1

Как всегда в разговоре, с одной темы мы как-то незаметно переключились на другую, вспомнили Мичурина и его знаменитую фразу о том, что не можем ждать милостей от природы. Я сказал, что сегодня многие осмеивают эту мысль, обвиняя Мичурина во всех бедах, причиненных нами природе, в лихом обращении с ней.

— Но Мичурин никогда не звал к лихому обращению с природой. Он призывал к познанию ее законов и разумному их использованию. Так что не он в том виноват, что мы так нехорошо обошлись с природой. И обходились, порой вовсе не считаясь с законами природы. К слову сказать, великий русский публицист и литературный критик Писарев тоже много раз говорил о господстве человека над природой... Сейчас найду. — Мальцев взял том сочинений. — Вот, в статье «Наша университетская наука», читай вслух.

Читаю:

<— «...все материальное благосостояние человечества зависит от его господства над окружающей природой и что это господство заключается только в знании естественных сил и законов».

— А вот что он же писал в статье «Процесс жизни»: «Умейте только узнавать свойства природы и действительную физиономию вещей, и вы всегда будете в состоянии воспользоваться этими свойствами по вашему благоусмотрению: не переделывая природу по-своему, вы будете ее повелителем».

Слышите? Господство только в знании естественных сил и законов. И это правильно. Это единственно верный взгляд на природу, диалектический взгляд. А мы порой не знаем этих сил, действуем вопреки им, и тогда или мы наносим вред природе, или ее силы обрушивают на нас сокрушительные удары...

Рассуждая так, Мальцев потянулся за какой-то другой книгой. Раскрыл...

— Ага, вот, читай, что подчеркнуто.

Я давно знаю, слушать он готов часами. Слушает и думает. Иногда и сам зачитывает. Но, заметил я, ему лучше думается, когда слышит голос. Мысль, давно высказанная, как бы оживает, с нее спадает налет времени, и звучит она уже в устах современника, даже собеседника, с которым можно и поспорить.

Читаю, что подчеркнуто:

— «Я слышу, как часто у нас... обвиняют то землю в бесплодии, то климат в давней и губительной для урожаев неравномерности. Некоторые даже как бы смягчают эти жалобы ссылкой на определенный закон: земля, по их мнению, усталая и истощенная роскошными урожаями старых времен, не в силах с прежней щедростью доставлять людям пропитание. Я уверен... что эти причины далеко отстоят от истины... Я думаю поэтому, что дело не в небесном гневе, а скорее в нашей собственной вине».

— Там дальше тоже есть дельные мысли,— остановил меня Терентий Семенович, когда я хотел закрыть книгу, чтобы посмотреть, кто написал ее.

Листаю дальше, ищу, где подчеркнуто. Вот...

— «...раздумывая над тем, с каким безобразным единодушием заброшено и забыто сельское хозяйство, я начинаю бояться, нет ли в нем чего-нибудь позорного и некоторым образом постыдного для благородного человека или чего-нибудь бесчестного».

— Так считал римский писатель и агроном Колумелла, живший в первом веке новой эры,— проговорил Мальцев. И тут же спросил: — А как думаешь, устарели эти мысли сегодня или нет?.. Мне кажется, никакое общество не достигнет процветания, пока оно не осознает, что возделывать поле, как кто-то сказал, такое же достойное занятие, как и писать поэму. А пока и земельку нашу поругиваем, и на убывание плодородия ссылаемся, и климат виним, тогда как виноваты мы сами. Не в том, разумеется, виноваты, что дожди не ко времени или засуха случится, а что «нрав местности» не учитываем, не соизмеряем свои возможности с природными условиями, к «нраву» не подлаживаемся и тем самым ставим себя в постоянную зависимость от погоды... Дальше читай...

— Так «...следует прежде всего заступиться за землю и прийти на помощь ей — общей родительнице...».

И тут же:

«...мы обрушиваемся на нее с обвинениями в наших собственных преступлениях и на нее сваливаем нашу вину».

— Это уже Плиний, тоже римлянин, ученый и государственный деятель.

Я держал в руках ту самую книгу, в которой собраны размышления Катона, Варрона, Колумеллы и Плиния о сельском хозяйстве и которая была издана у нас по инициативе и энергичному настоянию Терентия Семеновича Мальцева. Издана, правда, давненько, в 1957 году, и, к сожалению, малым тиражом, так что ныне она стала библиографической редкостью и сыскать ее можно не в каждой библиотеке. (А в некоторых библиотеках, знаю это не понаслышке, была списана в макулатуру как никому не нужная, ни одним человеком за двадцать с лишним лет не затребованная.) Жаль, очень умная и нужная книга.

— Ну, а что к «нраву местности» не подлаживаемся, то это понятно. Нам, гордым людям, не очень хочется подлаживаться. Нам управлять погодой хочется. И когда-нибудь, познав законы природы, мы научимся и этому, исполнится эта давняя мечта земледельца.

— Может, и научимся. Только не знаю, сумеем ли управлять как следует, на великую пользу себе и природе,— ответил Мальцев задумчиво, глядя на сложенные на коленях руки. — Ведь сейчас, когда мы говорим про управление погодой, то имеем в виду интересы одного сельского хозяйства. Но когда научимся это делать, то неминуемы будут споры и согласования между самыми разными ведомствами. Возьмем простейший пример: на время проведения тех же летних Олимпийских игр и зрители, и спортсмены, и другие заинтересованные стороны захотят иметь сухую безоблачную погоду, а в это время хлебная нива, луга и пастбища нуждаются в хороших дождях. И я не уверен, что земледелец в этом споре сторон одержит верх...

Разговор этот происходил летом 1980 года, во время московской Олимпиады. Как раз в те дни всюду шли, не переставая, обложные дожди, и спортивные комментаторы чуть ли не в каждом своем репортаже сетовали на плохую погоду. Правда, избыток дождей не радовал и земледельцев.

— Ну, научимся мы управлять,— продолжал свои рассуждения Терентий Семенович. — Но ведь, как говорится, людям не угодишь. Крестьянин радуется летнему дождю — дождь посевы поит живительной влагой, а горожанин клянет этот самый живительный для нивы дождь — он нарушает его планы, с берега реки гонит или с лесной ягодной поляны. Сейчас мы миримся с ним, вынуждены мириться и волей-неволей приспосабливаться к погоде, а когда управление окажется в наших руках, то тут уж каждый потребует учитывать и его интересы...

