Книга первая
1
В Цюрихе, за парадной дверью психиатрической клиники Бюргхольцли медсестра Дора Хенкель и санитар Кесслер поджидали нового пациента и его спутницу. Те немного задержались из-за снегопада.
Кесслеру почудилось, что с неба, гонимые ветром, спустились два ангела и направились к крыльцу. Они замерли, сбившись на миг с пути и беспомощно протягивая друг другу руки сквозь мятущиеся облака снега, вуалей, шалей и шарфов, которые все вместе походили на большие расправленные крылья. Потом наконец схватили друг друга за руки, и женщина. — ангел повела пугающе высокого ангела-мужчину к портику и вверх по ступеням.
Стоило Доре Хенкель с Кесслером открыть дверь, как в вестибюль ураганом ворвался надушенный снег. Конечно же, это была иллюзия. Женщина-ангел — леди Сибил Куотермэн — славилась своей страстью к благовониям. Ей и в голову не пришло бы назвать их духами. Пахнут цветы и пряности, говорила она, а люди благоухают.
Ее спутник на первый взгляд казался слепым. Онстоял в вестибюле, отрешенно глядя вдаль и все еще сохраняя облик ангела. Ростом под два метра, сутулые плечи, безжизненно упавшие руки, сложенные крылья. Шарфы и промокшее складчатое пальто с высоким воротником висели на худом туловище так, словно в любой миг могли встрепенуться и соскользнуть на мраморный пол.
Леди Куотермэн оказалась моложе, чем они ожидали. Она ничуть не походила на престарелую маркизу, какой представлялась благодаря беспрекословным требованиям и почти военным приказам, передаваемым с помощью каблограмм, которые по пять-шесть раз в день приносили из консульства лакеи. Во плоти ей было не больше сорока — если не меньше, и в каждом ее слове и жесте сквозило море обаяния. Дора Хенкель мгновенно влюбилась в нее и смущенно отвернулась, поскольку от красоты леди Куотермэн ее бросило в жар. Повернувшись снова, она по немецкой традиции сделала книксен, а уж потом заговорила.
— Как же мы беспокоились за вас, леди Куотермэн! — заискивающе улыбаясь, сказала она.
Кесслер подошел к внутренним дверям и отворил их, посторонившись и пропуская гостей. Отныне он всегда будет называть этот день «днем, когда пали ангелы». Его тоже сразила красота леди Куотермэн и ее романтическое появление с гигантом в фарватере.
Из приемной вперед выступила внушительная фигура в белом халате.
— Я доктор Фуртвенглер, леди Куотермэн. Здравствуйте!
Маркиза протянула руку, доктор склонился над ней. Йозеф Фуртвенглер гордился своим врачебным тактом — во всех смыслах этого слова, — хотя его тщательно отрепетированная улыбка, популярная среди пациентов, вызывала подозрение у коллег.
Повернувшись к фигуре, маячившей сзади, леди Куотермэн сказала:
— Негг Doktor, ich will Ihnen meinen Freund Негrn Рi1gгim vorstellen (Герр' доктор! Я хочу представить вам моего друга Пилигрима (нем.)).
Фуртвенглер заметил, как в глазах нового пациента мелькнуло опасение.
— Быть может, леди Куотермэн, ради вашего друга мы перейдем на английский? Здесь, в Бюргхольцли, многие бегло говорят по-английски, в том числе и пациенты. — Он шагнул вперед, улыбаясь и протягивая руку. — Добро пожаловать, мистер Пилигрим!
Пилигрим уставился на протянутую руку, но не пожал ее и не промолвил ни слова.
— Он не говорит, герр доктор, — Пояснила леди Куотермэн. — Онемел с техпор, как… его нашли.
— Правда? Это довольно обычное явление. — Доктор одарил Пилигрима еще более приторной улыбкой. — Позвольте пригласить вас в приемную. Там есть камин, и мы сможем выпить кофе.
Пилигрим глянул на леди Куотермэн. Та кивнула и взяла его за руку.
— С удовольствием, — сказала она Фуртвенглеру. — Чашечка хорошего швейцарского кофе — лучшее лекарство. — Она кокетливо улыбнулась. — Куда идти?
— Пожалуйста, за мной.
Доктор Фуртвенглер щелкнул пальцами Доре Хенкель, и сестра стремглав бросилась через вестибюль в столовую за закусками. Кесслер застыл рядом с гостями, изо всех сил стараясь не походить на надзирателя.
Леди Куотермэн повела Пилигрима вперед.
— Все хорошо, — сказала она ему. — Все хорошо. Мы благополучно добрались, и скоро ты отдохнешь. — Она взяла его под руку. — Как же я рада, что мы вместе, мой дорогой! Как хорошо, что я приехала!
2
Врач Пилигрима был человеком не болтливым. Он приехал часов через пять после того, как его пациент покончил с собой. Кэб доктора Грина остановился на улице Чейни-Уок без четверти девять утра. Форстер провел доктора прямо в сад, где Грин установил, что Пилигрим не дышит, а сердце у него не бьется.
Доктор совершил обследование с особой тщательностью, памятуя о предыдущей попытке самоубийства, которая Пилигриму не удалась. В тот раз пациент утопился в Серпантайне, но, несмотря на то что зима была в разгаре, а воду сковало льдом, он выжил, хотя и не подавал признаков жизни, когда его нашли. Потребовались более двух часов и весь опыт Грина, чтобы вернуть неудавшегося самоубийцу к жизни. Впрочем, доктор не приписывал себе успеха, поскольку Пилигрим слишком долго казался мертвым.
Со временем Грину пришлось признать не только суицидальные наклонности пациента, но и его исключительную живучесть. В нем словно существовала какая-то сила, не желавшая умирать.
Через час после приезда на Чейни-Уок доктор Грин объявил, что Пилигрим практически мертв, и, как положено, принялся оформлять свидетельство о смерти. Однако, дабы подтвердить свое заключение, он прибегнул к услугам коллеги, доктора Хаммонда, одного из ведущих лондонских невропатологов. Давние знакомые, они не раз вместе проводили вскрытия самоубийц или убитых.
Когда доктор Хаммонд приехал, дверь ему открыла кухарка миссис Матсон. Ей пришлось взять на себя обязанности дворецкого, поскольку Форстер был занят другими делами. К этому времени тело Пилигрима внесли в дом и положили на кровать.
Грин обрисовал ситуацию, рассказал о своем предыдущем опыте спасения пациента и добавил, что не решается вынести заключение о смерти без подтверждения коллеги. После краткого обследования Хаммонд убедился, что Пилигрим действительно умер. «Мертвее некуда», — сказал он Грину.
И с этими словами поставил свою подпись на свидетельстве о смерти.
Полчаса спустя у Пилигрима забилось сердце. Потом к нему вернулось дыхание.
Вот такого человека привезла в клинику Бюргхольцли Сибил Куотермэн — убежденного самоубийцу, который, судя по всему, не мог умереть.
Проехав на поезде через Париж и Страсбург, Пилигрим со своим эскортом прибыл в заснеженный Цюрих. Их встретил серебристый «даймлер», нанятый вместе с шофером. Горничная маркизы Фиби Пиблс и камердинер Пилигрима Форстер проводили хозяев до клиники, а затем слуг отвезли в отель «Бор-о-Лак», самый престижный в ту пору среди иностранцев.
Форстер и Фиби Пиблс в замешательстве ехали одни-одинешеньки в серебристом «даймлере», не понимая, как им себя вести, чтобы не ударить в грязь лицом.
Они сидели на заднем сиденье автомобиля, нанятого ее светлостью, и мучительно размышляли о правилах этикета. Могут ли они считать наемного шофера своим шофером или все-таки они — слуги, стоящие на одной ступеньке иерархической лестницы?
Форстер решил, что он все-таки выше. В конце концов камердинер — глава челяди в любом доме, если только хозяин никого над ним не поставил. С другой стороны, Форстер должен былпризнать, что едет в автомобиле леди Куотермэн, а не в машине хозяина. Наемный шофер подчинялся лишь тому человеку, который его нанял, то есть леди Куотермэн. Вес это слишком сложно… Нужно ли заплатить шоферу, как полагается слугам в домах, куда Форстер ходил вместе с хозяином?
Нет, решил он. Пускай леди Куотермэн сама расплачивается.
— Вы будете жить в клинике с мистером Пилигримом и ухаживать за ним? — спросила Фиби.
— Надеюсь, — ответил Форстер.
— Не хотела бы я жить в одном доме с умалишенными, — сказала Фиби. — Бог его знает, что там может случиться. Все эти психи…
— Они не психи, — одернул ее Форстер. — Они больные. И в клинику их привозят, чтобы вылечить — точно так же, как чахоточных возят в Давос.
Форстер проговорил это таким авторитетным тоном, что Фиби, слыхом не слыхавшая о Давосе, явно струсила.
— Пожалуй, что так. И все-таки…
— До сих пор вы вроде не жаловались, путешествуя вместе с мистером Пилигримом, — чопорно произнес Форстер. — Разве его поведение в поезде хоть на миг показалось вам угрожающим?
— Нет.
— Вот вам и ответ. Я с радостью последую за своим хозяином куда угодно, чтобы служить ему и дальше.
— Да, мистер Форстер.
— Мы приехали. Вон он, отель «Бор-а-Лак».
Запорошенный снегом «даймлер» остановился перед внушительным порталом. Шофер вышел и открыл Фиби дверцу.
— Что мне делать? — спросила она у Форстера.
— Вылезайте, — сказал он. — Перекиньте ноги вправо и выходите из машины.
Фиби послушно опустила ноги на землю и встала возле автомобиля. Форстер вышел за ней и поздоровался со швейцаром, вышедшим им навстречу вместе с двумя молодыми людьми в униформе, которые раскрыли над ними зонтики, пытаясь защитить от поземки. Впрочем, попытка эта была тщетной, поскольку снег разметался ветром во все стороны.
— Мы из эскорта леди Куотермэн, — сказал Форстер. — Надеюсь, вы нас ждали?
— Разумеется, мистер Форстер, — просиял швейцар. — Идите, пожалуйста, за мной.
Когда они повернули к ступенькам, Фиби Пиблс нагнулась к Форстеру и шепнула:
— Ну и ну! Он даже знает, как вас зовут!
Форстер снял шляпу и похлопал ею о бедро, стряхивая снег.
— Конечно, знает. Это его работа.
3
Вскоре после того как кофе был выпит, а Пилигрим отведен в свою палату, леди Куотермэн пришла в кабинет к доктору Фуртвенглеру.
— Вы надолго собираетесь здесь остаться? — спросил он, когда его гостья села.
— Пока вы не скажете, что я могу спокойно уехать, — ответила она. — Мне все равно, сколько времени это потребует. Я его ближайший друг. У него нет семьи. Я хочу остаться с ним, пока он не пойдет на поправку.
— Не исключено, что вам придется ждать довольно долго, леди Куотермэн. Мы ничего не в состоянии гарантировать.
— Не важно. Главное, что он попал в хорошие руки.
Доктор Фуртвенглер стоял у одного из трех высоких окон.
Глядя на него, леди Куотермэн заметила, что обычный в Альпах снегопад превратился в настоящую пургу.
— Ваша машина вернется? Если нет, мы можем…
— Нет-нет, спасибо. За мной приедут, как только я позвоню.
Фуртвенглер сел напротив леди Куотермэн, отделенный от нее широкой столешницей. Кабинет у доктора был уютный: панели темного дерева, утопленные в нишах окна, полки с медицинскими книгами и журналами, кожаные кресла и диван, медная лампа с зеленым стеклянным абажуром. На разноцветных занавесках — китайский узор: цветы и бамбуковые тростинки, переплетенные на фоне подернутых туманом горных вершин и деревьев.
Леди Куотермэн сбросила пальто и осталась в синем платье с высокой талией и фиолетовыми кружевами. Глаза у нее тоже были сине-фиолетовые, хотя сейчас зрачки расширились настолько, что радужка казалась черной. Она теребила перчатки, лежавшие на коленях словно котята, взятые с собой для успокоения. Вуаль на широкополой шляпе была отброшена назад, покоясь на волосах сумрачной дымкой.
— Вы не хотите спросить меня о чем-нибудь? А то уже поздно. Мне хотелось бы принять ванну и поужинать.
— Да-да, конечно. Извините.
Доктор Фуртвенглер взял ручку и придвинул к себе большую стопку бумаги.
— Для начала, если вы не против, — проговорил он, расскажите, пожалуйста, немного о себе. Это может оказаться полезным.
— Мой муж — пятнадцатый маркиз Куотермэн. Зовут его Гарри. Кстати, «Куотермэн» пишется через «э». Многие необразованные люди пишут нашу фамилию через «е», не понимая, что буква «э» символизирует наши французские корни. Девять столетий назад мы прибыли в Англию из французской провинции Мэн. Когда я говорю «мы», то, естественно, имею в виду предков мужа.
— Да, конечно.
— Яурожденная Сибил Копланд. Мой отец, лордСирил Копланд, просидел в палате лордов дольше всех своих сверстников и умер в возрасте девяноста девяти лет. Мне тогда исполнилось двенадцать. А зачал он меня, когда ему было восемьдесят шесть. Своего рода рекорд, я бы сказала.
— И не просто рекорд. Это феноменально!.
Наблюдая за тем, как доктор записывает сведения, Сибил заметила:
— Вы очень хорошо говорите по-английски, доктор Фуртвенглер. Вы швейцарец или немец?
— Вообще-то я австриец, однако медицинское образование получил в Эдинбурге.
— Вот откуда у вас эта легкая картавость! — улыбнулась Сибил. — Она очаровательна.
— Я полюбил Шотландию и Англию тоже. Знаете, леди Куотермэн, я обожаю походы. На каникулах я исходил пешком весь Озерный край, Уилтшир и Кембриджшир. Чудесно! Вы знаете эти районы?
— Прекрасно знаю. Все мои братья и муж учились в королевском колледже в Кембридже. Сельская местность там просто рай.
— А мистер Пилигрим?
— Он учился в Оксфорде, в колледже Святой Магдалины. Мне жаль его, — снова улыбнулась Сибил.
— Жаль?
— Ну да. Мы в Англии так шутим, доктор. Забавно, но студенты любого университета считают, что все остальные сильно обделены жизнью.
— Понятно. — Доктор Фуртвенглер посмотрел в свои записи. — Мистер Пилигрим — искусствовед, верно?
— Да, и это нас с ним тоже объединяет. Мой брат Симс был искусствоведом.
— Был?
— Да. Он… — Сибил отвела взгляд.
Фуртвенглер внимательно следил за ней.
— Вы не обязаны мне говорить.
— Нет-нет, я скажу. Просто… — Она закрыла глаза, теребя перчатки, а затем приложила одну из них к щеке, словно руку друга, решившего ее утешить. — Он покончил с собой. И теперь, после того как Пилигрим тоже попытался свести счеты с жизнью, у меня такое чувство, будто Симс вернулся и преследует меня.
Сибил открыла глаза и положила перчатку на колени, к ее товарке, после чего выудила из сумочки носовой платок. Взяв себя в руки, она вновь заговорила уверенным и решительным тоном:
— Симс Копланд был моим младшим братом. Он погиб, когда ему исполнилось тридцать, в сентябре 1901 года. Знаете, он принимал участие в создании галереи «Тэйт». Она как раз тогда открылась. Симс работал как проклятый, но ему нравилось. Он всегда был слишком погружен в свою деятельность. Порабощен ею, если хотите. Кто бы мог. подумать, что… Он чересчур хорошо умел скрывать свои чувства. — Сибил помолчала. — Простите, но при мысли о его гибели я прихожу в ярость. Такая нелепая смерть!
— Я вижу, он много значил для вас.
— Да. В детстве мы были очень близки. Наверное, оттого, что у нас небольшая разница в возрасте. Я считала себя его ангелом-хранителем. Но не уберегла…
— Никто не может быть виновен в самоубийстве другого человека, леди Куотермэн.
— Трудно поверить.
— И тем не менее вам надо с этим смириться. Он сам лишил себя жизни. Вы не убивали его. Это он себя убил.
— Да.
Сибил отвернулась.
— Мистер Пилигрим был коллегой вашего брата?
— Нет. Симс был экспертом исключительно по искусству конца шестнадцатого и начала семнадцатого веков. А Пилигрим… мистер Пилигрим — специалист куда более широкого профиля.
— Ясно. Кстати, как его зовут, леди Куотермэн? Почему нам не сообщили его имя?
— Он говорит, у него нет имени.
— Вот как?
— Да. И, как ни странно, я приняла это без каких-либо вопросов. Я много знаю о нем, хотя, многого и не знаю.
— Вас познакомил с ним брат?
— Нет. Мы друзья с давних пор.
— У вас есть дети, леди Куотермэн?
— Пятеро. Двое взрослых сыновей, две взрослые дочери и маленькая дочь.
Доктор умолк. Сибил Куотермэн подняла на него глаза.
— Что вы так смотрите, герр доктор?
— Простите, Бога ради.
— Да, но в чем дело?
Фуртвенглер уставился вниз, на лежащую перед ним страницу.
— Мне кажется, вы слишком молоды, чтобы иметь взрослых сыновей и дочерей.
— Вот оно что! — рассмеялась Сибил. — Сейчас я вам все объясню. Мне сорок пять лет. Моему старшему ребенку — двадцать. Это вовсе неудивительно, правда? Его зовут Дэвид и, если откровенно, я не очень его люблю. — Она моргнула. — Боже мой! Зачем я вам это сказала?
— Вы устали, леди Куотермэн. В таком состоянии люди часто говорят, не подумав.
— Да, наверное.
— У мистера Пилигрима есть еще друзья, кроме вас?
— Есть, но немного. А еще уйма знакомых и пара poдственников. В основном мужчины.
— Понятно.
Доктор снова умолк.
— Что-нибудь еще?
— Он сам попросил вас приехать после попытки самоубийства?
— Нет. Я была у него накануне, и он показался мне каким-то потерянным. Отрешенным, что ли. Отчужденным. Вернее, не просто отчужденным… Он даже говорить связно не мог! Все время запинался. Не так, как пьяница, нет. Просто терял нить разговора. Начинал говорить — и сам забывал, о чем он. Я даже подумала — может, он перенес сердечный приступ, пусть даже в легкой форме? По крайней мере так это выглядело. А потом, вместо того чтобы пожелать мне спокойной ночи и расцеловать, как обычно, в обе щеки, он взял меня за руку, очень крепко сжал ее и сказал: «Прощай». Это совсем не в его духе. Поэтому я вскоре вернулась. Как вы можете убедиться из медицинских свидетельств, которые я вам предоставила, его объявили мертвым до моего приезда. Но — и это случилось тоже до моего приезда — он начал подавать признаки жизни, Так что к нему снова вызвали врачей.
— И что было дальше?
— Я осталась с ним на неделю. А потом съездила домой, чтобы собрать вещи и взять с собой горничную.
В наступившей тишине Фуртвенглер принялся методично поправлять предметы, лежавшие на столе.
— Леди Куотермэн! Я хотел бы кое-что выяснить.
Сибил бесстрастно смотрела на него.
— После нашего первого телефонного разговора я побеседовал с доктором… — он бросил взгляд на лист бумаги, — Грином, если не ошибаюсь.
Сибил кивнула.
— Поэтому я знаю о необычных обстоятельствах, сопутствовавших возвращению мистера Пилигрима к жизни после попытки самоубийства. Однако в мою задачу не входит расследование этого случая. Моя цель — во-первых, определить, почему он хотел покончить с собой, а во-вторых, как пробудить в нем желание жить. Вернее… — доктор поднял руку, как бы предупреждая возможные возражения, — как пробудить в нем волю к жизни!
Сибил помедлила минутку, потом сказала:
— Не волнуйтесь так, доктор Фуртвенглер. Я именно затем и привезла мистера Пилигрима в Бюргхольцли. Чтобы пробудить в нем волю к жизни.
— Прекрасно. Итак, вас беспокоила его отрешенность накануне вечером. Значит ли это, что он и прежде вел себя подобным образом?
— В какой-то степени да. Бывают периоды, когда его… — Сибил задумалась, тщательно подбирая слово, — уносит.
— Уносит?
— Да. Он как бы уплывает куда-то. Или улетает.
— Такие периоды предшествовали в прошлом другим суицидным попыткам?
— Что за бред, доктор! — возмутилась Сибил. — О каких попытках вы говорите?
— Разве вам не известно, что он пытался уйти из жизни раньше?
— Впервые слышу.
— Вы действительно ничего не знаете?
— Нет, — сказала она после короткой заминки. — Ничего.
Доктор Фуртвенглер незаметно написал· рядом с ее именем: «Sie lugt». Оuа лжет. И добавил: «Warum?»
Почему?
4
Палата Пилигрима находилась на третьем этаже. Он поднялся туда вместе с Кесслером на застекленном лифте с вычурной медной решеткой. Через стекло виднелась винтовая мраморная лестница, обвивавшая шахту лифта наподобие штопора. Перила лестницы были из темного дерева, только какого именно, Пилигрим не понял.
В кабине их встретил оператор неопределенного возраста. Одетый в зеленую униформу, без фуражки, он сидел на откидном деревянном стуле, управляя лифтом с помощью рукоятки, торчащей из колеса. Туфли у него были отполированы до такой степени, что отражали свет, руки затянуты в белые хлопчатобумажные перчатки. Лицо лифтера всю дорогу оставалось совершенно бесстрастным. Он не заговорил с Кесслером, итот тоже не промолвил ни слова.
Когда они поднялись на третий этаж, Пилигрим попятился назад.
Медная дверь открылась. Кесслер вышел на мраморную площадку и, протянув руку, сказал:
— Идите сюда. Все хорошо.
Оператор так и не встал с сиденья, лишь нагнулся немного вперед, придерживая дверь. Вторая рука лежала у него на коленях.
— Мистер Пилигрим! — позвал Кесслер.
Пилигрим посмотрел на протянутую руку санитара и, похоже, воспринял ее не как приглашение, а как предупреждение или же барьер.
— Вам нечего бояться, — сказал Кесслер. — Вы у себя дома.
