Что дала война ее участникам?

Ливонский орден прекратил существование как суверенная держава. Его земли были поделены между соседними странами, население было частично истреблено, частично эмигрировало, частично подверглось процессам социальной и культурной ассимиляции странами-завоевателями, прежде всего Швецией и Речью Посполитой. Культурные традиции и память о Ливонском ордене сохранились в среде малочисленного немецкого (остзейского) прибалтийского дворянства, пережившего войну в Курляндии, а затем вернувшегося в старые поместья.

Гибель Ливонии сыграла большую роль в оформлении европейского статуса других стран. Благодаря захватам в Прибалтике значительно возвышается Швеция. Можно сказать, что она «входит» в континентальную Европу именно благодаря данному конфликту. Для Швеции Первая Северная война 1563–1570 годов стала своего рода «пробой пера», первой серьезной войной после обретения независимости в 1523 году (приграничный конфликт с Россией 1555–1557 годов имел куда меньшие масштабы), первым опытом крупномасштабных боевых действий за пределами Скандинавии. Швеция в этой войне, как и в своем наступлении в Ливонии в 1580‐х годах, очень многому научилась. Итогом стало развитие наемной армии, которая сыграла столь большую роль в последующих шведских завоеваниях и в формировании Шведской империи. Шведское правление в Прибалтике в ХVII веке сегодня связывается прибалтийскими историками с «золотым веком» в истории региона.

Дания по итогам балтийских войн ХVI века оказалась среди проигравших, хотя и избежала крупных поражений или территориальных потерь. Она не сумела в полной мере реализовать «Проект Магнус», закрепиться в Прибалтике и создать здесь плацдарм против Швеции. Формально датчане сохраняли права на остров Эзель и Северную Эстонию до 1645 года, когда окончательно передали их шведам, но, конечно, ни о какой процветающей датской Прибалтике речи не было. Стоит заметить, что этот результат соответствует затраченным усилиям — ливонское направление для Дании явно не было приоритетным. От Магнуса — «лишнего человека» в Датском королевстве — просто отделались, отправив его в далекую Ливонию. Отсюда и метания молодого герцога, и заключение очень странных союзов, вроде того, что позволил ему стать «ливонским королем», вассалом Ивана Грозного.

Священная Римская империя потеряла свою самую дальнюю восточную провинцию, что в очередной раз продемонстрировало ее политическую слабость. Тем не менее балтийские войны показали, что авторитет императора в «христианском мире» все еще очень велик. Именно постоянная оглядка на мнение Венского двора не позволила Дании вести более активную политику в Ливонском вопросе. Трудно переоценить роль империи, Ватикана и миссии А. Поссевино в остановке «Московской войны». Именно германские земли были «полем битвы» в пропагандистской кампании против России во второй половине ХVI века, которая сопровождала войну. Большинство изданий — газет и так называемых «летучих листков» — были немецко- или латиноязычными. Таким образом, из балтийских войн империя вышла, еще раз подтвердив свою репутацию игрока, слабого в военном плане, но искусного в области дипломатии и авторитетного в духовно-идео­логической сфере.

Великое княжество Литовское влилось в состав Речи Посполитой и стало гораздо теснее связано с «христианским миром». Единая Речь Посполитая активно развивалась как европейское государство. Конец ХVI — начало ХVII века — тот исторический момент, когда, казалось, Польша превращается в славянскую сверхдержаву в Центрально-Восточной Европе. Если Чехия забыла славные времена гуситов и после подавления восстания 1547 года все больше склонялась под властью Габсбургов, то Польша успешно противостояла Священной Римской империи, разбила и подчинила себе Немецкий орден и захватила Прибалтику. Она интегрировала в себя Великое княжество Литовское, в войне за Ливонию разбила Россию и едва не покорила ее в годы Смуты начала ХVII века. Польский король Владислав в 1610 году сел на русский трон, а пленного русского царя Василия Шуйского демонстрировали польскому сейму. Это был миг высочайшего триумфа Польши!

В Центрально-Восточной Европе развивалась огромная славянская сверхдержава от Одера до Урала и от Балтики до Черного моря, по масштабам и мощи способная противостоять гегемонии Габсбургов в Европе. Важно подчеркнуть, что этот объединительный неимперский проект был альтернативой начавшей формироваться в эти же годы российской имперской модели объединения народов Восточной Европы. То есть история региона могла пойти по иному пути, но этого не произошло: Польша в XVII–XVIII веках не удержала свое лидерство, не состоялась как объединительный центр для Восточной Европы. Россия же, постояв на пороге гибели в начале XVII столетия, пережив «бунташный век», постепенно набрала обороты исторического развития, и после эпохи первых Романовых и реформ Петра Великого ее уже никто не мог остановить.

Московская война (1578–1582) вообще была первой войной в истории объединенного государства «обоих народов» Речи Посполитой (не считая подавления Гданьского восстания в 1577 году, которое все-таки было в основном внутрипольским конфликтом). До этого Польша мало помогала своему восточному собрату по унии, Великому княжеству Литовскому, так как считала, что польская армия должна действовать в границах Короны, а за ее пределами должны воевать добровольцы и наемники. Теперь же польский контингент стал главной частью объединенной армии, что резко повысило ее боеспособность.

Победы Батория сделали Речь Посполитую незаурядным политическим игроком, стремившимся к доминированию в регионе. Если в ХV–ХVI веках ее интересы были сосредоточены в большей степени в Центральной и Юго-Восточной Европе, где она конкурировала со Священной Римской империей, то во второй половине ХVI века вектор внешнеполитической экспансии Польши, а затем и Речи Посполитой смещается в сторону Северной и Восточной Европы.

