1

В январе 1965 года Мальцев получил телеграмму от Михаила Шолохова: великий советский писатель приглашал его в гости.

— Звал он меня давно,— рассказывал потом Мальцев,— однако собраться и поехать все не решался: как я к такому человеку заявлюсь?! А тут получаю от Михаила Александровича телеграмму. Как раз накануне его шестидесятилетия. Неловко, думаю, не откликнуться. Ну и решился, поехал. У Михаила Александровича день рождения 24 мая, а у нас в это время сев в разгаре, поэтому я поехал в апреле, чтобы вернуться к началу сева. Три дня гостил у него. Посидели, поговорили, по полям с ним поездили. Не на машине ездили, а на лошадке, запряженной в ходок...

Вечером зашел к Шолохову первый секретарь райкома партии. Познакомив их, писатель сказал:

— Используй случай, агрономов собери, пусть послушают знатного нашего российского земледельца.

На другой день Мальцева пригласили в Дом культуры.

— Нет уж, одного не отпущу, вместе пойдем,— сказал Шолохов.

По дороге спор у него с секретарем вышел, кому открывать эту встречу с агрономами.

— Мой гость, мне и открывать,— настоял на своем Михаил Александрович.

Разговор на этом совещании Мальцев вел о роли агронома, которому мало знать свою землю, но надо хорошо знать и местный климат, учитывать возможные отклонения от средних его характеристик, учитывать то, что может повредить урожаю. И к засухе надо быть готовым и к дождям, к тому, что на посевах могут появиться грибковые заболевания и вредители, нашествие которых также связано с погодными условиями,— они могут благоприятствовать или не благоприятствовать их развитию. Не от того бывают урожайные и неурожайные годы, что в одни год удобрений вносится больше, в другой — меньше, а от погодных условий.

Говорил о том, что агроном должен постоянно мучиться и задавать себе вечный вопрос: «Почему?» Умение задумываться принесло людям немало добра, привело к открытиям. Но леность ума понуждает человека действовать вопреки законам природы, чем он наносит лишь ущерб и вред, а добытая крупица пользы не окупает ни потраченных усилий, ни тех разрушений, которые он совершает при добывании. Так что нужно очень много знать об окружающем нас мире, а уж потом принимать решения. Нужно это и агроному — такая у него высокая и ответственная должность на земле. И если будет он многое знать и многое учитывать в своих действиях, то тогда и получит максимально возможный урожай при любых погодных условиях,..

Здесь я, как автор, повествуя о жизни Терентия Семеновича Мальцева, позволю и себе вступить в разговор с ним. Встретился я с Терентием Семеновичем до обидного поздно — тоже долго не решался заявиться к такому человеку. Но первая же встреча установила добрые и прочные между нами отношения, породившие и оживленную переписку (которая началась с приглашения еще раз приехать к нему. «Есть нужда побеседовать»,— написал он и частые встречи то на родной его земле, то в Москве, и долгие беседы, которые то в прошлое возвращали, то сегодняшних проблем касались, то уносили в будущее.

В одну из таких бесед и рассказал мне Мальцев о поездке к Шолохову...

— А в последний день, когда уезжать уже собрался, Мария Петровна, супруга его, мне и говорит шепотком: «Вот, Терентий Семенович, радость-то у нас какая в доме сегодня. Коровушка наша отелилась!» Мне тоже хорошо сделалось от этой тихой радости — и правда, радость-то какая хорошая, крестьянская! От такой вот радости, кто ее испытает, и не уедешь из деревни...

Помолчал, вспоминая ту встречу, потом вдруг спросил меня:

— А помнишь, что ответил Григорий Мелехов Аксинье, когда та позвала его из хутора в город уехать?

Я сказал, что помню: куда же от земли, от двора своего ехать?..

— Лучше давай-ка прочитаем,— ответил Терентий Семенович, согласившись, что Григорий примерно так и сказал, но с иным чувством, поэтому-то и хочется ему прочитать эту сцену вслух. Извлек том «Тихого Дона», начал читать. Читал так, словно это его, Терентия Мальцева, звали из деревни, а он никак не мог покинуть ее, потому что тут вся его жизнь, все его радости и горести, тут корень, без которого он и дня прожить не может.