Потом я раскрыл «Письма из деревни» Энгельгардта и среди подчеркнутых Мальцевым строк нашел такое: «Если бы хозяину дать власть над погодой, чтобы по его мановению шел дождь или делалось ведро, словом, чтобы в его руках были все атмосферические изменения, то, я уверен, не найдется хозяина, который, командуя погодой, сумел бы так все подладить, чтобы у него был наивысший урожай, наибольший доход. Увлекся бы, например, уборкой сена, напустил бы безмерно звонкую погоду и в то же время позабыл бы холодком ударить на какую-нибудь бабочку или муху. Ан у него червяк либо лен, либо хлеб пожрал бы или скот от язвы подох бы».

В летние дни 1980 года, накануне своего 85-летия, Терентий Семенович написал статью. Написал, но никому не отдал — значит, решил еще над ней поработать.

— Хочется, чтобы каждая мысль была ясной, чтобы была она понята не только учеными, но и рядовыми земледельцами, каждым, кто читать будет,— сказал он в ответ на мою похвалу написанному. И совет мой передать рукопись в печать не принял. — Готово, пожалуй, только обращение к читателям,— добавил Терентии Семенович.

В этом обращении к людям, возделывающим землю и выращивающим хлеб, к людям, которые кормят нашу великую державу, к людям «самой достойной профессии», есть такие слова:

«Всю свою жизнь я был и остаюсь земледельцем. И никогда, ни единого раза не усомнился в величии труда на земле, хоть труд этот и нелегкий. Я радовался и мучился, я торжествовал и переживал, но никогда не терял веры в то, что человек способен познавать стихийные силы природы, а познавая, обращать их во благо людям, во благо себе, даже такие страшные ее силы, как засуха. Веря в это, верю и в то, что человек, хозяйствуя на земле, способен или волен не истощать возделываемую пашню, а еще больше повышать ее плодородие. Эта вера не давала и не дает мне покоя в стремлении «пытать» природу с единственным желанием — выведать тайны ее, ее законы, в следовании которым, а не в противодействии им и проявляется наша мудрость и сила.

Да, человек способен сохранять землю в постоянной пригодности для возрастающих потребностей. Эта вера, подкрепляемая практикой и получаемыми результатами, и побудила меня написать этот труд, который, хочу надеяться, послужит если не руководством, то хотя бы поводом для размышлений. Движет мною одно страстное желание — чтобы держава наша, народ наш всегда были с хлебом. А хлеб, как известно, всему голова. Так было, так будет всегда».

Возможно, Терентий Семенович перепишет и эти слова, найдет более яркие, обращенные к людям, к гражданам страны своей. Но и эти строки хорошо выражают смысл его жизни и деятельности на земле.

Через некоторое время спрашиваю его про статью: не отдал ли куда? Нет, отложил. Сел за другую — «По пути Марксовой теории». Но и ее положил в стол: что-то в ней не нравилось ему. Про нее напоминали, у него просили ее, но он отмалчивался, отнекивался, говорил, что над ней надо бы еще поработать, однако все некогда, да и не работается что-то.

Я тоже попытался настоять, побудить его к завершению этой статьи, так необходимой сегодня: в ней обнаруживалось философское осмысление и осознание объективных законов земледелия, чего так недостает ныне агрономической науке.

Терентий Семенович выслушивал меня, соглашался, но статью из стола не извлекал. А однажды откликнулся сердито:

— Нет, надо действовать как-то иначе, а уж потом и статья не помешает...

Он уже жил желанием встречи с философами и готовился к ней: нужно побудить людей к действию, а не к разговорам. Так что и статьи эти были не чем иным, как подготовкой к обстоятельному разговору.

Однако временами словно бы охладевал и к этому замыслу. Не передумал ли? Я не задавал ему такого вопроса, но напоминал о встрече, спрашивал: когда она состоится, нет ли договоренности, какие вопросы вынесет на обсуждение?

Терентий Семенович не всегда с равной охотой включался в разговор на эту тему. А однажды, помолчав, проговорил с грустью:

— А все-таки жаль, что человеку так мало отпущено. Только накопит он опыт, осмыслит кое-что, в силу войдет, а его уже старость и немощь подстерегают, уходить торопят.

И признался вдруг, словно помощи просил:

— Как же хочется жить, читать, работать, бороться. Все кажется: что-то не сделано, что-то упустил. Мучит ощущение незавершенности начатого дела. И знаю, завершить бы надо. Да вот беда — сил уже нет. Все чаще появляется усталость.

Я был ошеломлен этим неожиданным признанием. Привык видеть его энергичным, деятельным. Он не знал, что такое скука, свободное время, безделье, потому что никогда не был праздным. А главным правилом своей жизни, как он сам однажды написал в анкете, считал: «Успевать работать, успевать читать и думать о прочитанном». Но ему всегда катастрофически не хватало времени. За всю свою жизнь он ни разу не попросился в отпуск, чтобы отдохнуть от трудного своего дела.

И вот этот великий трудолюбец, который всегда работал на пределе физических и душевных сил своих, не умевший жить без дела, которое и было его жизнью, превращенной в трудовой подвиг, — вот этот человек без всякой позы, виновато склонив голову, признавался в усталости.

Терентий Семенович тяжело переживал это состояние, старался подавить его, всячески загружал себя, откликаясь на многочисленные приглашения. Его хотели видеть на своих совещаниях агрономы и педагоги, члены обществ «Знание» и охраны природы, школьники и студенты, книголюбы и Охотники. Ему звонили и писали приглашения, к нему ехали делегации с поручением уговорить, добиться согласия.

Он по-прежнему вставал рано: в три-четыре часа утра уже был на ногах.

— Раньше некогда было спать, а теперь и время вроде бы есть, но не спится.

За всю свою жизнь, где бы он ни был — дома или в командировке, он не проспал ни одного рассвета. И не случайно на вопрос «Ваше любимое время дня?» он, не задумываясь, ответил однажды: «Восход солнца».

— А вот учиться очень хочется,— признался он. — И, как ни странно, желание это с возрастом не только не ослабевает во мне, но делается все сильнее — день и ночь бы читал. Наверное, упущенное наверстать хочется. Ведь я многого еще не знаю, а знать хочется. Ответ в книгах найти, мнение умного человека услышать. О чем? Да разве мало над чем жизнь наша заставляет задумываться?

...Вставал рано утром, включал электрический чайник, брал в руки книгу. И частенько зачитывался так, что вода выкипала до донышка и начиналось угрожающее потрескивание. Терентий Семенович сидел тут же: знал, что может забыть про чайник, и поэтому устраивался рядышком, — спохватывался. Бежал в сенцы, где стоят бачки с водой, привезенной специально для чая из Шадринска. Из колодца, который во дворе и к которому ходят по воду все соседи, он не берет для чая: «Не тот вкус».