Пилигрим ступил на мраморную площадку, и дверь лифта закрылась. Обернувшись, он мельком увидел, как по-прежнему, непроницаемое лицо оператора исчезает прямо под ногами, за краем площадки.
Кесслер повел его по темно-бордовому ковру с золотистой кромкой, устилавшему коридор с вереницей запертых дверей. Но фрамуги на дверях были открыты, и из них струился рассеянный свет.
Далеко-далеко впереди — а может, так только казалось — стояла старуха в наброшенном на плечи одеяле. Темная фигура в ореоле мягкого белого сияния.
— Вам повезло, мистер Пилигрим, — сказал Кесслер. — Вас поместили в номер 306. Оттуда открывается великолепный вид.
Он пошел было вперед, затем вернулся, взял Пилигрима под руку и повел его по заглушающему шаги ковру.
Женщина не шевельнулась. Смотрела она на них или нет, было неясно. Пилигрим не смог разглядеть ее глаза.
Они остановились у белой двери с закрытой фрамугой.
Кесслер провел Пилигрима через прихожую ко второй двери, затем в гостиную. Палата походила на номер в отеле. Ничто в ней не напоминало о клинике. Между окнами была уютная ниша с резным столиком. В гостиной стояли также другие столы и плетеные стулья с подушками. Ковры — имитация турецких — были недорогие, но яркие, с узорами голубого, красного и желтого цветов. Бахрома — бесплатно прилагаемая имитация грез — сонно разметалась по полу.
Кесслер легонько подтолкнул пациента к спальне.
Посреди комнаты стоял пароходный кофр Пилигрима. На кровати лежали два закрытых чемодана. Весь багаж доставили со станции, пока Пилигрим с леди Куотермэн пили кофе.
Два окна были закрыты ставнями изнутри.
— Это от ветра, — пояснил Кесслер. — Сейчас бушует вьюга, но здесь вы будете в тепле и безопасности. — Он ходил по комнате, включая лампы. — А тут, как видите, ванная комната. Все как дома!
Пилигрим не реагировал. Он стоял, схватившись за край кофра левой рукой, будто стараясь сохранить равновесие, и оглядывался по сторонам.
— Присядьте, мистер Пилигрим! — сказал Кесслер. — Давайте-ка я подвину вам кресло. — Он подтащил кресло к пациенту. — Вот так, вот так.
Кесслер усадил Пилигрима, но тот, даже сидя, не отпускал край кофра.
— Зачем вы его держите, мистер Пилигрим? Пожалуйста, отпустите!
Пилигрим вцепился крепче.
Кесслер осторожно разогнул палец за пальцем и положил левую руку на колени Пилигриму, рядом с правой.
— Вы пришли за мной? — донесся от двери женский голос.
Женщина, завернутая в одеяло, подошла прямо к Пилигриму, не спуская с него глаз.
— Вы наверняка пришли за мной. Иначе вы не сидели бы в моем номере.
Говорила она еле слышно, и тон ее голоса не был обвиняющим. В нем вообще не было никаких интонаций.
На какой-то миг женщина и Пилигрим оказались прямо друг напротив друга, однако он смотрел сквозь нее. Она была вовсе не такой старой, какой показалась издали в коридоре. Тридцати, от силы тридцати пяти лет. Лицо гладкое, хотя и землистого цвета. Под глазами она, похоже, накрасилась cуpьмой — такие глубокие залегли под ними тени. Мокрые волосы были растрепаны, словно женщина только что вышла из ванны.
— Прошу вас, графиня! — сказал ей Кесслер. — Это не ваш номер.
— Нет, мой. — Она говорила по-английски прекрасно, хотя и с русским акцентом. — Я ждала его все эти годы! И вот… Видишь? Он точно знал, где меня искать!
— Нет, мадам. Нет. Я отведу вас домой. Пойдемте со мной.
— Но…
— Пойдемте!
Кесслер повел женщину к двери, потом через гостиную и прихожую в коридор. Она все время твердила, что это ее номер и что Пилигрим явился исключительно ради нее.
— Мы встречались прежде. Во время пыльной бури на Луне.
Кесслер не возражал, поскольку знал графиню Блавинскую. Она была когда-то знаменитой балериной, и подчас ему приходилось ухаживать за ней. Другие санитары боялись ее, но только не Кесслер. Графиня верила, что живет на Луне. Врачи спорили по поводу ее болезни до хрипоты. Некоторые, и в их числе доктор Фуртвенглер, хотели «вернуть ее на землю», заявляя, что Блавинская никогда не поправится, если не столкнуть ее с реальностью лицом к лицу. Другие возражали, утверждая, что Блавинская пострадала от «переизбытка реальности» и не сможет жить в том мире, который большинство людей считают подлинным. «Если ее жизнь зависит от веры в то, что она обитает на Луне, значит, это мыдолжны приспособиться к ее реальности, а не она — к нашей». Сей довод был настолько ошеломляющим, что люди, отстаивавшие его — а таких было немало, — считались антинаучными ренегатами. В частных беседах доктор Фуртвенглер называл их ненормальными и говорил, что они хотят отдать Блавинскую во власть ее безумия.
Кесслера это не волновало. «Луна» И номер 319, где жила Блавинская, были для него синонимами. Он и сам говорил: «Я пошел на Луну», когда ему выпадал черед присматривать за ней. Графиня была изящной, утонченной и невинной, как дитя. Провести с ней хотя бы краткий миг, считал Кесслер., это все равно что вернуться в детство, когда каждая травинка казалась откровением, а до Луны было рукой подать.
Пилигрим застыл в трансе.
Он смотрел на свои руки. Они лежали там, где Кесслер их оставил — скрюченные пальцы, белые как мел, словно глядящие на него.
С таким же успехом он мог бы закрыть глаза. Он ничего не видел вовне — только внутри. Комната, где он сидел, была не более чем коробкой — пол, потолок, стены. Закрытые ставнями окна потеряли всякое функциональное значение и стали просто продолговатыми пятнами. Лампы и отбрасываемые ими светлые круги казались иллюминаторами. Возможно, за ними простиралось посеребренное лунным светом море с бегущими вдаль волнами. Иллюминаторы. Лунный свет. Вода.
Пилигрима вдруг кольнула тревожная мысль: корабль, на котором он плывет, идет ко дну. Стены в любой момент могли накрениться и обрушить на него содержимое каюты.
Кровать превратилась в спасательную шлюпку, стол — в перевернутый плот, ковер — в спутанные водоросли, стулья в плывущих вверх тормашками пассажиров в надувных жилетах.
Это случилось ночью пятнадцатого апреля, за два дня до того, как он повесился. Газетные статьи врезались ему в память. Океанский лайнер «Титаник» столкнулся с айсбергом и затонул. Тысяча пятьсот человек погибли. А он выжил. До чего же несправедливо, что стольким людям было даровано исполнение его заветной мечты! Почему смерть так милосердна к другим?
Он сидел, прислушиваясь к самому себе, и ждал.
«Я путешественник Я куда-то плыл, но так и не добрался до цели».
За окнами завывал ветер.
Глаза у Пилигрима дрогнули.
Перед ним кто-то стоял.
— Мистер Пилигрим!
Это был Кесслер.
Пилигрим не шевельнулся.
— Вы проголодались?
Проголодался?
Кесслер помахал рукой перед застывшими глазами пациента.
Ничего. Никакой реакции.
Кесслер отступил к кровати. Он распакует чемоданы, а потом попробует разобраться с кофром. С минуты на минуту должен прийти доктор Фуртвенглер. И леди Куотермэн зайдет попрощаться. Ему дадут инструкции и, возможно, какие-нибудь лекарства.
Рубашки. Нижнее белье. Носки…
Носовые платки. Монограммы. «П» — что значит «Пилигрим».
Кесслер окинул взглядом сидящую фигуру, растрепанные волосы с нимбом, взвихренным метелью. Крылья сложены, сутулые плечи опущены, шея замотана шарфами из шотландки.
Худощавое лицо. Широко раскинутые брови. Тяжелые веки над глазами. Нос — настоящий орлиный клюв. нависающий над верхней губой. Кесслеру показалось, что рот пациента чуточку приоткрылся.
— Вы что-то сказали? Хотите поговорить?
Поговорить? Нет.
Ни слова.
Кесслер закрыл первый чемодан и перешел ко второму. Прежде чем распределить одежду по ящикам, он разложит ее на кровати, чтобы понять, сколько понадобится места.
Пижама. Шлепанцы. Халат — без пояса. Дорогой, шелковый. И голубой.
Все остальное тоже было голубым. Или белым. Носовые платки — белые. Некоторые из рубашек, кое-что из нижнего белья. В пароходном кофре он нашел белый костюм. Но в основном одежда была голубой.
Кесслер подошел к комоду и разложил на нем щетки и расчески.
В спальню вошел доктор Фуртвенглер. В гостиной молча стояла леди Куотермэн, в пальто и с опущенной на лицо вуалью.
Фуртвенглер сказал несколько слов по-немецки, Кесслер, ретировавшись в ванную комнату, закрыл за собой дверь и принялся раскладывать туалетные принадлежности Пилигрима.
«Ангельская зубная щетка, ангельская щеточка для ногтей, ангельское мыло…» Он улыбнулся.
Доктор Фуртвенглер кивнул, и леди Куотермэн вошла в спальню.
Пилигрим сидел не шевелясь.
Сибил посмотрела на доктора Фуртвенглера.
— Подойдите к нему, — сказал он.
Фалды ее пальто шелестели при соприкосновении с ковром. «Море — море, — шептали они. — Море…»
Она с трудом заставила себя посмотреть на Пилигрима. Его отрешенное лицо и казавшиеся слепыми глаза причиняли Сибил мучительную боль. Ей хотелось плакать. Нет, плакать нельзя. Надо сдержаться.
Может, встать на колени? Умолять его? Сказать: «Все будет хорошо, Господь не оставит тебя»?
Нет. Такое прощание будет выглядеть слишком окончательным.
— Пилигрим! — прошептала она, взяв его руки в свои. — Я пришла пожелать тебе спокойной ночи. А утром… — Она глянула на доктора Фуртвенглера. Тот кивнул. — Утром я снопа приду. И мы…
Его руки были холодны и недвижны. Руки покойника. Сибил подняла вуаль.
— Утром мы походим по террасе, — сказала она ему. — Утром мы посмотрим на снег. Утром… Помнишь, Пилигрим, как ты любил снег, когда мы были молодыми? Солнце выглянет снова, я уверена. Утром… — Она закрыла глаза. — Доброй ночи, дорогой мой друг. Доброй ночи.
Сибил отпустила руки Пилигрима и склонилась к его лицу, чтобы поцеловать в лоб.
— Все хорошо, — сказала она. — Все хорошо.
Он не шевельнулся.
— Спокойной ночи, доктор Фуртвенглер. Спасибо вам.
Сибил направилась к двери.
Доктор Фуртвенглер по-немецки попросил Кесслера проводить леди Куотермэн до машины, которая приехала, несмотря на метель, и стояла под портиком.
Кесслер появился из ванной с бритвой в руках и сунул ее в карман.
Доктор Фуртвенглер кивнул. Правильно. Леди Куотермэн сказала ему, что после неудавшейся попытки самоубийства Пилигрим больше не пытался наложить на себя руки. Тем не менее поначалу, быть может, первую неделю, Кесслер поработает брадобреем, если только мистер Пилигрим, как многие другие пациенты, не захочет отпустить бороду.
Когда все ушли, Фуртвенглер закрыл дверь и решил повнимательнее рассмотреть больного. Отодвинув пустые чемоданы, он сел на кровать. Надо бы что-то сказать.
Он сидел и смотрел.
Слепые глаза Пилигрима были обращены внутрь, и что он там видел, доктору Фуртвенглеру оставалось только гадать.
«Со временем, — подумал он, — слова появятся. Я подожду. Но не слишком долго, не то он уйдет в себя еще глубже. Бывало, что пациенты в клинике умирали, и хотя он хочет именно этого, мы ему не позволим. Я не позволю… Не допущу!»
Однако к сознанию Пилигрима не было никакого доступа.
Казалось, оно окружено крепостной стеной — и все ворота закрыты.
5
Утром за окнами кабинета доктора Фуртвенглера вовсю сияло солнце. Небо было почти белым.
— Как вас зовут?
У меня нет имени.
— Вы не можете или не желаете говорить со мной? Говорить? Это бессмысленно.
— Мне сказали, что вы хотите умереть, мистер Пилигрим. Если так, мне нужно знать почему.
Ничего тебе не нужно. Какое тебе до этого дело?
— Мистер Пилигрим!
Ты думаешь, если я не отвечаю, значит, я не слышу тебя?
— Доктор Грин сообщил мне, что вы и прежде пытались себя убить. Это правда?
Все правда. Все — и ничего.
— Отлично! Вы посмотрели в сторону, то есть дали мне хоть какой-то ответ. И пока вы не возразите, я буду считать его утвердительным: да, вы уже не раз пытались покончить с собой.
Пилигрим сидел в кожаном кресле, на которое вчера вечером присела Сибил. Он потер ладонями подлокотники. Здесь должен был остаться ее запах, и Пилигриму хотелось воскресить его. Мох… лимоны… папоротник…
— Вам удобно?
Да.
— Я хочу знать, почему вы отказываетесь говорить. Вы потеряли голос? Если так, мы вас вылечим.
Снег. Горы. Небо.
— Это вполне понятно, учитывая способ, которым вы пытались убить себя…
Доктор Фуртвенглер не стал ходить вокруг да около, подыскивая слова. Зачем притворяться, будто они не знают, как Пилигрим оказался здесь? Говорить об этом обиняком, эвфемизмами типа «способ, которым вы пытались выразить свою скорбь» или же «состояние, в котором вас нашли», было бы оскорблением. Повешение есть повешение, а самоубийство есть самоубийство. Это не синонимы «несчастного случая» и уж тем более «прискорбного стечения обстоятельств».
— Учитывая способ, которым вы пытались убить себя, повторил доктор, — не исключено, что вы повредили голосовые связки. Я велю сегодня же сводить вас в лабораторию доктора Феликса Хевермайера, нашего эксперта по этой части. Он вас обследует. Если причина в связках, надеюсь, вы позволите ему вами заняться.
Снежная лавина.
— С другой стороны, если мы не найдем доказательств того, что у вас повреждена гортань, я буду продолжать и продолжать ои расспросы до тех пор, пока вы не ответите.
Врачи любят, когда ты улыбаешься. Говорят, у тебя загадочная улыбка. Она достаточно загадочна?
— Вы явно понимаете меня.
Да.
— Я вам не враг, мистер Пилигрим. Не нужно противиться. Я хочу помочь вам.
Помочь? Ты дашь мне свой скальпель? Или гильотину? Или охотничий нож? Топор? Ружье?
— Вы должны понять, что вам удалось спастись лишь чудом.
Чудес не бывает.
— Вы верите в Бога?
у меня нет богов. Бога нет.
— Ваш камердинер — Форстер, если не ошибаюсь — сказал, что, когда он вынул вас из петли, вы были мертвы.
Не был. Я не могу умереть.
— У меня есть копии отчетов доктора Грина и доктора Хаммонда. Я не раз говорил с доктором Грином по телефону. Все их усилия заставить ваше сердце биться оказались тщетными. Вернуть вам дыхание они тоже не смогли. Три часа — вернее, четыре, мистер Пилигрим — без сердцебиения. Пять без дыхания. Тем не менее вы здесь и…
Это не чудо, доктор. Смерть — вот это было бы чудо. Но не жизнь.
— Вы хотели бы увидеться со своим другом?
У меня нет друзей.
— Леди Куотермэн… Сибил.
— Она здесь и горит нетерпением поговорить с вами. Вы не против?
Пилигрим встал.
Протянув вперед руку, он подвинул к себе записи доктора и оторвал верхнюю страницу. Затем с листком в руке подошел к окну.
Фуртвенглер застыл, наблюдая за ним.
Пилигрим поднес листок к свету. Приложил к стеклу, разгладил пальцами.
Фуртвенглер по-прежнему не шевелился.
Пилигрим прислонился к бумаге лбом — так крепко, что изморозь на стекле слегка подтаяла.
Затем повернулся и протянул листок Фуртвенглеру. На нем, над записями доктора, отпечатался узор.
На мгновение он показался Фуртвенглеру похожим на слово «нет».
Буквы были написаны не чернилами, а льдом. На глазах у Фуртвенглера они растаяли и исчезли, оставив на бумаге лишь мокрое пятно.
6
Вечером того же дня Сибил Куотермэн подошла к окну в номере отеля «Бор-о-Лак» и остановилась, глядя на большой прямоугольный пакет, лежащий на столе.
Пакет был завернут в толстую промасленную холстину и накрепко перевязан красной бечевкой. Сейчас бечевка была разрезана — благодаря посыльному отеля, который откланялся и вышел из номера пару минут назад. Сибил знала, что содержимое завернуто внутри в льняные тряпицы и бумагу. Она обнаружила это неделю назад, впервые вскрыв отданный ей пакет.
Форстер положил его на стол после суицидной попытки Пилигрима, когда маркиза временно поселилась в доме номер восемнадцать по улице Чейни-Уок. «Ни о чем меня не спрашивайте, миледи», — предупредил он, выполняя инструкции хозяина, данные ему в записке, которую Пилигрим предусмотрительно оставил на полу возле спальни перед тем, как повеситься на кленовом суку. Камердинеру было велено доставить пакет леди Куотермэн и уничтожить записку, как только он прочтет ее и поймет, что от него требуется. Он так и сделал.
Отправившись в Цюрих, Сибил взяла пакет с собой. Горничная Фиби Пиблс, глядя на него, сгорала от любопытства, однако задавать вопросы не смела.
И никто не смел. Поэтому Сибил Куотермэн одна знала, что в ее распоряжении находится полный комплект дневников Пилигрима. Она только понятия не имела, что с ними делать.
Прочитать? Но это его дневники, личные. Тогда зачем Пилигрим отдал их ей? А что, если в них написано больше, чем положено знать окружающим? Что, если в них открываются такие тайны, которые даже Сибил не знает? И, быть может, не хочет знать…
Она вздохнула.
Закрыла глаза, открыла их — и решительно села за стол.
Взялась за края холстины, развернула. Потом льняную тряпку. И наконец бумагу.
Вот они, в кожаных переплетах. «Записи Пилигрима, — подумала она, — Его секреты…»
Положив первый дневник перед собой на стол, Сибил начала листать убористо исписанные страницы, отметив про себя, как аккуратно Пилигрим выдерживал поля. Все абзацы были строго ограничены с обеих сторон.
Внезапно ее внимание привлекла одна дата.
«При свете камина: два часа утра, воскресенье, первое декабря 1901 года. Хартфорд Прайд.
Генри Джеймс обожает списки. Он сказал мне сегодня вечером в гостиной, что его дневники почти все кончаются списками имен.
— Ваших знакомых? — спросил я. — Мест, где вы бывали?
— Нет-нет, ничего подобного. Людей и мест, которые я собираюсь описать. Имена могут дать такой импульс! Возьмите, к примеру, фамилию Блеет. Я придумал ее в поезде. Что первое вам приходит на ум?
— Баран.
— Правильно. Но Блеет — фамилия. Каким вы видите ее обладателя?
— Боюсь, не шибко привлекательным. Лицо как у барана. Голова утонула в плечах. Маленькие озабоченные глазки. Руки болтаются вдоль туловища. Он носит перчатки…
— Черные перчатки, — кивнул Джеймс.
— Да, черные перчатки.
— И черные туфли?
— Точно. В крапинку.
— В серую крапинку, я полагаю. По-моему, Блеет носит только черное и серое. Белое — никогда. Бараны не бывают чисто белыми.
— Это верно.
Я умолк. Джеймс отвел глаза. Я думал, что мы покончили с Блеетом, но не тут-то было.
— Какая у него фигура? — спросил он меня.
— Округлая, — сказал я. — Не жирная, но пухлая.
— Он невысок.
— Да-да.
— Но и не карлик.
— Точно. Не карлик.
— Вы говорите, он округлый?
— Именно. Похоже, ему приходится ложиться на пол, чтобы надеть пальто. Вкатиться в него. Он не может застегнуть пуговицы.
— Их застегивает слуга.
— Да, а потом помогает ему подняться.
— Он носит фетровую шляпу, — добавил Джеймс.
— Причем носит в руках — и толком не знает, что с ней делать.
— И у него черный воротник.
— Абсолютно точно! Каракулевый.
— Боюсь, он часто ноет.
— Я бы сказал — бесконечно.
— И глаза у него на мокром месте…
— Да, его все время что-то гложет.
— Вы когда-нибудь его встречали?
— Нет, — сказал я. — Он же не существует!
— Теперь существует.
Джеймс покосился в мою сторону и улыбнулся по-детски с озорной и почти самодовольной улыбкой.
Я рассмеялся.
— Теперь вы понимаете, в чем ценность моих списков?
— Еще как понимаю. Я всю жизнь гадал, откуда писатели берут имена своих персонажей.
— Большинство появляются уже со своими именами, — отозвался он. — Изабель Арчер, например. Вовек не забуду тот день, когда она возникла в моем сознании и сказала: «Я здесь, можешь начинать». Словно я художник, а она пришла позировать ко мне в студию.
— «Женский портрет»?
— Да. Стоило ей назвать имя, как я сразу его узнал. Как будто она вчера оставила мне свою визитку… Или не вчера, а неделю назад. Я ждал ее прихода. Не то чтобы я сразу все про нее понял — просто я знал, что она мне интересна. Меня влекли к ней дразнящие намеки, сплетни и слухи о ее жизни. Казалось, мне уже рассказывали о ней. У меня было такое впечатление, что она реальна и я последним о ней услышал. «Ее зовут Изабель Арчер, — сообщил мне внутренний голос. Тебе интересно?» Да, сказал я. Да. «У нее много денег», — добавил голос. Деньги — трагедия — интрига — Отчаяние… Мне пришлось прервать этот ряд, чтобы добежать до бумаги. Н-да… Понимаете? Ты видишь лицо, фигуру, потом слышишь имя, и охотнику до сплетен, живущему в тебе, хочется узнать все. Всю эту грязную историю. Или грустную. Или прекрасную — какой бы она ни была. Изабель Apчep, богатая и красивая — или же бедная и заурядная. Какая? Несомненно, американка, попавшая в сети утонченного европейского коварства и доморощенной американской жадности. Что с ней станется? Вот она сидит перед тобой — улыбающаяся и спокойная с виду, — и это все, что ты знаешь. А потом… начинаешь писать.