Том был с автографом: «Дорогому Т. С. Мальцеву с глубоким уважением. М. Шолохов».

— Вас тоже манили куда-нибудь? — спросил я.

— Как же, заманивали,— откликнулся Мальцев. — И в институт и в министерство приглашали. Нет, говорю, не место мне там, потеряюсь. Я в деревне-то своей и то вот только на этом краю могу жить... — И рассказал о том, как в тридцатые годы дали ему хорошую избу в другом краю деревни — старая давно ремонта требовала, да и тесновата стала для семьи — пятеро детей уже росло.

— Согласился я, переехали. Хорошо, просторно. Но вот беда — будто не в своей я деревне, а где-то далеко от нее, в чужой, незнакомой мне стороне. Не выдержал такой жизни, пошел к председателю: так и так, рассказал. А в те годы колхоз домов не строил, однако выпал случай обменяться. Ну, я и обменялся. Правда, изба поменьше той, зато на своей стороне...

А когда Терентий Семенович отлучился куда-то из комнаты, дочь его Анна, усмехнувшись грустно, сказала:

— Не поменьше, а намного меньше и похуже, постарее. Поэтому и мать наша и мы, дети, были очень даже несогласны с ним и по доброй воле ни за что бы не переехали. — И, вздохнув, добавила: — Такой он у нас всю жизнь чудак.

И ясно стало — близким с чудаком подобным нелегко живется. Родные за многое в обиде на него. Ну, например, вспоминали, что еще перед войной на какой-то выставке премировали отца сепаратором. Привез его, порадовал домочадцев — в те годы о сепараторе мечтали в каждом крестьянском доме. Жена тут же хотела и опробовать, услышать радующее душу тихое гудение аппарата, однако Терентий Семенович не разрешил — в колхоз его снес. «Хоть и мне дали премию, но заслуги-то общие»,— сказал он.

Не забыл и Савва, как отец не пустил его на учебу в техникум. «В колхозе и без того работников мало»,— сказал он сыну, которому так хотелось учиться. И каких только доводов не выставлял Савва, ответ был один: «Не время, война».

В послевоенные годы, когда Мальцевы, как и все другие колхозники, мало что получали на трудодень, когда кормилась семья с огорода, который был на жене и на детях, — пятеро их было вместе с Саввой, вернувшимся с войны инвалидом, — в эти трудные годы Терентия Семеновича как депутата Верховного Совета страны освобождали от некоторых налоговых обложений, в том числе и от обязательных поставок яиц, молока, мяса и шерсти. Однако он сказал жене сурово: «Как носила, так и носи». И она, подоив корову, несла молоко не к столу, у которого терлась малая ребятня, не евшая досыта, а на приемный пункт, потому что хозяин сказал: «Как все, так и мы». А причиталось с каждого двора немало: 386 литров молока и 561 яйцо.

Люди чтили его уже за одно это. В семье за это же обижались: ради чего же отдает всего себя делу, если не пользуется даже тем, чем положено пользоваться?.. Обижались и не понимали его.

Терентия Семеновича ранило это непонимание. Не для личной выгоды он работает. Да и что за радость от наживы и обогащения — материальных благ ему всегда нужно было меньше всех.

— Вся моя радость и печаль — в поле. Хлеб хорошо растет — я радуюсь, нет — печалюсь,— признавался он иногда с гордостью, а иногда и виновато.

Эти радости и печали с годами не тускнели.

И другое его признание:

— Когда я был крестьянином-единоличником, считал так: «Моя земля, мой хлеб». Когда же создали колхоз, вся общественная земля стала моей. Хлеб растет — это мой хлеб. Соберут его с полей, увезут — это уже не мой хлеб. А пашня снова моей остается, и надо снова выращивать колос.

И страстно хотел, чтобы колос родился крупным и полнозернистым.

3

Часто по весне спрашивают Мальцева: каким нынче год будет?

— А не знаю я, каким он будет,— отвечает Мальцев, вызывая у собеседника недоумение,

— Но у вас же есть приметы?

— Нет у меня никаких примет.