Попив чаю, заваренного в стаканах, накрытых крышками от кофейных баночек, и съев бутерброд с сыром или два-три пряника (так и в обед и в ужин), Терентий Семенович идет во двор — зимой дорожки очищает от снега, летом в огороде возится: копает, сажает, пересаживает, пропалывает, поливает. У него и на огороде есть паровой участок, который он все лето содержит в совершенной чистоте: копает, граблями боронует. Поначалу я подумал, что какие-нибудь опыты ставит. Оказалось, всего лишь «производственная необходимость»: весной не успеть ему сразу оба дела сделать — вскопать огород и посадить картошку, вот и оставляет свободный участок, который можно загодя и не торопясь взрыхлить и удобрить, чтобы весной, не перекапывая, посадить картошку

Каждое утро, когда еще спит деревня, он прибирается не только во дворе, но и перед домом, «у лица» мусор подберет, подметет, чтобы чисто было, когда люди пойдут.

В эти ранние часы его ничем не отличить от односельчан, от стариков деревенских. Идут мимо люди — кто на ферму, кто к городскому автобусу торопится, — здороваются на ходу, но так, будто и невдомек им, что вот в этом человеке, вышедшем навести порядок перед палисадником, соединились и сблизились, как в легенде, две эпохи российской истории, далеко отстоящие друг от друга, соединились и сблизились все события новой эпохи, ставшие для многих далекой историей.

2

Недавно я просматривал почту Терентия Семеновича, собранную за многие годы в огромные связки: письма, открытки, телеграммы.

«Впервые повстречался с вами, когда вы поездом возвращались из Москвы, и мне довелось послушать ваш рассказ о наших главных заботах — о Земле и Хлебе,— писал ему железнодорожник из Свердловска Е. Потемкин. — Сидел я в купе рядом с вами, слушал ваши слова — и запали они мне в душу, как семя доброе в землю».

«Два наших соседа по купе улеглись спать, а мы разговаривали, и наша беседа продолжалась до самого утра»,— напоминал о встрече, состоявшейся лет двадцать назад, геолог Николай Зенков.

А молодой рабочий КамАЗа (так и подписано письмо) не встречался с Мальцевым никогда. Однако знает его и восхищается:

«Какая у вас удивительная судьба! Какую большую и прекрасную жизнь вы прожили! На ваших глазах росло и крепло Советское государство. Вы видели то, что мы сейчас знаем по книгам и фильмам. Не только видели, вы сами активно участвовали в строительстве государства. Большое спасибо вам за все то доброе и хорошее, что вы сделали».

Должно быть, так всегда: большое видится на расстоянии. Вблизи, в селе, на него смотрели привычными глазами. Здесь его, патриарха-хлебопашца не отличить от односельчан ни на улице, ни в быту. Здесь он живет, здесь он каждый день на виду А в быту много таких дел и забот, какие как бы приземляют, упрощают человека. И он так же, как все, управляется по дому, по двору, по хозяйству, словом, как и все деревенские старики, дети которых давно выросли, обзавелись семьями и отделились. Хоть и неподалеку живут и наведываются частенько, однако в доме уже не помощники, самому надо управляться.

Зашел я к Мальцеву ранним ноябрьским утром, а он березовые дровишки покалывает: в стариковских теплых валенках выше колен, в долгополом изношенном пальто, в шапке — одно ухо торчком.

— В охотку или ради разминки? — спрашиваю. Нам всегда почему-то хочется услышать: мол, люблю это дело, жить без него не могу.

— Надо,— ответил он коротко, как ответил бы на его месте любой крестьянин, для которого работа — необходимость. Люби не люби ее, а делать надо.

В другой раз увидел Терентия Семеновича с новой кадушкой на плече: из Шадринска вернулся с покупкой.

— Давно пора капусту солить, а посудины нет — старая непригодной оказалась. Вот и пришлось ехать,— объяснил он причину своей отлучки из дому.

Дом Мальцева тоже ничем не выделяется в ряду рубленных из дерева изб — не хуже и не лучше. Перед домом узкий палисадник с молодыми елочками и лиственницами — сам сажал. Палисадник отделен от дороги канавой, поросшей мелкой муравой,— канаву тоже сам каждую весну подправляет. Через канаву мосток. Напротив мостка — дощатая калитка. Чтобы открыть ее, нужно повернуть железную щеколду. С улицы, на углу дома, прибита табличка: «Здесь живет Мальцев Терентий Семенович, дважды Герой Социалистического Труда, заслуженный член колхоза «Заветы Ленина».

Невольно добавляешь: и почетный академик, автор безотвальной системы земледелия. Но об этом табличка умалчивает. Мальцев считает, что титулы эти и звания ни к чему, он больше дорожит именно этой честью: «заслуженный член колхоза».

Каждый, кто впервые переступает порог этого бревенчатого дома, сначала попадает в его «чистую половину», в горницу, где хозяйничает Анна Терентьевна, старшая дочь Терентия Семеновича. Она неотлучно живет в отцовском доме, а после смерти матери, после того, как все сестры и братья отделились, приняла на себя все заботы хозяйки. Однако хозяйкой она была только вот в этой чистой половине, где собраны немногочисленные подарки Терентию Семеновичу: несколько портретов его, макеты, среди которых и макет первого безотвального плуга.

Отец заходит сюда не часто. Но утром заглядывает обязательно: спросить с тихой улыбкой, как спалось, все ли ладно,— по утрам он всегда так улыбается, и от этой спокойной и доброй улыбки Анне Терентьевне делается хорошо и надежно.

Поговорив коротко, отец снова уходит к себе и надолго замыкается в своем кабинете, если не придет кто и если дочь не уговорит его супчику поесть или домашних пельмешек.

Иногда заходит в горницу посмотреть «Международную панораму» и программу «Время» по телевизору. Бывает, что задержится послушать эстрадный концерт.

В этой половине Аннушка, как зовут ее все, встречает и угощает гостей. Здесь выслушивает она деревенские новости, с которыми с утра до вечера идут к ней подруги. Она же первой встречает и тех, кто приезжает к Терентию Семеновичу, депутату Верховного Совета РСФСР. Идут с жалобами, просьбами, ходатайствами. Едут и в будни и в воскресные дни. Так что покоя она не знает, однако недовольства не только не выказывает, но и не чувствует его в себе, без надобности не пришли бы, не приехали люди, а раз приехали, то, стало быть, очень надо. Уверенная в этом, она в отличие от секретарей всех приемных не допытывается, зачем и по какому поводу, не жалуется на занятость, а, усадив посетителя, идет на отцовскую половину, говорит: «Папа, к тебе пришли...»