— Вас послушать, так это очень просто, — промолвил я.
Мне не понравилась история Изабель Арчер, хотя, естественно, я не мог ему этого сказать. Конец был слишком трагичным, хотя и правдивым, и я закрыл книгу с чувством глубокого разочарования. Не скажу, чтобы я вел моральный образ жизни, и тем не менее я жду этого от других. А разве все мы не ждем?
— Вам стоит лишь окинуть взглядом людей, которые собрались в моей гостиной, — продолжал Джеймс, — чтобы понять, как это трудно на самом деле. Прочитать по лицу. Понять жест. Что вы можете сказать мне о каждом из них? Гораздо меньше, чем вам кажется, Пилигрим, даже если вы думаете, что знаете их как свои пять пальцев. Все люди лгут, так или иначе, в той или иной степени. Никто не говорит правду о себе самом. Это просто невозможно. Мы всегда ищем себе оправдания. Что-то всегда нуждается в оправдании. Мы наносим друг другу непоправимый вред, поскольку не хотим оправдывать чужие недостатки — только свои. И это печально. Как раз этим-то я и беру, — закончил он с жаром. — Тем, что умею видеть, воспроизводить и оправдывать ложь других людей.
— А вашу собственную, мистер Джеймс? — спросил я. — Вашу собственную ложь?
— Ее не осталось. У меня ничего не осталось за душой. Я все предал бумаге.
— Ясно.
— Не поймите меня превратно, мистер Пилигрим. Я не утверждаю, что больше никого не обманываю. Но я не лгу самому себе. Не пытаюсь себя оправдать. Я попросту записываю.
Я верю ему. Быть может, это звучит нахально, но теперь я прощаю ему судьбу Изабель Арчер. Если бы конец был таким, как мне хотелось, Джеймс предал бы всех нас, написав не «Женский портрет», а «Дамский буклет».
На прощание, когда мы расстались, перейдя к другим гостям и другим разговорам, он сказал мне:
— Спасибо за мистера Блеета. Надеюсь, я встречусь с ним снова. — Он улыбнулся. — Возможно, в каком-нибудь городке.
— Да, — ответил я ему. — В каком-нибудь городке. Я позвоню ему и привезу к вам.
— В пальто, я надеюсь.
— Непременно. Я сам помогу мистеру Блеету в него вкатиться.
Гарри Куотермэн увел Джеймса в библиотеку посмотреть коллекцию старинных книг. Быть может, я пошел бы туда тоже, если бы не заметил, что за ними увязался Харкорт. Зануда Харкорт. «Харкорт из рода Бодлейнов», как он всегда представляется. На мой взгляд, он типичная копия Урии Гиппа (Персонаж романа Ч. Диккенса «История Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим»). Вечно ходит на цыпочках, вечно болбочет и пускает пузыри, будто утопленник. И даже руки потирает в точности как Гипп — словно умывает их без воды. Я его не перевариваю, равно как и его пустомелю-жену Розу. Ума не приложу, как они сюда попали. Я же видел, как бедная Сибил мучилась в их обществе на Портман-сквер. Должно быть, их пригласил Куотермэн, поскольку он обожает дураков. Дураков и предателей. Воров. Печально, однако вполне возможно, что еще до окончания вечера Xapкорт тихой сапой заставит Гарри завещать его старинные книги Бодлейнам.
Элеонор и Стивен Копланды вскоре были изгнаны вместе с Марго и Дэвидом в игровую комнату. Двоюродные сестры и братья, почти сверстники, они знали друг друга всю жизнь. Другие дети Куотермэнов — «наши Прайды», как зовет их Сибил — немного посидели с нами за чаем, что же до Марго с Дэвидом, то им позволили поужинать со взрослыми. Глядя, как они уходят, подгоняемые Сюзан Копланд, до сих пор ходившей в трауре, я преисполнился к ним жалостью. Потерять отца и дядю два месяца назад — и даже не знать почему! Подозреваю, что Сюзан пошла с ними, чтобы пресечь ненужные вопросы и безответственные умозаключения Марго.
Смерть всегда интригует, и молодым требуется уйма ответов, которые никто из нас не может им дать. Причем не столько на вопрос «Что это?», сколько «Почему?». А в случае Симса Копланда каждый вопрос грозил тем, что предательская правда выплывет наружу.
Я знал его, хотя и не близко. Он прекрасно поработал над недавно открывшейся галереей «Тэйт». Такая трагедия после такого триумфа! Считалось, что его убило переутомление, то есть из-за крайнего истощения организм оказался подвержен десяткам болезней. Симс уехал в Венецию, где в каждом канализационном люке и под каждым камнем таится чума. Такова была одна из версий. Или же не в Венецию, а в Биарриц, ставший популярным благодаря принцу Уэльскому и миссис Кеппел, где Симс, по другой версии, отравился моллюском. Все эти грошовые байки Роза Харкорт слушала с открытым ртом и разносила из салона в салон. И конечно же, добавляла она злорадно, он поехал туда без жены. Мы все понимаем, что это значит… В газетах недвусмысленно писали, что мистер Копланд, которого вот-вот должны были произвести в рыцари за выдающиеся достижения в собрании коллекции британской живописи шестнадцатого и семнадцатого веков во вновь открывшейся галерее «Тэйт», поехал по делам в Париж и умер там от острой пневмонии.
Именно так и сказали детям. Если не грошовую байку, то по крайней мере трехгрошовую выдумку.
Истина заключалась в том, что он повесился в номере отеля возле станции Воксхолл, на берегу реки напротив любимой галереи. Тело нашел его секретарь Эксетер Райли; Симс порой просил его забронировать номер, чтобы передохнуть там пару часов от бремени непосильных трудов. В те выходные он сообщил, что едет в Париж, чтобы приобрести до сих пор неизвестную миниатюру Хиллиарда (Хиллиард Николас (1547–1619), английский миниатюрист и ювелир), которой, естественно, не существовало в природе. Все это Эксетер Райли объяснил Сюзан, стоя в ее гостиной солнечным сентябрьским днем, в то время как в саду готовились к приему приглашенных на вечеринку гостей.
Сибил сказала мне, что Эксетер Райли нашел предсмертное письмо, но уничтожил его, никому не показав. По словам Сибил, Эксетер Райли дал обет молчания, и никакие законники не сумеют выжать из него ни слова. Может, это и к лучшему. Если Симс вел двойную жизнь, в чем бы она ни заключалась, или же страдал от какой-то ужасной болезни, зачем сообщать об этом жене? Почему ему расхотелось жить, так и осталось тайной. В глубине души мне кажется, что это правильно. Захотел человек в трагическую минуту умереть — и умер. Но он оставил по себе прекрасный памятник искусства, а также жену и детей, которые навсегда сохранят о нем самые лучшие воспоминания. Его будут помнить как человека порядочного, достойного уважения. А кроме того, бедняга осуществил свое желание и умер. Везет же некоторым!»
Сибил отодвинула дневник и налила себе любимого виски. Она пила его аккуратно и не морщась. Напиток растекся по организму приятным теплом. Потом она закурила сигарету.
На секунду у нее перед глазами всплыли повешенные тела Симса и Пилигрима — сперва смутно различимые, затем все более отчетливые, как фотоснимки в подносе с проявителем. В том, что она прочла, по большому счету не было ничего нового, включая мнение Пилигрима о Симсе и его смерти. И все же… «Нас вечно влечет к себе прошлое, — подумала она. — Мы постоянно вспоминаем тех, кого любили, и возвращаемся к кризисным моментам, заново переживая всю свою жизнь. Эти 'моменты приводят нас к неизбежному выводу о том, что ничего уже не будет так, как прежде».
«Не надо, — промелькнуло у нее в голове. — Не думай об этом. Пусть жизнь идет своим чередом».
Сибил налила себе еще виски и придвинула дневник к свету.
Сон. Записан в шесть часов утра.
Образ барана. Одного-единственного.
Забавно? Я не уверен. Похоже, это связано не столько с моим разговором с Джеймсом о мистере Блеете, сколько со сновидениями о сырой земле и отдаленных вспышках света. А кроме того, баран молчит. Он не блеет. Стоит в профиль, повернув голову так, чтобы видеть меня, и смотрит почти обвиняющим взглядом. «Зачем ты привел меня сюда?» — словно спрашивает он, хотя вокруг царит полная тишина.
Я оглядываюсь по сторонам и начинаю понимать, где нахожусь. На сей раз здесь безлюдно. Земля пропитана влагой, хотя и не похожа на болото. Трава примята дождем. Я стою посреди просторного поля, которому не видать ни конца, ни края. Горизонта нет — только земля. Возможно, я смотрю на себя сверху вниз. По крайней мере мне так кажется — хотя, как это бывает во сне, я гляжу на барана не с высоты, а в упор.
Вокруг на мили вперед тянутся рвы. Не просто канавы, какие бывают на обочинах дорог: они глубже и выглядят так, слово люди вырыли их лопатами и кирками, аккуратно подровняв края. Может, это рвы для канализационных труб? Или же их заполнят камнями и цементом, и они станут фундаментом для какого-то гигантского здания? А может, здесь построят забор, чтобы оградить поле, на котором я стою… Поле — или монастырский двор. Или погост.
Я стою не шевелясь. И хотя я знаю, что одет, но не имею ни малейшего понятия, во что. Не могу рассмотреть, какого цвета мой рукав. Не соображаю, из какой ткани сшита одежда и какой у нее покрой. Я чувствую лишь ее свинцовый вес.
Что-то происходит. Я не знаю что. Но что-то громадное то ли падает вниз, то ли взрывается. Дождь внезапно становится горячее, почти ошпаривает. Я протираю глаза, но по-прежнему не двигаюсь с места, а когда оглядываюсь по сторонам, то вижу поток баранов, которые начинают собираться во рвах. «Поток» — самое верное слово. Они текут со всех сторон, волнообразно покачивая спинами и продвигаясь вперед, так что траншеи колышутся рябью. Когда рвы заполняются бараны останавливаются, словно ожидая команды, которой я жду вместе с ними.
Тишину не нарушает ни единый звук. И хотя ветер вздыхает постоянно, вздохи его не становятся ни громче, ни тише. И тон остается тем же. Он просто существует, не меняясь. Ветер дует сквозь все мои сны, всегда где-то вдали. А деревьев, ветви которых придают ветру звук, никогда не видно.
Эти слова появляются под моей рукой, словно по волшебству, и ветром проносятся по страницам. Во сне я не осознаю, что они мне знакомы. Я просто записываю их.
Спины в овраге рывком подаются вперед — и замирают.
«Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, dona eis requiem».
«Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира» (Евангелие от Иоанна, 1:29), даруй им вечный покой!
Тишина стала вселенской.
Что мне приснилось
Что мне снится?
Что это за место, столь суровое и беспощадное? Забитое битком, однако пустое на вид и такое печальное, словно сама земля впала в вечную скорбь? Боюсь, это скотобойня, а мы все — бараны.
То, что я знаю о прошлом, превращает будущее в такое бремя, которое мне нести не под силу. Хоть бы лучик дневного света увидеть! Услышать бы какой-нибудь другой голос, кроме моего собственного!»
Сибил закрыла дневник. Она плакала. Сперва она даже не поняла почему — но потом ее осенило. Из-за слов «даруй им вечный покой». Заветная мечта Пилигрима.
Перед сном она попросит Фиби завернуть дневники и положить их в шкаф.
До следующего раза.
7
— Вы уверены, что рассказали мне все?
— О чем?
— О ваших отношениях с мистером Пилигримом.
Глядя на Сибил на следующее утро, Фуртвенглер казался не дружелюбным врачом, а скорее прокурором. Говорил холодно, а вопросы задавал почти бестактные.
— Не знаю, на что вы намекаете, доктор, но могу сказать, что мистер Пилигрим не мой любовник. И никогда им не был.
— Я этого не говорил.
— Но думали.
— Да, вы правы. Однако я никогда не позволил бы себе вдаваться в детали. То, что вы с мистером Пилигримом делаете…
— Не оправдывайтесь, герр доктор. Я прекрасно вас понимаю. Мы с мистером Пилигримом ничего не делаем. Вы когда-нибудь слыхали о простой дружбе?
— Простая дружба между мужчиной и женщиной — явление довольно редкое, леди Куотермэн. Вы наверняка знаете это по опыту.
— Я ничего подобного не знаю.
— А у вашего мужа есть подруги?
— Подруги и друзья женского пола — это не одно и тоже. И вынаверняка знаете это по собственному опыту, доктор.
Они сидели в зеленых креслах в приемной, озаренной горящим камином, и смотрели друг на друга — оба настороже, оба готовые дать отпор. Доктор Фуртвенглер не сомневался, что леди Куотермэн ему солгала. В свою очередь, Сибил начала терять к нему доверие. С какой стати она должна терпеть такое хамство?!
— Вы говорите, что не были любовниками, — сказал доктор. — Но мне необходимо понять природу ваших взаимоотношений.
Этот вопрос показался Сибил Куотермэн наглым и глупым.
— Скажите по крайней мере: давно вы с ним знакомы?
— Целую вечность.
— Прошу вас, леди Куотермэн!.. Чем больше вы мне расскажете, тем скорее я смогу ему помочь. «Целую вечность» — это не ответ.
— Почему?
— Для того, что мне необходимо знать, вечность — слишком неопределенное понятие. Оно может означать что угодно.
— Ладно, — вздохнула Сибил. — Мне было двенадцать. Ему — восемнадцать.
— Двенадцать и восемнадцать. Значит, вы познакомились в…
— В 1880 году. Тогда умер мой отец.
— А мистер Пилигрим?
— Я нашла его в саду.
— Простите?
— Я нашла его в саду. Это было в Чисвике.
— В Чисвике?
— Да, я там выросла. В западной части Лондона, около реки. Темзы.
— Вы там родились?
— Нет, хотя и могла бы. Понятия не имею, где я родилась.
Мне никто не говорил.
— Ясно. Значит, вы нашли мистера Пилигрима в саду.
— Да. Летом, в августе. Отец умер накануне, и моя мать была в отчаянии. Она хотела, чтобы мой брат Симс был рядом с ней. А меня видеть не желала. Я была этому только рада, потому что сама не находила себе места от горя. Было ранее утро. Я не спала всю ночь. Я вышла в сад в ночной рубашке, босиком. До сих пор отчетливо помню ощущение травы и росы под ногами. На мне было что-то накинуто — по-моему, шерстяное одеяло. Голубое… У вас есть сигарета? Мне хочется курить.
Доктор Фуртвенглер встал и протянул серебряный портсигар. Сам он тоже взял сигарету и прикурил обе от щепки, которую вытащил из камина.
Сибил откинулась на подушки и сощурилась, глядя на огонь. Дым от сигареты колечками клубился вокруг ее лица. При свете дня ее красота была еще разительнее, хотя сама маркиза, похоже, этого не осознавала. В ее внешности не было ничего искусственного. Бледное лицо, зачесанные назад волосы, сине-фиолетовые глаза — все от природы, без прикрас. Из украшений на ней была лишь нитка жемчуга, обручальное и свадебное кольца да маленькая брошка из оправленной в серебро зеленой яшмы, приколотая к платью. Фуртвенглер заметил также родимое пятно на запястье под ладонью — красноватую, еле различимую полоску, похожую змейку.
— Вы говорите, что вышли в сад. Рано утром?
— На заре. Было уже светло, хотя солнце еще не встало. Наш сад в Чисвике обнесен забором — старым серым, увитым плющом и диким виноградом. Осенью забор становится оранжево-красным, словно пылает. Но в то утро он был зеленым. Сочные, плотные виноградные гроздья, почти закрывающие камни… И деревья. Это было изумительно. Прекрасно. К одному из деревьев, дубу, была приставлена лестница. Не знаю зачем, я просто помню, что она там была. И…
— И что?
— Возле лестницы, на траве под дубом лежал молодой человек.
— Мистер Пилигрим?
— Да, мистер Пилигрим. Никогда в жизни не видела таких красивых людей. Даже статуи или картины не шли с ним ни в какое сравнение. Живые люди — тем более… Волосы цвета меди — как пламя, а лицо… Да вы сами видели. Прозрачная кожа, полные губы, орлиный нос… На нем была голубая куртка и светло-серые брюки. Белая рубашка без галстука. Я… Видите ли, он спал. А я смотрела на него и думала, что в саду каким-то образом очутился бог. Брошенный всеми.
— И когда он проснулся?
— Я сама его разбудила. Мне было невыносимо смотреть, как он лежит там в росе. Я была уверена, что он простудится насмерть, поэтому я подошла и тронула его ступню пальцами ног. Увидев меня, он улыбнулся и сказал: «Мне снился сон…»
— Сон?
— Да. Он сказал, что уснул и ему приснился сон.
— Но что он делал в вашем саду? Как он туда попал?
— Я спросила его об этом, очень деликатно. Я совсем не боялась его, мне просто было любопытно. И конечно же, я не хотела, чтобы он ушел.
— И что он ответил?
— Он сказал, что не знает, как попал сюда. Он даже не знал, где находится. И мое имя ничего ему не говорило. Я спросила, кто он такой, и сперва он тоже ответил, что не знает. Но потом добавил, что его зовут Пилигрим.
— Значит, так вы с ним встретились…
— Так мы с ним встретились. В саду, летним утром, после кончины моего отца. В 1880 году.
В приемной послышался шум. Люди здоровались и топали ногами, стряхивая снег. Через порог пахнуло морозным воздухом. Огонь в камине затрепетал. Сибил нагнулась и тронула свои лодыжки.
— Сквозняк, — сказала она с улыбкой. — Он такой красноречивый, верно?
— Красноречивый?
— В переносном смысле, разумеется. А с вами ничто не разговаривает, доктор? Я имею в виду природу. Ветер? Капли дождя? Проходящие мимо звери?
— Боюсь, что нет. Очевидно, у меня куда более скучное восприятие мира.
— Не обязательно. По-моему, это дар. Как музыка. У одних людей есть музыкальный слух, у других нет. Не думаю, что это такой уж серьезный недостаток.
Она улыбалась. Надо быть с ним полюбезнее. Зачем раздражать его? Доктор Фуртвенглер — это все, что у нее сейчас есть.
— И что же сказал вам сквозняк, леди Куотермэн? Мне просто любопытно..
— Что прибыла какая-то важная персона. Вот что он сказал. Чувствовалась какая-то решительность, напористость. Не знаю, как это сформулировать поточнее. Но каким бы ни был источник, ветерок подул освежающий.
— Это верно.
Доктор Фуртвенглер на ощупь придвинул к себе часы и, поглядев на стрелки, сделал огорченный вид.
— Меня ждет пациент, леди Куотермэн. Прошу извинить.
— Да, конечно.
Доктор встал, поправляя жилет и пиджак.
— Я увижу вас сегодня вечером? — спросил он.
— А зачем? Если, по вашим словам, мистер Пилигрим не желает со мной встречаться… Или вы полагаете, его настроение изменится?
— Возможно, если вы придете к чаепитию, он будет настроен более общительно.
— В таком случае я приду в половине пятого.
— Тем не менее советую вам быть готовой к тому, что он откажется с вами разговаривать. Состояние мистера Пилигрима в данный момент очень нестабильно. По-моему, он чего-то опасается. То ли изнутри, то ли извне. Он по-прежнему не промолвил ни слова.
— Понятно.
Фуртвенглер кивнул и повернулся к двери.
— Позвольте сказать вам пару слов, доктор, пока вы не ушли
— Разумеется. — Доктор обернулся и застыл на месте.
— Когда он заговорит… о чем бы то ни было… вам многое покажется небылицей. В общем, он порой рассказывает истории, которые… — Сибил отвела глаза, — попросту невероятны. — Она бросила сигарету в камин. — И все же я попрошу вас поверить ему, хотя бы на миг. Ради его же блага.
— Вы думаете, он сумасшедший?
— Я ничего не думаю. Я просто умоляю вас не разрушать его иллюзии. Вера в них — единственное, что поддерживает его.
— Спасибо, леди Куотермэн. Я приму ваш совет во внимание. Значит, до вечера?
— Да, — кивнула она. — До вечера.
— Всего вам хорошего.
— И вам тоже.
В вестибюле Фуртвенглер сказал что-то привратнику, старому Константину. Сибил услышала свое имя, но говорил доктор довольно тихо, да и немецкий она знала не очень, поэтому толком ничего не поняла.
Она встала.
Она устала.
Она почти не спала.
Согрев у огня руки, Сибил повернула их ладонями вверх и увидела родимое пятно..
Она задумчиво уставилась на него.
— Черт тебя побери, — прошептала она. — Черт тебя побери!
8
На самом деле Фуртвенглера не ждал пациент. Вернувшись к себе в кабинет, он увидел там, как и предполагал, доктора Юнга и доктора Менкена.
Именно появление доктора Юнга в вестибюле вызвало у леди Куотермэн замечание о красноречивости сквозняков. Фуртвенглера это раздосадовало. Казалось, Юнг умел производить впечатление на людей даже незримым появлением за кулисами.
Менкен начал работать в клинике недавно. Выпускник Гарварда, он приехал из Америки, где был одним из последних учеников Уильяма Джеймса. Сравнительно молодой тридцати двух лет, блестящий ученый — но до ужаса серьезный. Юнг поставил себе задачей вызвать на лице у Менкена хотя бы одну улыбку за день, однако пока не преуспел. Если бы Джеймс был еще жив, Юнг написал бы ему жалобное письмо: «Неужели нельзя улыбаться, улыбаться и быть прагматиком» (Перифраз слов Гамлета «что можно улыбаться, улыбаться и быть мерзавцем». В. Шекспир, «Гамлет», перевод Б. Пастернака)?