— А как же вы всегда с хорошим урожаем бываете?

— И вы будете с урожаем, если, надеясь на лучшее, подготовитесь к худшему.

— Если бы знать, к чему готовиться...

— А для этого надо знать климат своей местности, к нему и приноравливаться.

— Но условия-то каждый год складываются по-разному!

— Конечно, от ошибок земледелец не застрахован. Но если он в своих действиях ориентируется на те условии, какие бывают чаше, то и неблагоприятных для нас лет будет поменьше.

Неблагоприятные годы... Мальцев давно убедился: такими они бывают часто вовсе не из-за плохой погоды, а потому, что в своих действиях мы не учитываем местных природных условий. Это все равно, что делать какое-нибудь дело вслепую, или, как любит говорить Мальцев, заученно передвигать фигуры на шахматной доске, не обращая внимания на игру своего партнера. Такая партия только случайно может оказаться выигранной. К тому же партнер у земледельца очень серьезный — Природа. Ее не понудишь действовать по-твоему, к тебе подлаживаясь. Если в выигрыше хочешь быть, то подлаживайся к ней...

Засушливые годы еще и сейчас считаются бедственными. А на мальцевских полях засухи давно уже не причиняли особого урона. Как ни странно, его больше беспокоила и тревожила благоприятная погода, когда и тепла в меру и дожди перепадают в нужное время. В такое доброе лето самые лучшие посевы — по паровавшей земле — давали вовсе не лучший сбор. А казалось, урожай будет рекордным — колосистая выдалась пшеничка. Но подул ветер, какой бывает перед дождем, погнал хлеба волнами, закачал из стороны в сторону и перепутал, истолок так, будто кони в хлебах повалялись. И, как всегда, в самых лучших хлебах, высеянных на ухоженных паровавших землях.

Горько смотреть на этот разбой, совершаемый среди бела дня. Горько человеку сознавать свое бессилие — он мог лишь погрозить кулаком ветру.

«Как же это так? — думал в такие страшные для земледельца минуты Мальцев. — Где уродился, где был самый лучший хлеб, тут-то и нет его»...

Был, да полег. От ветра и от собственной тяжести. От перерода. Ни количества не получишь теперь, ни качества, так как и зреть полегший хлеб будет долго, до осенней непогоды, и разными грибковыми заболеваниями будет поражен. И Мальцев признавался:

— Как ни досадно, а в годы с обилием осадков мы получаем менее полноценные урожаи, чем в годы сухие.

Полноценность — это соответствие намолота возможностям года. Правда, показателем этим в практике земледелия никто никогда не пользовался, но Мальцев вспоминал его часто: он позволял ему лучше оценить труд свой. По оценке этой выходило, что в благоприятные годы земледелец недобирает порядочное количество хлеба. Виной тому — перерод, который и оборачивается потерей урожая.

Виноват перерод?.. Да как можно жаловаться на то, что уродились тучные хлеба?

И однажды Мальцев поведал свою мечту сыну Савве:

— Мне страшно хочется, чтобы урожаи в хорошие  годы достигали центнеров сорока, а то и побольше. И это возможно, если не будет полегания.

Для осуществления этой мечты нужна была пшеница с крепкой соломиной, которая несла бы тяжесть колоса, не полегала под этой тяжелой ношей. Будь такой сорт яровой пшеницы — и тогда Сибирь и Северный Казахстан в благоприятные годы сравняются по урожаям с Кубанью и Украиной.

Во многих институтах страны побывал Мальцев, на многих селекционных станциях, но безрезультатно — не вывели такого сорта селекционеры. И, судя по разговорам, не ставили перед собой этой цели. Что ж, ждать нечего, надо браться за дело самому.

Дерзким было это решение. Новый сорт вырастить, да еще со многими заданными качествами — годы нужны. Даже в крупных селекционных институтах, в лабораториях которых никогда не бывает зимы. Годы труда, удач и поражений. Какую же нужно иметь неиссякаемую надежду на успех (а может быть, ответственность перед людьми?), чтобы приступить к делу, завершится которое лет через десять. Да и завершится, каждый селекционер на себе испытал эту суровую истину, не обязательно успешно. Значит, все сначала нужно начинать, а это еще годы и годы надежды и кропотливой работы, которую не поторопишь, как не поторопишь матушку-природу. Жаль, что общество не выработало никаких традиций — чествовать селекционера, добившегося победы. Он сорт новый вывел! А хороший сорт — куда дороже самого крупного золотого самородка.