Иногда она пытается задержаться тут, чтобы высказать возмущение свое беспорядком, в каком живет отец. Но он не позволяет ей ни убирать здесь, ни переставлять мебель, ни вообще прикасаться к чему-нибудь, одно твердит: «Не трогай». Правда, когда возмущение Аннушки достигает предела, Терентии Семенович, выпроводив ее, берет в руки веник, тряпку, приступает к уборке, наводит некоторый порядок в своем кабинете, в котором если и есть свободное место от книг и журналов, то только на столе. Да и стол свободен не весь, а лишь малая его часть в серединке. Только в этой серединке и видно, что стол застелен плотной бумагой, густо исписанной,— здесь самые нужные телефоны и адреса тех, с кем он поддерживает переписку.

В самом кабинете свободен лишь узкий проход к столу. В громоздких шкафах и на шкафах, на подоконниках и тумбочках, на столе и вокруг него — всюду книги, журналы, газеты, письма. Письма избирателей, письма-отклики на ту или иную телевизионную передачу, на ту или иную статью его или о нем. Кто с просьбой обращается, кто выражает свои добрые чувства к нему, «любимому народом колхозному академику»: мы вас знаем, хорошо, что вы есть, благодарим за все, что вы делаете и что отстаиваете.

В одном из этих писем я встретил и упрек. Упрек не Мальцеву, а писателям и журналистам: они рассказывают, что у Мальцева в личной библиотеке пять с лишним тысяч книг. Но еще никто не рассказал, какие книги читает Мальцев. Конечно, важно не количество книг в личной библиотеке, а сколько прочитал их человек, какую пользу извлек из них для себя и дела. «Именно поэтому и хотелось бы побольше узнать... о чем думает ученый-полевод, образ, жизнь и работа которого служат примером всем нам, являются нашей гордостью».

Желание это не единичное. Видел я, как стремятся в его кабинет попасть, на библиотеку своими глазами взглянуть экскурсанты-школьники, группы которых почти ежедневно приходят и приезжают в деревню, лелея надежду встретиться с «дедушкой Мальцевым». Подойдут к дому — и стоят, робко ждут, не решаясь взяться за железную щеколду, чтобы калитку открыть и во двор заглянуть. Увидит их Терентий Семенович, выйдет за калитку, сядет вместе с ребятишками на бревнышки перед домом, и потечет неспешная беседа, вполне серьезная, но и доступная ребятам. Умеет Терентий Семенович говорить о любимом своем деле и с учеными и со школьниками. На самые неожиданные вопросы отвечает.

— Дедушка Терентий Семенович, а вам трудно работать? — спросила его однажды маленькая школьница, приехавшая с классом своим «в гости к дедушке Мальцеву».

Подобный вопрос застал его врасплох Терентий Семенович развел руки, улыбнулся, погладил девочку по голове, потом сказал:

— Как и тебе учиться. Если лень одолеет или уроки запустишь, то трудно. Правда?.. Вот. А когда себе не даешь поблажки, то ничего, тогда все получается, все ладится, тогда и трудное дело не в тягость...

— А полюбить трудное дело можно?

— Чем дело твое труднее, тем интереснее делать его. Но нужно только увлечься этим делом, и тогда оно так полюбится, что никакого другого не надо.

— А как увлечься?

— Вот когда понадобится тебе поднять и перенести это бревнышко, то ты без досады к нему подходи, без страха, а подходи вроде бы с охотой: ну-ка, мол, как взять его половчее, чтобы без передышки снести подальше. Одно снесешь, другое, у тебя и появится навык, сноровка, а значит, и увлечение, и захочется тебе завершить начатое дело как можно успешнее. Так что никогда не поддавайся лени, это лень делает любой труд невыносимым, а вообще труд всегда приятен, если человек усвоил привычку к труду с малых лет.

— А отдыхаете вы как?

— Что-нибудь опять делаю, книги читаю, думаю. Ведь жизнь, дорогие вы мои, коротка, как бы долго она ни длилась, поэтому надо заполнять до краев каждый час отпущенного человеку срока...

Сидят на бревнышках, разговаривают. Руководитель группы, улучив удачный момент, непременно про библиотеку вспомнит: взглянуть бы, Терентий Семенович отнекивается, даже чуть-чуть сердится:

— Тут поговорим, там беспорядок.

Не совсем так: там тот порядок, который удобен хозяину. Там тот мир, в котором он предпочитает быть один, наедине с книгами — своими друзьями и умными собеседниками. Если и допускает кого в этот мир, то не сразу и не ради удовлетворения праздного любопытства, а когда обнаружит в человеке единомышленника.

И менять обстановку не любит, хотя во всех других домах такую громоздкую мебель давно уже повыбрасывали, пожгли в печках и понакупили новой, полированной. Но Терентий Семенович привык к этим шкафам, к столу, табуреткам и расставаться сними не хочет.

В шкафах этих, прочных и вместительных, хранится главная ценность этого дома — книги. Хозяин считает, что их тысяч пять. Думается, больше — тысяч шесть с лишним. Добрая четверть из них — по философии.

Однажды Терентия Семеновича попросили ответить на анкету. На вопрос «Ваши любимые писатели?» он написал: «Писарев, Добролюбов, Чернышевский, Герцен, Лев Толстой, Гельвеций, Дидро, Макаренко, Некрасов, Шолохов, Салтыков-Щедрин и другие. Нравятся писатели с философским уклоном».

К этому перечню великих имен я добавить хочу еще несколько: это Белинский и Монтень, Руссо, Рабиндранат Тагор и Гоголь. С сочинениями этих авторов я видел Терентия Семеновича часто.

Кому доводилось разговаривать с Мальцевым не на ходу, а вот здесь, в его кабинете, кто прикасался к его книгам, тот потом уверял, что все они читаны с карандашом в руках. Я тоже, какие только книги ни извлекал из тесных шкафов,- ни одной нечитанной не нашел — каждая помечена рукой хозяина: подчеркнуты фразы, абзацы, а то и страницы. Где тонкой, где жирной чертой, где и виньетками на полях разрисованы — это те места, которые побудили его к размышлениям, убедили в чем-то и которые в разговоре или споре он находил и зачитывал. Зачитывал вовсе не для того, чтобы подкрепить свои слова цитатой из книги, нет. Книга для него — это размышления автора, которого он приглашает в собеседники.

— Вот что умный человек по этому поводу говорил...