Карл Густав Юнг, которому было уже под сорок, излучал безграничный энтузиазм. Он завоевал себе имя, опубликовав в 1907 году работу «Психология шизофрении». Этот труд явился открытием и привлек внимание Зигмунда Фрейда, которое со временем привело к катастрофическим последствиям.
Психиатрическая клиника Бюргхольцли не имела себе равных, во всяком случае в Европе. Центр научных и прикладных психиатрических исследований существовал с 1860 года, а в 1879 году, когда его директором стал Август Форель, клиника обрела международный статус. После того как Форель ушел на пенсию, его сменил Эйген Блейлер, нынешний директор центра.
Специальностью Блейлера была шизофрения — слово, которое он сам придумал для dementia praecox (раннего слабоумия (лат.)). Теория его была проста. Мужчины и женщины, страдавшие слабоумием, считались неизлечимыми. Тем же, кто болел шизофренией — то есть раздвоением личности, — можно было помочь, вернув их в реальный мир из мира фантазий, в который они прятались и где жили собственной жизнью.
Для неженатого Блейлера клиника была домом, и он все время проводил либо с пациентами, либо с персоналом. Что касается медиков, они находили его постоянное присутствие несколько обременительным. «Порой мне кажется, что он записывает, сколько раз каждый из нас сходил в туалет», — жаловался Юнг.
Как Форель, так и Блейлер были строгими противниками спиртного. «Доктор не в силах вылечить алкоголизм, сам не будучи абстинентом» — таков был один из афоризмов Фореля. «А если пациент страдает приапизмом, значит, его лечащий врач должен отказаться от секса?» — спрашивал Юнг.
Войдя в залитый солнечным светом кабинет, Фуртвенглер приветствовал коллег взмахом руки.
— Садитесь, господа!
Он подошел к шкафу и выудил оттуда бутылку бренди со стаканами. На виду такие вещи держать было нельзя. Все врачи Бюргхольцли недавно получили от начальства строгую директиву: «Ходят слухи, что кое-кто из медицинского персонала считает дозволенным — и даже необходимым — хранить у себя в кабинетах запасы спиртного. Надеюсь, эти слухи лишены оснований, поскольку я уже выразил свое мнение по поводу сей прискорбной привычки». И подпись: «Блейлер».
Лишенного чувства юмора и довольно занудного по характеру, доктора Блейлера тем не менее уважали. С другой стороны, уважали его не настолько, чтобы отказаться от спиртного. У каждого врача в кабинете была заначка.
Менкен сел, но Юнг остался стоять.
— Вы чем-то расстроены, Карл Густав? — спросил Фуртвенглер.
— Да, — ответил Юнг. — У Татьяны Блавинской серьезный рецидив, и я вне себя от злости и разочарования. Что-то — я пока не знаю что именно — заставило ее умолкнуть. Она сейчас почти в состоянии кататонии, и это убивает меня, поскольку мы добились с ней большого прогресса. Кто-нибудь из вас знает, что могло вызвать такую реакцию?
Менкен покачал головой и взял стакан с бренди. Фуртвенглер подошел к Юнгу, стоявшему возле среднего окна, и протянул ему стакан.
— Да, — сказал он. — Не исключено, что я могу это объяснить. Но…
Он вернулся за свой стол и сел.
— Но? — нетерпеливо повторил Юнг. — Что «но»?
— Это чистой воды предположение. — Фуртвенглер сделал глоток.
Юнг нервно порылся в карманах, выудил оттуда манильскую сигару и закурил, бросив обгоревшую спичку на пол.
— Прошу вас, не бросайте спички на пол! — раздраженно буркнул Фуртвенглер. — Возьмите пепельницу. Вы везде оставляете за собой пепел.
Юнг взял пепельницу и, сжав в зубах сигару, а во второй руке — стакан, прошипел:
— Дальше, пожалуйста!
— Блавинская считает, что к ней прибыл посланец с Луны, — сказал Фуртвенглер.
— Вот как? — Юнг подался вперед.
— Да. Естественно, это полная чушь.
— Раз она верит, значит, прибыл, — заявил Юнг. Туг он был непоколебим. — Если мы постоянно будем убеждать графиню, что она не права, мы ей не поможем. Кто этот посланец? Кто-нибудь его видел? Его — или ее? Это мужчина или женщина? Она вам сказала? Что именно она сказала?
— Это мужчина, — отозвался Фуртвенглер, и я его видел.
— Ага!
— Не спешите кричать «ага!». Это просто новый пациент. Палата 306 — неподалеку от номера Блавинской. Очевидно, они встретились…
— Замечательно! Замечательно! Вы хотите сказать — они узнали друг друга?
— Она утверждает, что узнала его.
— И что? Он действительно с Луны?
— Бога ради, Карл Густав!
— Вы понимаете, что я имею в виду. Он тоже утверждает, что прибыл с Луны?
— Нет. Он вообще ничего не утверждает. Он немой.
— Немые луняне! Целых двое! Может, они подпишут конвенцию?
Менкен еле удержался от улыбки.
— Когда он прибыл, этот посланец? — спросил Юнг.
— Вчера днем. И никакой он не посланец. Он приехал… его привезли из Англии..
— Говорят, Англия — та же Луна, — заявил Юнг, глянув на Менкена.
Тот сидел с каменным лицом, чувствуя себя как рефери на теннисном матче. Это была его постоянная роль во время таких дискуссий: чуть меньше, чем участник, чуть больше, чем зритель. Однако именно от него ждали беспристрастных суждений, так что он не имел права становиться на чью-либо сторону.
— Как его зовут, этого человека? — спросил Юнг.
— Пилигрим.
— Пилигрим? Интересно…
— Что именно вам интересно?
— Все! Татьяна Блавинская уверена, что он такой же лунный житель, как она сама, это я понял. Но что вы еще о нем знаете? Кто он, из какого социального круга? Быть может, он человек искусства?
— Боже правый! Да, верно, — ответил Фуртвенглер. — Вы слышали о нем?
— Как его зовут? Я имею в виду его имя.
— у него нет имени. Он Пилигрим — и все.
— Так он подписывается. Я читал его статьи. Он искусствовед, причем блестящий. Написал великолепную книгу о Леонардо да Винчи. Умный парень… И в чем его проблема? В каком он состоянии?
— Он потенциальный самоубийца.
— Бог мой, как печально! Он уже пытался наложить на себя руки?
— Да, несколько раз. В последний раз он повесился. Обстоятельства его самоубийства крайне необычны. По идее он должен был умереть.
Фуртвенглер рассказал о медицинских отчетах Грина и Хаммонда, которые оставила ему для изучения леди Куотермэн.
— Мне хотелось бы его увидеть, — сказал Юнг. — Очень хотелось бы! Можно?
— Конечно. Поэтому я и пригласил вас обоих.
— Так вы говорите, он должен был умереть, но каким-то чудом остался в живых? — спросил Менкен.
— Похоже на то, — откликнулся Фуртвенглер. — Оба обследовавших его врача подписали свидетельство о смерти и уехали. Как вдруг — часов через пять, или шесть, или семь после повешения — он ожил.
— Возможно, на самом деле он не хотел умирать, — предположил Менкен.
— Но вы говорили, он хотел покончить с собой и до того. То есть были другие суицидные попытки? — спросил Юнг.
— Да.
— Тоже повешение?
— Нет. Другими способами. Он топился. Принимал яд. Все как положено.
— Потрясающе! Хотя, быть может, Менкен прав, и парень просто плохо старался?
— По-моему, для того чтобы пролежать семь часов без дыхания и пульса, нужно как следует постараться, — возразил Фуртвенглер.
— А теперь Блавинская думает, что он явился к ней с Луны.
— Увы…
Блавинская не относилась к числу любимых пациентов Фуртвенглера.
Юнг сел и решительно хлопнул себя по колену.
— Когда мы можем его повидать?
— Сейчас, если хотите.
— Очень даже хочу. Давайте выпьем! Мы все отправимся вместе. На Луну, господа! — Юнг поднял стакан и опустошил его. — На Луну — и в темпе!
Фуртвенглер крепко сжал в руке стакан. По предварительной договоренности с леди Куотермэн и с одобрения Блейлера Мистер Пилигрим был его пациентом. Тем не менее, когда Фуртвенглер поставил стакан и пошел, догоняя коллег, его кольнуло нехорошее предчувствие. Он уже не раз терял своих пациентов из-за Юнгa — как, например, Блавинскую. Именно поэтому его так возмутил рецидив ее болезни. Бьющий через край энтузиазм Юнгa порой сводил на нет все усилия других врачей. За ним нужен был глаз да глаз.
Поворачивая ключ в двери, Фуртвенглер подумал: «В один прекрасный день я вышвырну его из клиники! Надо только придумать как».
9
Пилигрим, беспомощный, словно ребенок, стоял посреди комнаты. Кесслер, обливаясь потом, пристегивал к его рубашке воротничок.
— Он что, не может сделать это сам? — осведомился Фуртвенглер.
От неожиданности непослушная застежка выскользнула из рук, и у Кесслера аж дух перехватило от обиды.
— Он пытался, сэр. По-моему, он хотел бы одеться сам, но где-то на полу валяются еще три застежки. Он уронил их. Я завяжу ему галстук, если вы не против.
Санитар уже выбрал великолепный голубой шелковый галстук, который висел у него на плече. Он кивнул двум другим врачам, молча стоявшим в белых халатах возле двери.
— Доброе утро, господа, — сказал он. А затем, глянув на Пилигрима, продолжил: — Мы уже прогулялись, а теперь ждем обеда. — Обернув галстуком шею пациента, Кесслер принялся завязывать узел. — Мы плохо спали, все стояли у окна и смотрели на небо. В шесть утра, за час до рассвета, мы сели и отвернулись к стене, крепко прижавшись к ней коленями. В четверть восьмого мы признали, что нам надо в туалет, сходили и вернулись к окну. Когда взошло солнце, мы подняли руку и помахали ему. Удивительно, да? И больше никаких жестов. Руки почти всегда опущены, и орудует он ими неуклюже, чему свидетельство — три потерянные застежки.
Кесслер приготовился затянуть узел галстука, но тут Пилигрим вдруг поднял руки и оттолкнул его.
Кесслер отступил назад.
— Ну что ж. Еще одна попытка.
Пилигрим закончил узел и сдвинул его набок.
Фуртвенглер подошел к нему по ковру.
— Мистер Пилигрим! — сказал он, сияя отшлифованной годами улыбкой. — Я привел к вам познакомиться своих коллег — доктора Юнга и доктора Менкена.
Пилигрим, опускавший кончики воротника, повернулся к зеркалу над комодом.
— Мистер Пилигрим!
Фуртвенглер протянул к нему руку, но не успел он коснуться пациента, как Юнг воскликнул:
— Нет, не надо! Оставьте его в покое. Ладони Пилигрима упали вниз.
Кесслер подошел к нему с твидовым пиджаком фирмы «Харрис» в руках.
Юнг, приложив к губам палец, взял у него пиджак. Кесслер отошел и встал, наблюдая вместе с остальными.
— Ваш пиджак, мистер Пилигрим, — сказал Юнг.
Пилигрим повернулся чуть-чуть — так, чтобы не встречаться с Юнгом взглядом — и сунул руки в рукава с сатиновой подкладкой.
— Я знаю, кто вы, — сказал Юнг.
Пилигрим попытался застегнуть пуговицы.
— Меня зовут Карл Юнг, и я читал вашу книгу о Леонардо да Винчи. Превосходно написано, поверьте! Великолепно. И…
Пилигрим внезапно повернулся, прошагал мимо врачей и санитара, вошел в ванную комнату и захлопнул за собой дверь.
— Там есть ключ? — спросил Юнг.
— Нет, сэр, — ответил Кесслер. — Все ключи у меня в кармане.
— А бритва?
— Я ее убрал. Я сам побрил его сегодня утром.
— И как он отреагировал на то, что вы его бреете?
— Сперва терпел, а потом выбил бритву у меня из рук. Точно так же, как только что вырвал у меня галстук.
— Он попытался ее поднять?
— Нет, просто смотрел, как я ее поднял. А потом позволил себя добрить без всяких фокусов.
— Как он к вам относится? — спросил Юнг. — Он вас ненавидит?
— Понятия не имею. Пару раз я поймал его взгляд, устремленный на меня, совершенно непроницаемый. Похоже, мистер Пилигрим знает, кто я такой и что я приставлен, чтобы помогать ему, однако он меня практически не замечает.
— Он закрывался в ванной раньше?
— Только когда ходил в туалет. А когда он мылся, я был с ним. Я не оставляю пациентов одних во время мытья. Никогда.
— Ну и правильно. От греха подальше. Даже если больной покушается на свою жизнь, может произойти несчастный случай. И он не сказал ни слова?
— Ни единого, сэр.
— А завтрак? Он поел?
— Да, съел половину грейпфрута, тост с маслом и выпил чашечку кофе.
— И все?
— И все.
Юнг посмотрел на дверь ванной комнаты и повернулся к Фуртвенглеру. В конце концов, тот был лечащим врачом Пилигрима.
— Вы не против? — спросил Юнг.
Фуртвенглер постарался подавить раздражение.
— Что вы намерены делать?
— Войти туда. И, с вашего позволения, закрыть за собой дверь.
Фуртвенглер покосился на Менкена.
— Похоже, я теряю еще одного пациента, — пробурчал он. затем обернулся к Юнгу — Только не забывайте, что он мой, Карл Густав.
— Конечно! — откликнулся Юнг. — Я просто хочу установить с ним контакт.
— Что ж, отлично. Раз такое дело — дерзайте! — Фуртвенглер снова посмотрел на Менкена. Тот отвернулся к окну. Мы подождем вас здесь.
— Благодарю.
Юнг смиренно поклонился и подошел к ванной комнате.
Медленно и тихо стукнул три раза — и вошел.
10
Света не было. Ванная комната утопала во мгле. Поскольку Юнг никогда здесь не бывал и не знал, где что находится, он прислонился к двери, придерживая ручку.
— Вы не хотите, чтобы я включил свет, мистер Пилигрим? Никакого ответа.
Юнг замер, не шевелясь.
Он пытался уловить дыхание Пилигрима, но не слышал ни звука.
— Меня всегда интересовала тьма, — сказал он. — В детстве я, конечно, боялся ее, как многие ребятишки. Мой отец был священником, пастором швейцарской реформистской церкви. Я часто видел его на местном погосте, когда он совершал заупокойную службу. А поскольку мальчик я был впечатлительный, мне нередко снилось, что он стоит там, однако в моих снах никогда не было света. Они были сумрачные, унылые… темные. Очевидно, меня пугали могилы, да и сама заупокойная служба. Тебя опускают во тьму и оставляют там одного. Что-то вроде того. Возможно, вы тоже видели в детстве такие сны. Или похожие. Они снятся многим детям.
Юнг помолчал.
— Мистер Пилигрим!
Тот по-прежнему не отвечал. Юнг ничего не слышал, кроме отдаленного журчания воды где-то в здании.
Он отпустил дверную ручку и шагнул вперед. Никакой реакции.
Он сделал еще шаг и снова подождал.
Опять ничего.
— Позже, когда я достиг половой зрелости, тьма наполнилась для меня новым смыслом. Я больше не боялся — я жаждал ее. И перестал видеть во сне могилы. Они теперь мне очень редко снятся. Не исключено, что в будущем, когда я постарею, сны вернутся. Но пока могилы сменились колыбелью — так сказать, символом жизненной силы. В сущности, акт продолжения рода, как правило, происходит во тьме…
Кто-то вдали спустил в туалете воду. Трубы запели на разные голоса.
— Я никогда еще не беседовал с пациентами в темноте, сказал Юнг. — Это довольно забавно. Вас это тоже забавляет?
Тишина.
— Мистер Пилигрим!
Юнг сделал третий шаг вперед.
— Почему вы так упорно молчите? — спросил он. — Вам действительно нечего сказать?
Как видно, нечего.
— Если вам интересно, я продолжу свои размышления на тему тьмы, однако у меня такое чувство…
В дверь постучали.
— Отстаньте! — сказал Юнг.
— Но…
— Отстаньте. Наберитесь терпения. Подождите.
Юнг слышал голоса за дверью, хотя слов разобрать не мог.
Сколько времени он тут пробыл?
Поди пойми.
Где же этот чертов выключатель?
Юнг провел рукой по стене за спиной.
«Как правило, выключатель где-то рядом с дверью», — подумал он, но на стене ничего не было.
— Вы не могли бы помочь мне, мистер Пилигрим? Я хочу в туалет. Будьте добры, скажите, где тут выключатель?
Конечно, это была уловка, однако Юнг надеялся, что пациент на нее клюнет. Кто его знает? А может, громко позвать на помощь? Или крикнуть: «Пожар»?
При этой мысли Юнг рассмеялся вслух.
— Мне в голову приходят странные и смешные идеи, мистер Пилигрим! Я подумал, а не крикнуть ли мне: «Пожар!», чтобы вынудить вас заговорить… Но если бы здесь и правда был пожар, вы бы его увидели…
Спички!
Какой же я недотепа!
Пока он рылся карманах, натыкаясь на что угодно, кроме коробка со спичками, у Юнга внезапно возникло ощущение, что Пилигрим сбежал от него и все это время он разговаривал сам с собой.
Он шагнул вперед, споткнулся — и похолодел.
Носок туфли уткнулся то ли в руку, то ли в ногу.
— Мистер Пилигрим!
Юнг осторожно пнул это нечто ногой.
— Мистер Пилигрим!
Он опустился на колени.
В голове мелькнула мысль о том, что он грубо ошибся, оценивая душевное состояние Пилигрима. Что он потерял его из-за собственной гордыни. Уверенность в том; что Пилигрим больше не хочет умирать, затмила Юнгу рассудок. Человек, который вправду хочет умереть, будет пытаться снова и снова. Вот он и попытался.
Все это проносилось в его мозгу, пока Юнг опускался на колени. А потом…
Колени ударились о пол.
Боль.
Кафель.
Пульсирующая боль в коленях и жуткий холод.
Затаив дыхание, Юнг вытянул руки вперед, скользя ладонями по нанесенному ветром льду своего детства — кошмарному льду озера Констанс.
Пальцы наткнулись на рукав.
Твид.
Плотный.
Пустой.
Он потянул к себе пиджак.
Потом рубашку с оторванным воротничком.
Юнг пробежал пальцами по всем своим карманам.
Спички. Спички. Где?
На нем был белый халат, под ним — пиджак, жилет и рубашка. Карманы. Карманы. Слишком много карманов.
Вот же они, идиот!
Ну конечно.
В нижнем левом кармане жилета, именно там, куда ты их положил!
Три неудачные попытки — и наконец четвертая спичка зажглась.
При свете ее огонька Юнг увидел, что стоит на коленях в куче брошенной одежды: брюки — галстук — белье — туфли — носки — пиджак — рубашка…
О Господи! Да где же он?
Спичка догорела до самых пальцев. Швырнув ее в угол, Юнг зажег еще одну и встал.
Выключатель находился на лампе над раковиной.
Чудо из чудес! Гениально! Выключатель на лампе! Кретины!
Он дернул за цепочку.
Краем сознания Юнг отметил про себя, что нужно отволочь дизайнера ванных комнат в суд по технике безопасности. Выключатель с цепочкой, болтающейся над кранами, в психиатрической лечебнице! Безумие!
Пилигрим.
Юнг увидел его в зеркале. По крайней мере его часть. Макушку. Плечо.
Лежит обнаженный в ванне.
Юнг застыл на месте.
Он знал, что должен позвать остальных, но не мог открыть рот.
Через несколько секунд, показавшихся долгими, как часы, он снова больно ударился коленями о кафель, склонившись над Пилигримом.
Дно ванны было алым.
Боже правый! Он таки добился своего!
Хотя нет…
Стоило Юнгу протянуть руку к кисти пилигрима, как тело самоубийцы содрогнулось в конвульсиях и почти село.
Оно замахало в воздухе руками, потом уронило их вниз и начало лихорадочно шарить под испачканными кровью бедрами и ягодицами. Наконец правая рука торжествующе взметнулась вверх.
В ней была ложка. Маленькая ложечка с зубчатыми краями. В голове у Юнга всплыли слова «половина грейпфрута на завтрак». Половина грейпфрута, съеденная зубчатой ложечкой.
Левой рукой Пилигрим схватил Юнга за лацкан и притянул к себе.
Рот пациента открылся.
Он протянул Юнгу ложку. В глазах его была отчаянная мольба.
— Пожалуйста! — прошептал он. — Прошу вас! — Он сунул несчастную ложку Юнгу поднос. — Убейте меня!
Юнг разжал пальцы, вцепившиеся в лацкан, и встал.
Собрал полотенца, накинул их на тело Пилигрима, другие бросил в раковину и пустил холодную воду.
Сунув ложечку в карман, Юнг подошел к двери и открыл ее. Прежде чем броситься обратно к ванне, он посмотрел на гостиную, залитую ослепительным солнечным светом, и сказал своим коллегам:
— Теперь можете войти. Он заговорил.
11
Менкен с Кесслером отвели Пилигрима в хирургическое отделение, где ему обработали раны на запястьях. Хотя он потерял много крови, ущерб, нанесенный здоровью, был бы куда значительнее, если бы Пилигрим порезался ножом. Однако ножи, подаваемые на подносах тем пациентам, которые питались в номерах, всегда имели закругленные кончики и тупые края. Порезаться ими было невозможно.
Когда остальные ушли, Фуртвенглер вздохнул и беспомощно всплеснул руками.
— Что же мне с вами делать? — спросил он, усевшись на кровать Пилигрима.
— Со мной? — удивился Юнг. — Почему — со мной?
— Мы могли предотвратить это, если бы вы не вмешались.
— Никто не смог бы этого предотвратить, — сказал Юнг. — Вы только подумайте! Человек пытается убить себя ложкой. По-моему, это крайняя степень отчаяния. Я тут ни при чем.
