристань Афона. Сойдя с корабля, мы вместе с немногими другими сели в лодку, которая шла в направлении Малого скита Святой Анны  с остановками у каждого монастыря. Когда мы отошли от Дафни, брань диавола обрушилась на меня прямо в лодке. Я смотрел на монастыри и на отцов, как на тюрьмы и заключенных, и говорил сам себе: «Как могут жить здесь эти монахи? Как ты сам это выдержишь? Куда ты теперь идешь?» Я был совершенно не искушенным. До этого я не бывал нигде, кроме как в церкви, на базаре, в мастерской моего отца и дома. Все, что я видел сейчас, было для меня внове. Я никогда до сих пор не путешествовал и не знал, что это такое. И вот теперь я уходил из мира, по своей воле уходил неизвестно куда.

Бесы со всех сторон забрасывали меня помыслами: «Как ты пойдешь туда и затворишься там? Горе тебе! Возвращайся назад!» Я очень плохо чувствовал себя, мне было дурно и телесно, и душевно. Рядом со мной в лодке был один монах. Он пел «Богородице Дево, радуйся!» с «тэ-ри-рэм». У него было прекрасное настроение, а я кипел от помыслов и беспокойства. Я прервал его:

— Отче, где калива Старца Иосифа?

— А почему ты спрашиваешь?

— Я туда направляюсь.

— И для чего ты туда идешь?

— Чтобы стать монахом.

Он окинул меня взглядом с ног до головы.

— Ты для этого идешь туда?

— Да, туда.

— Тебе это место не подходит. Там пост, бдение и поклоны. У тебя рука отвалится от крестных знамений. Там тебе невозможно будет жить: ты ведь доходяга.

Я перед этим долго болел. Меня изводила повышенная температура, и врачи не могли определить, что у меня за болезнь. Каждый день я трудился в столярке, часто работал голодным, и меня мучил жар, так что я стал настоящим доходягой. У меня было только произволение, а сил не было никаких.

— Пусть у меня отвалятся и руки и ноги, но я пойду к Старцу! Где он? Не покажете ли мне?

— Вон, видишь ту гору, маленькую белую каливку? Это там. Лишь только я увидел каливу, как увидел свет! Там свобода! Там нет тюрем! И у меня сразу прошло все беспокойство. Это была воля Божия — мне туда идти.

* * *

На закате мы наконец причалили к пристани Святой Анны. Мертвая тишина, нет ни одного человека. Старец не знал, что я должен приплыть. Тогда там не было телефонов, чтобы сообщить об этом. Вдруг вижу, как один батюшка с торбочкой и палочкой спускается вниз. Это был отец Арсений.  Как только я его увидел, так подбежал, положил земной поклон и благоговейно поцеловал его руку.

— Благословите, батюшка.

— Не ты ли Яннакис из Волоса?

— Да, старче. Но откуда вы меня знаете?

— Старец Иосиф знает это от честного Предтечи. Он ему явился сегодня ночью и сказал: «Я тебе привел одну овечку. Помести ее в свою ограду». 

И я обратился мыслью к честному Предтече, моему Небесному покровителю, в праздник Рождества которого я родился. Я был очень благодарен святому за заботу обо мне.

Я увидел, как подошел еще один батюшка. Отец Арсений пришел вместе со старцем Корнилием. Отец Арсений сказал мне:

— Мы оставим отца Корнилия здесь внизу стеречь вещи, а сами пойдем наверх, к Старцу, он нас ждет.

Мы поднялись. Какие чувства я испытал! Каким бы талантом кто ни обладал, их не описать!

* * *

Мы взяли с собой самые необходимые вещи и отправились к Старцу. Добрались, когда уже почти стемнело. Мы пришли к каливам, которые первыми встречались путнику, пришедшему в общину Старца Иосифа. Все они находились на крутом склоне горы. Это было основное жилище общины, а калива Старца — чуть поодаль, в более пустынном месте.  Вся эта сторона горы была неприступной.

Как только мы подошли к первым каливам — туда, где в пещере была церковка Честного Предтечи, — батюшка Арсений ударил в железное било, подавая сигнал, что мы прибыли. Сразу ударил в свое било и Старец, дав знать, что услышал наш сигнал, и вошел в свою каливу, чтобы творить умную молитву. Мы же пошли отдохнуть.

Это был вечер субботы. Сюда, в пустыню, должен был прийти отец Ефрем из Катунак,  чтобы служить литургию. Поэтому отец Арсений сказал мне:

— У нас будет литургия.

— Разбудите меня!

— Хм, ты что, думаешь, мы оставим тебя спать? Ну да откуда же тебе знать, бедняге, куда ты пришел! Теперь тебе придется просыпаться рано.

 

Глава третья. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Я спал в какой-то клетушке между какими-то досками. Диавол послал мне страшный сон. В момент моего пробуждения Старец Иосиф подошел к двери. Он пришел на литургию. Я кричал во сне:

— Мне страшно! Мы разобьемся!

Он открыл окно — дверь и окно были одним и тем же — и спросил:

— Дитя мое, что с тобой случилось?

Откуда мне было знать, что это Старец? Я ответил:

— Отче, не знаю. Мы были на корабле, вошли в какую-то пещеру и чуть не разбились.

Он улыбнулся и сказал отцу Арсению:

— За этого малыша с самого начала взялись бесы. Ну, поднимайся, поднимайся! У нас литургия.

Как только я окончательно проснулся, так понял, что это — Старец, и упал ему в ножки.

— Благослови, Старче!

— Давай, дитя мое, пойдем в пещеру. У нас сейчас будет литургия.

Церковка была такой маленькой, что стасидия  Старца касалась иконостаса. Свет был лишь от лампад перед иконами. Две стасидии, одна напротив другой. Меня поставили посредине, между ними.

Там, в церковке, при чуть теплящихся лампадах, познала душа моя светлый образ святого Старца. Это был невысокий человек, не полный и не худой, с большими мирными голубыми глазами. Его некогда каштановые волосы стали седыми, ведь ему тогда было уже пятьдесят лет. Несмотря на то что он не пользовался расческой, не стриг ногтей, его присутствие источало некую благодать, нечто величественное и славное, как если бы это был царь. Поскольку он никогда не мылся, некоторые посетители ожидали дурного запаха и удивлялись, что от него, напротив, исходило тонкое благоухание. Это было чем-то сверхъестественным, поскольку он всегда много трудился и сильно потел.

Внешность его была очень благообразной. Стоило только его увидеть, как сразу успокаивались нервы. Каким он был снаружи, таким был и внутри. Лицо его было приятным, очень приятным. И в церкви он произносил «Господи, помилуй!» сладкозвучно. А как он читал Апостол! Чудо! У него был очень красивый голос. И если мы фальшивили в пении на литургии, он нам задавал тон. Он его не терял. Когда время от времени он нас звал, чтобы собрать или сказать что-нибудь, я думал про себя: «Неужели этот голос когда-нибудь умолкнет?»

* * *

Прежде чем началась литургия, на меня надели подрясничек со столькими заплатками, что никто не знал, какой была его изначальная ткань. Он весил килограммов пять от заплаток и грязи. Но я его надел, и мне казалось, будто я надел нечто царское, очень славное и очень светлое. У меня была такая радость, какой не бывает даже у царя, когда его облачают в царскую мантию. Затем Старец дал мне матерчатый пояс и скуфейку, которая была от нестиранности жесткая, как брезент.

— Постой-ка здесь! — сказал он мне.

Дал он мне и ряску одной святой Старицы, усопшей монахини Феодоры.  Я ее надел. Ряска благоухала. В это мгновение вышел из алтаря отец Ефрем взять благословение Старца, чтобы служить литургию, и сказал мне:

— Зачем ты надел рясу? А ну-ка быстро сними ее!

Старец обратился к нему:

— Тише, отец, оставь в покое монашка. Дай нам его разглядеть немного.

У меня еще только пробивались усы. Тогда Старец сказал отцу Ефрему:

— Ну хорошо, подходит для священника. Видишь, я ждал какого-нибудь монаха, чтобы у нас был священник, вот он и пришел.

И пообещал мне:

— Пошьем тебе красивое облачение, когда рукоположим тебя.

Мы еще не успели поговорить толком, а он уже знал, что я могу стать священником. И радовался, что у него будет свой священник, потому что отца Ефрема часто не отпускал отец Никифор. 

* * *

Как только закончилась Божественная литургия, мы вышли из церковки. Было уже утро. Старец сказал мне:

— Пойдем-ка попьем чего-нибудь и перекусишь немного, потому что сейчас все то, что ты привез, ты будешь перетаскивать на спине.

Мы привезли целую лодку вещей, которые нам насобирали люди. Поскольку все духовные чада отца Ефрема знали, что я поеду к Старцу Иосифу, они мне дали пшеницу и многое другое. И все это мы теперь должны были перетащить в сетях на спине.

Но прежде Старец нам дал чай из розмарина, червивые сухари времен Ноя и сыр, который и топором не разрубишь. Камень, обезжиренный, червивый. Кто знает, какого века он был?

— Ешь, мой монашек, ешь, потому что сейчас пойдешь таскать.

Я не мог есть, потому что в лодке у меня была рвота из-за волнения на море.

— Я не хочу есть, потому что мой желудок…

— Ешь, ешь: будешь сейчас носить вещи.

Пока я ел, Старец меня разглядывал. Он заметил, какой я худой, и произнес:

— В чем только у тебя душа держится!

— Не смотрите, Старче, снаружи. Смотрите на то, что у меня внутри, на то, что я хочу работать Христу.

Как только мы поели, он сказал:

— Теперь бери торбу, бери посох, и ступайте таскать.

Я ничего не умел: ни взвалить на себя груз, ни ходить по диким скалам. Я был скелетом. Скелетом! И с постоянно повышенной температурой!

— Это буду носить я?

— Ты.

— Буди благословенно.

И сразу, с утра — с моря на гору: по вырубленным ступенькам перетаскивание тяжестей. Вот так с Божией помощью мы и приступили.

Когда мы закончили, Старец сказал:

— Не думай, что ночью ты будешь спать. Нет, у нас ночью бдение! Мы спим вечером два часа, а затем совершаем бдение — кто восемь, кто десять часов — с четками, поклонами и чтением. Сделаешь каких-нибудь пятьсот поклонов — тогда и посмотрим, что с тобой делать. Это будет твоей первой порцией. Если тебе станет дурно, приходи ко мне в каливу, вон туда.

И началось у меня бдение каждую ночь. Поскольку меня борол сон, я каждый вечер ходил на бдение к Старцу. Он, выйдя из каливы после молитвы, садился и учил меня, а я сидел и слушал.

* * *

С самого начала меня стали осаждать помыслы. Прежде всех остальных — гордость, которая противостояла советам и указаниям Старца, поднимала голову и требовала объяснений: «Почему он мне это говорит? Почему он так со мной поступает?» Я понял, что мне хочет устроить диавол. Он хочет разрушить мои отношения со Старцем, моим наставником и учителем. Ведь, разрушив мою связь с ним, он мне отрежет подачу духовного питания, благодати Божией, подаваемой послушнику через Старца. Я рассказал об этом Старцу, и он мне объяснил:

— Смотри, дитя мое, ты пришел сюда, чтобы спасти свою душу, пришел сюда, чтобы отречься от себя, пришел сюда, чтобы отсечь свои страсти, пришел сюда, чтобы смириться, пришел, чтобы тебя удили, а не чтобы ты судил — Старца ли или братьев.

— Согласен, — ответил я.

— Знаешь, какие нам дали советы здешние отцы, старцы? Вот какие. Угодил своему Старцу — угодил Богу. Не угодил своему Старцу — значит, не угодил и Богу. Ибо Бога ты не видишь, а Старца видишь, и поскольку он — представитель Бога, постольку все, что ты делаешь по отношению к Старцу, относится к Богу. Это так же, как относится к Богу и все, что мы делаем с Его святой иконой. Есть у нас некая икона: она ведь из дерева и красок, руками создана, не так ли? Да, так, но на ней — образ Христа, или Богородицы, или святого. Хотя сама икона — это нечто вещественное, нo то, как мы поступаем с ней, относится к изображенному на ней. К нему переходят честь или поругание, оказываемые иконе. Так происходит и здесь, поскольку Старец — это образ Божий, представитель Бога.

Для послушника Старец выше епископа. Для других он ничто, но для тебя, послушника, это так. Ведь чтобы стать хорошим чадом и преуспеть во всем, ты должен с того момента, как подчинил себя Старцу и принял его отеческое покровительство, всегда слушаться его и угождать ему, чтобы таким образом угодить Богу. Послушник не может угодить Старцу, если проявляет послушание только работе. Он угождает главным образом духовной жизнью, когда духовно преуспевает. Чем более он преуспевает духовно, тем большую радость испытывает душа Старца. И эта радость Старца делается для послушника благословением Божиим. А если иначе, то ты же потерпел неудачу.

Так некий большой человек, сенатор, пришел к святому Василию Великому и, сложив с себя звание, принял монашеский постриг, но не стал по-монашески жить. Тогда Василий Великий сказал ему: «Ты и сенаторство потерял, и монахом себя не сделал».  То есть ты потерял свое положение и звание, но иноком не стал, ибо не сделал того, что должен был делать как монах.

И еще наши старцы говорили, что вежливость монаха состоит в том, чтобы его уста все время произносили «простите» и «благословите». То есть, когда ты совершаешь проступок и тебя обличают, не произноси тысячу оправданий, но скажи только: «Простите». И когда тебе велят делать что-то, что отсекает твою волю, смиренно уступай и говори: «Буди благословенно». Также они говорили: «Хорошее начало — наилучший конец. Плохое начало — наихудший конец».

— В чем же состоит хорошее начало, Старче?

— Вот в чем: когда ты оказываешь послушание, когда не поступаешь по своей воле, когда исполняешь свое правило, не огорчаешь своего Старца, ничего от него не скрываешь, все ему говоришь — это и есть хорошее начало. Но, главным образом, хорошее начало — это совершенное послушание, то есть послушание духовное, по образу мыслей. Как помышляет Старец, так помышляй и ты. Ошибается Старец — ошибайся и ты. Но при этом ошибки ты не сотворишь. Послушание не дает послушнику сотворить ошибку, даже если ее совершает Старец. Искреннее послушание не позволяет хорошему послушнику погибнуть. Закрой глаза свои и оказывай послушание — и не бойся.

— Буди благословенно.

Я усвоил это. Мне не понадобилось повторять второй раз. Я сказал себе: «Буду угождать Старцу. Ничего другого не надо. Если смогу угодить Старцу, то мне ничего не страшно». И с тех пор, как я услышал это от Старца, мысль моя была постоянно занята тем, как исполнить на деле этот простой совет, это простое предание святых отцов.

Этот маленький, но по своей духовной силе огромный совет я поместил в душе, сделал его своим кредо,  своим достоянием и сказал себе: «В своей жизни я сделаю ставку на это». И поскольку этот совет приносит неизмеримую пользу тому, кто его применит к себе и исполнит, я решил его исполнять с помощью Божией и молитвами Старца.

Я старался угодить Старцу двояко. С одной стороны, никогда его не огорчать, а с другой — угождать ему своей жизнью. Я размышлял так: «Если я в этом не преуспею, значит, потерплю полное поражение и не достигну цели, ради которой оставил мир».

Конечно, только Бог знает, насколько я его не огорчил и насколько угодил ему. Но я видел на деле, что если послушник старается исполнить заповеди и повеления Старца, то благословение Божие прокладывает ему путь.

Невозможно, чтобы послушник, смиренно угождающий духовному отцу, потерпел неудачу в духовной жизни. И тем более невозможно, чтобы он не приобрел Царство Божие. Этого не может быть по природе вещей. Когда говорится «невозможно по природе вещей», это значит «верно на тысячу процентов». Когда послушник советуется со Старцем и старается исполнить на деле данные ему советы, невозможно, чтобы он потерпел неудачу, чтобы он не приобрел благодать Божию.

Мы видим, как святому Симеону Новому Богослову, благодаря его совершенному послушанию, совершенной вере и животворной силе смирения, удалось не просто вкусить немного благодати Божией, но ему, как говорится, полной чашей была дана благодать Святого Духа. И он стал тем, кем стал, и был прославлен нашей Церковью как Новый Богослов, то есть как принявший богословие свыше, непосредственно от благодати Святого Духа. Он научился богословию не за партой, но в труде послушания и преданности духовному отцу.

 

Глава четвертая. ВОСПИТАНИЕ ГОСПОДНЕ

Когда я был новоначальным, моя гордость была выше меня ростом. Я думал, что представляю из себя нечто, потому что с детских лет вел строгую жизнь, имел мать-подвижницу, потому что духовником моим был святогорский иеромонах, который держал нас в строгих церковных и монашеских рамках. Вся моя жизнь, прежде чем я ушел на Святую Гору, была совершенно непорочной и чистой. Я не уклонялся ни направо, ни налево. Конечно, это случилось только по благодати Божией.

Люди, не умеющие верно оценивать духовные вещи, меня очень сильно хвалили и считали святым ребенком. Из-за этого множества похвал я думал, что уже достиг третьего неба. Похвалы причинили мне вред так, что я этого и не заметил. Я заразился этим микробом, не почувствовав того. Я был отравлен гордостью и тщеславием.

Но Старец, умеющий хорошо видеть вещи как они есть, своим острым взором заметил, какой зверь живет во мне. И взялся его убить. Он вооружился клинком послушания и стал разить им этого зверя. Он хорошо умел прокладывать путь смирению, поэтому почти все время моего послушания было ничем иным, как сплошным суровым воспитанием.

Я попал в руки профессора, ученого. Он видел мою душу насквозь и с первого дня начал ее исцелять. Он решил сделать из дубины человека. Старец не оставлял меня в покое. Его отеческая любовь воспитывала меня так, что если кому рассказать, то некоторым это покажется невероятным.

Старец Иосиф меня непрестанно обличал, ругал, оскорблял — это было лекарством для исцеления моей души. Он знал, что только поношения и оскорбления приносят духовную пользу, ибо тот, кто их терпит, приобретает венцы, а гордость и тщеславие удушаются. Он со всех сторон наносил по мне мощные удары молотом, чтобы удалить имевшуюся во мне ржавчину. Эту ржавчину я заметил, когда он начал меня обличать, делать мне замечания. Но, конечно по благодати Божией, я ни разу не открыл рта, чтобы спросить: «Почему? Что я такого сделал?»

* * *

Старец был очень строгим. Он меня разбивал наголову. Как говорит поговорка, каждый день обтесывал меня топором. Чего он только со мной не делал! Чтобы ко мне обратиться, позвать меня, он употреблял всевозможные оскорбительные слова и все соответствующие эпитеты. Вот что было мучением! Все те годы, что я был рядом с ним, я только два раза услышал из его уст свое имя. Обычно он звал меня так: дурень, косорукий, вавулис,  малой и другими подобными прозвищами. По имени — никогда. Но сколько любви было за этими изощренными колкостями, какая чистая заинтересованность за этими оскорблениями! Он не только меня ругал, но иногда даже и поколачивал. Я ему говорил: «Старче, бей меня, колоти. Пусть треснет моя гордость». Конечно, все это мне доставалось потому, что я нуждался в этом, потому, что моя гордость была больше меня и я должен был хорошенько всего этого отведать.

Конечно, когда он меня обличал, то есть клал лекарство на мою рану, мне было больно. Но сколь благодарна сейчас моя душа за эти хирургические вмешательства, которые, подобно скальпелю, производило его чистейшее слово. Моя гордость брыкалась во мне и говорила: «Почему только по отношению к тебе Старец проявляет такую строгость? Почему он тебя ругает?» Почему да почему. Гордость во мне надувалась, чтобы я воспротивился, поскольку это была страсть, это был бес. Но, благодаря наставлениям Старца и просвещению Божию, я вел суровую борьбу со страстью, жившей во мне. Я ведь непременно должен был задушить этого зверя, убить его. Ибо я знал, что если зверь не умрет, то он не даст мне вздохнуть от его нападок. Во славу Божию, молитвами Старца и моей матери, я за все эти годы не проронил ни слова, чтобы возразить Старцу. Я все это принимал, поскольку чувствовал в себе гордость и говорил себе: «Раз ты такой, ты этого заслуживаешь».

День и ночь непрестанный нагоняй. Не день ото дня, а каждый день. Ох-ох-ох, что со мной делал Старец! Я не мог перевести дух от взбучек. Так я распинался душой, чтобы сподобиться воскресения. Мне было больно — и я шел в свою келлию, обнимал Распятого и со слезами говорил: «Ты, будучи Богом, претерпел пререкания, несправедливости от толпы грешных людей. Я же, грешный и страстный, разве не приму одного обличения? Старец поступает так, потому что любит меня, потому что цель его — спасти меня». И я чувствовал, как укрепляется моя душа, чтобы вытерпеть распятие.

Я, конечно, изнемогал, потому что был слаб душой. Требуется борьба до крови для избавления от великой и безумной страсти гордыни, которую мы унаследовали от Адама.

По молитве Старца, я возражал помыслам, противоречил им, вступал с ними в войну. «Буди благословенно» было моим ответом Старцу. Я старался быть выше помыслов. Я плакал, потому что страсть брыкалась. Мало-помалу я избавился от этого недуга. Это был начальный этап для меня, не прошедшего еще никаких испытаний, ни на что толком не способного, худющего, с постоянной температурой. Так начался мой монашеский путь, изменение моей жизни. Это была трудная, но прекрасная жизнь.

* * *

Прошло немного дней с тех пор, как я пришел к Старцу, и он спросил меня:

— Слушай, малой, что ты еле ноги таскаешь! Скажи-ка, что ты сделаешь, если однажды какой-нибудь брат потеряет с тобой терпение, накричит на тебя и даст оплеуху?

— Я скажу: «Простите».

— То есть скажешь: «Простите»?

— А что же еще я скажу?

— Ладно, посмотрим, — и он меня отпустил.

Прошло несколько дней, и он, наверное, подумал, что я забыл этот разговор. Была пятница, а утром в субботу должен был прийти отец Ефрем служить литургию. Старец пришел и сказал:

— Слушай, завтра ты будешь петь. Смотри, поупражняйся немного.

— Буди благословенно.

Но откуда мне было знать пение? Когда я был в миру, я не пел. Я только слышал, как певцы поют в церквях, и кое-что запомнил на слух.

Пошли мы в пещерную церковку. У каждого здесь было свое место. В стасидиях справа — Старец, слева — отец Арсений. Посредине — я. Отец Афанасий стоял сзади, а отец Иосиф — на месте чтеца.

Началась Божественная литургия, подошло время малого входа. Так как была суббота и было приготовлено коливо, на тропарях нужно было петь «Со святыми упокой», кратким распевом. Старец мне сказал:

— Пой «Со святыми упокой».

Я, бедный, знал только тот распев, который слышал на панихидах в миру. Я не знал, как это песнопение кратко поют на Святой Горе. И начал, несчастный, петь медленно-медленно:

— Со-о свя-я-я-ты-ы-ми-и-и…

Ой-ой-ой! Как даст он мне затрещину прямо в церкви! Досталось мне. И хотя рука у Старца была как у девочки, но если тебе доставалась оплеуха… Лучше и не говорить!

— Что ты поешь?! Что это за распев?! Дурень! Разве так поют, идиот?!

Священник в алтаре прямо остолбенел.

— Прости, Старче.

— Разве у нас теперь панихида?!

— Прости, Старче.

— Прельщенный! Сейчас, как только закончится литургия, станешь там, у двери, низко склонишься, и все будут проходить мимо тебя, а ты будешь просить прощения как человек в прелести.

Закончилась литургия, я причастился, стал на колени у двери:

— Простите меня, отцы, я впал в прелесть. Простите меня, отцы, я прельщенный.

— Да, ты в прелести.

— Я впал в прелесть, простите меня.

Настолько строгим был Старец. Но при этом очень благодатным.

* * *

Помню, однажды был праздник Святых Апостолов и пришел отец Ефрем из Катунак служить литургию. А я ему накануне должен был приготовить еду и на следующий день разогреть. Старец заботился об отце Ефреме, потому что отец Никифор кормил его не слишком хорошо, хотя тот был очень болезненным. Наш Старец кормил его как следует, чтобы тот хорошо себя чувствовал, когда служил у нас. Старец говорил: «Если с ним что-то случится — всё, мы пропали, не будет у нас священника. Дай ему хорошо поесть, чтобы он набрался сил».

Не знаю уж почему, но в тот день я должен был приготовить еду пораньше. Я поднялся, начал готовить для батюшки, а Старец пришел ко мне и, стоя у меня над душой, говорил:

— Не умеешь готовить, забодай тебя комар. Так готовят мирские, а ты хочешь, чтобы это ел священник?

Откуда мне было уметь готовить? Я есть-то правильно не умел. Дома у нас готовила мать. А я не знал, как яичницу поджарить. Потом я научился всему этому от Старца.

Как только я закончил готовить, Старец мне сказал:

— Ну, давай, остолоп, быстро неси это.

Я принес еду, дал ее батюшке.

— Убирайся с моих глаз! Скройся, чтоб глаза мои тебя не видели! Быстро проваливай в свою келлию.

— Буди благословенно.

Я взял благословение у Старца и пошел в свою келейку, которая была рядом. Сбежал по ступенькам, вошел в келлию. Лишь только ступил туда ногой, как пришло благословение Божие по молитве Старца. Я удостоился посещения Божия, да такого, что разве только глаза мои не видели присутствия святых апостолов! Такая благодать, такое благословение! Из глаз моих бежали слезы. Не потому, что меня отругал Старец, но потому, что я не мог сдержать радости и веселья, которые испытывал от присутствия святых апостолов. Это был их праздник, и поскольку апостолы терпели оскорбления за Христа, поскольку над ними насмехались, их били, их бичевали книжники и фарисеи, Сам Христос увидел и мой ничтожный подвиг и послал Свое благословение. Я не знал, где находился, слезы лились ручьем. Я упал на пол и плакал, плакал, а в душе моей была радость. И я говорил себе: «Какое благо сделал для меня Старец!» Гораздо позже я узнал от других, что, как только я уходил, Старец благословлял меня, хотя в глаза всегда отчитывал.

Однажды, когда я был новоначальным и пришел отец Ефрем из Катунак, Старец позвал меня.

— Вавулис, сделай-ка нам кофе.

— Буди благословенно.

И как только я удалился, Старец тихонько сказал: «Буди благословен всегда!» — и несколько раз благословил меня.

А во время исповедания помыслов он никогда не говорил со мной резко. Он мне объяснял, из-за чего я совершил ту или иную ошибку, какие причины ее вызвали, раскрывал каждую мельчайшую подробность — от первого принятия помысла до исполнения его на деле. С такой ясностью он мне это показывал, что я говорил себе: «Он знает меня лучше, чем я сам».

 

Глава пятая. ТРУДНЫЕ УСЛОВИЯ

Итак, Старец определил мне послушание — быть поваром общины. Вот как это случилось.

— Малой!

— Благословите.

— Готовь.

— Где готовить?

— Во дворе.

Я задумался: интересно, где это во дворе? Как будто у нас там была какая-то кухня. Ладно еще — собрать дровишки, разжечь плиту, но готовить?! Какую еду я смогу приготовить, не имея об этом никакого понятия? Меня обступили помыслы: «Где ты будешь готовить еду? Где ты будешь во дворе мыть посуду?» Рукомойником нам служил разбитый кувшин с приделанным краником, привязанный к колу во дворе. Там мы и мыли посуду. Но где готовить? А отцы трудятся, переносят грузы, устанут, проголодаются — что они будут есть? А Старец занимается рукоделием в своей келлии…

Двор был открытым местом, и там дул такой ветер, что просто ужас! Как сейчас помню, меня чуть не сдувало в пропасть. Когда он начинал дуть, я призывал на помощь все свое терпение, ибо вместе с ветром на меня сразу нападали ропот и хула на Бога. Лишь только уменьшалось терпение, дух хулы был тут как тут и говорил мне: «Что это за Бог, Который так на тебя дует, Который так тебя мучает?» А я ему противоречил: «Заткнись! Не говори ни слова!»

* * *

Позже мы устроили навес из веток, чтобы прикрыть нашу кухню. Но ветер его срывал. Я клал два камня для очага и сверху конфорки, но лишь только начинал дуть ветер — улетали крышки, улетала решетка, и все это летело вниз по склону. Старец кричал: «Эй, дурень! Слышишь, малой, у тебя вещи улетели! Беги скорей за ними!» Где мне их было теперь найти? Я бежал вниз по склону, чтобы собрать крышки и конфорки. О Боже мой!

Даже зимой мы готовили во дворе, у каливы Старца, а ели в его каливе.

После трапезы я должен был мыть тарелки. Тарелки были металлические, и мы их мыли во дворе. Зима, холод, дождь, мы замерзали — но посуда должна была быть вымыта. Болен ли ты, грипп ли — надо было выходить на скалы. У нас была старая цистерна,  в которой по капле собиралась вода со скалы. В дырку в цистерне мы вставляли трубку и текущей из нее водой, на холоде, на ветру, мыли посуду. Наши руки становились красными от ледяной воды. У нас не было подходящего места, где подогреть воду. Мы жили как первобытные люди, однако Бог нам давал терпение. Господь нас покрывал — и мы не замечали трудностей.

* * *

Ох, этот холод! Как было согреться? Ох, Матерь Божия! Я настолько замерзал, что как в то время, так и во все последующие годы моей жизни я от этого переохлаждения мучился болями в спине. И с тех пор до сего дня я страдаю этим, ведь мы совершенно не заботились о своем здоровье.

Я спал на досках и сильно мерз. Спать на них было так жестко, что я с трудом засыпал. От холода я натягивал на себя, чтобы согреться, все, что находил: одеяла, подрясники, старые рясы. Я уставал лежать на досках и ворочался с боку на бок, при этом все тряпье падало на пол, и я снова должен был приводить его в порядок. А пока все устроишь — уже приходит время вставать. Сколько удавалось поспать? Только Бог знает. Но бдение ты должен был исполнить. Если Старец увидит, что ты не встал, — конец. Но такого никогда и не случалось, чтобы я не встал вовремя.

От сильного холода мы стали похожи на стариков: на шее, на головах была намотана шерстяная одежда. Холод! Да и разве можно было согреться в тех келлиях! У нас были устроены печки, но мы их топили очень редко, потому что от тепла нас борол сон. К тому же требовалось много дров, чтобы хорошенько протопить, и после этого они отдавали тепло двадцать четыре часа.

Старцу мы растапливали печку регулярно, потому что иначе он не мог. Но себе мы, молодые, их не топили, чтобы нас не борол сон. Мы предпочитали холод, чтобы было невозможно спать. Поэтому и заработали простуду на всю жизнь.

По той же самой причине — чтобы не засыпать — мы совершали бдение во дворе, на открытом воздухе. Дождь, снег — ты должен был быть во дворе и не мог оставаться даже в сенях. Что было делать? Во дворе мы сидели, во дворе и замерзали. Ноги ниже колен у меня были обморожены. Они становились словно деревянные, и я их не чувствовал. Всю ночь — на морозе, под снегом, под дождем, даже если ты простужен и у тебя грипп. У людей бывает хотя бы лист железа над головой — у нас и его не было. Ох, Матерь Божия!

Я был простужен постоянно, у меня все время болела спина, бока, все тело. Но мы были молоды и все перенесли, так много болезней и злостраданий!

 

Глава шестая. ОТДАЙ КРОВЬ И ПРИИМИ ДУХ

[21]

У нас было много лишений и много телесных бедствий. Ухода за телом никакого не было. Если ты порезался, то промывал порез водой или посыпал землей. Мы и не думали увидеть еще когда-нибудь спирт.

А лекарства кто из нас видел? Боже сохрани, если бы Старец увидел лекарство! Это было бы так же, как если бы он увидел яд. Если поранился — ни бинта тебе, ни спирта. Что бы ни случилось, Старец говорил: «Смерть». Ты должен быть готов умереть. Зуб болит? Бок болит? Ты простудился и заболел? Он тебе говорил: «Готовься к иному миру. Умри. Умри, чтобы пойти ко Христу. Разве не для этого мы сюда пришли? Это как дважды два четыре. Мы сюда пришли не для отдыха». И еще говорил: «Мы сюда пришли, чтобы встретить все лицом к лицу».

О враче и не упоминай, иначе Старец тебя убьет. Отрубит голову.

— Врач?! Кто тебе об этом сказал? Если ты хочешь врача, ступай в мир. Здесь такого нет. Ты стал иноком — и хочешь врача?! Чтобы стать монахом, ты должен подписаться под словом «смерть». Если ты готов к смерти — оставайся. Ты готов?

— Готов.

— Тогда не проси у меня врача, не проси у меня лечения, не проси у меня ничего. Дважды два — четыре. Либо умираешь, либо уходишь.

Я говорил: «Куда уходить? Куда я пойду?»

Понятно? И в этом великом труде и подвиге таилось сокровище благодати.

* * *

У нас не было воды даже для того, чтобы помыть ноги. «Помыть ноги? Где об этом написано? — говорил Старец. — Если пойдешь на море и притащишь оттуда воду, тогда мой ноги. У нас здесь воды для питья не хватает».

Мы не мыли даже ложки и вилки, которыми ели. Мы просто после еды вытирали их салфеткой и затем в нее их заворачивали. Но поскольку мы не стирали и этих салфеток, они постепенно становились жесткими, как капроновые. Как? Тратить на них воду?! Если бы постирать эту салфетку, получился бы суп.

Еще Старец нас учил, как мыть тарелки. Нужно было, поев, налить в тарелку воды, сполоснуть ее и выпить эту воду. А затем вылизать тарелку. И что бы в ней ни было, рыба или что другое, мы наливали в нее воду и выпивали. Так мы делали, чтобы ничего не выбрасывать. Старец говорил: «Как? Кто-то будет трудиться и таскать воду, чтобы их мыть? Мы это выпьем». И мы все так и делали. И посетители, приходившие к нам, должны были поступать так же.

Пришел как-то один важный банкир. Мы накрыли стол. Начали, как обычно, «мыть» свои тарелки. «Господин, — сказал ему Старец, — давай и ты делай так же». И он это сделал!

* * *

Воды у нас не хватало иногда даже для готовки. У нас была цистерна, но в ней было много всякой нечистоты. Туда попадали мыши, змеи, и вода из нее воняла. Что можно было делать с этой водой? Мы ее употребляли для поливки парочки апельсиновых деревьев. Поэтому частенько Старец говорил мне: «Давай, малой, принеси воды».

За водой я ходил наверх, к отцу Герасиму Микраяннаниту, песнописцу.  Ему тогда было сорок пять лет. Я брал армейские канистры для бензина, в которые помещалось много воды, мы их называли бидонами. Осенял себя крестом и, закинув один бидон за спину, другой нес в руке. Но нести в руке было тяжело, так как спуск был крутым. И если бы я поскользнулся, то все, полетел бы прямо в пропасть, смерти не избежал бы. А если бы я не разбился в лепешку, то покалечился бы. Поэтому всякий раз меня охватывал страх и ужас, как бы не поскользнулись ноги. Но молитва Старца не попустила этого, и я ни разу не поскользнулся.

Отец Герасим смотрел на меня и жалел:

— Куда ты, иноче, с такими полными бидонами?

Он ласково привечал меня, угощал, но я ничего не брал. Старец говорил: «Ничего не бери!» Так что даже если бы Ангел спустился с Неба, я ничего не взял бы от него. Старец сказал «нет» — значит, нет. Разговор окончен.

— Я несу воду, отче, потому что у нас ее нет даже на готовку.

Вода была для нас золотом. Лицо мы мыли только слезами.

Ноги? Ну когда спускались к морю. Стирать одежду? Разве что нательное белье.

Трудные годы, но зато какие подвижнические! Несмотря на труды и пот, жизнь была чем-то необыкновенным. И каждая ночь — исключительной.

* * *

Однажды к нам пришел священник из равнинной Греции, знакомый Старца. Не знаю, как это получилось, но он остался у нас ночевать. Где нам было его положить? У нас совсем не было места. Я освободил для него свой лежак, а сам остался на ночь во дворе. Он проснулся ночью, вышел во двор по нужде, вокруг не было видно ни души. Он испугался. Я творил молитву по четкам. Сказал ему:

— Как вы, отдохнули?

— Ох, как ты живешь здесь? Мне и то страшно.

— Чего вы боитесь?

— Пустыня, тишина…

— Так это же чудесно, одно наслаждение.

— Чуть сердце не оборвалось у меня. Что же это такое?

— Не бойтесь, мы здесь, во дворе, стережем вас. Спите спокойно.

Он проснулся утром, увидел скалу, нависавшую над моей келлией.

— Как ты живешь здесь под ней? А если она упадет? Не боишься, что она тебя раздавит?

— Что вы! Она не упадет.

— А если все же упадет?

— Да не упадет она! Если Бог захочет и она упадет, то и тогда Бог сохранит.

— А если она упадет, когда ты будешь под ней?

— А тогда она не упадет — Бог ее удержит.

Мы говорили на разных языках и не понимали друг друга. Он все измерял только разумом, а нас Старец научил все измерять верой.

* * *

В другой раз пришел один батюшка, святогорский монах, из монастыря Святого Павла. Звали его Давид. Он нам принес много зелени и овощей. Был он великан ростом. Он пришел, чтобы познакомиться со Старцем Иосифом. Старец сказал, чтобы я освободил ему свое место и разместил в своей каливе. Лишь только он увидел мое жилище, как пришел в ужас и сказал:

— Слушай, брат, как ты здесь живешь?

— А что такое, отец Давид?

— Очень суровая жизнь здесь. Как ты это выносишь?

— Для нас здесь рай. Нашу радость здесь не описать. То, что здесь, я не променяю ни на что.

— Ну а я от такого отказываюсь. Пойду-ка я обратно в монастырь.

Старец дал ему бутылку вина и отпустил. Спустя какое-то время, когда мы вместе с ним оказались в церковной школе монастыря Святого Дионисия, он подошел ко мне и сказал:

— Брат, как вы там живете? Разве вы не такие же монахи, как и мы?

— Мы держимся благодатью Божией. Если бы она нас не укрепляла, мы не смогли бы там жить.

* * *

Однажды у меня заболел коренной зуб, в нем образовалось дупло. Боль была невыносимой. Я сказал:

— Старче, можно я схожу его вырву?

— Нет, будешь терпеть.

— Буди благословенно.

Пошел я молиться, но боль била по мозгам так, что хотелось выпрыгнуть из окна.

— Старче, я сойду с ума, выпрыгну из окна, не могу больше.

— Ничего! Терпение — до смерти!

— Буди благословенно. Терпение!

Чуть позже старец Арсений увидел мои мучения и вмешался как посредник. Он пошел к Старцу и сказал:

— Старче, у тебя никогда не болели зубы, и ты не представляешь, каково это. Если они у тебя заболят, тогда ты поймешь, что это такое.

И действительно, у Старца они никогда не болели. Он и не знал, что такое зубная боль. И говорил со мной так по неведению. Отцу Арсению он ответил:

— Что это за боль такая?

— Что за боль? Знаешь, как она бьет по мозгам, по голове? Спроси меня, знающего это, и позволь парню сходить его вырвать.

— Пусть терпит.

Ох, Матерь Божия! Как мне было вынести эту боль? Голова моя гудела, все мои нервы были напряжены, и боль меня просто убивала. Наконец, благодаря посредничеству отца Арсения, Старец сказал мне:

— Ладно, ступай к отцу Артемию, пусть вырвет его тебе клещами.

Старец Артемий подвизался в скиту Святой Анны вместе с двумя послушниками. Он не изучал медицину в миру, но практиковал в скиту как врач. Отец Артемий был для нас благословением Божиим, ибо на тех скалах нам больше неоткуда было получить медицинскую помощь.

Но клещами — коренной зуб?! Мне ведь до тех пор зубов не удаляли, и я не знал, что это такое. И я, безмозглый тупица, пошел искать отца Артемия. Тогда вместе с нами уже жил отец Харалампий.  Увидев все это, он сказал:

— Ох-ох-ох, пропал парень. Живым он уже не вернется.

Итак, отправился я рвать зуб клещами. Дойдя до скита Святой Анны, там, в большой церкви, я взмолился:

— Святая Анна! Я не знаю, куда иду, прошу тебя, чтобы со мной не случилось ничего плохого. Прошу тебя, отними эту зубную боль.

И святая Анна меня услышала: боль прекратилась. Я сорвал пучок травы, откусил, пожевал — не болит. Вернулся назад. Старец спросил:

— Уже вырвал?

Я ему рассказал, что произошло.

— Ну, хорошо, коли так. Сиди теперь на месте. Повезло тебе.

Действительно, досталось бы мне у отца Артемия. Ведь откуда ему было знать, какой зуб болел? Вырвал бы он какой-нибудь другой.

Я рассказал об этом отцу Харалампию, и он заметил:

— Если бы ты к нему попал, то лишился бы чувств.

К счастью, меня услышала святая Анна!

* * *

Лишь тогда я понял, что со мной могло случиться, когда тот же самый зуб заболел у меня в Новом Скиту  два года спустя. Пошел я к Старцу:

— Благословите вырвать его.

— Ступай в Карею, вырви его и сегодня же возвращайся.

Чтобы добраться из Нового Скита до Кареи,  нужно сесть на кораблик до Дафни, это два-три часа пути, а оттуда подняться в Карею — еще два-три часа пешком. Очень сложно успеть туда и обратно за один день. Поэтому отцы обычно ночевали в Карее: или в какой-нибудь знакомой келлии, или в монастыре Кутлумуш,  рядом с Кареей. Но Старец мне сказал:

— В Карее не ночевать!

Итак, пошел я в Карею. Зубным врачом там был монах отец Никита. Это был первый зубной врач на Святой Горе. Очень опытный. Посмотрев мой зуб, он сказал:

— Да ты что! Зачем же я тебе, брат, буду удалять этот зуб? Не будем гневить Бога! Давай-ка я тебе его починю, такой прекрасненький зубик. Иначе позже тебе потребуются три искусственных зуба, а родного уже не будет.

— Старец сказал, чтобы ты его вырвал.

— Дай мне его тебе сделать. Ты — молодой парень, жаль его удалять и делать потом тебе искусственные зубы.

— Старец сказал его вырвать, так что рви его!

Ну что ж, тогда он все понял: глупый молодой монах выполняет послушание. Он мне сделал укол, тянул-тянул, перевел дух — и снова тянул. Тогда я понял, что было бы со мной в Святой Анне, с клещами. Наконец он мне его вырвал.

— Вот он, твой зуб. Я его оставлю себе, потому что вырван он зря.

Я сказал:

— Сколько с меня?

— Столько-то.

Я ему заплатил и собрался уходить.

— Куда это ты собрался? — спросил он меня.

— Возвращаюсь. Иду в Новый Скит.

— Как же это? А если случится кровотечение? Отвечать-то буду я!

— Будешь ты или не будешь отвечать, а я не могу остаться. Старец сказал вернуться, значит, вернусь.

— Да, с этим парнем не договоришься, он сумасшедший. Давай я тебе положу туда лекарство, чтобы остановилась кровь. А то случится у тебя в пути кровотечение — и будет у нас еще одна история. Когда придешь в Дафни, положи ватку с лекарством еще раз, а потом прополощи рот соленой водой.

— Хорошо.

Я пришел в Дафни, там мне положили ватку, и я двинулся дальше. Заодно прополоскал рот морской водой. И сразу — к Старцу. Два с половиной часа — подъем и еще два с половиной часа — спуск. Такая строгость. Старец нисколько не шутил. Он говорил тебе: «Терпение! И будь что будет».

Я не знаю, был ли еще такой святой человек на Афоне в двадцатом веке. Но он был строгий, властный и доблестный. «Или сделаю, или нет — точка!» У него была вера в Бога: если тебе суждено умереть, то умрешь.

Однако к концу жизни он исправил свое отношение к медицине. Когда наступили его последние дни, я заболел, но из послушания Старцу не обращался к врачу. Когда я подошел к Старцу и спросил, что мне делать, он ответил:

— Ты — парень болезненный. Тебе нужно будет обращаться к врачам. Не смотри на то, как поступал и относился к этому я. Ты слаб. Если тебе потребуются врач и лекарства, обращайся к врачам. Этот урок я не мог усвоить все эти годы. Лишь теперь, в старости, я его выучил. Сейчас, когда приблизился к концу, я понял, что надо быть снисходительным. Учащий должен всегда учиться, говорил мудрый Сократ. Вы — дети и нуждаетесь в медицинской помощи. Поэтому обращайся к врачу, принимай лекарства и все, что необходимо.

* * *

Каждый день мы таскали грузы, таскали на своих спинах. Ибо там не было не только машин, но даже и вьючных животных. Песок, дрова, продукты — все, в чем мы нуждались, доставлялось на наших спинах, иначе не получалось. Это было для нас большим мучением, большой трудностью.

Старец посылал нас пилить ели на отрогах Афона в нескольких часах пути. Подъем и спуск по лесистым ущельям… Мы поднимались, там был снег в несколько метров глубиной. Мы срубали ветки, затем связывали веревкой две верхушки срубленных деревьев между собой, концы стволов взваливали на плечи и так тащили их между скал к нашим каливам, чтобы строить келлии. Уходили мы утром, а возвращались на закате солнца. Возведенные нами каливы были построены нашей кровью.

Наши каливки… Сороконожки, змеи… Но мы были словно выкованы из стали. В Малой Святой Анне нам было не до шуток. Но ведь для этого мы сюда и пришли. Слава Тебе, Боже!

Старец говорил: «Сбегай к морю». Через десять минут я уже был внизу, прыгая через ступеньки, упав с которых и косточек не соберешь. Когда мы поднимались нагруженные, тогда обливались потом. Я думал: «Этот пот равносилен мученической крови». Эти светлые помыслы помогали мне с радостью поднимать груз.

* * *

У нас на Святой Горе не было молока. Если нам вдруг перепадала банка с концентрированным молоком, то, открыв ее, мы разбавляли его водой — и это был для нас пир. Хотя оно напоминало молоко только цветом. Вообще, настоящее молоко тогда достать было трудно, потому что всех овец попрятали от партизан.  Однажды мы услышали, что стадо овец оказалось неподалеку от полицейского поста у монастыря Святого Павла на высоте тысячи метров. И Старец сказал:

— Отец Афанасий, сходи-ка принеси нам немного молока, мы его вскипятим, покрошим туда хлеб и сделаем тюрю, как в нашем детстве.

— Схожу, Старче.

— Бери бидон, деньги, и завтра мы не будем готовить. Дождемся молока, сделаем тюрю, возьмем ложки и поедим все вместе.

Отправился бедный отец Афанасий. Но разве он мог вернуться вовремя? Сколько летал ворон, пока не вернулся к Ною с вестью о том, что прекратился потоп, столько ходил и отец Афанасий. Едва он дошел до перевала, как его захватили помыслы. И он сказал себе: «Что я, только с одним молоком вернусь? Схожу-ка я и принесу заодно помидоров из Каракалла».  Но чтобы попасть в Каракалл, нужно перебраться через перевал: это четыре-пять часов пути. Взял он в Каракалле помидоры и узнал, что в Моноксилите  сбор винограда. «Схожу-ка я теперь туда. Но зачем я туда потащу помидоры?» — подумал он. Моноксилит от Каракалла в десяти часах ходьбы. Положил он помидоры в бидон и спрятал его в ветвях дерева, чтобы взять на обратном пути. Отправился за молоком, а теперь пошел за виноградом. Собрал он там виноград, вернулся за помидорами, а они уже переспели, потекли. Страшный человек отец Афанасий! Оставил он виноград в Дафни и пошел опять в Ка- ракалл: это еще десять часов ходьбы.

Тем временем Старец высматривал, по какой тропинке он вернется. Не видать. Старец сказал:

— Пропал отец Афанасий. Он так просто теперь не вернется. Его, видно, победили помыслы о помидорах и винограде. Что будем делать? Не пить нам молока. Малой, не сходить ли тебе?

— Схожу, Старче, буди благословенно.

— Тогда слушай. Бдение сделаем чуть короче, ты ляжешь спать в шесть, а я тебя разбужу, я спать не буду. Я тебя подниму в восемь, плюс три часа пути, итого одиннадцать. 