Благодаря полководческим талантам Стефана Батория Речь Посполитая добилась реванша за поражения в порубежных войнах конца ХV — первой трети ХVI века. За чередой потерь — Вязьма, Северщина, Чернигов, Смоленск, Полоцк — наконец-то пришли победы. И пусть это не был захват крупных русских городов, но возвращение Полоцка, большого городского центра Великого княжества Литовского, кавалерийские рейды до Волги и занятие небольших русских крепостей, вроде Великих Лук и Старой Русы, тоже впечатляли и кружили голову. Польша почувствовала себя не просто спасительницей литовцев (и, кстати, так ощущает себя до сих пор), но и щитом Европы от «варваров-московитов», о чем широко вещала польская пропаганда второй половины ХVI века. Эти идеи сыграли свою роль в складывании польского национального мифа.

Пьянящее чувство победы над русскими, подзабытое в Польше и Литве к середине ХVI века и реанимированное «Московской войной», дало толчок умонастроениям, приведшим в начале ХVII века прежде всего к поддержке польскими и литовскими шляхтичами и магнатами самозванцев-лжедмитриев, раздуванию гражданской войны в соседней России, а затем — и к прямой военной интервенции и попытке подчинения страны.

В этом смысле победа над Россией сыграла с Польшей дурную шутку: она слишком уверилась в своих силах, в своем превосходстве над восточным соседом. Она стала жертвой сформировавшегося «комплекса полноценности». Ведь в польских политических кругах в результате успехов Стефана Батория всерьез обсуждались вопросы о присоединении России, ее полном покорении. Когда шляхтичи во время Смуты входили в Московский Кремль, казалось, что сама история на стороне Речи Посполитой! Но фортуна — дама капризная, часто лукаво манит народы победами, чтобы потом обмакнуть их в горчайшие поражения. Это было с Россией в годы балтийских войн. Это чуть позже случится и с Польшей. Вслед за военными триумфами конца ХVI — начала ХVII века пришла череда поражений (шведский «Потоп», российско-польская война 1654–1667 годов и потеря Украины), приведших к постепенному закату Речи Посполитой.

В территориальном отношении Польская корона приобрела в Прибалтике больше всех других участников конфликтов конца ХVI века. Правители Курляндии стали вассалами польских королей, Летляндия, значительная часть Эстляндии (исключая Северную Эстляндию), а также Рига оказались под властью Речи Посполитой. Таким образом, можно говорить о польско-литовской инкорпорации прибалтийских земель. Польские политики умело реализовали план Сигизмунда II Августа и Альбрехта Бранденбургского по «принуждению Ливонии к присоединению». Английский историк Роберт Фрост совершенно справедливо назвал вторую половину ХVI века временем доминирования Польши над Балтикой. Правда, об этом вскоре было забыто — уже в первой половине ХVII века Польша была практически полностью вытеснена из региона Швецией, и наступило, продолжая мысль Роберта Фроста, «шведское столетие в Прибалтике», в ХVIII веке сменившееся «русским столетием».

 

Что дали России балтийские войны?

Отношение России к балтийским войнам за двадцать пять лет существенно эволюционировало. В 1558 году конфликт начался с локальной карательной акции с целью «вразумить» Ливонию и заставить платить требуемую дань. Характер войны изменился после в значительной мере случайного (во всяком случае, не планировавшегося в Москве) захвата Нарвы. После этого Россия начала войну, направленную на аннексию Ливонии по принципу «докуда сможем дойти», по сценариям, опробованным в казанской (1551–1552) и второй астраханской (1556) кампаниях.

Начавшаяся в 1561 году русско-литовская война первоначально повторяла схемы предыдущих русско-литовских порубежных войн, но более всего была похожа на Смоленскую кампанию 1512–1522 годов. И там и там в начале войны был захвачен крупный центр Великого княжества Литовского (в 1514 году — Смоленск, в 1563 году — Полоцк), после чего последовало крупное поражение в полевом сражении (в 1514 году — в битве при Орше, в 1564 году — при Уле), и война перешла в фазу мелких пограничных стычек, которые через семь-восемь лет завершились перемирием по принципу «кто чем владеет».

Когда в 1558–1560 годах орден был разбит, Россия прочно закрепилась на линии Толчбор — Везенберг — Лаис — Оберпален — Феллин — Ринген, оставив в своем тылу Нарву, Дерпт и Нейгаузен как военные и административные центры. Дальше этой значительной части Восточной и Северо-Восточной Эстонии вплоть до 1577 года русские войска не пошли, хотя все возможности для этого были. С датчанами в 1562 году земли поделили к обоюдному удовлетворению, а вот шведские и польско-литовские войска на остальной территории Эстонии и Леттляндии не представляли собой такой уж неодолимой силы. Но нет — русские совершают набеги и походы, осаждают и жгут города и замки, сами подвергаются нападениям — однако граница «Русской Ливонии» 1560 года остается почти неизменной до грандиозного похода 1577 года. Эти наблюдения подтверждают наш вывод о рывкообразном стиле наступления России на территории, предназ­наченные к завоеванию, покорению. После их захвата обязательно следовала пауза, закрепление на приобретенных землях, и только потом — следующий рывок.

Для России в Ливонской войне было немало нового. Во-первых, новшеством можно назвать театр военных действий — никогда раньше русская армия не воевала на территории европейской страны с густой сетью каменных замков и городов. И если маленькие средневековые замки не стали серьезной помехой для наступления детей боярских, то опыта для осады и взятия крупных крепостей — Риги и Ревеля — не хватило. Они выстояли. Судя по всему, русские извлекли из этого урок и заимствовали бастионную систему. Земляные бастионные укрепления европейского типа впервые возводятся в конце XVI столетия при реконструкции Новгорода, Ладоги и других городов Северо-Запада России.

