Лондон в разгар зимнего дня не сулил Леноксу особых удовольствий. В воздухе висел дым, от которого его глаза слезились, а на тротуарах слишком много прохожих соперничали из-за узкой дорожки, очищенной от снега, засыпавшего плиты. Тем не менее, сегодня он был исполнен большей решимости, чем накануне вечером. Отчасти благодаря тому, что к делу был привлечен Итедер.

Себе Ленокс на этот день поставил только одну задачу — во всяком случае, пока Грэхем не сообщит о том, что ему удалось узнать, — попробовать, не удастся ли ему выследить bella indigo, убивший молодую горничную. А пока, покончив с массой мелких утренних дел, он шел в направлении Парламента, чтобы разделить второй завтрак со своим старшим братом Эдмундом.

Его брат представлял Маркетхаус, городок, примыкавший к их фамильной резиденции Ленокс-хаус, и, хотя не был особенно деятельным в Парламенте, заседания посещал когда мог и неизменно голосовал в поддержку своей партии. Он, как и Ленокс, был либералом и одобрял реформы последних тридцати лет, однако, кроме того, он был баронетом и владел обширными землями, а в результате был популярен по обе стороны центрального прохода — или, во всяком случае, воспринимался положительно, как хорошо известная величина.

Полностью он именовался «сэр Эдмунд Чичестер Ленокс» и жил с женой Эмили, миловидной пухленькой женщиной материнского склада, которую все называли Молли, и с двумя сыновьями в доме, где рос вместе с братом. Ленокс всегда ощущал в нем две четкие разные личности: его деловой склад в столице и его более истинное «я», домоседа, который наиболее уютно чувствовал себя в старой одежде, а днем либо стрелял птиц, либо ездил верхом, либо трудился в саду. Он был старше Чарльза на два года, и, хотя внешне они выглядели очень похоже, леди Джейн всегда утверждала, что сразу видно, кто из них кто. Эдмунд был того же роста и весил столько же, но казался помягче, а его манера держаться, хотя и столь же обходительная, была заметно эксцентричнее, чему, без сомнения, способствовала уединенность Ленокс-хауса по сравнению с Лондоном.

Братья любили друг друга безмерно глубоко, и каждый взаимно завидовал тому, чем занимался другой: Ленокс страстно следил за политикой и время от времени подумывал, не выставить ли ему свою кандидатуру в Парламент. Тогда как Эдмунд обожал столицу и часто романтично воображал, будто метаться там туда и сюда в поисках улик, подозреваемых и свидетелей, значит испытывать почти райское блаженство. Порой он из глубины своего кресла пытался разгадывать местные преступления в Маркетхаусе, но в тамошней газете редко сообщалось о чем-либо более броском, чем украденный у полицейского шлем или пропавшая овца — жалкая пища, чувствовал он, для многообещающего детектива. В результате он безотлагательно осведомлялся у своего брата, расследует ли тот какое-нибудь дело.

Ленокс пошел через Сент-Джеймский парк и направился вдоль Темзы к Вестминстеру, до которого было рукой подать.

Он любил посещать Парламент. Детьми их с братом водил туда отец, и он все еще помнил, как съедал там второй завтрак и слушал дебаты с галерей для посетителей. А теперь он часто навещал там брата или кого-нибудь из своих друзей.

Здание сгорело в 1834 году, когда он был мальчиком, но его отстроили заново через несколько лет. А всего пять-шесть лет назад была добавлена высокая башня с часами, Биг-Беном — в 1859? Ленокс побился бы об заклад, что Парламент принадлежит к двум-трем красивейшим зданиям Лондона — этот его желтоватый камень, сугубо английский, эти его высокие башенки и стены в сложных узорах. Сама его обширность поднимала дух: пусть поколения приходят и проходят, но эти восемь акров, эти залы и кулуары будут неизменно хранить безопасность Англии. С другой стороны, никого и никогда не будет заботить Биг-Бен.

Посещающая публика входила через Вестминстерские ворота, но Ленокс направился к небольшой двери в выходящей на реку стене здания, и там его в вестибюле ждал Эдмунд. Этот вход предназначался не для посторонних — прямо впереди, наверху лестницы, были кабинеты правительства, слева и справа — закрытые для публики комнаты членов. Если свернуть направо, вы оказались бы в столовых и курительных Палаты Лордов и королевы-императрицы; а, свернув влево, оказались бы в помещениях Палаты Общин. Братья свернули влево, в «Кухню Беллами».

«Кухня Беллами» была просторным рестораном, выходящим на реку. Диккенс писал о нем — метрдотель Николас и кокетливая официантка Джейн в «Очерках Боза», — а отец без устали рассказывал им, что последние слова Уильяма Питта на смертном одре были: «Ах, один бы телячий пирог от Беллами!»

Ресторан отличали столики из темного красного дерева и смесь запахов табачного дыма и помады официантов. Там в порядочном числе сидели седовласые старцы и ворчливо беседовали, постаравшись устроиться как можно ближе к тому или другому камину, а у стойки бодро выпивали компании мужчин помоложе.