Находит книгу, нужную в данный момент разговора. быстро: беглый взгляд по полкам — и извлекает на свет божий именно ее, хотя и хранилась она не в первом ряду, не под рукой, значит, не первый раз достает ее. Сначала сам читает, потом отдает собеседнику.

— Читай...

Читаю вслух. Мальцев слушает, кивает головой, подтверждая верность мысли.

— На Аристотеля ссылается? Сейчас найдем. А ты читай, читай. — И Терентий Семенович подходит к шкафу или опускается на четвереньки и так передвигается вдоль шкафа — еще какую-то книгу на нижних полках ищет. На четвереньках, босиком. Босиком и в холодные сенцы зимой выходит.

В одном из писем, пришедших ему после телевизионного фильма «Мальцев из деревни Мальцево», он прочитал недовольство по этому поводу: мол, как можно показывать всемирно известного человека босым? Знаменитые люди у нас обеспечены всеми благами, и мы хорошо это знаем, однако на Западе могут подумать бог знает что.

Мальцев читал и улыбался: на Западе, мол, пусть думают что угодно, он не изменит крестьянской привычке. До недавнего времени, пока здоровье позволяло, и по полю, и по пашне, и по жнивью он тоже ходил босиком. Обувь стесняла его.

— А пожалуй, нет на полях нашего колхоза такой пяди, где бы не ступил я босой ногой,— сказал он однажды, сам поражаясь этому. Подумал, покачал головой и пояснил: — По полям-то я никогда не ездил на машине, даже когда она уже была, а все пешком, пешком...

Сколько же сотен тысяч километров прошел этот человек по родимой земле, по любимой земле! «Жизнь прожить — не поле перейти» —говорит пословица, но перейти его бессчетное количество раз, и всякий раз с какой-нибудь тревогой, думой, заботой?! Год за годом, десятилетие за десятилетнем, всю свою жизнь он бессменно стоял на часах, никому не давая поле в обиду. Поле и истину.

И, вздохнув, с грустью заговорил о другом:

— Жаль вот, нет у нынешней молодежи прежней привязанности к земле. Молодым почему-то кажется, что труд земледельца — это черная, неблагодарная работа, не требующая ни знаний, ни напряжения ума. И думают-то так не только городские ребята, но и наши, деревенские, которые родились, выросли здесь, окончили сельскую школу. Окончили, но так и не узнали за все годы, что в поле человек имеет дело с природой, которая постоянно побуждает искать, думать, опытом проверять каждое положение науки. Не догадываются даже, как много еще тут неразгаданного, столько, что хватит дела не одному поколению...

И тут я приметил на табуретке книгу, которая, как мне подумалось, попала сюда случайно,— должно быть, забыл кто-нибудь из учителей. Ну, в самом деле, зачем Мальцеву могло понадобиться «Методическое руководство к учебнику «Русская литература для 8-го класса»?

— Расскажу сейчас, вот только приготовлю чай, а то что-то голодно стало,— откликнулся Терентий Семенович на мой вопрос. Выставил на стол чайник, заглянул в него, сходил в сени за водой, вылил в чайник и вытер руки.

— Пусть греется, а я расскажу, зачем понадобилась мне эта книга... — Он взял ее с табуретки и положил на колено. — На днях приезжали на экскурсию школьники из соседнего района. Разговорились. Вот я и поделился с ними, что очень нравятся мне слова из хорошо им известного литературного произведения: «Да, хлебопашец у нас всех почтеннее. Дай бог чтобы все были хлебопашцы!» Ребята в голос: «Кто писатель, какое произведение?»

«Гоголь Николай Васильевич, —говорю, —«Мертвые души». Небось проходили?»

«Проходили, — отвечают ребята, — Чичикова знаем, Ноздрева, Собакевича».

Вижу, учительница смутилась, однако за ребят все же заступилась: «Нет такого вопроса в программе, Терентий Семенович».

Может, и нет, только как же, думаю, учитель сельской школы пропускает такие прекрасные слова? Разве только потому, что помещик Костанжогло их произносит? Ну и что с того, что помещик? Это же позиция автора-патриота!..

Вернулся я домой, а успокоиться не могу — ответ учительницы из головы не идет. Взял в школьной библиотеке вот это «Методическое руководство», рекомендованное в помощь учителю Министерством просвещения РСФСР, и совсем расстроился. Действительно, основное внимание образам помещиков и чиновников губернского города, мимоходом — лирические отступления, но ни слова о тех размышлениях, на которые побудили автора все эти помещики и чиновники, образы которых рекомендуется изучать нынешним школьникам. А ведь размышления очень интересные...

Мальцев отложил «Методическое руководство» и достал из шкафа томик Гоголя, испещренный пометками:

— Почитай-ка вслух...

Я читал и ловил себя на мысли, что тоже, как и те школьники-экскурсанты, размышлений этих не помнил и читал их как бы впервые. Значит, надо будет перечитать.

За чаем Терентий Семенович вспоминал 30-е годы, первые годы колхозной жизни, когда опытничество на земле приобретало и размах и популярность. При каждом колхозе создавались хаты-лаборатории, опытники пользовались уважением, о них в печати рассказывали, их поддерживали научные учреждения. Движение это, бесспорно, сыграло свою роль в развитии науки и практики земледелия. Жаль, забыли мы о нем — и утратили кое-что полезное. Утратили чувство поиска, которое приносит человеку ни с чем не сравнимую радость.

По именам вспоминал своих любознательных юных помощников — много их тогда было, и все работали с увлечением. Но вспоминая, он никогда не жил прошлым, никогда не идеализировал его, а если о чем и жалел, то только вот о таких утратах полезного.

— Думается мне, что опытничество — самый надежный путь к тому, что мы называем привитием любви к земле, к хлеборобскому труду. Тут, на опытном участке, и может развиться у ребят любознательность, без которой не настроить их на большую цель в жизни.

Он говорил, а я вспоминал, как еще при первой встрече спросил его о местной школе, где Терентий Семенович бывает часто. Полагал, влияние Мальцева на юные умы и сердца должно быть огромным: ведь школа рядом с его домом, рядом с опытной станцией, и дом и станция видны ребятам из всех окон. Однако Терентий Семенович замялся и ответил не сразу.

— Случая такого, чтобы молодой человек пришел на опытную станцию и сказал: «Хочу заняться опытничеством, помогите», — не припомню за многие годы ни одного...

В ответе этом были и горечь, и недоумение, и разочарование.

3

Случилось так, что разговор этот был продолжен после посещения сельского Дома культуры, где «показывали себя» пьяные парни. Признаться, я бы не обратил на них никакого внимания, если бы не увидел, как изменился в лице Терентий Семенович. Только что он увлеченно говорил о законах природы, к познанию которых человечество всегда стремилось и будет стремиться. И вдруг словно споткнулся, сник.