Во-вторых, по ходу войны пришлось учиться организации военного оккупационного режима на захваченных территориях. Казань и Астрахань были покорены практически сразу и навсегда, там надо было только подавить сопротивление местного населения, носившее нерегулярный характер и проявлявшееся в мелкомасштабной партизанской войне. В Ливонии же пришлось вести многолетнюю войну с другими державами, обладавшими боеспособными современными армиями. Опыта ведения такой непрекращающейся войны на чужой земле у русских не было. Им пришлось учиться на ходу. Россия ранее никогда не сталкивалась с тем, что захваченную землю надо удерживать в условиях перманентных боевых действий, создавая систему обороны для тех же несовершенных средневековых немецких замков, которые только что так легко сдались. Их требовалось перестроить и укрепить, как-то приспособить к требованиям войны раннего Нового времени. Нужно было налаживать командование, коммуникации между гарнизонами, систему снабжения, переброски резервов, схему мобилизации и передислокации сил в случае опасности и т. д.

В-третьих, новым опытом стали совместные боевые действия с европейскими союзниками. Несколько лет в Ливонии на стороне России воевали отряды датского принца Магнуса, а в море выходили знаменитые датские каперы Ивана Грозного. И пусть история Магнуса завершилась драматически, его изменой, все же это был первый в истории прецедент реального русско-европейского военного сотрудничества.

В-четвертых, Россия впервые столкнулась со столь масштабной европейской военной интервенцией. В 1580–1581 годах армия польского короля Стефана Батория захватила практически всю Псковскую землю, его отряды достигли новгородско-псковских рубежей под Порховым, а отдельные конные группы действовали под Старицей, резиденцией Ивана Грозного. Такого раньше не случалось. Русские земли завоевывали татары, приходившие с востока, но вот от западных соседей Россия такого давно не видела. Только в Средневековье можно найти аналоги, вроде захвата Пскова крестоносцами в 1241 году. Но там была совсем другая ситуация, ливонцев поддерживала часть местного населения во главе с посадником Твердилой. В конце XVI века среди защитников Псковщины были одиночные перебежчики, смалодушничавшие, дезертиры, кто-то попал в плен. Но, несмотря на все призывы Стефана Батория и активную польскую пропаганду, не произошло никакого массового перехода жителей Новгородской и Псковской земли на сторону вторгнувшейся армии Речи Посполитой. Она однозначно воспринималась как захватчик, враг. Недаром в «Повести о прихождении Стефана Батория на град Псков» польский король изображен как «змей-аспид», воплощение дьявольских сил, Антихрист. Борьба с баториевцами оказалась определенным испытанием твердости характера псковичей, и они это испытание выдержали.

В-пятых, война выявила серьезную отсталость России в военной сфере. При отсутствии бастионной системы все, что русские крепости могли противопоставить артиллерии противника, — остроумная система закладывания стен дерном, который смягчал силу удара ядер. Русская армия на равных сражалась с ливонцами, поляками, литовцами и шведами, но как только она столкнулась с большими контингентами наемников из европейских стран — начались поражения. Этот опыт не мог не способствовать началу в России военной революции, которая применительно к русской истории требует дальнейшего изучения.

Балтийские войны со всей очевидностью продемонстрировали, что главный враг русских — они сами. Неизвестно, кто принес русской армии больший урон: жолнеры короля Стефана Батория или опричный террор Ивана Грозного. Куда худшими врагами России, чем поляки и шведы, оказались интеллектуальная косность, невежество, непрофессионализм, техническая и культурная отсталость. Экономическое разорение страны, вызванное тяготами войны и истощением ресурсов, сыграло роковую роль в нарастании социально-экономического кризиса (к 1580‐м годам в Новгородской земле осталось 20 процентов от числа проживавших здесь в 1550‐е годы), который в конце ХVI века привел к появлению крепостного права и чуть позже стал одной из причин первой гражданской войны в истории России — Смуты.

Как мы видим, войны за Прибалтику во второй половине ХVI века имели различные последствия и результаты для их участников. Конфликт, который в историографии принято называть «Ливонской войной», является сложным многогранным феноменом. Он открывался участникам разными гранями и по-разному воспринимался ими. Можно сказать, что стороны вели разные войны. Для новых европейских монархий, прежде всего для Швеции и в меньшей степени для Дании, это был конфликт, аналогичный Итальянским войнам первой половины ХVI века, во время которого более сильные и современные королевства, переживающие фазу активного становления, боролись за поглощение карликовых государств.

То же самое в значительной мере можно сказать о Королевстве Польском и Великом княжестве Литовском, которые в ходе Ливонской войны превратились в Речь Посполитую (во многом под влиянием данного конфликта). Но для них эти войны высветилась еще двумя гранями: 1) Великое княжество Литовское боролось с Россией за спорные пограничные территории и земли «всея Руси»; и 2) Речь Посполитая позиционировала себя как защитник «христианского мира» от «варваров с Востока», в роли которых по аналогии с турками изображалась Россия.

Захват Прибалтики Иваном Грозным можно было бы сблизить с Итальянскими войнами, но другие участники конфликта отказали России в праве на раздел Прибалтики: оно признавалось только за Данией, Швецией, Польшей и Литвой. На этапе обороны Великих Лук и Пскова война приобрела для России священный характер противоборства с иноземным супостатом. Причем, как мы уже писали, итоги этой борьбы воспринимались как победа — враг был изгнан. Потеря Ливонии волновала политиков и дипломатов, но в русском народном сознании главным было торжество православия над еретиками-«латинянами» и «аспидом Баторием» под стенами Пскова. Это был небольшой, но вклад в формирование доктрины русского мессианизма, концепции русского богоизбранного народа, которая стала важным элементом русской этнокультурной идентичности, начиная со Средневековья.

 

Войны XVI века и проблемы этнокультурной идентичности населения Восточной Европы

Около шоссе Нарва — Таллин стоит каменный крест ХVI века с надписями на русском и немецком языках. Под ним похоронен русский дворянин Розладин, который перешел на сторону шведов, сражался за них и был убит русскими. Этот крест олицетворяет собой этническое и культурное смешение, возникшее в Прибалтике после ухода с исторической арены Немецкого ордена.