Я должен был пройти мимо скита Святой Анны, Нового Скита, монастыря Святого Павла и затем подняться наверх, на высоту тысячи метров. Проснуться нужно было ночью. Итак, я совершил бдение, исполнил правило и услышал, как Старец мне сказал: «Ложись, дитя, спать, я тебя подниму». Во сне я видел, как на меня напали бесы, чтобы я не пошел и не исполнил послушания. Но я им ответил: «Ничего у вас не выйдет, бесы». Старец меня разбудил без четверти восемь. Я сразу вскочил.

— Буди благословенно, отче, я иду.

Я не сказал Старцу про бесовское нападение, чтобы он не подумал, что я не хочу идти. Закинул торбу на спину, взял бидон для молока.

— Бери и эту торбу, — сказал мне Старец. — Когда будешь проходить мимо Святого Павла, наберешь в нее овощей. Придешь и с молоком, и с овощами.

У нас ничего своего из еды не было, потому что, кроме кустарника, ничего на камнях не росло.

— Давай, птенчик мой, принеси-ка нам чуток овощей.

— Буди благословенно, Старче.

Взял я бидон, деньги, торбы, получил благословение Старца, взял фонарик и отправился в путь. Я прошел мимо скита Святой Анны, мимо Нового скита, мимо монастыря Святого Павла. Все еще была ночь. Начал подъем. Сбежались шакалы и стали кричать, как малые дети. Они услышали монастырские колокола и подняли вой. Я первый раз слышал, чтоб они так выли. Ночь, пустыня. Вокруг, казалось мне, волки. Я начал петь. Они выли свое, а я пел свое — и вышел у нас чудесный концерт. Я был один, с четками и фонариком.

На рассвете я добрался до овечьего загона наверху горы. Ох! На меня бросились две собаки! Матерь Божия! Конец, подумал я, они меня сожрут, не отобьюсь от них. Я прикрылся торбой. Кричу я, кричит чабан — собаки остановились.

— Ты что, дитя мое, монашек мой, как ты добрался сюда в такой час?

Старец мне велел, чтобы я сказал лишь такие слова: «Я пришел за молоком. Налейте мне бидон. Сколько стоит?» Ничего другого я не должен был говорить.

— Заходи к нам, поешь что-нибудь.

— Налейте мне молока, и я пойду. Сколько стоит?

— Подожди, мы подоим.

Я присел под каливой. Он ушел в загон, принес молоко, дает мне попить. Я не стал пить.

— Попей, паренек.

— У меня нет благословения.

Я с утра голодный, но не пью.

— Сколько стоит?

— Столько-то.

— Я пошел.

Он мне дал молоко, я за него заплатил, поставил бидон в торбу и пошел в монастырь Святого Павла к садовнику. Я достал бидон из торбы, и он мне положил в нее картошку, баклажаны, помидоры. Садовник отец Даниил нагрузил для нас полную торбу всего.

— Скажи-ка, брат, как ты это дотащишь до Старца?

— Молитвами Старца дотащу. Если у тебя есть еще, клади сверху. У нас там, отче, ничего нет.

— Но как ты донесешь? Даже я не дотащил бы это.

Отец Даниил был чудовищного роста, а я — все равно что заморыш.

— У нас там одни кусты растут. Давай еще что-нибудь отнесу Старцу.

Он меня нагрузил и теперь смотрел с жалостью. Я взял все это и отправился в путь. Откуда я знал, что у меня не хватит сил донести все это наверх? В одной руке я тащил бидон с молоком, в другой — торбу с овощами. Но молоко у меня так бултыхалось, что должно было превратиться в масло. «Ох, не доберусь!» — причитал я. И что же сделал благой Бог по молитвам моего Старца? Лишь только я начал спускаться от монастыря Святого Павла к Новому Скиту, как навстречу мне монах, отец Илия из общины отца Артемия.

— Ефрем, откуда ты здесь?

И, к счастью, взял у меня бидон. У него был свой груз, но он был крепким парнем и старше меня. В общем, взял он мой бидон, и мы продолжили путь. Миновали Новый Скит, спускаемся к Святой Анне. Но ему нужно было сворачивать к своему Старцу, а я должен был идти в пустыню. Как же я без него теперь? Мы были у моря.

— Ох, Ефрем, как ты опять все это потащишь?

— Давай сюда все.

Взял я бидон. Как же теперь подниматься? Туда, за молоком, я шел три часа, а возвращался — пять, без отдыха. Начал подниматься по выдолбленным ступенькам горы. Казалось, здесь-то я и отдам концы.

Наконец, сам не знаю как, дотащил я все это наверх. Для Старца у нас был устроен навес от солнца, потому что кустарник совсем не давал тени. Под ним Старец занимался рукоделием, и там, рядом с ним, мы ели. Мы ставили столик и собирались вокруг Старца. Я подошел и рухнул перед ним.

— Старче мой…

— Добрался?

— Добрался, еле жив. Вот, Старче, принимай.

— Ступай отдыхать, а я со всем этим разберусь.

Там были помидоры, баклажаны, дыни, которые нам дал отец Даниил, — все я вручил Старцу. Не знаю, что он с этим сделал, я просто упал. Не помню, сколько я отдыхал и когда проснулся. Не помню даже, что стало с молоком…

Отец Афанасий вернулся через неделю. Он закричал снизу: «Отец Арсений!» Старец сказал: «О, жив отец Афанасий! Слава Богу! Спуститесь к нему. Кто знает, что он там принес». Мы спустились. В монастырях, когда слышали, что пришел монах Старца Иосифа, охотно давали много всего, потому что Старец был известен как подвижник. Иногда люди давали и какую-нибудь одежду, обувь. Но все то, что в этот раз принес отец Афанасий, сгнило и превратилось в кашу. Виноград, сухари, маслины — все, что дали ему в монастырях, через которые он проходил. Помидорам — неделя. Представляете, во что они превратились? Как бы то ни было, мы все это подняли.

Отец Афанасий, подойдя к Старцу, сопел, как тюлень. Старец, искусный психолог, встретил его тепло. Он знал, что таскавшему тяжести и усталому человеку трудно перенести выговор.

— Отец Афанасий, что с тобой, что случилось?

— Что случилось? Помыслы случились.

— Какие помыслы?

— Как только я добрался туда, устал и лег спать. И помысл мне говорит: «На что им молоко? Ступай за помидорами». Что мне было делать?

— Хорошо, отец Афанасий, приключения тоже нужны.

— Тысяча извинений!

Старец его успокоил. Он, видимо, думал: «Как бы там ни было, а человек трудился. Если я ему еще добавлю, то это будет слишком».

Поэтому и сказал Старец, что отца Афанасия сбили с толку помыслы о помидорах в Каракалле и что затем он пойдет на сбор винограда. Как Старец сказал, так и случилось. Вот какой был у нас Старец! Можно сказать, это был последний святой на Святой Горе.

Отец Афанасий бегал по делам — и старцы пребывали в покое. Я служил.

Отца Афанасия донимали помыслы. Старец подбадривал его:

— Давай, отец Афанасий, настрой свою скрипку. Не вешай нос! Прибавь голосочку!

* * *

Мы много трудились, мы очень много трудились. Целый день переносишь тяжести, а Старец ни на мгновение не прекращает тебя ругать. При этом жестокие условия жизни, бдение, помыслы, война со страстями, нападения бесов во сне и наяву. Ко всему этому, место, где мы жили, — очень суровое. Не так, как у нас сейчас: тепло, и печки, и батареи. У меня у первого все это есть. Тогда же было совершенно иначе. Но весь этот труд заложил фундамент, на котором, по молитвам Старца, я до сих пор стою на своих ногах. У меня, конечно, духовное малокровие, духовно у меня все просело, все пришло в упадок, но молитва Старца до сих пор держит меня на ногах.

И все же, как прекрасны были эти труды! Как прекрасны и благословенны были те годы! Сейчас я вспоминаю о них, вижу наши каливы, думаю о том, какая там была жизнь: Ватерлоо, по тяжести трудов и болезней! Это подвижническое и заполненное трудами время принесло плод благодати, непорочности, чистоты внутри и снаружи, в душе и теле — конечно, по молитвам Старца. Старец нас учил теории, направлял нас, чтобы мы не уклонились ни вправо, ни влево, помогал нам — вот так жизнь и протекала с духовной пользой. Суровое воспитание служило успокоению страстей и приобретению всего того необходимого, чего мы были лишены. Мы были молодые ребята и нуждались в таком суровом воспитании. Оно для нас являлось праздником, ибо мы знали, что этот труд будет снова и снова приносить благодать Божию.

У нас были искушения, помыслы, восстания страстей, но все это находилось под контролем Старца и не ускользало от нашего собственного неослабного внимания. Благодаря наставлениям Старца, наш ум хранил бдительность и всегда был готов прогонять противные Богу мысли сразу, как только они приходили, чтобы они не составили какой-нибудь греховный образ. Старец неусыпно наблюдал за всей нашей жизнью. Мы постились, совершали бдения, молились и старались не позволять уму вернуться назад, в мир. И правда, за пределы келлии, за ближайшие окрестности ум наш не выходил. Он устремлялся только ввысь.

Мы добровольно были лишены многих вещей с единственной целью — преуспеть духовно. Подвизались мы преимущественно ночью. Ибо ночь по своей природе помогает успокаиваться уму и дает время для молитвы.

 

Глава седьмая. НАШЕ БДЕНИЕ

Главным делом нашего дня было бдение. Все совершалось ради того, чтобы нам было удобно творить ночную молитву. Тогда, в пустыне, наш устав велел вставать ото сна после захода солнца и приступать к молитве. После пробуждения мы выпивали по чашечке кофе — лишь для того, чтобы это помогло во время бдения. Пить кофе перед ночной молитвой велел нам Старец. Исключение составляли те, кто кофе пить не мог. Немощным братьям разрешалось немного перекусить для подкрепления сил. После кофе мы клали поклон Старцу и молча, не говоря ни одного слова, расходились каждый в свою келлию. И там, по методу и способу, которым нас научил Старец, мы приступали к молитве и бдению. Мы произносили Трисвятое, затем садились на скамеечки и предавались скорби, памяти о смерти, воспоминанию о Христовом распятии. Ничего другого нам на ум и не приходило. После пробуждения у нас все время была память смертная.

Старец нам говорил, что ум сразу после сна — отдохнувший, чистый. И поскольку он находится в таком состоянии чистоты и покоя, это самое подходящее время сразу дать ему, как первую духовную пищу, Имя Христово. Садись на свою скамеечку и, прежде чем начнешь творить молитву «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!», на несколько минут задумайся, поразмышляй о смерти. Так нас учил блаженный Старец, вся жизнь которого была ничем иным, как непрестанным побуждением себя к молитве.

Так мы все сидели по келлиям, затворившись в темноте. У нас были только четки и поклоны, поклоны и четки — больше ничего. Я закрывался иногда на два, иногда на три часа, творя умную молитву. Часто я сидел и пять часов. Лишь только мой ум затуманивался и меня начинало клонить ко сну, я выходил во двор. Когда мы уставали от умной молитвы, Старец нам советовал читать, размышлять о духовных вещах, вспоминать свои грехи и вновь возвращаться к умной молитве.

Давал он и такое наставление. «Смотри, — говорил мне Старец, — когда я не нахожу утешения от молитвы, я пою заупокойные тропарики, один, другой, и плачу. Вспоминаю смерть и тому подобное. И ты, дитя мое, если не идет молитва, если она не действует сама и не сильна, обратись к плачу, чтобы получить пользу от него. Не находишь пользы от плача, обрати ум к Распятию Христову. Не можем получить пользу от этого, обращаем ум к нашим грехам. Если и при этом ничего не выходит, вспоминаем наши немощи, отмечаем, в чем они проявляются, чтобы на следующий день подвизаться в борьбе с ними». Исчерпывающее поучение. Не вокруг да около, а по существу. Не в бровь, а в глаз.

* * *

Зимой было холодно, кости мои ныли, но ни спирта, ни керосина у нас не было.  Бдение давалось нам с боями, но это было настоящее бдение: восемь-десять часов с молитвой, с поклонами, со злостраданием и удручением не души, но тела, ибо не было у нас комфорта, который есть сейчас.

Когда нужно было что-то написать, мы зажигали масляный светильник. Посреди келлии у каждого была деревянная подпорка в виде буквы Т, опираясь на которую, чтобы не уставали наши руки, мы совершали службу. Наклоняли голову и так молились. Если нас начинал бороть сон, мы становились прямо и брались за четки. А когда наступало время для сна, мы брали подушку и там же засыпали.

Летом у каждого был свой пост во дворе. И сначала каждый молился, сколько хотел, у себя в келлии, а затем, ночью, выходил во двор и молился там. У каждого из нас бдение длилось не менее восьми часов. Только после восьми часов бдения можно было идти спать.

Каждый старался как можно больше пребывать в умной молитве, закрывшись в своей келлии, без четок, без света. Один — два часа, другой — три, иной — четыре, сколько позволяла телесная и духовная сила каждого. Я, конечно, как младший и слабый, выходил во двор раньше всех и молился по четкам на площадочке, на камнях.

Старец пребывал в умной молитве семь-восемь часов. Затем совершал службу по четкам, с поклонами.

* * *

Старец всегда держал нас в состоянии трезвения. Мы не знали, что такое нерадение, что такое спать во время бдения. Это нашей общине было неизвестно. Старец сделал нас стальными. Потому что он первый был — чистая сталь. Я был самый последний, так как был самым слабым душевно и телесно. Братья мои были намного лучше меня.

По нашему уставу бдение совершалось всю ночь. Смог ли ты поспать накануне вечером, не смог ли из-за искушения или по другой причине — бдение ты должен был совершить! Таков был устав. Нельзя было сказать: «Я устал, отдохну-ка, потому что таскал груз, работал». Это не могло отменить устав. Какой бы ни была дневная усталость, бдение происходило всенепременнейше. Поспали мы в положенное время или нет — мы обязательно должны были подняться на закате солнца и начать бдение. Тебя борол сон, ты мучился, борясь с ним? «Бдение свое ты совершишь!» — говорил Старец. Он не допускал никакого снисхождения, брат не мог быть освобожден от бдения.

У нас не было беспорядка в расписании дня, не было такого, чтобы мы поднимались то в один час, то в другой или не отдыхали в положенное время. Если кто-нибудь так не мог, он шел в другое место. То есть каждый должен был соблюдать этот распорядок, иначе он не мог здесь оставаться: или сам уходил, или его прогонял Старец. Здесь надо было исполнять его устав, совершать этот подвиг.

* * *

Когда к нам приходил священник, мы, после шести часов уединенной молитвы, служили литургию в полночь. Зимой, когда она заканчивалась, была еще ночь. Мы шли спать, а когда вставали, все еще было темно. Летом же, когда мы поднимались, было уже светло. Всю ночь каждый из нас пребывал один, и только на литургию и трапезу мы собирались все вместе. Это было очень здорово, всем это очень нравилось.

Я на бдении сильно уставал и должен был поспать перед дневной работой. Утром — снова перенос тяжестей, походы за дровами и водой. В те дни, когда трапеза у нас была дважды, я должен был встать до восхода солнца и приготовить еду, чтобы отцы перед работой поели. Затем я убирал со стола, мыл посуду и готовил обед. Отцы шли заниматься рукоделием и другой работой, а я отправлялся в резерв. Хорошая была жизнь! Днем, во время работы, мы молились. Мы были простодушны как дети. «Пустынным живот блажен есть. Непрестанное Божественное желание бывает мира сущим суетнаго кроме». 

Часто я вечером просыпался, садился и чувствовал, что не отдохнул. «Который сейчас час? Ночь? День?» Мы ведь закрывались, когда спали. «Какое сегодня число? Еще можно поспать, ведь я спал только полчаса. Как я сейчас осилю десять часов бдения?» Я смотрел на предстоящую ночь и говорил себе: «Мука мученическая! Как мне ее осилить, когда я не выспался и не отдохнул?» После литургии, опять же, сна было очень мало, а затем — работа, работа, работа. Вот поэтому мы шли прямиком к туберкулезу. Но наше послушание Старцу было абсолютным. Непрестанные труды, выговоры, нагоняи. У меня совершенно не было покоя: с одной стороны — работа, с другой — взбучки, упреки. И рот на замок. Какое там заговорить! Говорить было строжайше запрещено. Разве что с отцом Арсением, когда мы были у себя.

* * *

Старец нас учил, что тот монах, который не совершает бдения и который не сделал своим достоянием Иисусову молитву, не может называться монахом. Монах без бдения, не ставший нощным враном на нырищи (Пс. 101:6), как бы птицей, которая не спит и поет, монах, не приобретший трезвения и молитвы, монахом, по сути, назван быть не может. Он монах не по душе, а лишь по внешности. Он еще не возродился, он еще не познал особой благодати монашеского жительства.

Благодаря сознательному бдению, монах приобретает, как говорят отцы, херувимские очи. Он приобретает такое трезвение, что издалека видит бесов, ополчающихся на него со злобным лукавством, стремясь сделать подножку монаху-подвижнику. Он замечает даже малейшее движение страстей и таким образом успевает принять необходимые меры.

Старец, этот философ нынешнего времени, знал, что такое бдение ради Бога. Это не то бдение, когда всю ночь ловят рыбу или шатаются по улицам и дискотекам. Бдение — то, что я совершаю в Боге. Что значит «в Боге»? И что значит «бдение ради Бога»? Это значит, что ум восходит, проходит через Небеса, видит Слово Божие, Которое выше ума и понятия, на Престоле и в Славе превыше Небес, и там собеседует с Ним. А сердце радуется, и человек восклицает: «Блажен тот, чей ум в Боге! Он счастлив и блажен». Так говорят и отцы: «На монаха, совершающего бдение с ведением, то есть молящегося с трезвением, смотри не как на человека, но как на ангела Божия». Вот какова истина, вот что такое монах!

Мой Старец настаивал на бдении, на прекрасном бдении, на том бдении, которое очищает ум и делает его боговидным. Бдение дает возможность уму подниматься до третьего неба и осязать духовно неизреченные тайны горней жизни. Совершая под водительством Старца бдение с молитвой, мы вкушали в нашей душе эту горнюю жизнь, Царство Божие, горний Иерусалим. И думали: «Когда же мы уйдем отсюда и станем его вечными причастниками?» Ночью, на бдении, когда нас посещали благодать и милость Божия, мы воспринимали множество Небесных явлений, представляя их, конечно, на суд Старца, дабы не ошибиться в их истинности, — и все они духовно преображали нашу душу. Днем, на послушаниях, мы летали от радости и душевной бодрости.

Старец нам говорил, что осеннее время особенно хорошо подходит для умного делания, потому что сама природа ему помогает.

Не слишком холодно, не слишком жарко, природа неким образом меняется — и все это помогает подвижнику. И правда, мы бдели ночью, и когда Бог давал благословение, мы становились немного причастными полету Старца к Богу. Но разве мы могли познать всю глубину, высоту и широту молитвы этого человека, многими часами удерживавшего ум в сердце? Нет, нисколько. Мы страдаем неведением молитвы и созерцания. Мы не можем понять ценности монашеского жительства, ибо не понуждаем себя жить согласно правилу отцов, учивших нас этому.

Без чина бдения и внимательной монашеской жизни монах останется лишенным высоких и исключительных дарований Божиих. Речь идет не просто о бдении в узком смысле слова, но о бдении в духе, бдении в ведении, бдении в Боге, бдении с трезвением и молитвой. Такое бдение дает великие дарования монаху, прилагающему труды. Бдение — это труд. Монах бьется со сном, с бесами, приходящими разрушить молитвенное бдение. Они возбуждают страсти, особенно рассеяние. Монах трудится, совершая земные поклоны, собирая рассеивающийся ум и приводя его к соприкосновению с Высочайшим Умом. Цель монаха — соединить свой ум с Богом, чтобы благодаря этому соприкосновению человек в глубине души — превыше всякого постижения — ощутил Бога.

Старец рассказывал нам о бдении и говорил, насколько оно обогащает человека, какой духовный прибыток приносит, как держит человека в трезвении, каковы дары умной молитвы. Все это и многое другое он рассказывал нам. И как после этого нам было не совершать бдения! Ведь с какой целью мы пришли в пустыню? Не пришли ли мы сюда обогатиться? Или мы просто пришли провести время? Мы подчинились Старцу, сознавая, что он хранит этот порядок и чин. Поэтому и старались подвизаться в том, чтобы с охотой просыпаться, браться за четки, начинать благословенную молитву, приступать к постижению Божественных вещей и заниматься всем этим с большим смирением и в простоте сердца. Мы знали, что благодать Божия, всегда сопровождающая человека и готовая осенить и преобразить его внутренне, эта благодать придет, осенит, придаст молитве смысл и чувство.

Все непрестанные наставления, советы, побуждения, вся тактика и вся цель Старца сводились к тому, чтобы мы произносили молитву Христову и доблестно совершали бдение. И он внимательно и неусыпно следил за этим. Он очень глубоко привил нам понимание того, что молитва и трезвение обретаются благодаря бдению. Старец постоянно меня спрашивал:

— Малой, как идет молитва? Как идет бдение?

Я ему отвечал:

— То так, то сяк.

Старец следил, молимся ли мы непрестанно.

Также он нас учил, что бдение не должно пройти без слез. Слезы должны стать неразлучным другом монаха. Монах должен плакать постоянно, когда о своих грехах, когда о других людях. Он должен достичь такого состояния, чтобы плакать от любви к Богу.

* * *

Старец подчеркивал, что без бдения не бывает преуспеяния, без бдения нет фундамента в жизни монаха. Свои наставления он оживлял историями из жизни святых отцов и знакомых монахов. Также он нам советовал, чтобы во время бдения у нас было и немного духовного чтения, ибо такое чтение просвещает ум и помогает в молитве. Он говорил, чтобы мы прочитывали пару глав из Священного Писания, а затем что-нибудь святоотеческое: «Лествицу», Авву Дорофея, «Евергетин», преподобного Макария, жития святых. Особенно же Старец советовал читать писания Аввы Исаака Сирина. Об Авве Исааке он говорил так: «Если бы были утрачены все писания святых отцов-пустынников о трезвении и молитве и сохранились бы только подвижнические слова Аввы Исаака, их было бы достаточно, чтобы научить человека жизни в безмолвии и молитве с начала и до конца. Эти творения раскрывают подвижническую жизнь от А до Я, и их одних достаточно, чтобы с первых шагов наставить человека и привести его к совершенству».

Я, смиренный, хотя и был самым никчемным в общине, непоколебимо верил, что слово Старца было словом Божиим и что он не ошибается. У меня были доказательства и свидетельства того, что Старец, благодаря молитве, непорочной жизни и смирению, был, насколько это возможно для человека, непогрешим в суждениях о том, что знал из опыта. Он прошел и испытал все, его путь был проторен святыми. Здесь прошли тысячи подвижников, и про каждый шаг на этом пути ему было известно, к чему он приведет. Доверять ему было можно и нужно.

С таким отношением я и следовал, спокойно и сосредоточенно, по его стезе, соблюдая тот чин, который он нам дал. Мы должны были в определенный час быть на своем лежачке. Затем в определенный час — подъем. И когда звонил будильник, мы, по благодати Божией, вскакивали, как подброшенные пружиной.

От лишений, трудов, скорбей, болезней у меня часто страшно болели грудь и легкие. Даже и теперь это нередко бывает. А тогда боль была очень сильной. Как только со звонком будильника я открывал глаза, так сразу чувствовал адскую боль. Несмотря на это, исключительно по молитвам Старца и по благодати Божией, не было ни одного раза, ни одного дня, когда я уступил бы искушению остаться в постели и не вскочил бы как пружина. Зачастую, во время чтения входных молитв перед литургией, от боли в груди моя голова, мой ум, мой внутренний голос не могли произнести те слова, которые требовалось сказать. Я садился, приходил в себя и продолжал.

Старец, как зачинатель всего этого порядка, не позволял нам от него отступать. Но мы уже не отступали от него не потому, что Старец так повелевал, а потому, что он этот порядок нам привил.

* * *

Старец дал мне послушание готовить ему кофе перед бдением. Я должен был это делать сразу после подъема. По дороге от моей каливы к Старцу я собирал дровишки. Из собранных сухих веточек делал вязанку, зажигал огонь между двумя камнями и ставил на них турку, сделанную из консервной банки, к которой в качестве ручки была прибита деревяшка. У него не было ни стакана, ни кружки. Кофе он пил прямо из этой консервной банки, которую мы никогда не мыли. Однажды я ее вымыл, но он, заметив это, сказал:

— Больше не мой ее.

— Буди благословенно.

В этот час он мне не позволял сказать ему ни одного слова: ни про помыслы, ни про дела, ни чего-либо подобного. Старец совершенно не желал разговаривать, даже если бы к нему пришел не я, а мой ангел. Иногда я ему приносил письма. Принеся их в первый раз, я обратился к нему:

— Старче, вам письма.

Он приложил палец к губам:

— Тихо! Ни одного слова. Ступай.

Он делал так, потому что это было время подготовки к бдению. После он объяснил мне:

— Если мы заговорим, то потеряем сливки ума. Мы должны сливки ума приносить в жертву Богу. Мы не должны говорить. Поэтому не будем разговаривать и расходовать их то на одно, то на другое, то на третье. Лишь только проснемся, сразу будем наш ум — тихий, спокойный, чистый — обращать к Богу. А после того как мы отдадим Богу самое лучшее, сможем разговаривать о разных вещах, о чем захотим. Поэтому ты не должен говорить ни одного слова.

* * *

Из-за беспокойства о том, чтобы встать вовремя, я спал чутко, как заяц. Я никогда не спал спокойно. Чтобы вовремя приготовить Старцу кофе, я клал часы под подушку. У меня не было будильника, который я мог бы завести и быть спокойным, что проснусь вовремя. Все мои мысли были о том, чтобы не проспать. Все время думая об этом, я не мог отдохнуть: постоянно заглядывал под подушку и смотрел, не наступило ли двенадцать часов. Это было сущим мучением. Без четверти двенадцать у нас был подъем, в двенадцать заходило солнце, в двенадцать я должен был быть у Старца в его каливке.

Только один раз за все эти годы я не поднялся вовремя. Я проспал на двадцать минут, потому что всю ночь воевал со сном. Я подумал: «Как я теперь пойду и помешаю его молитве?» Утром мне досталось. Старец спросил:

— Почему ты не пришел?

— Старче, проспал, простите.

— Лентяй! Вы только послушайте! Соня! Бездельник! Как ты мог оставить своего Старца без кофе?!

Ох и влетело мне! Больше со мной такого не повторялось.

* * *

Так мы подвизались. Бдение восемь часов каждую ночь, без разговоров. Затем один, в своей каливке, я ложился и спал спокойным сном с Иисусовой молитвой. Зачастую от вещей, которыми я укрывался, исходило благоухание, духовное благоухание. Ах! Блаженный сон! Я сейчас думаю об этом и говорю себе: «Смогу ли я когда-нибудь еще насладиться таким сном?» Эта мысль вызывает у меня боль. С ней я и умру.

По ночам мы слышали крик птичек, тявканье лисиц. Как нам было хорошо! Кричали дикие птицы: белоголовый сип, бедняга сова и другая птица, которая зовется пастушок, — ту-ту-ту. И если была луна, она их освещала. Пела птичка, а я во дворе, с четками. Ах!..

В течение дня, во время трудов, мой ум был занят ожиданием, когда придет ночь. Радость наша приходила ночью. Какой прекрасной была та наша радость: ночью, с четками, в безмолвии, во время бдения! В этом заключалась красота нашей жизни. А после бдения, когда наступала легкая прохлада, приходил отдых.

«Одного безмолвия уже достаточно для утешения», — говорит святой Исаак Сирин. Лишь безмолвие способно дать человеку утешение, и оно особенно велико, когда его (безмолвие) посетит благодать. Тогда ум восходит прямо на Небо, ведь тогда открываются и ум и небо и они становятся одним.

После этого совершенно не хотелось идти спать. Спать сейчас — все равно что душу у тебя вынуть. Как сейчас идти спать? Безмолвие и снежок вокруг! Но ты должен был ложиться спать, потому что таков устав. Старец говорил, что в такой-то час надо ложиться спать. И ты забывал обо всем. Так сказал Старец? Так сказал Бог! Разговор окончен! Мы и хмыкнуть не могли. Слово Старца было для нас законом.

Потихоньку, спокойно, без суеты, без разговоров, устроив себе постель, я падал и засыпал счастливым сном. Да и с кем бы я разговаривал? Со стенами? Рядом со мной никого не было. И засыпал, и просыпался я в одиночестве, место было пустынное. Рядом была только каливка Старца да лисицы с их тявканьем.

Ах! Помянух дни древния (Пс. 142:5). Я вспоминаю о тех днях и оплакиваю себя, дожившего до того, что на моих плечах теперь груз тысячи забот. В то время душа моя часами напитывалась столь многими благами, точнее сказать благодатью Божией, что слезы у меня не прекращались ни днем ни ночью. Моя душа была настолько исполнена любви к безмолвию, что, даже идя в уборную, я плакал. Я не знал, почему я плачу. Часто от изобилия безмолвия в моей душе был такой покой, столь любимый мною, что у меня не было слов. Душа моя чувствовала отдохновение, и от этого отдохновения начинали литься слезы — конечно, без какого-либо особого помысла, а только лишь от безмолвия. Поэтому тот, кто знает цену безмолвию, тот, безусловно, должен был перед этим познать его пользу.

Я тянул четочку, клал поклоны; если заходил в келлию, то зажигал лампадку и читал несколько страниц Аввы Исаака. А затем — вновь во двор, опять поклоны, опять молитва. Пустыня. Ни души. Даже комар не пролетит. Страх и ужас мог бы охватить. Я видел звезды. Мой ум восходил, проходил первое небо, второе небо, третье, достигал Престола Божия и поклонялся, а душа взывала: «Иисусе Сладчайший, Иисусе мой Сладчайший, Иисусе, сладкая моя любовь!» Человек падает ниц пред Христом, отдавая себя Его любви. После этого как помыслу обратиться вниз, если он был всецело захвачен горним? После этого как я могу задуматься о том или о другом? Никак.

Если бы мне сказали: «Мы тебя сделаем императором, дай нам хотя бы пядь от того, что имеешь», я бы и сантиметра не отдал.

* * *

Когда мы были новоначальными, я каждую ночь открывал Старцу помыслы. После полуночи, когда Старец выходил из своей каливы, завершив восьмичасовую умную молитву, я приходил к нему рассказать, как провел день и ночь, была ли у меня какая-нибудь брань, какие-нибудь помыслы, было ли диавольское нападение. Я ему поверял все. И когда он видел, что необходимо меня духовно укрепить, тогда рассказывал о том, что бывало с ним, о бывших ему видениях, о посещениях благодати, о различных бранях, случавшихся с ним. Он передавал истории о подвижниках, живших тут до него, истории, слышанные им от своего старца, истории о различных чудесных подвигах святогорских отцов. Он был славным рассказчиком. Когда он говорил, хотелось его слушать непрестанно. Он нам рассказывал очень много, ибо хорошо знал многих старых монахов. Чистейшее предание — можно было написать новый патерик. Так он поднимал мой дух, готовил меня к битвам, так укреплял мою веру.

Иногда Старец рассказывал нам о своей жизни, начиная с детских лет, рассказывал, что он повидал за свою жизнь. Все это приносило нам большую пользу, укрепляло нас. Мы узнавали о том, чего не знали и что, как Старец думал, могло принести нам пользу в будущем, когда он уже отправится в иной мир.

Он не устраивал обсуждений и огласительных бесед, но приводил примеры из патерика и из жизни. Он не излагал нам множества теорий — я имею в виду длинные многочасовые лекции. Нет. Поучение краткое, но насыщенное и попадающее в самую точку, полное личного опыта, столь драгоценного для нас, новичков, подвизавшихся ради духовного преуспеяния.

В этом поучении было несколько истин. Чтобы Старец нас нарочно собирал и беседовал— где там! Мы говорили один свой помысл, он нам излагал пять святоотеческих мыслей и давал пару советов. «Вперед! — говорил он нам. — Увидите эти истины на деле». Не требуется много философских рассуждений, потому что человеку, если он подвижник, не требуется много слов. Монашеская жизнь не нуждается в теоретизированиях, она нуждается в немногих истинах, но они должны осуществляться на деле.

Старец говорил тебе: «Молчи, твори Иисусову молитву, прогоняй помыслы, не празднословь». Сколько раз он должен был все это тебе говорить? Пока язык не отвалится? Если ты не будешь этого исполнять на деле, сколько бы тебе это ни говорилось, толку не будет, как если бы ты пошел к врачу, взял лекарства и, выйдя, забыл о них. А потом все делаешь сначала: идешь, снова просишь лекарства. Но в конце концов! Когда же ты начнешь их принимать?

Так и теперь здесь у нас в монастыре, когда мы не исполняем то, чему нас учат, мы будем все время больны, все время будем просить о помощи и постоянно возвращаться к одному и тому же. Поэтому мы должны жить в духе любви и братолюбия. Ибо то, чего нам недостает, — это любовь и смирение. Ведь если бы у нас были смирение и любовь с послушанием, нам не требовалось бы ничего другого, никакой другой философии.

Как жаль, что во времена Старца еще не было магнитофонов. Записать бы хоть одну его беседу о вере! Он говорил с нами на эту тему много раз, но мы не могли удержать его слова в памяти. Спустя год после преставления Старца отец Иосиф Младший  принес магнитофон, но Старца уже не было. Что тут сказать! Такова была воля Божия.

* * *

У каливы Старца я сидел и тянул четочку, а он мне рассказывал о молитве, об отцах, за которыми ухаживал, когда они состарились. И в этом месте, у его каливы, мир благоухал, как лилия и роза, хотя вокруг была одна сушь и ничего не росло, кроме низкого каменного дуба. Однажды я стал нюхать воздух, и Старец меня спросил:

— Что это ты делаешь?

— Старче, пахнет лилиями и розами.

— Вот балда! Подойди поближе, к двери.

Я подошел к двери в келлию Старца и вдохнул аромат. Я вошел: вся келлия благоухала так, что даже моя борода и одежда стали источать аромат. Старец мне сказал:

— Это от молитвы. Разве ты не понимаешь? Благоухание — это Имя Христово.

Должно быть, он много молился той ночью. От Иисусовой молитвы благоухает не только человек, но и место, где он стоит. Я чувствовал, как аромат его молитвы орошал все, что его окружало, воздействуя не только на наши внутренние, но и на внешние чувства. Часто и отец Харалампий, когда заходил в келлию Старца во время их ночных встреч, ощущал благоухание.

Когда молитва Старца достигала апогея, его сердце и ум, а вместе с ними и все пространство келлии, становились пылающей купиной. Поэтому, когда мы входили в нее ночью, чтобы открыть свои помыслы и услышать несколько слов Старца, нас пленяло благоухание умной молитвы. Я часто задумывался и задавал себе вопрос: «Что же совершается в этой душе, в этом сердце?»

Чтобы нам самим постичь на опыте, что происходило в сердце этого человека, нашего современника, рано или поздно мы должны вкусить, почувствовать, как эта молитва произносится сама собой. Должны увидеть и вкусить посредством умной молитвы, каков Бог, как Он прекрасен, каковы Его Божественные свойства. Должны почувствовать чудесным и таинственным образом Его присутствие, Его бытие, увидеть, как Он обнимает Собой все творение, как Он находится внутри творения и вне его, как Он весь обретается внутри сердца. Должны увидеть, как происходит созерцание Его в уме, как Божественное водительство берет ум и ведет к Своим таинствам и что тогда открывается уму. Все это Старец пережил в полноте.

* * *

Старец старался рассказами о разных исторических событиях очень глубоко привить нам память о смерти, чтобы у нас было духовное делание и чтобы наша совесть становилась более чуткой и лучше служила самокритике. Когда мы просыпались на закате, чтобы приступить к бдению, мы чувствовали, как память о смерти захватывала нас и настраивала так, что мы предавались молитве с умилением, сосредоточением, плачем ради обретения благодати Божией.

Он нам привил память об исходе из этого мира в иной. И не было дня, не было мгновения, не было у меня такого пробуждения ото сна, чтобы я был вне этого созерцания, этой памяти, этой заботы о том, как будет исходить моя душа и как я встречу Бога, каким будет мой ответ на Его суде, каким будет этот суд Христов и каков будет приговор. Все это было одной непрестанной заботой, которая владела мною и никогда не отпускала, так что я все время размышлял о моей несчастной и достойной осуждения душе.

Благодать и молитва Старца давали нам иногда душевное отдохновение, вся же остальная наша жизнь была крайне многотрудна. Тогда-то и привил нам Старец память о смерти. Он все время говорил нам об исходе души, потому что сам об этом все время думал. Вот почему и теперь эта мысль у меня в голове ночью и днем.

 

Глава восьмая. БОРЬБА СО СНОМ

Наши келлии были далеко одна от другой. Такого, чтобы кто-то стучал в дверь, подавая сигнал вставать, у нас не было. Да и кому было нас будить? Что же заставляло нас в нужное время вскакивать после сна, как резиновый мячик? Внутренняя ревность, духовная жажда и чувство, что я должен подняться, должен исполнить свой долг. С какой целью я пришел сюда? Раз уж таков чин и Старец нам так повелел, мы должны подняться, должны исполнить его слово. И это происходило. Здесь нам не нужен был никакой помощник.

Что касается меня, то я был самым болезненным, самым слабым, самым юным, самым неспособным к чему бы то ни было. Из-за недуга я сильно страдал от ужасных болей в груди. Когда я открывал глаза и собирался подняться, меня пронзала такая боль в легких, что я не мог даже представить, что же там такое. Молитва Старца не давала мне никакой возможности оставаться в постели ни на минуту больше. Не помню, чтобы я сел и сказал себе: «Посплю-ка я еще немного». Нам такое было неведомо. Почему? Потому что мы верили, что должны исполнить послушание Старцу. Ибо он говорил нам: «Если вы не станете подвизаться теперь, когда молоды, когда имеете у себя под боком наставника, то когда же вы будете подвизаться? Когда состаритесь? Когда ваши страсти заматереют? Когда меня с вами уже не будет? Для вас время подвизаться — теперь. Пусть все страсти воюют с вами. Они вам помогут узнать на деле и благодать Божию, и лукавство бесов. Для нерадения нет времени. Вы должны стать многоочитыми, как херувимы, чтобы внимательно смотреть вокруг и видеть ловушки диавола, ибо часто он приходит в виде ангела, который учит богословию, но имеет целью сделать человеку подножку».

* * *

Каждую ночь мы совершали бдение. Молитва длилась часами. Это было нашим уставом. Сидя, кто на скамеечке, кто на земле, мы вдыхали и выдыхали Имя Христово. Мы подвизались изо всех наших сил. Старец требовал, чтобы мы подвизались до крови против сна и нечистых помыслов. Сам он совершал бдение во тьме своей келлии с неразлучным спутником — непрестанной умной молитвой.

Что бы ни случалось, ко всему Старец подходил с мужеством и рассуждением. В обучении бдению и чистоте мы, его послушники, должны были получать только отличные оценки. Он не допускал снисхождения и не позволял нам пропускать бдение, несмотря на все трудности нашей жизни. Часто летом мы не могли заснуть, потому что все вокруг было раскалено от жары. Мы были уставшими, вспотевшими, но Старец вечером говорил: «Бдение у тебя будет. Уставший ли, сонный ли, но ты должен быть на своем посту». Мы были мертвыми от усталости и часто нам совсем не удавалось поспать, но заходило солнце — и мы были на ногах, без разговоров. И затем, ночью — борьба со сном. Эта борьба была нашим частым гостем.

Сон борол нас очень сильно, особенно меня поначалу, из-за влажности в келлии и, конечно, из-за того, что мы старались спать как можно меньше. Но, по благодати Божией, мы боролись со сном доблестно. Мы истязали свои спины ударами палок, ударами о стены с единственной целью — не задремать, не заснуть на бдении и не потерять пользу от него.

* * *

Итак, я поднимался вечером на бдение. Я не чувствовал себя отдохнувшим после дневных трудов. Прежде чем удавалось заснуть на жаре, проходило много времени. Я постоянно следил за часами, чтобы вовремя проснуться и пойти к Старцу готовить кофе. Ведь если я не пойду, он останется без кофе. Я поднимался, чтобы идти к нему. Но сон был так силен, так меня борол, я испытывал такое помрачение, что, проснувшись, сидел как идиот. Бывало, я ловил себя на вопросе: «Который теперь час? Что я делаю? Где я?» Глаза смыкались. «Ну, вставай же! Нужно сделать Старцу кофе. Что ты сидишь?» Таким усталым и одурелым я просыпался.

— Старче, что мне с этим делать? — спрашивал я его накануне.

— Подвизайся в этом, не отступай. Выходи во двор, бейся о скалы. Не спи, хотя бы ты ничего и не соображал. Только воюй со сном. Бог увидит твой труд. Не думай, что ты сам сможешь что-то сделать.

Я садился, чтобы творить молитву. Меня начинало клонить в сон. Я поднимался, брал четки, выходил во двор. Если бы я остался в келлии — все бы пропало, сон бы меня одолел. А если холод, дождь, мороз? Во двор с браунингом! Так называл Старец четки-трехсотницу.

Из-за бдений в морозные зимние ночи я не чувствовал ног от самого пояса, как, говорят, бывало при обморожениях на войне. Поскольку борьба со сном могла продолжаться и пять часов, все открытые части тела замерзали: ноги, руки, нос. У меня было одеяло, которое мне дала моя мать. Я его разрезал на две части и сделал ножиком дырки, петли, через которые продел веревочку, и завязывался ею. Одна половинка одеяла мне, другая — Старцу. И по одному белому капюшону, которые я сделал опять же из одеяла. Мы были как лапландцы или как эскимосы в шубах с белой оторочкой.

Там во дворе я бил себя палкой, разбивал свою спину о скалы, чтобы болью прогнать сон. И когда я так себя бил и трепал, боль, обычно, заставляла меня проснуться. Но иногда бесовское наваждение сна было очень сильно. И чтобы справиться с ним, я бежал к краю пропасти и тащил с собой две канистры с водой, которые бились о скалы и обдавали меня брызгами. От всего этого и от страха, как бы не упасть в пропасть, я должен был проснуться. Но часто и после этого я продолжал спать на ходу, видя сны. Столь велики были усталость и бесовское искушение.

Отказываясь от искушения уснуть и пропустить бдение, мы предпочитали войну, предпочитали трудности. И пусть мы иногда механически произносили молитву, достаточно было того, что мы бодрствовали и вели борьбу. Пять часов страданий. Взад-вперед, взад-вперед по двору. Усталость меня подкашивала. Сон, большой бес, не отступал. Борьба с ним была сущим мученичеством.

* * *

Но случалось и так, что после четырех-пяти часов борьбы с искушением сесть и заснуть, когда я бегал по тропинкам, по зарослям, чтобы не уступить и не сдаться сну, сон чудесным образом убегал. Сон убегал внезапно, его отрезало как ножом. Казалось, после ночи, проведенной в борьбе со сном, мой ум должен был быть затуманен. Но я замечал в нем такую чистоту, такую легкость, такой мир, словно я завершил многочасовую молитву с великим духовным приобретением. Ум был таким чистым, что Иисусова молитва сразу влекла меня к созерцанию.

Я говорил себе: «Как это со мной произошло? Ведь я пять часов сражался со сном, произнося молитву механически, крича ее, борясь со сном и помрачением?» И все же после окончания битвы — очищение души. И тогда я сидел с Иисусовой молитвой: вдох и выдох, вдох и выдох. Час, два, три, четыре — вдох и выдох. Так дыша, я видел, как выдох с Иисусовой молитвой становился благоуханием и это благоухание наполняло все вокруг.

Бог словно хотел дать мне отдохнуть от труда и как бы говорил: «После того труда, который ты совершил, смотри, каков результат. Гляди, не отступай и завтра». Так я набирался опыта.

Мы приобретали опыт того, что война происходит как от усталости, так и от беса сна. Я говорил себе: «Вот, после такой борьбы со сном — прояснение».

* * *

Ночь. Никого. Пустыня. Только лисы и шакалы. Места у нас почти не было. Только тропинки и пропасть. Но мы тогда были в лучшем возрасте, и все усиливало в нас ревность: окружающая природа, наш распорядок, пример отца Арсения и особенно Старца, не отступавшего в подвиге вопреки всем своим болезням, удручавшим его постоянно.

Нас борол сон, и мы не могли совершать умную молитву более четырех часов, но у Старца такой борьбы не было. В молодости у него была невероятная брань со сном, но когда я пришел к нему в общину, она уже завершилась. После восьмичасовой умной молитвы он выходил из келлии полный благодати и просвещения.

— Ну, вавулис, как дела? Хорошо держишь линию фронта?

— То так, то сяк, Старче.

— Хорошенько держи браунинг! Держи оружие крепко и не бойся!

Затем мы тянули четки вместе, и я ему открывал свои помыслы. Летом приплывали лодки, и рыбаки ловили рыбу со светом, с лампой.

— Видишь, дитя мое, как рыбак всю ночь здесь подвизается, чтобы приобрести нечто вещественное, чтобы поймать кучку рыб и отнести их домой. И ради этого, земного, он не спит и все время настороже. Слышишь, иногда он поет, чтобы скоротать время. А мы, пришедшие сюда, чтобы поймать благодать Божию, разве не должны бодрствовать? И мы должны петь, то есть воспевать и славословить Бога, должны быть бдительными по отношению к помыслам, должны не спать. Этот рыбак здесь, внизу, трудится ради нескольких рыб, мы же — ради духовной рыбалки, ради ловли Царства Небесного, ради большей благодати, ради награды вечной пред лицом Божиим. Это большое дело!

— Правда, Старче.

Так он нас и укреплял.

* * *

Какой подвиг у нас был в пустыне, когда была жара! Жара… В летний полдень скалы раскалялись, ночью же они отдавали жар. И мы жарились в церковке, расположенной в маленькой пещере. Она была такой крохотной и там было так жарко, что летом можно было задохнуться. Десять часов бдения, а в конце — литургия.

Прежде чем войти в церковку на литургию, я собирал все, какие только было возможно, помыслы терпения, чтобы выдержать. Наши головы клонились, мы клевали носом. Когда мы начинали дремать, то получали оплеуху. Бывало, Старец брал чашку с водой и выплескивал ее на нас.

— Спите! — кричал он.

— Простите!

Ох и страшен он был с этой водой! Наша одежда становилась мокрой, с нее капало. Выходя, мы были как мокрые курицы.

Херувимскую песнь обычно пел Старец. Это было очень красиво. У него был красивый голос. Иногда отец Арсений терял тональность — и Старец давал ему затрещину. Что ни дашь ему петь, он все норовил свернуть на шестой глас. Старец ему говорил:

— Отец Арсений, на блаженнах будем петь третью и шестую песнь на восьмой глас.

Но пение снова сбивалось на шестой глас.

— Ох, дорогой мой, разве я понимаю в музыке? — оправдывался отец Арсений.

Бывало, во время литургии отец Арсений делал замечание:

— Смотри, ты разлил масло из лампады!

А Старец ему:

— Не разговаривай в церкви!

До чего же славные были эти люди! До чего оба замечательные!

 

Глава девятая. БОРЬБА С ПОМЫСЛАМИ

В начале моей жизни у Старца меня стали донимать помыслы, тысячи помыслов. «Ох, как трудно, как трудно! Как ты здесь выдержишь? Зачем ты сюда пришел? Возвращайся назад!» Приходили воспоминания о доме, о том, что мой духовник хотел вместе со мной устраивать монастырь, воспоминания о том, о другом. Я боролся и сопротивлялся этим помыслам.

Старец мне говорил:

— Все в порядке, все хорошо, не оставляй своих обязанностей, бдения и молитвы — тогда демон бегства не сможет возобладать в твоей душе.

Я прилежно исполнял свои обязанности, и наступил момент, когда все помыслы ушли и я увидел, сколь прекрасна пустыня. До этого бес мне представлял ее мрачной и черной, потому что мой ум часто обращался к миру. Но благодать Божия помогла и отбросила всех бесов, и воля Божия возобладала.