— Жалко мне людей этих, — признался Мальцев, когда домой к нему мы вернулись. — А как хочется, чтобы каждый молодой человек был душевно и умственно способным испытывать те радости жизни, которые испытывал и испытываю я, чтобы имел цель, интересную для себя и полезную людям... А молодые люди, окончив десять классов, получив хорошую подготовку к познаниям, порой только о бутылке и думают. Боюсь я за них: если не спохватятся вовремя, то и свою жизнь впустую проживут, ничего доброго не сделают и чужую заедят. Даже подумать страшно: человек впустую проживет жизнь, не прикоснувшись умом к таким заманчивым загадкам мира...

Сказав это, он, как мне показалось, задумался о чем-то другом. Но я ошибся.

— Когда земледелец действует так, будто никаких естественных сил природы не существует, когда не считается с ее законами, то он расплачивается за это не только недобором урожая, но еще и урон природе наносит, нарушает экологическое равновесие, что оборачивается многими бедами, порой непредсказуемыми. Наверное, то же самое и в обществе? Ведь сущность человека, как утверждал Карл Маркс, «есть совокупность всех общественных отношений». И не надо бы нам делать вид, будто все идет хорошо. Да и нельзя не считаться с теми явлениями, которые все ощутимее беспокоят общество, а не только нас с вами. Уклоняться от прямого ответа и действия — значит, позволять этим явлениям разрастаться. Сами посудите: бурьян, сорняк в поле вреден, но он не делает наши культурные растения сорняком. А всякая дрянь и пьянь в человеческом обществе может делать такой же дрянью и пьянью вполне хороших людей. И, к сожалению, делает...

Через несколько дней в этом же Доме культуры Мальцева поздравляли с 85-летием. В банкетном зале стояли самовары, из которых потчевали гостей чаем с медом. Ни вина, ни водки не было: все давно знают, что Терентий Семенович и сам не пьет и других за выпивку не милует.

На этом торжестве, на котором надо бы одни хорошие слова говорить, он в ответной своей речи напомнил людям и о беде, которая страшит его.

— Я беспокоюсь, когда вижу, как парни и девушки увлекаются по поводу и без всякого повода выпивками. Беспокоюсь, потому что у человека, одурманенного водкой, ума не шибко много остается. А когда ума нет, то и чести нет. А уж если без ума и чести человек остался, то про совесть и спрашивать нечего: нет ее. Но прежде чем молодежь наставлять, давать ей нравственный наказ, нужно подумать нам, вышедшим из возраста молодых: как мы себя ведем, какой пример показываем. А пример-то мы подаем не всегда тот, который нужен молодежи, нужен для построения будущего образцового общества. Наше поведение часто расходится с нашими словами, и иногда расходится в противоположные стороны. Об этом надо всем серьезно подумать, потому что пример — в воспитании главное. Поэтому, думается мне, с кого надо начинать воспитание? С учителей, с отцов и матерей, с руководителей трудовых коллективов.

Вечером юбиляр сидел дома в окружении внуков и правнуков и пил с ними чай, который сам заваривал в стаканах и чашечках, накрывая их крышками от кофейных баночек. Чай с пряниками и печеньем. Никаких деликатесов на столе не было: он всегда обходился тем, что в магазинах есть, что не надо просить у кого-то, потому что не любил, не умел и не думал просить. Брал сумочку, когда в город ехал, по пути заходил в магазин, покупал то, что на прилавках видел.

В будничной своей жизни он никогда не утруждал никого личными просьбами, никого не обременял собой. Даже там, где Герои Социалистического Труда обслуживаются вне очереди, он пристроится к очереди и выстоит ее, если кто-нибудь, узнав его, не подтолкнет чуть не силой вперед.

Однажды я попытался пожурить его за это неумение пользоваться заслуженными благами. Терентий Семенович сердито посмотрел на меня (он никогда не сердился, если собеседник выражал несогласие с ним и вопросах теории и практики, но мог прекратить разговор, а то и дружбу, когда чувствовал расхождение в нравственных позициях) и выговорил мне с укором:

— По-моему, каждому человеку необходимо самоограничение — таким образом он учится управлять своими желаниями, дабы не брали верх эгоизм и разные прихоти...

На следующее утро, как и договорились накануне, я приехал к нему чуть позже обычного. В доме ничто уже не напоминало о торжестве. Анна Терентьевна была в своей половине. Терентий Семенович сидел на табуретке у стола, на котором начинал шуметь чайник. Сидел нога на ногу, с книгой на коленях. Склонившись низко, он торопливо искал в ней что-то. Рядом. на свободной табуретке, лежало еще несколько книг. То было полное собрание сочинений Писарева в шести томах, издания 1894 года. Я уже снимал их с полки, читал места, помеченные Мальцевым.

— Вот, прочитай, что писал молодой человек строгого ума,— говорил Терентий Семенович.

«Если вы хотите образовать народ,— читал я,— возвышайте уровень образования в цивилизованном обществе».

— Это мысли Писарева о побуждении к учебе и знаниям. Двадцать четыре года было ему, когда он написал эту статью... Не перестаю удивляться уму этих людей. Двадцать восемь лет всего и прожил на свете... А Белинского, Чернышевского возьмите: писали о литературе, о литературных делах, а умом охватывали все стороны человеческой жизни и деятельности. — Помолчал, потом спросил: — Как думаете, есть сейчас такие критики, такие умы?

Задавая этот неожиданный для меня вопрос, Мальцев (так мне показалось) ждал, надеялся услышать утвердительный ответ. Больше того, мне подумалось, что отрицательный ответ способен разрушить в нем какие-то надежды, разрушить что-то такое, без чего жизнь наша в настоящем и будущем окажется скучной, без мысли, поддерживающей и ведущей человека. Но, пока я думал, он сказал:

— Наверное, есть, а мы их не знаем, не слышим их. Не слышим только потому, что нет пророка в родном отечестве, а ум и гениальность признаем лишь тогда, когда человека на кладбище снесут...

— Должно быть, есть,— согласился я и подумал вот о чем. Размышления великих критиков о русской литературе (о литературе, не о земледелии) привлекали и продолжают привлекать внимание Мальцева не меньше, чем ученые труды знаменитых естествоиспытателей. Потому, наверное, что в размышлениях этих (как и в обстоятельных суждениях Гоголя и Герцена, Льва Толстого и Жан-Жака Руссо, Рабиндраната Тагора и Садриддина Айни) Мальцев находит ту нравственную опору, без которой трудно было бы осознать жизнь, как без постижения философских трудов классиков материалистического учения трудно, а то и невозможно было бы решить ему те задачи, которые стоят перед агрономической наукой.