Война за Ливонию обычно рассматривается в контексте политической, военной, социально-экономической, локальной истории и т. д. Между тем практически никогда не ставился вопрос, какую роль война сыграла в формировании и развитии этнокультурной идентичности государств и народов — участников конфликта. А ведь в результате войны погибло и было разделено на части единое государство (Ливония), возникла новая держава — Речь Посполитая, началось строительство в Прибалтике Шведской империи. Наконец, большие территории подвергались многолетней оккупации войсками сопредельных держав.

В результате подобных геополитических катаклизмов происходят массовые перемещения населения. В ходе балтийских войн шла эмиграция из гибнущей Ливонии в Германию, возникла колония датчан на острове Эзель, шведы переселялись в Северную Эстонию, а русские дворяне получили земли в Русской Ливонии. Причем часть их них отказались возвращаться после ухода России из Прибалтики и превратились в шведских помещиков. В годы войны практиковались и принудительные перемещения, например высылка в Россию жителей Дерпта после подавления их мятежа в 1571 году. Среди всех участников конфликта были изменники и перебежчики. К концу войны выросло число русских дворян — перебежчиков в Речь Посполитую.

Какие пути развития этнокультурной идентичности мы можем обозначить для стран и народов, вовлеченных в войну? Следует отметить, что у исторической памяти о Ливонской войне, как это ни странно, не было своего субъекта. Главный субъект — Ливония, Ливонский орден и ландсгерры-епископы — сошел с исторической арены слишком стремительно, почти ничего не оставив после себя. Не существует ни одной орденской или епископской хроники, повествующей о последних днях северных крестоносцев. С некоторой натяжкой таковой можно считать «Лифляндскую хронику» Соломона Геннинга (1590), но она посвящена апологии «могильщика» ордена Готтарда Кеттлера. В упомянутой хронике Кеттлер изображен как в первую очередь вассал польского короля и герцог Курляндии, но о его магистерстве вспоминается без особой патетики. К 1590‐м годам рыцарское прошлое уже не очень-то волновало бывших выходцев из ордена, и ливонская идентичность как идентичность немецких крестоносцев была утрачена. Они стали просто прибалтийскими дворянами немецкого происхождения.

Основной массив ливонского нарратива о Ливонской войне происходит из городской среды Риги, Ревеля, частично Дерпта и т. д. Для горожан была важна преданность городу. Недаром современный символ Таллина — флюгер Старый Томас на ратуше — использует образ героя Ливонской войны, защитника Ревеля Томаса. Сегодня в Эстонии издаются красочные детские книжки, в которых рассказывается, как мальчик Томас вроде пионера-героя бил «московитов», совершал ратные подвиги, стал воином и увековечен во флюгере Таллинской ратуши.

Этническая принадлежность для горожан при этом оказывалась не очень важна. Немцы из Ливонии и Германии, шведы принципиально не различались. Было принято разграничивать людей, скорее, по социальному признаку: «горожане» — «аборигены», относя к последним крестьянское население — эстонцев и латышей. Поздних историков очень волновала этническая принадлежность знаменитого ливонского хрониста — Бальтазара Рюссова. В связи с тем что Рюссов служил пастором при церкви Святого Духа в Ревеле, где собирались протестанты — горожане эстонского происхождения, возникло предположение, что и сам Рюссов был онемеченным эстонцем, так сказать, одним их первых эстонских интеллектуалов. В ХХ веке на этот сюжет был написан художественный роман и снят фильм — об адаптации эстонца ХVI века в чужой немецкой среде. Однако, судя по источникам, этническое происхождение Рюссова было совершенно безразлично современникам. Не видно, чтобы оно имело какое-то значение и для самого Рюссова. Он считал себя немецкоговорящим пастором-протестантом, жителем Ревеля.

Массовая ливонская эмиграция в Германию не привела к образованию в ней диаспоры «ливонских немцев» — все они стремительно растворились в империи. Вывезенные в Россию ливонцы также не образовали своей колонии. Они служили в составе армии Ивана Грозного. Известна роль ливонских стрелков в сражении при Молодях 1572 года. Однако к началу ХVII века понятие «ливонец» несло уже чисто историческое содержание. Такой идентичности не было. Ливонский орден растворился в истории, как и некогда почти уничтоженный им народ ливов, давший имя ордену.

Для Польской короны и Великого княжества Литовского захват «Инфлянтов» имел важное символическое значение. Вслед за Пруссией Польша покорила и «Инфлянтов», младшую ветвь Тевтонского ордена. Понимание себя как победителей немецких рыцарей играло важную роль в формировании социальной гордости польского шляхтича. Победы в войнах второй половины XVI века повлияли на складывание польской национальной идеи, в том числе концепции польского народа-триумфатора, создателя державы «от моря и до моря», объединяющей восточнославянские народы. К ней польская мысль будет возвращаться и в XIX, и в XX столетиях.

Важную роль Ливонская война сыграла для формирования этнокультурной идентичности русских, причем по обе стороны фронта: и русских Российского царства, и русинов Великого княжества Литовского. Они и раньше были разделены, воевали между собой. С каждой войной ощущение взаимных различий нарастало и достигло апогея в годы Ливонской войны. Если раньше не возникало проблем с адаптацией местного населения на присоединенных к России территориях Великого княжества, то теперь Россия, захватив Полоцкий повет, заселила его своими людьми. То же сделала Речь Посполитая в 1579 году.

Конфессионального единства (православия) становится недостаточно для этнокультурной идентичности. В ХVI веке благодаря русско-литовским войнам начинает активно формироваться понятие «других православных», «других русских», причем в обоих лагерях. Каждая сторона все более приходила к выводу, что подлинные русские, русь, русины — «это мы», а противник — «литва дворовая», литвины или «москали». Воины Ивана Грозного без колебаний стреляют в «литвина дворового» Николая Петрова, а на невольничьем рынке в русинском Могилеве всю войну успешно торгуют «девками москальскими» и пленными «москаликами». Культурные и этнические различия были и до конфликта, но война их необычайно обострила и сделала в чем-то необратимыми. Набирал обороты процесс этнического размежевания населения Восточной Европы, на землях которой позже возникнут русская, украинская, белорусская нации.