Иногда я ходил и к отцу Арсению. Тот мне говорил:

— Не расстраивайся. И со мной воевали помыслы, и со Старцем воевали.

Он тоже меня поддерживал своими простыми словами.

Таким образом, когда я пришел туда, у нас было два Старца. Первым был Старец Иосиф. Ему первому мы клали поклон, а затем — отцу Арсению. При этом отец Арсений говорил нам: «Вы уже положили поклон Старцу, этого достаточно». Но и отец Арсений нам очень помогал. И если я не мог поговорить со Старцем, я говорил с отцом Арсением. Мы с ним трудились вместе.

Конечно, иногда помысл гордости, иногда — нерадения или еще чего-нибудь сильно меня донимал. Но Старец нам говорил, чтобы мы противостояли помыслам с совершенным презрением и безразличием:

— Храни Иисусову молитву! Это пройдет. Это — буря, нападение. Все отступит. Если ты будешь этому противостоять, крепко держать фронт, если не потеряешь отваги, это отступит. Такова тактика диавола: нападать, чтобы прорвать фронт, разрушить стену, стремительно, как водный поток, ринуться в пролом и затопить, обрушить все, что стоит. Крепко держи стену — и он отступит.

И помыслы, конечно, отступали.

* * *

Старцу я открывал все. Искренне и чисто исповедуясь ему, я ничего не утаивал от него, ибо знал, что иначе буду оставлять гнилое в душе. Но всякая гнилая вещь имеет свой запах, свое зловоние, которое могло пропитать мою душу, а тогда я не смог бы чувствовать себя хорошо. Приходил какой-нибудь помысл — и в душе все переворачивалось вверх дном. «Постой-ка, — говорил я себе, — если я так это дело оставлю и приму этот помысл, что тогда будет?»

Например, пришел ко мне как-то плохой помысл о Старце. Старец был болезненным человеком и не мог на своем правиле осенять себя широким крестным знамением. Поэтому он крестился мелко. А из-за опухших от водянки ног он не мог полагать полных земных поклонов. Что же он делал? Он подходил к валуну и делал поклоны, опираясь на него. В старости он понуждал себя так же, как и в дни своей юности. Он, по всей видимости, думал: «Богу известно, что я могу только так».

И я и Старец совершали правило во дворе. Он — возле своей каливы, а я — немного поодаль. Когда бывала ясная ночь и светила луна, мне был виден Старец, а Старец видел меня. Я видел, что он кладет мелкие кресты, и помысл мне говорил: «Разве это крестное знамение? Почему Старец не кладет его правильно? Как на балалайке играет!» Поскольку я старался всегда быть честным пред Богом и Старцем, я вознегодовал, восстал на самого себя. Ведь я мог совершить ошибку и поверить лжи, вопреки моей прежней вере в этого человека. Ведь я знал, что достаточно было поверить одному лукавому помыслу, чтобы разорвался духовный союз и я разлучился со Старцем. Ибо если поколеблется вера в духовного наставника, то затем теряется и доверие, затем разрушается и любовь, а после этого — попробуй-ка оказывать послушание! Поэтому я говорил себе: «Щенок слепой, за собой смотри! Старец — больной человек. Этот маленький крест Старца равносилен твоим десяти, потому что ты молод, а он старик. Разве ты совершил то, что совершал Старец, когда был моложе? Ты даже мизинца его не стоишь. Так что когда ты доживешь до его лет, ты вообще будешь тряпкой, не сможешь сделать ни большого, ни малого крестного знамения». А если я замечал, что помысл упрямится, я брался и за палку: «Получай и это, чтобы усвоить урок! Вот тебе, вот тебе, вот тебе!» Так, браня себя, я отсекал помысл. Я успокаивался. Но через какое-то время помысл начинал нападать на меня снова. Помысл был сильнее меня, хотя мне и удалось на время его отогнать.

Тогда я открыл его Старцу:

— Старче, такие дела.

И этот многоопытный, удивительный человек сказал мне:

— Все это чепуха, не бойся. Ты как тот брат из патерика, который запутался и говорит: «Старче, столько помыслов, столько страстей! Как я смогу их вырвать? Ради Господа Бога, помоги, Старче, я запутался!» И опытный авва ему ответил: «Дитя мое! Помыслы не наваливаются все вместе, страсти не восстают все разом, чтобы тебя задушить». Вот на тебя напал плотской помысл — бей его! Отсеки представление, то лицо, которое тебя соблазняет, прогони его, сотри его, как ты стираешь беса из своего представления, как ты стираешь какого-нибудь разбойника, который приходит к тебе в твоем воображении. Ты стирай это так, как стирают что-нибудь губкой с доски. Сотри образ и держи Иисусову молитву. И дело кончено. Ты разделался с помыслом. Его больше нет. Если он придет опять — снова с ним разделайся. Так приходит к тебе помысл нерадения и говорит тебе: «Спи!» Ты же ему: «Нет, зачем я буду спать?» Помысл тебе говорит: «Скажи такое-то слово». А ты ему: «Не скажу!» Вот, пожалуйста, так это делается.

* * *

Иногда у Старца случалась обычная икота. Воспользовавшись этим, диавол нашел ко мне еще одну лазейку, поскольку у меня было и есть много гордости и я много думал о себе. Ведь в миру мы старались жить по-христиански, из-за этого нас превозносили до небес и в итоге раздули мое мнение о себе и мою гордость. Конечно, когда я пришел к Старцу и прошел через печь его воспитания, тогда увидел, что я — дырявое сито.

Так вот. Из-за икоты Старца помысл начал мне говорить: «Вот, у Старца это оттого, что в нем бес. Это бес заставляет его икать». О-о-о! Какую горечь, какой яд ощутил я в своей душе! «Ты только посмотри, что говорит этот помысл!» — сказал я себе. У меня до тех пор таких не было. Лишь только он пришел, я возмутился, восстал на него. Нет, невозможно принять такой помысл о Старце! «Убью тебя!» — сказал я ему и начал войну, стал ему противоречить.

Когда я рассказал об этом Старцу, он улыбнулся: для него это было как семечки щелкать.

— Не расстраивайся, дитя мое, пусть он говорит что хочет. Не придавай этому никакого значения. Произноси Иисусову молитовку, дитя мое. А он пусть себе болтает. Он тебе еще много чего скажет. В одно ухо вошло, из другого вышло. Рвота ада бесконечна. Никто не может легко справиться с диаволом. Не начинай с ним спорить, ибо ты еще мал. Вошло — вышло. Ты только презирай эти помыслы, твори Иисусову молитву, и они сами уйдут.

Я не знал этой науки и поэтому ответил:

— Старче, я стану бороться с этим помыслом. Я не позволю ему, чтобы он мне говорил что-нибудь против вас, Старче.

— Гм! — улыбнулся он. Наверное, он говорил себе: «Этот малый не знает, что с ним происходит».

Я вел жестокую борьбу, но диавол был искусным мастером своего дела. Что же он мне устроил? Лишь только я поднимался на бдение, лишь только я открывал глаза — щелк! — он мне внушал помысл: «Ага, Старец-то вот какой». И с этим словно вливался в мое сердце поток яда, которым диавол изощрялся отравить мне бдение.

Такими мыслями он подрывал все мои силы, чтобы бдение было испорчено. Подступало некое бесовское ощущение: «А ведь Старец не таков, как ты думаешь. Это одержимый бесом человек».

Но и я, со своей стороны, не отступал ни на шаг. Поднявшись, я сразу рубил этот помысл:

— Нет, Старец — мой военачальник, он понуждает меня к спасению, в нем нет беса, он святой, это ангел Божий. Эта икота у него — естественное явление.

— Нет, — не отступал помысл, — а как же то, другое, третье?

— Нет, — не соглашался я.

И это был даже не бокс, а нечто худшее, продолжавшееся целыми часами. Он говорил мне, я — ему, он — мне, я — ему. Я вел бесконечную полемику, не понимая, что со мной происходит, потому что я вообще многого не знал. Меня просто отличала природная отвага, и я ее проявлял, хотя и сам я, и мои знания были малы. Я пытался доказывать противоположное, а это было делом зрелых людей. Мне следовало бы избегать этой войны с помощью презрения к помыслам, чтобы быстро от них избавиться.

Эта битва продолжалась многие дни. Лукавый крепко бил в одну точку и усугублял положение. Он воровал у меня часы, предназначенные для бдения, заставляя меня биться с ним. Поэтому я прибег к интенсивной терапии. Необходима спецоперация, говорю, иначе не получается. Имелась у меня палка.

— Так что ты сказал про Старца?

Бац! И подпрыгиваю от боли.

— Нет, нет, Старец не таков!

— Ага, значит, теперь не таков?

И когда я так поступил — чик! — как бритвой отрезалась нитка. Так прекратилась эта война. Я больше никогда ее не знал, и хотя у Старца иногда случалась его естественная икота, я даже и не вспоминал, что когда-то из-за этого испытывал брань. Помысл и война с ним исчезли, словно их никогда и не было. Даже память об этой войне ушла — благодаря тому, что я отверг нападение с отвагой, с самоотречением. А в противном случае душа постепенно заполняется всяким мусором и воняет. Каждый помысл наносит ей ранку, и если его не прогнать, то ранка превращается в язву, гниет и издает зловоние.

И я сказал себе: «Смотри, что делается! Если бы я принял тот помысл, со мной было бы кончено. Он увел бы меня от Старца — и тут уже бесноватым стал бы я сам. Вместо Старца, на которого он наговаривал, он вошел бы в меня и начал меня мучить. Вот какова эта война!»

* * *

В то время нашим рукоделием была резьба по дереву. Мы делали крестики. Потом отец Афанасий относил их в монастыри и приносил оттуда продукты и нужные вещи. Однажды он, вернувшись, выгрузил на пристани сухари, помидоры и виноград. Это было на праздник Пятидесятницы.

— Торбы на спину — и вперед. Иначе все это съедят мыши, — сказал Старец.

Помыслы набежали, как муравьи: «Такой день провести в беготне?! Мне следовало бы сегодня быть в покое, читать, тянуть четку». Я ответил этому помыслу: «Узок и скорбен путь. Послушание превыше всего. Аз приидох, не да творю волю Мою, но волю пославшаго Мя Отца (Ин. 6:38)». Груз помыслов был тяжелее груза на спине. Они мне досаждали — я им отвечал. «Лишь только придем к Старцу, я про вас расскажу!» — думал я.

Только я вошел в дверь — пропали помыслы, все ушли! Старец сказал нам:

— Садитесь, хлопцы.

Но наши подрясники можно было выжимать от пота.

— Переоденьтесь, поешьте хлеба и поспите. Завтра— День Святого Духа, у нас будет литургия.

Мы отдышались немного, поели хлебушка. «Искушение, я тебя накажу!» — подумал я. Я не успел повидать Старца наедине, потому что он сказал нам идти отдыхать. Я собрал мешок камней и сказал: «Вот тебе наказание за то, что ты не хотел таскать груз в такой день!» — и улегся на нем спать. «Христос на Кресте терпел гораздо большую муку», — говорил я себе. Конечно, это было не ахти какое дело, но за мое произволение Бог мне дал награду.

Уснув, я увидел некую равнину. Справа от меня был отец Иосиф Младший, а слева — отец Арсений. Еще слева был прекрасный, весь покрытый зеленью холмик, на вершине которого стоял Старец. Он сказал:

— Сейчас проедет Константин Великий. Поклонитесь, чтобы взять у него благословение.

Я ответил ему жестом «буди благословенно». Когда проезжал святой Константин, я, не посмев взглянуть на него, положил поклон. Не знаю, что сделал брат. Когда же я поднимался, то вместо Константина Великого увидел Христа-Младенца. Он наклонился, улыбнулся мне, обнял меня и убежал. Какая радость охватила меня!

С этой радостью в душе я и проснулся. Я пошел к Старцу и рассказал о том, что видел. Он меня спросил, какие помыслы у меня были днем. Я рассказал ему о своих помыслах, как я их отражал и что вышло в итоге.

— Бог Своим рабам дает такое утешение, когда они совершают какой-нибудь подвиг, но ты больше не спи на камнях, — сказал Старец.

В таких случаях необходимо иметь опытного наставника, ведь видения могут оказаться прелестью и злом. Но в данном случае это была награда за терпение.

* * *

Жили мы высоко над морем. Иногда снизу кричал лодочник, бывший за почтальона:

— Отец Арсений!

Это значило, что он или письма к нам привез, или какого-то человека. Мы должны были спуститься вниз.

— Малой, хватай торбу и беги, — говорил Старец. Я брал торбу и с посохом в руках через десять минут был у моря.

Иногда отец Арсений, толком не расслышав, ошибался. Кричали: «Отец Артемий!» — я спускался, а мне говорили, что звали не отца Арсения, а отца Артемия. Помысл пытался меня смутить: «Ты посмотри, отец Арсений плохо слышит и говорит Старцу, чтобы я сбегал на пристань». Я ему отвечал: «Тупица ты, диавол! Что ты болтаешь? Ведь я теперь буду подниматься налегке. А если бы звали Арсения, то я сейчас тащил бы груз. Вот одна выгода. А другая в том, что, спустившись, я исполнил послушание. Спаси тебя Господи, отец Арсений! Я ведь ничего не потерял. Напротив, исполнив послушание, получил награду».

Так я затыкал рот диаволу, искавшему удобного случая смутить меня помыслами против батюшки Арсения.

* * *

Случалась у меня и плотская брань, нечистые помыслы. По благодати Божией, в миру я ничего такого не знал, у меня не было об этом никакого представления. С малых лет я был на пути Божием, вместе с матерью и духовником подвизался, постился, старался вести аскетическую жизнь. Никаких плотских искушений у меня не было. И однако диавол начал меня смущать то одним, то другим. Ах так? Я пошел к Старцу:

— Старче, что мне делать?

— Что делать, дитя мое? Бей эту фантазию, бей ее, а если она сильна — всыпь ей еще больше. Ты должен убить себя, чтобы выжила душа. Плотским помыслам противостоят с палкой. Палка пусть лежит у тебя под подушкой, и как только придут помыслы — палкой их! Если мы таким образом, лицом к лицу, дадим отпор этому зверю, тогда плоть подчинится духу. Тогда, мало-помалу, в человеке расцветут и будут благоухать непорочность и чистота, а это имеет большое дерзновение пред Богом.

— Ага, вот как нужно вести эту войну!

Я приступил. Война так война! Лишь только дело принимало серьезный оборот— вот тебе, вот тебе, получай! И затем, когда этот помысл приходил или перед сном, или уже во сне, палка была у меня под подушкой, и я, по наставлению Старца, встречал его во всеоружии, хорошими колотушками. После этого от постели исходило некое благоухание, благоухание духовное, не такое, как от мирских благовоний, но совершенно иное. Что же это было? Это было благоухание чистоты, возникшей от борьбы с помыслами.

Итак, приходило благоухание и наполняло мою душу. Ко мне приходили помыслы, и, конечно, не от Бога, а от диавола. Но Бог смотрел не на них, а на борьбу, которую я с ними вел, доходившую до того, что я сам себя бил. Так я приобретал опыт и удостоверялся в правоте Старца, рассказывавшего нам, что бывает после правильной и доблестной борьбы со страстью. И я говорил себе: «Смотри, как прекрасна война!»

Так мы научились от Старца, что во время искушения нужно понуждать себя, а когда на тебя давят — не отступать. Старец нас учил:

— Сопротивляйся — и страсть отступит. Почему она отступит? Потому что тот, кто с тобой воюет, — это бес, это личность. У него есть некая определенная сила, и Бог ему дал некое позволение воевать с тобой до определенного предела. Лишь только он дойдет до предела, который ему положил Бог, и исчерпает то, что ему было позволено, он так или иначе отступит. И что затем? Ты обретаешь венец. Так достигается победа.

Помыслы должны были приходить. Я, как и всякий подвизающийся, должен был испытывать их нападения, сам не желая того. Они приходят, как правило, по Промыслу Божию, потому что Бог хочет посредством помыслов дать нам опыт борьбы. Об этом сказано и в Священном Писании Ветхого Завета, в истории с пророком Моисеем. Он вывел народ Божий из Египта и вел его в Землю Обетованную, но Бог не уничтожил некоторые враждебные народы, чтобы научить сынов Израилевых. Так Бог оставляет и определенные страсти, сильные или слабые, чтобы научить людей Своих борьбе против бесов.

И я испытывал нападения то одной страсти, то другой, то третьей. А если прекращались нападения и я несколько дней имел мир, то видел, что нет у меня духовного возрастания. На той высоте, которой я достиг, ведя эту войну, я и оставался. Так бывает, когда в спокойное море бросают мусор: один бросает бумагу, другой бутылку, третий что-то еще. И если не случится шторм, море останется грязным. Так и я видел, что не все у меня в порядке, и душа моя говорила: «Война! Пусть начнется какая-нибудь война. Иначе мои дела не очень хороши». И — оп! Война начиналась. Битва! И лишь только отступала брань, нисходила благодать Божия.

* * *

Нам приходилось иметь дело с настоящими бесами пустыни. Старец говорил нам, что священники изгоняют бесов из бесноватых в миру и посылают их в пустынные места, непроходимые и безлюдные. И все они приходят сюда, в пустыню, и устраивают эти войны. И вот мы видим, какую они здесь имеют силу и крепость. Старец еще до нашего прихода совершил большие битвы, прогоняя бесов постом и молитвой, чтобы это место очистилось от них. Он нам говорил: «Когда вы сюда пришли, это место уже охранялось и бесы не могли свободно тут селиться». Он хотел этим сказать, что если бы мы пришли сюда раньше, то не смогли бы здесь остаться. Но тем не менее бесы иногда нападали на нас даже чувственным образом.

Однажды я болел, у меня был грипп. А рядом со мной жил тогда один благодатный старчик, отец Феофилакт. Он подошел ко мне и сказал:

— Отче, я иду к Старцу. Тебе что-нибудь нужно?

— Ничего. Передай только поклон от меня. Скажи Старцу, что я болен и не могу к нему прийти.

— Ну, я пошел.

— Ладно, ступай.

Я повернулся на другой бок, чтобы заснуть. При этом я и Иисусову молитву читал. Батюшка ушел. Спустя немного времени кто-то за дверью как будто стал произносить молитву.

— Отец Феофилакт, это ты читаешь молитву? Ты там молишься?

Я подумал, что он еще не ушел к Старцу. Но это был не он.

Это был бес. «Бур-бур-бур», — бурчал он за дверью, чтобы обмануть меня, будто это отец Феофилакт творит молитву во дворе. Я крикнул:

— Отче! Это ты там творишь молитву, ты молишься? Ты еще не ушел к Старцу?

И тут открылась дверь, зашел бес, бросился на меня и ухватил когтями за бока. Лишь только я понял, что это бес, я захотел повернуться, чтобы схватить его. И когда я поворачивался, его когти вонзились мне в бок. И тогда — оп! Я пришел в себя. Б-р-р, что он творил, этот диавол! Такую войну нам приходилось вести.

Это произошло тогда, когда отец Феофилакт ушел к Старцу и дома, в келлии, никого, кроме меня, не было. Тогда и пришел бес, желая досадить мне из-за того, что я молился. Он хотел, чтобы я прекратил молитву. Бесы не выносят молитвы. Потому что, как сказал Христос, этот род бесовский исходит молитвой и постом (см. Мк. 9:29).

* * *

Как-то пришел один монах к Старцу и сказал, что он страдает от плотской брани. Старец ему посоветовал прекратить пить вино, потуже затянуть пояс, прогонять нечистые мечтания, применять палку и быть уверенным, что брань отступит. Через какое-то время монах пришел снова и сказал, что он последовал советам Старца, но брань продолжается. Старец взял палку и сказал ему:

— Возьми-ка эту палку и ударь себя. Погляжу я, как ты себя бьешь.

Тот взял палку и начал не бить, а, скорее, гладить свое тело. Тогда Старец ему сказал:

— Дай-ка мне палку!

Схватив палку, он приподнял монаху подрясник — и после трех ударов по ногам палка сломалась. Монах был в ужасе.

— Ох, Старче, неужели бить надо так?!

— Дитя мое, бесы выходят именно так, а не после поглаживаний.

Приобретение чистоты, учил нас Старец, — это не игрушки. Человек не может приобрести чистоту без борьбы с помыслами. Приходит бес блуда с мечтаниями, с воспоминаниями о прошлом. Даже если монах и не знал в мирской жизни никаких плотских падений, в монашеском подвиге диавол начинает с ним настоящую войну. Он приносит иноку всю свою нечистоту и начинает войну в воображении, в сердце и в теле. И здесь проверяется все преуспеяние монаха: преуспел он или нет. Если он уступит мечтаниям, помыслам, примет нечистоту диавола и дойдет в своей душе до согласия с помыслами, то с этого мгновения начинаются душевные, умственные, сердечные и телесные падения. В результате он покатится по наклонной плоскости.

Наш Старец говорил нам: «Если монах подвергнется плотскому падению, ему затем потребуется великий подвиг, чтобы избавиться от погибели. И если он не будет совершать соразмерного своему положению подвига, Бог пошлет ему иные труды на всю его оставшуюся жизнь. Поэтому и требуется с молодости труд, подвиг, сопротивление, чтобы был отброшен этот бес и таким образом воссияла победа чистоты. От этой победы зависит и нынешняя жизнь монаха, и будущая. Ибо ни один нечистый не сможет поселиться в пресветлом раю Божием».

Еще он нам объяснял, что труд бдения, умная молитва, монашеское правило, трезвение в отношении человеческого воображения и разума и вообще внимание — все это помогает достижению чистоты. Чистая исповедь, слезы и покаяние, подлинное и искреннее послушание, правильное отношение послушника к своему Старцу, всеобъемлющее воздержание — все это является вспоможением, лекарством, средством, помогающим монаху, да и любому человеку, приобрести чистоту ума, приобрести силу молитвы.

И еще он нас учил: «Монах должен правильно приступать к борьбе с любой страстью, которая воюет с ним. Он не должен нежить страсти и отступать. Речь идет не только о плотской страсти, но и обо всех других. К тебе приходит помысл осуждения — не сиди и не рассуждай, так это или не так. Тема закрыта. Если тебе говорится о твоем ближнем что-то нехорошее, значит, это осуждение, значит, это опасность. Отсеки это и скажи: этот человек правильно говорит, правильно трудится, я думаю о брате лукаво по своей гордости и, следовательно, здесь и говорить не о чем. Если ты так не отразишь эту страсть, начнешь с ней тайные собеседования и отступишь, затем начнется плотская брань. И если ты и тогда не образумишься, то тебя оставит благодать и ты падешь. Если ты и после этого не покаешься и не прекратишь осуждения, то это падение будет иметь самые дурные последствия: ты будешь находиться и жить в страстном состоянии и в этом страстном состоянии приближаться к встрече со смертью. А после смерти как тяжело будет на мытарствах! И как, с каким оправданием ты затем предстанешь пред Богом?»

И еще он мне говорил:

— Дитя мое, плотская брань возгорается не столько от пищи, от пития, от вина и от сна, сколько от осуждения.

— Почему, Старче?

— Чтобы мы познали, что и мы той же самой природы. Познали, что и с нами воюет тот же самый диавол и что мы все достойны равного осуждения. Хочешь узнать еще об одной мере?

— О какой, Старче?

— Если кто не судит своего ближнего, то это — свидетельство, и свойство, и доказательство, и удостоверение спасшегося человека. Тот, кто не судит, не будет судим.

Когда у меня были большие искушения, он мне говорил: «Ты, дитя мое, хотя юн и незрел, испытываешь искушения великих мужей. Это означает, что этот опыт, этот труд будут необходимы тебе в будущем или что тебя посетит изобильная благодать». А я, из-за того что имел эти искушения, находился в тумане помыслов и страстей. Да разве и сейчас я избавлен от этого? Поэтому я не понимал пророческих и мудрых слов Старца, которые были наперечет и при этом являлись чистым золотом.

 

Глава десятая. НАШЕ ОТНОШЕНИЕ К СТАРЦУ ИОСИФУ

У Старца Иосифа было большое самоотречение. Он всегда говорил нам, что не хочет, чтобы о нем как-то особо заботились. Но ведь мы должны уважать, любить и почитать своего Старца. Конечно, Старец Иосиф не хотел, чтобы о нем заботились, по аскетическим соображениям. Но я думал и говорил себе: «Прекрасно, сам Старец не желает этого, не хочет, чтобы я ухаживал за ним на трапезе, за которую отвечаю. Но делать это — мой долг». Я тихонько брал его салфетку и салфетку отца Арсения и стирал их. У этих салфеток была веревочка, которую завязывали на шее, как слюнявчики у маленьких детей. И вот что было, когда я их постирал в первый раз. После стирки я сразу завернул в них вилку с ножом. Когда Старец сел за стол, он развернул свою салфетку. От него не ускользала ни одна мелочь: он тут же заметил, что салфетка мягкая, ведь до этого она была как брезент. Он обрадовался — не тому, что салфетка выстирана, а уважению и любви, которые в этой заботе проявило его чадо к своему Старцу.

— Арсений, салфеточки-то постирали. Смотри, как хорошо!

Он глядел на салфетку и поглаживал ее. Я видел, что сделал Старцу приятное. Он умел чувствовать и ценить любовь и знал, как показать это. Он и не думал меня ругать за своеволие, потому что понял, почему я это сделал.

Когда Старец преставился, отец Арсений стал жить в моей каливе. Старец так и сказал, что после его смерти отец Арсений должен перейти жить ко мне. И мы с отцом Харалампием относили отцу Арсению еду по очереди: один день — я, один день — он. Я был неравнодушен к батюшке не только потому, что видел в нем духовного человека и преемника Старца, но прежде всего потому, что, глядя на старца Арсения, я видел как будто самого Старца Иосифа. И я заботился о нем, посылал ему тарелку с едой, стараясь приготовить самым лучшим образом, чтобы сделать ему приятное. Я знал о подвижнических трудах, которые он совершал в годы, проведенные вместе со Старцем, помогая ему и заботясь о нем. Ведь отец Арсений был правой рукой Старца Иосифа. Это был крепкий душой и телом человек, большой подвижник. Старец Арсений сказал как-то: «Смотри, когда мне присылает еду наш молодой священник, как замечательно он все это делает!» И он этому радовался!

Всем этим я хочу сказать, что, когда мы живем духовно и подвизаемся, когда нас посещает благодать Божия и мы чувствуем и веруем, что наш духовный отец — это икона Божия, тогда мы считаем своим долгом уважать его, любить, слушаться его и почитать. Таким у меня в душе запечатлелось мое отношение к Старцу, оно было очень искренним. В моей заботе о нем не было помысла тщеславия или гордости. Эта забота проистекала от благодарности к человеку, в котором я видел своего, первого после Бога, спасителя и того, кто меня духовно сформировал.

В Священном Писании есть не только заповедь: Почитай отца твоего и мать твою, чтобы тебе было хорошо и продлились дни твои (Исх. 20:12), но и такие слова: Кто злословит отца своего или свою мать, того должно предать смерти (Исх. 21:17). Если в Ветхом Завете Бог повелел, чтобы дети почитали родителей, ибо они привели их в бытие, то в Новом Завете, как мы знаем, Бог хочет еще большего, ведь тогда была тень, а здесь — истина. Если исполнение этой заповеди в отношении родителей по плоти несет такое благословение, то сколь более — исполнение ее в отношении отца духовного. Истина нас учит, что почитание духовных отцов должно быть превыше всего. Во-первых, это долг, а во-вторых, за ее исполнение мы получаем благословение Божие. Преподобный Ефрем говорит: «Не склоняй своего уха к человеку, злословящему твоего духовного отца. Убегай от него, чтобы не постиг тебя гнев Божий». То есть этот святой считал, что если какой-нибудь человек, какой-нибудь послушник увлечется и согласится с тем, кто осуждает его Старца, то за это его постигнет наказание Божие. Что же тогда сказать о том, который не только слушает, но и сам злословит и осуждает своего духовного отца? Ведь духовный сын, даже увидев духовного отца согрешающим, должен его покрыть.

В своих поучениях Старец приводил нам пример из жизни Ноя, чтобы дать понять, насколько это серьезное дело. У Ноя было три сына. Первый раз в своей жизни Ной отжал виноград и сделал вино. Ничего не зная о вине, он выпил лишнего и опьянел. И, опьянев, лежал обнаженным. Один из сыновей, увидев отца таким, пошел и рассказал об этом двум другим братьям, осудив его. Те же поступили мудро и уважительно по отношению к отцу, помня заповедь Божию — не видеть наготу отца своего. Они взяли одежду и пошли к отцу, повернувшись спиной, не глядя на отца. Затем положили на него одежду и прикрыли, так и не увидев наготу Ноя, отца своего. Когда Ной проспался от вина и узнал, что произошло, он проклял своего сына, выставившего его на позор перед двумя другими братьями. Старец приводил этот пример, чтобы научить нас, как мы должны уважать и почитать духовного отца и не должны осуждать его и выставлять в неприглядном свете. Отцы-монахи всегда придавали этому правилу огромное значение.

Но я столкнулся и со случаем неуважения к нашему Старцу. Когда я был юным послушником, один брат нашептывал нам против Старца, чтобы совратить нас. Это дошло до Старца, он узнал об этом. С душевной болью Старец мне сказал: «Слышал, дитя мое, что говорит этот брат? Как меня это ранит! Мне больно не за себя, а за него. Что с ним будет завтра? Разве можно так говорить о своем Старце? Разве он обретет молитву? Разве он обретет спасение? Нет».

* * *

Старец был с нами немногословен. Нам не требовалось видеть его рядом с собой, чтобы исполнить его слово. Не знаю, как это ему удавалось и как именно это получалось у нас, но его слово у нас всегда становилось делом. У нас была такая готовность и такая ревность, что не только заповеди Старца, но и его простые слова и наставления мы воспринимали и исполняли как закон. Он нам, бывало, просто говорил о какой-нибудь мелочи: «Смотрите, не делайте этого». Но для нас эти слова становились законом, и этому совету мы уже следовали всегда. Нам не требовалось, чтобы Старец повторял дважды.

Например, он говорил мне: «Поглядывай-ка, дитя мое, может быть придет какая-нибудь лодочка. Если она придет, возьми у них рыбки». Старец сказал — точка. И я глядел во все глаза, пристально и внимательно, чтобы не пропустить лодку. Старец не говорил: «Я тебе приказываю». Для меня все, что он говорил, было приказом и не подлежало обсуждению. Раз это было его желанием, его повелением, его советом, значит, я должен был это исполнить.

Поэтому, когда мы старались обрести благодать Божию, по молитве Старца она нам подавалась. Не то чтобы мы делали для этого нечто особенное. Я, по крайней мере, не делал ничего. Но столь сильная молитва Старца и наше доверие к нему, бывшее даром Божиим, делали то, что делали.

Сегодня у нас, нынешних, такой веры не найти. Потому что нам нужно иметь в руках доказательства. Мы хотим увидеть от нашего Старца чудеса или высокие деяния: глядишь, тогда уверуем. Но разве мы видели, как Старец Иосиф небо сводит на землю? Нет. Мы верили его словам, верили, что как он говорил, так и жил. И если так жил Старец, то, по его молитвам, и мы старались жить так же. И это происходило.

Когда Старец был рядом с нами, разве могли мы вдвоем с братом разговаривать между собой? Чтобы Старец находился рядом, а я говорил с другим братом в присутствии Старца? Боже сохрани! Боже сохрани, чтобы мы такое допустили! Таково было наше к нему почтение и послушание.

* * *

Часто Старец задерживал меня у себя и наставлял, учил и давал мне советы. Одним из важнейших его советов был такой: «Здесь на Святой Горе, куда мы пришли, мы видим монахов, которые живут правильно, но видим и монахов, которые живут неправильно. Не удивляйтесь этому и не приходите в недоумение. Ибо и тот инок, который живет правильно, и тот, кто живет неправильно, — оба пришли с одинаковым благоговением, с одинаковым самоотречением, с одинаковой ревностью, как пришли и все мы. Все мы удалились из мира, все мы оставили отца, мать, родных, свое дело, которым зарабатывали на жизнь.

Мы оставили все и пришли на Святую Гору. Но это еще не великое дело. Великое дело будет, если, придя на Святую Гору, мы найдем Старца, который нас наставит. Найдем Старца, который нас огласит. Старца, который научит нас, в чем состоит иноческая жизнь. И мы видим, что тот, кто сбивается с пути, претерпевает это потому, что не нашел Старца. И когда он сам состарится и станет настоятелем общины, что передаст он своим послушникам? Только то, что имеет сам. Так вот и происходит упадок на Святой Горе».

Так Старец Иосиф научил нас тому, что духовное преуспеяние послушника зависит от обретения опытного наставника. Если бы пустыня сама по себе дарила умную молитву, тогда она была бы у всех нас, не у кого-нибудь одного, а у очень многих. Но в действительности делателей умной молитвы можно пересчитать по пальцам. Почему? Потому что истинных учителей и наставников почти нет. Пустыня помогает, но относительно, а не всецело.

Даже если кто-нибудь найдет наставника и при этом окажется в самой что ни на есть пустыне, он должен будет потрудиться, чтобы унаследовать благодать своего Старца. Один духовный человек, который еще жив, недоумевал, почему последние великие отцы не оставили преемников. Ведь был Савва Духовник, один из великих духовников, но он не оставил преемника. Был Каллиник, и он не оставил преемника. Был тот слепой, у которого келлия благоухала во время молитвы, и он не оставил преемника. Был Даниил, у которого Старец Иосиф взял устав и многое другое, но и послушник отца Даниила ничего не взял от своего Старца. Рядом с этими отцами не было людей? Были. Но они не сделали того, что требовалось сделать.

И еще Старец Иосиф говорил: «Вы пришли сюда, как важные господа, нашли здесь Старца, нашли место очищенным от бесов, есть у вас устоявшийся чин молитвы и подвига — все у вас прекрасно. Но что было бы, если бы вы пришли, а наставника нет? Представьте, как бы вы стали тогда его искать. Как бы вы постились, какие бы предпринимали труды в поисках наставника, могущего сказать вам пару слов из своего опыта молитвы и монашеской жизни так, чтобы вы сказали себе: „Я обрел наставника!“ Вам же наставник достался легко, сразу, как только вы пришли из мира».

И действительно, придя на Святую Гору, я обрел Старца великой духовной меры: с Фаворским Светом, с молитвой, с созерцанием, с откровениями. Таким был мой Старец. И я очень виноват, что и в малой степени не уподобился ему. Но, по крайней мере, я вам передаю то, что познал от самого Старца Иосифа, а не из книг, и свидетельствую, что это правда, ибо я жил рядом с этим человеком.

 

Глава одиннадцатая. ТРАПЕЗА

В скиту Святой Анны у нас была общая трапеза. Столом нашим были две доски, накрытые деревоплитой. Оставшиеся на нем косточки мы убирали, но стол не мыли, и поэтому там все время собирались мухи. Старец никогда не позволял его мыть: «Нет, не трогай его совсем».

Трапеза у нас была два раза в день, кроме понедельника, среды и пятницы. Но труды наши были столь велики, что мы никогда не могли наесться. И ночью и днем мы трудились так много в переноске грузов, поклонах, бдении и подвиге, что, когда наступало утро, мы были страшно голодны. Но утром мы ели только маслинки, лучок, сухарики, и лишь в обед у нас была полноценная трапеза. В праздничный день трапеза бывала дважды.

Старец каждому давал еду по его потребностям. Обычно у нас не было свежего хлеба, только сухари. Если нам хотелось поесть мягкого хлеба, Старец брызгал на сухари водой, складывал их в дуршлаг, ставил над кастрюлей с кипящей водой и сверху накрывал полотенцем. От пара сухари становились мягкими, как вата. Искусство из искусств! Голь на выдумки хитра.

Очень редко Старец пек нам хлеб по своему рецепту. Он делал тесто-болтушку, выливал ее на ржавый лист железа и ставил его в печку. Такой хлеб был у нас раз в пару лет. Да и тот из болтушки, не квасной. Откуда было взяться настоящему хлебу!

* * *

Обычно нам готовил Старец, он был прекрасным поваром. Когда он готовил, из глаз его все время текли слезы. И так как он непрестанно творил Иисусову молитву, благодать Имени Божия освящала то, что он готовил, и делала эту еду очень вкусной. Поэтому его очень часто приглашали готовить трапезу на престольные праздники обителей. Как правило, он не ходил, но иногда его забирали чуть ли не силком.

Время от времени у нас бывало довольно много гостей, и им очень нравилась наша еда. «Что же это за еда у вас такая вкусная?!» — спрашивали они с удивлением. Старец готовил совершенно постную пищу, когда с тахином, когда с фасолью. Но это было настолько вкусно, что даже рыба не произвела бы на них столь сильного впечатления. А вкусной еду делала молитва Старца, его благословение. Там, где совершается дело Божие, еда и вода становятся сладкими как мед. Однажды я спросил Старца:

— Как это происходит? Почему так бывает?

— Это от Бога, от Иисусовой молитвы. Совершается молитва — и благословляется еда.

— Старче, мы каждый день едим постную пищу. И когда я ем рыбу — она как мед, когда я ем сухой хлеб — он как мед, когда фасоль ем — она как мед, чечевицу ем — и она как мед.

— Так и есть, — сказал Старец. — Для того, кто имеет правильное духовное устроение, что бы он ни ел — ничего не будет лучше этого. Отсюда любой может узнать духовное устроение каждого инока. Нечто подобное рассказывал один святой: о том, как кто-то за трапезой ел мед, а другой за той же трапезой — нечистоты, каждый согласно собственному устроению.

Старец делал и вино. Он немного подсушивал на солнце виноград, своими руками отжимал его, и мы делали церковное вино, очень хорошее. Один наш гость из Парижа помнил это вино всю жизнь.

* * *

Иногда по воскресеньям у нас бывали лепешки с сыром. С вечера я делал болтушку с закваской. На следующее утро жидкое тесто подходило, и я мешал его в глиняном горшке. Затем на сковородку лилось несколько капель масла, и после того как она разогревалась, масло размазывалось по всей сковородке и чашечкой на нее выливалось тесто. Когда лепешки поджаривались с одной стороны, их переворачивали на другую. После этого мы выкладывали их на блюдо и на каждую лепешку клали по кусочку сыра. Это было нашей праздничной воскресной едой. Но мы ее готовили редко.

Было у нас и другое праздничное блюдо. В нашей пустыне, и нигде больше на Святой Горе, на крутых скалах росла какая-то дикая капуста. Это были очень опасные места, но я, по молодости, лазил туда и собирал ее. Старец меня поджидал с пакетиком. Я отрезал только светлые листочки, не потемневшие, а сердцевину оставлял, чтобы из нее выросли новые листики. Затем мы варили эту зелень. Отвар из нее был очень питательным. А сваренную зелень мы накладывали в миску и поливали маслом. Старец обычно наливал масла побольше, он его любил.

Изредка вместе с дикой зеленью мы ставили на стол и жареную треску либо жареную или свежепосоленную сельдь, если она оказывалась у нас. Старец страшно любил и эту зелень, и жареную треску. Жареная треска была для нас безумной роскошью. Мы чувствовали себя самыми богатыми в мире людьми. Конечно, такая еда могла быть только по праздникам.

* * *

Когда у Старца возникало желание поесть рыбы, он мне говорил: «Вавулис, бери снасти и беги на море, принеси, что поймаешь». Я брал снасти, рыбачил и радовался, думая, какую радость я доставлю Старцу. Еще он мне говорил: «Можешь немного понырять, чтобы освежиться». Я рыбачил удочкой, обычно приносил примерно полкило рыбы. Иногда удавалось поймать и осьминога или кальмара.

Когда я возвращался, Старец радостно говорил: «Малой, сейчас я добавлю картошки, риса, лука и сделаю супчик, чтобы нам всем семерым хватило и чтобы все мы наелись этой горсточкой рыбы!» Так он ей радовался.

* * *

Старец любил сладости. Но где их было найти? Когда наступало воскресенье, он говорил:

— Давай, отец Арсений, устрой нам какую-нибудь церемонию, лепешки с сахаром сделай, как это делают понтийцы.

— Сделаю, дорогой.

Это и была та сладость, которую мы готовили. Итак, старец Арсений брал муку, замешивал квасное тесто, выливал его на сковородку и жарил. Затем он делал в этой большой лепешке лунку и выливал туда воду с сахаром. Затем перемешивал все это и снова жарил. Он обжаривал лепешку с обеих сторон и посыпал тертым грецким орехом и корицей, а затем ложкой вдавливал их. Это было нашим роскошным блюдом — лепешки с сахаром. Я тоже помогал готовить их.

Когда Старец стал жить поодаль, а мы с отцом Арсением пребывали на прежнем месте, отец Арсений часто обращал внимание на то, какой я маленький и голодный. И он, наверное, думал: «Он мал и любит сладкое. Чем бы его накормить?» Я любил сладкое по необходимости, ведь после работы чистый горный воздух пробуждал мой аппетит. И я очень хотел есть.

— Малой, сейчас, пока нас не видит Старец, съешь-ка эти крошки.

— А есть благословение Старца?

— Ничего страшного. Это немножечко своеволие, но мы это уладим. Давай, покушай. Послушание! Я договорюсь. Я сейчас говорю от имени Старца и могу тебе оказать небольшое снисхождение. Я — елеостарец.

То есть старец, который дает благословение на елей, когда этого не разрешает устав. Отец Арсений был очень славным человеком, очень добрым, он мне очень помогал. Мы часто ходили куда-нибудь вместе.

В общем, я съедал эти крошки.

* * *

Все масло, остававшееся после жарки, Старец клал в еду, чтобы не выбрасывать. От этого его организм в конце концов оказался отравлен, у отца Афанасия от этого в конце жизни завелись черви, а я чуть не умер. Все заплесневевшее, испортившееся мы должны были съесть. И все эти пропавшие продукты Старец ел. Засохшие сардины он резал, солил и фаршировал ими овощи. Стоило мне съесть этого хоть немного, у меня начиналась рвота. Старец смотрел на меня и говорил:

— Хорошо. Больше я не буду их добавлять.

В следующий раз — снова рвота. А Старец:

— Я ж совсем чуть-чуть их положил! Опять тебе плохо от этого? Ну хорошо, больше не буду класть совсем.

Но при этом у нас никогда не случалось отравлений. Нас сохранил Бог. В противном случае мы умерли бы раньше срока.

Росли у нас два апельсиновых дерева. Их посадил Старец, когда пришел на это место в 1938 году. Других деревьев не было. Изредка имелись у нас на столе апельсины. Старец не благословлял нас их чистить, чтобы ничего не выбрасывать. Он заставлял есть апельсины с кожурой и говорил нам: «Мы ничего не должны выбрасывать. Будем есть это с кожурой. Все здесь освящено молитвами отцов».

* * *

С понедельника по пятницу мы проходили суровую закалку. Обычно мы готовили одно блюдо на всю неделю. Оно у нас хранилось в подполе, в алюминиевой посуде. Естественно, оно часто прокисало, но Старец все равно это ел. На него словно не действовали законы природы.

Чистоты — ноль. Как мы жили? Поэтому, наверное, у Старца случились на шее чирьи и стало больным сердце, от этой отравы. Он нисколько не следил за своим здоровьем. Иначе он бы прожил гораздо дольше. Такого, как Старец, больше не было. Мы являлись редким случаем. Нет сейчас на Святой Горе таких подвижников.

Старец был большим затейником. Пришел как-то один человек из Парижа подвизаться вместе с нами. Старец сказал ему: «Возьми, поешь этой еды, она свежая, ей только три дня. Это овощи, фаршированные сардинами». И тот съел! Мы-то были закаленные, а каково было ему?

Еду Старца мы никогда не выбрасывали, как бы она ни заплесневела.

Иногда нам присылали посылки с продуктами, в которых были вареные яйца, разбившиеся во время перевозки. Он их очищал от скорлупы и ел.

Старец любил сыр. В тех условиях в сыре часто заводились черви, но Старец его чистил.

— Женщины столько потрудились, чтобы его приготовить. Мы это съедим.

— Как же мы будем это есть, Старче?

— Мы не будем выбрасывать еду. Это грех.

Поэтому сначала мы всегда съедали старую пищу. Так мы ели и макароны с червями, и фасоль, из которой наружу вылезали червячки.

Мне, как повару, было неловко предлагать такую пищу отцам. Но отец Арсений, чтобы не огорчать Старца, все это ел, говоря: «Ну раз вы не можете это есть из-за вашего желудка, тогда съем я». Это был необыкновенный человек.

Случилось однажды так прокиснуть фасоли, что мы никак не могли ее есть. Чтобы не выбрасывать ее, Старец сотворил горячую молитву — и когда он дал нам ее на следующий день, она была столь вкусной, что просто пальчики оближешь!

* * *

Каждую весну у нас появлялись гусеницы. Ох, какое я испытывал к ним отвращение! Их было так много, что они съедали все листья. От деревьев и кустарников оставались одни ветки. Вся красота пропадала. Я думал: «Когда же снова вырастут листья, чтобы наше место стало хоть немного зеленым?»

Больше всего гусениц было за келлией Старца и за моей. Когда я их видел, внутри все переворачивалось и меня тошнило. Лишь от того, что они ползали по деревьям, мой желудок выворачивало наизнанку.

Когда я готовил, они, ползая, падали в котелок с едой. У нас не было кухни, мы готовили на камнях во дворе. Старец говорил:

— Ба! Экие животинки! Разве они плохи? Это тоже живые существа. Что тут страшного? Будет у нас еда с мясом. Считай, что ты приготовил блюдо с улитками.

Я про себя думал: «Согреших, прости мя, Матерь Божия! Если будем перебираться отсюда, то только из-за гусениц и ветра». Этих двух вещей я боялся. Однажды мы сидели за столом и один брат мне сказал:

— Смотри, как играют их глазки!

— Раз это благословил Старец, все в порядке, — ответил я.

Старец всегда был весь внимание. Он сказал брату:

— Ешь и не болтай. Мы едим макароны с мясом.

А тот снова:

— Ефрем, смотри, какие у них головки!

— Отче, если ты еще раз это скажешь, то складывай вещи и убирайся!

Тот остолбенел.

— Ефрем, ешь спокойно, все в порядке.

Я видел гусениц, но, однако, ел. А брату этому позже сказал:

— Разве говорят такое в присутствии Старца?

Старец учил, что, когда мы с терпением переносим лишения, тогда приходит благословение от Бога.

Однажды отец Арсений сказал:

— Эта рыба — как трава.

А Старец ему ответил:

— Все, что Бог нам дал, — хорошо. Мы заплатим за твой ропот, Арсений.

И действительно, наступил голод.

 

Глава двенадцатая. ПОСТ

Этот разговор со Старцем произошел в Неделю Сыропустную. Я готовился к первой для меня здесь Великой Четыредесятнице. Старец мне сказал:

— Иди сюда, недотепа! Ты знаешь, что начинается пост?

— Да, Старче, знаю, с завтрашнего дня.

— Ты в курсе, что значит Великая Четыредесятница здесь, на Святой Горе?

— Нет, Старче, но все буду исполнять.

— Выдюжишь?

Я, хоть еле ноги таскал, ответил ему:

— Вашими молитвами. Когда я был в миру, я постился вместе с матерью.

Действительно, ее пример всегда помогал мне в посте, бдении, слезах и плаче. Эта праведная женщина постилась три раза в неделю без растительного масла, принимая пищу только после девятого часа. А по вечерам, часами, на коленях, в темноте с зажженной лампадкой, она молилась, плакала и рыдала, живя при этом в миру, с мужем и детьми.

— Оставь ты свой мир, несчастный! Здесь-то что ты будешь делать? Здесь придется делать не то же самое, что ты делал там. Ты будешь поститься не так, как в Волосе.

— Как бы ни было, меня это не пугает.

— Здесь не будет приготовленной еды, не будет хлеба, здесь только сухари по субботам и воскресеньям. Здесь только мучная болтушка, и больше ничего.

— Пусть будет мучная болтушка!