Пройдет всего несколько дней, и Мальцев подтвердит эти мысли:

— Меня и выучили и воспитали книги... Книги открывали мне прекрасный непознанный мир, а земля манила многими тайнами. Вот это ощущение тайны и стремление к познанию и побуждали меня к поиску, сначала к чисто практическому: «Что надо делать, чтобы пашня родила лучше?», а потом и к научному: «Почему пашня плохо родит и что, кроме старания, надо приложить к ней?»

Просматривая я листая книги, собранные в рубленом деревенском доме, я подумал вот о чем.

Мы хорошо знаем Мальцева. Не очень хорошо, но знаем, чем велик ученый Мальцев, какие проблемы его волнуют, против чего он борется и что отстаивает. Начинаем постигать и ту философию земледелия, которую исповедует он, опираясь на диалектические законы природы. А если бы, представим такое, мы не знали его? Смогли бы потомки узнать, что в наше с вами время жил и работал талантливый ученый? Думаю, что, перелистав и перечитав книги, которые он читал с карандашом в руках, статьи и книги, которые он написал сам, потомки наши вполне могли бы представить его облик, круг волновавших его проблем. И многое познать, обогатиться.

Признаюсь, до встречи с Терентием Семеновичем Мальцевым мне не доводилось проникать в мысли и чувства своих собеседников и таким вот способом — листая книги, ими прочитанные. Но никогда, ни с каким другим собеседником не оказывался я и в том неловком положении, когда вынужден был признаваться, что не читал ту или иную книгу, не знаю того или иного автора, а если и читал, то ничего не сохранил в памяти, ни одной мысли в прочитанной книге никак для себя не отметил, не перечитывал, не возвращался к ней, утешая и обманывая себя тем, что некогда.

И всякий раз, при каждой встрече поражался даже не тем, как быстро он находит нужную книгу — к этому я уже привык. Поражался безошибочному поиску выраженной в книге мысли, соответствующей теме разговора. Так ориентироваться в книгах может только человек начитанный и от природы наделенный необыкновенной памятью. Прочитав однажды, он надолго сохранял отысканные в книгах сокровища человеческой мудрости и потом щедро делился ими с собеседником.

Именно он, Терентий Семенович Мальцев, заново открыл для меня многих знакомых авторов, обратил мое внимание на те произведения, которые оставались почему-то незамеченными.

Вспоминаю свою первую встречу с Мальцевым, встречу до обидного запоздалую, но установившую добрые и прочные между нами отношения, породившие и оживленную переписку, и частые встречи то на родной его земле, то в Москве. Так вот, командировка моя кончалась. К тому же надо, как говорится, и честь знать — не день, не два, а две недели сижу неотлучно с Терентием Семеновичем. Мне-то на пользу, а он, думаю, утомился: с раннего утра до темного темна нескончаемые разговоры. Нет, говорил он, я слушал да иногда вопросы задавал. Одно мне мешало распрощаться — копию статьи он обещал дать: будет, не будет она опубликована, а размышления его о том, как нам каждый год быть с хлебом, мне пригодятся. Однако у него остался единственный экземпляр, и он отдал его на перепечатку.  Машинистка должна была к вечеру занести, но не занесла почему-то.

— Ладно,— сказал Терентий Семенович,— я утречком пораньше встану, возьму у нее и привезу в гостиницу. Заодно и с билетом на поезд помогу.

Что ж, я распрощался с интереснейшим собеседником (две недели как два дня пролетели), уехал в Шадринск, в гостиницу, чтобы переночевать, выспаться, а днем и на поезд. Решил: не видать мне статьи.

Под утро я проснулся от шума за окном. Слышу, у гостиницы остановилась машина, в гулкой предрассветной тишине хлопнула дверца. Похоже, что газик — только у него так хлопает дверца. Подумал: «Мальцев?..» Глянул на часы — нет и шести. А он если и приедет, то не в такую же рань. Но — стук в дверь. Открываю — Терентий Семенович... С каким-то пакетом в руке. Статью, значит, привез.

— Ты вчера уехал, а я все думал: что-то еще хотел прочитать тебе, да не прочитал. Только под утро вспомнил,— почти виновато проговорил Мальцев, снимая пальто и к столу присаживаясь. Сел, придвинул к себе настольную лампу и извлек из пакета «Письма об изучении природы» Герцена. — Вот послушай...

Он читает, я слушаю и пытаюсь, не производя лишнего шума, одеться — не приходилось мне еще вести беседу в таком вот виде.

— А это сам почитай...

Терентий Семенович отдал мне книгу, откинулся на спинку стула.

— Умная книга, посмотри, будет время,— задумчиво и тихо проговорил Мальцев.

— Читал,— отвечаю.

А он мне:

— Читать мало, вникнуть надо, изучить. Изучить, чтобы уразуметь — властвует над природой не механизированный человек, не грубая сила, а человек, овладевающий знанием общих закономерностей. Грубая сила может лишь разрушить природу, тогда как разумная власть — украсить и обогатить. Украсить и обогатить настолько, насколько человек овладел знанием ее законов.

Терентий Семенович оделся, уходить собрался.

— И все же жаль, без вашей статьи уезжаю,— вырвалось у меня.

— Да привез же я! — ответил он. И извлек ее из того же пакета, перепечатанную и подписанную. Это его размышления о планировании, агротехнике в урожае или, точнее, как хозяйствовать, чтобы каждый год быть с хлебом.

Я проводил Терентия Семеновича до машины.

— Домой сейчас?

— Нет, в лесхоз надо заехать, березовых дровишек выписать. Добрые хозяева с лета запасаются, а я вот до зимы дооткладывался.

И уехал. Вечером ему выступать (попросили) в комсомольско-молодежном клубе «Родная земля». Завтра — перед студентами в педагогическом институте по случаю какого-то юбилея (письмо прислали и звонили несколько раз). Потом в местную школу приглашали заглянуть, с учениками побеседовать. Потом еще и еще куда-то, на какие-то встречи, беседы, юбилеи.

Уехал Терентий Семенович, и мне тоскливо-тоскливо сделалось, будто с отцом своим я расстался. Будто я, здоровый человек, способный и дров наколоть, и многие другие работы поделать, не сделал ничего. Ни я не сделал, ни сельские школьники, ни члены молодежного клуба, ни районные руководители, которые чуть не каждый день с разными просьбами к нему обращаются. Стою, думаю, а в ушах голос его — Терентий Семенович читает Писарева: «Польза, которую я приношу обществу, а следовательно, и самому себе, будет тем значительнее, чем успешнее идет моя работа...»