Своего развития он достигнет в ХVII веке, после Брестской унии 1596 года, когда православных Речи Посполитой в Москве стали просто перекрещивать, считая, что в окружении униатов, католиков и протестантов православный русин все равно не мог сохранить чистоту веры. На наш взгляд, именно балтийские войны вкупе с другими русско-литовскими войнами ХVI века запустили процесс дискредитирования роли конфессии как маркера этнокультурной идентичности. Православие русинов уже не обеспечивало их «русскости».

Новым фактором оказалась проблема эвакуации населения с оккупированных территорий. Русские длительное время владели значительной частью Ливонии и Полоцким поветом. На этих землях были осуществлены поместные раздачи, размещено население, построены православные церкви, налажена инфраструктура. Когда пришлось уходить, для многих это оказалось катастрофой. Далеко не все хотели покидать свои поместья. Возникала проблема выбора родины. Феномен «бояр Розладиных», русских по происхождению, живших в бывшей Ливонии, служивших шведам и сражавшихся с русскими, в конце ХVI века был не единичен.

Конечно, все эти явления и процессы получили гораздо большее развитие в ХVII–ХVIII веках, но начинались они во время войны, которую историки называют Ливонской. Это была первая, еще неотчетливая фаза становления раннемодерных наций в Восточной Европе.

 

Проблема вхождения России в Европу и войны Ивана Грозного

В принципе, война как время интенсивного культурного и социального обмена приводит к интеграции различных культурных общностей. Произошла ли в результате первой войны России и Европы хоть в какой мере европеизация России?

Ответ будет отрицательным. В глазах «христианского мира», который в первой половине ХVI века питал определенные иллюзии по поводу возможностей европейской интеграции Московии, борьба за Прибалтику окончательно отвела России место за пределами Европы, в стане ее «врагов по определению». Никогда раньше не было такого мощного антирусского «взрыва» в политическом и культурном пространстве Европы. Известно около восьмидесяти специальных пропагандистских изданий — «летучих листков» и газет, в которых агрессия московита против «христианского мира» рисовалась самыми черными красками. Именно во второй половине ХVI века возникает так называемая иваниана — цикл произведений западных авторов о царе-тиране. Иван Грозный стал первым русским правителем, которому посвящена специальная биография (сочинение Пауля Одеборна, опубликованное в 1585 году), естественно, изображающая его самым неприглядным образом.

Все это создавало стереотипы восприятия России как варварского неевропейского государства. Московиты, согласно общему мнению, были гораздо ближе к туркам, чем к людям по ту сторону Одера и Вислы. Этот стереотип станет культурным штампом и будет повторяться в европейской мысли и в ХVIII, и в ХIХ веке и доживет с вариациями до наших дней. Как точно определил Ларри Вульф, Россия заняла определенное место на ментальной карте мира с совершенно конкретной ролью анти-Европы. И в этой роли она оказалась необычайно востребована — как заметил американский историк: «Если бы России не было, ее следовало бы выдумать».

Что же касается России, то она в ходе войны усвоила крайне мало из европейского опыта. Для нее Европой была прежде всего Ливония и приходившая через нее немецкая Ганза. Великое княжество Литовское, несмотря на его близость к Польше, Европой в России ХVI века не считали. Это были «бывшие наши земли», населенные во многом такими же православными людьми, с похожей бытовой культурой. У минских, смоленских, могилевских, полоцких, псковских земель в первой половине ХVI века было больше общего, чем различного. Стремительное расхождение культур начнется в ходе войны и будет в какой-то степени результатом конфликтов. Огромную роль сыграет образование Речи Посполитой, резко усилившее культурное и социальное влияние Польши на Литву.

Через балтийское море приходили западные товары, бытовые вещи, предметы роскоши. Вспомним известный феномен — на миниатюрах Лицевого летописного свода изображены парусные корабли европейского типа, которые летописец, московский монах, нигде не мог увидеть. Первый такой корабль будет сделан в России голштинцами и любекцами в Нижнем Новгороде в 1636 году для путешествия по Волге в Персию. Но ведь миниатюры Лицевого свода довольно точно передают особенности кораблей, а значит, из Европы в ХVI веке поступали гравюры, книги, с которых русские миниатюристы копировали какие-то сюжеты.

Проникновение России в Прибалтику, развитие русских ремесленно-торговых «концов» в ливонских городах, торговые контакты — все это были первые шаги в Европе, конечно, шаги еще малоосознанные, интуитивные, еще не обретшие форму государственной политики. Но столкнувшись с нежеланием Запада идти навстречу русским запросам, Россия просто захватывает Ливонию, подчиняет своим нуждам ливонскую торговлю («нарвское плавание»), впервые в своей истории использует войска европейских наемников и союзников (отряды датского герцога Магнуса и датские пираты-каперы), свергает и ставит правителей соседних стран по своему разумению (проект вассального Ливонского королевства Магнуса, участие в польской элекции, вмешательство в дела шведской короны), словом, пытается перекроить карту континента. Там, где Москва встречает сопротивление, она идет на эскалацию конфликта по принципу «Царь войны не боится». Так начинается первая война России и Европы. Европа ведет ее силами стран своей периферии (Ливонии, Польши, Литвы, Швеции). Участие в Ливонской войне «классического Запада» проявляется в антироссийских культурно-идеологических кампаниях и присутствии на полях сражений военных наемников практически изо всех стран Европы.