— Да, и двойное правило, двойные обязанности, более продолжительное бдение. Первые три дня мы совсем не будем есть. Затем у тебя будет двадцать пять драми  муки в день, с водой, без сахара, только с солью. Мы будем есть раз в сутки, и только по субботам и воскресеньям будут сухари. Но и сухарей будет не сколько хочешь, а ограниченное количество.

— Я не боюсь.

— Ладно, посмотрю на тебя, не окажется ли это только словами.

Итак, мы начали. Еды — никакой, о готовке и речи не было.

А днем — очень тяжелая работа. Все это, безусловно, доставляло нам душевную пользу. А я был такой, что пальцем тронь — упаду. Дунь на меня — и полечу кувырком. Но я, беря пример со Старца, постился без всяких проблем.

И, по милости Божией, у нас среди камней, на скалах, выросла какая-то травка, очень аппетитная на вид. Старец повелел:

— Нарвите этой травы, которую послал нам Бог.

Но так как она была горькая, он ее варил, обваливал в муке и говорил:

— Будешь это есть всю неделю.

В первый день эта еда была свежей. На второй день мы ее положили в алюминиевую кастрюлю в подпол. На третий — она забродила. Когда я ее разогревал, она пенилась. Эта трава прокисла, потому что уже стояла жаркая погода. Старец говорил:

— Пенится-перепенится! Ты это съешь!

И я это ел.

Каждый день мы служили Преждеосвященную. Заготавливали два Агнца в субботу и три в воскресенье. Служили пять Преждеосвященных, чтобы причащаться каждый день.

А по ночам совершали бдение, тянули четки, выходили во двор, так как ночи были теплыми. Я — у своей каливы, другие — у своих, с большими четками-трехсотницами.

Старец, видя, насколько я юн, подумал: «Он, должно быть, голоден». Подозвал меня и сказал:

— Малой! Смотри, послезавтра у нас Торжество Православия. Мы поедим немного маслица. Так что имей в виду и подготовься к празднику. Затем, в третье воскресенье — поклонение Кресту. Значит, уже приближаемся. И тогда мы поедим немного масла. Затем наступает Лазарева Суббота — первое Воскресение.  Ну а затем уже скоро Великий Четверг, когда мы будем красить яйца. А после этого уже Великая Суббота, когда мы опять причастимся. А затем и Пасха — будем тогда биться яйцами.

Старец сказал все это, чтобы поднять мое настроение. Он думал, наверное, так: «Расскажу-ка я ему, что Великий пост пройдет быстро». Но я и не думал об этом. Все это меня не волновало. Я все принимал так, как мне говорил Старец.

Все старые продукты — и с плесенью, и с жучками — Старец откладывал на Великий пост, видимо, из тех соображений, что Великим постом съедят все. Поэтому мы знали, что если Старец хранил червивую фасоль, то, значит, Четыредесятница у нас будет скоромной. Желудку было тяжко. По ночам — бдение с двойным правилом, а днем — работа. Мы таскали доски, пшеницу, цемент. Даже животные не стали бы переносить тяжести, если их не покормить, а мы и воды не пили. Однажды мы сказали:

— Старче, у нас подкашиваются ноги.

И он нам дал немного сухарей и воды.

Когда же наступила Страстная седмица, у меня не было сил ее пережить. Болел желудок, часто случалась рвота. Я еле держался на ногах. А ночью я должен был исполнять свои обязанности: тысячи поклонов, стояние на ногах целыми часами, десять часов келейного бдения с четками, чтением, поклонами. Таково было правило. И молчание. Ни с кем не разговаривать.

В конце концов мой желудок не выдержал. Всю Пасху была рвота. Старец, увидев это, сказал:

— На следующий год будет тебе снисхождение, с понедельника по пятницу один раз в день будешь есть фасоль.

В мою первую у Старца Великую Четыредесятницу установленный им пост мне показался очень строгим. Но в предыдущие годы, в предыдущие Четыредесятницы, он держал еще более строгий пост. Мы же теперь, будучи очень слабыми душой и телом, не можем и помыслить о такой аскезе.

* * *

Старец вместе с отцом Арсением, кроме постов, установленных Церковью, совершали еще и дополнительные посты. Однажды они решили целый месяц совсем не есть хлеба. Они ели только немного вареной фасоли. В другие свои посты они ели только хлеб, и ничего другого. Но особенно строго они постились в Великую Четыредесятницу.

Наша жизнь, по обычным человеческим меркам, была трудна, но благодаря помыслу самоотречения делалась легкой. Когда послушание звало нас бежать с горы вниз и тащить груз, часто превосходящий наши силы, мы это делали сразу без всякого возражения. Ведь Старец учил так:

— Человек, имеющий произволение к телесным трудам, имеет произволение и к трудам духовным, если положит доброе начало, если хорошо усвоит, что такое монашество. Тогда завершается превращение подвижника в человека духовного. Ибо телесный труд, сознательный и согласный с истинной целью монашеской жизни, чудесно помогает монаху в покаянии, плаче и слезах.

Эти дневные и ночные труды даровали нам, по молитвам Старца, слезы днем и ночью. На молитве, на послушании, во время трудов глаза не прекращали источать слезы. Мы дошли до того, что умывались не водой, а слезами. Поэтому часто, когда мы ложились спать, нас окружало благоухание Божие. Молитвы Старца были очень сильны.

* * *

Как-то в один из великопостных дней Старец позвал отца Афанасия и сказал ему:

— Отец Афанасий, разыщи-ка мне бурдюк.

Отец Афанасий обошел всю Святую Гору, раздобыл-таки бурдюк, не помню уже, свиной или козий, и принес его Старцу. Старец бросил туда все остававшиеся у нас кусочки сыра, затем вскипятил концентрированное молоко и вылил его туда же.

— Хлопцы, после Пасхи у нас будет бурдючный сыр, вы с ума сойдете! Пахнуть будет на всю округу!

Он регулярно чистил бурдюк, потому что червячки поднимались к горловине. И он их счищал ножом.

— Не смотрите на то, что снаружи, увидите, каков он внутри.

И когда он открыл на Пасху этот бурдюк, я убежал далеко. Как ракета. Запах, который сразу распространился на всю округу, и червячки, полезшие из бурдюка с сыром, — все это было слишком для моего желудка, ослабевшего от поста. Мне это было не под силу. Разве возможно было, чтобы из остатков сыра с кипяченым концентрированным молоком бурдючная кожа сделала нормальный сыр? Но тем не менее Старец поставил этот сыр на стол и вместе с отцом Арсением съел его полностью.

* * *

Когда наступила Пасха, мы совершали все то же бдение. Мы и не заикались о том, чтобы ради такого праздника сделать что-то другое. Устав! Бдение, наше обычное бдение! Никакого отдохновения ни на один день. У нас ничего не изменилось. Как мы поем, «постом, бдением, молитвою небесная дарования приим».  Старец мне говорил: «Если мы не будем этого исполнять, не жди обретения дарований». И сам он в этом шел впереди. Старец был для нас примером.

Наша Пасха была чудесна: во дворе перед церковкой, под нашими апельсиновыми деревьями. Мирно, тихо мы служили литургию. Вокруг пустыня, никого, кроме нас. Я видел, как сияет Старец, как он от радости не может удержаться от слез. Слез не о грехах, слез от света Воскресения! Не могла удержаться его душа. Переполненная чувствами, она рождала слезы. Мы говорили: «Христос воскресе!» — а он плакал, словно малое дитя. Как все это было прекрасно!

Когда кончилась служба и все разошлись по келлиям, я размышлял о благодати Воскресения, которую каждый из нас получил. Затем я лег спать. Проснулся рано, пошел на скалы и тянул четку. Какая красота! Как прекрасно Воскресение Христово! Били монастырские колокола обителей Святого Григория и Святого Дионисия, бил в Русском монастыре колокол, который в два раза больше, чем наш двор. Шумели волны, и они звучали, как гимн, как фортепиано, как орган, как что-то Небесное, создавая некую прекрасную мелодию. Я размышлял о том, как совершается Пасха на Небе, как там тогда поют ангелы, как они исполняют Небесные гимны. И я приходил в созерцание. Я сидел и наслаждался, творя Иисусову молитовку. Это было и Воскресение Христово, и благодать Божия, и некий прекрасный духовный пир, который не выразишь словами. Я один среди скал, и никого рядом. Лишь птички.

Старец, проснувшись, позвал меня:

— Вавулис! Вавулис! Быстро иди сюда, обормот!

— Благослови, Старче.

— Иди сюда, чтоб тебя! Где ты был, сорванец? А ну-ка, принимайся за готовку! Отцы есть хотят.

— Буди благословенно. Сию секунду, Старче.

— Спишь ты там, что ли? Где тебя носит?

Я принес вязанку, разжег огонь из веточек, принес воду и сам приготовил рыбку. Готовил я во дворе, рядом с каливами отцов. Затем накрыл на стол. Когда совсем рассвело, пришли отцы. Трапеза в пустыне проходила молча. Отцы поели и ушли, а я принялся мыть тарелки.

На следующий день нам готовил Старец. Он сказал: «Я вам приготовлю магирицу!» Магирица — это суп с овечьими потрохами. И что он сделал? Послушайте, что это была за магирица. Мы покупали рыбу. Когда он готовил эту рыбу, потроха он не выбрасывал. Теперь он их промыл, порезал на кусочки, добавил рис и немного зелени. Добавил и одну луковку. И приговаривал: «Сейчас будет вам магирица». Ох, Боже упаси! Что мне было делать? Я подумал: «Раз это готовит Старец, это будет хорошо». Как ни пахли рыбьи потроха, я это съел и пошел спать. И не успев проснуться, извергнул все это. Старец спросил меня:

— И почему это у тебя случилась рвота?

Желудок у меня был слабый.

 

Глава тринадцатая. МОЛЧАНИЕ

Начал меня Старец посылать за пределы нашего скита: в скит Святой Анны, в Новый Скит, в монастыри, — чтобы я относил туда вырезанные нами крестики, делал необходимые покупки, приносил нужные вещи, продукты, фрукты, относил пшеницу на мельницу, отправлял письма. При этом он наказывал мне не разговаривать:

— Когда ты выходишь с нашего двора, не разговаривай, держи рот на замке.

— Буди благословенно, Старче.

— Теперь, когда ты будешь всюду ходить, тебя будут спрашивать: «Откуда ты? Как тебя зовут?» Ты же не говори ничего.

Если бы я с кем заговорил, мне бы влетело. В то время послушников приходило на Святую Гору мало, и отцам было любопытно узнать, откуда я. Увидев меня, они спрашивали: «Иноче, откуда ты? Кто твой Старец?» Я не отвечал, соблюдал наказ Старца.

* * *

Однажды мне довелось в такой ситуации встретиться с епископом, который впоследствии меня рукоположил. Это был восьмидесятилетний старик из Малой Азии, совершавший знамения и чудеса. До этого я ни разу его не видел. Старец Иосиф мне сказал:

— Возьми письма и спустись к морю, отправь их. Будь внимателен, не заговаривай ни с кем, не то я тебя просто убью, на части разорву. Так что смотри, заговоришь — пропал.

Я взял письма, пошел вниз, но баркас еще не пришел, и отцы бродили по пристани. Я сказал себе: «Присяду-ка я под маслиной в тенечке, чтобы меня не заметили отцы и не стали со мной говорить, а не то влипну в историю». Я присел под деревом и стал тянуть четки.

Когда немного прояснилось, я заметил, как ко мне направляется какой-то батюшка, которого я раньше не встречал. Тук-тук своей палочкой. Я сразу понял, что это Владыка. Я отодвинулся подальше и спрятался за стволом маслины, но тропинка проходила рядом с деревом. Владыка меня увидел и пошел прямо ко мне. «Ох, как я теперь буду выпутываться? Ведь это Владыка», — подумал я. Он подошел и зацепил меня своей палочкой так, что не шевельнешься. «Ну все! — сказал я себе. — Вот это здорово!» Я опустил голову, схватился за четки: «Господи Иисусе Христе, спаси мя! Господи Иисусе Христе, помоги мне!» Что я ему отвечу? Старец Иосиф мне сказал, что, если уж меня слишком прижмут к стенке, я должен ответить: «У меня нет благословения Старца разговаривать». Это было моим последним козырем. Итак, Владыка стоял передо мной.

— Иноче, откуда ты?

Я ни слова.

— Кто твой Старец, иноче?

Молчу.

— Сколько тебе лет?

Не отвечаю.

— Как твое имя? У тебя нет языка? Ты немой?

Ничего не говорю.

— Как зовут твоего Старца?

Продолжаю молчать. А ведь со мной говорит Владыка!

— Ты со мной не будешь разговаривать?

Я — букашка рядом с ним, а он — архиерей. Мне стало его жалко. Я думал: «Он от меня не отстанет, будет говорить, будет меня непрестанно засыпать вопросами. Дай-ка я произнесу то, что Старец разрешил мне сказать в крайнем случае».

— Простите меня, у меня нет благословения разговаривать.

— А-а-а, у тебя нет благословения говорить. То есть если ты проголодаешься, то не скажешь Старцу: «Я голоден, дай мне поесть»?

Но все, что я мог; я уже сказал. Владыка все понял, он увидел, что я не скажу больше ни слова, повернулся и ушел, отправился в свое путешествие. Откуда мне было знать, что спустя какое-то время он будет меня рукополагать?!

Увидев баркас, пошел и я на пристань. Дал письма в руки капитану и убежал.

— Эй, иноче!..

Куда там! Я уже был далеко.

* * *

Однажды Старец мне сказал:

— Быстро бери свою торбу и ступай в Святую Анну, купи там хурмы. Скажешь: «Мне нужно двадцать килограммов хурмы. Сколько стоит?» Заплати и возвращайся. То есть считанные слова. Скажешь на одно слово больше — конец, здесь тебе не место. И если тебя угостят чем-нибудь сладким, ты это не должен есть.

Я — в панике, так что пот меня прошиб. Как я пойду? Что ждет меня там, куда я пойду?

Отправился. Постучал в каливу.

— Молитвами святых отец наших…

Вышел почтенный старчик, еле на ногах стоит.

— Добро пожаловать, иноче! Проходи!

Я зашел. Отцы меня приняли с большой любовью.

— Угощайся, дитя мое, возьми, это вкусно. Как тебя звать?

Они видели, как я юн, и решили, что надо меня накормить. Я отказался. Один из монахов спросил:

— Кто твой Старец?

Я опустил голову и молчал.

— Что ты хотел?

— Двадцать килограммов хурмы.

— Откуда ты?

— Двадцать килограммов хурмы.

Тогда они поняли: «У него повеление от Старца не разговаривать, не будем его принуждать». Они знали монашеские правила.

— Пожалуйста, бери, дитя мое.

— Сколько стоит?

— Столько-то.

— Возьмите.

— Возьми, иноче, и эту хурму, смотри, какая спелая, съешь ее.

Я отрицательно покачал головой.

— Почему ты ее не берешь?

Я опустил голову вниз. Они все поняли. Я взял свою торбу — и в путь. Пронесло! Я сказал себе: «По меньшей мере, не совершил преслушания». Лишь только подошел я к Старцу, начался допрос.

— Разговаривал?

— Сказал то-то и то-то.

— Ну хорошо.

* * *

В другой день он мне сказал:

— Хватай-ка свою торбу, насыпай пшеницы, закидывай торбу за спину и ступай на мельницу к Святой Анне. Там отдашь зерно, пусть они помелют. Но смотри, не разговаривай. Ты им отдашь пшеницу и спросишь, когда забирать и сколько заплатить. Ни одного слова ты не должен прибавлять сверх того, что я тебе сказал. А если прижмут к стенке, скажи: «У меня нет благословения говорить вам что-либо, кроме этих слов».

Я отнес. Там был один мирской человек, носивший скуфейку и подрясник, хотя и был мирянином. Я подошел к нему и сказал:

— Пожалуйста, смелите мне эту пшеницу. Скажите мне, когда мне ее забирать и сколько это стоит.

— А ты откуда? Кто твой Старец?

— Возьмите пшеницу и скажите мне, когда мне ее забирать.

— Я с тобой разговариваю! — сказал он. — Откуда ты и кто твой Старец?

Я опустил голову, ничего не говоря. Отдал ему пшеницу.

— Когда мне прийти?

Он разозлился.

— Почему ты мне не говоришь, кто твой Старец?!

В конце концов он сказал мне разгневанно:

— Приходи в такой-то день.

Я ему сделал поклон и убежал. Здорово он на меня разозлился!

Такое со мной случалось постоянно. Но это было именно то, что всем нам и требуется.

* * *

Вскоре после того как мы отделились от зилотов, Старец послал меня и отца Иосифа Младшего записаться в официальный список монахов. Семь часов пути пешком и два-три дня для дела. То есть мы должны были выйти на рассвете и прийти в Карею на закате. Старец нам сказал:

— Смотрите, не разговаривайте друг с другом. Запишетесь в список, в Карее выпишете удостоверения у представителя Лавры — и обратно. Между собой общайтесь только жестами, будьте внимательны. Иначе горе вам.

Мы забросили на спину торбы и отправились. Прошли перевал, увидели внизу Филофей,  спустились, прошли Иверский монастырь,  Пантократор,  затем стали искать каливу, приписавшись к которой я мог бы избежать призыва в армию. После этого поднялись в Карею. После всех спусков и подъемов я еле держался на ногах. Брат меня подбадривал:

— Держись, брат, скоро уже придем.

К вечеру мы успели добраться до Кутлумуша, чтобы там заночевать. Наступило утро, а я словно и не спал, таким был уставшим. Проснувшись, я сказал себе: «Где это я?» Я был мертвым от усталости. Мы пошли в Карею, и я еле переставлял ноги. Там мы оформили бумаги и записались куда надо. Отвечая на вопросы, отец Иосиф говорил нормально, а я, опуская голову, едва шептал. Прошло два-три дня, и мы пустились в обратный путь. По дороге брат говорил:

— Смотри, какая гора! Видишь этот монастырь? Он называется так-то.

Я кивал головой, ничего не говоря, не произнося ни единого слова. Брат был чуть старше меня, и поэтому первенство принадлежало ему.

— Хочешь воды?

Я отвечал кивком головы. Я действительно соблюдал полное молчание. И когда мы возвратились — тут же допрос у Старца.

— Малой, разговаривал?

— Нет.

Он посмотрел мне внимательно в глаза.

— Совсем не разговаривал?

— Совсем. Вашими молитвами.

— Совсем между собой не разговаривали?

— Ну, когда брат говорил, я кивал головой. Вот и все.

Старец так обрадовался, что обнял меня и поцеловал.

— Прекрасно, дорогой мой! У тебя это получилось!

Коль скоро он дал наказ, его надо было исполнить. И точка. Молчание? Молчание. Смерть? Значит, смерть. Не о чем говорить.

Что же касается брата, Старец знал, что тот будет разговаривать. Старец не считал нужным говорить с ним на эту тему. Он был старше и мог разговаривать, ответственность была на нем. Главное — что не было разговора между нами.

Думаете, молчать было легко? Требовалось понуждение себя, усилие над собой. Конечно, были помыслы, один, другой, третий, но слово Старца необходимо было соблюсти. Мы боялись нарушить наказ Старца, чтобы не огорчить Бога, не огорчить самого Старца, не разрушить наше послушание и, как следствие, молитву. Поэтому-то мы и не разговаривали.

* * *

Однажды я все-таки сказал несколько слов вопреки запрету Старца и получил от него нагоняй. Один иеромонах приходил к Старцу открывать помыслы и советоваться с ним. Я видел, что они хорошо знакомы, брал у него благословение, но не разговаривал с ним. Как-то раз он увидел меня на пристани и закричал:

— Отец Иоанн! Отец Иоанн! (Это было мое мирское имя, прошло всего два месяца, как я пришел к Старцу.) Отец Иоанн, я был в Волосе и видел твою мать.

И я пошел на поводу:

— Вы меня простите, отче, но у меня нет матери. Пресвятая Богородица — моя мать.

Вот и все, что я сказал. Вернулся назад, а Старец меня спрашивает:

— Разговаривал с кем-нибудь?

— Разговаривал.

— С кем разговаривал?

— С таким-то отцом.

— Что ты сказал?

— То-то и то-то.

— Ну и ну! Ты это сказал?! Теперь ты увидишь, что я с тобой сделаю!

— Буди благословенно.

Я приготовился к грозе.

— Двести поклонов ты сделаешь сейчас, а остальное мы решим вечером, когда ты придешь на откровение помыслов.

— Буди благословенно. Двести так двести.

Затем я занялся работами вместе со Старцем.

— Сделай то.

— Буди благословенно.

— Сделай это.

— Буди благословенно.

— Наруби дров, бездельник.

— Буди благословенно, уже сделано.

Тут начал старец Арсений заступаться за меня:

— Слушай, Старче, я целый день празднословлю, и ты мне не даешь никакой епитимии. А послушник одно преслушание совершил, два слова сказал — и ты ему дал двести поклонов. Уж очень ты строг. Ты не должен быть таким строгим. Прости уж его. Всего за одно преслушание двести поклонов дитю! Так не годится. Не годится так.

То с одной стороны он к нему заходил, то с другой — и Старец наконец меня простил.

— Ладно, прощу его на первый раз. Но если это повторится, он заплатит и эту епитимию!

Но, по благодати Божией, такого больше не повторялось.

* * *

Наказ Старца хранить молчание меня спас! Наказ — не разговаривать, выйдя с нашего двора, кто бы к тебе ни подошел. Максимум, что дозволялось сказать: «У меня нет благословения». Соблюдая это слово Старца, я оставался в безопасности, сохранил себя.

Когда я подрос и Старец преставился, я стал чаще бывать за пределами нашего скита и понял, какой вред претерпел бы, если бы тогда разговаривал. И я сказал себе: «Спаси Господь твою душу, Старче! Ты меня спас!» Ведь тогда на Святой Горе было мало молодых монахов, поэтому старчики подходили к каждому молодому послушнику и интересовались, кто его Старец, где он монашествует, как его зовут, откуда он, — обычный монашеский разговор.

Если бы я останавливался и, не имея наказа Старца хранить молчание, начинал отвечать, то обязательно, сто процентов, они бы меня отравили. Чем? Тем, что сказали бы: твой Старец в прелести. Сказали бы, что он подвизается неправильно, что он такой и сякой. Они разрушили бы во мне образ моего Старца. И тогда попробуй избавиться от помыслов!

Слухи об этом тогда ходили, но они не достигали моих ушей, потому что я не давал возможности никому говорить такие вещи, ведь я лишь произносил: «У меня нет благословения разговаривать». У них все внутри переворачивалось, но меня это не интересовало. Меня интересовало, чтобы слово Старца было соблюдено.

Как сохранило меня, как покрыло слово Старца! Только один его наказ я исполнил — и однако в этом было мое спасение. Когда, уже взрослому, люди мне говорили о Старце всякое, их картечь отскакивала от меня, потому что я уже хорошо знал, кем являлся Старец. Я уже был подготовлен и знал, что им отвечать. Глядя на них, я лишь печалился об их немощи. Заразить своими микробами они меня уже не могли, у меня был против них иммунитет — польза послушания, и я знал только, что они больны. Запутаться в их сетях мне было невозможно, ибо я уже мог правильно судить обо всем этом и дать им правильный ответ. Я знал, откуда исходит каждое слово. И таким образом эта опасность меня миновала, по благодати Божией и по молитвам Старца.

* * *

Поскольку Старец познал, какую огромную пользу приносит упражнение в безмолвии, он запрещал нам разговоры между собой, не позволял беседовать друг с другом. Только при крайней необходимости он разрешал нарушать молчание. Наша община не знала, что такое празднословие, у нас его никогда не было. Мы непрестанно творили Иисусову молитву. Говорили Старец и отец Арсений, мы же, молодые, друг с другом не разговаривали. В присутствии Старца мы не разговаривали никогда, особенно я не дерзал говорить с кем-нибудь из братьев, когда Старец был рядом. Это было бы то же, что положить голову на плаху. Но я молчал не столько из-за того, что он меня будет ругать, сколько потому, что не позволял себе этого сам. Говорить с братом, когда Старец рядом, — Боже упаси! Почтение к Старцу и бездерзновение были такими, что не позволяли нам делать ничего подобного.

* * *

За двенадцать лет, прожитых мною рядом со Старцем, только один раз случилось одному брату выйти за рамки. Он начал говорить другим, что им делать: «Здесь поставьте коливо, сюда поставьте столик». Старец терпел это, терпел, а тот все руководил. И вот однажды он опять начал говорить:

— Поставьте коливо сюда…

Бац! Старец ему чуть шею не свернул.

— Получи свое коливо! — сказал Старец.

— Простите! — ответил тот.

Днем я его увидел и спросил:

— Как ты, отец?

— Ох, что тебе сказать, Ефрем? Ночью я видел змея с огромной пастью, и он хотел меня проглотить. Когда он разинул пасть, чтобы схватить меня, я услышал голос Старца. «Берегись!» — крикнул он мне. И зверь пропал. Та оплеуха, которую я получил, — вот что это было. Ведь я проявлял своеволие. Я получил по морде, и на этом дело закончилось. Иначе я не избавился бы от своеволия. А теперь зверь, охотившийся на меня, убежал.

Чтобы Старец был рядом, а кто-то из нас командовал — для нас это было страшным делом, страшным нарушением правил. Такого у нас быть не могло.

* * *

Так же Старец не разрешал нам приносить в общину новости извне, рассказывать о ком-то другом, как он поживает, что делает. Мы не знали, что происходит за оградой нашего двора.

Он строго наблюдал, чтобы не было празднословия. Осуждения же для нас вообще не существовало. Если кто-то пытался завязать разговор, Старец реагировал мгновенно: «Потеряешь благодать Божию, несчастный, и будешь затем биться головой об стенку. Что ты сидишь и судишь? Почему тебя это волнует? Здесь нет места вестям и новостям. Только вперед! Молчание и молитва! Ничего другого. Мы пришли сюда не для того, чтобы время провести. Диавол выжидает, не спит, рыщет там и сям, как лев, чтобы схватить, кого найдет в нерадении, в унынии, в рассеянности. Мы должны смотреть в оба». Так он следил, чтобы мы не празднословили и, прежде всего, не осуждали поступки какого-нибудь человека не из нашей общины. Но и друг друга мы не должны были осуждать. Такого наша община не знала. Из Старца нельзя было вытянуть слова о ком-нибудь.

* * *

Отец Арсений, или потому, что уже был в возрасте, или потому, что был простодушным, иногда подходил к Старцу сказать что-нибудь о нашем брате или о ком-нибудь другом, о какой-нибудь узнанной им новости. За это ему крепко доставалось. За то, что он по простоте своей иногда бывал несдержан на язык, Старец его поколачивал.

— Старче, ты видел там такого-то?

Только он начинал говорить подобным образом, Старец тут же давал ему по голове. Бац! Затрещина.

— Арсений, смотри, не празднословь! Читай молитву.

— Да ладно, дорогой мой, что я такого сказал?

— Того, что ты сказал, достаточно, чтобы лишить тебя благословения молитвы. Тебе этого мало?

— Прости.

Проходило немного времени.

— А такой-то неважно живет…

Бац! Старец давал ему оплеуху:

— Это осуждение! Ты опять за свое!

— Разве это осуждение?

— А что же это такое, осел ты этакий! Заткнись, закрой рот! Разве это тебя касается?

— Ах, дорогой мой, ты все время дерешься…

— Да если мы потеряем благодать, где мы ее потом найдем?!

Однажды Старец захотел почесать голову, а отец Арсений, испугавшись, поднял руки, чтобы защититься, думая, что сейчас опять получит затрещину. Отец Арсений бывал бит Старцем до самой старости.

Они были мужественными людьми, поэтому и достигли святости, поэтому и стал отец Арсений как Авраам.

* * *

Старец нас учил, какое это большое дело — молчание: «Самое совершенное приобретение — молчание, оно выше всех добродетелей». И еще говорил Старец: «Если мы возьмем весы и все добродетели положим на одну чашу, а молчание — на другую, то молчание перевесит. Потому что, когда монах сознательно молчит, он будет молиться или пребывать в созерцании. Когда он молчит и молится, к нему приходит сокрушение, плач, слезы, умиротворение и тишина. И когда человек молчит, он не осуждает, не празднословит, не лжет, не клевещет, не говорит о том, о сем, о пятом, десятом, не слушает, когда другие говорят дурное. Вследствие такого молчания душа напитывается благодатью. С молчанием приходит плач, плач приносит слезы, слезы производят очищение, а очищение удостаивает человека видения Бога. Безмолвник может увидеть Его в своем сердце ощутимо, увидеть вещи, которые никогда не сможет представить себе тот, кто открывает рот и разговаривает».

Не могли мы после такого наставления усесться и празднословить, осуждать, свободно разговаривать в присутствии Старца. Такого у нас не было. И подтверждается это тем, что никогда мы, братья общины, не соблазнили один другого, никогда друг друга не огорчили.

Старец нам говорил: «Когда вы видите посетителя, убегайте», — и где бы мы ни находились, мы прятались по норкам. Увидев, что кто-то пришел посетить нашу общину, мы, молодые, исчезали. Нас никто не видел, и мы никого не видели. Старец так тщательно нас охранял, что не позволял нам ни показываться чужим на глаза, ни видеть самим пришедшего человека. Казалось бы, что мог нам сделать какой-то посетитель? Но Старец никому не разрешал даже увидеть его. Мы никогда не видели никого, кроме отцов. Самое большее, мы могли заметить, что какой-то человек пришел. После этого он для нас не существовал. Он разговаривал со Старцем, с отцом Арсением — прекрасно! — и уходил. Мы его не видели. Благословенной была та жизнь. Просто прекрасной!

Старец настаивал на такой тактике, потому что Авва Исаак Сирин учит: «Не только речи мирских людей причиняют вред безмолвникам, но даже и вид этих людей». 

Все это, хотя и может показаться преувеличением, если не ошибкой, было чрезвычайно полезно. Это стало для нас краеугольным камнем, прочным фундаментом, на котором было основано все. Потому что если бы мы так не поступали и не было бы таких наставлений и требований Старца, мы не смогли бы приобрести духовную устойчивость.

Многие прошли через общину Старца, но не остались в ней. Они не смогли соблюдать наши правила и вести такой же образ жизни.

* * *

Как прекрасна была эта жизнь! Никаких забот! Я совершенно не знал, что происходит в миру, за пределами каливы. Понятия не имел. Старец нам не позволял этого знать. Пропадает мир, не пропадает, куда катится — меня это не касалось. Мы ни о чем не ведали. Знали только, как нам вместе жить. И Бога. Ничего другого мы не знали.

Чтобы нам поговорить, чтобы сказать хоть слово брату, нужно было хорошенько все взвесить. Помысл мне говорил:

— Скажи это.

— Ну, допустим, я сказал. Есть в этом необходимость? Нет.

— Но ты все-таки скажи.

— Раз нет необходимости, не скажу.

Да, я стал немым — и мне не о чем было разговаривать. Я говорил только со Старцем и с отцом Арсением. И хотя мы хранили молчание, между нами была большая любовь. Неимоверная любовь. Один за другого приносил себя в жертву. Внешне казалось, что я не разговаривал со своим братом, но в душе я мысленно его обнимал.

* * *

Как-то раз пришел мой бывший духовник, отец Ефрем. Отец Иосиф Младший разговаривал с ним, они обсуждали последние новости. И хотя мой духовник был тем, кто в миру помог мне избрать монашеский путь, для меня он был теперь совершенно… нет, не посторонним, а посетителем, с которым мне не следовало обмениваться ни одним словом. Если у меня есть Старец, то о чем разговор?

Старец заметил:

— Малой, смотри, сколько уже разговаривает отец Иосиф с твоим бывшим духовником.

— Я говорить с ним не буду.

— Да я знаю, что ты не будешь.

Старец все знал, от него ничто не ускользало.

— Брат Иосиф старше меня, а я деревенщина, о чем мне говорить?

— Сколько ты молчишь теперь, столько будешь говорить посреди Церкви. И придет день, когда ты это увидишь.

Старец говорил пророчески. Но откуда мне было знать, что он имел в виду? Я был совершенной дубиной в этих вещах. Я верил, что он говорит нечто важное, но понятия не имел, что именно. Я думал, он имеет в виду, что я в какой-то церкви буду говорить. Но что же я мог там сказать? Теперь, после того как пророчество Старца исполнилось, я понимаю его слова. Старец подразумевал Церковь Христову. Ведь я нахожусь теперь за пределами Святой Горы, тут и там, в миру, в городах, в других странах, и мне приходится проповедовать и беседовать с людьми. 

Однако тогда я непрестанно думал лишь о смерти и поэтому ответил Старцу:

— Старче, из этой каливы я уйду только на Небо.

* * *

Молчание у нас было абсолютное. И это молчание создавало тишину и спокойствие, а от этого непроизвольно возникал в человеке плач. Ты видел, как приходит Божественное вдохновение, помыслы, разжженные Божественным действием, от чего в душе монаха возникает некая теплота, некое горение сердца. Так говорит и Авва Исаак Сирин: «Когда в сердце монаха предстоит родиться духовному младенцу, душа накануне этого чувствует взыграние младенца и так обнаруживает приближение родов», то есть возрождение души во Христе. 

И эти состояния возникали попеременно — то одно, то другое. Как говорит об этом Авва Макарий Египетский, душа монаха переживает разные духовные состояния одно за другим. Иногда он чувствует себя воином Христовым, прекрасно вооруженным, ужасным для врага и вызывающим бесов на войну. Иногда — невестой Христовой, украшенной для Жениха своего Иисуса. Иногда — чадом Божиим, ощущающим в себе Отца Светов, чувствующим такую близость, какая бывает у дитяти к родителю, и сыновнее дерзновение к своему Небесному Отцу.

И часто, от преизбытка благодати ночью, одно из этих состояний продолжалось и днем. Тогда день протекал в некоем нерушимом мире, и этот мир вновь приводил к созерцанию Бога.

Мы не только не давали нашему языку празднословить, но мы даже не позволяли себе подумать о чем-то, кроме Бога. И молчание, молитва, созерцание создавали некую печаль, но печаль благую. Была ли это память о смерти, или память о суде Божием, или память о своих грехах — о чем бы ни был мой помысл, слезы текли ручьем. Не проходило ни дня, ни часа, когда глаза не были бы двумя источниками слез. Слезы не прекращались ни днем ни ночью. Даже подушка орошалась нашими слезами, прежде чем нас одолевал сон. Хотя часто слезы текли без какой-либо определенной причины, нельзя было сказать, что я не знал, почему плачу, — я плакал от умиления души. И благодаря тому, что ум в таком состоянии становился более легким и чистым, естественным образом приходила святая память о Боге. И все, что ей предшествовало, в результате, возрастало.

Все это было плодом молитв Старца. Плодом его собственных слез, которые он проливал за нас. Он сам об этом нам говорил. Однажды я спросил его:

— Старче, почему вы столько поститесь, будучи уже весьма изнуренным?

И он мне ответил:

— Потому, дитя мое, что хочу подвизаться, дабы благой наш Бог дал вам Свою благодать.

Следовательно, дерзновение Старца посылало нам это благословение Божие. Никогда у меня даже в мыслях не промелькнуло, что происходившее с нами было результатом наших собственных усилий. Это и есть мое самое главное убеждение.

 

Глава четырнадцатая. ПОСЛУШАНИЕ

Старец Иосиф подвизался крайне сурово, лишь в житиях великих святых можно встретить такие подвиги. Однако этот великий подвижник подчеркивал, что послушание имеет для нас большее значение, чем любой иной подвиг.

Он говорил: «Молитва проистекает от послушания, а не послушание от молитвы. Оказывай послушание теперь, и тогда к тебе придет благодать».

Старец нам объяснял и подлинный смысл послушания, говоря так: «Святые отцы учат пребывать в высочайшей из добродетелей — послушании, чтобы мы стали подражателями Иисуса. В этом цель их учения. То есть они хотят, чтобы послушанием мы очистили ум от различных страстей, очистили себя от страсти угождения собственной воле и через это получили Божественную благодать. Главная цель ученика, с которой он идет к Старцу и оказывает ему совершенное послушание, состоит в том, чтобы Старец, горя любовью Христовой, передал ему богатство своей добродетели».

Сказал он мне и следующее: «Знай, что ни умная молитва, ни Божественное Причащение, ни бдение, ни иной какой-либо подвиг не спасает монаха так, как послушание. Если ты оказываешь послушание, то годишься для рая. Если не оказываешь послушания, то, хотя бы ты и причащался, и служил литургию, и творил умную молитву, тебе уготован ад. Здесь не существует среднего. Оказываешь послушание? Даже если ничего другого ты не сделаешь, будешь в раю, ибо подражаешь Христу, Который оказал послушание Своему Отцу. Все, что делается по своей воле, без послушания, забирает себе диавол». Вот что он мне сказал. И я сохранил это как догмат. И теперь я передаю это моей общине.

И еще он нам говорил: «Если монах не берется крепко за послушание и Иисусову молитву с самого начала, то восплачь о нем. Слепым он родился — слепым умрет. Жаль только денег, потраченных на проезд до Святой Горы. Тот, кто примешивает свою волю к воле Старца, — прелюбодей. Одним словом, непослушный монах — это сын диавола».

И он нам объяснял, что только когда человек сокрушит свою гордость, он сможет заложить основание для своего духовного здания. Ибо присутствие гордости не дает Божией благодати оставаться в человеке. И единственный способ искоренить зверя гордыни — это послушание, отсекающее своеволие.

Еще он меня учил, что тот, кто не оказывает послушания, требует его от других.

Также он говорил:

— Если мы не оказываем послушания одному Старцу, значит, будем его оказывать многим старцам.

— Старче, что ты имеешь в виду? — спросил я его.

Он ответил:

— Вот что я имею в виду, дитя мое. Если мы не оказываем послушания своему Старцу, мы будем его оказывать многим старцам: многим желаниям, многим бесам, многим страстям. И во всем этом мы совершенно запутаемся. Оказывая послушание одному Старцу, мы оказываем его Богу. Ибо без послушания ради любви Христовой, без послушания с жертвенностью не может человек проявить самоотречения и своей любви к Богу. Когда мы начинаем жить по своей воле, каждое желание и каждое послушание какой-нибудь страсти становится для нас старцем, и тогда нами руководит уже он. Поэтому мы и видим сейчас послушников, которые не почитают своих Старцев.

Как-то раз, дитя мое, я возвращался на корабле из Дафни в наш скит. Со мной плыл игумен одной обители, которого я знал. И я видел, как его послушник говорил, говорил, говорил своему Старцу, а тот, бедный, выслушивал все молча. Послушник делал ему замечания, обличал его и противоречил, а тот, будучи опытным, молчал.

Печалился, но молчал. Конечно, он не хотел опозорить своего послушника перед множеством отцов, бывших на корабле, и поэтому молчал. Я смотрел на него, огорчался и думал: «Ох, что приходится переносить сейчас этому Старцу от своего послушника!»

И я сам, дитя мое, однажды плыл из скита в Дафни со своим послушником. Его рот ни на минуту не закрывался: он говорил то с одним, то с другим. Когда мы высадились в Дафни, я ему сказал: «Ты совершенно не закрывал рта». — «Прости, Старче». — «Какой толк теперь от этого „прости“? Твой язык столько сказал в присутствии твоего Старца, что можешь принять мои поздравления за свое послушание».

Таковы награды непослушных послушников. Добрый же послушник экспрессом добирается до Престола Божия. Он не останавливается даже на мытарствах. Они далеко отступают от его пути, потому что им не за что в нем зацепиться. И правда, за что можно было бы его ухватить?

Хотя Старец сам был исихастом, он говорил:

— Хорошего послушника я ставлю выше, чем пустынников и исихастов.

— Почему, Старче? — спросил я как-то.

— Потому что исихаст исполняет свою волю, живет, как сам хочет. Кто ставит ему препятствия? В чем его затруднения? Ни в чем. А хороший послушник пришел исполнять не свою волю, а волю своего Старца. Все затруднение состоит в своей воле, ибо послушанием ограничивается, стесняется ее свобода. Свобода — это царство человека. Отними у него свободу — и он становится животным, становится пленником, становится узником. Но послушник, становясь узником здесь, на земле, узником в смысле отсечения своей воли, становится свободным душой и свободно пройдет узкие врата, вход для него открыт. Это видели и святые отцы в видениях: чин послушников, этих славных подвижников, был увенчан дважды. Авва Моисей Мурин сказал: «Бегите, чада, туда, где есть послушание. Туда, где существует свобода, где дорога открыта, где любовь, согласие, мир, благодать, милость».

Это и многое другое, сказанное Старцем нам, молодым монахам, жившим у него, служило краеугольным камнем, прочным основанием для всего дальнейшего. Если бы у нас не было этих наставлений Старца и мы, со своей стороны, не следовали бы им, не осуществляли бы их на деле, у нас абсолютно ничего не получилось бы.

* * *

Когда человек не имеет самоотречения и не отрекся от своей воли, он страдает, все время на его пути возникают преткновения. То одно у него виновато, то другое его колет, то третье ему досаждает, то четвертое его задевает. И поэтому он всегда мучается. Когда же монах отречется от своей воли и исполняет волю Божию — тем, что оказывает послушание Старцу, — тогда он живет счастливо. Он делается подобным малому ребенку, младенцу. Он становится духовным младенцем, нет у него никакого огорчения, никакой заботы о своем спасении, он ощущает большую легкость, чувствует себя очень счастливым. Он спит и просыпается, как малое дитя. Ребенок, конечно, ведет себя так из-за младенческого ума, в нашем же случае монах младенчествует злобой (см. 1 Кор. 14:20).

Это мы познали на деле. Когда мы жили со Старцем, мы были сущими младенцами. Я был совершенно счастлив. После первого периода, после битвы за то, чтобы остаться и удержаться на монашеском пути, вся остальная жизнь была праздником. У нас были, конечно, телесные труды, но я все равно был очень счастлив, в душе у меня были радость и мир. Ни смерть меня не беспокоила, ни Суд Божий. И я так ощущал эту жизнь, что просил Бога о том, чтобы, если возможно, уйти мне сейчас. Просил, чтобы Он меня забрал теперь, пока я пребываю в послушании, пока я чувствую себя так. Потому что я знал: в будущем, когда уйдет Старец, начнутся заботы, своя воля, я буду жить по своим представлениям, со своей ответственностью, со своими мыслями, мне некого будет слушаться, и я буду за все отвечать сам. А сейчас, когда я все делаю по благословению Старца, какой будет с меня спрос? Все это означает несомненное, гарантированное спасение. И происходит так потому, что человек отрекся от своей воли и теперь воля Божия — это и его воля: он делает то, что хочет Бог.

Пребывая в этом состоянии, я однажды спросил Старца:

— Почему, Старче, я не озабочен своими грехами, мыслями о своем исходе, о прохождении мытарств? Когда я молюсь, я стараюсь представить себя во время Второго Пришествия слева от Судии, ибо я должен скорбеть о многих своих грехах. Но у меня не получается, меня как-то само собою, свободно и непринужденно влечет направо. Может быть, это прелесть?

— Ну ты даешь, дурень! Разве ты этого не понимаешь?

— Не понимаю.

— В тот момент, когда ты, послушник, переложил весь свой груз на мои плечи, тебе стало легко. За что же ты будешь оправдываться, если ты все возложил на меня, если все взял на себя я, а ты — свободен? Как тебе после этого не пойти направо? Что тебе может в этом воспрепятствовать? А если бы ты исполнял свою волю, то груз был бы на тебе и ты не чувствовал бы того, о чем говоришь.

— Да, Старче. Просто я знаю только то, что заслуживаю левой стороны, а правой не заслуживаю.

Но Старец был прав, потому что мы ничего не делали, не спросив его.

И была у меня радость. Благодаря послушанию у меня не было помыслов.

— Почему, Старче, у меня нет помыслов?

— Потому что свой груз ты отдал нам.

Мы жили как странники, ожидая, когда уйдем. Смерть мы вменили ни во что. От многих трудностей и телесной немощи у меня появились признаки туберкулеза: тяжесть в груди, сильный жар. Но меня совершенно не заботило мое здоровье. Я заботился лишь о том, как угодить Старцу и как я уйду из этой жизни. Когда послушник угождает Старцу, он угождает Богу. Какие еще могут быть вопросы? Послушник угождает Старцу своей духовной жизнью и чем больше преуспевает в духовном совершенствовании, тем больше угождает. И таким образом получает благословение Божие.

* * *

Как-то раз Старец намеренно грубо отправил одного своего послушника исполнить некую работу. Тот, как всегда, ответил «буди благословенно» и пошел выполнять. Тогда Старец сказал сидевшему рядом отцу Ефрему Катунакскому:

— Насколько же угодно Богу и насколько угодно Старцу, когда послушник говорит «буди благословенно»!

И произнеся это вполголоса, так, чтобы не услышал уходивший послушник, Старец перекрестил его и опять же тихо сказал ему вслед:

— Бог да благословит тебя!

Какой бы наказ ни давал мне Старец, я думал только о том, как его выполнить. В этом мы были очень внимательны.

Я оказывал послушание и старцу Арсению. Как-то, когда я был еще новоначальным, мы сажали с отцом Арсением лук. До этого мне никогда не приходилось его сажать, но я знал, как он растет. Вначале я сажал как положено: корешками вниз, а перышками вверх. Отец Арсений мне сказал:

— Разве так сажают лук, криворукий?

— А как, старче?

— Перышками вниз, а корешками вверх.

— Буди благословенно.

Я посадил лук корешками вверх. И когда он все-таки вырос, то оказался превосходным. За послушание он вырос как надо. Так отец Арсений воспитывал меня.

В другой раз Старец Иосиф послал меня с одним из братьев собирать виноград. Целый день мы срезали гроздья и, само собой, ни одной ягоды не положили себе в рот, поскольку Старец не дал на это благословения. Монах, хозяин виноградника, говорил нам:

— Кушайте, отцы, есть благословение.

Но мы отказались. Он восхищался нами и говорил:

— Вот это да! Какие послушники у Старца Иосифа!

И отцу Ефрему Катунакскому он позже с удивлением рассказывал:

— Слушай, отец Ефрем, какие послушники у Старца Иосифа! Целый день они резали виноград и ни одной ягоды не съели! Я им говорил: «Кушайте, отцы, есть благословение». А они отвечали: «Прости, старче, сейчас не время еды».

И действительно, мы ни на гран не отступали от наказов Старца.

* * *

Мы научились от нашего блаженного Старца не думать сверх того, что думает он, не помышлять иначе, чем помышляет он сам.

Этому он научил нас очень просто. Я, убогий, привил себе это и говорил: «Если я не осуществлю на деле то, чему учусь, — я проиграл. А если я проиграю, кто исправит положение? Если человек уйдет из жизни, кто сделает за него то, что мог сделать только он сам?»

Здесь требуется духовная находчивость. Здесь необходимо быть наготове. Я старался смиренно и просто следовать за Старцем, думая так же, как думает он, веруя в то, во что верует он, размышляя о том, о чем размышлял он, насколько это было для меня возможно. Я верил, что слова его — это золото и бриллианты. Я неуклонно придерживался его советов. И говорил себе: «Другого духовного наставника мне в моей жизни не надо».

Что такое возражать Старцу, мы не знали. Это нам было совершенно неизвестно. И еще я старался, чтобы кредо Старца было моим собственным кредо. Никогда я, по благодати Божией, не совершил преступления, возымев в своем помысле нечто отличающееся от кредо Старца. Ибо я чувствовал, что только так могу быть послушником. Я не хотел им быть только внешне, исполняя лишь различные послушания, работы и данные мне поручения. Такое послушание я считал только телесной необходимостью. Я хотел быть послушником душой, духом, всем своим существом. Я чувствовал, что только по молитвам Старца и по молитвам моей матери я смогу стать таким, каким должен быть подлинный послушник по Богу. Поэтому, когда Старец принимал какое-нибудь решение, я был с ним полностью согласен.