— Вы подлизывались к нему. Когда вы подали ему пиджак, он понял, что может вертеть вами как хочет. Я просто не знаю, как быть. То же самое вы сделали с Блавинской. Вы восторгались лунными чудесами. И с человеком-собакой — помните? Вы позволили его хозяйке водить несчастного на поводке. Вы сказали человеку-с-воображаемым-пером, что он написал самую прекрасную книгу на свете. Клянусь, вы не желаете вернуть им рассудок! Вы хотите оставить их в мире грез.
Юнг отвернулся к комоду и тронул пальцем фотографию в серебряной рамке. На ней была женщина в трауре — потупленные глаза, опущенная вниз голова, черные бисер и платье.
— Это неправда. Я вовсе не хочу, чтобы они остались в мире грез. Но кто-то должен сказать им, что их фантазии реальны. — Подумав немного, он добавил: — и их кошмары тоже.
— Они не реальны! Это проявление безумия, не более того!
— Луна реальна, — возразил Юнг. — Собачья жизнь тоже реальна. Воображаемый мир реален. Если они верят во все это, мы тоже должны поверить… по крайней мере до тех пор, пока не научимся говорить на их языке и слышать их голоса.
— Да, конечно. — Фуртвенглер снова вздохнул. — Все это я знаю. Но вы заходите слишком далеко. Когда Пилигрим заговорил, что он сказал вам? «Убейте меня». Мне бы он такого не сказал. И Менкену, и Блейлеру тоже. Он не сказал бы этого ни единому врачу в нашей клинике. Ни единому! Только вам. И все потому, что вы вечно притворяетесь союзником, чуть ли не сообщником пациентов!
— Я действительно их союзник. Для этого я здесь нахожусь. Мы все их союзники, Йозеф.
— Нет, мы вовсе не затем здесь находимся! Не для того, чтобы быть их союзниками или сообщниками. Друзьями — да. Мы обязаны относиться к ним с сочувствием, но мы не можем потворствовать их причудам и позволять им устанавливать правила. Правила диктуем мы! Их диктует реальность! Не они. Не сумасшедшие… умалишенные…
— По-моему, мы решили не употреблять эти слова, — заметил Юнг. — Мы не говорим «сумасшедшие» и «умалишенные». Таков уговор.
— А я говорю «сумасшедшие» и «умалишенные», когда их вижу! И в данный момент я считаю, что сумасшедший — это вы. — Фуртвенглер встал. — Господи Боже мой! Он пробыл у нас всего два дня — и уже попытался покончить с собой!
— Такова его натура, — сказал Юнг. — Это совершенно очевидно.
— Опять вы за свое! Очевидно! Что вам может быть очевидно в случае с Пилигримом? Вы едва его знаете!
— Я принимаю то, что получаю, — сказал Юнг. — То, что они могутмне предложить. Он предложил разрезанные запястья. И дальше что?
— А дальше — оставьте его в покое! Я сам им займусь.
— Тогда зачем вы меня пригласили? И Арчи Менкена? Зачем вы попросили нас прийти?
Фуртвенглер хотел постучать себя по лбу и сказать: «Потому что я дурак».
— Сам не знаю, — сказал он вслух. — Возможно, во всем виновато мое старомодное воспитание. Я привык считать, что врач обязан интересоваться мнением других специалистов. Что ж, впредь буду умнее. Тем более что у нас с вами постоянно возникают стычки.
— Мне жаль, что вы так думаете.
— А как прикажете думать? Вы не оставили мне выбора, Карл Густав.
— И что же теперь будет?
— Я вынужден попросить вас более не контактировать с мистером Пилигримом.
С этими словами Фуртвенглер отвернулся, подошел к двери между двумя комнатами, задержался на мгновение и бросил через плечо:
— Всего хорошего.
— Всего хорошего, — шепотом произнес Юнг.
Услышав, как закрылась дверь, он повернулся к окну, сел и уставился на свои ладони. «У меня крестьянские руки, подумал он. — Крестьянские руки — и топорные методы работы».
Через минуту вернулся Кесслер и сказал ему, что мистера Пилигрима до завтра оставят в изоляторе.
— Он сильно поранился? — спросил Юнг.
— Не смертельно, хотя порезы довольно глубокие, если учесть, что он сделал их ложкой. За ним просто понаблюдают. Я только что встретил в коридоре доктора Фуртвенглера, и он сказал, что пойдет проведать его.
— Понятно.
— С вашего позволения, я немного приберусь в ванной комнате.
— Да, конечно.
Юнг остался в спальне Пилигрима, бесцельно шагая от кровати к комоду, от комода к столу, рассеянно проводя пальцем по их поверхности, словно проверяя, нет ли там пыли. Он задержался у комода, вытащил и задвинул по одному все ящики, перебирая носовые платки, рубашки, нижнее белье и аккуратно сложенные галстуки.
Пилигрим был явно состоятельным человеком. И разборчивым: он предпочитал количеству качество. Люди, рожденные в мире, где утонченность и богатство идут рука об руку, считают, что иметь вещей больше, чем необходимо, вульгарно и почти неприлично. Сложенные рубашки, которые ощупывал Юнг, прослужат еще лет десять — пятнадцать, если только их хозяин не растолстеет. Воротнички, конечно, дело другое. И носовые платки, разумеется, не рассчитаны на столь долгий срок, равно как и носки. Простое и удобное нижнее белье можно было носить года три-четыре. А галстуки — те просто вечны.
Вечны. Почему ему в голову сегодня постоянно лезет это слово? Вечно. Вечность. На прошлой неделе такого не было. И вчера тоже. Именно сегодня… Вечно.
Ладно, Бог с ним…
Он снова глянул на женское лицо в серебряной рамке. Очевидно, фотография сделана лет двадцать — тридцать назад, до смены веков. Кого она оплакивала — умершего ребенка? Мужа? А может, себя?
Кесслер собрал разбросанную в ванной одежду Пилигрима, чтобы сдать ее в прачечную.
— Странно, — сказал он Юнгу, свалив кучу на кровать и принявшись разбирать ее, — одежда, которую снимают с себя самоубийцы, всегда почему-то кажется грязной. Я одевал его сегодня утром и знаю, что все было свежевыстиранным и выглаженным. Но хотя мои пальцы знают, что одежда чистая, все внутри меня инстинктивно встает на дыбы.
— Это называется «атавистическая реакция», Кесслер, — отозвался Юнг. — Точно так же любой ребенок, даже младенец, чувствует, что гадюка опасна. Однако мистер Пилигрим не покончил с собой. Он еще жив.
— Да, но… — Кесслер замялся. — Тот, кто неудачно пытался свести счеты с жизнью, попробует еще раз. Я знаю это по опыту. Да вы и сами знаете, доктор.
— К сожалению, вы правы. Мистер Пилигрим наверняка попробует снова.
Кесслер держал перед собой рубашку Пилигрима, расправив кремовые рукава во всю ширь. Крылья.
— А он не маленький.
— Да уж. Он гораздо выше меня. Дайте-ка мне посмотреть! Юнг протянул руку, и Кесслер отдал ему рубашку.
— Египетский хлопок, — сказал санитар. — Мягкий, как поцелуй ребенка.
Юнг поднес рубашку к носу.
— С позволения сказать, сэр, это довольно странно — нюхать чужую рубашку, — заметил Кесслер.
— Лимоны, — проговорил Юнг. — Она пахнет лимонами. И чем-то еще…
Он бросил рубашку Кесслеру. Тот тоже понюхал и сказал:
— Да, лимоны. У него такая туалетная вода. Он капнул на ладони и похлопал себя по щекам, когда я побрил его. Она в ванной, можете посмотреть.
Юнг нашел бутылочку на мраморной полке над раковиной. Круглая стеклянная пробка, на серой этикетке написано по-английски: «Пенхалигон, Лондон. Поставщики парфюмеров Его Величества короля Эдуарда VII. А внизу, еле заметными мелкими буковками, название: «Букет Бленхейма».
Юнг вытащил пробку и понюхал. Лимоны. Апельсины. Липа и мох. И, возможно, самая малость розмарина…
— Утром здесь была женщина, — сказал он. — В приемной, вместе с доктором Фуртвенглером. — Юнг наклонил бутылочку и смочил кончик пальца. — Вы не знаете, кто она такая?
— Очевидно, вы имеете в виду леди Куотермэн, — ответил Кесслер. — Я видел ее автомобиль. Она привезла вчера мистера Пилигрима из Лондона.
Юнг вышел из ванной.
Кесслер стоял у шкафа и вешал твидовый пиджак. В руке у него была одежная щетка.
— Куотермэн, говорите?
— Да, сэр.
— Значит, она тоже пользуется этой туалетной водой. От доктора Фуртвенглера пахло точно так же, когда он вышел в коридор.
Кесслер, остолбенев от возмущения, повернулся от шкафа.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, сэр. Просто ума не приложу!
Он в последний раз провел щеткой по пиджаку и закрыл дверцу.
— Нет-нет! — рассмеялся Юнг. — Я не намекаю на то, что они обнимались. Ничего подобного. Просто у меня нюх, как у гончей. Наверное, леди Куотермэн пожала доктору Фуртвенглеру руку, и запах остался у него на пальцах.
— У вас настоящий талант, сэр. Поразительно!
— Вы не знаете, где остановилась леди Куотермэн?
— В отеле «Бор-о-Лак», сэр. Я слышал, как об этом говорили.
— Благодарю вас.
Юнг направился в коридор.
— Доктор!
Юнг повернулся.
— Пока вы не ушли, я хотел бы привлечь ваше внимание… Кесслер смущенно замялся. — У мистера Пилигрима есть еще одна маленькая аномалия, сэр. То есть… помимо того, что он не хочет разговаривать и пытается наложить на себя руки…
— Что за аномалия?
— У него отметина, сэр. Сзади…
— Вы хотите сказать — на ягодицах?
— Нет, сэр. Прямо между лопатками.
— Какая отметина?
— Похожая на татуировку. Полагаю, вы видели татуировки? Я задумался: а не ходил ли мистер Пилигрим в море? Вы же знаете, как моряки любят разрисовывать себя с головы до пят.
— И что изображено у него на спине?
— Бабочка, сэр. Но это еще не все…
— Да?
— Она одноцветная, доктор. Красная. Это крайне необычно. Похоже на булавочные уколы — будто кто-то наколол ее на спине мистера Пилигрима иголкой или булавкой. Точка — точка. Точка — точка. Точка — точка. Понимаете? Очень странно. Обычные моряцкие татуировки выглядят иначе. Я просто подумал, что вам следует об этом знать. Он пытался ее спрятать. Быстренько надел рубашку, чтобы я не заметил. Но я все-таки увидел ее в зеркале — так же ясно, как вижу вас. И знаете, о чем я подумал?
— Да?
— Я, конечно, не уверен, но может, это какой-то знак?
Может, он член какого-нибудь клуба или тайного общества? И ониузнают друг друга по этим знакам…
— Спасибо, Кесслер. Все это очень интересно.
— Да, сэр. Мистер Пилигрим вообще очень интересный человек. Не просто очередной лунатик. Вы понимаете?
— Прекрасно понимаю. Всего хорошего.
— Всего хорошего, доктор.
Когда Юнг ушел, закрыв за собой дверь, Кесслер вернулся к кровати, взял рубашку Пилигрима, расправил, как и раньше, рукава и поднял ее к солнечному свету, лившемуся через окно.
Значит, aнгелы пахнут лимонами? Ну-ну… Они пахнут лимонами, а в том месте, где у них прикрепляются крылья, Господь ставит отметину в виде бабочки — прямо между лопатками.
Он держал расправленные рукава и смотрел, как солнечный свет колеблется в складках. Складывал их — и расправлял. Складывал и расправлял — и снова складывал и расправлял в ангельском полете.
12
Кесслер жил со своей матерью и сестрой Эльвирой в высоком узком доме на полпути между клиникой и рекой Лиммат. Он был единственным сыном в семье, зато в ней было шесть дочерей, причем пять из них удачно вышли замуж. Шестую, Эльвиру, родители оставили при себе, чтобы она присматривала за ними до самой смерти — вела хозяйство, выполняла их поручения, а заодно воспитывала и растила малолетнего Иоганнеса Кесслера.
Они были бедны. Родители оба работали: Иоганнес-старший — на мельнице, фрау Эда — поварихой у адвоката герра Мюнстера, который, кстати, не был женат. Однако его холостяцкое положение никоим образом не угрожало репутации фрау Эды. Она не потерпела бы ни малейших намеков на заигрывание. Фрау Эда лелеяла честолюбивые планы насчет детей, и никакие скандалы не должны были омрачить их будущее. Ее дети выбьются в люди!
Главным достоянием детей было ее собственное приданое — дом, в котором они жили, подарок покойного отца фрау Эды. Если бы не дом, стоявший в центре района, где обитали представители среднего класса; им пришлось бы поселиться в предместье, среди бедноты, ютившейся в лачугах и многоквартирных халупах между мельницами и фабриками. Именно туда Иоганнес-старший отправлялся каждое утро — и оттуда возвращался поздно вечером.
Самым ранним воспоминанием Кесслера-младшего был образ отца: как он сидел, вымотанный до предела, и глядел пустыми глазами поверх тарелки с супом, ничего не говоря, лишь поднося ложку ко рту и опуская вниз, пока она не начинала скрести по дну. Тогда Эльвира вынимала ложку у него из руки и совала вместо нее вилку. Далее следовали сосиски, капуста и картошка, которые отец съедал так же машинально, прихлебывая светлое пиво и отламывая кусочки хлеба.
Keсслер-младший тем временем сидел на высоком детском стульчике, колупаясь в пюре из тех же продуктов, что подавали каждый вечер отцу: либо сосиски, капуста и картошка, либо картошка, сосиски и капуста. Это было их единственное меню, хотя Эльвира, надо отдать ей должное, старалась разнообразить способ готовки — то варила эти нехитрые продукты, то жарила их, то тушила.
Иоганнес видел отца по-своему: два черных глаза, две черные ноздри и зияющий рот на мучнистом лице под шевелюрой, темной там, где ее прикрывала кепка, и выгоревшей в остальных местах. Сутулые плечи, локти на столе, скупые, почти механические движения. 3аводная кукла-папа в человеческий рост, сидящая посреди своего выводка, чей завод кончался прямо на глазах у детей. И когда он кончался, кукла каждый вечер просто сидела, пока вокруг нее убирали тарелки, ножи, вилки и ложки, а потом вставала и шла в постель. Никто не разговаривал. Никогда. Это был дом бесконечной усталости и тишины.
Фрау Эда приходила домой после того, как Иоганнеса укладывали спать. Мать он видел только по утрам — с того же наблюдательного пункта, то есть со своего стульчика, — когда она допивала последнюю чашечку кофе, опускала засученные рукава, надевала пальто и исчезала из поля зрения в чужом доме, где проводила дни на чужой кухне.
Когда Иоганнесу исполнилось шесть, рукав отца попал в мельничное колесо, а поскольку рядом никого не было и никто ему не помог, его протащило через зубцы и размололо до смерти. В то время мальчику все эти подробности не рассказывали, ему лишь объяснили, что отец их покинул и больше не вернется.
Позже, в школе, он узнал правду от ученика постарше, чей отец также работал на мельнице. Юный Кесслер очень долго не говорил ни матери, ни сестрам, что все знает. Когда ему стукнуло одиннадцать — а может, двенадцать, — он начал задавать вопросы, которые раньше не приходили ему в голову. Куда и когда ушел отец? И почему он ушел один, если мог взять нас с собой? И почему он никогда нам не писал? Почему он так и не вернулся?
Ответы на эти вопросы всегда были одинаковыми. Он ушел к своим родителям… то есть уехал к братьям в Аргентину… у него не было денег, чтобы взять нас с собой… в Южной Америке нет почты…
Одна ложь дополняла другую. Мать Иоганнеса уже оплакала мужа и успокоилась. Лгать было легче — к тому же она сама отчасти верила своим словам. Порой она представляла себе, как ее муж живет в Аргентине. Вызывала в памяти образы его братьев и в их компании заново переживала те солнечные дни, когда они с мужем были молоды и беззаботны. Сказать, что он умер, означало сделать шаг навстречу собственной смерти, а к этому фрау Эда была не готова. Даже когда Иоганнесу исполнилось шестнадцать, она все еще не называла себя вдовой.
Что касается Эльвиры, она радовалась смерти отца. Бремя забот о нем истощило ее силы. Когда он погиб, ей было всего четырнадцать лет, но уже с девяти она обеспечивала весь быт — готовила, стирала, грела воду для ванной, бегала за покупками, не получая взамен ни крупицы благодарности за свои труды. Не то чтобы она ненавидела отца. Это было бы несправедливо, поскольку она прекрасно понимала причины его бедности. В мире, где они обитали, было так трудно найти работу и за нее так мало платили… И тем не менее она радовалась, что отца не стало. Теперь ей приходилось заботиться только о собственном выживании да о брате, поскольку мать они видели настолько редко, что ее как бы и не существовало.
У фрау Эдды была клетка с зябликами, которые пели ей по утрам, прежде чем она уходила из дома исполнять свои обязанности на кухне герра Мюнстера. Каждый день начинался с того, что она снимала с клетки покрывало, и кончался тем, что покрывало возвращалось на место.
Однажды, когда Иоганнесу шел шестнадцатый год, фрау Эда вернулась из дома адвоката и обнаружила, что клетка пуста.
Допрос Эльвиры и Иоганнеса не дал никаких результатов. Оба уверяли, что понятия не имеют, каким образом птицы умудрились улететь.
Через два дня Эльвира вытащила ящик в шкафу Иоганнеса, чтобы положить туда выстиранные рубашки. В ящике лежали крылья зябликов.
Охваченная ужасом, Эльвира села на кровать брата. Часы пробили полдень. Скоро он вернется из школы и захочет есть.
Она встала, задвинула ящик и пошла вниз.
Пока Иоганнес сидел за столом, нагнувшись над тарелкой с супом, Эльвира не спускала с него глаз и думала, до чего же он стал похож на отца: то же самое молчание, та же скрытность, ни слова, ни взгляда — только медленное утоление голода и жажды.
— Ты знаешь, что сталось с мамиными зябликами? — спросила она его, придвинув стул и усевшись прямо напротив брата.
— Нет. А ты?
— Думаю, что да.
— Правда? И куда они делись?
— Мне кажется, ты убил их.
Он замер — всего на миг. Пустая ложка застыла над тарелкой. Потом Иоганнес посмотрел на сестру, чуть сощурил глаза и ответил совершенно бесстрастным тоном:
— Ну да. Позавчера.
После чего спокойно продолжил хлебать суп. Хлюпающие звуки…
— Ты скажешь ей?
— Нет. Конечно, нет.
— Я должен сам ей сказать?
— Нет. Мы просто скажем ей: они нас покинули. Она поймет. Эльвира встала и отвернулась от брата. Она хотела уйти из комнаты, но не могла. Ей было так страшно, что она застыла на месте, не в силах пошевелиться.
— Я оставил себе крылья, — промолвил Иоганнес.
— Знаю.
— Никогда в жизни не видел ничего красивее. Ты согласна?
Эльвира промолчала.
— Я начал собирать коллекцию, — продолжал Иоганнес, судорожно глотая суп между предложениями, чуть ли не захлебываясь словами, и тем не менее говоря монотонно и мерно, как метроном. — Мне нравится трогать перья. И то, как они растут… Понимаешь? Одно перышко под другим… все в рядок… а когда их расправишь, из них получается отличный веер, точь-в-точь как у испанских дам в журнале… как у испанской танцовщицы в руках…
— Прекрати!
— Что?
— Прекрати, я сказала!
— Что прекратить?
— Болтать! Трепать языком. Ты говоришь чудовищные вещи.
— Почему чудовищные? Ничего страшного в этом нет. Посмотри! Посмотри, Эльвира! Повернись ко мне и посмотри. У меня есть еще одна.
Сестра в ужасе повернулась..
Иоганнес сидел с непроницаемым. лицом. Тарелка пуста, ложка лежит рядом — а в руке недавно убитая птица.
Эльвира уставилась на него.
Без сомнения, он безумен.
Она протянула руку, взяла птицу- это был молоденький голубок — и спокойно сказала Иоганнесу:
— Я сохраню для тебя эту птичку. Хорошо? Ты же не можешь взять ее с собой в школу! Мальчишки все равно отберут ее у тебя.
Он ничего не ответил.
Когда брат ушел, Эльвира сунула голубя в печку и сожгла. В пять часов, к возвращению Иоганнеса, фрау Эда была уже дома — вместе с врачом из клиники Бюргхольцли. У тротуара стоял знаменитый желтый фургон, который увез Иоганнеса прочь.
Спустя три года Иоганнес Кесслер был признан здоровым.
Из больничной палаты Бюргхольцли вышел молодой человек, чья склонность к насилию превратилась в полную противоположность. Трепетная нежность по отношению к собратьям-пациентам не только снискала ему уважение больных, но и вызвала интерес персонала.
Когда Кесслеру предложили пройти курс обучения на санитара, он с благодарностью согласился. В клинике ему было спокойнее всего, и хотя по совету врачей он вернулся домой к матери и сестре, Иоганнес по-прежнему чувствовал, что настоящий его дом здесь, в Бюргхольцли.
Возможно, отчасти это объяснялось провалами в памяти о жизни до клиники. Целые годы вспорхнули и улетели из его сознания, включая те дни, когда он убивал птиц. От мании Кесслера остался лишь неистребимый восторг перед красотой летающих созданий.
Крылья. Все, что имеет крылья. Сам образ крыльев. Мир Кесслера расцветал всеми красками, становясь волшебным благодаря полету птиц, бабочек и — что самое изумительное! — ангелов.
13
Через два дня после того как Пилигрима положили в изолятор, Юнг встретился с леди Куотермэн в ресторане отеля «Бор-о-Лак».
Там был оркестр. Пальмы. Сводчатый потолок и окна высотой в двенадцать футов, из которых открывался вид на озеро и горы.
Юнг и раньше частенько обедал в отеле. Именно здесь, и только здесь, можно было увидеть все богатые и знатные семейства, приезжавшие в Цюрих навестить родственников или друзей, лечившихся в клинике.