У государства Ивана Грозного для полноценного участия в европейских политических делах не хватило ни военной мощи, ни дипломатического искусства, ни уровня культурного развития. Отсутствие типографий и университетов, незнание иностранных языков выключало Россию из европейского информационного поля, без освоения которого любой шаг на Запад оказывался бесплодным и превращался в обычную агрессию. Россия и ее правители часто не понимали, во что они ввязываются. Начало Ливонской войны 1558–1561 годов с этой точки зрения очень характерно: Россия просто не осознавала, какие политические и культурно-религиозные процессы происходят в Прибалтике в середине ХVI века. Для нее все было ясно: это наша бывшая вотчина (потому что в 1030 году город Юрьев основал Ярослав Мудрый), занятая немцами, которых можно покорить и поставить себе на службу. Какие там Реформации, особенности развития духовно-рыцарских орденов, сложная организация Священной Римской империи, понятие протектората европейских монархов над Ливонией, распад Кальмарской унии и т. д.? Чтобы адекватно строить свою политику, об этом надо было знать, а государство Ивана Грозного в информационном плане было крайне неразвитым.

Отсюда — и неудача первой попытки войти в Европу при Иване Грозном. Правда, к концу войны русские многому научились, о чем свидетельствует блестящая дипломатическая комбинация по привлечению к переговорам с Речью Посполитой А. Поссевино. Россия сыграла на сохранившейся от периода «открытия Московии» иллюзии, что «эту страну» можно наставить на путь истинный, католицизировать и принять в «христианский мир», где она будет истово служить интересам папского престола и истинной веры. Чем негативнее обрисовывался облик Московии, тем более грандиозной и необходимой представлялась задача ее обращения. Поссевино всерьез видел себя новым апостолом, которой совершает подвиг, по масштабам сравнимый с деяниями великих христианских миссионеров. Пафос, с которым посланник папы говорит о перспективах свершения данных великих планов, впечатляет: «…этот наш подвиг отмечен был бы благочестием христианина и поистине в своем сладком благоухании явился бы приятнейшей для Господа жертвой всесожжения».

То, что русские дипломаты сумели сыграть на этих настроениях и воспользовались возможностями легата для заключения перемирия на приемлемых условиях, говорит об их высоких профессиональных качествах. Последующая миссия Поссевино, как известно, провалилась — когда он пытался в разговоре с Иваном Грозным завести разговор об унии, царь обозвал папу «волком». Стало ясно, что легата просто использовали, чтобы добиться нужного результата на переговорах в Киверовой Горке. Остаток жизни Поссевино посвятил написанию обличительных трактатов об ужасной Московии и составлению планов ее покорения силой оружия.

Но это был единственный и, скажем прямо, ситуативный успех. В общем дорогу на Запад Грозный не проложил (впрочем, надо думать, что данные стремления он не осознавал и для себя не формулировал, или формулировал, но как-то иначе). Недаром в историческом дискурсе так укоренилась связь фигур Ивана IV и Петра I: первый воевал за Прибалтику неудачно, второй — удачно.

 

Строила ли Россия в XVI веке империю?

Восточная Европа представляет собой равнину, не разделенную серьезными естественными рубежами. На ней на протяжении веков проживало население с разной этнокультурной идентичностью. Здесь в XVI–ХХ веках не было построено ни одного национального государства. Ими не были ни Крымское ханство, ни Россия, ни Речь Посполитая, ни СССР. А существование Украины (1918–1920), Литвы, Латвии и Эстонии (1918–1940) в начале ХХ века было весьма кратким.

Моделей объединения разных этнокультурных общностей Восточной Европы в рамках единой политии было две. Первая — объединение на более-менее равных началах, воплощенное в системе Речи Посполитой «обоих народов». Этот уникальный исторический опыт неимперского объединения носителей разных религиозных, этнических, культурных идентичностей можно было бы считать удачным, если бы он не провалился в ХVII веке. Причиной провала было исключение русинов из числа политически полноценных «обоих народов» — поляков и литовцев. Русины, по выражению украинского историка Натальи Яковенко, оказались «пятым колесом» в телеге Речи Посполитой. Остальное известно — рост религиозной напряженности после Брестской унии 1596 года, «Хмельнитчина» 1648 года, шведский «Потоп», вторжение России и распад страны.

Второй моделью считается объединение носителей разной этнокультурной идентичности в государство имперского типа. Согласно Доминику Ливену, империю можно понимать как иерархию идентичностей в рамках единого социально-политического организма. Ученый писал: «Как мне представляется, империя обладает четырьмя главными характеристиками. Во-первых, она должна быть обширной — поскольку управление значительными пространствами, распространение власти на большие расстояния всегда было одной из самых сложных проблем, которые приходилось решать империи. Во-вторых, империя включает в себя многие народы — поскольку проблема управления разными этносами часто вставала перед империей. Эта проблема причиняет больше всего неприятностей империям в современную нам эпоху национализма и народного суверенитета. В-третьих, как мне кажется, империя не строится с прямого согласия ее подданных. Повторим: этот аспект приобрел значение лишь в современную эпоху, поскольку очень немногие государственные образования древности, Средневековья и раннего Нового времени строились на основе такого согласия. Наконец, самое важное — империя должна обладать большим могуществом, играть ключевую роль в региональной или глобальной политике своего времени. К этому последнему пункту я бы добавил также то, что самые значимые империи — те империи, которые воплощают собой и распространяют некоторую потенциально универсальную высокую культуру, религию или идеологию».

В ХХ веке Ливонскую войну иногда рассматривают как элемент строительства Славянской империи, которую Россия попыталась создать в Европе. Одним из первых эту точку зрения обосновал Казимир Нидзильский. По его мнению, сбросившая «монгольское ярмо» Россия начала Ливонскую войну, претендуя на роль исторической наследницы Орды. По словам Генри Тройята, за грозненским стремлением к «славянской гегемонии» стояли «секретные империалистические мечты». В ливонской политике усматривают попытку России составить конкуренцию Турецкой империи, чтобы изгнать ее из Европы и занять тем самым ее место. По замечанию Дануты Войцек-Горальской, аннексия Ливонии была первым шагом к осуществлению данной программы Ивана Грозного.