Когда в начале моей монашеской жизни диавол приводил мне на ум помыслы, воспоминания, любовь к родителям, я говорил: «Как я могу разделить свою любовь на две части — между Богом и родителями?» Я это считал прелюбодеянием по отношению к Богу, поскольку Старец нас учил, что прежде всего мы должны любить Бога и эта любовь должна быть неделимой. Ибо Он — наш единственный Отец, в самом глубоком смысле этого слова, Которого мы должны возлюбить. А мать наша — конечно, Пресвятая Богородица. Я чувствовал потребность быть искренним пред Богом, который знает мое сердце, чувствовал, что всю свою любовь без остатка должен отдать Ему.

* * *

Мы имели наставление от Старца быть искренними пред Богом и перед ним самим. Он имел в виду чистую и откровенную исповедь. Такой и была наша жизнь рядом с ним. Я старался, со своей стороны, быть совершенно открытым для его глаз, быть понятным для него, ничего от него не скрывать, даже мельчайшего помысла. Я знал, что если оставлю в себе что-то сокрытым, то буду чувствовать это как духовное прелюбодеяние.

Помыслы должны были быть совершенно чисты. Я старался не оставлять в себе ничего, что было бы неизвестно Старцу. Как у меня проходит бдение, как у меня с помыслами, каковы отношения с отцами, что с рукоделием — все это он должен был знать. «Ибо, — думал я, — если с первых дней своего послушания я не положу доброго начала, согласно совету Старца, то не буду иметь и доброго конца».

По молитве Старца, это способствовало тому, что я чувствовал сильную радость и совершенно не ощущал бремени вины и ответственности. Была такая душевная легкость, я так ясно видел все даже телесными глазами, что по неопытности задавал себе вопрос: «Что это со мной происходит?» Я спросил Старца:

— Старче, я все вижу очень ясно. Что это такое?

— Это — часть плода послушания.

Меня совершенно не заботило даже мое спасение, я чувствовал такое упокоение, что говорил себе: «Даже если я уйду прямо сейчас, что мне сказать Богу? Мои грехи? Я их исповедал. Все, что во мне, Старцу известно. Все, что я сделал, я сделал по послушанию». При этом я не чувствовал, чтобы у меня мелькнул помысл тщеславия, ведь я знал и верил безусловно, что все это — по молитвам Старца и нет в этом ничего моего. Я ложился спать и чувствовал такое спокойствие духа, что спрашивал себя: «Что со мной происходит?»

Если, однако, послушник не откровенен, не искренен, не обнажит всего себя полностью в чистой исповеди, не откроет перед Старцем всю душу, то он не сможет положить доброго начала и поэтому не может ожидать доброго конца.

Когда мы оставляем в себе все, что сеет диавол, все, что рождают страсти, все, что исходит от ветхого человека, и не выносим это наружу, чтобы очиститься, а без разбора сохраняем это в сердце, в душе и все это в себе перевариваем, тогда мы не способны правильно подвизаться. Не может тогда душа человека обладать драгоценным здоровьем. А когда мы говорим «здоровье души», то имеем в виду ее спасение.

Когда желудок не может переварить пищу, он испытывает потребность извергнуть ее вон. Если он ее не извергнет и при этом примет еще порцию, то и новая пища окажется испорченной, а болезненное состояние только ухудшится. Если же, однако, извергнуть нездоровую пищу и выпить, скажем, горячего чая, то желудок очистится и все, что мы в него поместим затем, пойдет нам на пользу. Когда человек исповедует все, что у него на душе, тогда он извергает из себя то нездоровое, что есть внутри. Затем душа очищается слезами покаяния. И после этого дается чистая пища: благодать Божия, просвещение Божие, светлые помыслы — и все это делает человека здоровым. Поэтому прежде всего надо зачать и родить страх Божий, и этот страх, как свет, приведет к доброму началу, духовно воспитает и просветит, как устроить своего внутреннего человека.

Старец нам говорил: «Ты видел монаха, которого постигло падение, который стал дезертиром? Это с ним случилось оттого, что он скрывал свои помыслы. Он не открывал их — и они его погубили, как губят змеи. Только что вылупившиеся змееныши — маленькие, но если ты не прогонишь их, они вырастут и у них появится яд. Один из них тебя ужалит, и ты умрешь. Видел человека в прелести? Это с ним произошло из-за помыслов».

Старец нам рассказывал о некоторых людях, которые скрывали свои помыслы и из-за этого пострадали, впали в прелесть. Нередко такие люди кончали жизнь самоубийством, потому что верили, что им является ангел, тогда как это был бес. А прелесть состояла вот в чем: «Не говори это Старцу».

 

Глава пятнадцатая. ИИСУСОВА МОЛИТВА

Через несколько дней после того, как я из мира пришел к Старцу, отец Арсений мне сказал:

— Приходи, малой, я научу тебя творить молитву. Умную молитву я творить еще не умел.

— Приходи ко мне в мою келейку.

Как его келлия могла вместить нас обоих? Он объяснил:

— Я буду стоять на полу, а ты на досках лежака. Мы поместим ум в сердце и будем говорить: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» — и посмотрим, что будет. Понял?

— Понял.

— Но будь внимателен, произноси умом, а не устами. Стоя — и ты и я. Смотри только, не засни.

— Нет, я не усну.

Я старался молиться, как мог, сообразуясь с тем, что успел понять об умной молитве. Прошло совсем немного времени, и отец Арсений меня спросил:

— Замечаешь что-нибудь? Чувствуешь что-нибудь? Ощущаешь благодать Божию?

— Нет, батюшка.

— Убирайся вон! Животное! За столько времени ты ничего не заметил? У меня сердце просветлело и возрадовалось, а у тебя — ничего? Ты что, совсем тупой? Что ты делаешь все это время?

— Я и сам не знаю, что я делаю.

— Ладно, отправляйся в свою келлию и там читай молитву.

Пошел я в свою келлию за стеной и начал: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» Он мне застучал в стенку.

— Молча, про себя! Умом своим молись, ты мне мешаешь!

У меня не получалось: мои мысли разбегались, внутренняя речь не шла, ум буксовал, меня борол сон. Но двигаться, чтобы не уснуть, мне в моей келлии было негде. Я боялся, что, заснув, упаду и ударюсь. Чтобы не спать, я начал шептать: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» У отца Арсения был хороший слух до самой его смерти в девяносто семь лет. Он слышал чутко, как младенец. Он меня услышал и — тук-тук! — постучал в стену моей келлии. Я понял, что он меня зовет, и пошел к нему.

— Почему ты разговариваешь?

О Боже мой! Смилуйся!

— Прости, батюшка.

Я вернулся и продолжил молиться. Мой ум не шевелился, молитва не шла, меня одолевал сон, и я вынужден был очень тихо шептать. Но отец Арсений вновь меня услышал! И опять застучал: тук-тук!

— Я же тебе объяснил! Умом!

Я рассказал обо всем Старцу. Он ответил:

— Ладно, шепчи ее. Ничего, подрастешь. Твори молитву восемь часов. Мы молимся по десять-двенадцать. Ты — еще молоденький жеребенок. Мы пока не оседлали тебя. Когда положим на тебя седло, тогда и ты будешь молиться десять-двенадцать часов.

* * *

В самом начале у меня были и другие трудности. Я не мог произносить Имя Христово. Мне казалось, что мой ум буксует, внутренняя речь никак не двигалась. Даже слово «Господи» я не мог сказать. Что же это было? Старец мне сказал:

— Не огорчайся, вавулис. Будь настойчивым. Это скорлупа. Стучи — и расколется. Когда скорлупа расколется — гм, тогда!.. Это как семя, лежащее в земле. Когда оно начинает прорастать, его росток пробивается через засохшую корку земли — оп! оно пробилось и, продолжая расти, вырастает. Так и когда отступит фронт врага — оп! ты начнешь наступление и будешь радоваться, завоевывая то одно, то другое разные места. Ты будешь это видеть, будешь радоваться, и у тебя будет расти аппетит для большего. И так далее.

И слово становилось делом. Молитвами Старца мы совершали свою молитву. Бывало, мы три, четыре, пять часов совершали умную молитву, со склоненной головой, с умом, пребывающим в духовном сердце, в дыхании Божием. Иногда я поднимал голову, чтобы глотнуть воздуха, но меня тянуло обратно внутрь. Почему меня тянуло внутрь? Душа, вкусив, говорила: «Не ищи ничего другого. Вот оно, сокровище. Стучись!» Ах! Это было сокровище! Воистину!

* * *

Когда какой-нибудь брат присоединялся к нашей общине, первым наставлением Старца было требование понуждать себя к молчанию и Иисусовой молитве.

— Дитя мое, Иисусова молитва! Я хочу слышать, как ты говоришь Иисусову молитву.

Мудрый учитель знал, что если новоначальный будет хранить молчание и творить молитву, то этим он заложит крепкий фундамент, и это станет хорошим знаком для его будущего. Старец непрестанно говорил нам об этом и наблюдал, чтобы мы постоянно пребывали в молчании с молитвой. Дальнейшая жизнь полностью подтверждала, что тот брат, который понуждал себя главным образом к этим двум вещам — молчанию и молитве, действительно полагал доброе начало и закладывал фундамент своего духовного жилища. Это было не просто теорией Старца, мы видели, как это исполняется на деле.

Именно поэтому он и говорил нам:

— Я от вас ничего не хочу. Я буду готовить, буду вам служить. Мне нужно только одно: чтобы вы день и ночь молились, каялись и прежде всего плакали. Не хочу ничего другого, только понуждайте себя к молитве и слезам день и ночь.

* * *

В самом начале нашей монашеской жизни Старец сказал: «Чада, когда мы приходим из мира, наш ум очень занят тем, чем мы жили в миру. Наше воображение наполнено образами, страстями, впечатлениями, мыслями, а вместе с этим мы тащим с собой и тонны гордости. Весь этот мир страстей имеет и соответствующие страстям помыслы и представления. Если мы постараемся оторвать и удалить ум от всего этого ради молитвы, у нас ничего не получится. Почему? Потому что душевно мы слабы, но сильны в страстных мечтаниях. И поскольку мы не можем держать молитву умно, тогда, согласно отцам Церкви, преданию наших Старцев, согласно священному аскетическому преданию, мы должны стараться молиться устно, чтобы звучанием молитвы оторвать ум от мечтаний. Мало-помалу молитва усладит ум и оторвет от мирской пищи и вращения в мирском, затем постепенно затворит его внутри самого себя вместе с непрестанной молитвой. Поэтому прекратим празднословие, чтобы все свое время занять молитвой. Ведь ум бродит по всему оставленному нами миру. И если мы не заложим этот фундамент — непрестанную устную молитву, то невозможнейшим из невозможного будет для нас положить доброе начало нашему духовному и монашескому преуспеянию».

И действительно, все это мы видим в жизни. Никто не может подвергнуть сомнению и оспорить эти слова. Если же кто и захочет, то столкнется со скалой опыта, и так обнаружится, что у него самого нет никакого опыта монашеской жизни.

Старец также наставлял нас: «Едва вы откроете глаза, тотчас принимайтесь за Иисусову молитву. Не позволяйте уму начать думать обо всем подряд и лишь через некоторое время вспомнить, что надо творить молитву. Если вы так себя станете понуждать, то и Бог вам поможет. Это станет для вас святым навыком — чтобы молитва, едва вы откроете глаза, была у вас весь день на первом месте. После этого вы будете трудиться и при этом говорить молитву. Тогда будут освящаться и благословляться труд, уста, язык, сердце, место, время, а прежде всего — человек, который произносит Имя Божие. И в дальнейшем, вооруженный молитвой, некоей Божественной силой, он станет неуязвимым для бесов, поскольку их попаляет и прогоняет Иисусова молитва».

* * *

Так, согласно наставлениям Старца, мы и начинали. Там была пустыня, никого рядом не было, и мы громко читали Иисусову молитву. Лишь только мы открывали глаза — давай, давай! Мы исполняли послушания, ходили с поручениями, таскали туда-сюда грузы — молитва «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» творилась непрестанно.

И в самом деле, польза была огромной. В душе была такая радость, такое умиление, было столько слез, что не передать. Часто от устной Иисусовой молитвы приходила такая благодать, что мы чувствовали в себе обилие Божественной любви, сильное восхищение ума. И во время послушаний ум каким-то удивительным образом пребывал не просто в молитве, но в созерцании Бога, в созерцании — ощутительном — иного мира.

То же происходило со мной, когда я толкал в спину Старца, чтобы помочь ему добраться ночью до церкви. Из-за своей болезни, водянки, он не мог карабкаться по крутым горным тропинкам. На спуске мы его поддерживали, а на подъеме — толкали. Часто бывало, что я подталкивал Старца сзади и при этом словно не был рядом с ним. Конечно, все это совершалось по его молитве. Ум мой был в другом месте. Он обходил дозором горнее, а потом я вновь приходил в себя и чувствовал, что нахожусь со Старцем и отцом Арсением. А затем вновь ускользал. Размышляя, я говорил себе: «Так вот какова духовная жизнь! Как величественно монашество! Что оно делает с человеком, как его преображает и изменяет! Сколь легким и духовным становится ум, как он преодолевает трудности и достигает тех пределов, о которых уже ничего не может передать словами!»

* * *

Какую бы работу мы ни делали, Старец взывал к нам: «Говорите, чада, молитву. Говорите ее громко!» Естественно, это значило не орать, но сдержанно, кротко произносить Иисусову молитву вслух. Иногда мы говорили ее и шепотом, чтобы не было шума, чтобы сильно не беспокоить ближнего, не беспокоить брата. Но совсем мы ее никогда не прекращали.

О нас говорили, что мы в прелести, нас называли тщеславными из-за того, что мы говорили Иисусову молитву громко. Но мы делали так не для того, чтобы нас слышали другие и похвалили за это, не для того, чтобы показать себя молитвенниками. Просто это был метод, способ подвижничества, приносивший большие результаты.

Во-первых, от Имени Христова освящается воздух и скулят бесы.

Во-вторых, когда кто-нибудь молится таким образом, другому нелегко будет подойти к нему, чтобы попразднословить. Он задумается, хорошо ли сейчас прервать молитву и начать говорить о том о сем? И поймет, что молящийся не уделит ему внимания.

В-третьих, прекращается празднословие ума. Ведь даже если ум и отвлечется, очень скоро звучание молитвы привлечет его назад.

В-четвертых, тот брат, который мечтает или празднословит, может опомниться и сказать себе: «Вот, этот человек молится, а я что делаю?»

Таковы плоды устного призывания Имени Божия, если, конечно, мы не нарушаем тишину и покой, произносим молитву спокойно, негромко. Имя Христово слышится, как гудение пчел, когда они вылетают и залетают в улей и делают мед, столь нужный и полезный. Так и у нас, когда мы, словно иные, духовные, пчелы, говорим в голос Имя Христово, получается как бы мед, столь полезный духовно.

* * *

А затем из устного призывания Иисусова молитва становится внутренней. Уму открывается путь внутрь, так что после этого человек творит молитву, не прилагая усилий. Он просыпается — и сразу Иисусова молитва начинается сама собой! Вначале приходится прикладывать старание, чтобы говорить ее. А когда он продвинется по этому пути, когда бульдозером устного призывания проложит для ума эту дорогу, тогда он свободно едет по ней на своем автомобильчике — уме. И молитва начинает свободно произноситься умом. А если человек продвигается глубже и успешней, что свойственно великим отцам-исихастам, то в сердце его открывается уже не обычная дорога, а проспект. Когда единственной заботой сердца является Имя Христово, тогда совершается великий праздник, на котором бывает большая торговля, с огромной выгодой, с большими духовными приобретениями. Человек становится богачом. Но начинает он как мелкий торговец. Поэтому-то и необходимо устное призывание.

Итак, мы не обращали внимания на то, что нас не понимали другие, и продвигались по нашему пути. Если бы мы не прилагали усердия к устной Иисусовой молитве и не соблюдали молчания, наш ум бродил бы по всем переулкам и приносил бы всякий мусор. Если бы мы не нашли этого великого Старца, то читали бы только службы. Так один бесноватый, как-то раз придя к нам, кричал: «Ступай на вечерню, брось четки!» Сам бес проговорился, какой сильной может быть наша беседа с Богом. Поэтому исихастская жизнь, то есть четки с поклонами, с Иисусовой молитвой, намного выше, чем церковное псалмопение. Церковная служба, с тропарями и всем остальным, хороша, но с Иисусовой молитвой не сопоставима. Поэтому мы и ложились рано спать и просыпались на закате солнца, чтобы всю ночь посвятить Иисусовой молитве. 

* * *

Я, поскольку обычно рядом со мной никого не было, говорил молитву в голос. И говорил непрестанно, так что у меня болело горло. Я сказал Старцу:

— Старче, от молитвы у меня болит рот и язык, опухло горло. Я не могу вздохнуть: у меня болит сердце. У меня в горле как будто рана, скоро будет язва.

— Пусть будет. С тобой ничего не случится. Терпение! Молитву не прекращай! Говори ее. Пусть болит! Боль принесет духовное наслаждение. Если не будет боли, плода молитвы ты не увидишь. Эта молитва тебя спасет. Она тебе поможет. Она тебя утешит. Она тебя научит. Она станет для тебя светом. Взывай и восклицай! Утверди ум, разум не на внешнем, а на внутреннем. Не слова и теории, проповеди и многие хлопоты, но трезвение и молитва со смирением. В этом суть, таков святоотеческий путь, таковы заповедь и наставление наших дедов. Испытай это на деле. Ибо если у тебя не будет практики, как ты будешь говорить о теории?

— Буди благословенно. Но при вдохе и выдохе у меня болит сердце. 

— Ничего с ним не случится!

Когда я говорил Иисусову молитву и старался исключить всякую мысль и всякий образ, чтобы во мне господствовала лишь эта молитва, приходило искушение. Помысл мне говорил: «Ты сейчас лопнешь от натуги». Я отвечал: «Пусть я лопну, пусть я на кусочки разорвусь. Но биться будем здесь. Это как дважды два четыре».

* * *

Первым в Иисусовой молитве был Старец. Целый день он нам напоминал: «Держите молитву! Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Эта молитва вас спасет. Имя Христово вас просветит, вам поможет, восполнит все, чего вам недостает, вас возрастит, станет для вас всем. Если вы не говорите эту молитву, это означает, что вы не положили доброго начала».

Все учительство Старца состояло в том, что он нас побуждал, подталкивал, наставлял, напоминал и следил за тем, чтобы мы помнили Бога посредством молитвы, умного делания, и посредством исихастского метода боролись со злом. Обучая нас обязанностям монаха,  он придавал большое значение этому практическому методу умной молитвы.

Поскольку его собственная жизнь была сплошным понуждением себя к молитве, он настаивал на том, чтобы и мы понуждали себя, сколько можем. И все это ради того, чтобы глубоко утвердить в уме и сердце Имя Господне, которое есть краеугольный камень всего духовного строения. Старец мне говорил: «Если ты возьмешь себе послушника, не учи его ничему, кроме молитвы. Молитва даст ему и благоговение, и устремленность к Богу, и внимание, и исповедь, и готовность к послушанию — все это ему дарует молитва».

Вся наука Старца состояла в том, чтобы мы вдыхали и выдыхали Имя Христово. Чтобы на нашем бдении мы часами сидели, низводили ум в сердце и дышали молитвой «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!»

Не знаю, есть ли сейчас такие люди (их, наверное, можно пересчитать по пальцам), которые и сами так трудятся, и других учат этой богопросвещенной, спасительной науке, действительно обновляющей, воссоздающей и исцеляющей душу молящегося. Душа человека, и особенно монаха, остается больной, если эта наука ему известна, но не применяется на деле.

* * *

Бывало, что, когда я молился, ум не встречал абсолютно никакого препятствия и, как пуля, с невообразимой и непостижимой скоростью летел ввысь и прикасался к тому, что превосходит вещественную природу. А иногда я чувствовал, как молитва не может подняться выше потолка. Недоумевая об этом, я спросил Старца:

— Старче, иногда бывает, что у меня не получается молиться, мой ум не может подняться выше крыши келлии. Почему так? Почему я чувствую это препятствие?

— Это бесы, дитя мое, которые невидимо находятся рядом. Это они препятствуют тебе по попущению, по домостроительству Божию, ради науки, которой, возможно, тебя обучает Бог для твоей опытности.

И еще он мне говорил:

— Дитя мое, посмотри, как поступает моряк. Когда дует ветерок, он без труда идет вперед под парусами. Однако если случится безветрие, штиль, он берется за весла. И тогда он трудится, потеет, но все же продвигается вперед. Так и мы. Когда приходит благодать Божия, тогда Иисусова молитва говорится сама собой. Однако когда, по домостроительству Божию, благодать удалится, мы должны взяться за весла, подвизаться, показать наше произволение.

* * *

Старец был очень строг. Он хотел сделать своих послушников достойными монашеского звания. И поэтому говорил мне: «Дитя мое, дело не в том, чтобы уйти из мира и где-нибудь постричься, надеть рясу, принять схиму и тем самым как бы стать монахом. Нет, дело не в этом. Монахом будет тот, кто уйдет из мира, найдет наставника, останется жить с ним, храня ему верность, и почувствует молитву. Если он не почувствовал молитвы, если он не имеет ее внутри себя, если он не приобрел непрестанной молитвы, то он не монах. Если он не молится постоянно или не старается хотя бы приблизиться к этому, то нельзя и подумать, что это монах, монахом он не стал. Внешне — стал, а внутренне — нет.

Человек двояк: он состоит из внешнего и внутреннего, тела и души. Он одевается и снаружи и внутри. И обнажается снаружи и внутри. И питается вещественной пищей и духовной. Если человек не изменится внутренне, то наружность — это ничто. Не очищайте наружность чаши, оставляя ее внутри немытой. Вымой чашу изнутри — и снаружи она будет чистой. Вымой себя внутри, наведи порядок внутри себя, в помыслах и во всем остальном — и увидишь, что и внешние твои действия будут правильными».

Так слово Старца укрепляло нас в подвиге молитвы.

* * *

Он нам также говорил: «Когда человек станет усердно заниматься молитвой и немного преуспеет в ней, поначалу призывая Имя Иисусово вслух, тогда ум начнет постепенно избавляться от парения, от рассеяния во все стороны. Ибо от устного призывания он уже почувствует сладость молитвы. Ум в этом состоянии начинает овладевать Именем Христовым. Насколько уменьшается парение, настолько молитва делается достоянием ума. А когда ум приобретет всю молитву, тогда начинает открываться сердце и принимать низводимую в него молитву. Спустя годы, после всеобъемлющего понуждения себя, то есть понуждения всего себя на все подвиги аскезы, сердце принимает всецелую молитву и занимается ею непрестанно. Тогда возникает особое сердечное состояние: сердце по-царски овладевает молитвой и владычествует над страстями. Господствует некий мир  и подчинение всего правлению Христову, Который царствует посредством Своего Божественного Имени».

* * *

Согласно правилу святых отцов и нашего Старца, молитва была главной заботой братии. И Старец, и все братья старались творить молитву непрестанно. Занятие умной молитвой было долгом послушания. Молитва была авангардом, оружием, щитом, была фундаментом, залогом того, что продолжение воспоследует. То есть в будущем должна была укрепить братию своими плодами. Иисусова молитва была для нас первостепенной добродетелью и целью жизни.

* * *

Как-то Старец сказал одному из братьев нашей общины:

— Говори, дитя мое, молитву. Я не слышу, чтобы ты ее говорил.

— Ну, Старче, неужели теперь, после стольких лет монашеской жизни, я буду говорить ее вслух? Мне стыдно.

— Стыдишься, что ты, будучи монахом столько лет, будешь говорить молитву вслух? То есть что ты как бы опустишься на ступеньку ниже в духовном смысле? Потому что молитва вслух тебе кажется способом для новоначальных, а ты считаешь себя продвинутым? Позор тебе! Это тщеславие и гордость! Стыдно должно быть тогда, когда мы не говорим молитву, когда ум наш блуждает там и сям, когда рот наш совсем не закрывается от разговоров. Разве не это стыдно? Вот что стыдно! И в глазах Бога, и в глазах людей.

* * *

Некий брат творил Иисусову молитву непрестанно. Его ум и сердце желали извещения о природе всего сущего и о сладости рая. И хотя благодать Святого Духа бывала с ним по временам, однажды она посетила его особым образом. В один из дней, после долгого устного призывания Имени Христова, внезапно он пришел в восхищение и, когда вскоре упразднились его телесные чувства, он осознал, прочувствовал язык, которым творение славословило Творца. Глаза этого брата, как душевные, так и телесные, открылись настолько, что он стал видеть все совершенно иначе. Но как именно, этот человек объяснить не мог даже самому себе и не мог это описать хотя бы в малейшей степени. Все, что он видел и слышал, было каким-то странным, связанным со сверхъестественным. Поющие птички, распустившиеся цветы, цветущие и благоухающие деревья, солнце, сияющий день — все они говорили о Славе Божией. Брат видел это, как если бы видел рай. Совершилось откровение, некое приоткрытие, явление некоего таинства, которое столь сокрыто от нас, что мы не видим обычными глазами этих духовных реальностей. Всякое дыхание да хвалит Господа! (Пс. 150:6) Как животное царство, так и растительное говорили о славе, о величии, о красоте и великолепии Бога. Брат удивлялся, изумлялся, но не мог говорить. Глаза источали слезы — не из-за грехов, а из-за красоты Божией. Как могло сердце вынести это откровение прекрасности Божией?! Но ведь и для Адама весь рай был неким созерцанием, одним из созерцаний Бога. Радовался его дух и веселился, когда он вникал во всякое создание и слышал его голос, воспевающий Бога.

Подобное случилось однажды и со святым Нектарием Пентапольским.  Когда он пребывал в своем монастыре на острове Эгина, монахини попросили его истолковать, что значит стих «Всякое дыхание да хвалит Господа». Он ответил: «Я вам объясню, подождите». И однажды ночью, когда они совершали бдение во дворе и святой чуть-чуть отошел от них, чтобы самому творить молитву, монахини на какое-то мгновение сверхъестественным образом, так что не могли этого объяснить, услышали, почувствовали, ощутили все творение рокочущим в едином дыхании единым гласом. Только тогда они поняли, как истолковываются слова «Всякое дыхание да хвалит Господа». Все творение единым дыханием хвалило Господа, Творца и Создателя своего!

Старец учил нас Иисусовой молитве и говорил: «Без Иисусовой молитвы, без трезвения, без усердия, без порядка, без такого священного отношения к порядку, какое у нас есть к Евангелию, мы не сможем приобрести ничего из того сокровища, о котором говорят отцы-исихасты».

 

Глава шестнадцатая. ДУХОВНЫЕ ПЛОДЫ

Наш труд состоял в многочасовом бдении, молитве по четкам, поклонах, чтении, созерцании, исповеди, искреннем откровении помыслов, а также в рукоделии и других работах. По субботам и воскресеньям у нас была Божественная литургия и мы причащались.  Молчание — полное, совершенное. Особенно мы, молодые, совершенно не дерзали беседовать между собой, не было и следа празднословия. Все это стало для нас краеугольным камнем. Наша жизнь была освященной, прекрасной с духовной стороны. И воздаянием за эти труды, конечно по молитвам Старца, была благодать.

* * *

Мы старались строго соблюдать наказы Старца об Иисусовой молитве вслух, о внимании к помыслам, о молчании. И что в результате происходило? Если брат все это соблюдал, можно было видеть, как он орошал землю слезами, даже когда шел по естественной нужде. Он шел спать — и сон не брал его из-за слез. Только он открывал глаза — память смертная становилась у изголовья. Чем бы он ни занимался, ум внимал духовному. Вот плод послушания!

Итак, прилагал ли этот человек труд, когда плакал, когда текли слезы? Нет. Эти слезы, бывшие, в сущности, духовным веселием, приходили потому, что человек не мог удержать внутри себя благословения Божия. Или, скорее, не мог скрыть созревшего плода, принесенного трудами послушания.

Я помню, что, когда я был новоначальным, изредка приходили письма от моей матери. После того как послание проходило цензуру Старца, он мне говорил: «Возьми-ка, почитай его и ты». И прибавлял: «Напиши ей пару слов». И я писал: «Мы здесь, мама, не умываемся водой. Мы умываемся слезами. Плачем — и так омываем свои лица».

* * *

Я никогда не забуду случившееся со мной очень страшное,  исключительное происшествие, бывшее, конечно, по молитвам Старца Иосифа.

Я был тогда еще послушником — в годы беззаботности, о которых часто вспоминаю. На первой седмице Великой Четыредесятницы мы жили отдельно друг от друга. Из-за усиленного подвига, из-за многих трудов я очень исхудал и ослаб, сильно болело в груди. В пятницу я вышел в пустыню, на скалы, один и собирал траву.

Я говорил Иисусову молитовку вслух, когда вдруг услышал некое тихое псалмопение, почувствовал радость и у меня случилось, не знаю как, некое восхищение ума на Небо. Конечно, Божественное не передается человеческим языком. Вот все, что я могу сказать немногими словами: ум мой был захвачен, и я оказался в ангельском месте, посреди ангельских чинов, конечно, без тела, одной душой, одним умом. Там ангелы пели вокруг Престола Божия, и я тоже славословил Бога. Я пришел в то состояние, которое бывает, когда человек умирает и душа его идет на Небо, когда мы переходим в иную жизнь. Я пребывал в каком-то изумлении, в неизреченной радости.

Это состояние длилось немногие минуты. Это было такое наслаждение, радость и блаженство, что если бы оно продолжалось хотя бы десять минут, то вряд ли я сохранил бы рассудок! То есть, рассуждая по-человечески, вряд ли моя душа осталась бы во мне, что-нибудь случилось бы со мной, столь крепкой и сильной была благодать, сладость, блаженство, извещение иной жизни. Сейчас мой ум в замешательстве, и если я буду его принуждать сказать, что в точности со мной происходило, я только его утомлю. Это было неимоверно!

Поэтому говорят, что человеческое естество не может вынести сверхъестественного. Поэтому апостол Павел открывает нам: Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его (1 Кор. 2:9).

Я думал о том, что эта благодать часами и днями пребывала с великими отцами, потому они и не ощущали усталости, молясь всю ночь. Так святая Ирина Хрисовалантская  воздевала руки в молитве на закате солнца, а сестры опускали их ей на следующий день, когда Бог освещал и согревал ее лицо.

Боже мой! Что это было? Я на одно мгновение стал другим человеком. А представьте себе, каково будет в иной жизни, если в этом состоянии человек останется навечно! Поэтому апостол Павел сказал: Нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас (Рим. 8:18). Скорби, искушения, лишения — что бы ни претерпел человек ради любви Божией, все это совершенно не стоит вечных благ, уготованных Богом для претерпевших, и не может быть даже сопоставлено с ними.

Я был послушником, когда со мной произошел этот страшный случай. Я не был пустынником. Я жил со Старцем, имел заботы, терпел наказания. Ох как наказывал меня Старец! Нынешним послушникам даже во сне такое не может привидеться. Однако именно этот труд даровал мне такую благодать Божию.

Конечно, все это было достоянием Старца, от которого немного перепало и мне. Это были его молитвы, имевшие силу низводить благодать Святого Духа. У него было великое дерзновение. То, что он говорил, сбывалось. Мы это видели постоянно: Бог его слышал и посылал Свои благословения. Все это было плодом его трудов. Он посвятил всего себя Богу и предал всего себя подвигу. Мы слышим, читаем о подвигах святых, которые совершались во время оно. Однако этот человек имел такую же благодать и в наши дни. И как апостолы познали Христа и Его чудеса, так и я, живя рядом: этим человеком, своими глазами видел и познал вещи, о которых мы читаем только в книгах.

Итак, кто понудит себя к послушанию, молитве, молчанию, к исполнению духовных обязанностей, к трезвению, тот соразмерно приложенным усилиям познает и благодать Божию, ибо Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр. 13:8).

* * *

В один из дней я делал печати для просфор,  и наступил час, когда нужно было остановиться, поменять воду, довести ее до кипения, погрузить в воду печать и затем пройтись по ней по второму разу. В это время мы могли делать еще что-нибудь. И когда я продолжал говорить Иисусову молитву вслух, молитва Старца подействовала таким образом, что я душой почувствовал себя так, как, должно быть, чувствовал себя Адам в раю до падения. Это было чем-то таким, чего никто не смог бы выразить. И достойно удивления, что я не говорил молитву умно, я говорил ее вслух, хотя и непрестанно. Я был один. Но если бы слышал рядом и другого брата, молящегося вслух, это мне помогало бы еще больше. Потому что, ели бы я отвлекся и мои уста остановились, я, слыша его, начал бы молиться снова.

Несмотря на то что я был один, я исполнял наказ Старца о молитве вслух. Ибо мы верили, что его слова не пустые, но имеют значение и силу, и на основании этой веры исполняли его слова. Нас не волновало, рядом Старец или нет. Чаще всего его рядом не было. После 1953 года, когда мы переселились из Малого скита Святой Анны, мы видели Старца обычно лишь в полдень, когда приходили на трапезу, вечером, когда клали ему полон, и когда брали его благословение, чтобы служить литургию. И все. Но, пребывая одни, мы как бы имели Старца рядом с нами, поэтому продолжали делать все, что должно.

Иисусова молитва не прекращалась, и помысл не мог нас обмануть и начать бродить там и сям. Почему? Потому что, раз Старец сказал, мы должны были слушаться. Вот я сам зачем пришел сюда? Если бы не пришел слушаться, то сидел бы в миру. И если я пришел не для того, чтобы стать монахом — не по внешности, не по черной одежде, но внутренне, тогда зачем я вообще сюда пришел? С какой целью? Чтобы делать что? Изучать ремесло? Что мне здесь изучать? Я пришел сюда, чтобы изучить искусство из искусств и науку из наук. Мы все пришли, чтобы стать учеными в духовном, в монашеском смысле, а не в мирском.

Все это — истина. И кто хочет вкусить истины, должен предать себя определенному труду ради нее. А если не потрудится, не найдет ничего. И речь не о том, чтобы немного потрудиться и потом остановиться, нет. Он должен продолжать. Главным образом, он должен понуждать себя, трудиться, сколько может, в Иисусовой молитве днем и ночью, вдыхая и выдыхая Имя Божие.

 

Глава семнадцатая. МОИ БОЛЕЗНИ

Как я уже говорил, я приехал к Старцу больным. В тех трудных условиях мое состояние вскоре ухудшилось, и появились признаки туберкулеза. У меня были боли в груди, боли в легких. «Ну вот, — сказал я себе, — дело идет к концу». Старец мне говорил: «Ну, дитя мое, я тебя постригу и провожу в иной мир, чтобы закончить дело, раз уж к тому все идет. Пошлем посылочку на Небо, к Богу. Ты не жилец, ты еле ноги таскаешь». Он не шутил. И начал готовить меня для иного мира. Стал рассказывать об умершем Иоанникии. 

Одновременно, однако, он делал все, чтобы я остался жив. Старец понимал мою немощь и разрешил мне готовить пищу для себя отдельно. Он дал мне также благословение употреблять оливковое масло и вино в течение многих месяцев, даже во время постов. Так было и с отцом Ефремом Катунакским, когда тот был на грани заболевания туберкулезом во время оккупации. Тогда Старец ухаживал за ним с большой отеческой любовью, давая ему в изобилии укрепляющую пищу, главным образом сыр. И отец Ефрем избежал опасности.

Видя, что мое состояние не улучшается, Старец, бывало, говорил мне: «Ступай, налови себе рыбки, приготовь ее и поешь».

Видя же, что я никак не могу поправиться, Старец посылал кого- нибудь в Дафни, чтобы купить мяса, и сам мне его готовил.

— Неужели я буду есть мясо?

— Да, будешь есть мясо. Закончится это — сам сходишь, купишь еще. И никаких разговоров. Держи деньги.

Я перестал есть мясо, только когда умер Старец.

Другие братья удивлялись тому снисхождению, которое мне оказывал Старец, поскольку знали, каким строгим он был по отношению к самому себе. Конечно, Старец считал необходимым труд поста для здоровых людей, но он обладал рассудительностью и оказывал снисхождение больным, придавая основное значение тому, чтобы человек имел страх Божий.

* * *

Старец вооружал нас своими наставлениями. Он все время говорил нам о смерти, рассказывал полезные для нас истории о смерти различных людей. Поэтому мы жили как странники. Но ведь мы и на самом деле странники в этом мире! И наш взор всегда был обращен к Небу, мы непрестанно думали о том, когда уйдем. Смерть мы превратили в ничто. Однажды я поднимался по тропинке, идя на литургию. Прямо на моем пути лежала черная змея, и я отодвинул ее посохом, который всегда держал в руках. Это была большая ядовитая змея, но мы не боялись ничего, даже смерти.

Я размышлял: «Обо что может споткнуться послушник, так что из-за этого попадет в ад? О своеволие, о преслушание, о пререкание». Иными словами, о то, что связано с послушанием. В таких согрешениях он может погрязнуть и не достичь Бога. Старец нас полностью погрузил в послушание. Он следил за всем, что мы делали. И я постоянно думал о том, что послушание должно быть совершенным, дабы мне не встретить препятствий, когда я буду проходить мытарства.

* * *

Когда я был послушником, меня ничто не заботило. Так однажды у меня образовался сильный нарыв, я был при смерти и если бы опоздал хоть на день с лечением, то сознание оставило бы меня и я бы скончался. Но Старец послал меня к врачам-практикам, и с помощью пенициллиновой мази, которой обработали нарыв, с помощью трав и уколов я пришел в себя, остался жив. Поскольку от такого нарыва человек умирает обычно дня через три, скитские отцы говорили мне: «Легко ты отделался, Ефрем, одной мазью». Я не отвечал, ибо с почтением относился к отцам, но про себя думал: «Что вы говорите, отцы! Как хорошо было бы, если бы я умер. Ах! Лучше бы я умер сейчас, когда у меня есть Старец, когда со мной благодать Божия и когда я пребываю в послушании. Чего мне бояться? За что я был бы осужден?» У меня не было никакого беспокойства. К сожалению, я остался жив, чтобы взвалить на себя нынешнюю ответственность.

* * *

Всему, что говорил мне Старец, я верил как закону Божию, как заповеди Божией. Я говорил себе: «Это так и никак иначе». Когда я был новоначальным, у меня по этому поводу была брань с помыслами, как обычно и бывает. Но они не возмогли поколебать это мое правило. «Нет, — говорил я им, — у вас ничего не выйдет». Они напирали. «Здесь, — отвечал я, — мы с вами поборемся. Я не отступлю и флаг не опущу. Я буду держать его высоко. Приди и возьми!» 

Старец, видя мои помыслы и мою борьбу с ними, как опытный военачальник, желая меня испытать, сказал:

— Ну-ка, как же ты справишься, доходяга? Ты весь просто надут помыслами. Ты посмотри, какая у тебя война! Не верится мне, что ты справишься.

Я расправил плечи и ответил:

— Старче, как дважды два справлюсь. Никакого отступления! По вашим молитвам — «приди и возьми!» Я брошу себя в огонь — и будь что будет. Нет — отступлению и поражению!

— Ну хорошо.

О чем было еще говорить? Старец услышал, что хотел. Видя мальчика-с-пальчик, который так говорит, он, наверное, подумал: «Ну, может быть в нем и есть что-нибудь». И кажется, устроив мне это испытание, он определился, что ему со мной делать. Ведь для того чтобы победить, нужно решиться умереть. Тот, кто хотел остаться со Старцем, должен был подписать себе смертный приговор.

Немного времени спустя он сказал мне:

— Готовься, я тебя постригу в схиму. Ты только должен подписать себе смертный приговор. Какая бы болезнь с тобой ни приключилась, ты должен держать в уме, что только смерть разлучит тебя с этим местом. Не требуй тогда утешений, не требуй лечения. Ты готов умереть? Оставайся. Если нет — уходи.

После моего согласия: «Буди благословенно, Старче, смерть так смерть!» — Старец исполнил обещание и постриг меня в монахи 13 июля (по старому стилю) 1948 года. Постригал меня отец Ефрем Катунакский. Удивительно, что Старец Иосиф постриг меня в великую схиму через девять месяцев после моего прихода к нему. Обычный порядок требует, чтобы времени для испытания прошло, конечно, больше. Но опыт Старца превосходил общепринятые соображения и правила. Как теперь не торопятся постригать, так тогда это делали быстрее. Тогда все было иначе. Определения отцов исполняются в соответствии с временами и состоянием людей. Старец считал, что не следовало тянуть с моим постригом, следовало меня побыстрее и получше вооружить благодатью, подаваемой в нем.

Когда меня постригли в великую схиму, мы сделали пончики. Так у нас бывало и впредь.

 

Глава восемнадцатая. ОТХОД ОТ ЗИЛОТОВ-СТАРОСТИЛЬНИКОВ

Введение к воспоминаниям старца Ефрема об отходе Старца Иосифа от зилотства

Восемнадцатого января 1923 года греческое правительство по политическим причинам — для более тесной интеграции с европейскими государствами — приняло решение о переходе Греции на новый календарь, принятый в Западной Европе.

Конечно, Церковь могла продолжать жить по старому богослужебному календарю. Однако Константинопольский Патриархат окружным посланием от 3 февраля 1923 года предложил Поместным Церквам также перейти на новый календарь. Вследствие этого Греческая Церковь 10 марта 1924 года решила привести церковный календарь в соответствие с гражданским, оставив при этом в неприкосновенности пасхалию. Это решение встретило многочисленные протесты верующих и вызвало церковный раскол, который не уврачеван до сих пор.

Когда эта беда потрясла Церковь, афонские монастыри преимущественно сохранили единство с ней, продолжая следовать при этом старому стилю. Но большинство монахов в скитах Святой Горы стали зилотами — так называли себя те ревнители благочестия, которые не согласились с решением Архиерейского Собора Греческой Церкви и отделились от нее. Старец Иосиф вместе со своей общиной присоединился к зилотам. Конечно, Старца подвигла на это ревность о сохранении святоотеческого Предания, но, в отличие от многих афонских собратьев, он был свободен от фанатизма и поэтому остался открытым действию Промысла Божия.

В течение одиннадцати лет у греческих старостильников не было епископов. А без епископа нет Церкви. Однако в 1935 году митрополит Флоринский Хризостом отделился от епископата Греческой Церкви и присоединился к старостильникам. Его примеру последовали Герман Димитриадский и Хризостом Закинфский. Эти три епископа совершили хиротонию еще четырех епископов, среди которых был и монах Матфей Карпафакис из скита Святого Василия, сосед Старца Иосифа. Заразительная ревность и красноречие монаха Матфея увлекли не только множество афонских подвижников, но и немало мирских людей по всей Греции.

До 1937 года между старостильниками горячо обсуждался вопрос: как относиться к новостильникам, следует их считать раскольниками или нет? К тому времени они все еще не определились с ответом на него. Хризостом Флоринский понимал, что большинство верующих склоняется к старому стилю. Следовательно, можно было надеяться, что и Греческая Церковь вернется к нему, если зилоты будут занимать разумную позицию сдержанного протеста, не переходя в крайности. Поэтому он в своем окружном послании заявил, что Церковью-матерью для старостильников является Греческая Церковь и что от нее они черпают благодать, занимая при этом позицию протеста против ошибочного решения о календаре.

Но когда он, таким образом, официально заявил, что таинства у новостильников действительны, старостильники сразу разделились на два враждующих лагеря: на умеренных, последовавших за Хризостомом Флоринским, и на крайних, последовавших за Матфеем Карпафакисом, который утверждал, что таинства Церкви, перешедшей на новый стиль, недействительны.

Многие зилоты и на Святой Горе, и за ее пределами предавали Хризостома Флоринского анафемам и проклятиям. Старец Иосиф со своей общиной также написал ему послание, в котором, обвиняя его в признании таинств у новостильников, утверждал, что сам Хризостом ничем от них не отличается.

Однажды иеромонах скита Святого Василия отец Варфоломей, принадлежавший к флоринитам, посетил Старца Иосифа, чтобы обсудить с ним вопросы движения старостильников. Но Старец не хотел разговаривать об этом. Он сказал: «Оставь это, иначе мы дойдем до обидных слов и только расстроимся». Отец Василий, однако, продолжал настаивать и принялся защищать свои взгляды. Тогда и Старец разнервничался и в резких словах высказался против флоринитов.

Позже, оставшись один в своей келлии и попытавшись успокоиться, он почувствовал, что как будто лишился части благодати и ему стало труднее сражаться с бесами. Он старался молиться и, когда наконец успокоился, лег спать. Тогда Бог показал ему сон, о котором Старец рассказал так: «Я очутился на обломке скалы, отколовшемся от Афонской горы. Его окружало море, и волны норовили его полностью скрыть. Я недоумевал: как я оказался в таком опасном месте? Объятый ужасом, я понял, что, поскольку скала отделилась от горы и предалась волнам, вскоре она погрузится в пучину и я утону, ведь волны начали уже перехлестывать через нее. Совсем рядом я видел огромную Афонскую гору, о которую разбивались все волны. И я подумал, что как только расстояние между мною и горой уменьшится, я перепрыгну туда, и тогда мне уже ничто не будет угрожать. Так при первом представившемся случае я перепрыгнул на твердую почву горы. И правда, вскоре тот маленький обломок скалы погрузился в море, а я с облегчением воскликнул: „Слава Тебе, Боже!“ — и проснулся».

Старец Иосиф понял значение сна и начал сомневаться в правоте зилотов. А отец Ефрем Катунакский, когда молился об этом, получил извещение, услышав громкий глас: «В лице Флоринского епископа ты отверг всю Церковь». Из всего этого они поняли, что дела обстоят не так, как о них говорят люди, и что таинства у новостильников действительны. Тогда они решили в письме попросить прощения у Хризостома Флоринского. Старец написал письмо, и все в его общине вместе с отцом Ефремом Катунакским под ним подписались. При этом один известный зилот, отец Антоний Калаидзис, который должен был отвезти это письмо и вручить Флоринскому митрополиту, предложил сделать в конце приписку: «Мы видим в Вас с Вашей паствой Православную Церковь». Все подписали и это и отдали письмо Калаидзису. Хризостом ответил, что простил их.

О том, что было после отправки этого письма, рассказал отец Ефрем Катунакский: «Был вечер вторника, когда ко мне пришли помыслы осуждения Старца. Я вспомнил то письмо, которое мы написали Флоринскому митрополиту, и подумал, что не согласен со Старцем. То есть я сказал в своем помысле: „Мы подписями заверили Хризостома в своей лояльности, но ведь завтра обстоятельства могут сложиться так, что мы присоединимся к монастырям и станем поминать Вселенского Патриарха (как впоследствии и произошло). Тогда, справедливости ради, мы должны будем отозвать свое письмо Хризостому. Мы не должны были так писать, надо было сказать только: Владыко, простите нас, мы ошиблись — и ничего более“.

В субботу я пошел к Старцу служить литургию. Старец, как только меня увидел, сказал:

— Отец, что-то в твоей душе отделяет тебя от меня. Не отделяйся от своего Старца, не отделяйся от меня! 

Со вторника до субботы я успел забыть об этих помыслах.

— Старче, я не помню ни одного помысла, который отделял бы меня от тебя.

— Лишь только я тебя увидел, моя душа сразу почувствовала, что какой-то твой помысл отделяет тебя от меня.

— Старче, я ничего такого не помню.

— Вспомни, — сказал Старец. — Перебери в своей памяти все, о чем ты недавно думал.

Я отслужил литургию. Утром после трапезы я поднимался по тропинке от Малой Анны к себе. И, поднимаясь, старался вспомнить обо всем, что занимало меня в последние дни. Наконец вспомнил о помысле, который неким образом отделял меня от Старца. Я вернулся назад и со слезами попросил прощения у Старца Иосифа. Так у нас все восстановилось».

* * *

Старец оставался умеренным зилотом до 1950 года. 13 (26) марта 1950 года было выпущено новое окружное послание, подписанное Хризостомом Флоринским и еще тремя старостильными епископами. Я его прочитал Старцу, сам он отказался его читать, при том что все еще считался зилотом. В послании, кроме прочего, заявлялось: «Таинства новостильной Греческой Церкви недействительны! Миро у нас свое собственное. Официальная Греческая Церковь — раскольническая. Все, чему мы учили по этому вопросу устно и письменно ранее, недействительно». То есть все сказанное ими раньше: что наша Церковь имеет благодать, что они являются, так сказать, Церковью-дочерью и строго следуют канонам, чтобы побудить Церковь-мать вернуться к старому стилю — все это отменялось и вместо этого по данному вопросу предлагалось новое учение. Когда я это читал, скажу вам откровенно, у меня мурашки побежали по коже. Мне казалось, что тот, кто писал это послание и возглавлял их собор, — палач.