С подвигом можно сравнить ту работу, которую взялись проделать Мальцевы на опытной станции, единственной в стране опытной станции при колхозе. Ни искусственного солнца здесь, ни просторной, с новейшей аппаратурой лаборатории, ни именитых селекционеров в ее штате. Были обычные для деревни строения, которые любой приезжающий принимал за жилые дома, поэтому спрашивал не без смущения: а где же тут селекционная станции? Показывали: вон, домик о двух комнатах. В одной селекционер стол занимает, никаким оборудованием не заставленный, — работает он преимущественно не здесь, а на опытном участке пропадает; в другой две лаборантки счет ведут выращенному селекционером урожаю: колоски шелушат и зерна взвешивают, отбирают растения с лучшей соломиной и весомым колосом на ней.

Селекционер — сын Мальцева, Савва Терентьевич. Несколько лет назад он заочно окончил сельскохозяйственный техникум, поступал в заочный институт, но раны (война окаянная!) помешали завершить его. Работал в колхозе агрономом, однако с отцом в поле не поладил. Отец требовал, чтобы агроном целыми днями в поле пропадал — нечего за столом в конторе отсиживаться. А ему, инвалиду войны, здоровье не позволяло успевать везде. Из-за этого они частенько вздорили, мирились и снова вздорили. Отец понимал, что сыну нелегко везде поспевать, однако, обнаружив в поле упущение, обрушивал гнев свой на агронома; поле требует постоянного внимания. А однажды посоветовал Савве оставить непосильную должность агронома и заняться селекцией.

— Никуда я отсюда не поеду  — возразил сын.

— А никуда и не нужно ехать. На опытной станции будешь работать.

— Да ты что, отец, в кустарных условиях думаешь новые сорта вывести? — искренне поразился Савва.

— Была бы охота,— ответил отец. — И сроки весеннего сева и безотвальная система земледелия тоже не в институте разработаны, а на колхозном нашем поле.

И убедил. Поехали они вместе в Краснодар к академику Павлу Пантелеймоновичу Лукьяненко — посмотреть, поучиться. Мальцев преклонялся перед этим человеком уже за то, что он создал всемирно известный сорт озимой пшеницы Безостая-1. Он автор и соавтор многих других пшениц, устойчивых к полеганию. До их появления на полях Кубани урожаи собирали в два раза ниже.

— Думаю,— говорил Мальцев сыну,— что и у нас можно удвоить урожаи, если будет такая же устойчивая к полеганию пшеничка.

— Но у них озимые сорта? — все еще не соглашался с ним сын.

— У них озимые, а мы выведем яровые. И чтобы они не только не полегали в дожди, но н засуху хорошо переносили.

Спорил сын с отцом потому, что знал: не скрещивают яровую пшеницу с озимой. А отец надумал спарить именно местную яровую с озимой Безостой- 1. Он надеялся получить совершенно новый сорт, в котором сочетались бы полезные признаки той и другой пшениц. Ему говорили: из этого ничего толкового не получится. Да и как их скрещивать, если колосятся они в разное время?

— А мы,— отвечал Мальцев,— сначала яровизируем озимую, а потом уже будем селекцией заниматься.

Казалось, создать сорт с такими качествами так же немыслимо, как невозможно вывести культуру, которая одновременно была бы н теплолюбивой и морозостойкой.

Многие селекционеры в разных странах мира уже работали над выведеним неполегающих сортов. Программируя их, они видели перед собой короткостебельные пшеницы: только короткий стебель способен выдержать тяжесть колоса. Мальцев ставил совершенно иную цель — создать неполегающий сорт с высоким стеблем, чтобы иметь не только много зерна, но и много соломы, чтобы стерню можно было оставлять высокую. Это позволит оставлять в почве больше пожнивных остатков (он не забывал о неистощительном земледелии), а к тому же при высокой стерне скошенный хлеб будет лучше дозревать и просыхать в валках.