Ряд историков убеждены, что Россия сделала свой цивилизационный выбор, отказавшись добивать восточные ханства и вместо этого направив свою агрессию на Европу. Этот поворот во внешней политике России Александр Янов считал проявлением «латентной тенденции» московского политического режима. Георгий Вернадский рассматривал внешнеполитический курс России в ХVI веке в контексте формирования Российской евразийской империи. В ливонской политике Грозного историк видел прихоть царя, принявшего «катастрофическое» решение начать войну в Ливонии вопреки мудрым советам наступать на Восток, чтобы стать евразийской державой.

Вопрос о том, какой характер носили завоевания Ивана Грозного на западном направлении и можно ли их квалифицировать как имперские, следует рассматривать, избегая эмоциональных оценок. При первом взгляде ничего принципиально нового в русской политике на захваченных землях мы не видим. Немецкий ученый Норберт Ангерманн, хорошо изучивший этот вопрос, писал, что политика Ивана Грозного в Ливонии была направлена на включение ее в состав России как обычной части русского государства, без какого-либо особого статуса. Он указывает, что главными административными центрами новых владений Ивана IV были Юрьев Ливонский, Нарва, Пернов и Кокенгаузен. Следующими по значению выступали Вольмар и Феллин. Ангерманн обратил внимание на складывание в Ливонии нового административного деления — по уездам, хотя их границы трудно установить.

Более точно можно определить состав так называемых пригородов — мелких крепостей, которые «тянулись» к большим городам. Так, Юрьевскими пригородами в 1570‐е годы считались Феллин, Вольмар, Трикат, Эрль, Адзель, Мариенбург и, возможно, Оберпален. Кокенгаузену подчинялись Борзун, Сес­свеген и Крейцбург. Мариенгуазен, Лудзен, Розиттен и Динабург, видимо, относились к Псковским пригородам. Кроме того, существовали пригороды Пернова (Хапсаль, Лоде, Лил и Каркус) и Нарвы.

Для управления Ливонией, как подчеркивает Ангерманн, не было создано специального учреждения, вроде Казанского приказа. Имеющаяся в нашем распоряжении документация позволяет утверждать, что ливонские города в конце 1570‐х годов подчинялись Городовому приказу. Территория Ливонии, как и всей России, находилась в юрисдикции системы российских приказов: Приказа Большого дворца, Разряда, Приказов Казанского и Мещерского дворцов и др.

В Ливонии внедрялось такое же дворянское поместное землевладение, как и в основной части страны. Новые хозяева продолжали свою службу в действующей армии и потому в имениях не бывали, а только числились ливонскими помещиками. Это была обычная русская система, когда помещик почти не посещал свои владения, разбросанные в разных уголках страны, по пятнадцать-двадцать лет, однако исправно получал с них оброк. Самих дворянских усадеб в новых поместьях не было. Владельцев связывали с ливонскими раздачами рентные отношения, схожие с данническими. При этом сбор оброка поручался старостам из местного населения, которые давали клятву верности.

Показательно само название таких территорий — например, «Апсельская присяга» (от имени города Апселя). Напрашивается предположение, что «присяга» была первоначальным наименованием завоеванных в Ливонии территорий. Оно использовалось от момента их захвата русскими до времени составления описания земель и раздачи их в поместья. После этого «присяги» становились «уездами» (видимо, «присяга» при этом разделялась на несколько уездов), по статусу аналогичными другим уездам Москов­ского государства.

Из этого вытекает, что Ливония воспринималась не как колония, но как одна из вотчин московских государей, такая же, как ярославские или тверские земли. Мы не видим ни колониальной эксплуатации, ни иерархии имперских идентичностей. Перед нами довольно обычное поведение средневековых завоевателей, расширивших свои владения за счет захвата чужих земель и использующих их так же, как цари поступали со своими землями где-нибудь под Рязанью или Вязьмой.

Тем не менее во внешней политике Ивана Грозного пока еще робко, но проглядывают некоторые имперские черты. Они проявляются в том, что русский царь хотел ощущать себя властелином, жаловавшим князей и царевичей соседних держав землями и титулами, как настоящий император. В дипломатических инструкциях русским послам на вопрос о том, почему Иван IV зовет себя царем, предписывалось отвечать: потому что он «многих земель государь, многие цари ему служат» (из наказа посольству А. Ромодановского 1562 года в Данию). В наказе послу в Турцию А. Кузьминскому 1571 года на этот вопрос велено было отвечать: «А по моему по молодому разуму, почему государю нашему не зваться царем, правя таким великим государством, а у государя нашего цари и царевичи и многие государские дети служат». В переговорах 1578 года с Речью Посполитой русские дипломаты похвалялись: «у нас многие государи служивали, с великих государств».

Помимо раздачи престолов, предлагался их обмен — например, крымскому хану Грозный был готов отдать Касимовское ханство в обмен на отказ от претензий на Казань и Астрахань. Менгли-Гирей решил, что ему отдают Касимов, но Иван IV раздраженно поправил его: не отдают, а готовы посадить на касимовский престол крымского царевича и «устроить его царем» со статусом служебника московского государя — «А есть у государя владение, Касимов городок, и захочет быть хан со царем и великим князем в крепкой дружбе, и он бы прислал своего царевича, а государь его пожалует, на Касимове учинит его царем». Симптоматично, что требование Крымом возврата захваченных Россией татарских земель Иван IV воспринимал как «прошение о Казани и Астрахани».