На заре их дружбы, до того, как между ними начались трения, Фрейд нередко сиживал вместе с ним в одном из укромных уголков, излагая свои взгляды на предмет шизофрении и вознося Юнгa до небес за исследование этой опасной болезни.
Слова «эта опасная болезнь» стали для Юнга своего рода заклинанием, почти мантрой. Они всегда ассоциировались у него с голосом Фрейда. Невозможно было более точно и кратко дать определение шизофрении. По сути, раздвоение личности-:это сознание, преданное вышедшими из-под контроля образами и вынужденное подчиняться приказам незнакомцев, которые отказываются себя назвать.
— Насколько я понимаю, доктор Юнг, вы считаете, что мой друг мистер Пилигрим страдает именно этим заболеванием. Я права?
Сибил Куотермэн сидела с Юнгом за столом, «стоявшим — как он напишет потом в своих заметках — в центре подмостков», напротив того угла, где они когда-то обедали с Фрейдом. Одета леди Куотермэн была исключительно в фиолетовые тона с синими оттенками и небольшую шляпку, на сей раз без вуали. Кроме того, на ней были темные очки, вызывавшие любопытство других посетителей.
— У меня глаза не выносят зимнего света, — объяснила Сибил, — хотя я люблю его. Зимний свет — такая прелесть! Я не нахожу слов, чтобы сказать, как он действует на меня, доктор Юнг. Быть может, больше всего подходит слово «бодряще». А может, «живительно» или «целебно». Хотя ни одно из них не выражает всей сути целиком. Мне кажется, зимой в нас что-то умирает. Нам словно бы самой природой предназначено впадать, как медведям, в зимнюю спячку. Но здесь… Все эти окна, и снег, и свет, который я обожаю… Они заряжают энергией. К вечеру у меня наверняка разболятся глаза, и я уйду в затемненную комнату. И тем не менее я его боготворю. Свет.
— Я тоже страстный его поклонник, — откликнулся Юнг.
— А вот мистер Пилигрим — дитя тьмы.
Юнг откинулся на спинку кресла. Слова леди Куотермэн явились для него загадкой. Их можно было трактовать по-разному. Сам сатана — либо поклонник сатаны? Вряд ли она имела это в виду, хотя Юнг, сын сурового церковного пастора, не мог отогнать от себя этот образ. И все же проблема Пилигрима не имела никакого отношения к сатане. Дитя тьмы — да, но ни в коем случае не зла. Он был слишком скорбен душою, слишком несчастен, чтобы вмещать в себя зло.
— Вы не объясните мне, мадам, что значит «дитя тьмы»? — робко улыбнувшись, поинтересовался Юнг.
— Попробую, если смогу, — ответила Сибил. И, подумав, добавила: — Вам рассказывали, как и когда я познакомилась с мистером Пилигримом?
— Да. Под деревом, когда вам была двенадцать, а ему — восемнадцать.
— Совершенно верно. Говоря о тьме, я имею в виду время до нашей встречи. Восемнадцать лет, о которых ничего не известно. Он утверждает, что жил все эти годы — если жил вообще — во мгле. В тумане. Как-то он назвал это постоянными сумерками. А сумерки, в сущности, та же тьма.
— А его семья?
— Он говорил о родителях — о матери и отце — и каком-то смутном детстве. Но без подробностей. Для Пилигрима все это было «впрошлом».
— В прошлом?
— Да. Насколько мне известно, с тех пор как я нашла его лежащим в саду, он ни разу не виделся с родными. И тем не менее он живет на деньги, полученные в наследство, причем деньги немалые. Он ни в чем не нуждается, хотя работой себя не перегружает. Сочинительство, конечно, тоже труд, однако его книги, пусть и выдающиеся, вряд ли дали бы ему возможность вести подобный образ жизни.
— И он ничего не рассказывал о своей загадочной семье?
— Абсолютно. Пилигрим упомянул однажды, что перед тем, как он проснулся под деревом в моем саду, ему снился очень важный сон. Но так и не рассказал, что ему снилось. Добавил только, что сон предварял возврат к сознанию. Это его собственные слова. В один прекрасный день он очнулся — и все.
— Понятно.
— Значит, вы полагаете, что мой друг… как это называется…шизофреник? Я правильно вас поняла? Вы действительно так думаете?
— Когда я ничего не знаю, леди Куотермэн, то ничего и не думаю, — с улыбкой откликнулся Юнг.
— Остроумно сказано, доктор. И все-таки вы уклоняетесь от ответа.
— Не намеренно, поверьте. Учтите, мадам, что я едва ознакомился с состоянием вашего друга.
— Это не состояние! — решительно заявила Сибил, положив нож слева от тарелки. — Его сломила не болезнь! Не болезнь!
Перекладывая вилку вправо, она с силой хлопнула ею по столу, словно поставила точку, хотя и не объяснила, что именно ее так раздосадовало.
Официант принес блюдо с устрицами. Они лежали на тарелке со льдом, украшенные ломтиками лимона и политые приправой из уксуса, прованского масла и пряностей.
— Вы их любите, доктор Юнг? Я могла бы питаться исключительно устрицами! — Сибил чуть придвинула тарелку к себе. — Если вы не начнете, я все съем сама.
— Надеюсь, что нет. Я к ним неравнодушен.
Они взяли по ракушке и, капнув внутрь лимонного сока с приправой, выпили содержимое.
— Божественно!
— Вы правы.
Какое-то время ели молча, привычно пользуясь салфетками, ковыряясь вилками в устрицах и поглощая каждую из них так, словно она была последней.
— Дюжины маловато, — сказала Сибил. — Но придется остановиться. Я заказала нам riz de veau (Рис с телятиной (фр.)). Мои шпионы донесли, что здесь великолепно готовят телятину.
— Что правда, то правда. Кстати, это мое любимое блюдо.
— Знаю.
Юнг впервые за все время обеда почувствовал крайне неуютно. Есть что-нибудь такое, о чем эта женщина не наводила справки?
— Я читала вашу книгу, доктор Юнг. «Психология шизофрении». Она и сейчас у меня с собой, однако я не стану смущать вас и вытаскивать ее. Мне принесли ее вчера утром — очевидно, полагая, что она меня заинтересует. И верно. Люди бывают поразительно добры, правда? Надо же — оставить маленький, но такой ценный для меня подарок и даже имени своего не сказать!
— Надеюсь, вы понимаете, леди Куотермэн, что моя книга не для дилетантов, — сказал Юнг. — Она написана одним психологом для других, а не для случайных читателей.
— Тем не менее, мне кажется, я неплохо с ней справляюсь.
С этими словами Сибил залезла с сумку и вытащила дневник в переплете из мягкой венецианской кожи — зеленый, с золотым тиснением и карандашиком на тонкой золотой цепочке.
Когда тарелку с пустыми ракушками убрали, леди Куотермэн поправила солнечные очки, пригубила вино и посмотрела в свой дневник. Юнг наблюдал за каждым ее движением, очарованный их простотой и грацией.
— Основываясь на исследованиях, проведенных в клинике, вы тут пишете о дезинтеграции личности, — сказала она. — Вы называете ее фрагментацией.
— Да.
— «Фрагменты, как кусочки стекла». У вас есть такая фраза.
— Да.
— Фрагменты… Фрагментарный… Фрагментация. Распад личности, как вы говорите. Вы думаете, именно это происходит с мистером Пилигримом?
— Вполне возможно.
— И насколько велика такая возможность?
— По-моему, достаточно велика.
— Что именно в поведении мистера Пилигрима дает нам основание так думать? Мне очень интересно.
— Отстраненность от реальности. Отказ от общения.
— Его молчание?
— Да.
Юнг решил не рассказывать леди Куотермэн о второй суицидальной попытке и о том, что Пилигрим заговорил. Иначе она спросит, что он сказал, а Юнгу пока не хотелось об этом распространяться. Со временем — да, но не сейчас. И, разумеется, он не сообщил Сибил о том, что Фуртвенглер запретил ему заниматься случаем Пилигрима. Кстати, он и Фуртвенглера не поставил в известность о том, что обедает с леди Куотермэн. В конце концов, инициативу проявила она. Прослышав, что Юнг практикует в клинике, и зная его лишь по наслышке, Сибил только сегодня утром решилась пригласить его на обед.
У столика возникли два официанта и под присмотром метрдотеля подали им рис с телятиной.
Когда открыли крышки на блюдах с овощами, Сибил спросила:
— Я заказывала шпинат?
— Да, миледи, безусловно. Шпинат и пастернак.
— Это хорошо. Я совсем забыла про шпинат. А вино? Белое было превосходно. А как насчет красного?
— Вот оно, миледи. Кларет, как вы и просили.
— Надеюсь, вы не против? — Сибил повернулась к Юнгу. — К мясу я предпочитаю сухое вино.
— Вы совершенно правы.
Сибил кивнула официантам.
Они ушли. Метрдотель, вынув из графина крышку и налив красного вина, тоже удалился.
— Хорошо, когда в ресторане нет специалиста по винам, — заявила Сибил, когда они остались одни. — А то они вечно спорят, навязывая свой выбор,
Юнг подцепил на вилку кусочек телятины. Сибил не спускала с него глаз.
— Ну и как?
— Превосходно!
— Я рада, Приглашая человека в ресторан за границей, никогда не знаешь…
— Вам нечего бояться, Ешьте и наслаждайтесь.
Она так и сделала,
— Восхитительно! Бесподобно! Просто высший класс!
В ней так много детских черт, подумалось Юнгy. Она то высокомерна, то совершенно наивна, Очаровательна, склонна к интригам, мила и опасна. В точности как умный ребенок, который изучил законы взрослого мира и великолепно приспособился к ним., ни на йоту не уступая своих детских привилегий.
— Вы сказали, леди Куотермэн, что его сломила не болезнь. Я имею в виду мистера Пилигрима.
— Да, я так сказала, И я в это верю.
— На каком основании?
— Я хорошо его знаю, причем долгие годы. Мне кажется, я лучше других изучила его натуру. Природу его страстей и страхов, его недостатки, таланты, смену настроений, обаяние… Затаенную печаль, если хотите. Жажду освободиться от необходимости быть собой. Вы понимаете?
— Надеюсь.
Сибил посмотрела мимо Юнга на горы за окном. Нож и вилка были зажаты в руках, хотя она явно забыла о них.
— Никакая болезнь его не сломит, доктор. Я этого не допущу! Заявление, конечно, самонадеянное, но леди Куотермэн сделала его так просто, что Юнгa тронула ее вера. Очевидно, именно таким тоном святые рассказывали о своих видениях исповедникам. Ведь общаться непосредственно с Богом — одно дело, а рассказывать об этом людям — совсем другое.
— По-вашему, мы все сумасшедшие, только каждый на свой манер? — спросила она, взяв себя в руки. — Вы и правда так считаете?
— В той или иной степени, — Юнг пожал плечами. — Должен признаться, я и за собой замечал признаки безумия. — Он махнул рукой. — Безумие — хитрый зверь, его не поймаешь в силки теориями, со временем я научился не только не верить теориям, но и активно противостоять им. Факты — вот что важно, Факты, относящиеся к каждому конкретному случаю душевной болезни, — это все, что у нас есть. Общие теории лишь помогают распознать истинную природу болезни пациентов. Мое собственное безумие проявляется не постоянно, а периодически. Я научился не только справляться, но и жить с ним. А самое главное, выполнять свои функции, что, собственно, и должен делать любой из нас. Но это безумие мое — и только мое. Что случилось с мистером Пилигримом, почему он не может больше функционировать: из-за безумия или по какой-то другой причине, — надо еще выяснить.
— Я боюсь за него.
— Понимаю.
— Я не хочу, чтобы ему навредили.
— Никто не собирается ему вредить! — рассмеялся Юнг, — Как вы могли такое подумать?
— Вред вреду рознь, доктор Юнг. К сожалению, должна признаться, что мне не нравится доктор Фуртвенглер. Я не доверяю его суждениям и, если откровенно, не одобряю его методы.
Юнг снова махнул рукой. Что бы он ни сказал сейчас, это прозвучит как предательство.
— Мне не понравилось, что он не поверил моим словам.
— Здесь, полагаю, вы ошибаетесь., леди Куотермэн… Доктор Фуртвенглер верит вам.
— Может быть, зато я ему не верю. Я сомневаюсь в правильности его суждений. Мне дали о нем самые лестные рекомендации, и все-таки я ему не доверяю. Он слишком много улыбается. Он улыбается не тогда, когда надо. Он улыбается без всякого удовольствия. В его улыбке нет ни чувства, ни истинного уважения. Ненавижу, когда передо мной заискивают. Меня это нервирует. и я теряю к человеку доверие. А не верить своему врачу — или же врачу, который лечит твоего лучшего друга — это невыносимо.
Сибил положила вилку с ножом и откинулась на спинку кресла.
— Я устала. Устала и совсем запуталась, Психиатрия для меня сплошная загадка, доктор Юнг, Но если она может дать ответ, как помочь мистеру Пилигриму обрести волю к жизни, я буду терпеть до тех пор, пока его не приведут в чувство.
Она умолкла. Юнг не решался прервать тишину. Сибил заговорила вновь:
— Я понимаю, что отказываться от услуг доктора Фуртвенглера было бы неприлично. Возможно, я слишком эмоционально реагирую на его манеру поведения. Но эти вечные улыбки начинают казаться просто зловещими. Вы понимаете?
Юнгу пришлось подавить собственную улыбку. Он на своей шкуре испытал цену приторной любезности Йозефа Фуртвенглера.
— Короче, я должна спросить… То есть я решила спросить, доктор Юнг: вы не согласитесь стать лечащим врачом мистера Пилигрима? Мне понравилось то, что вы говорили, хотя вам не удалось меня полностью убедить. И тем не менее у вас творческий подход к мистеру Пилигриму, а по-моему, именно в этом он нуждается больше всего. Ему нужен человек, который не станет вешать на него ярлыки и загонять в угол.
Юнг уставился в свою тарелку. Телятину он не доел, но больше ему не хотелось. Положив вилку с ножом, он промокнул губы салфеткой и расстелил ее на коленях.
— Я бы с радостью принял ваше предложение, леди Куотермэн… однако боюсь, что мне придется отказаться.
— Отказаться? Вы не можете отказаться! Я вам запрещаю!
— Тем не менее, леди Куотермэн, я должен сказать вам «нет». Хотя мне очень жаль, поверьте.
Затем он объяснил — стараясь не слишком упирать на ошибки Фуртвенглера, — что тот решил работать над случаем Пилигрима один и «совершенно не согласен с моими методами».
Больше на эту тему Юнг не говорил. Он рассказал леди Куотермэн, не называя имен, о графине Блавинской, о человеке-собаке и других, непрестанно повторяя притом, что ошибиться может каждый, и все мы люди, и подобрать к больному ключ удается отнюдь не всегда… Затем он добавил, что случай мистера Пилигрима очень заинтересовал его, и продолжал распространяться до тех пор, пока Сибил не почувствовала себя вконец очарованной и абсолютно убежденной в том, что только доктор Юнг способен помочь ее другу. Если он не поговорит с доктором Блейлером, она сделает это сама, заявила Сибил. А кроме того, она сурово отчитает доктора Фуртвенглера.
— В таком случае, — сказал Юнг, — благодарю вас… Я приложу все усилия.
— Хорошо, что мы с вами встретились, — промолвила Сибил и подняла бокал. — И чтобы закрепить этот союз, давайте выпьем за нашего отсутствующего друга.
— За нашего друга!
Оркестр, словно по команде, заиграл «Сказки Венского леса».
— Какой чудесный день! — воскликнула Сибил. — Ваше согласие! Это вино! Вальс! И, наконец, профитроли!
Глядя, как она машет рукой метрдотелю, Юнг подумал: «Итак, дитя с триумфом возвращается после успешных переговоров с врачом, и ей устроят славный пир в честь победы. Десерт с шоколадом».
Сам он молча выпил за здоровье швейцара отеля «Бор-оЛак», который вчера утром получил от Юнга из рук в руки небольшой том в коричневом конверте с просьбой доставить его маркизе Куотермэн «с наилучшими пожеланиями от незнакомца». Анонимность стоила ему три франка.
14
Дора Хенкель вела Татьяну Блавинскую по коридору к лифту. Они направлялись к подвальным помещениям здания, где графиня через день проходила курс гидротерапии, дабы успокоить нервы и снять напряжение.
Дора Хенкель обожала Татьяну Блавинскую. Она влюбилась в нее с первого взгляда, как только та появилась в клинике, и хотела всегда быть с ней рядом.
— Если вы намерены приехать на Луну, вам нужна виза и дипломатический паспорт, — сказала ей как-то графиня.
Дора была вынуждена признаться, что у нее нет ни того, ни другого.
— В таком случае, нам не о чем говорить, — заявила графиня. — Без дипломатического паспорта на Луну никого не пускают, за исключением разве тех, у кого там родились отец или мать.
И мать, и отец Доры, да и сама она тоже были родом из деревни Киршенблюмен, что на берегу Цюрихского озера. В ясные лунные ночи озеро виднелось из клиники, поблескивая вдали, как замерзший хрусталь.
Луна всю жизнь пленяла Дору. Она с детства поклонялась ей, ощущая в женственном сиянии спутника предвестие грядущей любви. То, что ее страсть к Луне была несбыточной мечтой, Дора поняла только в шесть лет. До того она считала, что все возможно — надо только верить. Время, естественно, доказало, что вера часто терпит крушение при встрече с реальностью. Увы, чувства Доры постоянно подвергались ограничениям.
Например, когда ей исполнилось восемь, мама объяснила, что у человека не может быть романа с котом. В четырнадцать с лошадью, в восемнадцать — с королевой Александрой. Эти воображаемые романы были для нее проклятием и вечным мучением — коты, кони, королевы, греческие богини, Лорелея, Луна…
А сейчас графиня Татьяна Блавинская, настоящая уроженка Луны. Дора знала, что это неправда, но с удовольствием притворялась, будто верит.
Сегодня утром графиня была одета в разлетающийся лунно-голубой халат и лунно-голубые тапочки. В волосах — лунно-голубая лента, под халатом — кремовое белье, специально для нес изготовленное в Париже. На каждой вещице вышита монограмма Т.С.Б.
Когда лифт спустился, Татьяна Сергеевна подобрала полы халата, собираясь выйти так, словно эта маленькая клетка была миниатюрной сценой, а лифтер — помощником режиссера. Она до сих пор не промолвила ни слова. Дай-то Бог, подумала Дора, чтобы гидротерапия помогла графине разогнуть сведенные судорогой пальцы и сомкнуть хоть на минуту глаза.
В коридоре сияли хрустальные люстры, и, шагнув на ковер, постеленный на мраморном полу, графиня подняла руки, будто защищаясь от нападения. Люстры могли быть звездами, а звезды были ее врагами.
Зная об этом, Дора быстренько повела подопечную к блестящей стеклянной двери, украшенной металлическими арабесками.
— Пойдемте скорее, — сказала она.
За дверью начиналось царство воды, ее запахов и звуков.
По краям неярко освещенного коридора располагались небольшие раздевалки с зеркалами, вешалками, расческами, гребнями и лентами, предназначенными на тот случай, если во время процедуры у дамы растреплется прическа. Кроме того, в каждой раздевалке стоял шезлонг для пациентки и стул с прямой спинкой для сопровождающего санитара или медсестры.
Десятый номер был: свободен. Когда они зашли в раздевалку, Дора закрыла дверь и начала снимать с графини белье, одну вещицу за другой. Все это она аккуратно сложила или повесила на крючки, а затем вновь надела на Блaвинскую халат.
В других психиатрических лечебницах и санаториях тем, кто принимал водные процедуры, как правило, выдавали купальники. Но в Бюргхольцли пациенты входили в воду обнаженными. Правда, они могли завернуться в большую белую простыню или же банное полотенце — из соображений скромности, а также для того, чтобы не простудиться.
Хотя простудиться здесь было трудно.
Мир, в который Дора с Блавинской готовились окунуться в конце коридора, представлял собой клубящееся туманом царство ванн и бассейнов, парных, саун и фонтанов теплой воды.
Доре здесь нравилось, и каждый раз, приводя пациентов на процедуры, она жалела, что не может поплескаться вместе с ними нагишом. Она никогда не понимала. зачем в других гидротeрапевтических центрах надевают купальники. Они тесные, под ними сжато в тиски, кожа зудит. Нервное напряжение в таких условиях снять невозможно — оно скорее тoлько усилится. С тем же успехом их могли 5ы заставлять купаться в смирительных рубашках. Таково было мнение Доры.
Миновав очередной ряд дверей, они вошли в просторное помещение, похожее на пещеру, населенную призрачными фигурами в простынях. Здесь слышались только приглушенные звуки шагов да плеск воды. И еще пение одного из призраков.
Певица находилась довольно далеко, однако благодаря влажному воздуху и отсутствию эха ее кристально чистый голос разносился по всей купальне. Никаких слов — только льющаяся, плавная мелодия.
Графиня Блавинская протянула Доре Хенкель руку, будто принимая приглашение на танец, и застыла как статуя.
«Я не понимаю! — словно говорила она. — Это бальный зал? Вы за мной ухаживаете? Я не знаю, кто вы».
Очевидно, ее сбило с толку женское пение.
Меццо-меццо-меццо-сопрано!
Вы знали, что Луна — это меццо-сопрано?
Поток серебристых звуков лился по пещере, и фигуры, окутанные парами, останавливались, прислушиваясь.
Дора повернулась и посмотрела на Блавинскую.
«До чего же она хороша! — подумала медсестра. — Светлые, почти розоватые волосы, детские глаза. Если бы… Ах, если бы…»
Мелодия подходила к своему завершению, пропадая в тумане. Последняя нота воспарила в воздухе — и растаяла без следа.
Татьяна отпустила руку Доры.
Люди, стоявшие перед ними и по сторонам, начaли расходиться.
«Если бы здесь каждый день звучала музыка, — подумала Дора, — ничего не надо было бы говорить».