Была ночь. Старец только что закончил молитву, когда я пришел к нему, рассказал о послании и прочитал его.

— Старче, вот что говорится в окружном послании.

— Хватит! Уходим от них! — сказал Старец. — Они окончательно заблудились. Не может это быть истиной Божией. Мы должны присоединиться к монастырям. Но сначала мы помолимся и посмотрим, что скажет нам Бог. Итак, отцы, за молитву! Да откроет нам Бог, как быть, чтобы не совершить ошибки. Что нам Бог откроет, то мы и сделаем.

Старец и все мы приступили к посту и молитве, молитве и посту. Мы постились три дня, не ели ничего, только воду пили.

Через три дня Старец затворился на всю ночь в своей келлии и предался слезной просительной молитве, а мы снаружи ожидали, что он нам изречет. Мы ждали его выхода из каливы, как евреи — спуска Моисея с Синайской горы. До этой молитвы Старец не принимал окончательного решения. После молитвы ему было видение. Он вышел к нам и сказал:

— Елицы вернии! Извещение таково: мы присоединяемся к монастырям. Такова истина. Зилоты — в прелести!

Он говорил так, несмотря на то что сам до тех пор был зилотом. Все мы до тех пор были зилотами: старец Арсений, отец Афанасий, я, отец Иосиф Младший, отец Ефрем, зилот из зилотов, и отец Никифор-крикун. Но поскольку Старец Иосиф никогда не был фанатиком и никогда не следовал чему-либо по страсти, он видел, что открывшееся ему — православно.

— Старче, что ты видел?

— Сейчас я вам этого не скажу. Но это верное извещение. Сто процентов. Вопрос закрыт. Мы присоединяемся к монастырям.

Вскочил отец Афанасий:

— Я не буду поминать Патриарха! Он еретик!

Отец Арсений подошел сзади к Старцу и сказал:

— Старче, многие прельстились, и даже великие святые прельщались.

— Отец Арсений, вот эта дорога ведет туда, а эта — сюда. Выбирай любую: или подчиняйся, или уходи. Иначе не получится. Я поступлю, как сказал.

— Старче, мне тяжело на это решиться.

— Отец Арсений, это как дважды два. Собирайся и уходи.

Мы все остолбенели. Как только отец Арсений это услышал, он сразу сказал Старцу:

— Прости! Прости!

А отец Афанасий принялся возражать:

— Но ведь…

— Ты, отец Афанасий, бери свою торбу и ступай в Лавру. И скажи им, что мы подчиняемся монастырю и Патриархии. Потом вы все пойдете и запишетесь в официальный список. Давай! Закончим с этим. Вы возьмете удостоверение, и мы станем монастырскими. Таков путь Божий. Старостильники сошли с этого пути. Ты только посмотри: осуждают таинства как не имеющие благодати! И всех отправляют в ад!

Ведь тогда старостильники начали говорить, что все несогласные с ними попадут в ад.

Итак, отец Афанасий пошел со своей торбой в Лавру. По дороге его мучили помыслы. Он думал: «Неужели Старец прав? Ошибается он или не ошибается?» Утомившись, отец Афанасий присел отдохнуть и заснул. А во сне увидел нечто и через это убедился в правоте Старца. Он сразу возвратился назад и с жаром сказал:

— Старче, я с тобой и слушаюсь тебя! Все, что ты мне скажешь, я сделаю. Я согласен поминать Патриарха. Я увидел, что такова воля Божия.

Что же он увидел? Я тогда был мал и не расспросил его об этом. Мы действительно пошли в Лавру, выписали себе удостоверения. Мы все урегулировали, и после этого нам было очень хорошо.

Но многие зилоты соблазнились тем, что Старец изменил свою позицию, и принялись его ругать. Старец Никифор, по своему обыкновению, кричал, но Старец Иосиф не отступал ни на шаг. Даже отец Ефрем Катунакский сказал:

— Старче, будь осторожен, ведь святые отцы говорили, что в последние дни прельстятся даже избранные.

— Отец, если не хочешь служить, уходи! Ступай к своему Старцу.

Старец не слушал никого, потому что имел верное извещение от Бога. Споры тут были неуместны.

У нас, молодых, не было никаких возражений. Старец сказал «да» — значит, да. Сказал «нет» — значит, нет. У меня не возникало никаких вопросов и сомнений в правильности решения Старца. Я не колебался. Трое старших, у которых, возможно, и было право на собственное мнение, высказывали свои сомнения. Но я и отец Иосиф Младший были совершенно спокойны и согласны со Старцем.

* * *

Позже, когда отец Харалампий пришел к нам и стал членом нашей общины, Старец, чтобы помочь ему понять это решение, очень тактично объяснил ему наедине, в чем состоит заблуждение зилотов. Он ясно показал, что они, говоря о недействительности таинств в Греческой Церкви, хулили Святого Духа. Старец обратил внимание отца Харалампия на то, что одной аскетической жизни недостаточно для спасения, требуется еще и православная вера. Тогда и отец Харалампий начал мало-помалу понимать, как в действительности обстоят дела. Он нам рассказывал: «Тогда я вспомнил, во-первых, что благодать Божию я познал у новостильников, когда был еще в миру. Я вспомнил, что благодать была и у моих друзей и знакомых, следовавших новому стилю. Во-вторых, я тогда вспомнил и один случай из моей мирской жизни, когда я был крайне фанатичным старостильником. Один новостильный священник пришел отслужить в нашем доме водосвятный молебен. И я, будучи фанатиком и веря, что таинства новостильников безблагодатны, прогнал его. „Но, дитя мое, — сказал этот священник, — у нас тот же самый Крест, все то же самое, наши таинства действительны“. Но я не стал его слушать. И затем в течение всего дня у меня было бесовское смущение и дрожь, я скорбел в душе, но как мирянин не мог объяснить и понять причину всего этого. Когда я поведал о том случае Старцу Иосифу, он сказал мне, что и сам пережил нечто подобное, когда прогнал одного иеромонаха, не принадлежавшего к зилотам».

В то время навестил нас и мой бывший духовник отец Ефрем. Старец его спросил:

— Скажи мне, отец, правда, что это окружное послание выпущено Синодом?

Отец Ефрем опустил голову и ответил:

— Не следовало выпускать такое окружное послание. Оно неправильное.

— Значит, отец мой, совершена ошибка, так ведь? Совершена ошибка. Мы сбились с пути. Итак, мы сами должны теперь позаботиться о себе.

* * *

Позднее Старец открыл нам, каким было известившее его видение. Во время молитвы он увидел прекрасную, залитую светом церковь. Из нее выходили разные люди. Во дворе они ругались и кричали друг на друга.

— Я прав! — кричал один.

— А я правее тебя! — кричал другой.

— Это мы — Церковь! — кричал третий.

И Старец нам объяснил:

— Это показывает, что, хотя люди и ругались, они принадлежали к одной Церкви. У них одна вера, у них есть благодать. Но у них нет свободного духа и святости. Потому они и ругались.

Церковь может совершить какую-нибудь ошибку: поменять календарь, еще как-нибудь ошибиться, — но все могут спастись. То есть, кроме догматических, бывают и другие отличия. А мы ныне ругаемся, поскольку нет у нас просвещения и святости великих отцов. Поэтому-то мы и не оказываем снисхождения. Святые отцы, однако, проявляли снисхождение — на какое-то время, в зависимости от конкретного случая, — а затем опять возвращались к строгому соблюдению канонического строя.

Старец не был пристрастным человеком, он был свободен. Если у человека нет упрямства, фанатизма, если он свободен, то он сможет увидеть собственную ошибку и согласится ее исправить.

* * *

Благодать Божия посещает святых людей и извещает их об истине. Кто попало не получает извещений. Когда разнеслась весть, что Старец Иосиф Пещерник присоединился к монастырям, стали говорить: «Бог известил его об этом. Этот человек беседует с Богом. Он получил от Бога извещение. Значит, вот какова истина».

Некоторые зилоты-фанатики, те, у кого зилотство было по страсти, начали нас ругать. Особенно же поносил нас самый ученый из них: «Э-э-э! В прелесть впал отец Иосиф Пещерник!» Он строил из себя самого грамотного и много чего говорил против нас, он объявил Старцу настоящую войну. Но Старец никогда не осуждал этого человека. Нам Старец говорил: «Мы не будем спорить. Мы будем заботиться о том, чтобы совершать бдение, молитву, и пусть о нас говорят что хотят. Бог да простит их». И мы ни с кем не вступали в спор. Мы не оборонялись, видя, что Старец молчит.

Но в итоге победа оказалась за Старцем. Когда он преставился в преподобии и святости и мы, его чада, удостоились приобрести общины в монастырях (тогда это были единственные многочисленные братства на Святой Горе), тот человек сам был вынужден признать: «Вот это да! Какие монахи! Сколько добродетельных чад! Отцы, мы должны признать правоту Старца Иосифа Пещерника. Ведь не может гнилой корень произвести такие плоды — такие замечательные общины. По плодам познается древо. Следовательно, мы ошибались, а Старец Иосиф был прав».

Наши братства были исключением на Святой Горе. Когда преставился Старец, тогда и у меня появилась община, и отец Харалампий собрал братию. Возникли две большие общины, которые положили начало возрождению афонского монашества. Тогда стало расти число монахов на Святой Горе. А затем из монастырей за пределами Афона пришли архимандриты с братией и влили новую жизнь и в другие афонские монастыри.

При жизни Старца Святая Гора переживала упадок, число монахов все время уменьшалось. Оставались одни старички, молодежь в монастыри совсем не шла, и монастыри чахли. Поэтому семя должно было упасть в землю, умереть и только после этого прорасти и принести плоды. А затем уже все пошло как заведенные часы.

Многие говорили, что Старец должен был уйти и уже после этого должно было начаться возрождение Святой Горы. С этим согласился и тот враждовавший со Старцем зилот. Когда у нас есть знание и нет смирения, это знание нас надмевает, и мы думаем, что правы только мы, что мы богословствуем правильно, а все остальные ошибаются. Но люди не совершают ошибок только в том случае, если их просвещает Бог. Поэтому монашество — это авангард христианства, это нервная система Церкви.

* * *

Отец Харалампий свидетельствует: «Когда мы были еще зилотами, отец Ефрем Катунакский во время Божественной литургии видел иногда на святом Престоле насекомых. После того как мы присоединились к монастырям, он больше этого не видел. Кроме того, в первую ночь после присоединения к монастырям, когда отец Ефрем служил литургию, нас переполняла благодать, слезы и мир: как Старца Иосифа, так и всех нас, его послушников. С тех пор обилие благодати приходило во время Божественной литургии. Но мы тогда еще, конечно, не поминали Патриарха».

Отец Ефрем Катунакский ради послушания своему Старцу, отцу Никифору, был вынужден вернуться к зилотам. Он оставался с ними до преставления своего Старца в 1973 году. Отец Ефрем рассказывал: «Поверь мне, с тех пор как Старец Иосиф присоединился к монастырям, я его часто видел во сне. Иногда он меня утешал. Иногда говорил мне несколько слов, потому что у меня были большие искушения. А теперь, когда я опять соединился с монастырями, я его вижу во сне и он мне говорит: „Приходи ко мне служить литургию. Когда ты ко мне придешь послужить?“ Но все то время пока я оставался с зилотами, он ни разу мне такого не говорил. И я ему отвечаю: „Старче, приду, когда ты захочешь“. „Приходи в субботу“ — говорит он. И это трогает мою душу».

* * *

Было у нас и еще одно извещение, позднее, когда мы с отцом Харалампием стали священниками. Отец Харалампий рассказывает об этом так: «Присоединившись к монастырям, мы еще какое-то время Патриарха не поминали. Но когда мы перебрались в Новый Скит, я однажды должен был пойти служить в монастырь Святого Павла и там поминать Патриарха обязательно.

— Что мне теперь делать? — спросил я Старца.

— Ступай, — ответил он, — и поминай. А когда вернешься, расскажешь мне, что ты при этом чувствовал.

В общем, редко я получал такую благодать на Божественной литургии. Слезы текли ручьем на протяжении всей службы. Я не мог произносить возгласы. Когда я вернулся, Старец мне сказал:

— У тебя наверняка было обилие благодати.

— Да, Старче.

— Видишь, дитя мое, — опять сказал Старец, — нет греха поминать Патриарха, что бы он ни сказал и ни сделал, если он не извержен из священного чина».

 

Глава девятнадцатая. НАШИ ХИРОТОНИИ

Пока мы принадлежали к зилотам, у нас не было священника, и мы приглашали отца Ефрема из Катунак. Его Старец, отец Никифор, иногда отпускал его к нам, а иногда нет. И наш Старец из-за этого расстраивался. Однажды он мне сказал:

— Если бы Бог удостоил меня сделать тебя священником! Как было бы хорошо тебя рукоположить, чтобы у нас служилась литургия! Отправлю-ка я тебя на рукоположение.

Однако я никуда не мог выйти за пределы Афона, потому что мы были зилотами. В связи с этим я не был записан в официальный список святогорских монахов, и за мной охотилась полиция, чтобы отправить в армию. Но я по своей глупости думал, что могу выйти в мир для рукоположения и никто меня там не заметит. Я, недотепа, верил, что пойду туда, куда меня пошлет Старец, там меня рукоположат и я незамеченным возвращусь назад. Это были не просто размышления в теории, ведь так сказал сам Старец: «Я тебя отправлю рукополагаться, и там тебя никто не увидит». Всему, что он говорил, я верил, ибо знал, кто мой Старец. Но в конце концов Старец изменил свое решение, и я никуда не поехал. Вот как это было.

Старец собирался послать для рукоположения меня и отца Харалампия к митрополиту Флоринскому. Он говорил мне:

— Харалампия мы сделаем священником, а тебя — диаконом, потому что Харалампий простоват, он не сможет служить один. Ты будешь ему помогать.

И в тот день, когда мы уже были готовы отправиться в путь, лишь только рассвело. Старец нас позвал и сказал:

— Никуда вы, братья, не поедете. Я видел сегодня вот что: на причале в Дафни три змея, разинув пасти, поджидают, когда вы придете туда, чтобы вас проглотить. И я сильно беспокоился и старался задержать вас, и пришел в себя с этим беспокойством. Итак, никуда не ходите. Иначе случится какое-то зло.

И правда, в последующие дни начались гонения.

Вскоре мы присоединились к монастырям. Тогда Старец решил, что мы будем рукополагаться у себя, на Святой Горе. Был у нас Владыка Иерофей, святой человек. Когда он служил, он был похож на святителя Николая. Старец сказал нам:

— Я вас рукоположу у этого Владыки. Ведь иному за каждую хиротонию тысячу драхм подавай. Если этого Владыки не станет, я уже не смогу вас сделать священниками. Я хочу, чтобы вас рукоположил этот святой человек.

Ведь тот, кто рукополагается, приобретает нечто и от Владыки. Человек и от своего Старца, и от Владыки наследует то, что у них есть.

Итак, мы пошли в Великую Лавру, чтобы нам дали разрешение стать священнослужителями. Мы им кланялись, дарили им подарки. Приходя в Лавру, мы дрожали — так сильно мы их боялись. А они нас угощали сладостями, говоря: «Поешьте, у вас там такого нет». А с какими поклонами туда ходил отец Афанасий! Как он им целовал руки, как прикладывал их руки к своему лбу! Каким же подхалимом он был! Нет слов!

* * *

Когда мы получили разрешение от Лавры, одним субботним утром 1952 года Владыка Иерофей рукоположил отца Харалампия в диакона, а в воскресенье — в священника. Меня же посвятил в диакона. Это произошло в скиту Святой Анны. Мне было двадцать три с половиной года.

В ту субботу, перед рукоположением, которое должно было состояться в воскресенье, Старец нам сказал:

— Как только закончится литургия, сразу уходите! На трапезе там не оставайтесь.

Отец Афанасий подскочил:

— Старче, как же они уйдут?! Ведь Владыка должен поздравить рукоположившихся, а они должны будут всех угостить. Как они могут уйти?

— Ничего. Они там не останутся.

— И кого же тогда там будут поздравлять?

— Вместо священника и диакона там будете вы. После отпуста они придут сюда, а ты и отец Иосиф останетесь там и угостите всех.

Итак, Старец послал вместе с нами отца Афанасия и отца Иосифа. Нас рукоположили, и сразу после отпуста мы ушли. Согласно чину все отцы должны были остаться там, но Старец не шутил, поэтому сразу после литургии мы вернулись домой.

Когда служба закончилась, все отцы, бывшие там, собрались в архондарике. Пришел туда и Владыченька, бедный, на угощение.

— Где же батюшка и диакон? Надо ведь их поздравить.

Но мы уже были далеко.

— Их нет, но вместо них здесь мы, — сказал отец Афанасий и принялся всех угощать.

— Вы вместо них?

— Да, Старец им повелел уйти.

И все поздравления достались отцу Афанасию и отцу Иосифу. До чего же незлобив был Владыка! Отец Афанасий сказал ему:

— Ваше преосвященство! Старец приглашает Вас отведать хлебушка в нашей каливе.

И тот, вместо того чтобы разгневаться, сказал:

— Буди благословенно.

Таким кротким он был. Этому дедушке было восемьдесят лет. А ведь до нашего Малого скита от Святой Анны было не близко. И он своими ножками, усталый, сразу после литургии, пришел, бедный, в наши пещеры вместе со своим диаконом. Старец поцеловал и руки и ноги Владыке. Он приготовил рыбу и выставил на стол дыню, которую приберегал для этого случая. Но дыня оказалась так себе.

— Ваше преосвященство! Отведайте дыньки!

— А-а-а, замечательно, замечательно.

Попробовал ее диакон и не удержался:

— Фу, какая невкусная!

— Хороша, хороша дынька! — говорил Владыка, несмотря на то что дыня действительно была невкусной.

И затем добродушный Владыка отправился к себе. Святой был человек! Путь от нас к нему был очень утомителен и для молодого. А ведь к нам он пришел после шести часов службы с хиротонией. Это значит плюс еще два-три часа. Такими подвижниками были люди того времени! А мы — как вареные, толком не можем ничего. Быстро устаем, все время недовольны. А тот, бедный, со своей палочкой — тук-тук — как он только ступеньки находил там, где и мул с трудом проходил! Но он не обращал внимания на свои больные ноги. Таковы были его решимость, подвижнический дух, его страх Божий!

* * *

Я столь мало думал о своем диаконстве, что забыл о нем. Представьте себе: в самый день рукоположения, после трапезы, я пошел в церковь зажечь лампадки. И там святой Престол стал так меня к себе притягивать — некоей благодатью, некоей любовью, — что я себя спрашивал: «Почему это меня так притягивает святой Престол? Разве я первый раз зажигаю здесь лампады?» И только потом я вспомнил, что стал диаконом и буду теперь служить у святого Престола. Затем мы после полудня поспали, поднялись на бдение. И я чувствовал в себе нечто новое, некую благодать. Что это было такое? Нечто меня тянуло к Небу. Некая благодать священства. И тогда я опять вспомнил, что стал диаконом.

* * *

После рукоположения мы по желанию Старца служили Божественную литургию каждый день. Он знал, какую пользу литургия приносит всем: и живым, и усопшим. Нам он рассказывал, что во время владычества турок был один священник, который ходил по селам и служил там литургии, поминая на каждой службе множество имен усопших. Однажды его схватил сельский полицейский-турок и запер в тюрьме, сказав: «Ты, отец, — гяур и своими службами возмущаешь народ. Что-то плохое ты затеваешь». В ту же ночь турок увидел во сне сотни людей с палками в руках, которые надвигались на него и строго говорили: «Или ты отпустишь батюшку из тюрьмы, чтобы он служил и поминал нас, или мы сейчас убьем и тебя, и твоих детей». Турок в ужасе проснулся и, хотя была еще ночь, побежал в тюрьму и попросил священника тотчас уйти восвояси.

* * *

На службах с отцом Харалампием у нас бывали славные моменты. Я был у него диаконом три года, пока сам не стал священником. Он привык к моей помощи и чувствовал себя спокойно. Он думал: «Раз уж у меня есть диакон, не о чем волноваться». И забывался в молитве. Я его толкал:

— Отец, говори «яко Твое есть».

— А-а-а… Яко Твое есть Царство…

Затем снова на ектении:

— Отец, «яко подобает Тебе».

— А-а-а… Яко подобает Тебе…

— Слушай, давай повнимательней! — говорил я ему.

Или еще бывало:

— Давай, отец, читать входные.

— Буди благословенно.

Кладем мы поклон Старцу, и отец Харалампий сразу отправляется в алтарь облачаться.

— Отец!

— Что такое?

— Давай читать входные! Что ты облачаешься? Мы ведь входные не прочитали!

— А-а-а, правда. Прости, диаконе.

И он снова выходил из алтаря читать входные молитвы.

— Отец, говори возглас «Благословенно Царство!»

— Буди благословенно. Бла-а-словенно…

— Не «бла-а-словенно», а «благословенно»!

— Хорошо, хорошо, сейчас скажу. Бла-а-словенно…

— Да не «бла-а-словенно», а «благословенно»!

Он был как ребенок. Выходило у него все очень мило. Пока не состарился, все «бла-а-словенно» говорил. Славный был человек.

Иногда он облачение надевал наизнанку, путал фелонь с подризником. Старец, когда об этом узнавал, говорил мне:

— Я рукоположил еще и диакона, потому что знал, что меня ожидает. Пока отец Харалампий выучил бы литургию, мы бы замучились, не будь тебя с ним в алтаре.

Ведь я, когда жил в Волосе, всегда был со священником в алтаре и службу знал. А отец Харалампий службу знал не очень хорошо. Я ему подсказывал:

— Отец, «паки и паки».

Обо всем, что нужно было говорить, я ему напоминал. Он весь уходил в молитву и созерцание. А я должен был следить за ходом службы, потому что иначе он делал бы ошибки. Позднее, когда я сам стал священником, ему пришлось нелегко, потому что, пока я был рядом, он был спокоен. Старец говорил ему:

— Отец, не витай в облаках, не делай ошибок!

Я очень любил отца Харалампия. Ошибки его были простительны, он их делал по своей простоте. Поэтому Старец ему как-то сказал:

— Отец, когда я уйду, слушайся малого. Спрашивай его обо всем, что будешь делать.

* * *

В миру диаконов окружает слава. Они восходят на амвон, читают Евангелие, много чего делают. И люди им кланяются. И начал диавол вкладывать эти образы в мою голову. Я сказал себе: «Постой-ка!» Я был ошеломлен. Такие помыслы ко мне пришли впервые. Лишь только я увидел, как у меня в воображении вновь начинают возникать картины храмов, амвонов и множества людей, я сказал себе: «Пойду-ка расскажу об этом Старцу». Прибегаю к нему:

— Старче, вот что мне говорят помыслы. Диавол в моем воображении рисует амвоны и толпы народа. И я чувствую, как меня тянет туда.

Старец сказал мне:

— Так может быть, дитя мое, у тебя были такие помыслы до рукоположения? Почему ты в таком случае о них мне не сказал?

— Старче мой и отче мой, откуда мне было иметь такие помыслы? Я никогда и не думал об этом. Это появилось только сейчас.

— Ну, значит, какая-то гордость затаилась в тебе и Бог захотел тебя исправить, — сказал он.

— Да, гордости и эгоизма во мне полно. Не беспокойся, Старче, я с этим разберусь.

— И что же ты собираешься сделать?

— Не переживай, Старче, я эту гордость поставлю на место.

«Что же он сделает, этот малой?» — должно быть, подумал Старец. Я положил поклон, взял благословение Старца, пошел в свою келлию, схватил палку, засунул под подрясник, пошел в церковь и встал перед Царскими вратами. «А ну-ка, иди сюда!» — сказал я помыслу. И лишь только я это сказал, меня всего охватила дрожь. «Гм! — сказал я себе. — Когда ты постригался в монахи, когда ты здесь стоял на коленях, что ты говорил Богу?» И палкой — бац, бац! Я аж подпрыгивал, а помысл мне: «Нет, нет, нет! Я молчу! Оставайся здесь, успокойся, я ухожу!» Дело было кончено, все как ножом отрезало. Этот бес на меня больше не нападал и не беспокоил меня.

Но если бы я этот помысл оставил и не вырвал с корнем, то покатился бы по наклонной. Так на личном опыте я увидел, что если воевать со злом, с какой-нибудь страстью с самого начала, то человек избавляется от нее навсегда. Но вначале необходимо немного попотеть. Страстный помысл придет один раз, второй, третий — и в зависимости от того, как мы его отразим, будет нам или избавление, или пленение.

* * *

Однажды, когда я служил диаконом, Старец мне сказал:

— Малой, ты видел того, кто был рядом с тобой?

— Кого, Старче?

— Когда ты кадил храм, тебя сопровождал ангел со свечой. Он шел впереди, а ты кадил. Разве ты его не видел?

— Куда уж мне, болвану, это видеть!

К сожалению, у него был такой ученик, как я. Старец же все это видел.

Однажды я служил с отцом Харалампием. Во время самой важной части литургии Старец зашел в алтарь, чтобы сказать нам что-то. Когда литургия закончилась, он произнес:

— И я был причастен тому, что вы делали в алтаре.

— О чем ты, Старче?

— О том, что вы совершали. Вы тогда были не просто людьми, вы были ангелами. И лишь только я зашел в алтарь — уф! — и меня захватила эта благодать.

* * *

Старец испытывал большое благоговение перед священниками. Епископам он целовал и руки и ноги. И отцу Ефрему он целовал руку. И мне, когда брал антидор. Я свою руку у него выдергивал. Все у нас было по-простому.

— Подойди сюда, малой, я тебе поцелую руку!

После того как он читал Апостол, он также пытался поцеловать мне руку. Я ее выдергивал.

— А ну-ка, дай сюда руку, малой, я ее поцелую!

«Чмок!» — раздавалось на всю церковь, как будто это делал малый ребенок. До чего же это был бесхитростный человек! У него было столько радости, столько любви и столько благодати от Бога, что он весь просто летал!

 

Глава двадцатая. НАШЕ РУКОДЕЛИЕ

Старец с большой охотой занимался всем: на бдениях он был первым, на литургиях — первым, в церкви и на послушаниях — тоже первым. Старец любил трудиться и не останавливался, даже когда это позволял наш распорядок. Старец мне говорил: «Когда человек знает, что в своем послушании работает Богу, тогда он трудится с большой охотой». Поэтому с самого раннего утра, лишь только рассветало, он брался за рукоделие, согласно отеческому изречению: «Тело мое, чтобы питаться, трудись. Ты же, душа моя, чтобы спастися, трезвись».

Почему Старец так поступал? Для того чтобы дать пример нам. Но также и потому, что на рукоделие есть благословение Божие: рукоделие помогает в борьбе с помыслами. Когда кто-нибудь не занимается рукоделием, его ум все время занят мыслями то об одном, то о другом, ему хочется поговорить — и тому подобное. Ведь это очень естественно для человека — желать что-нибудь делать. Если он не трудится, то захочет трудиться язык, захочет трудиться ум.

Старец рассказывал нам такую историю. Один брат ушел от своего Старца. Его спросили:

— Почему ты ушел?

— Э-э, он все время заставлял меня трудиться: и по воскресеньям, и по праздникам. Все работай да работай.

Тогда один великий Старец ему объяснил:

— Хорошо с тобой поступал твой Старец. Ведь если ты не будешь трудиться и в эти дни — воскресенья и праздники, то, поскольку ты не совершаешь духовного труда, ум твой будет все время бродить там и сям, по дурным местам. Твой Старец, зная, что ты не способен творить молитву и иметь духовное созерцание и что ум твой будет бродить там и сям, счел более полезным для тебя рукоделие, чтобы ты трудился и твои помыслы были связаны.

Поэтому Старец Иосиф не оставлял нас в праздности, ссылаясь на отеческие изречения: «Праздность научила людей всевозможному злу» и «Праздность — мать всякого зла». Праздный человек, во-первых, не зарабатывает на хлеб насущный, а во-вторых, ничего не может заработать на милостыню для помощи ближнему. Но прежде всего, труд и послушание приравнивались святыми отцами к молитве, считались средством спасения. Ибо трудящийся человек должен и молиться, и работу выполнять. Трудящийся человек полезен и нужен, а праздный и ленивый не удостаивается от людей никакой чести.

* * *

Нашим рукоделием была резьба по дереву. Мы делали по восемь-десять крестиков в день. Старец Арсений резал пилой на куски твердую древесину, отец Иосиф и отец Харалампий делали из этого заготовки и предварительную резьбу на них, так называемый остов. Затем это брал Старец и вырезал готовую вещь. Отец Афанасий брал крестики, продавал их монастырям и приносил нам продукты. Давали мы крестики на продажу и в магазины в Карее, потому что получалось их у нас много. Отправляли мы их и в Америку, а нам присылали деньги. Вырезая по восемь-десять крестиков в день, мы собирали очень много, особенно во время Великого поста. Позднее мы делали и водосвятные кресты. Один раз я видел, как Старец сделал двадцать таких водосвятных крестов. Работу он делал очень быстро, он считал ее разновидностью молитвы. Позднее мы начали делать и резные печати для просфор.

У Старца получались замечательные резные крестики. Работал он очень ловко. Он был очень искусен в резьбе, потому что имел твердую руку. Он мог вырезать по дереву, просто держа вещь в руке, тогда как мы могли вырезать, только опирая ее на что-нибудь. Благодаря твердой руке работа его была очень успешной. Но занимался он лишь одним видом резьбы. Он делал крест, на одной стороне которого вырезал Распятого Христа, а на другой — Пресвятую Богородицу. Если бы он захотел, он мог бы прекрасно делать очень тонкую резьбу. Это мы видели сами, когда он считал нужным сделать что-нибудь особенное. Однако ему не нравилось делать разнообразные или роскошные вещи с очень искусной тонкой резьбой, потому что они, говорил он нам, требуют большого умственного внимания и как бы отрывают ум от его обращенности к Богу, уводят его в плен. Кроме того, если бы мы делали более искусные вещи, ими интересовалось бы больше людей и мы потеряли бы безмолвие. А так, простой работой, мы достигали цели — зарабатывали себе на жизнь. Благодаря резьбе у нас были все блага, хотя мы не имели ни сада с огородом, ни оливковых деревьев.

Однако работа эта была нелегкой, и Старец уставал, как можно видеть из одного его письма: «Хотя в юности я был в расцвете сил, а сейчас состарился, как столетний старик, от мук многих изменений, я прежде всего делами рук своих добываю хлеб свой в поте лица, как ты видел из того, что я тебе прислал». 

 

Глава двадцать первая. ПЕРЕСЕЛЕНИЕ В НОВЫЙ СКИТ

Старец Иосиф прожил в пустыне Малого скита Святой Анны пятнадцать лет, до 1953 года. Но у нас, молодых послушников, стало сдавать здоровье от различных невзгод: от суровой жизни, от изнурения, от антисанитарии и, главным образом, из-за наших келлий, которые были настоящими склепами. Особенно моя келлия была сущим склепом, семейным, как называют такие в миру. У меня начались проблемы с легкими, появились симптомы, напоминающие туберкулез. Отец Иосиф Младший все время испытывал недомогание от постоянной боли в груди, от кровохарканья и желудочных расстройств. У отца Харалампия, бегавшего повсюду, от переутомления и таскания больших тяжестей появилась грыжа. Мы пришли в полную негодность. Мы были молодыми, но уже ни на что не годными.

Текло время, силы Старца таяли. От чрезвычайного подвижничества на протяжении всей жизни он стал часто болеть. У него, бедного, все время болела голова. Он стал очень чувствителен к холоду. Чтобы согреться, он надевал кучу теплого белья, подвязывался веревкой и становился похожим на вавилонскую башню. Мы тоже натягивали на себя все, что имели: теплое белье, шарфы, одеяла, пальто, так что были похожи на астронавтов в скафандрах.

Мы пили только горячую воду, потому что ничего холодного пить не могли. Я заматывал себе живот шерстяной попоной, чтобы он согрелся и мог переварить пищу. Во что мы превратились! Холод и сырость, в которых мы жили долгие годы, нас подкосили. С тех пор я легко простужаюсь, и буду страдать этим до смерти. Мне было двадцать пять лет, а я был словно старик.

Летом мы мучились от жары, которая нам не давала толком выспаться. После хиротонии отца Харалампия выспаться стало еще сложнее, потому что мы служили литургию каждый день. Зимой еще было достаточно времени, чтобы отдохнуть после литургии, потому что солнце всходило поздно. Но летом ночи короткие — и времени на отдых утром не оставалось. Ибо литургия всегда должна была начинаться в шестой час ночи, то есть в полночь. Когда мы заканчивали, изнуренные недостатком сна и летней жарой, уже рассветало. Старец же постоянно понуждал себя приходить на литургию, несмотря на то что его калива была довольно далеко от церкви.

* * *

Тогда нас было шестеро: два старца — Старец Иосиф и старец Арсений, отец Иосиф Младший, отец Афанасий, священник отец Харалампий и я, диакон. Иногда у нас гостил и какой-нибудь старчик. Места нам не хватало. Площадка, на которой мы жили, находилась на краю обрыва, и за отсутствием места мы больше ничего там не строили. В пещерках же, которые там были и где раньше жили русские, могло поместиться два-три человека, а не шесть или семь. Кроме того, сверху часто падали камни и что-нибудь ломали, поэтому мы все время от них укрывались.

Нашим рукоделием тогда были большие печати для просфор, которые мы вырезали из крупных кусков дерева. Для этого рукоделия требовалось и больше инструментов, чем у нас имелось, и больше места для работы. Да и дерево для печатей приходилось таскать издалека, с Холодных Вод.

Много было трудностей. Все это сказывалось на нашем здоровье. Если бы мы не переселились, то не смогли бы выжить.

Старец понял, что мы не можем больше там жить, и сказал отцу Арсению:

— Молодежь надорвалась. А с нами, стариками, что будет? Скоро мы все придем в негодность.

Тогда мы решили перебраться в Новый Скит,  где и климат помягче, и место более удобное. Он рядом с морем, так что трудов было бы меньше. Звал нас туда, со своей стороны, и отец Феофилакт:

— Перебирайтесь в Новый Скит, ведь у меня здесь целый дом.

Старец сотворил молитву и сказал нам:

— Я получил извещение от Бога: пора переходить пониже, в Новый Скит, ибо здесь все идет к тому, что никто не останется на ногах. И как же тогда мы, старшие, сможем жить здесь, если у вас, у молодежи, не будет здоровья? Оно у вас уже пошатнулось. Сегодня вечером мы начнем перебираться в Новый Скит к старцу Феофилакту.

* * *

Сентябрьской ночью 1953 года, при свете луны, мы отправились к Святым Бессребреникам в Новый Скит, к отцу Феофилакту. Каждый вскинул на плечи по одеялу, было у нас еще и три-четыре книги. И все. Больше у нас ничего не было.

Мы немного пожили в каливе Святых Бессребреников, которая находилась посредине скита. Это место нам не подходило, потому что мы привыкли к безмолвию и затворничеству и Новый Скит казался нам очень густонаселенным. Старец сказал отцу Арсению:

— Здесь что-нибудь скажешь, а на другом конце тебя слышно. Кашлянешь — и все соседи услышат. И если мы начнем молиться вслух или заплачем, то превратимся в театр.

Кроме этого, случились и кое-какие споры с тамошними отцами. Нас, любящих безмолвие, такая жизнь не устраивала. Оставаться там было невозможно. Спустя несколько дней после переселения Старец мне сказал:

— Дитя мое, что нам делать? Мы не подходим для жизни здесь. Мы люди мирные и не можем участвовать в этих раздорах. Мы должны уйти. Ступай-ка ты к игумену монастыря Святого Павла и скажи, что мы уходим.

* * *

Я пришел в монастырь и передал то, что мне было велено, игумену, Старцу Серафиму. И он мне сказал:

— Зачем вам уходить? Мы вам дадим большой тихий участок за пределами скита: от скитской башни и вниз, до самого моря, с четырьмя уединенными каливами. Мы вам дадим его даром, только не уходите.

Я возвратился, сообщил это Старцу, и он мне сказал:

— Сходи посмотри, что это за каливы.

Я пошел, посмотрел их: они мне понравились. Место было пустынное, что позволяло нам хранить безмолвие, и при этом всего в пяти минутах от скитского храма. Я вернулся и сказал:

— Старче, я сходил и посмотрел. Это то, что нам надо.

— Тогда встаем и перебираемся туда.

— Погодите, Старче, лучше посмотрите прежде и вы, вдруг они вам не понравятся. Меня совесть замучает, если вы туда переберетесь, а вам не понравится.

— Нет, дитя мое, раз тебе понравились эти каливы и это место, то понравятся они и мне. В общем, отправляемся.

Мы собрались и пошли туда. Старец был в восторге:

— Как здесь тихо! Мы и здесь нашли себе пещеры! Мы уже не в скиту, а отдельно от него. Не будет теперь скит нами заведовать. Значит, будем жить спокойно и сможем держаться устава, который был у нас в пустыне.

И действительно, мы придерживались его до самого конца.

* * *

Итак, мы переселились туда. Однако тамошние маленькие хижины находились в жалком состоянии: у них не было ни окон, ни дверей, ни потолков, ни пола. Все они были заброшены. Когда мы их нашли, там не было ничего, совершенно ничего. Там остался только глиняный горшок, в котором когда-то варили еду. Нашлось там и три тарелки с кое-как замазанными трещинами, такие обычно выбрасывают. Еще мы нашли три вилки: у каждой было отломано по зубу, так что целых зубов у них оставалось только по три. Чтобы поесть, я ждал, когда кто-нибудь закончит свою еду, чтобы и мне взять тарелку и вилку. В такой нищете мы жили!

Денег на приобретение необходимых вещей у нас не было. Мы были очень бедны. Вначале нам было трудно, но мы привыкли к лишениям и, вооружившись терпением, мало-помалу обустраивали нашу жизнь. Трудности нас не очень беспокоили, поскольку все наше внимание было сосредоточено на духовном подвиге: на послушании, трезвении, молитве, молчании.

* * *

В каждой каливе мы жили по одному или по двое. Старец и отец Арсений жили в одной каливе. Отец Харалампий жил ниже. Моя калива была еще ниже, рядом с морем. А отец Иосиф Младший жил в Скиту вместе с отцом Феофилактом. Все вместе мы собирались только на литургию. И в полдень Старец звонил в колокольчик, чтобы собрать нас на трапезу.

После того как мы более-менее обустроились в каливах, первым нашим делом стало строительство церкви, так как Старец не мог оставаться без святого Причащения, ходить же куда-либо ему было трудно. Итак, мы построили очень простую церковку в честь Святого Иоанна Предтечи. Старец имел особую любовь к честному Предтече, основателю и покровителю монашеского жительства.

Позднее мы построили еще одну церковку — в моей каливе. Старец пожелал посвятить ее Благовещению, потому что начало его монашеской жизни было положено в Благовещенской келлии в Катунаках. Он мне сказал:

— Мы, дурачок, посвятим ее Благовещению, и Бог тебя известит, что так и надо.

Старец мне так сказал, зная, что я хотел посвятить ее Предтече. Но я ответил Старцу:

— Как вы пожелаете.

Спустя какое-то время я был в церковке Святых Бессребреников со старцем Феофилактом. Я там над чем-то трудился и вспотел. Рядом находилась каливка, и я пошел туда сменить одежду. Там была крошечная икона Благовещения. И эта икона стала меня притягивать к себе с такой любовью, с такой благодатью, что если бы было возможно, я бы ее просто съел. Я рассказал об этом Старцу, и он мне ответил:

— Разве я тебе не говорил, что тебя известит Бог о том, что это Его воля назвать церковку в честь Благовещения?

У нас была одна большая и одна маленькая пещерка, которые мы очень хорошо обустроили: окошко, дверка, лесенка. Потому люди и назвали Старца Иосифа Пещерником, что он всю жизнь жил в пещерах: и в Катунаках, и в Святом Василии, и в Святой Анне, и, наконец, в Новом Скиту. Все время он охотился за пещерами.

* * *

Когда мы поселились в Новом Скиту, к нам постепенно вновь вернулось здоровье. Дело было не только в более мягком климате, но и в том, что все было рядом, и поэтому нам уже не нужно было таскать так много тяжестей.

Мы забросили шерстяные попоны, могли пить уже и холодную воду. Как только мы сменили климат, так ожили. Мы снова стали молодыми. Все поздоровели, кроме Старца. Он был болен всю оставшуюся жизнь. Возможно, от поста, возможно, от трудов бдения, от молитвенных трудов или же от вражеских козней — во всяком случае, от всего этого Старец превратился в сплошную рану.

* * *

Весь подвижнический опыт Старца привел его к выводу, о котором он сказал мне однажды:

— Дитя мое, я понял, что жить нужно где-нибудь невысоко, как мы и живем сейчас здесь, где легко находим все необходимое. Жить нужно в таком месте, чтобы не тратить много времени и сил на переноску грузов, которые приходится таскать на спине далеко и высоко, так что все силы уходят на это и мы устаем настолько, что не можем спокойно совершать бдение ночью. Жить надо где-нибудь внизу, чтобы волны бились о порог келлии. Это доступно любому. И тогда можно с нерастраченными силами полностью посвящать время молитве, ибо все необходимое для жизни имеется.

Подобный вывод сделал Старец и относительно еды. Поначалу наша еда постоянно была без елея. Однако когда у него появились молодые послушники, он понял, что у нового поколения нет сил для непрестанного поста. Поэтому мы ели пищу с елеем в дозволенные дни, так же как сыр и рыбу, когда они у нас были.

Старец мне сказал:

— Вывод, к которому я пришел на сегодняшний день после стольких лет подвижничества, таков: лучше всего найти такого духовного наставника, который, накладывая на учеников небольшие телесные труды, вроде переноски тяжестей и других подобных занятий, дает им хороший устав молитвы и воздержания.

* * *

Именно так мы и жили в Новом Скиту. Мы строго держались нашего устава, нашего чина, нашей молитвы. Служили литургию каждый день, постоянно исповедовались, были очень внимательны в том, чтобы не празднословить. И наша жизнь была прекрасна и благословенна. Старец писал: «У нас здесь, благодатью Христовой, все хорошо. Благодаря Божественным литургиям мы достаточно обеспечены. Нам присылают сорокоусты, и мы немного занимаемся кое-каким рукоделием. Младший священник часто болеет. Иосиф в этом году — дикей.  Занимается с паломниками, и нам от него нет никакой помощи. Афанасий живет один в своей хижине. Отец Харалампий делает понемногу печати. Отец Арсений — садовник, а я — повар. Феофилакт — с Иосифом. Было у нас и два старчика, они умерли, ты их не знал. Есть у нас еще Никодим, который моет нам посуду. Живем, благодатью Божией, очень хорошо». 

* * *

От наших старцев, и от святых отцов, и из самого установления духовничества мы узнали, что послушник имеет опору в своем Старце. Нет у тебя доверия к Старцу — нет у тебя и опоры. Тогда рушится все — бдение, труды… Что бы ты ни делал — все впустую. Это я узнал на практике.

Незадолго до преставления Старец нам сказал:

— А ну-ка посмотрим, чада. Представьте себе, что меня нет, и разойдитесь, как вы это сделаете, когда я умру и вы останетесь одни. Каждый сам по себе готовьте, занимайтесь рукоделием и творите молитву.

— Буди благословенно.

Старец сказал— мы разошлись. Нам помогло то, что наши каливы были достаточно далеко друг от друга. Я оставался в своей, отец Харалампий — в своей. Я точно исполнял слово Старца: «Как сказал Старец, так я и сделаю». Итак, я сам готовил себе еду, сам молился… Только литургию служили вместе. Прекрасно! И бдение я совершал, и Иисусову молитву творил. Но чего-то не хватало. «Вот ведь! — говорил я себе. — Все застыло на месте! Не сдвигается с мертвой точки». Почему все застряло? Потому что при живом Старце у меня не было Старца. Вот что хотел нам показать Старец Иосиф. Какой бы ты духовный подвиг ни совершал, если у тебя нет Старца, если ты от него оторвался, все бесплодно. Я сказал про это Старцу:

— Старче, я совершаю бдение, слежу за своими помыслами, тружусь, но молитвы не нахожу.

Он мне ответил:

Знаешь, почему ты ее не находишь? Потому что я устроил для вас этот эксперимент: ты поверил, что у тебя нет Старца, тогда как Старец жив. И это при том, что ты сделал все по послушанию. А что получилось бы, если бы ты это сделал по своей воле? Запомни этот ценный опыт.

 

Глава двадцать вторая. НАШИ КОТЫ

У Старца было пять или шесть котов. Он их жалел и кормил, поэтому мыши у нас не переводились. Как-то одна мышь попалась в мышеловку. Старец мне сказал:

— Отдай ее коту.

Я открыл мышеловку, мышь выбежала, но кот даже не обратил на нее внимания. Старец расстроился.

— Поймай ее, — сказал он мне. Я побежал, нашел ее, прыгнул, схватил ее за загривок и посадил обратно в мышеловку. Хоть мне и было противно, но я сделал это, чтобы Старец не расстраивался.

* * *

А у меня были два кота, Пардалис и Арапис.  Своих котов я дрессировал. Однажды, когда дело у меня шло к чахотке, мне прислали свежее сливочное масло. Я занимался рукоделием в мастерской и вдруг заметил, что у моего кота поседели усы. Он нашел масло! Досталось ему от меня на год вперед:

— Чтобы это было в первый и последний раз!

Ночью я отпускал котов, чтобы и у них было свое бдение:

— Давайте, я — за бдение, а вы — за мышей.

Никто не спал. Когда я заканчивал литургию и возвращался назад в скит, я им говорил:

— Идите, я вам дам антидор — печенье и карамельки.

Если Арапис ловил мышь, он считал своим долгом мне ее принести. Арапис знал, что я в келлии и не сплю: он приносил мышь и мяукал. А я должен был ему сказать: «Благословляется!» — и после этого он ее съедал. Потрясающие коты!

Когда я работал, коты сидели у меня в корзине, задирали друг друга и ссорились. Я их спрашивал:

— Кто на этот раз начал первым?

Они становились на задние лапы, а передние поднимали вверх. Какие же они были смешные! Старец мне говорил:

— Они, отец, над тобой потешаются.

Когда мы были со Старцем в пустыне, у нас был один кот, который воровал еду прямо из кастрюли, когда та готовилась.

Как-то мы увидели, что Пардалис ел картошку. Где он ее только нашел?! Старец захотел его поймать, кот перевернулся на спину и поднял лапы. Я его не стал бить, тем дело и кончилось. Не мог я бить его, когда он показывал такое смирение. Как можно было его ударить? Я сказал ему:

— Бог тебя простит. Доедай уже свою картошку, и кончено.

Какой бы грех ни совершил человек, если он смирится, Бог его не наказывает. Если же не смиряется, то Бог начинает его бить, пока тот не попросит прощения. А как попросит прощения, Бог человека прощает.

Однажды Старец мне сказал, чтобы я принес рыбы. Я спустился к морю. Со мной пошли и коты. Я обычно брал их с собой на рыбалку. Они садились на берегу, ждали меня и разглядывали рыб. Я им сказал:

— Не прикасайтесь к ним, иначе я вас брошу в море.

Дисциплина! Когда рыбалка закончилась, я сказал:

— Ты, Пардалис, сиди здесь у каливы.

Я взял корзину с рыбой и принес к каливе Старца.

— Ты, Арапис, сторожи рыбу.

Я зашел, положил поклон Старцу, а он меня спросил:

— А рыба?

— Ее сторожит кот.

— Ну, отец, он ее съест.

Мы вышли и увидели, что Арапис выдержал битву с другими котами, охраняя рыбу. Он разогнал стаю сытых котов Старца, покусав их и загнав на крышу. Старец, как только это увидел, спросил:

— Как тебе удалось так их выдрессировать?

— Они оказывают послушание, Старче.