Началась тихая и неприметная работа, о которой обычно никто не пишет. Молчали о ней и Мальцевы. Молчали даже тогда, когда среди великого множества гибридов отчетливо выявились и такие, какие обладали нужными задатками,— не полегали. Но как они будут переносить засуху? Нет, не июньскую, ее они переносили хорошо, а такую засуху, когда не бывает ни дождинки от сева до жатвы. Вот в каких условиях надо еще проверить, чтобы убедиться в их надежности.

Десять лет пройдет в ожидании такого лета. За это время из массы полученных гибридов выделится три новых сорта: один они назовут «Верой» (в честь первой Саввиной дочери, внучки Терентия Семеновича) , другой — «Шадринкой», третий — «Зауральской». Три этих сорта, еще до их окончательного признания государственной комиссией, шагнут с опытных делянок на колхозные поля.

4

Несдобровать тому человеку, который признался бы, что с нетерпением ждал такой страшной засухи, какая свирепствовала летом 1975 года,— от посева до жатвы не выпало ни одной дождинки. А человек такой был. Он не накликал ее и не знал, когда она явится, но знал — явится, и ждал ее. Ждал, как ждет мудрый старец неминуемую беду, не предчувствуемую, а осознаваемую.

Этим человеком был Мальцев. Он знал: такая засуха, чтобы ни дождинки за все лето, бывала не часто, но все же бывала, а значит, и будет, и ему надо увидеть, как перенесут ее новые сорта — они должны пройти и эту «школу трудностей». Не мог же он рекомендовать их, не испытав в самых крайних условиях, в самых неблагоприятных.

И они выдержали этот труднейший экзамен природы. Меньше 30 центнеров зерна с гектара не уродило ни одно поле, засеянное новыми пшеницами.

Агрономы, приезжавшие в Мальцево, держали в руках золотистые соломины с тугими колосьями. Соломины словно литые или кованые. Видели стерню на скошенной ниве — упругая щетина, способная удержать любую тяжесть скошенного валка. А это — еще одно немаловажное преимущество.

Такая упругая стерня, хорошо удерживающая на себе скошенный хлеб,— давняя мечта любого агронома, любого комбайнера. На такой упругой и высокой стерне и валок просыхает быстрее и зерно от дождей почти не портится, даже если они на неделю зарядят, и подбор вести легче.

— Есть в этом и еще одна польза,— рассказывал Мальцев гостям. — Высокая стерня при безотвальной обработке накапливает больше снега, больше будет и талой воды, дает почве больше органических остатков, что способствует добавлению гумуса...

Счастливым назовет Терентий Семенович этот трудный год.

На одной из встреч с молодежью ему передали из зала записку с вопросом: «Что вас больше всего радует как хлебороба, как ученого, как человека?»

Мальцев посмотрел в зал на молодые лица и, подумав, ответил:

— К старости человек устает и, говорят, делается равнодушным. Выходит, я счастливее многих стариков — не могу равнодушно смотреть на волнующееся пшеничное поле. Не могу не радоваться хорошему урожаю. Вдвойне, втройне рад, когда хороший урожай выращен в крайне тяжелых погодных условиях. Особую радость принес мне 1975 год...

В канун Октябрьских праздников, 6 ноября 1975 года, Указом Президиума Верховного Совета СССР за выдающиеся заслуги в научно-производственной деятельности Мальцев Терентий Семенович был награжден орденом Ленина и второй Золотой медалью «Серп и Молот». По этому же Указу ему, теперь уже дважды Герою Социалистического Труда, устанавливался на родине, в селе Мальцеве, бронзовый бюст. В селе, где он родился и вырос, где прожил всю свою богатую событиями я заботами жизнь.

Через несколько дней, 10 ноября, ему исполнилось восемьдесят лет. На чествовании юбиляр сидел в новом костюме, отяжелевшем от орденов. Редко появлялся он на людях во всей своей славе. Пожалуй, только по самым торжественным событиям. Ну, а так как это юбилейное собрание он не относил к числу особо важных событий, то порывался пойти в привычной своей рубашке защитного цвета, подпоясавшись ремешком, в рубашке любимого покроя, в какой и привыкли видеть его все: в поле, дома, на фотографиях в на трибунах. Но вовремя вмешались распорядители торжества в настояли: «Быть при полном параде».