Дора повела графиню вперед. Она искала свободную ванну, но все они были заняты. Рядом с больными стояли или сидели санитары — включали краны и ловко направляли на пациентов шланги так, будто поливали в саду увядшие цветы в надежде вернуть их к жизни.
В конце концов Доре удалось найти незанятую ванну, и она встала за спиной у графини, зная, что, прежде чем та разденется и погрузится вводу, ей придется пережить небольшой приступ паники.
Ванна глубиной в четыре фyта была из ирландского мрамора с зелеными, похожими на прибитые приливом водоросли, прожилками и завитушками. Над подсоленной фосфоресцирующей водой, словно над Атлантическим океаном, поднимались пары. Казалось, ты стоишь туманным и теплым днем на скалистом берегу.
— На Луне нет воды, — сказала однажды графиня. — Нет воды, нет приливов, нет ничего, кроме пыли и пепла. Мы купаемся в пепле! — торжествующе воскликнула она. — Мы купаемся в пепле и пудримся пылью!
Дора спросила, как же они утоляют жажду.
— Там нет жажды, — ответила графиня. — Нет ни жажды, ни голода — ничего человеческого. Нет желаний. Нет страстей. Нет тоски. Мы свободны.
— Как это, должно быть, печально, когда нет желаний, — заметила Дора. — Человек должен чего-то хотеть.
— Никогда. Ничего. Только танцевать. Парить, победив силу тяжести.
— Наверное, там очень счастливая жизнь, раз вы так хотите туда вернуться.
Тут графиня отвела глаза, но лишь на краткий миг.
Дора положила ладони на плечи Блавинской. Пора было снять халат и направить ее к ступенькам, уходившим под воду.
— Расстегните! — сказала Дора.
Графиня послушно и обреченно, как ребенок, развязала пояс и расстегнула пуговицы халата. Дора, перебросив халат через руку и глядя, как Лунная Леди спускается по ступенькам, невольно шагнула вперед, чтобы поддержать графиню, если та упадет. Ступни у Татьяны Блавинской были крошечные, с высоким подъемом, руки и ноги пухлые, округлые — руки и ноги танцовщицы, — ягодицы твердые, как фарфоровые луны. А груди… Дора закрыла глаза. Она не могла думать о них, это было невыносимо!
Блавинская со вздохом погрузилась в воду.
Дора, не спуская с нее глаз, села на край ванны. Графиня сидела внизу на встроенной скамеечке, раскинув руки в стороны. Веки опущены вниз, рот приоткрыт, голова запрокинута назад — она словно ждала, что ее сейчас обнимут.
Нет, это невозможно. Любить кого-то и не сметь поцеловать, прикоснуться, обнять…
Невозможно — и все-таки приходится терпеть.
15
Пилигрим сидел в инвалидном кресле с клетчатым пледом на коленях. На нем была голубая пижама, серый больничный халат, белые носки и замшевые шлепанцы с опушкой из овечьей шерсти. Кисти с забинтованными запястьями — напоминание о кратком пребывании в изоляторе — лежали на коленях.
Кесслер, следуя указаниям доктора Фуртвенглера, вывез его на застекленную веранду, выходившую в сад. Вдалеке за деревьями виднелись горы, что окружали неразличимое отсюда Цюрихское озеро. Пилигрим сидел в полном молчании, безучастно глядя вдаль. Горы ничего ему не говорили. Небо тоже. Солнце, клонившееся к закату, было незнакомо. Пилигрим решил считать его своим другом, но у солнца не было имени. Как же к нему обращаться?
у меня болят запястья.
Ноют.
Он не знал почему.
Он ничего не помнил.
Бинты.
Белые.
Снег?..
Он знал слово «снег» и видел его за окнами.
Он также знал слова, обозначающие горы и окно. А вот слов для таких понятий, как город — здания — дома — люди, — У него не было.
Мужчины и женщины?
Может быть.
Он видел других пациентов. Двое сидели в креслах-каталках, другие стояли, прислонившись к стене или прильнув к окну. Пилигриму они казались похожими на шахматные фигуры.
Шахматная доска.
Игра началась?
Игра.
Это игра. Кто-нибудь передвинет меня. Рука опустится вниз…
Пальцы.
Надо мной задумаются.
Кто-то кашлянет.
Пальцы коснутся меня. Почти поднимут — но нет. Решат, что мне здесь безопаснее.
Пилигрим окинул окружающих взором.
Три пешки, один слон, два коня, король и королева. Король был разлучен с королевой. Она стояла одна, беззащитная, а короля стеной окружало его войско. Белое.
Белый король. Белые пешки. Белая королева.
А где же черные фигуры? НИ одной не видать — все белые. И когда противник сделает следующий ход?
Доктор Юнг подошел и встал у него за спиной, прижимая палец к губам, чтобы Кесслер ничего сказал.
Санитар кивнул и шагнул в сторону.
Юнг вышел вперед по диагонали, направляясь вправо от пилигрима, перебрасываясь приветствиями со знакомыми санитарами.
Было четыре часа пополудни.
Солнце клонилось к закату, готовое вот-вот скрыться за горами. Низкое зимнее солнце со странным, каким-то летним оттенком. Оранжевое, как апельсин.
«Там апельсин, — подумал пилигрим. — Возможно, он тоже участник игры. Фигура. Или же игрок. Бог».
Бог.
Ну конечно!
Бог был огненным шаром в…
В чем? В чем? Как же это называется?
Теперь Пилигрим был полностью виден Юнгу в профиль. Юнг ничего не говорил. Он наблюдал.
Пилигрим шевельнул руками. Кисти у него онемели.
Они замерзли в снегу.
Они умрут.
Часть меня умрет.
Как чудесно…
Юнг заметил, что Пилигрим чуть приоткрыл рот, но так и не произнес ни слова.
Сумерки. Самое хорошее время. Промежуток между светом и тьмой.
Юнг вспомнил слова леди Куотермэн о «вечных сумерках», в которых пилигрим провел первые восемнадцать лет жизни.
Возможно, тогда он не помышлял о самоубийстве. Судя по тому, что Юнг узнал за долгие годы изучения шизофрении, эта болезнь обычно настигала людей в возрасте семнадцати-восемнадцати лет. Ну, возможно, девятнадцати-двадцати.
Неужели пилигрим так долго жил с раздвоенным сознанием? Никто не смог бы скрывать это столько лет. Ему сейчас около пятидесяти. Выходит, шизофрения — если у него действительно шизофрения — началась гораздо позже. Крайне необычный случай.
Но когда пилигриму исполнилось восемнадцать, с ним определенно что-то случилось. Шок, несчастный случай, чья-то внезапная смерть, болезнь, драматический разрыв отношений… Что-то. Душевная рана, какой бы она ни была, стала первопричиной потери самосознания. А потеря самосознания — это, быть может, еще не болезнь, но уж точно состояние.
Он снова вернулся к ненавистной для леди Куотермэн мысли о том, что мистер Пилигрим болен.
Да, человек, сидевший сейчас в кресле-каталке, безусловно, был болен. Временная депрессия или отчаяние не могут довести до такого состояния. Сама его поза криком кричала об этом — одеревенелые спина и шея, недвижные, словно скованные кандалами, ноги, неестественно двигающиеся руки…
Пилигрим был залит потоком солнечных лучей. Он походил на статую короля, высеченную из камня. Орлиный нос, широко расставленные глаза, копна волос над лбом — и рот, который жаждал выговорить хоть слово, но не мог.
Юнг кивнул Кесслеру, чтобы тот увез пациента в палату. Когда санитар поднял тормоз и покатил кресло, Пилигрим громко крикнул — вернее, думал, что крикнул, показывая на солнце: «Нет, не надо! Он еще не умер!»
На самом деле на веранде не раздал ось ни звука, если не считать мышиного попискивания колес каталки, которую Кесслер толкал обратно во тьму.
16
Графиня Блавинская снова легла в ванну. Ее ступни, изуродованные балетом, уплывали в туманную даль. Когда-то у нее были крошечные идеальные ступни. Мама всегда так говорила. И отец тоже. И брат.
Алексей.
Он сунул руки под одеяло и взял мои ступни в ледяные ладони, прижимая большие пальцы рук к моим подошвам и шепча: «Ножки мои, ножки, бегите по дорожке!»
Как давно это было!
Разве?
Да. Давным-давно.
Мне так не кажется. Я до сих пор чувствую холод его пальцев.
Тебе было тогда всего двенадцать.
Двенадцать? Я не помню. Я помню, что была танцовщицей. Это я знаю.
Причем хорошей. Тебе уже в детстве прочили, что ты станешь великой балериной.
Да. И я стала.
Ее волосы разметались по плечам, доставая до груди. Когда пряди касались сосков, те твердели. Дора Хенкель велела ей не развязывать ленты, но Татьяна отвернулась и уплыла от нее прочь.
В воде была соль. Целебное средство, как сказал невропатолог. И еще «релаксант» — слово, которое Дора никогда раньше не слыхала. «Соль способствует ощущению невесомости, говорил врач. — А это помогает расслабиться».
Графиня, безусловно, выглядела куда менее напряженной, сонно плавая в Саргассовом море своих волос. Дора снова, села и улыбнулась.
По словам доктора Фуртвенглера, Блавинская танцевала сперва в Санкт-Петербурге, а потом в русском балете Дягилева. Однако что-то случилось — доктор не сказал, что именно, — и через несколько месяцев после свадьбы с графом Блавинским ее карьере пришел конец. В том году она стала прима-балериной. Фокин специально для нее поставил хореографию, Стравинский сочинил музыку. Началась работа над декорациями и костюмами, однако что-то…
Что-то произошло.
Что-то произошло, и Татьяна Блавинская переселилась на Луну. Она говорила, что полетела туда, чтобы найти свою мать. Мою мать — Селену, богиню Луны…
Сами боги влюблялись в Селену. Но она полюбила смертного человека, и Селену изгнали из ее владений. Она обвенчалась со своим возлюбленным в присутствии русского царя! Так говорила графиня. Со временем у них появилось двое детей — Алексей Сергеевич и Татьяна Сергеевна.
Сперва все было хорошо. Судя по словам врачей, посколькуи доктор Юнг, И доктор Фуртвенглер прекрасно знали ее историю, Селена и Сергей Иванович жили в волшебной сказке,
Но что-то… что-то произошло.
Только никто не знал, что именно…
Доктор Юнг уверял, что графиня знает, однако не может или не хочет сказать. Доктор Фуртвенглер придерживался иного мнения. Он считал, что ничего не произошло. Просто графиня заболела, а потому ее надо лечить. И ее вылечат. «Время и терпение — вот что необходимо Татьяне Блавинской. Никто не живет на Луне. Это невозможно».
«На Луне, — сказала как-то Блавинская Доре Хенкель, мы все невесомы. Поэтому я так люблю воду. Я словно возвращаюсь домой и летаю туда-сюда…»
Что касается се мужа…
Нет.
Она не станет обсуждать свой брак. Детей у них не было. «Да и откуда им взяться?» — загадочно промолвила она.
Граф Николай Блавинский погиб. Его убили. Ходили слухи, что убийцей был ее отец.
Татьяна приоткрыла рот и поймала губами прядь волос. Сколько ни вглядывайся в клубы пара, там нет тех, кого она хотела бы видеть. Все, кто был ей нужен, исчезли. Остались только те, кого она видеть не хотела. Ее брат, отец, она сама.
Алексеи сунул руки под одеяло и сжал мои ступни, а кто-то…
Кто?
А кто-то смотрел.
Но на что? На что? На что — на что — нa что?
Татьяна забил ась в воде, откусив в припадке прядь волос. Застонала без слов, судорожно ловя воздух ртом.
Дора Хенкель побежала к другому краю ванны..
— Графиня! Графиня! — Она не имела права крикнуть во весь голос, чтобы не взволновать других пациентов. — Скорее! — вполголоса позвала Дора. — Кто-нибудь! Помогите мне!
К ней подбежали санитар и другая медсестра.
Санитар залез в ванну и связал Татьяне руки. Графиня сучила в воздухе ногами и била его пятками. Однако он держал ее, пока Дора Хенкель с другой медсестрой не выволокли графиню из воды и не замотали в полотенца, соорудив из них подобие смирительной рубашки.
Татьяна откинула голову назад, чуть не сломав себе шею, и взвыла:
— Помогите! На помощь! Помогите мне! Помогите!
Никто не пришел ее спасти. Никто. Вокруг были все те же люди, что и раньше, и все они, как и раньше, твердили: «Не надо звать на помощь. Все хорошо. Мы с вами. Тише, тише!» Старая история. Только ты одна можешь увидеть своих врагов — а твои враги видят только тебя.
17
На следующее утро Пилигрим отказался от еды.
Джем горкой лежал на блюдце рядом с тостом, который Кесслер аккуратно намазал маслом, в точности как это делал мистер Пилигрим: не слишком густо и не слишком тонко, очень ровненько, до самых краев.
В чайнике был заварен «Лапсан-сучонг» вместе с «Инглиш Брекфест» — любимыми сортами Пилигрима, по словам леди Куотермэн.
Грейпфрута на сей раз не было — только чай: джем и тост.
Все осталось нетронутым.
Через полчаса, когда пришел доктор Юнг, Кесслер как раз принес поднос и поставил его на кровать.
— Мы ничего не едим, — пожаловался он. — Мы успешно сходили в туалет, помылись и почистили зубы. Я решил не брить его. Мне кажется, ему сейчас не стоит видеть бритву.
— Возможно, — отозвался Юнг. — Хотя я бы на вашем так не волновался. Завтра я сам его побрею.
— Хорошо, сэр.
— Он спал?
— Не сомкнул глаз. Я тоже.
— Сочувствую. Вы сможете работать?
— Я не отказался бы соснуть, когда унесу тарелки. Вообще-то я сам могу съесть его завтрак. Когда я смотрю, как он голодает, у меня под ложечкой сосет.
— Тогда ешьте на здоровье. А потом отдохните. Сейчас девять часов… Приходите к полудню..
— Спасибо, сэр.
Кесслер взял поднос с кровати и ушел в гостиную.
На Пилигриме была все та же пижама, тот же серый холат, те же белые носки и замшевые шлепанцы. Кто-то сменил ему повязку, хотя с медицинской точки зрения в ней уже не было нужды. Бинты просто скрывали шрамы от взгляда Пилигрима.
Юнг встал перед ним и улыбнулся.
- Знаете, вам все-таки надо поспать. Нам всем нужен сон, хотя, должен признаться, сам я сплю очень мало. Однако не спать вообще я бы не смог.
Пилигрим перевел взгляд.
Голуби сидели на…
… зубчатой стене с бойницами.
Голуби на…
… пороге…
… плите под очагом…
… том месте за…
Там. Просто там. За… чем-то.
— Мистер Пилигрим!
Голуби.
_ Вы меня видите?
Да. Ты здесь.
_- Поговорите со мной.
Я не могу.
— Вы меня боитесь?
Что?
_ Вы — ме-ня — бо-и-тесь?
Конечно, боюсь. А ты разве нет?
— Посмотрите на меня, мистер Пилигрим!
Не тут-то было. Пилигрим уставился на голубей, сидевших на подоконнике и балконе, хотя он до сих пор не мог найти слов для обозначения этих мест.
Зубчатые стены с бойницами.
— Если вы понимаете меня, кивните.
Никакой реакции.
— Если вы в состоянии меня понять, подайте какой-нибудь знак. Не важно какой — просто дайте знак.
Ничего.
— Я знаю, что вы можете двигаться, мистер Пилигрим. Я видел, как вы шевелили пальцами, ступнями и головой. Дайте мне знак. Вы понимаете?
Ноль эмоций.
— Вы меня слышите?
Одна ладонь коснулась другой.
Большой палец стукнул по другому большому пальцу. Один раз.
Юнг полез в карман.
— Вы курите, мистер Пилигрим?
Никакой реакции.
— Надеюсь, вы не станете возражать, если я выкурю сигару? Боюсь, я не в силах противиться этой привычке. Манильские сигары и бренди для меня все равно что еда.
Он вытащил из кармана сигару.
— М-м-м! Восхитительно! — воскликнул Юнг, поднеся сигару к носу и не спуская с Пилигрима глаз. — Могу дать и вам, если хотите.
Нет ответа.
— Не хотите? Ладно.
Юнг взял спички.
— Огонь, — улыбнулся он. — Подарок богов.
И чиркнул.
Пилигрим посмотрел на спичку. Огонь — это интересно.
Юнг прикурил, выпустил два клуба дыма и спросил:
— Вам нравятся сигары? Или сигареты? А может, вы курите трубку?
По-прежнему никакой реакции.
— Я заметил, что ваша подруга леди Куотермэн предпочитает сигареты. Вчера мы вместе с ней обедали. Она просила передать вам привет.
Голуби нахохлились в утреннем свете. Самого солнца еще не было видно.
Нет солнца. Нет Бога.
Солнце каждое утро всходило за клиникой и каждый раз, как сегодня, пряталось там, словно дразня ожидающий мир. Егокосые лучи про щупы вали длинную, поросшую лесом долину, в которой скрывалось Цюрихское озеро, и уходили вдаль, туда, где в облаках маячил призрак Юнгфрау (Горный пик в Швейцарских Альпах).
— Мистер Пилигрим!
Юнг принес стул и поставил его справа от Пилигрима.
— Я хотел бы услышать ваше мнение о пейзаже. Восприятие гор часто зависит от того, где человек вырос. Вы в детстве видели горы? Я, например, видел, только не такие. Эти горы выше и величественнее тех, что окружали меня в детстве. Вы понимаете, о чем я?
Пилигрим моргнул. Руки, лежавшие на коленях, перевернулись ладонями кверху.
— Я всегда хотел жить у моря, — продолжал Юнг, — но как-то не пришлось. Конечно, я могу съездить к морю или океану, однако поселиться там… Нет. Это привилегия тех, чья робота позволяет им жить на побережье.
Юнг бросил взгляд на профиль Пилигрима.
Пилигрим сидел недвижно. Но слушал.
— А я работаю здесь. Правда, тут тоже есть водоемы — Цюрихское озеро, река Лиммат, другие реки и озера. И все-таки это не море, верно? И не океан. Что ж… Приходится довольствоваться тем, что есть.
Голуби.
— Вы когда-нибудь думали о смерти в воде, мистер Пилигрим? О том, чтобы утонуть?
Да.
— Я тонул во сне. Хотя во сне я умирал очень по-разному. Я уверен, что все мы видим такие сны.
Вы когда-нибудь во сне кончали жизнь самоубийством, доктор?
— Вы писали о смерти. Об умирании. Я читал вашу книгу о жизни и смерти Леонардо. Прекрасная работа. Столько прозрений, столько открытий — и столько злости. Меня это заинтриговало. Почему вы так злы на Леонардо да Винчи?
А почему бы и нет?
— И все же ваша книга так убедительна, что ей почти веришь.
Почти?
— Остается только вопрос: откуда такая убежденность?
Я знал его.
— Критиковать, конечно, легко, и основания для критики тоже есть, но гениальность вашей книги — я не случайно употребляю слово «гениальность» — заключается в том, как четко вы разграничиваете осуждение человека и восхищение его искусством.
Это всею лишь справедливо.
— Я просто очарован! И потрясен до глубины души.
Пилигрим повернул руки ладонями вниз.
Жест не ускользнул от зорких глаз Юнга.
— Мы побеседуем о вашей книге, когда вы решите заговорить. Если, конечно, вы не считаете, что тема Леонардо да Винчи для вас исчерпана. Хотя я в этом сомневаюсь. Вы нападаете на него с такой страстью, что, по-моему, вы еще не все сказали.
Пилигрим сосчитал голубей. Шесть.
Солнце взошло слева от здания, но в этом апрельском солнце не было предощущения весны.
Юнг, проследив за взглядом Пилигрима, заметил:
— В Швейцарии кажется порой, что зима никогда не кончится. Тем не менее снег уже тает. Я слышал сегодня утром, как под настом бегут ручьи. Недели через три, вот увидите, у озера появятся крокусы и нарциссы. Вообще весна настает очень быстро. Стоит только снегу начать таять, как оглянуться не успеешь, а его уже нет.
Осталось пять. Один улетел.
Юнг встал.
— Интересно, что Леонардо думал про снег во Флоренции, где горы скорее напоминают холмы? Боюсь, его познания ограничивались тем, что таяние вызывает ужасные разливы Арно. Грязь, ил и мусор — но не снег, белый, как здесь. Насколько я помню, он никогда не рисовал снег, хотя я, конечно, не так хорошо знаю его творчество, как вы, мистер Пилигрим. Со снегом его, похоже, ничего не связывало. Леонардо не видел его внутренним взором, у него перед глазами были другие ландшафты и другие образы. Правильно? Не снег, а ветер и дождь… Грозовые тучи, драмы, которые разыгрываются на фоне его пейзажей… Но без снега. Надеюсь, вы согласитесь со мной, мистер Пилигрим. Мы не выбираем то, что должно привлечь наше внимание. Скорее нас выбирают. Именно таким образом я избран вами, мистер Пилигрим. Вы — мой снег.
Юнг прошел за негнущейся спиной Пилигрима и направился к двери.
— Я вас оставлю. И вернусь, только когда вы сами меня позовете. Не раньше. Всего хорошего, мистер Пилигрим.
Дверь открылась…
Дверь закрылась.
Руки Пилигрима приподнялись с колен и вцепились в подлокотники кресла.
Он: покачнулся. Открыл рот.
И заговорил.
— Небо, — сказал он.
И повторил снова:
— Небо.
Сощурив глаза, посмотрел на солнце. Солнце его исцелит.
Если он и правда снег — он растает.
18
— Карл Густав! — окликнул Фуртвенглер.
— Да, Йозеф?
Фуртвенглер увидел Юнга со спины, когда тот закрыл дверь палаты Пилигрима и пошел по коридору.
— Подождите минутку!
Юнг приготовился к худшему — очередной тираде, произнесенной ледяным тоном, очередным параноидным обвинениям.
— Выходит, вы снова умудрились украсть моего пациента? — сказал Фуртвенгпер.
«Началось!» — подумал Юнг.