Ленокс и его брат сели за столик по соседству с окном под портретом Фокса, и Эдмунд, не отступая от традиции, спросил:

— Ну-с, дорогой братец, что ты расследуешь сейчас?

Ленокс улыбнулся.

— И я крайне рад тебя видеть, как всегда. Юные Эдмунд и Уильям здоровы? А Эмили?

— Оставь, Чарльз! Чем ты занят? Даже у нас в деревне на днях объявился вор серебра!

— Вор серебра! В кротком Маркетхаусе! И его поймали?

— Ну, это был не столько вор, сколько серебро, положенное не туда.

— Но кто мог положить не туда столько серебра? Ты подозреваешь страховой обман?

— Сказать точнее, это была вилка.

Ленокс поднял брови.

— Одна вилка, ты сказал?

— Но вилка для раскладки, так что очень большая. И чистого серебра. Прекрасной работы. И старинная. Фамильная драгоценность, собственно говоря.

— Скольким людям поручено расследование? Вы разнесли вдребезги эту шайку охотников до серебра?

— Видишь ли, вилка упала под кресло. Но об этом я прочел только на следующий день.

— Значит, круглые сутки все висело на волоске?

Эдмунд улыбнулся.

— Смейся, смейся.

И Ленокс засмеялся, потом положил руку на локоть брата.

— Может быть, закажем?

— Да-да.

Оба решили заказать одно и то же, единственное блюдо, которое шеф-повар готовил более или менее сносно — жареную баранину с молодым картофелем, намасленным горошком под ней и с разливом соуса поверх всего.

— И бутылочку кларета? — сказал Эдмунд.

— Если только тебе не придется заниматься делом народа.

— Нет. Просто заседания комитетов.

— В таком случае, конечно.

— Право же, — сказал Эдмунд, — перестань тянуть и расскажи мне, что там было с подделкой. Ярд отказался дать сообщение в прессу.

— Это была Изабель Льюис.

Эдмунд ахнул.

— Да не может быть!

— Но тем не менее — может.

— Ее же не было в Лондоне!

— Наоборот.

— И почему ты так уверен?

— Из-за сапфирового ожерелья.

— Неужели?

— Да.

— Пожалуйста, продолжай!

— Как-нибудь в другой раз.

Эдмунд застонал.

— Сейчас я занят другим делом.

— Каким же?

— Ты уверен, что хочешь послушать?

— Конечно! Разумеется!

Тут подали баранину, и пока они разливали вино и резали мясо, Ленокс коротко рассказал брату о событиях прошлой ночи и нынешнего утра, опустив только название яда из опасения посторонних ушей.

Эдмунда новое дело привело в несколько излишнее волнение, и по какой-то причине он несколько раз повторил, что «будет молчать, как скала» и будет счастлив задержаться в городе, чтобы «раскопать правду, какой бы темной она ни оказалась».

— Дело крайне загадочное, — заключил Ленокс свой рассказ, — так как мотив для убийства скорее всего возникает у кого-то из тех, с кем жертва общалась на равной ноге ежедневно, но очень маловероятно, чтобы кто-нибудь из них воспользовался для убийства таким средством.

— А не мог убийца случайно натолкнуться на этот яд? В доме Барнарда или где-нибудь еще? Кто-нибудь из прислуги вполне мог бы это сделать.

— Я думал об этом, — сказал Ленокс. — Утром Мак-Коннелл прислал записку, что яд этот продает в Лондоне всего один аптекарь, и я намерен порасспрашивать там. Но, полагаю, это маловероятно. Слишком легко было бы проследить яд до того дома, где его украли.

— Но, может быть, убийца рассчитывал, что полиция поверит в самоубийство и прекратит расследование?

— Может быть. В любом случае сегодня я повидаю этого аптекаря, и, возможно, он разрешит проблему. И тогда дело будет раскрыто.

— Да, — сказал Эдмунд, но вид у него был встревоженный.

— Что такое? — спросил Ленокс.

— Я оказался перед, так сказать, нравственной дилеммой.

Ленокс посмотрел на брата, который был в твидовом пиджаке и посадил пятно на старый галстук Харроу (такой же, как на нем самом), на его нахмуренный лоб, и ощутил огромный прилив братской любви.

— Расскажи мне, в чем она, если хочешь.

— Дилемма заключается в том, следует ли мне рассказать или нет.

Лицо Ленокса внезапно стало очень серьезным.

— Какое-то отношение к этому делу?

— Да.

— Тогда ты просто обязан, Эдмунд.

— Человеку случается взвешивать одновременно несколько разных обязательств, дорогой брат.

— По отношению к кому мы должны хранить обязательства, исключая мертвых? Ведь никто же из нашей семьи замешан тут быть не может.

— У меня есть обязательства по отношению к моей семье, а также, как ты сказал, к этой девушке… но, кроме того, и к моей родине.

Они кончили есть. Официант убрал тарелки во время возникшей долгой паузы. Оба откинулись на спинки стульев и закурили сигареты, а Ленокс еще отхлебнул и вина.