Русская сторона нимало не сомневалась в возможностях московского царя самому менять иерархию европейских правителей. В апреле 1559 года на переговорах с датскими послами королю Фредерику, в случае если он обеспечит явку в Москву ливонского магистра с повинной в своих преступлениях, Иван IV обещал «учинить его в чести, как цесаря римского». Когда изумленные датские дипломаты спросили, а как это, «и Алексей (дипломат Алексей Адашев. — А. Ф.) со товарищи послом говорили, писал бы государь ваш Фредерик король государя нашего отцом, потому как и цесаря римского, а государь наш запишет его сыном». Иван Васильевич был убежден, что равен императору Священной Римской империи, и в этом качестве «усыновление» московским царем датского короля необычайно поднимет Фредерика среди европейских монархов. Датчане, «отойдя в сторону, думали долго», потом попытались взамен этой великой чести предложить заключение выгодного для Дании торгового соглашения. Русская сторона сильно обиделась: вначале надо договориться о главных делах, кто чей сын, а потом о второстепенных, торговых.

Видимо, последняя попытка навязать России «византийское имперское наследство» была связана как раз с дипломатической борьбой в последние годы Ливонской войны. На переговорах 1582 года Антонио Поссевино соблазнял Ивана IV титулом «восточного императора» в обмен на унию с католиками по типу Флорентийской. Тем неожиданнее был ответ Грозного, «что касается власти над Востоком, то это Божья воля, и ее по своему изволению Господь даст тому, кому хочет».

Конечно, все это еще нельзя назвать имперской политикой, прежде всего потому, что действия Ивана Грозного интуитивны и не подкреплены соответствующей идеологией, как это происходило бы в Новое время. Но вполне можно говорить о том, что в политическом облике Русского государства в ХVI веке проглядывают первые неотчетливые черты империи.

Формирование имперской политики отставало от складывания имперского тела — территориальных владений Российской империи, поскольку еще не сложились собственно имперские каналы мобилизации необходимых ресурсов, не была выработана соответствующая идеология и новое государство еще не говорило по-имперски. Молодая держава видела мир по-своему, поэтому ее политика часто была неадекватна реалиям геополитического контекста и в большей мере строилась по принципам удельной эпохи.

В этом отношении очень показателен факт, отмеченный историком Михаилом Кромом: русские летописцы фиксировали почти исключительно факты внешней политики — войны и международные переговоры. Внутренним состоянием страны, реформами, проводившимися верховной властью, и т. д. они совершенно не интересовались, за исключением событий церковной жизни. Отметим, что в наказах русским послам давались подробнейшие инструкции, что говорить об отношениях России с другими странами, но на все вопросы о внутренней жизни государства приказывалось отвечать: «Я паробок молодой, того не ведаю». Государь, как вотчинник, не видел причин выносить внутренние дела (каковыми считались, скажем, социально-экономические реформы) на всеобщее обозрение. Более того, для Москвы не было разницы между «метрополией» и «национальными окраинами», жизнь которых также была внутренним делом России.

Конечно, соблазнительно вслед за историком Сергеем Каштановым увидеть имперские черты в опричной политике. Ведь в опричнину произошел раздел государства на привилегированную часть — опричнину, совершенно в колониальном ключе эксплуатирующую земщину и даже ходящую на нее завоевательными походами. Здесь возможно усмотреть признаки империостроительства и «внутреннего колониализма» (термин, обоснованный применительно к истории России Александром Эткиндом). Однако при анализе характера опричнины (которая била не по институтам, а по отдельным аристократическим фамилиям) от этого предположения придется отказаться.

Конец войны. Пушки на дне озера Ильмень

В период конца ХV — ХVI века мы предлагаем определять Россию как неонатальную империю. Империя она потому, что создается имперское тело (территория) и формируется поле имперской политики: монархическая власть объединила разные народы, конфессии, социокультурные уклады и некогда самостоятельные политии в рамках единого государственного образования. Неонатальная же потому, что еще не освоила имперских механизмов функционирования и, образно говоря, является политическим младенцем. Тело выросло, разум (политическая имперская культура) — нет. Социально-политический организм еще не умеет в полной мере функционировать по-имперски, хотя Россия в царствование Ивана Грозного начала двигаться именно в этом направлении.

Этот путь был долог и непрост. О каком-то более отчетливом имперском облике можно говорить только после того, как стали присоединять земли, приобретение которых нельзя было оправдать вотчинным дискурсом. Это приобретения конца ХVI века: на Поле — территории между южной границей России (в начале правления Грозного проходившей под Тулой) и пределами степных улусов Крымского ханства; и в Сибири. Здесь никогда не было древнерусских княжеств, вотчинных земель Рюриковичей, и присоединение этих земель требовало иных объяснительных образов. Процесс их выработки займет весь ХVII век — как и процесс окончательного завоевания и освоения этих земель.

Формируя имперское тело России, Иван IV так и не смог преодолеть инерции вотчинного дискурса (а значит, в значительной степени, и его практики). В 1581 году Федор Писемский, выехавший в Англию для сватовства царя к племяннице Елизаветы Марии Гастингс, следующим образом описывал «чин», по которому предполагалось выстраивать будущее страны. Царский престол отходил Федору Ивановичу, а всем детям, которые родятся у великого князя и Марии Гастингс, «быть на уделах по их государскому чину, как у них у государей издавна ведется».

Можно ли из этих слов сделать вывод, что от очередной раздробленности Россию спасли только срыв этого сватовства и отсутствие у царя большого количества детей, между которыми можно было бы опять разделить с таким трудом собранную страну? Во всяком случае, младший сын Грозного, Дмитрий, после смерти отца получил Угличский удел. Удел был, правда, маленький, но ведь и сын был маленький, то ли от шестого, то ли от седьмого брака, то есть не совсем законный, и притом — младенец. Но этот пример показывает, что вариант, аналогичный модели Ивана III, который в начале ХVI века опять разделил между своими детьми с таким трудом собранную страну, на наш взгляд, вовсе не исключался, что говорит именно о неонатальности, «младенческом» характере русской имперской политической культуры в ХVI веке.