Купцы, попутчики Чахрухадзе, приехали торговать до осени на смену сотоварищам, торговавшим в залесских землях с осени до весны. Обратный караван, с которым Чахрухадзе предстояло вернуться, уже увязывал в тюки кожу, пеньку и меха, закупленные взамен распроданного товара. Время пребывания во Владимире получалось короткое, намного меньше, чем длился по рекам путь. И все оставшиеся дни Чахрухадзе мерил ногами улицы города и околоградья-посада. Побывал на торгу.

Каждый город обладал собственным ликом, отличавшим его от других. Во Владимире главным являлся размах. Красота и сила шли рука об руку. Сила оберегала красоту. Без края тянулись насыпные валы с башнями и стенами по гребню. Броня двойных стен окружала дворец, радостный словно праздник. Узкие щели бойниц в стенах и башнях жмурились грозно – оконца дворца весело отливали солнечно-жёлтой слюдой, пестрели расписными ставнями. На крышах, выступавших то коробом, то бочонком, вертелись весёлые флюгера.

Парадный въезд в город носил название «Золотые ворота». Навстречу врагу Золотые ворота выступали неприступной преградой, могучей стеной с четырьмя башнями по сторонам. Мирным путникам сквозь летящую, стройную арку открывался свободный проход. Издалека манил огонёк золотого купола надвратной церковки, возведённой поверх белокаменных перекрытий, прямо над аркой.

Жилые постройки располагались широко и просторно. Места для всех хватало. Но как повсюду, богатые жили в хоромах в два и три яруса, бедняки ютились в лачугах, зарывшихся в земле. Даже в храмах, одинаково открытых для всех, знать занимала места на балконах-полатях, поближе к небу, простонародье оставалось внизу, у земли.

Во дворец больше не звали, но Чахрухадзе не огорчался. Он подружился с городом, хотел запомнить его навсегда.

Вновь, как много раз за эти дни, он направился к Успенскому храму, главному владимирскому святилищу, о котором говорили в дороге купцы, и вновь, как случилось впервые, когда приблизился, дух захватило от мощной стати белокаменного строения, горделиво утвердившегося над кручей. Пять золотых куполов, похожих на шлемы, тянулись ввысь.

«Храм в годину войн призван укрывать от врагов, – подумал Чахрухадзе. – Не потому ли каждый народ вкладывает в облик храмов свои представления о воинской силе страны. Купола арабских мечетей напоминают шатры боевой конницы, разбитые посреди песков. Грузинский храм сходен с вершиной скалы, неприступной, как крепость. Кровли – острые, с выступами, стены цельные, как монолит. Здесь же встали плечом к плечу пять витязей-богатырей: один – в середине, четыре – по сторонам. Головы в шлемах вскинуты непреклонно, плечи расправлены. В знак того, что не сдвинутся витязи с места, обратились в камень белые их плащи».

Чахрухадзе обернулся, чтобы увидеть внизу под кручей зелень лугов, ковром раскатанных до зубчатой стены далёкого леса, посмотреть, как несётся, петляя, река, словно играет на воле весёлый, непуганый зверь.

– Прости, господин, что осмеливаюсь нарушить твоё уединение. – К Чахрухадзе приблизился средних лет человек, одетый, как одеваются во всех странах купцы, добротно и строго.

– Чем могу услужить? – спросил Чахрухадзе.

– Павла! – вместо ответа негромко позвал купец.

Из-за деревьев вышла старая женщина, с лицом в тёмных морщинах, закутанная до бровей в чёрный платок.

– Просьба у Павлы к тебе великая. Меня просила толмачом при разговоре служить.

– Буду рад, если смогу принести пользу.