Когда я сидел на трапезе, Арапис садился рядом со мной. Братья ему говорили:

— Пошел вон!

А он не обращал внимания, словно хотел сказать: «Нет, я буду рядом со своим Старцем».

Для наказания кота у меня был горький перец, которым я натирал ему нос. Ох и жгло его! Потом я его звал: «Арапис!» Он приходил, я ему давал поесть. У меня был для него антидор — шоколадки, фрукты.

Однажды Старец мне сказал:

— Ступай в кедровник, поешь орешков, подкрепись, наберись сил.

Я пошел туда. Ночью я не мог заснуть, так как оставил котов на Старца. В пятницу я вернулся, по дороге пел «Воскресения день». Когда я пришел, Старец мне сказал:

— Должен тебя расстроить: коты пропали.

— Они не пропали, Старче, — ответил я ему.

Я пошел вниз, в свою каливу, но забыл ключи и крикнул:

— Старче! Бросьте ключи!

— Мяу-мяу, — повылазили мои коты.

Старец изумился:

— Ну и выдрессировал ты их!

Прекрасной была жизнь: я — и два котика, пустыня, мы одни.

 

Глава двадцать третья. ИИСУСОВА МОЛИТВА И БЕСНОВАТЫЙ ЮНОША

Когда мы жили в Новом Скиту, к нам пришел один бесноватый юноша. У него был бес публичной женщины. Когда он овладевал юношей, голос его становился подобным голосу блудницы. И он говорил вещи, о которых, по словам апостола, срамно есть и глаголати (Еф. 5:12). Он был бондарем. Прожил он в нашей общине довольно долго и помогал нам, чем мог, когда мы работали.

Я работал в мастерской, делая печати. А он чинил бочки во дворе. На третий день он зашел ко мне и сказал:

— Отец, не научишь ли ты и меня делать печати? Эти бочки, которыми я занимаюсь, — работа тяжелая. К тому же сидит во мне и этот — он не хотел говорить слово «бес», — который все время меня позорит.

— Я тебя научу, брат. Буди благословенно! Вот, смотри, делай так-то и так-то, вот инструменты, вот заготовки, образец перед тобой. Работай здесь, за этим верстаком. Только имей в виду, что здесь, в нашей общине, как видишь, никто из отцов не разговаривает, они все время творят Иисусову молитву.

Говоря это, я хотел, насколько возможно, избежать празднословия и рассеянности во время молитвы. Но и кое-что еще пришло мне на ум в то мгновение. «Интересно, — думал я, — могут ли бесноватые творить Иисусову молитву?» Итак, мы взялись за рукоделие и молитву.

Не прошло и нескольких минут, как взбудоражился в нем бес. Парень покраснел, нахмурился. Внезапно — бах! Он пнул стол ногой, печать полетела в одну сторону, инструменты — в другую. Как только он не отхватил мне пальцы! Я схватил парня в охапку, чтобы он не упал и не ударился! Голос его изменился, и начались крики, сквернословие, угрозы, ругань.

— Заткнись, паршивый! Заткнись! Прекрати это бормотание! Что ты заладил одно и то же! Брось эти слова! Ты меня достал! Мне здесь у тебя хорошо. Чего тебе надо, что ты меня будоражишь? Я тебя сожру! Разорву тебя в клочья!

Я крепко его держал, чтобы он не упал. А бес его мучил. Наконец он его оставил и тот успокоился.

— Видел, что он со мной делает? — сказал этот бедняга. — Вот так я мучаюсь постоянно.

— Терпение, брат мой, терпение. Не обращай на него внимания. Все это не твое, чтобы тебе огорчаться. Ты заботься о молитве.

* * *

Мы закончили работу и собрались идти к Старцу. По дороге он меня спросил:

— Как вы совершаете по ночам бдение?

— Сейчас лето, и мы выходим с четками во двор. Там, на воздухе, мы часами совершаем правило и поклоны.

— И я буду читать Иисусову молитву по четкам. Не буду теперь петь. Теперь и я буду говорить эту молитву.

В то время как мы поднимались к Старцу наверх, я впереди, а он сзади, ему пришло в голову вот что.

— Отец! — сказал он.

— Что, Алексий?

— Можно, я помолюсь и о том, который у меня внутри, чтобы и его помиловал Бог?

И что его, беднягу, дернуло сказать это? Мгновенно бес им овладел, поднял на воздух и грохнул оземь! Аж земля задрожала. Улетела его торба, улетела скуфейка. Я опять схватил юношу, чтобы он не ударился обо что-нибудь и не убился. Голос его изменился, и он опять начал:

— Заткнись, паршивый! Заткнись, говорю тебе! Что это ты говоришь? Какая еще милость? Никакой милости! Не хочу милости! Нет! Что я сделал, чтобы просить милости? Бог несправедлив! За малый грех, за какую-то гордость Он меня лишил моей славы. Мы не виноваты! Это Он виноват! Пусть Он кается, а не мы! Долой эту милость!

Сильно бес его потрепал и бросил, как тряпку. Я дрожал, слыша, что говорит бес. За несколько минут я на опыте понял то, чего не смог бы понять, прочитав о бесах тысячи книг. Спустя какое-то время Алексий пришел в себя, я надел на него скуфейку, и мы продолжили путь к Старцу.

* * *

Старец его принимал и говорил с ним всегда с большой любовью. И всегда при разговоре был спокоен. Он много молился о таких людях, ибо знал, какое мученичество они претерпевают от бесов. Нам он объяснял:

— Если мы, сталкиваясь с ними снаружи, так страдаем от помыслов и страстей, какие же мучения переносят эти несчастные, имея их день и ночь внутри себя?

И качая головой, печально заканчивал:

— Наверное, они проходят адские муки здесь. Но горе тем, которые не покаются, чтобы Бог их милостиво наказал тем или иным образом еще в этой жизни.

И затем он приводил слово одного святого: «Если ты видишь человека, который открыто грешит и не кается, и с ним не случается ничего печального в этой жизни до самого смертного часа, то знай, что истязание этого человека будет без милости в час Суда». И слушая эти слова Старца, мы со все большей симпатией глядели на брата, которого терзали бесы.

* * *

На службы в церковь этот брат не ходил. Он бродил по скалам с четками и кричал непрестанно Иисусову молитву. «Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» Эхо разносилось по всей округе. Он узнал на опыте, сколь попаляет беса Иисусова молитва.

И в то время как он, бродя по скалам, не переставая говорил молитву, вдруг менялся его голос и бес начинал кричать:

— Заткнись! Заткнись, сказал тебе! Ты меня извел! Что ты сидишь здесь, во дворе, что ты бродишь по скалам и бормочешь? Ступай с другими в церковь и брось это бормотание! Ступай и помоги Старцу! Ты его оставил читать одного! Он не сможет один вычитать всю службу, а ты схватил четки и бур-бур-бур. Что ты все говоришь и говоришь одно и то же день и ночь и не даешь мне ни на миг успокоиться? Ты меня достал, ты меня замучил, ты меня жжешь — разве ты не понимаешь?

А когда час искушения заканчивался, брат снова принимался за молитву с четками:

— Господи Иисусе Христе, помилуй мя!

Он очень хорошо понял то, что, как казалось диаволу, он не сможет понять. И когда мы видели, как он мучается, как он борется, как он терпит, мы испытывали боль в душе, но одновременно была и надежда. Он прожил у нас немало времени и ушел в гораздо лучшем состоянии. Но больше мы его не видели. Только Бог знает, что с ним стало.

 

Глава двадцать четвертая. ОТЕЦ СИМОН

Старчик по имени Симон до монашества был портовым рабочим в Волосе. По утрам он обычно опохмелялся, выпивая ракию, и снова засыпал, чтобы проснуться на следующий день. Однажды кто-то пырнул его ножом неизвестно за что, перерезал ему сухожилие, и с тех пор он сгорбился. Милость Божия привела его на Святую Гору, где он стал монахом. Он жил ниже той каливы, которую мы устроили в Новом Скиту и в которой упокоился Старец Иосиф.

Я служил тогда в церкви Святых Бессребреников, в одноименной каливе. Отец Симон время от времени приходил к нам, и Старец кормил его. Однажды он пришел туда, где я занимался рукоделием, вырезая печати для просфор.

— Батюшка мой, как поживаешь?

— Присядь, отец Симон, присядь, побудь со мной.

— Отченька, сказать тебе кое-что?

— Скажи.

— Я раньше ничего не боялся. А сейчас бьют часы — и я вздрагиваю. Что-то нехорошее происходит.

— И чего же ты боишься?

— Вот именно: раньше не боялся, а сейчас почему-то вздрагиваю. Это достойно удивления. Знаешь, если я помру, то, когда ты об этом узнаешь, приди и подготовь меня к погребению.

— Отец Симон, давай сделаем так, чтобы было наверняка. Ты каждый день будешь сидеть на балконе, чтобы здороваться со мной, когда я буду идти в Святых Бессребреников. А я буду здороваться с тобой, и так буду знать, что ты жив. Если же не увижу тебя на балконе, то пойму, что ты помер.

— Не стоит, ты и так все узнаешь.

— Но ты все-таки делай то, что я тебе сказал.

В общем, мы посылали ему еду, брал он кое-что и в других местах. Он сидел на балконе и кричал мне:

— Благословите, отченька!

— Благословите, отец Симон! Хорошо!

Наступил канун памяти святого Симона. Было 27 декабря. Пришел отец Симон к Старцу взять еду. Старец был прозорливым, поэтому сказал:

— Отец Симон, не ходи в Новый Скит, приходи сюда, я дам тебе поесть, дам тебе и большую чашу вина — и будет у тебя все прекрасно. Не ходи никуда.

Старец был очень сообразительным.

— Окажешь мне послушание?

— Хорошо, Старче Иосифе, я никуда не буду ходить. Хорошо.

Итак, в тот день взял он еду и пришел посидеть в нашем с отцом Феофилактом дворе. Перед этим мы все вместе пообедали у Старца и пришли в нашу каливу Святых Бессребреников.

— Отец Симон, почему ты не идешь домой?

— Боюсь, отченька.

— Чего же ты боишься?

Старец, будучи опытным, понимал, в чем тут дело. Он старался устроить все с отцом Симоном так, чтобы смерть не застала его пьяным. Он знал его слабость и поэтому говорил ему:

— Не ходи ни к кому в Скит! Не ходи ни к кому в Скит!

Вскоре мы отправились поспать два-три часа перед бдением.

И отец Симон ушел. Тогда-то он, должно быть, и подумал: «Куда мне идти?» Забыл наказ Старца и отправился в Скит, чтобы развеять страх. Побывал у кого-то в гостях, провел там вечер, там его угостили ракией: «Выпей одну рюмочку». И когда стемнело, отец Симон был уже пьян. Как ему добраться домой? Дали ему в качестве фонарика керосиновую лампу.

Утром прохожу я мимо его каливы, а отца Симона нет. Прохожу в полдень — был канун Нового года — его не видно.

— Старче, отец Симон помер.

— Да брось ты, откуда ты знаешь? Пообедайте и потом сходите посмотреть.

— Буди благословенно.

Мы поели и легли спать, думая после этого пойти. Но отцу Иосифу Младшему не спалось. Он поднялся и пошел к отцу Симону.

Калитка была отворена. Поднялся он на террасу — дверь в каливу также отворена. А за ней на полу лежал отец Симон. Видимо, идя с керосиновой лампой, он, будучи выпившим, упал, ударился головой и тут же умер. Как только не случился пожар!

Отец Иосиф рассказал все Старцу. Мы отнесли покойника в Скит. К счастью, была зима, стояла холодная погода, и мы оставили его на ночь в своей каливе. Переодели и ночью молились о его упокоении, а от тела уже исходил запах. Мы старались перебить его ладаном. На следующий день — третий после смерти — похоронили отца Симона. Вид у него был такой, будто он спал.

Старец сказал, чтобы мы отслужили по нему, бедному, сорокоуст. И начали мы служить о нем литургии. К середине сорокоуста является мне отец Симон, расстроенный. Я обнял его.

— Отец Симон!

— Отченька мой, отченька!

— Как тебе сейчас?

— Отченька, дела мои не очень хороши.

— Имей надежду! Мы отслужим по тебе сорокоуст — и будет тебе хорошо.

— Благодарю тебя, отченька!

— Мы тебе поможем.

На этом видение закончилось.

«В чем тебя застану, в том и сужу».  Поэтому и сказано: «Стареют и умирают вместе с человеком страсти, которым он порабощен». И Бог попускает человеку умереть в этом, чтобы обнаружилось, чем он был пленен.

 

Глава двадцать пятая. ПОСЛЕДНИЙ ГОД СТАРЦА

Труды, подвиги, посты, лишения — все это сказалось на телесном здоровье Старца Иосифа настолько, что он выглядел стариком. Один посетитель, познакомившийся со Старцем, когда ему только что исполнилось шестьдесят, принял его за семидесятипятилетнего. Старец уже с трудом ходил. Еще в Малом скиту Святой Анны ноги начали ему отказывать. Он мог с передышками перемещаться лишь на небольшие расстояния, а подниматься и спускаться самостоятельно не мог совсем. Мы должны были его толкать на подъеме и поддерживать на спуске. Поэтому-то ходить на литургию было для него большой проблемой, пока мы не переселились в Новый скит.

Помню, как мы шли и я его толкал на подъеме сзади. «Толкай!» — говорил мне Старец. И я изо всех сил его толкал. Снег, дождь… Он не мог идти. Когда я толкал Старца, то его ботинки вешал себе на плечо.

— Подойди, надень мне ботинки, балбес.

Я заходил в церковь и надевал ему ботинки. До самого конца он не прекращал меня испытывать и тренировать, но как благодарен я ему сейчас!

Все тело его время от времени опухало от водянки. Если ему случалось поранить себе руку, то вместо крови выступала вода. Со временем опухание стало подниматься от ног к груди, и тогда у него начиналась одышка при малейшем усилии. Несмотря на это, он продолжал строго соблюдать свой устав в отношении пищи. Старец и не помышлял о том, чтобы поесть что-нибудь, кроме обычной нашей пищи, в иной час, кроме установленного. Вдобавок, его больной организм не давал ему спать, и он страдал от недосыпания.

* * *

Уже давно Старец желал смерти, ибо спокойная совесть извещала его, что он подвиг добрый совершил (ср. 2 Тим. 4:7). Чем больше христианин преуспевает в духовной жизни, тем больше он жаждет уйти из жизни земной, чтобы встретиться со Христом. Как пишет святой Иоанн Лествичник: «Тот без сомнения благоискусен, кто ежедневно ожидает смерти; а тот свят, кто желает ее на всякий час». 

Одно из писем Старца свидетельствует, что он был таким святым: «Смерть, которая для многих великое и страшное событие, для меня — одно отдохновение, сладчайшая вещь, которая сразу избавит меня от скорбей мира, как только придет. И я жду ее с минуты на минуту. Она воистину великое событие. Но очень велик и подвиг взять на себя все тяготы сегодняшнего мира, когда каждый требует исполнения всех заповедей от другого… Из-за этого и из-за всего я и стал трупом. Прошу Бога забрать меня, чтобы я отдохнул». 

* * *

В конце 1957 года, накануне Нового года, Старец Иосиф почувствовал недомогание и онемение тела. На шее у него образовался большой нарыв. Старец сказал нам:

— Это новогодний подарок.

На следующий день мы увидели, что это место опухло и сильно покраснело. Старца начало лихорадить. Он чувствовал полный упадок сил. У него болела вся левая часть тела. Но он не хотел обращать на это внимания, он хотел возложить все это на Бога. Поэтому нам не удалось его убедить, чтобы он допустил к себе врача. Однако через два-три дня состояние сильно ухудшилось. Впоследствии мы узнали, что этот нарыв был проявлением серьезного заболевания — фурункулеза. Если в такой ситуации вовремя не оказать медицинскую помощь, наступает заражение крови и смерть. Но Старец по-прежнему не хотел, чтобы мы пригласили врача. Он говорил:

— Если святые бессребреники пожелают, то пусть они меня исцелят. К врачу я обращаться не буду.

Вскоре он оказался на пороге смерти. Мы позвали отца Артемия из скита Святой Анны, который немного разбирался в медицинской премудрости, и сказали с беспокойством:

— Что делать? Старец не хочет, чтобы мы приводили врача.

— Не волнуйтесь. Когда отравление организма усилится, он начнет плохо соображать. Когда он не будет понимать, что говорит, тогда сразу меня позовите, чтобы я ему помог.

Как он сказал, так и случилось. Опухоль на шее стала величиной в два кулака. В какой-то момент Старец начал говорить:

— Арсений, что нам делать? Как мы будем служить литургию? У нас сегодня нет священника.

— Но у нас же два священника, Старче! — ответил отец Арсений.

— А-а-а, действительно. Я думал, что мы в Святом Василии.

Я, как только это услышал, помчался как заяц и через десять минут уже был в скиту Святой Анны.

— Артемий, бежим скорее! Старец начал бредить и не узнает нас.

Отец Артемий пришел к Старцу.

— Как поживаешь, Старче?

— Хорошо. Как ты здесь оказался?

— Да вот, пришел тебя повидать. Что это у тебя с шеей? Вот тут, посмотри. А ну-ка, дай-ка я пощупаю. Не волнуйся.

Он надрезал это место ножом, и оттуда хлынул гной. Отец Артемий тут же очистил рану и залил ее молоком. А нам сказал:

— Если бы вы позвали меня на три дня позже, он бы умер.

* * *

Старец был как парализованный, он не мог держать голову. Мы все плакали и просили его согласиться на лечение. Так как мы сильно настаивали, он сжалился над нами и разрешил делать то, что мы сочли нужным. Тогда мы попросили помощи у отцов Нового Скита, и отец Макарий предложил сам делать Старцу уколы антибиотиков. Как-то раз он долго не мог найти вену на руке Старца, и тот его ободрил:

— Дырявь, отец Макарий, дырявь!

Между тем отец Артемий продолжал применять мази, а мы ему, как могли, помогали. Отец Харалампий немного знал хирургию, его научили в армии. Он сидел рядом со Старцем, каждые полчаса помогал ему переворачиваться и каждые два часа менял ему белье. Отец Харалампий почти не спал. Он лишь иногда позволял себе часок вздремнуть. Также он все время следил за тем, чтобы топилась печка, поскольку была зима. Рядом со Старцем находился и отец Арсений, поэтому отец Харалампий уходил спать в его комнату, где печки не было.

На протяжении всего лечения мы сделали Старцу сто двадцать уколов антибиотиков и вдобавок столько же укрепляющих. Гнойников было много, и отец Харалампий резцами для печатей вскрывал их, чтобы выходил гной. Мы резали его по живому, семь разрезов по всему плечу, сверху донизу.

— Режь меня! — кричал Старец.

Кровь текла ручьем. Мы израсходовали более ста пачек ваты. Каждые два часа мы меняли ватную повязку. На рану накладывалось много ваты, которая впитывала в себя кровь и гной. Мы скупили всю вату, которая была в Дафни. Какой большой была рана! Мы чашечкой вычерпывали оттуда гной. В этой ране мог поместиться лимон.

Старец не мог есть ничего, кроме вареной травы  без хлеба. Три ночи мы дежурили рядом с ним, созвав к нему всех, думая, что он умрет. Он нас благословил в последний раз, а мы плакали над ним день и ночь. Но час его еще не пришел.

На протяжении месяца болезнь мало-помалу отступала. Нам прислали одно особое лекарство, и оно, с Божией помощью, помогло его выздоровлению. Сорок дней Старец ничего не ел. После того как он принял лекарство, он поел, уснул, и ему стало лучше. Начав поправляться, Старец говорил:

— Слава Тебе, Боже! Дайте мне поесть, чтобы я мог подняться и исполнять свои обязанности.

Но он оставался в постели еще пять месяцев, не способный двигаться, и мы ему помогали поворачиваться. Ответы на письма, которые он постоянно получал, я записывал под его диктовку.

В конце концов Старец поправился и стал ходить с палочками. Он опять начал готовить еду и писать ожидавшим от него ответа на свои послания. Прошел почти год, прежде чем он окончательно выздоровел. Но и после этого шея и плечо у него болели и он был очень слаб. Одному человеку Старец Иосиф писал в то время: «Большое было испытание. Очень благодарю Бога за то, что Он явил на мне Свою большую любовь. Да прославится Его Божественное Имя. Из мира моим единственным помощником стала только сестра, которую ты знаешь. Как мать, часто присылала все необходимое для больного. Матерь Божия воздаст ей должную награду за любовь». 

Упомянутой в письме сестрой была госпожа Мария Пападими- триу, муж которой владел известным издательством «Астир».

* * *

Когда Старец уже более-менее вылечился, я его спросил:

— Старче, когда у тебя начался бред, и ты перестал нас узнавать, и был близок к кончине, что ты тогда чувствовал? О чем ты тогда думал?

— Я тебе скажу, дабы ты знал, что в это время происходит. Это будет тебе полезно. Знаешь, что мне сделал диавол? Знаешь, что он хотел со мной сделать?

— Что, Старче?

— Он засунул лом под фундамент и хотел перевернуть все строение моей веры. Все, что построили подвиг и благодать, он хотел опрокинуть. Он хотел убрать Бога из основания моей веры. И когда я увидел, что шатаются устои моей веры, я сказал себе: «Куда я иду? Куда меня ведут?» И когда я ему говорил о благодатных состояниях, он представлял их никчемными: «Вот это было по случайности, а это — чисто человеческое». Дескать, это со мной произошло из-за прелести, то — из-за разных обстоятельств, другое — из-за простого обмана чувств, телесных или душевных, и за всем этим ничего не стоит, кроме прелести, диавола, человеческого естества. То есть все, что было от благодати, все, что я познал из своего опыта, он все это мне объяснял и отбрасывал. И лишил меня всего. Я сказал: «Ого!» Поэтому и просил Бога выздороветь, чтобы отразить эту атаку. Бог соблаговолил — и я вернулся к жизни. Ты видишь, что хотел мне сделать враг!

А я тогда подумал: «Ничего себе! Горе мне! Если уж он Старца хотел запутать, то со мной-то что будет?»

Но такие искушения делают человека более опытным, так что он становится внимательнее и думает: «Без Бога я ничего не могу сделать, даже веровать не могу. Если хочет Бог — я верую. Если отнимает Свою благодать — я отпадаю от веры». И если человек будет стоять на этом, то он будет опираться на прочную скалу. А если у него не будет такого помысла, то он стоит на песке, и песок может уйти из-под ног. Скала же не проваливается, и волны не могут ее сокрушить. А дом, построенный на песке, разрушается и морем, и ветром и падает. Дом же, основанный на скале, — не падает. Скала — это осознание того, что человек не может ничего сотворить без силы и благодати Божией. Поэтому, чтобы возникла такая скала, человек должен пройти в своей жизни через многие искушения, отбросить, в итоге, все человеческое и уверовать, что ничего не может он сотворить без благодати Божией. В этом может хорошо убедиться каждый. Но он должен многому подвергнуться и через многое пройти, чтобы в этом удостовериться.

Это подразумевал Старец, когда писал: «Пусть никто не надеется на себя, пока душа его еще в теле. И когда он восходит на Небо, то должен ожидать, что на следующий день спустится в ад. Не говорю уже о том, что в то же самое мгновение может произойти спуск. Поэтому пусть человек не удивляется изменениям, но зарубит себе на носу, что ему свойственно и то и другое». 

Вот почему Бог попустил Старцу испытать это, когда он был болен: чтобы, когда он будет умирать, он оградил себя смирением, чтобы он не рассчитывал на свои силы и пережитые им ранее божественные явления и благодатные состояния. А также чтобы и нам, молодым, передал Старец свой опыт, чтобы мы все это знали.

* * *

В то время как мы радовались улучшению здоровья Старца, пришел новый недуг — сердечная недостаточность. И если при фурункулезе симптомы были видны сразу и мы могли принять соответствующие лечебные меры, то, когда проявились симптомы сердечной недостаточности, было уже поздно и мы ничем не могли ему помочь.

Первого января 1959 года Старец плохо себя почувствовал: ему стало трудно дышать, он начал задыхаться. Я увидел, как он радуется и говорит отцу Арсению:

— Отец Арсений, благословение Божие!

— Что такое?

— Болит вот здесь. Мне кажется, что теперь это случится. Ах, Матерь Божия! Пусть уже это усилится, чтобы мне поскорее уйти отсюда. Эх, отец Арсений, что-то надвигается!

Он даже крестил грудь, чтобы болезнь усилилась и он ушел. С этого времени у него стали случаться сердечные приступы. И чем хуже ему становилось, тем больше он радовался. Он торжествовал. Я не видел другого такого отважного человека, который с подобной доблестью встречался бы с тем, чего боится каждый. Это видно из письма, которое он написал в те дни: «Я не очень здоров. У меня водянка, и я весь постоянно распухаю, и ко мне подступает что-то вроде обморока. Может быть, мне осталось не много дней. Прошу Бога забрать меня, чтобы я отдохнул. Я устал от этой жизни. Если умру, не забывай меня на своей литургии. И я оттуда буду о тебе молиться еще больше, если обрету больший покой!» 

* * *

Слезы у него текли все время, особенно же в начале болезни. Как только он просыпался, у него начиналась сильная одышка, так что он почти задыхался. Поэтому-то он и не спал. Я, став сиделкой Старца, вел его под руку, куда ему было надо. Через пять минут — рыдания: «Я только что вспомнил Пресвятую Богородицу, нашу Матерь, и не смог удержаться». Он любил Пресвятую Богородицу, можно сказать, страстно. И как ему удавалось при такой одышке и недосыпании сохранять ясный ум!

* * *

Мы хотели позвать врача, но Старец этого не желал. Некоторое время мы уступали Старцу в этом и, когда у него случался приступ, просто соборовали его — и ему становилось лучше. Но день ото дня его состояние ухудшалось, отек поднялся до середины живота. Но и тогда он не хотел, чтобы мы позвали врача.

Мы, братья, разошлись во мнениях. Одни говорили — да, другие — нет. Мы — отец Афанасий, отец Иосиф Младший и я — говорили, что нужно пригласить врача, пусть посмотрит. Старец может этого не хотеть, но мы как его дети должны позаботиться об отце. Другие говорили — нет. Отец Арсений сказал:

— Отец Афанасий, если Старец не позволяет приводить врача, не зови его.

— Мы уморим Старца! Отец Арсений, Старец это говорит из-за самоотречения.

Отец Ефрем Катунакский говорил:

— Сказал Старец «нет», значит — нет.

Я же вопросил:

— В конечном счете, что нам скажет наша совесть и люди? Будут говорить: как же это вы нисколько не помогли человеку? Какие же вы тогда духовные чада?!

В конце концов возобладало наше мнение, нас было больше. Сразу после этого мы позаботились о приходе врача.

* * *

Я отправился в Дафни, позвонил в Иериссос и пригласил к нам врача-терапевта. Когда он пришел, я ему сказал наедине:

— Слушай, скажи Старцу: «Я — паломник, шел мимо, и монахи попросили меня посмотреть вас, поскольку вы больны».

Я вошел к Старцу:

— Старче, знаешь, тут пришел один паломник, он врач. Привести его к тебе, чтобы он тебя осмотрел?

— Это, должно быть, от Бога, дитя мое. Приведи его сюда.

Врач осмотрел Старца и сказал:

— У вас кардиопатия, произошедшая от гнойных миндалин. Вы умрете, если не будете лечиться.

— Спаси Господи! Это вы хорошо сказали: умрете. Я и хочу умереть.

— Чтобы миновала опасность, я вам назначу таблетки от отеков и уколы: общеукрепляющие и от миндалин.

— Ладно, пускай.

Когда уколы закончились, Старец сказал:

— И почему я не умер? И руки свои я обнажил для уколов, и зад. Вот что со мной случилось. Ведь я говорил Богу: «Я не хочу врачей. Хочу, чтобы Ты, Боже мой, был моим врачом».

После таблеток и уколов Старцу стало легче. Однажды, когда я к нему зашел, он сказал:

— Хорошо! Это был первый врач в моей жизни. Хороший врач. Разобрался, что со мной.

После этого он повернулся и посмотрел мне в глаза:

— Подойди сюда, малой. Врач сам пришел?

— Бог его послал.

— Да, дитя мое, от Бога это было. Спаси его Господи! О Боже мой!

Прекрасно. Но ведь я солгал, так получается?

Вечером, перед тем как мне служить литургию, Старец сидел в своей стасидии. Я подошел к нему положить поклон. Как же мне теперь служить литургию, после того как я солгал, причем солгал своему Старцу? Я ему должен сказать правду! Должен исповедаться. Я подошел к нему и сказал:

— Старче, простите меня, врача пригласили мы. Но мы это сделали, Старче, по любви, как ваши дети. Ведь вы — наш отец, и мы должны о вас заботиться.

Он посмотрел на меня. Конечно, он понял, почему я это сделал, и, улыбаясь, взял мою голову в руки и сжал ее:

— Ума палата в этой головушке. Ладно, дитя мое, ступай и служи литургию. Бог простит тебя. Я знаю, что ты это сделал по любви.

* * *

В день накануне Сретения я должен был идти в монастырь Святого Павла на престольный праздник обители, так как мы подчинялись этому монастырю. Едва я подошел положить поклон Старцу, у него сильно схватило сердце, сердечная недостаточность была такой, что, казалось, он умирает. Вид у него стал как у покойника. Он еле дышал.

— Иисусе мой, помилуй мя! Иисусе мой, помилуй мя! Иисусе мой, помилуй мя! Иисусе мой, помилуй мя!

Только это он и говорил. На последнем дыхании он непрестанно говорил молитву. Как только я это увидел, так сразу подумал: «Все, дыхания нет, отходит, кончается». Взял его за руку, чтобы послушать пульс. Где там! Спросил его:

— Старче, уходите?

— Нет.

Он мне сделал знак, чтобы отслужили елеосвящение. Как только мы пособоровали Старца, ему сразу стало лучше, сердечный приступ как рукой сняло.

Когда наступила Великая Четыредесятница, еще раз проявилась его рассудительность. Так как состояние организма было очень плохим и он был, как говорится, одной ногой в могиле, Старец первый раз за всю монашескую жизнь позволил себе ослабить пост. Это послабление было для того, чтобы он мог держаться на ногах. Он видел, что, ослабляя пост, сможет лучше подвизаться в молитве.

После Пасхи у него случился еще один сердечный приступ, который продолжался целых три часа. Я видел, как он угасает, и спросил:

— Старче, уходите?

— Нет, отец, — ответил он мне.

Пульса у него не было.

— Пособоровать вас?

Как только мы его пособоровали, сердечный приступ прекратился.

После приступа Старец заплакал и произнес строку из заупокойной службы: «Увы мне, яковый подвиг имать душа разлучающися от телесе!» 

Сколько было слез, как он плакал! Старец Арсений говорил:

— Ты все еще плачешь? Почему ты плачешь? Ведь с твоим здоровьем нельзя столько плакать.

Старец отвечал:

— Оставь меня, отец Арсений, успокойся, оставь меня, оставь.

* * *

В то лето с ним случился еще один сильный сердечный приступ. Накануне Старец ответил на несколько писем: он диктовал, я писал. Сам он тогда писать не мог. Утром я ему сказал:

— Старче, я пойду отправлю письма.

— Побыстрее возвращайся, ты мне нужен рядом.

Я все понял. Молнией бегу вниз. Отправил письма, возвращаюсь — а у него только что схватило сердце. Он это предвидел. Старец непрестанно повторял:

— Иисусе! Матушка моя! Иисусе! Матушка моя!

Пресвятую Богородицу он называл Матушкой.

Поскольку его сердце не могло произнести Иисусову молитву, он говорил ее устами. Я сел рядом с ним, взял его за руку. Началась, как мне показалось, агония. Он стал как мертвый. Тем временем повидать Старца пришел один монах.

— Что вы хотите, отче?

— Увидеть Старца.

— Старец кончается.

— Мне уйти?

— Да, он не сможет с вами поговорить.

Четыре часа продолжался приступ, и четыре часа потребовалось, чтобы Старец пришел в себя. И когда он пришел в себя, тогда спросил:

— Что хотел отец Константин?

Как он его увидел, если пульса совсем не было?

— Он хотел вас навестить, Старче. И я ему сказал, что вы не можете.

— Хорошо.

— Старче, вы уйдете?

— Нет.

В душе он знал, уйдет он или нет.

— Что вы чувствовали, Старче, во время приступа?

— То, что чувствует человек с босыми ногами на горящих углях. Так я себя чувствовал. Так я горел из-за сердца. Молитесь обо мне.

Несмотря на всю меру своей святости, он хотел человеческого участия, хотел нашей молитвы по четкам.

* * *

Старец говорил нам:

— Не трудитесь напрасно, пришел мой час уйти. Вы только меня мучаете. Но если вы настаиваете, делайте как знаете.

И мы старались, особенно отец Иосиф Младший, с помощью разных врачей и различных лекарств поддерживать его жизнь. Мы описывали его симптомы в письмах к тем его духовным чадам, которые были врачами, и они нам присылали лекарства. Нам присылали и деньги, потому что мы неоднократно приглашали врачей из мира и каждое такое посещение стоило более тысячи драхм, не считая лекарств. Но не было воли Божией на то, чтобы он оставался здесь. Пришло его время уходить. Это видно и из писем, написанных им тогда: «Я уже совсем больной. Я, как какой-нибудь расслабленный, десять шагов не могу сделать».  «Врач поддерживает меня уколами и говорит, что я выздоровлю. И братия моя плачет, не дает мне уйти». 

И в другом письме: «Много расходов и лекарств, а здоровья нет совсем. Потихоньку шагаю на ту родину. Не имамы бо зде пребывающаго града (Евр. 13:14). Братия старается всеми средствами возвратить меня обратно, но, к сожалению, я быстро шагаю в могилу. Пойду туда ждать вас». 

И еще он писал: «Я написал тебе, что одышка — от болезни сердца. Но в глубине истины — это от Бога. Ибо молодым я подвизался по произволению, а теперь настала необходимость подвизаться вопреки произволению, дабы иметь и большую награду. Я вижу все, дитя мое, но что поделать? Братья твои не успокаиваются. Хотят меня оживить. Я вижу: надо мной рука Господня. Плачу я, нищий, безутешно и бесполезно. Кричу им: „Дайте мне умереть!“» 

В то время, незадолго до его преставления, отец Ефрем Катунакский попросил Старца написать ему письмо, которое хранилось бы у него как сокровище. И Старец написал ему такие слова: «Утроба моя божественная и священная, возлюбленное чадо мое отец Ефрем, отечески тебя целую. Дарю тебе всю свою любовь, тебе даровано мое последнее благословение — то, которое мы преподали всего два дня назад. Последние десять дней мне было очень плохо, я ничего не ел. Два дня как пришли какие-то лекарства из Америки, и я начал их принимать и получил от них пользу. Посмотрим, до каких пор они будут помогать. Я не думаю, что поправлюсь. Как ни бьется братия, ничего у них не получается, только задерживают мой уход. Организм мой отравлен. Тело мое не понравится червям и останется целым. Им не захочется его есть. Итак, будь спокоен. Пока еще не пришел час. Обнимаю вас от всей души. Смиренный и многострадальный С. Иосиф». 

 

Глава двадцать шестая. ПРЕПОДОБНАЯ КОНЧИНА СТАРЦА

Шли дни. Старцу становилось все хуже. Мы уже не оставляли его одного, всегда кто-нибудь из нас был рядом. Однажды я сидел вместе со Старцем в его келлии. Он был в своем креслице, а я поддерживал его сзади. Вдруг открылась дверь церкви, и затем распахнулась дверь келлии, где были мы со Старцем. Я увидел огромного монаха без бороды, в кукуле, с крестом на нем, в великосхимническом облачении с красным рисунком — как это было при явлении ангела святому Пахомию. Вид его был приятен и строг одновременно. Он весь сиял белым светом. Он вызывал в душе страх и любовь, два этих чувства одновременно — страх и любовь. Как только открылась дверь, он посмотрел мне прямо в глаза и затем на Старца. Потом закрыл дверь и ушел. Когда он ушел, у меня было четкое ощущение, что он нам сказал: «До времени». Я был на тысячу процентов уверен, что это был архангел Михаил. Тогда Старец мне сказал:

— Малой, ты видел его?

— Видел.

— Это был архангел Михаил. Он нам сказал: «До времени».

Он не отверзал уст, но ангелы и святые говорят внутренней речью. И я понял: «до времени» означает, что спустя какое-то время он придет вновь. Действительно, не прошло и месяца, как он пришел и забрал Старца.

* * *

Как-то раз я исполнял свое послушание: готовил для братии и ухаживал за Старцем. Когда я готовил во дворе, я произносил устами Иисусову молитву: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» По заповеди и совету Старца я во время послушания читал Иисусову молитву вслух. Держа в руках четки, Старец наблюдал за мной. Слыша, что я непрестанно говорю молитву, он очень радовался. Ибо если он видел, что кто-то не говорит Иисусову молитву, то думал: «Молится ли брат про себя? Не блуждает ли его ум?» И как духовный отец он беспокоился. Но когда Старец нас слышал, тогда был уверен, что мы действительно молимся. И в то время как я готовил с молитвой, Старец мне сказал, радуясь моей молитве и зная о своем скором уходе:

— Дитя мое, говори Иисусову молитву — она будет утешением в твоей жизни. Держи ее — и все будет идти как часы. Держи Иисусову молитву — и во всем преуспеешь. Не бойся. После моего отшествия эта молитва будет для тебя всем, будет тебя поддерживать на твоем духовном и монашеском пути. Не оставляй ее, дитя мое.

Он нашел, где бьется пульс. И сила его слова была не такая, как у рассуждающих в теории.

— Вашими молитвами, Старче, я буду ее держать.

И я продолжил готовить. А Старец сидел рядом со мной и слушал, как я молился.

* * *

Незадолго до его преставления, я задумался: «Когда преставится Старец, что я буду делать? Я пойду в тихое место, где меня не найдет ни один человек. Я не буду служить, буду делать крестики, брать за них немного пищи, сухарей раз в пару месяцев и вновь уходить к себе. И как меня научил Старец молиться, так и буду делать. Мы знаем, что такое четки и поклоны. Так я исчезну. Общаться с людьми я не буду».

Однако Старец понял, о чем я думаю, и сказал:

— Смотри, ты весь скукоженный и ни на что не годный, поэтому, когда я уйду, ты останешься здесь. Я тебе оставлю Благовещенскую церковку и послушника отца Тимофея. 

— Буди благословенно.

Я не возражал. Обычно, когда Старец умирает, ты освобождаешься. Но мы сохранили послушание и после смерти нашего Старца.

* * *

Хотя Старец был очень болен и слаб, он за несколько дней до преставления сказал мне ради наставления и духовной помощи: «Дитя мое, я чувствую в себе целый рай. Очень большая благодать. Иисусова молитва идет как часы. Ни одна страсть не шевелится. Благословение Божие! Войны я не ощущаю, помыслов у меня нет, нет никаких восстаний. Все это — не сегодняшнее достижение, все это — с молодости. Это плод юношеских трудов. Тогда все это родилось, а теперь приходит заслуженная награда.

Видишь, какую пользу принесли труды молодости? Видишь, что ничто не пропало даром? Бог посчитал все до мелочи. И за один стакан воды христианин удостаивается награды. Тем более труды монашеские пред Богом удостаиваются воздаяния: здесь — благодатью и благословением, а в ином мире — „кладутся на счет“ в банке Божием. И когда монах отойдет из этого мира, когда окажется наверху, в мире ином, тогда всю эту сумму трудов он „снимет со счета“. То есть его ожидают сбережения, собранные его трудами. И чем больше сумма, которую он, пребывая здесь, положит туда, тем богаче он станет в раю.

Поэтому если вы не будете подвизаться, не будете трудиться, не поработаете теперь, в вашей молодости, то в вашей старости у вас не будет никакого дохода. Вы не получите духовной пенсии. Так постарайся, дитя мое, потрудиться, чтобы, когда пройдут годы и ты состаришься, все это обрести. Как говорили наши деды: трудись в молодости, чтобы обрести в старости.

Вот и мы с отцом Арсением очень много потрудились, а теперь приходит Бог и воздает за труды. Теперь, когда мы в преклонном возрасте и уже уходим из земной жизни, мы чувствуем все это в своей душе. Я говорю тебе об этом, чтобы ты помнил. Ведь ты еще мал, и мои слова тебе пригодятся завтра».

* * *

Каковы же были труды Старца? Прежде всего, это было молчание. Очень важная добродетель для того, чтобы преуспеть в умной молитве. Молчание не только телесных уст, но главным образом уст душевных, уст ума. Ум не должен рассеиваться и бесцельно бродить там и сям. Такое рассеяние ума — серьезное препятствие для умной молитвы.

Старец был последним учителем умной молитвы. Он имел не только молитву, но и трезвение. Он познал таинство сердечной молитвы во всей его полноте. Познал, воспринял и носил в себе нетварный свет. Такова была красота, таков был плод трудов Старца, трудов тяжелых и многолетних.

Сам он признавался за несколько дней до блаженной кончины: «Дитя мое, Бог удостоил меня познать всю глубину, высоту и широту умной молитвы. Я был очень дерзновенным и проник во все виды молитвы. Я испытал все. Ибо когда благодать приблизится к человеку, тогда ум — эта бесстыдная птица, как его называет авва Исаак, — желает проникнуть всюду, испытать все. Он начинает от создания Адама и заканчивает такими глубинами и высотами, что, если Бог не поставит ему преград, он не вернется назад».

* * *

Я не могу забыть еще один случай, произошедший незадолго до преставления Старца. Я был во дворе его каливы. Старец вышел во двор, посмотрел на небо и сказал:

— О Боже мой! У Тебя есть такое сокровище, но нет людей, которые бы его стяжали и приняли. У нас такое огромное богатство, а нам некому его передать и оставить в наследство.

Я, младенец в духовной жизни, не мог тогда постичь весь глубочайший смысл этой скорби Старца. Теперь я его понимаю.

Где ныне такие великаны? Их нет. Есть духовные отцы, но не такой меры.

* * *

В самом начале моего послушничества Старец привел мне святоотеческое изречение: «Угодил своему Старцу — угодил Богу». Угождение Старцу стало для меня целью жизни: «Если я в этом не преуспею, то окажусь ни на что не годным». И я всегда стремился к этой цели. Я молился: «Удостой меня, Боже, унаследовать благословение Старца». Я служил Старцу до последнего мгновения и делал все, чтобы наилучшим образом исполнить свой долг перед ним. Но в последние мгновения его жизни я хотел знать, угодил я ему или нет, независимо от того, что мне говорила совесть. Я хотел это услышать от Старца. Конечно, мне не хотелось спрашивать об этом своевольно и опережать Старца своим вопросом. Но я сильно беспокоился, достиг ли я своей цели, и поэтому спросил его:

— Старче, я прожил все эти годы, день и ночь беспокоясь о том, чтобы вам угодить. Поэтому все, что я делал, я делал для вас. Преуспел ли я в этом по благодати Божией?

— Как ты утешил меня, дитя мое, Бог да утешит тебя, — ответил он мне.

Уф, я успокоился. В этих словах было для меня все.

Незадолго до смерти Старца я ему сказал:

— Старче, можешь помолиться обо мне теперь?

— Подойди, дитя мое, я тебе сделаю «елеосвящение».

Он меня обнял, прижал мою голову к своей груди и своей рукой меня крестил, крестил, крестил, говоря молитвы. Это было воздаянием за все мои труды. Ничего другого я не желал. Но кроме этого, к моему великому утешению, он мне сказал и кое-что еще:

— Если я обрету дерзновение пред Богом, то, прежде чем ты уйдешь из этого мира, я приду известить тебя о твоем уходе и приду, чтобы забрать тебя, когда ты будешь умирать.

Придет? Поможет мне, когда будет выходить моя мрачная и черная душа? Велико было его дерзновение пред Богом!

* * *

За некоторое время до его кончины я спросил:

— Старче, служить нам по тебе сорокоуст? Один — я, и один — отец Харалампий?

Этот великий и мудрый человек Божий мне ответил:

— Если бы я надеялся спастись только этим, то пусть восплачет обо мне моя мать! Тогда я был бы самым несчастным человеком. Но чтобы ваша совесть была спокойна, отслужи половину ты, и половину — отец Харалампий.

Вся его забота была о том, чтобы заранее быть готовым и не дожидаться помощи от других, дабы обрести спасение. Он был готов потому, что каждую ночь на своем бдении размышлял о том, как прожил день, какая страсть его беспокоила, и снова принимался бороться с ней, чтобы ее уничтожить. Такая работа, готовящая его к исходу, происходила в молитве Старца каждую ночь. И она подготовила его к встрече со смертью, я бы сказал, в совершенстве. Старец сделал все, что возможно сделать человеку. Поэтому-то он мне и сказал однажды, когда приближался конец:

— Дитя мое, как я пройду через мост? Вся трудность в этом. После этого, по благодати Божией, счет с Богом улажен, насколько это зависит от человека. Только мост как пройти?

Такой чистой и спокойной была его совесть. То, что он был очень хорошо подготовлен, показали его последние минуты: он плакал от большой любви ко Христу и Пресвятой Богородице. Совесть его не обличала ни в чем. Он ожидал смерти как праздника, как счастливого дня, как высшего избавления от пут этого мира. Он с нетерпением желал увидеть Лицо Божие и насладиться и насытиться Его красотой, войти в ангельский чин, к которому непрестанно стремился принадлежать всю жизнь.

* * *

Любовь Старца к Пресвятой Богородице невозможно описать. До сих пор я еще не встретил человека, который так сильно любил бы, так почитал бы, после Бога, Пресвятую Богородицу, как Старец. Из глаз его текли слезы уже от того, что он произносил Ее имя, или видел Ее икону, или слышал, как кто-то поет какое-нибудь песнопение в Ее честь. Однажды у него случилась бессонница, и он объяснил мне ее причину: «Только из-за того, что я вспомнил Матерь Божию, я не мог уснуть». Так он Ее любил.

В его письмах мы видим, как он любил Пресвятую Богородицу: «Я не могу поцеловать один раз икону Богородицы и отойти. Но когда подхожу к ней близко, она как магнит притягивает меня к себе. И нужно, чтобы я был один. Ибо хочу часами ее целовать. И какое-то живое дыхание наполняет изнутри мою душу, и я наполняюсь благодатью, и она не дает мне уйти. Любовь, рачение Божие, огонь пылающий, который, как только ты войдешь в церковь, тебя опережает — если икона чудотворная — и распространяет такое благоуханное дыхание, что остаешься часами в восхищении, будучи не в себе, а в благоуханном раю. Такую благодать дает наша Богородица тем, кто сохраняет свое тело в чистоте… Все святые сотворили много похвал нашей Матери Божией, но я, убогий, не нашел более прекрасной и более сладкой похвалы и имени, чем так призывать Ее в каждый миг: „Матерь моя! Сладкая моя Матушка!“ И как только мы Ее призовем, Она сразу спешит на помощь. Не успеваешь сказать: „Пресвятая Богородица, помоги мне!“ — и сразу как будто молния озаряет ум и наполняет светом сердце. И влечет ум к молитве и сердце — к любви. И часто проходит целая ночь в рыданиях и сладкозвучных гласах, воспевающих Ее, а прежде всего — Носимого Ею». 

Он давно уже просил Ее забрать его, чтобы отдохнуть. Бывало, он держал в объятиях икону Матери Божией и со слезами говорил: «Когда Ты придешь за мной? Когда примешь мою душу?» Поэтому благой Бог и Пресвятая Богородица удостоили Старца великой чести: в день Ее Успения даровали успение и ему, ясно показав, как Матерь Божия отозвалась на его желание встречи с Ней, как явно его встретила и наградила.

* * *

Старец сильно страдал. Поэтому в начале июля он решил позвать священника из скита Святой Анны, отца Ананию, для соборования. Старец хотел, чтобы мы попросили Бога забрать его душу. Однако Бог не забрал его сразу, но известил, что он уйдет в день Успения Пресвятой Богородицы. Тогда Старец мне сказал:

— На какой день недели, дитя мое, выпадает праздник моей Матушки?

Я посмотрел по календарю и сказал ему день.