«Парад» нисколько не сковал его, потому что он тут же забыл о нем. О чем Мальцев думал в эти минуты, глядя в зал, в котором собралось все село?

— Быстрее бы, думал, это торжество кончилось.

Это его слова, сказанные дома съехавшимся на юбилей многочисленным своим потомкам: два сына, три дочери, семь внуков, пять внучек, две правнучки, один правнук.

Да, ему неловко было так долго засиживаться на сцене и слушать о себе высокие похвальные слова. И все же думал он не об этом.

Пройдет несколько дней, разъедутся гости, и Мальцев, взгрустнув в опустевшем доме — лишь дочь Анна осталась с ним,— признается, что вспоминал прошлое. А вспоминая, видел два далеких друг от друга мира. В том, давно минувшем, ушедшем в историю, в том, в котором прошла его молодость, был надел пахотной земли, деревянный сабан, деревянная борона, лукошко, серп и цеп (цеп у них называли молотилом), лошадь была. В другом, сегодняшнем,— многосильные тракторы, в каждый из которых «впряжено» до полутора сотен лошадей, самоходные комбайны. А давно ли конной жатке радовались и вовсе недавно — прицепному комбайну?

Память воскресила лица и фигуры друзей-землепашцев, которые дни и ночи бились на надельных своих полосках. Бились и травили друг другу душу, приговаривая от дедов идущее присловье: «От земли не будешь богат, а только горбат». Ни одного из них нет уже на свете: кто на войне погиб, кто так помер. Да и сверстников-то осталось немного, трое или четверо. Не больше и первых колхозников. Так что в зале сейчас те, кто на смену пришел, их дети и внуки. У них совсем иная жизнь. Слышать-то они слышали, да не видели, в какой борьбе и ломке зарождалась нынешняя жизнь. В ломке вековечного уклада. Многие из ушедших так и не пожили в мире, в спокойствии, ни разу не поспав вволю, не поев сладко, досыта — за всю-то жизнь свою...

Всего этого лиха и на его долю выпало не меньше, однако юбиляр о себе не думал. Себя он причислял к счастливцам: он видит то, что они не увидели, они ушли и поручили ему передать эстафету жизни новому поколению.

Он вышел на трибуну с ответным своим словом.

— Я низко кланяюсь всем нашим колхозникам, — и Мальцев поклонился дважды в зал, — кланяюсь моим друзьям-хлебопашцам, с кем вместе делили трудности и радости первых успехов. Очень и очень жаль мне, что большинства из них уже нет на белом свете. Молодые не помнят, забыли их. Но давно ли и они были молодыми и вот так же собирались на сходки? А однажды собрались вот здесь рядом, в старой школе, и порешили объединиться в колхоз — было это в январе тридцатого года. И я не могу не помянуть с благодарностью тех первых колхозников, доверивших мне главный источник жизни — землю. Но, доверив ее мне, они и сами крепко заботились о ней. Да и мог ли я без их участия, без их доверия, без их поддержки что-либо сделать? Это они давали мне «добро» на смелые эксперименты, а иногда и на риск шли. Это они одобряли мои действия и обороняли меня от всяких бед. А я всю свою жизнь старался как можно лучше оправдать это доверие — стремился вырастить лишний центнер хлеба на каждом гектаре колхозной нивы...