– Вдовеет Павла, помочь в розысках некому, а розыск непрост. Сын её Прокопий состоял в мечниках при князе Андрее Юрьевиче. Когда бояре князя убили, то вскорости и с Прокопием злодейски расправились. Жена на сносях осталась. Мужниной смерти не вынесла и, мальчонку родив, померла. Стала Павла одна поднимать внука на ноги. Да тут новое произошло. Князь Юрий после отцовской гибели в изгнании находился, но про владимирские дела осведомлён был до самой малости. Три года прошли, тысяцкий от него приехал с письмом. «В память отца, злодейски умертвлённого, – говорилось в письме, – хочу воспитать мальчонку, рождённого от доверенного слуги, как собственного сына или младшего брата. Ответ за него буду держать перед небом и совестью». «Опасно мальчонке здесь оставаться, убьют, как Прокопия убили», – сказал от себя тысяцкий. Павла письмо прочитала, а пуще того, испугалась сказанных слов. Михейку трёхлетнего с рук на руки передала. С той поры миновало более десяти лет. Попервоначалу поступали кое-какие вести. А как сделался Юрий Андреевич грузинским царём, так словно в воду все канули – ни слуху ни духу. На торгу сказывали, что ты при грузинской царице занимаешь большую должность. Не слышал ли чего о мальчонке? Обнадёжь старую добрым словом. Извелась она по внуку тоской.

Пока купец говорил, старуха большими глазами в тёмной обводке неотрывно смотрела на Чахрухадзе, словно судьба пропавшего внука находилась в его руках. У Чахрухадзе сжалось сердце.

– Очень жаль, что не смогу обнадёжить, – тихо проговорил он. – Три года назад князь Гиорги покинул Грузию. Личная гвардия, составленная из русских, последовала за ним. Был ли при князе владимирский мальчик или не был – этого я не знаю. Не знаю и того, где находится князь сейчас.

О военных действиях князя Гиорги Чахрухадзе упоминать не стал. Зачем тревожить старую женщину новыми страхами?

Павла молча выслушала всё, что сказал купец. Без слов поклонилась и двинулась прочь. Купец распрощался и ушёл следом. Чахрухадзе вновь остался один. Но изумрудная зелень лугов и лазурит небес не радовали его больше.

В тот же вечер на подворье явился слуга-дворянин.

– Государыня-княгиня Мария Шварновна занемогла, – сказал дворянин. – Просит у гостя прощения, что не сумела оказать радушный приём. Просит также, чтобы по приезде благополучном на родину гость высказал великой царице Обез сердечную благодарность и от княгини Марии Шварновны передал вот это. – Слуга протянул ларчик размером в половину ладони. Внутри, на бархатном лоскутке лежали невиданной красоты подвески в виде луны или чечевицы. – Для гостя из Обез, – продолжал дворянин, – писцы государя-князя Всеволода Юрьевича в три дня изготовили книгу.

– Бесконечно тронут бесценным даром. Кланяюсь государыне и государю и благодарю за внимание к безвестному гостю.

Едва слуга-дворянин удалился, Чахрухадзе в нетерпении откинул кожаный переплёт.

По страницам столбцами бежали ровные коричневые строки, нанесённые железистыми чернилами.

Плетением из тонких побегов окружены были заглавные буквы.

На последней странице клином сходящий столбец завершался рисунком, изображавшим двух витязей, готовых вскочить на коней.

Коленопреклонённый оруженосец указывал на стремена…

– Чекан отклони назад, чтобы бой приподнялся косо. Удары наноси согласно рисунку то сильнее, то легче, как в бубен бьют с песней в лад. Чекан, что добрый конь, сам побежит. – Бека выправил стержень в руках Михейки и вернулся на место выводить чеканом-канфарником в виде тупой иглы замысловатый узор из побегов и листьев.

Работа над книжным окладом подходила к концу. Верхняя крышка, прочеканенная с обеих сторон, с выравненным и изукрашенным полем переместилась уже к Липариту. В гнёзда-пустоты Липарит вставлял отшлифованные рубины и крупные зёрна жемчуга.

Камни располагались венком вокруг фигуры в складчатом одеянии.