— Государственное дело? — сказал он наконец.

— Да.

— Тогда выбор принадлежит тебе. Но можешь положиться на мою сдержанность как детектива и как брата, если выберешь довериться мне.

Эдмунд улыбнулся.

— Я это знаю. — И вздохнул. — Пожалуй, я выбрал.

Они наклонились поближе друг к другу, и Эдмунд сказал:

— Барнард складывает золото этого года у себя в доме.

— О чем ты говоришь?

— О чеканных монетах.

— Монетного двора? Золото, которое должно поступить в обращение в следующем месяце?

— Да.

Ленокс откинулся на спинку и присвистнул.

Монетный двор помещался в предельно охраняемом здании на Литтл-Тауэр-хилл вблизи лондонского Тауэра. Здание желтоватого камня, укрытое высокой чугунной оградой. Широкий фасад с колоннами — однако входили туда крайне редко, как, впрочем и выходили. На полной суеты улице он хранил безмолвие. Когда бы Ленокс ни проходил мимо, он ощущал миллионы завистливых глаз, впивавшихся в этот фасад. Внутри искусные машины превращали слитки чистого золота в монеты точнейшего веса, которые затем распределялись по стране.

Барнард руководил этой операцией с великим тщанием. Например, прежде очень часто приходилось видеть порченые монеты с крошечными спиленными кусочками, недостаточными, чтобы их обесценить, однако, сложенные в кучку, эти обломочки кое-чего стоили. Барнард был первым директором Монетного двора, собиравшим поврежденные монеты для переплавки их снова в золотые слитки. Вот какую степень заботливости он проявлял.

— Невозможно, — сказал Ленокс.

— Боюсь, так и есть, — сказал Эдмунд.

— Это несколько меняет положение вещей.

Эдмунд засмеялся.

— Груда золота чуть поважнее большой вилки миссис Шеттак.

Ленокс тоже невольно засмеялся.

— Но зачем? — спросил он.

— Безопасность Монетного двора оказалась под сомнением. Были покушения.

— Чьи?

— Мы не знаем. Расследование еще продолжается. Весьма жиденький слух указывает на шайку Молотка, которая заправляет доками и распоряжается проституцией и ограблениями в окрестностях верфи Кэнери. Но слух может быть ложным. Вероятнее всего, так и есть.

— Но в таком случае почему не хранить их в банке? Или в Парламенте?

— Небезопасно. Ни там, ни там невозможно принять и половины мер безопасности, которыми располагает Монетный двор, и они открыты для посещения публики.

— Но дом Барнарда?

— Покушения на Монетный двор были настойчивыми и крайне продуманными. Те, кто их предпринимал, пробирались мимо нескольких охранников с помощью снотворной пилюли, большого количества джина или удара по голове, а затем скрывались, едва риск становился слишком велик. Но при каждом покушении они проникали все дальше и дальше, и под конец уже почти добрались до золота, сколько бы часовых мы там ни ставили.

— Так-так, — сказал Ленокс.

— Да, так. Нам пришлось сбить их со следа. Кроме того, у Барнарда есть для этого идеальное помещение, до которого трудно добраться, и лишь с одним входом, который легко охранять. Как-никак, он директор Монетного двора, Чарльз, а этот секрет сохраняется со всем тщанием.

— Верно.

— И Барнард так озабочен своим положением и репутацией, что не допустит, чтобы кто-нибудь подобрался к золоту. У него повсюду вокруг расставлены сторожа, которые понятия не имеют, что именно они сторожат. Вероятно, он предупредил их, что они присматривают за какой-нибудь редчайшей орхидеей.

— Тоже верно, я полагаю.

— Видимо, потому-то он и хочет, чтобы это убийство было самоубийством, — сказал Эдмунд. — Боится покушения на золото.

— Возможно, ты прав.

— Как бы то ни было, золото пробудет там следующие две недели, почти два миллиона фунтов. Всякий, кто украдет его, сразу же станет одним из богатейших людей Британской империи.

— А в доме оно где?

— В потайной комнате под его оранжереей.

Ленокс снова присвистнул. На этот раз погромче.

— Ну, это совершенно новое дело.

— По-моему, да, — сказал Эдмунд. — Но, надеюсь, ты отдаешь себе отчет в абсолютной секретности, которая от тебя требуется на протяжении следующих двух недель — а это может обойтись крайне дорого, вплоть до промедления с арестом убийцы.

— Знаю, — согласился Ленокс. — Но ты поступил правильно, сообщив мне.

— Само собой разумеется, ты понимаешь, что министерство торговли сталкивается с трудностями и что наша экономика должна сохранять равновесие в течение ближайшего года, чтобы у правительства лорда Рассела была возможность хоть что-то совершить.

— Понимаю. Хотя и не привык слышать от тебя такие сильные выражения по адресу правительства.

— Нас обоих растили для служения, Чарльз.

Они обменялись взглядами.

— Что же, — сказал Ленокс, — возьмем торт со взбитыми сливками?