И напомнил нынешним колхозникам — пусть гордятся:

— Это у нас, на наших полях размножались новые сорта пшениц, которыми в войну засевалась вся зауральская нива, — и с каждого ее гектара страна получала не один лишний центнер хлеба. Это на наших полях разрабатывались те агроприемы и те сроки весеннего сева — и с каким большим трудом приходилось их отстаивать! — которые теперь приняты во всех хозяйствах Западной Сибири и Северного Казахстана. Они тоже принесли стране не один лишний центнер хлеба. Это на полях нашего колхоза, вот уже четверть века не переворачиваемых отвальным плугом, зародилась безотвальная обработка почвы, которая служит благороднейшей цели — повышению плодородия возделываемых человеком земель. Именно безотвальная обработка почвы, применяемая сегодня на двух десятках миллионов гектаров, помогает сдерживать ветровую эрозию в степных районах, улучшает условия для накопления гумуса в почве, обеспечивает прибавку двух-трех центнеров зерна на каждом гектаре. Вот и посчитайте — это несколько дополнительных миллионов тонн хлеба. Есть тут и наш немалый вклад! Сегодня мне вспоминается вся наша жизнь. И счастлив я, что могу сказать: не было в этой жизни ни одного дня, ни одного мгновения, когда бы мы не были верны Родине, нашей русской матери-земле!

У всех, кто его слушал, было одно доброе чувство, от которого как-то иначе билось сердце, и люди были близки к пониманию истинного счастья: не в погоне за личными благами оно, а в чем-то совсем другом,

5

Некоторым казалось, что Терентии Семенович Мальцев, удовлетворившись сделанным, подводил итоги. Мало кто знал, что он, осмысливая сделанное, явно к чему-то готовился.

Перед ним лежал чистый лист бумаги, на котором с левой стороны он написал: «225,5 млн. га» (все пахотное поле страны), а с правой — «20 млн. га» (обрабатываемых без оборота пласта) и тут же «40,6 млн. га» (это терзаемая эрозией пашня).

Итак, за четверть века отвальный плуг вытеснен менее чем с 10 процентов пашни. Не вытеснен даже на тех землях, где он способствует ветру и воде разрушать пашню: выдувать пахотный слой, смывать его в овраги и реки. А смывается немало — 1,5 миллиарда тонн почвы, содержащей 75 миллионов тонн гумуса и свыше 30 миллионов тонн азота, фосфора и калия. Каждый год!

Выходит, зря дымят-коптят, отравляя окружающую среду, многие и многие химические заводы, производящие минеральные удобрения,— работают они на восполнение смываемых веществ.

Но где, на каких заводах восполнить потерю 75 миллионов тонн гумуса? До сих пор при всех чудесах науки и техники никто еще не создал и горсти земли, на которой выращивается хлеб. Поэтому можно сказать: с потерей гумуса исподволь истощается, чахнет сама жизнь. Однако человека, похоже, это не очень тревожит, он будто не знает и не догадывается, что единственным источником его существования на Земле служит именно вот эта тоненькая корочка, именуемая почвой. Редко где толщина ее достигает 50—60 сантиметров, чаще колеблется в пределах 15—20. сантиметров, а местами и того меньше. То, что надо беречь как жизнь свою («как зеницу ока»,— завещал В. И. Ленин), мы, люди, порой растрачиваем по незнанию, легкомыслию, халатности.

Так что не радовали его эти 20 миллионов гектаров, обрабатываемых без оборота пласта. Мало. К тому же почти все они в районах Зауралья и в Северном Казахстане.

Ну, а в других зонах?

В Краснодарском крае, где не так давно, в 1969 году, разыгралась черная буря, донесшая кубанскую землю до Италии, ветер продолжает обкрадывать и терзать больше половины пашни. И беду эту приносит отвальный плуг — на Кубани он все еще остается основным орудием обработки почвы.

Только недавно безотвальная система земледелия начала внедряться на Полтавщине. Ее эффект здесь — плюс три центнера зерна с гектара. А это триста тысяч тонн хлеба в довес к обычному полтавскому караваю.

Однако в Башкирии, где восемьдесят гектаров из каждых ста подвержены водной и ветровой эрозии, где каждый гектар пашни ежегодно теряет около восьми тонн гумуса — этого главного элемента почвенного плодородия,— безотвальная система почти не применяется.

Заметную убыль гумуса в почве ученые наблюдают и в Нечерноземье, где нет ветровой эрозии, но где мал плодородный слой, который разрушается и перемешивается плугами. С его потерей уменьшается в почве содержание многих микроэлементов, обедняются энергетические ресурсы и ослабляются биологические процессы, протекающие в ней, угасает ее «рождающая сила». На такой истощенной земле не может вырасти здоровое растение, так как ему не хватает основных питательных веществ, содержащихся лишь в гумусе.