Медная пластина со схожей фигурой, обозначенной штрихами и точками, лежала перед Михейкой. Изо всех сил Михейка старался приноровить неподатливый стержень-расходник к плавным очертаниям рисунка. Расходник не слушался, соскакивал и срывал с пластины медные заусеницы.

– Молоток голос задает, чекан ему вторит. Изображение на оба голоса откликается, – проговорил Бека.

Михейка кивнул.

Долгое время работали молча. Чеканы дятлами долбили металл. В горне перешёптывались язычки низкого пламени. Пластины для мягкости нуждались в нагреве.

– Совесть мучает, что доброту изводишь на меня понапрасну. Всё равно я уйду, – сказал вдруг Михейка и отложил в сторону молоток.

– Куда уйдёшь?

– От тебя уйду. Ты и Липарит спасли мне жизнь. Я на добро злом отвечу – уйду.

– Не ко времени разговор затеян, – проговорил Бека, продолжая выводить узоры на поле пластины. Если есть что сказать, за вечерней трапезой скажешь.

– Всё сказал. Отплатить за добро мне нечем. Неоплатно оно. Так уйду.

Покосившись, Бека увидел, как побелело лицо мальчонки, словно отхлынула без остатка вся кровь.

– Хорошо, – сказал он спокойно. – Если надо тебе уйти, ты уйдёшь. Задерживать против воли никто не собирается. Однако ты говорил, что нет у тебя ни отца, ни матери. Куда ты направишься? Зачем?

– Ещё не разузнал – куда. Разузнаю – уйду, – прошептал Михейка чуть слышно.

– До той поры оставайся с нами. Наступит время уйти – как сына в странствие тебя снаряжу. И не с пустыми руками уйдёшь. Благородное мастерство уложишь в дорожную сумку. Такая ноша повсюду даст тебе независимость и почёт среди людей. Златоваятель вплавляет в металл красоту мироздания. Люди ценят нашу работу, изделия берегут, передают детям и внукам.

– Обработанный камень похож на сказку. Заключены в нём таинственность и мечта, – произнёс со своего места Липарит.

– Довольно, – оборвал Бека. – Слов сказано сегодня достаточно, пора обратиться к делу. Берись за чекан, Микаэл.

Михейка приставил расходник к пластине и застучал молотком. Но мысли неслись и кружились по другому пути. Их направление не совпадало с дорожкой, которую оставлял расходник. «Где Евся? В какой стороне Юрий Андреевич? Как подать о себе весть, крикнуть громко, чтобы эхо подхватило и понесло?»

В том, что его не бросят, Михейка не сомневался. Ищут, должны отыскать. В доме, куда доставил его Липарит, Михейка очнулся как раз в тот момент, когда тётушка Этери рассказывала о чужаках, расспрашивавших о мальчонке. Их по неверному следу в Тбилиси направили. Михейка тогда все силы собрал, чтобы боль превозмочь, затушить в крови огневицу и оказаться в Тбилиси в самом деле, неложно. Плохо, что на ногу долго не мог ступить. Вдруг искали-искали и отчаялись? Нет, не бросят его одного на чужбине. Ищут, должны отыскать. Юрию Андреевичу и Евсе нельзя показываться – мигом схватят. Значит, кого-нибудь из дружины направили.

Дважды в день, поутру и под вечер, прежде чем начиналась работа в златоваятельной мастерской и когда заканчивалась, Михейка отправлялся на торг, на улицы, в крепость. Где многолюдно, туда и ходил. Не встретит ли кого из своих? Не услышит ли хоть слово о князе Гиорги Русском, как называли здесь Юрия Андреевича? Никого не встречал. Нужного слова никто не произносил. Расспрашивать Михейка опасался. Ещё наведёшь ненароком на след. При одной этой мысли темнело в глазах. А всего только и нужно было узнать, в какой стороне Юрий Андреевич с Евсей. Михейка нашёл бы своих друзей – не было у него никого дороже и ближе. Все исходил бы дороги, все облазил бы горы, все реки бы переплыл.