— Да, — ответил он. — Хотя я не назвал бы этокражей. — А как бы вы это назвали?
— Согласием на деловое предложение. Меня, как обычно, просили ответить «да» или «нет». Я сказал «да».
— Нет, не как обычно! На сей раз вы подсуетились. Сегодня утром в половине девятого Блейлер вызвал меня к себе и сказал, что Пилигримом будете заниматься вы. Подчеркнув, что на этом настаивает леди Куотермэн. Но у него хотя бы хватило порядочности извиниться.
— Вы жаждете извинений, Йозеф? Нет проблем. Примите их! Они все ваши.
Доктора подошли к лестнице и стали спускаться вниз.
— Я их не приму! — заявил Фуртвенглер. — Если бы я хоть на секунду поверил в вашу искренность — другое дело. Но я слишком хорошо вас знаю, Карл Густав. Вы с ней сговорились! Вы обольстили ее, одурманили и навели на меня поклеп. Вы специально пошли к леди Куотермэн, чтобы она отказалась от моих услуг!
— С чего вы взяли?
— Вас видели! Вы с ней обедали вчера. А вечером она позвонила директору и ничтоже сумняшеся заявила, что мой диагноз и методы лечения мистера Пилигрима неверны и неприемлемы. Неверны u неприяемлемы! Что я сделал, чтобы заслужить такой отзыв?
— Вы не поняли своего пациента.
— Я его не понял?! Чушь!
Они спустились на площадку и умолкли, пропуская двух поднимающихся наверх медсестер. Улыбки, дружелюбные кивки — сплошная любезность. Персонал не должен знать, что врачи ссорятся. По крайней мере до тех пор, пока дело не будет улажено.
— Да, я вчера обедал с леди Куотермэн, — сказал наконец Юнг, не двигаясь с места. — Но она сама меня пригласила. Я ничего не делал, чтобы отнять вашего пациента, солгал он. — Ничего!
Он отвернулся и начал спускаться полестнице. Фуртвенглер, стараясь сохранить лицо, поборол искушение и не побежал за ним, а не спеща проследовал вниз с таким видом, словно там его ждала толпа восторженных почитателей.
— Должен признать, Карл Густав, выв этом хорошо поднаторели, — произнес он ледяным тоном.
— В чем?
— Вы втыкаете людям нож в спину, а потом ведете себя так, будто они каким-то образом умудрились изогнуться и всадить его сами.
— Мне очень жаль, что вы так реагируете, Йозеф. Я надеялся — и леди Куотермэн разделяла мою надежду, — что вы будете продолжать работать над этим случаем в качестве главного консультанта.
Они стояли в фойе, залитом солнечным светом. Пациенты, их родственники, санитары и медсестры шли в столовую на обед. Было первое мая, и кто-то поставил на конторку дежурного несколько горшков с гиацинтами и нарциссами. Их нежнейшие краски и аромат напоминали о том, что сезон цветения уже не за горами.
Фуртвенглер лишился дара речи. Потом, придя в себя, спросил:
— Вы предлагаете мне помириться? Искренне?
— Конечно, — улыбнулся Юнг.
— Пилигрим пробыл у нас всего неделю, но я успел привязаться к нему. За это время произошло так много событий… Меня заинтриговал его случай, и мне не хочется совсем его бросать.
— В этом нет необходимости.
Фуртвенглер нерешительно улыбнулся.
— Ладно. Раз так, желаю вам успеха в лечении.
Юнг насмешливо поклонился.
— Благодарю.
Они стояли, не совсем понимая, исчерпана тема разговора или требуется сказать что-то еще. Затем Фуртвенглер как всегда, когда ему нужно было время, чтобы подумать вынул носовой платок и начал протирать очки, которые носил в кармане исключительно как символ интеллектуальности.
— Вы сейчас вышли от мистера Пилигрима. Как он, по-вашему? Я провел с ним вчера целый час и должен признаться, что никогда еще не видел человека с такими несчастными глазами.
— Согласен, — кивнул Юнг. — Сегодня утром ничего не изменилось. Он не сказал ни слова. Только двигал руками вот так, — Юнг показал, — и смотрел на горы. Он вглядывается вдаль с почти фанатичным упорством, словно ожидает, что кто-то оттуда заговорит с ним. Я пробую различные уловки. Я довольно долго беседовал с ним об окружающем пейзаже, о снеге и Леонардо да Винчи. И я чувствую, после того как перечитал его книгу, что скорее всего подействует разговор на тему да Винчи. Мне нужно спровоцировать его на спор, задеть за живое. Хотя я сказал ему, что не вернусь, пока он сам меня не позовет.
— А это не слишком рискованно?
— Возможно. Но я уверен, что он хочет говорить. Что ему мешает — Бог весть. Физической способности к речи он не потерял. У него не было ни апоплексического удара, ни каких-либо травм. Он практически здоров, хотя редко ест и совсем не спит. Организм у него выносливый, как у быка.
Фуртвенглер сунул очки обратно в карман и принялся крутить в руках носовой платок,
— Йозеф! — сказал Юнг. — Я хочу попросить вас об одолжении.
— Об одолжении? Не скажу, что меня это радует, — буркнул Фуртвенглер. — Хотя… валяйте. Просите.
— Не приходите, пожалуйста, к мистеру Пилигриму денекдругой. Мне необходимо стронуть с места какие-то винтики в его голове, чтобы развязать ему язык, с Кесслером он беседовать не станет — во всяком случае, о том, чем он мог бы поделиться с вами или со мной. И я хочу, чтобы он заговорил именно со мной. Надеюсь, вы меня понимаете.
Фуртвенглер улыбнулся. На сей раз это была не наигранная улыбка. Скорее кривая и беспомощная.
— Когда-нибудь, Карл Густав, — сказал он, — вы будете руководить клиникой. И я не уверен, что захочу в ней остаться.
— Вы опять рассердились.
— Да. Я желаю принимать участие в лечении Пилигрима, как вы обещали. Если я ваш главный консультант, мне необходимо общаться с пациентом.
— Я прошу два дня, Йозеф. Всего два дня. А потом будем работать вместе.
Фуртвенглер отвел взгляд.
— Наука превыше всего, — сказал он. — Наука превыше всего — или же пациент будет для нас потерян.
— Чепуха! — возразил Юнг. — Превыше всего пациент.
— Вам виднее. Но, по-моему, вы только что нарушили соглашение, которое мы заключили пару минут назад. Вы его практически отменили. Честь имею.
Фуртвенглер развернулся и зашагал прочь.
Провожая его взглядом, Юнг подумал: «Тем лучше. По крайней мере не будет путаться у меня под ногами».
Направляясь в свой кабинет, он начал насвистывать мелодию вальса «Сказки Венского леса» — и вскоре поймал себя на том, что приплясывает на ходу.
19
Часов в одиннадцать вечера Кесслер задвинул кресло-каталку в угол и заставил Пилигрима лечь в кровать.
Сам Кесслер обычно спал на маленькой раскладушке в углу гостиной; днем раскладушка убиралась за шкаф. Он выключил лампы, кроме одной, стоящей на столе в углу комнаты, если что случится, он все увидит, и в тоже время свет не будет резать глаза.
— Спокойной ночи, мистер Пилигрим, — сказал Кесслер и, не раздеваясь, забрался под одеяло.
Ответа не последовало.
«Как же! Дождешься от него ответа! — обиженно подумал Кесслер, скидывая с ног туфли. — Он будет молчать до Судного дня».
В полночь, когда часы пробили двенадцать, Кесслер почти уже уснул, но машинально сосчитал удары так, как другие считают овец.
К двум часам он спал крепким сном.
— Вы здесь? — раздался чей-то голос.
Во сне, что ли?
— Вы здесь, приятель?
Нет, это не сон. Просыпайся!
Кесслер приподнялся на локтях и прислушался.
— Говорите же! Вы здесь?
Кесслер никогда не слыхал голоса Пилигрима. Совершенно незнакомый голос.
Он встал и, пошатываясь спросонья, подошел к кровати.
— Мистер Пилигрим?
— Есть тут кто-нибудь? Доктор!
Кесслер включил торшер.
— Мистер Пилигрим!
Пилигрим лежал к нему спиной. — Мистер Пилигрим!
Никакого ответа.
Кесслер, боясь спугнуть пациента, обошел кровать и встал так, чтобы тот мог его видеть.
— Вы не спите?
Ни звука. Определить состояние Пилигрима по его позе было трудно, однако Кесслеру казалось, что пациент спит глубоким сном. Никаких моторных реакций — только еле заметное дыхание.
Кесслер подошел к столу и написал по-немецки: «Пациент заговорил примерно в пять минут третьего ночи». Потом сел, положив на листок зажатую в пальцах ручку, и выжидающе умолк.
— Скажите что-нибудь, мистер Пилигрим! — взмолился он наконец. — Скажите хоть слово!
Тишина.
Кесслер глянул на часы и написал: «В четырнадцать минут третьего пациент перестал говорить». Надев на перо колпачок, он выключил свет и остался сидеть в темноте.
«Когда все покинут его, — думал Кесслер, — я останусь. Я все время вместе с ним. Не его подруга леди Куотермэн, не доктор Юнг и не доктор Фуртвенглер, а я. Его караульный. Сторож. Защитник. Хотя все лавры достанутся им. Для них я не более чем санитар. И тем не менее именно я буду знать его лучше всех, когда он пойдет на поправку. Не другие, не его врачи, а я, коротавший с ним ночи».
От кровати донесся легкий храп. Значит, пациент действительно спит как убитый.
Кесслер встал и пошел к раскладушке.
Он устал. Казалось, еще чуть-чуть, и он рухнет как подкошенный. Кесслер лег, дожидаясь шелеста крыльев, предшествующего сну, и, услышав его, погрузился в небытие.
20
Утром, узнав, что Пилигрим говорил во сне, Юнг попросил Кесслера найти еще одну раскладушку и поставить ее в ногах у Пилигрима.
— Сегодня я останусь С ним на ночь. Будем надеяться, он снова заговорит.
Когда они вышли в гостиную, где Пилигрим не мог их услышать, Юнг спросил:.
— Вы уверены, что назвал меня?
— Не по фамилии, — ответил Кесслер. — Нет. Он сказал: «Доктор!» Вернее: «Есть тут кто-нибудь? Доктор!» Но без имен.
Юнг все равно был рад. То, что Пилигрим не назвал фамилию, возможно, даже к лучшему. В конце концов, он мог иметь в виду любого доктора — Грина или Хаммонда, например. Несмотря на то что Юнг представился ему, Пилигрим еще ни разу не произнес его имя вслух. Не исключено, что он его просто забыл. Назови он другую фамилию, Юнг не смог бы воспользоваться этим шансом. Оставаясь же безымянным, он имел полное право считать себя тем самым доктором, которого звал Пилигрим.
Днем Пилигрима отвели в купальню, а двое практикантов тем временем поставили для Юнга раскладушку. Вернувшись после ванны все в том же халате, Пилигрим улегся на нее и проспал до вечера.
В семь часов он проснулся, съел яичницу и по-прежнему молча перебрался на свою кровать. Казалось, он и ел-то не проснувшись, хотя, закончив ужин, вытер рот салфеткой, а затем положил ее на место. Однако все его движения по-прежнему носили машинальный характер.
Когда взошла луна — в своей последней фазе, — Юнг подошел к двери палаты 306 и легонько постучал.
— Он спит?
— Так точно.
— Хорошо.
Зайдя в спальню, Юнг распаковал вещи, достав пижаму, халат, шлепанцы, записную книжку и бутылку бренди.
— Это все, Кесслер. Сейчас я лягу, и вы ложитесь тоже. Если что, я вас позову.
— Слушаюсь, сэр.
Палата номер 306 превратилась в военный лагерь — во всяком случае, так казалось Кесслеру. Его так и подмывало отдать Юнгу честь. И хотя в присутствии доктора он сдержался, закрыв дверь в спальню и выйдя в гостиную, Кесслер все-таки тихонько щелкнул каблуками.
Юнг пошел в ванную и переоделся в пижаму со шлепанцами. Почистил зубы, сходил в туалет, помыл руки. Потом сложил свою одежду, принес ее в спальню, повесил на стул. Аккуратненько задвинул под раскладушку туфли и откинул одеяло. Он так давно не спал один, что вид пустой постели поверг его в замешательство. Потом он улыбнулся и подумал: «Это все равно что спать раз в год на учениях в казарме, где сотня пустых кроватей ждет сотню мужчин, оторванных от домов и жен. Как же это тоскливо — погружаться во тьму вместе с девяноста девятью мужиками, которые ублажают сами себя, пытаясь заснуть».
Прежде чем выключить лампу на столе, Юнг налил капельку бренди и встал, глядя на своего пациента.
— Скажи хоть слово! — шепнул он, заглотнув бренди. — И моли Бога, чтобы я не спал и услышал тебя!
Он нажал на кнопку выключателя и забрался под одеяло. Часы где-то в здании пробили половину двенадцатого.
В четыре утра Пилигрим заговорил. Юнг проснулся и прислушался.
Из гостиной, где Кесслер всегда держал одну лампу включенной, пробивался тусклый свет.
— Есть тут кто-нибудь?
Юнг выпростал из-под одеяла ноги и нащупал шлепанцы.
— Да, — сказал он. — Я здесь.
— Кто вы?
— Друг.
Юнг подошел к кровати Пилигрима и включил свет. Казалось, тот говорит во сне.
— Дайте мне ручку, — сказал он.
У Юнга хватило ума не переспрашивать. А вдруг он медиум? Юнг не раз слышал такие голоса — странные, замогильные, исходившие не от говорящего, а от кого-то другого.
Это было во время его занятий спиритизмом, которые он забросил, когда увлекся шизофренией. Мужчины говорили женскими голосами, женщины — мужскими, из уст людей, едва способных связать два слова на родном языке, внезапно лилась иностранная речь. В голосе Пилигрима слышалась такая же бестелесность.
И все же он не казался бесноватым, как называли таких людей в народе. Он не походил ни на медиума, ни на ясновидящего, ни на чревовещателя. Пилигрим был самим собой, хотя, конечно, немного не в себе.
Юнг схватил со стола письменные принадлежности и сунул ручку в пальцы Пилигрима, положив рядом с ним блокнот.
Ручка упала на одеяло. Казалось, пальцы не в силах ее удержать.
— Пишите, — велел голос.
Юнг вернулся к столу.
Пилигрим лежал к нему спиной — а Юнг сидел спиной к кровати. Налив себе щедрую порцию бренди, он снял с ручки колпачок и разгладил пустую страницу.
— Да, — сказал он чуть громче, — Я готов писать.
Пилигрим со вздохом перевернулся на спину. Если бы Юнг обернулся и посмотрел на него, то увидел бы забинтованную Руку, прижатую к глазам. Вторая рука, сжатая в кулак, лежала на одеяле; сквозь бинты проступила свежая кровь.
— Я вижу кресло, — сказал голос, — повернутое к окну. Ножки у него резные, в виде львиных лап, сиденье мягкое. На нем полулежит молодой человек. Он словно спит. Обнаженный… Почти Мальчик, но уже зрелый. У него есть волосы в подмышках и паху. Одна рука прикрывает глаза. Другая свисает вдоль ноги. Кто-то…
Юнг перестал писать и замер.
Пилигрим разочарованно вздохнул.
— Кто-то — я не могу его разглядеть…
И все.
Тишина.
Еще один вздох, а затем:
— Я вижу листок бумаги. Страницу в альбоме. Альбом большого формата, толстый, сшитый вручную и оплетенный в кожу. И…
— Да?
— На бумаге — на странице — рисунок. Я вижу, как он рождается под рукой художника, и саму руку тоже… Но больше ничего не вижу. Может, это моя собственная рука? Или я стою за рукой, которая рисует…
Да?
— Все залито светом. Не солнечным. Рассеянным северным светом. Возможно, его намеренно сделали рассеянным, как-то затенив источник, но он совсем не тусклый… Ясный свет, все отчетливо видно. А на рисунке — фигура юноши. Правда, незаконченная. У него нет лица. А потом…
Да?
— А потом…
— Да?
Юнг ждал, нацелив перо на бумагу.
— Лицо начинает рисовать себя само. Оно само себя рисует! Нет ни пальцев, ни руки, которые могли бы вести… как его?.. карандаш… Нет ни пальцев, ни руки, а лицо начинает рисовать себя само… О Боже!
— Да?
— Анджело! Анджело…
Молчание.
Юнг ждал, но в спальне воцарилась мертвая тишина. Он обернулся и посмотрел на кровать.
Оба запястья Пилигрима кровоточили, хотя он по-прежнему спал крепким сном. Очевидно, тот, кто говорил через него, удалился.
Кровотечение было не опасным, но тем не менее обильным, так что намокли оба бинта. Подняв руки Пилигрима и убедившись, что он действительно спит, Юнг размотал бинты и отнес их в ванную. Включил свет, бросил бинты в мусорник, пустил горячую воду. Потом холодную. Смочив один край полотенца, снова вышел в спальню, помыл Пилигриму запястья, вытер их и положил руки на грудь спящего. В такой позе он был похож на средневекового рыцаря, покоящегося в гробу, на каменной крышке которого высечено его собственное изображение.
Юнг улыбнулся.
«Каменная статуя наконец заговорила», — подумал он.
Все кончилось, и слава Богу. Когда видишь, как твой пациент находится в плену у другой личности, испытываешь прилив восторженного изумления, сменяющийся опустошенностью. Словно тебя смыли, как в туалете, одним движением лишив всякой энергии.
Юнг налил еще бренди, закурил сигару, закрутил на ручке колпачок и отложил ее в сторону.
Затем, с трудом встав из-за стола, выключил свет. Поднял руки над головой, потянулся, привстал на цыпочки и испустил глубокий вздох. Потом снова сел.
Посмотрев в окно, он заметил, что луна уже скрылась за горизонтом. Остались лишь снег с глубокими синими тенями да призрачное звездное сияние.
Юнг глянул в гостиную. Кесслер так сладко спал, свернувшись в клубочек, словно мама подоткнула ему одеяло и пожелала спокойной ночи.
Моя мать говорила, что сон — это путешествие, и нам нужно благополучно переплыть па другой берег моря тьмы..
Пилигрим тоже плыл сквозь сон легко, словно с него сняли какой-то груз. Как будто, когда видение закончилось, пассажир сошел на берег, прихватив с собой весь багаж.
Анджело. Кто это такой? Кто он, обнаженный в кресле? И когда это было? Тут явно что-то кроется. И кто рисовал юношу — сам Пилигрим или кто-то другой? Все это так загадочно, так интригующе. Уйма возможностей!
Юнг залпом заглотнул остатки бренди из стакана, взял одежду и пошел в ванную. Через пару минут он появился оттуда с пижамой, зубной щеткой и шлепанцами в руках. Все это он сложил в кожаный саквояж — вместе с бренди, блокнотом и ручкой.
В гостиной, стараясь не разбудить Кесслера, Юнг надел плащ и неуклюже влез в старые галоши.
Он подумал было, не оставить ли Кесслеру записку, но, представив, как ее читает Пилигрим — то ли по ошибке, то ли нарочно, — решил, что не стоит. «Интересно, вспомнит ли Пилигрим о том, что звал доктора? Не говоря уже о том, что он тут был…»
Юнг поднял руку, молча помахал Кесслеру, мысленно пожелав ему всего хорошего, и вышел из палаты.
Шесть часов. Или почти.
Торопливо шагая по коридору, Юнг думал: «Хочу на свежий воздух. Пускай даже холодный. Пускай даже со снегом. И даже с тряской в автомобиле».
Его ждало столько дел!
Увидеться и посоветоваться с леди Куотермэн. Позавтракать… Или сначала позавтракать?.. Да какая разница! А еще надо вновь установить контакт с той неизвестной личностью, с которой он только что провел ночь.
И самый главный вопрос. Кто такой Анджело?
21
Кесслер пытался проснуться, с силой отрывая себя от машущих в сновидении крыльев.
К окнам начали слетаться первые голуби и голубки.
В комнате чем-то пахло. Чем?
Дым сигар. Манильских сигар. Доктор Юнг.
— Доктор Юнг!
Тишина. Кесслер упал на подушку и закрыл глаза.
В мозгу шелестели крылья. Женственно, как юбки при ходьбе. Его мать. Сестра Эльвира. Он слышал, как они разговаривают — вернее, шепчутся:
— Он спит?
— Нет, притворяется, как всегда. Лежебока!
Где-то хлопнула дверь. В коридоре послышались голоса. Настало утро.
Кесслер снова открыл глаза и заставил себя подняться.
Не засыпай!
Он поплелся в носках в спальню и остановился у раскладушки Юнга, недоумевая, почему она пуста.
Где? Когда? Что?
Уставившись на лежащую на кровати фигуру, Кесслер спросил:
— Хотите кофе?
Я не пью кофе. Только чай.
— Хотите чаю?
Тело перевернулось на живот, выпростав незабинтованную рукуна подушку.
— Тост с джемом?
Пилигрим поднял вторую руку и приложил два пальца к губам
— Это значит «да» или «нет»?
Пальцы не шевельнулись.
Кесслер повернулся и побрел к своей раскладушке. Он наконец проснулся и жалел об этом. «Ненавижу бодрствовать. Лучше не просыпаться. Во сне я улетаю далеко-далеко. Я покидаю их всех — мать, Эльвиру, отсутствующего отца…»
Он посмотрел на себя в зеркало, висевшее на стене. «Вот он я, — подумал Кесслер, — типичный кандидат для желтого фургона… Хотянет, это уже в прошлом. Я в безопасности. Я жив и здоров. По крайней мере так говорят».
Пора начинать день.
Он вернулся к кровати и тронул Пилигрима за ногу.
— Вы живы? Скажите!
Тело не реагировало.
Только тогда Кесслер вспомнил, что слышал голос Пилигрима во тьме и видел мерцание света через полуоткрытую дверь.
Что это было? Что он говорил? Имя. Он назвал чье-то имя. Птицы за окном вспорхнули и унеслись, подхваченные порывом ветра.
Ангелы.
Ангелы.
Анджело.