Уже дома я нашел в сочинениях великого русского критика и мыслителя эту фразу и дочитал ее до конца: «...а работа моя пойдет тем успешнее, чем основательнее я изучил свое ремесло. Общество видит и ценит результат моей работы, и если результат оказывается хорошим, то общество заключает, что я знаю хорошо свое ремесло, и называет меня образованным специалистом».

Его ремесло — хлебопашество. Он изучил его и внес немало нового не только в практику, но и в теорию земледелия. Так что общество, думается мне, с полным правом может назвать его не просто образованным специалистом, ученым, но ученым талантливым, потому что только истинному таланту дано не останавливаться перед фактом, а искать и находить причины, порождающие эти факты.

4

В ноябре 1981 года Терентий Семенович прилетел в Москву на сессию Верховного Совета Российской Федерации. В тот же день мы встретились с ним («Встретимся, наговоримся досыта», — написал он в письме, сообщая о дне своего приезда и намекая, что есть для разговора и кое-что новое). Встретились, я его про здоровье спрашиваю, а он мне:

— Да вот в больнице лежал в августе. Уезжал когда, наказал своим: не торопитесь с косовицей пшенички, дождитесь полного ее созревания...

Наказал и попросил хотя бы через день привозить ему по нескольку колосков с поля. Просьбу эту исполняли, колоски привозили. Он брал их в руки, растирал на ладони и говорил:

— Хорошо идет налив, но пусть постоит еще.

А однажды сказали ему:

— Да уж косим мы.

Мальцев отпросился из больницы на несколько дней, приехал домой, вернулся к полю. А оно уже почти все убрано. Осталось всего гектаров сто пятьдесят. Правда, по такому сухому году — первый и единственный дождь прошел лишь 12 июля — намолотили неплохо: пшеница дала больше 30 центнеров с гектара, однако могло быть и значительно больше, если бы не поспешили, к тому же ни погода не торопила, ни сроки не поджимали.

— Да помогите вы нашему председателю не косить дня три хоть оставшиеся сто пятьдесят гектаров, пусть постоят до настоящего созревания,— не без укора попросил Мальцев, обращаясь к приехавшему в колхоз первому секретарю обкома Филиппу Кирилловичу Князеву.

Оставшийся этот клин скосили через неделю после массовой жатвы. И намолотили с каждого гектара по 47 центнеров зерна.

— Жаль, что так несвоевременно начали уборку,— выговаривал потом Терентий Семенович председателю.— Сам теперь видишь: намолотили на круг по тридцать три центнера пшенички, а если бы потерпели еще недельку, то не меньше сорока центнеров с гектара взяли бы.

Согласился председатель: вполне может быть, что центнеров семь недобрали.

— Потеряли, — уточнил Терентий Семенович. — И не семь центнеров, потому что не гектар у нас был посева, а две тысячи семьсот гектаров. Это значит, что только наш колхоз потерял двадцать тысяч центнеров пшенички.

Его самого ужаснет эта цифра: выходит, невидимые потери во много раз превышают потери видимые? Сколько же допустили этих невидимых потерь в районе, в области? И потеряли вовсе не из-за того, что уборочная техника была неисправна, дороги не отремонтированы или зернохранилища не подготовлены: материальных затрат тут не требовалось ни рубля. Потеряли из-за несвоевременного усердия, на которое побуждает сводка, как побуждала когда-то на весеннем севе.

И Мальцев садится и пишет статью: пора народным контролерам выходить на борьбу не только с видимыми, но и с невидимыми потерями — не позволять преждевременную уборку. Надо, чтобы спелость каждого поля определяла специальная комиссия, в которой были бы и народные контролеры, потому что слишком распространенной и привычной стала уборка невызревших хлебов, не набравших вес клубней.

— Вот уж правда: век живи — век учись,— продолжал свой рассказ Терентий Семенович. — Сколько жатв было, а только эта выявила ошибки наши, раньше не замечал почему-то...

Но чувствую, что самая важная новость не эта. И не ошибся.

— Думал я, думал и пришел вот к какому выводу: а ведь закона возрастающего плодородия почвы в природе нет...

Я посмотрел на него с недоумением. Что он говорит? Терентий Семенович заметил мое удивление и, улыбнувшись, успокоил:

— Но нет и закона убывающего плодородия. Есть процесс созидания. И есть процесс разрушения. В разных условиях преобладает то один, то другой. Но если почему-либо прекратится один, то не станет и другого, потому что они есть жизнь, ее диалектическое течение. В философии это именуется единством противоположностей. Значит, процессы эти едины и являются лишь двумя сторонами одного закона природы... Вот только не знаю, как его вернее назвать. Может, закон создания-разрушения почвенного плодородия?

Потом снова заговорил о лете 1981 года: опять первый год нового десятилетия оказался засушливым.

— Что тут, очередная случайность? — размышлял Терентий Семенович вслух, сам себе задавая вопрос.— Нет, что-то тут, наверное, есть...

Теперь он был почти уверен в этом. Вот и ученые Сибирского отделения ВАСХНИЛ, анализируя урожайность зерновых культур за ряд лет, тоже выявили периодические колебания, повторяющиеся через 3, 4, 7 и 11 лет. Утверждают: тут прямая связь с солнечными циклами и другими природными явлениями.

Значит, в природе существует какая-то ритмичность явлений? Да, существует, доказывает наука.

К этой проблеме, может быть, самой глобальной, к изучению ритмов биосферы, ученые подошли совсем недавно. И обнаружили, что все события в жизни природы связаны с определенными ритмами, разными по продолжительности — от нескольких дней до десятков, сотен и тысяч лет. Они-то и определяют погоду, климат на обширной территории нашей планеты, а в конечном счете и урожайность земных полей.

Ритмы биосферы... Ученые полагают, что явление это вовсе не случайного характера, и относят его к числу фундаментальных закономерностей природы. А если это так, то мы, зная эту закономерность, сможем наложить сетку ритмов с известного нам прошлого на будущее. И тогда какая-нибудь служба, «прослушав» ритмы Вселенной и сопоставив все данные, скажет земледельцу: ожидаются такие же условия, как в таком-то году.

Он был все такой же: жаждущий знаний и истины, постоянно сосредоточенный на беспокойном вопросе: «Почему?..» Но когда спрашивали его: «Чем занимаетесь, Терентий Семенович?», он неизменно отвечал:

— Хлебопашеством. Такое мое самое главное дело.