Гумус... Английский почвовед Уайльд, объясняя тайну плодородия, так охарактеризовал это сложное, это загадочное, это незаменимое в природе вещество, без которого жизнь на земле немыслима:

«Дух почвы. Продукт и источник жизни. Уже не падающие листья, но еще и не соль земли. Река жизни, переносящая энергию из почвы в растения, в животное и обратно в почву. Один из компонентов почвы, который подобно философскому камню и гомункулусу был таинственным вопросом алхимиков и который до сих пор остается им, несмотря на электронные анализы...»

Наука утверждает: чтобы увеличить содержание гумуса в почве всего на один процент, природе надо около ста лет. Анализ почвы на полях, обрабатываемых без оборота пласта, показал: за десятилетие количество деятельного гумуса повышается на три десятых процента Это значит, что накопление силы на такой пашне идет теми же темпами как и в естественных условиях.

Итак, время подтвердило счастливую догадку Мальцева: при безотвальной обработке почвы плодородие не убывает, а возрастает, потому что создаются условия, при которых процесс созидания преобладает над разрушением — включается в работу природная система.

И все же так обрабатывается всего десять процентов пашни. А это значит, что и сегодня качество вспашки оценивается по ее глубине, обороту пласта, степени разрыхления. И сегодня образцом земледельческой культуры считается то поле, которое тщательно и многократно обработано плугом. Мы и сегодня любуемся прибранностью в поле, той прибранностью, которая достигается потрясающим разрушением, — на глубину запахивается не только плодородный слой с пожнивными остатками, запахиваются и те полезные нам бактерии, которые могут жить только на поверхности, где и работают дружно над созданием органики, участвуют в великом круговороте веществ. Любуясь этим разрушением, мы забываем, а порой и не догадываемся, что под нашими ногами вовсе не то, что мы видим, не просто разрыхленная в пух земля, а слой биосферы, в котором обитает большая часть микроорганизмов нашей планеты. И если бы мы были во много крат зорче, то, взяв на ладонь всего один грамм почвы, увидели бы и насчитали в этом комочке около ста миллионов живых, по большей части полезных микроорганизмов.

Но и при таком взгляде обнаружим не все. Нужно посмотреть на Землю как бы с космических орбит, и тогда мы обнаружим, что гумусовая ее оболочка, как утверждает советский ученый В. А. Ковда, «является общепланетарным аккумулятором и распределителем энергии, прошедшей через фотосинтез растений и универсальным экраном, удерживающим в биосфере важнейшие биофильные элементы (азот, фосфор, калий и другие), защищая их этим путем от геохимического стока в Мировой океан».

Вот что нужно человеку увидеть. Увидеть и понять, что с этой тончайшей, такой ранимой оболочкой нельзя поступать, как с песком в детской песочнице, нельзя разрушать этажи жизни.

Вот над чем раздумывал в эти юбилейные дни Терентий Семенович Мальцев. Он никак не мог доискаться, почему выдвинутая им идея оказалась непонятой? Почему идея, опирающаяся на закон прогрессивного увеличения плодородия почвы, до сих пор не принята «на вооружение» агрономической наукой? Не поэтому ли и безотвальная обработка почвы внедряется слабо? Ей сопротивляются, ее компрометируют неумением, непониманием. Непониманием той главной цели, которой и служит безотвальная система земледелия. Одни считают, что она против ветровой эрозии, а от ветра, мол, есть и иная защита — леса, лесные полосы да кулисные посевы. Другие полагают, что стерня сохраняется для снегозадержания, а задержать его можно и другими способами — теми же кулисными посевами и лесополосами. А где и вовсе нет нужды ни в том, ни в другом — в нечерноземных областях, например. Значит, считают, и не нужна она, эта странная и такая непривычная безотвальная система земледелия...

— Нужна,— отвечал Мальцев. — И на земле Нечерноземья. Именно здесь, в Нечерноземье, как и  всюду на подзолах, солонцах, суглинках и супесях, где плодородный слой очень мал, с ним нужно обходиться совсем не так, как обходимся сейчас.