— В этот день я уйду из мира. Принеси-ка сюда, дитя мое, одежку, в которую меня оденете, а то, может быть, вы ее не разыщете в тот день. Расстроитесь тогда, что не можете найти. Поэтому приготовим ее сейчас, чтобы ты был спокоен и не думал уже об этом. Вон там — моя ряса, там — мой подрясник, там — пояс, там — схима. Принеси все это сюда, дитя мое, положи в пакет и повесь вон туда, наверх. И когда придет час, у тебя все будет готово.

Все как у хорошего хозяина.

Проходили дни, было очень трудно, все время было плохо с сердцем. Еще оставалось немало дней до преставления, когда он мне сказал:

— Смотри, купи накануне арбуз, возьми и сырка, замеси тесто, чтобы был свежий хлеб. Пусть будет у тебя достаточно и свечек, и четок, чтобы ты раздал их отцам и они потянули бы за меня четку. А похороните меня вон там.

Я все приготовил, все нашел. Старец заботился о своем исходе так, что могло показаться, будто речь идет о путешествии и он просто ожидает повозку.

Мы же, напротив, делали все возможное, чтобы удержать его в жизни или, по крайней мере, чтобы он не страдал от своей болезни и не задыхался. Старец, однако, говорил нам:

— Не трудитесь, дети. Чтобы вы ни делали, я все равно уйду. Вы лишь молитесь обо мне, чтобы не встретилось мне какого-нибудь неожиданного препятствия.

Я служил литургию, причащал Старца каждый день. Он ничего не ел, только немного сухарей и арбуз, чтобы заесть таблетки.

* * *

Наступил канун праздника Успения, 14 августа по старому стилю. Я и отец Арсений были на кухне, когда Старец мне сказал:

— Замочи, дитя мое, рыбу, пусть выйдет соль, чтобы приготовить трапезу отцам на Успение.

А когда я замочил, он мне сказал:

— Смотри, не передержи ее в воде, чтобы она не испортилась.

Этот человек готовился уйти, но даже и в этот момент заботился, чем он нас будет угощать!

В тот день рано утром я ему сказал:

— Старче, помыть тебе ноги?

Никогда раньше он мне этого не позволял. Но в тот день согласился.

— А ногти тебе подрезать?

— Подрежь.

Никогда он мне не позволял их подрезать. И они выросли… Матерь Божия! Он их никогда не подрезал. Это был бесподобный человек! Еле-еле я смог их подрезать ножом. Куда там было ухватить их даже кусачками!

— Старче Арсений, помыть и тебе ноги?

Он не хотел, но Старец сказал:

— Позволь ему, пусть у малого останется память.

Итак, я им помыл ноги, подрезал ногти. Потом он начал сильно задыхаться. Я стал его обмахивать — ему полегчало. Потом, от большого сокрушения, Старец начал плакать. Смерть он ожидал всю жизнь. Ведь пребывание его здесь было подвигом, и трудом, и болью. Его душа жаждала упокоения, и тело тоже. И хотя с самого начала он нам привил отчетливую память о смерти, на нас произвело очень сильное впечатление, как он сроднился со страшным таинством смерти. Казалось, он готовится к празднику. Настолько его совесть извещала его о Божией милости. Однако в последние дни он плакал более обычного.

Отец Арсений подошел и, как мог, стал утешать Старца:

— Старче, столько трудов, столько молитв ты совершил за всю свою жизнь, столько слез пролил! И опять плачешь! Не плачь больше, а то опять начнешь задыхаться.

Старец посмотрел на него и вздохнул:

— Арсений, Арсений… — как будто он ему говорил: «Ничего-то ты не понимаешь, Арсений».

Старец плакал не о своих грехах. Он проливал слезы, ибо чувствовал, что уходит и направляется к возлюбленному Богу и к возлюбленной Пресвятой Богородице. Поэтому то, что он чувствовал, знал только он. Для нас же это было покрыто мраком.

* * *

После слез лицо его просветлело. Было даже и не видно, что он болен. В это время пришел господин Сотирис Схинас, издатель церковного бюллетеня Святой Горы. Господин Схинас Сотиракис — так мы его ласково называли — был нашим хорошим знакомым. Он пришел, чтобы оформить подписку. Старец сказал:

— Добро пожаловать, дорогой господин Сотиракис.

— Как поживаете, Старче, как себя чувствуете? — спросил тот и поцеловал его руку.

— Я болен.

— По вам не скажешь, что больны. Вы выглядите прекрасно.

— Завтра вы об этом услышите.

— Да ну! Не бойтесь, Старче. Я буду на праздничном бдении в скиту, рядом с вами.

— Тогда вы услышите и заупокойный колокол.

— Ах, Старче, не верьте в это!

— Хорошо.

Затем Старец мне сказал:

— Вавулис, отдай деньги господину Схинасу и угости его.

Я ему дал один кусочек лукума, холодной воды, деньги, и он ушел. Он не придал значения словам Старца, потому что видел, как бодро Старец разговаривает. Старец сиял, но господин Схинас не знал, почему он сияет.

Перед тем как уйти, господин Схинас сказал:

— Прекрасно, Старче!

А потом спросил его:

— А все эти монахи — твои?

На минуту Старец задумался. Потом улыбнулся и ответил:

— Видишь этих монашков? Они покорят Святую Гору!

Так и случилось. Община отца Иосифа Младшего восстановила монастырь Ватопед, отец Харалампий стал игуменом в монастыре Святого Дионисия, я — в монастыре Филофей, а мои духовные чада возродили монастыри Ксиропотам, Каракалл и Констамонит. А отец Ефрем Катунакский особенно полюбил монастырь Симонопетра и очень помог этой обители. Старец предвидел наше будущее. Поэтому накануне смерти сказал:

— Нет вам благословения жить вместе после моей смерти. Каждый будет жить отдельно.

* * *

Наступил вечер, и я должен был служить в своей Благовещенской церковке, а затем в домике Старца, потому что у нас было несколько церковок и мы служили в них литургии по очереди. Это был единственный день, когда Старец не смог молиться в церкви как из-за жары, так и потому, что задыхался. Он сел на балконе рядом с окном храма и помогал петь. С трудом он спел Трисвятое вместе с нами. Я служил в алтаре, он подошел, причастился. Когда причастился, сказал: «В напутие живота вечнаго».

Я собрался идти в свою келлию. Пошел и Старец в свою келейку, сказав мне:

— Ты теперь ступай отдохни и быстро приходи, как только рассветет: может быть, ты мне будешь нужен.

Я положил поклон, пошел к себе, немного поспал, проснулся, пришел к Старцу и застал его с отцом Арсением во дворе, под виноградом. Вся нижняя часть его тела опухла. Это была сердечная недостаточность. Отек дошел до сердца.

Старец встал, вышел ненадолго на открытое место и посмотрел ввысь, окинув взглядом все вокруг с одного края до другого. Как будто он все это видел в последний раз, как будто прощался с миром. Затем снова сел и сказал мне:

— Отец, смотри, чтобы рыба у вас не протухла. Ты дашь отцам арбуз, хлеб, сыр и каждому четки. Дай-ка мне мою таблеточку.

— Хорошо, — сказал я.

Я принес и водички, он ее выпил.

— Дитя мое, отведи-ка меня в келлию, есть одно дельце.

Я обнял его, чтобы поднять. Но так как он был сильно опухший, а я совсем слабый, он мне сказал:

— Ты не можешь один меня поднять, позови Бранко.

Это был могучий телосложением и очень благоговейный послушник-серб, сильно любивший Старца.  В тот момент Бранко занимался чем-то в саду напротив. Я его позвал, и он пришел. Мы подняли Старца и, поддерживая, потихоньку отвели внутрь. Подождали снаружи, а затем снова посадили его на скамеечку под виноградом во дворе. Там он мне сказал:

— Дитя мое, что-то я сегодня плохо вижу.

— Старче, даже если бы кто был из железа, то и тогда он не вынес бы того, что ты терпишь. То, что ты теперь не видишь, это пустяки. Все это зачтется тебе как мученичество.

— Да, — ответил он, — правильно.

* * *

Спустя немного времени Старец мне сказал:

— Солнце поднимается, дитя мое. Что же Бог меня не забрал? Это же было решение Божие, почему Он медлит меня взять? Солнце все выше, я уже должен был уйти.

Это было последнее посещение лукавого. Как только он увидел, что терпение Старца немного поколебалось, так сразу вцепился в него, словно все время следил за ним. Диавол сказал ему: «Раз солнце уже поднялось, значит, извещение было неверным. Еще протянешь, не умрешь». Подумать только! Хотя Старец и был исполином и боговидцем, но и он в последнее мгновение подвергся опасности. Лишь только Старец пожаловался, враг в ту же минуту в него вцепился, ему хватило и одной минуты. Лишь только появилась трещинка в стене дома его души, как диавол сразу постарался туда подложить динамит, чтобы взорвать его душу. Потому и подсунул ему помысл: «Ты не уйдешь, будешь дальше мучиться». Так он хотел подорвать его веру.

Старцу пришлось пережить этот момент слабости, чтобы он не надеялся на самого себя, не полагался на свои силы и со смирением прошел смертный путь. Ведь в тот момент диавол мог бы ему сказать: «Вот ведь, ты раскусил меня, я тебе устроил ловушку, но ты победил меня своей опытностью и своей смекалкой!» И Бог, чтобы удержать Старца в смирении, как будто сказал ему: «Смотри, если в последнее мгновение Я тебя оставлю, то тебя, великого и премудрого в глазах людей, диавол одним лишь ложным помыслом поймает на крючок. Настолько ты никуда не годный, глиняный человек. То, чему ты учил, то и увидел на деле: ты — глина».

Земля уходила из-под ног Старца. Он желал уйти, потому что страдал и потому что это желание было от Бога. Но он не ушел в тот час, в который рассчитывал. Он думал уйти на рассвете, но Бог восхотел, чтобы это случилось спустя два часа после восхода солнца. Старец не ошибся в предвидении того, что уйдет, он правильно понял извещение от Бога, что уйдет в день Успения. Но Бог дал ему последний урок познания человеческой немощи, урок ненадеяния на себя. «Ты поверил в себя? Поверил, что на что-то способен? Тогда ты будешь бессилен без Моей благодати. Ты не сможешь сделать ничего, сколько бы лет ни прожил, сколько бы опыта ни приобрел. Сила Моя в немощи совершается». Потому-то святые Божии и были непоколебимы, что сознавали: «Без благодати Божией я бессилен совершить и малейший подвиг».

— Старче, — сказал я ему, — так хочет Бог. Он не отменяет Своего решения.

Я видел, как он печалится. Вдруг — сам не знаю, как меня просветил Бог, — я в непроизвольном порыве дерзновенно сказал ему:

— Старче, не расстраивайтесь. Мы сейчас сотворим молитву — и вы уйдете.

Этого Старец и ждал. Он был очень сообразительным, духовным, быстро схватывал даже мелочи. То есть он ждал, каким образом Бог укажет ему, что зеленый свет зажегся. Бог его предуведомил, но до этого мгновения еще не зажег зеленый свет. И я ему сказал:

— Не расстраивайтесь, в последние мгновения у диавола много козней и он все ставит с ног на голову.

Что я ему говорил! Ученик — учителю! Я, мальчишка рядом с этим исполином, в тот момент оказался его благодетелем. Старец, должно быть, подумал: «Этот малой получил извещение от Бога». Он понял это, и слезы его прекратились. Он меня попросил:

— Вытри мне слезы.

Я их вытер, и Старец сказал:

— Возьми меня и посади возле дверей, позови отцов, пусть они положат поклон и возьмут мое благословение.

— Отцы! Идите возьмите благословение Старца!

Они положили поклон, и он им сказал:

— Разойдитесь по келлиям и молитесь по четкам, чтобы я скончался быстро: я спешу отойти ко Спасителю Христу.

— Я, — сказал отец Арсений, — никуда не пойду!

— И ты ступай, — сказал ему Старец.

— Буди благословенно.

Мы все разошлись: отец Арсений в свою келейку рядом, серб ушел в келлию напротив, отец Харалампий и отец Тимофей — в свою каливу внизу, а я — в мою каливу еще ниже. Там я преклонил колени и начал просить:

— Архангеле, прииди и забери Старца, потому что он больше не может. Раз уж Бог решил, что он уйдет, пусть это будет на час раньше. Нельзя больше медлить, ибо много чего хочет и может сделать нам сатана. Зачем Старцу так мучиться, так задыхаться?

Лишь только мы все ушли, пришел откуда-то отец Афанасий и сказал Старцу, сидевшему на скамеечке:

— Старче, скит поручил мне сделать сбор пожертвований на престольный праздник, на расходы. Дай мне благословение, чтобы я пошел по монастырям.

— Отец Афанасий, посиди здесь. Позже пойдешь.

— Но, Старче, я не могу! Я должен идти, а то не успею.

— Отец Афанасий, садись, иначе будешь каяться.

— Но я не могу, Старче! Дай мне свое благословение, и я пойду. Я не могу, я должен идти, я не успеваю.

Увидел Старец, что тот не слушает, и тогда внезапно сказал:

— Ох, воздуха! Задыхаюсь!

— Что случилось?

— Возьми картонку и помаши мне!

Конечно, дышать ему было трудно, но в тот момент он не задыхался, он сказал так, чтобы удержать отца Афанасия, ведь потом того мучила бы мысль, что он не оказался рядом со Старцем в его последние минуты, и им овладело бы отчаяние. Только Старцу удавалось удерживать его в рамках. Старец, видимо, подумал: «Теперь, когда меня не будет, если им овладеет отчаяние, кто его остановит?» И чтобы тот не мучился, Старец, снисходя к его состоянию, сказал, что ему не хватает воздуха. Бедный отец Афанасий взял картонку и стал обмахивать Старца — и таким образом Старец его удержал. Дело одной минуты. Несмотря на то что Старец готовился умереть, ум его работал прекрасно.

Отец Арсений, услышав отца Афанасия, вышел из своей келлии рядом, поскольку тот обычно сильно докучал Старцу. Он вышел, чтобы оградить Старца, и начал ругать отца Афанасия:

— Не разговаривай так со Старцем! Не смей так себя вести с ним!

Но лишь только отец Арсений увидел, что Старец, похоже, опять задыхается, он дернул за веревку, привязанную к колокольчику в каливе отца Харалампия внизу. Это служило сигналом в случаях, когда тому и отцу Тимофею было необходимо подняться. Когда отец Арсений отчитывал отца Афанасия, Старец, улучив момент, сказал:

— Отец Арсений, сними-ка мне носки и разотри немного ноги, от этого мне легче, а то они опухли.

Он хотел, чтобы ему было полегче? Человек уходил! Никогда в жизни Старец так не делал. А сейчас он это сделал, чтобы отец Арсений не видел, что он уходит, ибо тот был весьма прост. Лишь только отец Арсений наклонился — подошел конец.

Старец две-три минуты пристально смотрел вверх, на небо, он, казалось, видел, что кто-то идет. Это, должно быть, был архангел Михаил, который пообещал ему прийти, сказав: «До времени». Старец попытался заговорить с отцами, сказать им, что он видит: он всегда оставался учителем. Он хотел заговорить, но остановился, словно онемел. Ему не было позволено заговорить в тот час.

Затем он обернулся и, исполненный ясности и невыразимого душевного восторга, сказал:

— Все кончено, ухожу, благословите.

С этими словами он взял за руку отца Арсения, своего неразлучного сподвижника, чтобы приветствовать его в последний раз. Затем приподнял голову вправо, два-три раза спокойно приоткрыл уста и глаза, три раза вздохнул — и все. В здравом уме и ясной памяти предал душу в руки Того, Которого желал и Которому работал от юности.

Но отцы не верили, что Старец умрет. И они не сразу поняли, что он ушел, так как он ушел очень спокойно и в полном рассудке. Поэтому отец Афанасий все еще продолжал его обмахивать, а отец Арсений держал его голову, когда пришли отец Харалампий и отец Тимофей.

Как только отец Тимофей приблизился, так сразу сказал им:

— Остановитесь, старцы. Оставьте его голову. Он умер! Что вы держите его? Кончено! Умер!

Тогда они поняли и послали отца Тимофея сообщить мне и другим. Когда ко мне пришел отец Тимофей, я только прикрыл глаза для молитвы. Не прошло и четверти часа, как Старец сказал нам разойтись.

Это была смерть настоящего святого. На нас она распространила ощущение Пасхи. Перед нами лежал мертвый человек, и была уместна скорбь, но в душе мы переживали Воскресение. И это чувство не иссякло до сих пор. Им всегда сопровождается воспоминание о приснопамятном святом Старце Иосифе.

 

Глава двадцать седьмая. ПОГРЕБЕНИЕ

Старец словно спал. Мы подготовили его тело к погребению, облачили. Но когда мы начали это делать, его тело выскальзывало из наших рук, так как не потеряло гибкости. Монахи и монахини не окоченевают после смерти. Как гибко тело человека, когда он спит, таково и тело монаха после смерти. Он не окоченевает, как мирской человек, тело которого делается как деревянное. Сколько бы часов, сколько бы дней ни прошло до погребения — монах словно спит. Как если бы кто-нибудь спал и его переодевали, переносили и тому подобное, так бывает и с телом умершего монаха. От одного только пострига человек сразу приобретает это свойство, этот характерный и сверхъестественный признак. Почему? Потому что Бог, во-первых, хочет показать, как угодно Ему монашество, посвящение своей жизни Господу, а во-вторых, чтобы удостоверить, что смерть христианина — это сон. Поэтому и места погребения называются усыпальницами. Человек уснул и однажды проснется.

Даже если умрет грешный монах, он делается словно уснувший! Как только человек примет постриг, изменяются естественные телесные свойства. Сколь прекрасно, что Бог показывает нам, как Он любит монашество — девственный, подвижнический, вышеестественный образ жизни! Эта гибкость тела после смерти — сверхъестественное знамение, потому что и монашеская жизнь вышеестественна. Это таинство, потому что ни с кем другим такого не происходит, только с монахом, даже если он монах всего один час. Случается и такое.

* * *

Мы его положили в храме, и на следующий день я служил литургию. Мы ощущали Пасху, у нас было Воскресение, была Светлая Седмица. Скорби не было, была большая пасхальная радость. Так вышло само собой, нарочно мы этого не хотели. Я спросил у одного большого подвижника:

— Отче, почему мы ощутили Пасху, когда преставился наш Старец?

— Это характерное чувство, ощущение Пасхи, извещает нас, указывая на святость человека.

Когда радость закончилась, мы все недоумевали. Когда же посчитали дни, то оказалось, что это случилось на сороковой день. Ведь на сороковой день, по вере Церкви, душа Старца водворилась на своем месте — вот тогда наша радость закончилась. Сорок дней со дня преставления Старца мы чувствовали радость!

Действительно, святые оставляют людям свои мощи как источник радости, потому что они идут на Небо, не подвергаются суду, не испытывают затруднений на мытарствах. Они уладили свои дела с Богом, уладили свои счета, им не грозит наказание. Поэтому-то мы и не печалились. И в течение многих дней чувствовали такую радость, какую не чувствовали никогда при жизни Старца. Конечно, мы ощущали печаль от того, что лишились Старца, но основными чувствами в душе были мир и блаженство. Так возникло некое радостопечалие: радость и скорбь вместе.

Мы знаем, что в миру, когда люди умирают, они оставляют по себе скорбь, горечь, страх, ужас. Люди боятся войти в дом, где есть покойник, боятся привидений ушедших людей и тому подобное. Мы же, напротив, ощущали благодать. Конечно, с уходом Старца мы потеряли великую опору, нашего учителя, нашего отца, нашего, после Бога, хранителя. Но мы знали, что этот редкий для нашего времени человек Божий восходит к встрече с Богом, имея все необходимое для вечной жизни. И это было нашей честью и нашей славой.

На следующий день мы похоронили Старца. Погребение совершилось по его воле в том месте, где он и скончался. Пришли все отцы Нового Скита, ибо он любил всех и его все любили и почитали.

 

Глава двадцать восьмая. ЧУДЕСА ПОСЛЕ ПРЕСТАВЛЕНИЯ

Когда Старец преставился, благословение Божие проявилось у нас не только в радости и блаженстве, но и в способностях ума. Отец Харалампий заметил, что после преставления Старца его ум очень прояснился. На погребение, в числе прочих, пришли два скитских священника, чтобы петь заупокойную службу, поскольку сам отец Харалампий петь не умел. Но тут начал петь и он, и возымел такое глубокое понимание тропарей, что ему трудно было это вместить. После такого он не мог спать два или три дня.

На третий же день, как рассказал нам отец Харалампий, ему было видение: «Я читал Евангелие, а напротив был Старец. Все происходило так, словно я служил литургию. Старец был очень светел, весь в наградах. Он весь сиял. Я читал Евангелие и боялся на него взглянуть. А когда я закончил Евангелие и повернулся к нему, тогда проснулся и пришел в себя. Я сразу подумал, какое же дерзновение имеет Старец на Небе!»

— Да, — ответил Старец, — но я зашел к тебе попрощаться.

И исчез. Все это — признак его святости.

* * *

Когда Старец был еще жив, он сказал отцу Ефрему Катунакскому:

— Перед тем как уйти, я зайду с тобой проститься.

Тот подумал, что он собирается это сделать прежде своей кончины. Но Старец умер внезапно, и отец Ефрем думал: «Ведь он же мне сказал, что известит меня, прежде чем умрет. Почему он меня не известил?» Прошло тридцать девять дней. Вечером тридцать девятого дня, когда отец Ефрем сидел у себя в саду и занимался рукоделием, делал печати, он внезапно ощутил сильное благоухание и большую сладость в сердце. Он подскочил: «Что это за благоухание?» Осмотрел весь дом, но никто не возжигал фимиам. Тогда он вспомнил Старца и понял, что это он его посетил. Отец Ефрем посчитал дни. Оказалось тридцать девять, канун сорокового дня — того дня, когда Старец водворился на своем месте. Тогда отец Ефрем вспомнил, что тот сказал: «Перед тем как уйти, я зайду с тобой попрощаться».

* * *

До того как преставился Старец, я выполнял все работы: занимался рукоделием, принимал посетителей, ухаживал за Старцем, помогал ему вести переписку — он диктовал, а я писал. А вместе с этим и литургия каждый день, и бдение. Поэтому я все время чувствовал сильную усталость.

Как-то ночью я пришел к Старцу положить поклон перед тем, как служить литургию. Отец Арсений и Старец, облокотясь на ограду террасы, тянули четочки, было уже за полночь. Стояло лето. Я устало присел на землю.

— Почему, — сказал Старец, — ты сидишь на земле?

— Устал, Старче.

— Гм… Да, действительно, ты устал, малыш. Сильно устал. Я знаю, что много нагрузил на тебя. Но потерпи немного, еще несколько дней. А когда я уйду и обрету дерзновение пред Богом, я пришлю тебе мешок благодати. Не грамм и не килограмм, а целый мешок я пришлю тебе оттуда.

— Благодарю, Старче.

Прошло около двух месяцев, как Старец ушел из этого мира. Я был с отцом Тимофеем, которого Старец мне оставил послушником. Он попросил меня:

— Старче, благослови сегодня вечером пойти в Карею. Что-то зубы у меня разболелись, пусть мне там их подлечат.

— Ступай.

Когда отец Тимофей ушел, я остался один, совершенно один. И присел на террасе, там, где преставился Старец. И вдруг ощутил большую сладость внутри. Это было прологом того, что совершится нечто весьма серьезное. Я почувствовал в себе то, о чем говорит авва Исаак Сирин: «Когда должно совершится рождение Христово в сердце человека, то как жена ощущает взыграние младенца прежде его рождения и знает поэтому, что он жив, так и человек по взыгранию благодати чувствует, что в его душе родится Христос». 

Обычно мы этого не чувствуем, это случается редко, с редкими людьми. Но теперь я чувствовал это и переживал. Я сказал себе: «Что происходит? Кажется, это взыграние благодати Святого Духа. Что сейчас будет? Пойду-ка я в свою келлию и закроюсь там».

Я не успел уйти. Пришло такое благословение Божие, такая благодать Божия, такое блаженство благодати и сладость! Это не то, что называют «Святым Духом» пятидесятники, которые на самом деле беснуются. Мой ум стал ангельским, душа моя преобразилась, и слезы от радости потекли ручьем! Сердце источало воду, бегущую в жизнь вечную. Я и шага не мог ступить. Я присел на той террасе и облокотился на ограду, чтобы не упасть вниз.

Я мог смотреть только на небо, хотя, конечно, глядел я не на это небо. Умные глаза моей души глядели в глубину Небес. Я чувствовал в своей душе неизреченное счастье, великое блаженство. И оттуда, с Небес, как через воронку по трубке, Бог вливал в мое сердце Свое блаженство. Снисходили знания, многие знания, веселье, сладость, восторг. Из глаз лились слезы. Я прямо с ума сошел. «Что за благодать Божия!» — говорил я себе.

Не знаю, сколько времени я был пригвожден к тому месту и не мог уйти, пока благодать немного не отошла. Тогда я смог потихоньку пойти в келлию. И когда все это чуть ослабло, я взял ручку и стал писать. Под внутреннюю диктовку я записывал дарования Святого Духа. И позже послал это одной монахине. Тут пришел ко мне помысл: «Это тот самый мешок Старца! Это извещение, что Старец обрел дерзновение пред Богом!»

Видите, как благодать Божия посещает человека, когда он имеет послушание? Естественно, чему еще мы могли научиться у Старца? Мы научились оказывать совершенное послушание. Не только телесное, но прежде всего духовное. Не могло быть такого, чтобы Старец сказал что-нибудь, дал какой-нибудь совет, а мы не исполнили бы это на деле. Для нас простые наставления Старца были заповедями. Мы не говорили: «Да ладно, ничего страшного».

Старец — великий святой. Христос сказал апостолам: Лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель не придет к вам; а если пойду, то пошлю Его к вам (Ин. 16:7). Вот так в малом, в случае со Старцем, и исполняется Евангелие. Таковы дела Божии.

* * *

При жизни Старца я как-то спросил его, стоит ли ремонтировать нашу церковку, расширять его келлию и так далее. Старец мне ответил:

— Хорошо, делай это — потихоньку, спокойно и мирно.

За день или за два до его смерти, когда я пошел зажигать лампадки, а другие отцы были вместе со Старцем, он им сказал:

— Смотрите, отцы, теперь, когда я уйду, постарайтесь быть беспопечительными. Насколько возможно, посвятите себя молитве и не занимайтесь многими делами.

В тот момент меня с ними не было. И после его преставления я сильно переживал об этом деле, потому что отец Харалампий и отец Ефрем Катунакский мне говорили, что Старец перед смертью велел ни о чем не заботиться, тогда как я думал заняться стройкой, как он мне и велел.

Однажды вечером, расстроенный, селя на скамейку, на которой обычно сидел Старец. У меня было много печальных помыслов об этом деле. Внезапно я услышал в себе некий глас: «Делай, как я тебе сказал, и успокойся». И действительно, я сразу успокоился.

Ночью, когда я лег спать, я увидел во сне, что Старец сидит на своей скамье, как всегда. Я подбежал к нему и сказал:

— Старче, благослови!

— Бог тебя благословит, дитя мое.

— Старче, что мне теперь делать? Ты сказал отцам, чтобы мы ни о чем не заботились, но мне дал благословение расширить твою келлию и отремонтировать церковку.

Я его тогда поднял со скамейки и показал, как собираюсь обустроить церковку. Тогда он повернулся ко мне и ответил:

— Вчера вечером, когда ты сидел на моей скамье в моей келлии, разве я тебе не сказал? Итак, делай, как я тебе велел, и успокойся.

Увиденное мной было подтверждением гласа, который я услышал внутри себя.

* * *

После погребения Старца отец Тимофей посадил один кипарис в изголовье могилы и еще несколько — вокруг. Первый, который был в изголовье, очень быстро вырос. Чудо! Это увидели другие отцы и с изумлением сказали: «Чудо! Чудо! Как это он так вырос?» Таким большим он стал.

* * *

Отец Прокопий был сподвижником отца Ефрема Катунакского. Он был простым человеком. Однажды у него случилось большое искушение: его бороли помыслы уйти от своего сурового старца, отца Никифора. Отец Ефрем ему сказал: «Пойди к Старцу Иосифу, положи поклон на его могиле — и получишь облегчение в своих помыслах». Отец Прокопий сам рассказывал так: «Когда я ушел из нашего дома в Катунаках, меня окружило некое благоухание. Я пришел к могиле Старца и положил поклон. Сказал свой помысл и помолился. Возвратился домой. И когда я возвращался, меня окружало то же самое благоухание. А когда я пришел в келлию, благоухание исчезло. Искушения же пропали совершенно, и я успокоился от всех помыслов, которые у меня были».

 

Глава двадцать девятая. ОБРЕТЕНИЕ МОЩЕЙ

Когда спустя три года после преставления Старца Иосифа мы извлекли из земли его мощи, они оказались янтарного цвета. Это признак святого человека. Все святые мощи — янтарного цвета. Даже и у обычных людей, которые, по всей видимости, спаслись, косточки янтарного цвета. Святые отцы считают это очень обнадеживающим признаком.

Во время обретения мощей Старца все говорили: «Я возьму то, а я — то». Я же сказал про себя: «Я не буду ничего об этом говорить. Что мне дадут, то и будет». Отец Афанасий взял руку Старца, сказав при этом:

— Эта рука меня спасла. Моей голове частенько доставалось от нее.

И в то время, когда все, кроме меня, брали себе какую-нибудь часть мощей Старца, отец Арсений сказал:

— Главу отдайте отцу Ефрему.

И я ответил:

— Буди благословенно. Очень тебя благодарю.

Старец Арсений сказал так, потому что на мне было послушание ухаживать за Старцем. Главу хотел взять другой человек, ведь тогда там собралось много чад Старца — конечно, все из нашей общины. Но старец Арсений — Бог его просветил — сразу сказал: «Главу отдайте отцу Ефрему».

И так было всю жизнь: я не проявлял своей воли, и все мне давалось. Таково природное свойство моего характера, таким я родился и так живу.

* * *

Я взял главу Старца, она теперь находится в церковке рядом с моей келлией и источает благоухание. Я каждый день кладу перед ней поклон, беру благословение Старца и иду заниматься своими делами. Я оказываю послушание до сих пор.

Мощи Старца всюду благоухают. Куда бы они ни путешествовали, они совершают чудеса по мере веры каждого. Это — великое таинство: чем больше проходит времени, тем больше благоухает его глава. «Если не прославит Господь, слава человеческая суетна». Я говорю сам себе: «Какой у меня был Старец, а я и не знал!» У нас был Старец, о котором мы и не знали, кем он был на самом деле. Со временем мы это осознали, но птичка уже улетела. Великий был человек!

От благодати молитвы благоухает его глава и все его мощи, потому что Святой Дух, когда глубоко проникнет в человека, освящает даже его кости. Поэтому и источают мощи святых неизреченное благоухание и в наше время, и до скончания века. Ведь Святой Дух Сам есть многообразное благоухание, и когда человек его ощущает, он наполняется вдохновением и столь воодушевляется, что делается как будто вне себя и говорит тогда: «Подвиг и труд стоят всего этого!»

В монастыре на праздник Успения Пресвятой Богородицы мы всегда совершаем поминальную службу о Старце Иосифе. Мы абсолютно уверены, что он — современный святой. Его мощи находятся у нас в украшенном ковчеге. Однажды, когда мы вынимали главу из ковчега ради поминальной службы, сильное благоухание источалось от уст Старца. Мы недоумевали, почему более всего благоухают уста? И в то время, когда мы размышляли, отчего да почему, вдруг один монах сказал мне:

— Старче, знаешь, почему такое благоухание источается от уст? Потому что Старец этими устами говорил Иисусову молитву.

«Действительно, он прав, — сказал я себе. — Так и есть». Ибо будь то Иисусова молитва вслух, будь то слова Божии, будь то отказ от празднословия и осуждения, будь то польза от спасительных слов, которые Старец всегда говорил, будь то песнопения — все это исходило от человеческих уст. Эти уста благословенны и трижды благословенны. Поэтому в его главе уста его благоухают более, чем все остальные святые мощи Старца.

Однажды брат отца Ефрема Катунакского пришел поклониться главе Старца Иосифа. И как только открыли ковчег, все вокруг наполнилось благоуханием. Благоухание было таким сильным, что он сказал:

— Я никогда раньше не ощущал такого благоухания, ни от каких других святых мощей.

Позднее отец Ефрем Катунакский нам сказал печалясь:

— Много чего нам оставил Старец, но мы этого не унаследовали. Однажды Старец мне сказал, что, в то время когда он переживал Божественную любовь, у него был один платок, которым он отирал свои глаза, свои слезы. Когда этот период прошел и наступил затем период созерцания, он отложил этот платок и держал его рядом с собой. Старец мне говорил позднее, что этот платок имел в себе все ароматы мира, так он благоухал.

Когда мы спросили отца Ефрема, где же этот платок, он нам сказал:

Его взяли монахини. Мы потеряли бесценное сокровище, брат. Мы его потеряли. Его унаследовали монахини.

 

Глава тридцатая. ПОСМЕРТНЫЕ ЯВЛЕНИЯ И ЧУДЕСА

Приснопамятный отец Ефрем Катунакский не один раз видел Старца Иосифа после его преставления. Нам он рассказывал о своих видениях так: «Я нередко вижу Старца Иосифа. Особенно часто это было в шестидесятые годы, когда я имел большие скорби. Он приходил ко мне во сне, я видел его в прекрасных залах. Он меня целовал — и у меня прибавлялось сил. Старец давал мне советы, ласково говорил:

— Чадо мое, не печалься. Прояви терпение, душа моя, ведь прибыток и вознаграждение — здесь.

В последнее время я вижу Старца во сне каждые пятнадцать-двадцать дней. Как-то раз я его спросил:

— Старче, там, где ты сейчас, ты о нас молишься?

— А как же! Я молюсь и о вас, — ответил он.

Прошла пара недель, и я его увидел опять. Я подошел его поцеловать, и он мне сказал:

— Я — твой Старец.

Видите, не только здесь, на земле, но и на Небе существует это духовное единение.

Был день, когда я семь раз видел Старца Иосифа. Увидев его, я просыпался, а когда засыпал, то видел его опять. Так было семь раз. Душа моя наполнилась благодатью. Я видел, как он идет, и бежал, чтобы его догнать. Догнав, я ему сказал:

— Старче, помоги мне.

— Помочь? — ответил он.

— Да, Старче, дети становятся наследниками отца. Детям достается отцовское наследство.

Однажды я его увидел глазами души, но очень живо, во время пострига в рясофор моего первого послушника Панайотиса, в котором он получил имя Иосиф. Служил отец Харалампий, а я находился в алтаре. Когда пришло время читать молитву пострига, я ощутил присутствие Старца Иосифа и сказал отцу Харалампию: „Пришел Старец Иосиф“. После этого отец Харалампий читал Евангелие и, придя в большое сокрушение, непрестанно плакал. А затем я увидел Старца Иосифа как живого — не так, как мы видим во сне, — и он сказал мне: „Ты дал Панайотису мое имя? Что ж, он хороший человек“».

И еще один раз, на праздник Пятидесятницы в 1989 году, Старец посетил отца Ефрема во сне. Когда они горячо поцеловались, Старец ему с радостью сказал: «Я хочу передать тебе экклезиологию». Отец Ефрем давно не видел Старца таким радостным. Самым удивительным было то, что отец Ефрем не знал слова «экклезиология».

* * *

Старец Иосиф являлся всем нам. В дни, когда мы служили по нему сорокоуст, однажды, после Божественной литургии, я пошел отдохнуть. Тогда я имел видение, которое не было сном, я был на грани сна и бодрствования. Я увидел, что оказался в некоем прекрасном зале, пронизанном атмосферой таинства. Там ощущалась сильная благодать и было много света. Там был трон, как будто некоего владыки, и на нем я увидел Старца. Он на нем стоял. Он не был владыкой, но стоял на нем как Старец, только он был моложе и сиял духовной красотой. Он был исполнен жизни, весь светился, лицо его испускало лучи, искрилось. Справа от него был отец Арсений, слева — отец Афанасий. И когда я смотрел на Старца, он виделся мне когда Христом, когда Старцем. Отец Арсений виделся Пресвятой Богородицей, а отец Афанасий — Иоанном Предтечей. Как бывает на иконе: Христос, Пресвятая Богородица и честной Предтеча. То я видел этих трех святых отцов, то — Христа, Богородицу и честного Предтечу. Глядя на это, я удивлялся. Старец, казалось, о чем-то беспокоился, ему словно хотелось, чтобы пришли его духовные чада. Я же как будто шел туда издалека, и там, откуда я шел, казалось, не было стены. Был вечер, мы входили туда. Войдя первым, я подошел к Старцу. Он сказал:

— Кто пришел, кто пришел? Может быть, придут еще и другие.

— Старче, это я.

— Кто ты?

— Ефрем.

— О! Как я рад, что приходят мои чада!

Он посмотрел, кто идет следом. Это был отец Харалампий. Пришел один, за ним шел другой, за ним — третий. Я их не видел, они были далековато. А Старец очень радовался. Он весь светился, весь сиял. Царила атмосфера священнодействия. И в то время, когда Старец пребывал в этом трепетном волнении, я пришел в себя.

Когда я пришел в себя, то думал, что был со Христом. И этот образ не оставляет меня до сих пор. Как я это видел, так это и пребывает во мне. Как будто это было некое таинство. Таинственным было это дело. Как нам это понять? Так я получил извещение о том, какое дерзновение имеет Старец.

Теперь, в наше время, кто может стать святым? А тот подвиг, который совершал Старец, мы даже в мечтах своих не можем исполнить. И мне хочется спросить, где мы сегодня можем увидеть таинства Божии? Сегодня все это людям неведомо.

* * *

В 1978 году, когда я был уже в монастыре Филофей, преставился один мой хороший послушник, отец Иов. Вскоре после этого было у нас всенощное бдение на праздник честного Предтечи. К этому святому я испытываю, так сказать, слабость, потому что в его день я появился на свет. На этом всенощном бдении я очень сильно чувствовал честного Предтечу, чувствовал очень живо. С огромной радостью я праздновал на этой службе его память. Закончилось бдение, мы пошли отдыхать, уснули, и мне было откровение.

Я видел, что отправился из нашего монастыря с кем-то невидимым. Это был ангел-хранитель отца Иова. Мы с ангелом как будто взяли брата Иова и повели к Старцу, в пустыню, в наши каливы в скиту Святой Анны. Я видел, что мы пришли туда. Я как будто вспотел от трудной дороги и зашел в свою каливку переодеться. Наш спутник взял отца Иова и повел к Старцу, который был в своей каливе.

Сменив одежду, я пошел к Старцу положить поклон, сказать ему, что мы привели брата, а затем поговорить с ним и о другом. Я вошел и увидел Старца сидящим на полу, как он обычно это делал, рядом с ним — старец Арсений, а за Старцем Иосифом были и другие люди. Но поскольку была ночь и Старец совершал бдение в своей каливе, я, положив поклон, возложил его руку на свои уста, на лоб и на оба глаза для благословения. Я сказал:

— Старче Арсение, и вам положить поклон?

— Нет, мне не клади, только Старцу. Мне поклон не нужен.

— Нет, и вам я положу поклон.

Тогда я начал душевно, не устами, разговаривать со Старцем Иосифом. Мы понимали друг друга неким очень таинственным образом. Наверное, так общаются люди в ином мире. Я его спросил:

— Старче, где Иов?

— Внутри, в особой комнате.

— И ангел с ним?

— Да, они вместе.

— Старче, они прошли?

— Прошли. Хочешь, я тебе его приведу назад?

— Нет! Если они прошли внутрь, если ангел взял его на Небо, то все в порядке.

И во время этого разговора со Старцем я пришел в себя. Я проснулся и душевно чувствовал себя так прекрасно, так счастливо и блаженно, что не могу этого выразить. И душевно и телесно я был в состоянии благодати Божией, духовной сладости. Это было неким удостоверением, неким доказательством того, что увиденное было от Бога и что оно произошло в действительности.

Из этого можно видеть, что Старец свыше покрывает нас своими молитвами, защищает нас, просвещает и ожидает каждого из нас, чтобы устроить нас поближе к Богу, поближе к своему собственному месту, которое он получил от Бога как наследство, как некое воздаяние за свои подвижнические труды. В этом месте он ожидает каждого из нас. Пока мы еще здесь, он старается так устроить нас там, чтобы мы составили одну общину, одну обитель в Царстве Божием.

* * *

Старец любил море и деревья. Возможно, поэтому я его видел на Гавайях в 1987 году в апельсиновой роще. Там были высокие деревья, полные плодов. Висели апельсины, местами яблоки, а над ними я увидел Старца и отца Арсения, счастливчика, рядом с ним.  Отец Арсений оглядывал окрестности. Старец, увидев меня, обрадовался. А я, увидев его, положил поклон и сказал:

— Старче, дашь мне один апельсин?

— Только один? Они все твои, дитя мое.

Он мне насыпал столько апельсинов, сколько я мог взять руками, а отец Арсений сказал:

— Малой, мы вырастим еще и другие деревья.

Если бы он был жив, он взял бы меня за ухо: «Малой, ты тут?»

Я увидел их вдвоем, поскольку Старец с отцом Арсением молились о том, чтобы после смерти было поделено между ними воздаяние за духовный подвиг, чтобы быть после смерти в одном месте. Это — признак любви и доверия между ними, поскольку разделяется на обоих не только все хорошее, но и плохое. Я хотел помолиться о том же с отцом Харалампием, но Старец нам не позволил.

* * *

Еще один раз я видел Старца в том же году во сне, после своего келейного бдения.

— Как, Старче, учил меня ты, так и я теперь учу в своей обители.

Он был радостным и выглядел молодым.

— Дитя мое, знаешь, когда вы оказываете послушание, тогда помогаете и мне в моих прошениях и молитвах. Мне лучше пред Богом, когда и вы благоугождаете Ему своим послушанием. Мои молитвы лучше слышны и просить мне легче, если я ходатайствую о людях, которые понуждают себя.

— Да, Старче, мы стараемся оказывать послушание. Я стараюсь делать то, что ты мне заповедал. Я храню то, что ты мне сказал, когда был жив. Попросту, как жил ты, так живу и я.

Он радовался. И словно сказал мне: «Теперь проявляй терпение». Говорил он мне и другие хорошие вещи.

Как мне было приятно! Старец, отец Арсений, моя преподобная мать — все эти святые люди нам теперь помогают. Хорошо, когда святые люди уходят и оттуда помогают нам. Так они просят за нас Бога. Они, должно быть, думают: «Как мы находились в опасности, так теперь и они находятся в опасности и нуждаются в помощи». А обо мне они так, наверное, рассуждают: «Этот человек бьется, и он — вавулис. Он вавулис, а его окружает столько проблем. Давай-ка мы ему поможем немного, этому бедолаге. Глядишь, спасется он — спасутся и другие рядом с ним».

Я верю, что Старец беспокоится теперь, наверху, в ином мире, о том, чтобы мы не попали в ад, не лишились тех благ, которыми наслаждается он. Он видит и предвидит, что будет дано после Второго Пришествия победителям греха, победителям страстей, победителям бесов. Предвидит то, что будет открыто после окончания Страшного Суда, когда Христос — Бог наш, принесший Себя в жертву Агнец, — вместе со всем собором победителей придет к раю и откроет его с воскресной радостью. Когда они войдут туда, Он им скажет: «Вот рай, вот дар Божий вам».

Все это Старец — там, наверху, где он сейчас, — знает очень хорошо. И он опасается, вдруг кто-нибудь из нас погубит свою душу и не увидит всего этого, лишится великого божественного благословения и богатства, а вместо этого попадет вниз, в ужасную вечную муку, в сожительство с бесами. Видя все это: и ту и другую возможность, — Старец беспокоится и молится, просит Бога, чтобы никто не пропал и никто не погубил свою душу.

* * *

Старец воистину просиял в монашеском духовном подвиге и стал светом для находящихся во тьме. Об этом мы можем судить и по тому, с каким благоговением христиане почитают память Старца Иосифа. Люди просят его помолиться о них и получают большую помощь. Старец совершает много знамений и чудес. Многие его видят, ощущают его присутствие и получают большое утешение. Примечательно, что по всему миру находятся люди с такой верой в святость Старца Иосифа, которой нет у нас в Греции. Они его видят, и он им чудесным образом помогает, оказывает им великое покровительство. Так и бывает: кто верует, тому и подается. Якоже веровал ecи, буди тебе (Мф. 8:13). И точка. Ты веруешь? Так тебе и будет. Не веруешь? Эта реальность тебя не коснется.

Даже бесы знают, кто такой Старец Иосиф. В Салониках одна бесноватая в некоей церкви во время заклинательных молитв кричала перед всеми: «Этот Иосиф пошел в Филофей! Он стережет монастырь Филофей — и я не могу ничего поделать!» И все недоумевали: откуда она его знает? Разве эта женщина была знакома со Старцем? Нет, конечно. Это бес ей говорил.

Как-то пришел один бесноватый в монастырь Святого Антония в Аризоне. Как только мы принесли святые мощи, они его стали жечь, а мощи Старца Иосифа жгли его сильнее всего. Он кричал: «Я не могу видеть эту Аризонитиссу.  И этот Иосиф, это он замыслил этот монастырь!» Он говорил о Старце. И откуда же он его знал?

У диавола свои счеты со Старцем. Почему он не говорит о бакалаврах и магистрах, а говорит о каком-то необразованном старце, жившем в безвестности? Потому что Старец этот сражался с диаволом и его попалил.

* * *

Один греческий хирург, живущий в Америке, рассказал такую историю: «Впервые я столкнулся с чудесной силой Старца Иосифа в 1995 году в операционной. Я оперировал одну женщину, которая поступила по „скорой“ с полной непроходимостью тонкого кишечника. Симптомами были боли в области живота и рвота, а несколько рентгеноскопий с барием подтвердили непроходимость, требующую оперативного вмешательства. У больной уже была пара подобных операций, которые прошли легко. Поэтому для нас было неожиданностью то, что мы на этот раз обнаружили.

Во время операции мы встретились со множественными массивными спайками, которые препятствовали прямому доступу в область непроходимости. Через четыре часа мне все еще не удалось пройти сквозь спайки к месту непроходимости. Меня начали одолевать досада и усталость. Нам было очень трудно выделить стенку кишечника из окружающих спаечных тканей. В результате чего, делая разрезы, мы трижды оказывались во внутренней полости кишечника. И хуже всего было то, что мы не могли сразу закрыть эти разрезы, поскольку должны были сначала пройти сквозь спайки и только тогда восстановить стенку кишечника. При всем при этом мы еще не подошли туда, где была непроходимость!

В этот момент мной овладел страх, что я не смогу закрыть эти разрезы кишечника и тогда жизнь больной окажется в реальной опасности. Такого страха никогда до сих пор я не чувствовал. В этой трудной ситуации я уже не знал, где мне делать очередной разрез. Тогда я решил сделать маленький перерыв, чтобы перевести дыхание.

До сих пор я мало что знал о Старце Иосифе и только несколько раз видел его известную фотографию, и то мельком. Но когда я присел в комнате отдыха при операционной, чуть не плача из-за страшно трудного положения, в котором оказался, я услышал некий голос, сказавший: „Режь справа“. И когда услышал этот голос, прозвучавший, конечно, не снаружи, а внутри меня, внезапно образ Старца Иосифа возник в моем уме, словно святой стоял передо мной.

Хотя я и не понял значения этого полученного мною указания, я знал, что после шести часов операции я еще ничего не добился и поэтому решил сделать то, что Бог и Старец Иосиф мне указали. Я сделал разрез справа и, хотя вначале нашел все то же самое, затем встретил свободный от спаек участок, а чуть ниже обнаружил место непроходимости. После этого я сделал все необходимые разрезы в оперируемом кишечнике и соединил их, наложив швы. Операция, продолжавшаяся восемь часов, оказалась успешной, больная выздоровела, и необходимости в других операциях больше уже не возникало. Я всегда буду помнить этот случай как восьмичасовое чудо Старца Иосифа».