Не мыслил Михейка и не гадал, что весть сама его сыщет.

Рабочий день подходил к концу, когда в дверях появился Арчил. Молодой воин был знаком с Липаритом. На соседних улицах семьи их жили.

– Не прогневайтесь, что зашёл лишь по делу, – сказал Арчил, останавливаясь на пороге. – Господин поэт Шота Руставели в скором ли времени собирался наведаться?

– Завтра, должно быть, явится створку законченную посмотреть, – удивлённо ответил Бека.

– Не подумай, господин Бека, что я с пустым разговором. Дело у меня к господину Шота.

– С делом или без дела, здесь всегда тебе рады. В любой день, когда только сможешь, обязательно приходи.

…Старый человек стоял вполоборота с протянутыми вперёд узкими, высохшими ладонями. Босые ступни маленьких ног едва касались земли, будто утратило тело весомость, сделалось легче схожего с рясой платья. Казалось, что старец способен приподняться над лугом, затканным невиданными цветами. Голова склонилась к плечу. Лицо в рамке из прядей волнистых волос и ниспадавшей на грудь бороды было задумчиво и печально.

«Если б не нимб над головой, как положено святому, то словно мой дед, – подумал Шота. – Таким я его запомнил, когда сам был мальчонкой. Бестелесным, мудрым и добрым. Помню, он высох от старости, но до последнего дня при нём оставались ясный разум и сила чувств».

Шота приподнял золотую пластину вместе с доской, покрытой чёрным бархатным лоскутом. Золото вспыхнуло на свету, камни брызнули красными лучиками. Фигура старца с протянутыми ладонями выступила из цветов и листвы плоского поля. Стали видны изгибы плаща, перекинутого через руку, плетение верёвки, опоясавшей стан. Черты лица высветились до последней морщины под припухшими веками, до резкой складки, пересёкшей открытый лоб.

– Мастер, ты сотворил чудо. – Как был, с пластиной в руках, Шота склонился перед Бека в глубоком поклоне. – Из золота ты изваял скульптуру, в мёртвый металл вдохнул жизнь. Фигура одухотворена и прекрасна. Цветочный орнамент фона зачаровывает, как звуки старинной флейты.

– Господин Шота излишне щедр на похвалу, – спокойно ответил Бека. Но все, кто находился в мастерской, поняли, что он доволен впечатлением, произведённым его работой, и огорчился, если бы вышло иначе.

– Разве щедрость заказчика в силах сравниться со щедростью мастера, отдающего людям свой талант? – возразил Шота и, не выпуская пластину из рук, обернулся к Липариту: – И ты, Липарит, превзошёл все мои ожидания. Поистине, после твоей шлифовки камни уподобились небесным светилам – звёздам.

– Требуется немалое искусство, чтобы раскрыть красоту цветных камней, но не менее важно камни расположить должным образом, – проговорил Бека.

– Глядя на переплёт, легко убедиться в сказанном, – отозвался Шота. – Рубины расположены по сторонам от лица и рук. Красные блики, наподобие крови, окрашивают в цвет жизни холодный металл. Бело-розовый жемчуг бросает на фон загадочное мерцание. Минет немало лет, прежде чем я закончу свою поэму и герои, обречённые на скитания, разыщут друг друга. Только тогда придёт к завершению мысль о силе великого чувства – дружбы. Здесь уже всё закончено, ясно и совершенно. Мысль обрела своё воплощение, чувство перетекло в форму. Я доложу главе казначейства, а если будет дозволено, то царице цариц, что константинопольские мастера не превзойдут искусством тбилисских златоваятелей.

Шота положил доску с пластиной на стол. Он готов был уже распрощаться и покинуть златоваятельскую мастерскую, как вперёд вышел Арчил. Всё это время Арчил стоял в стороне.

– Прости, господин Шота, что осмеливаюсь задерживать. Но я узнал о том человеке, которого ты разыскивал ночью. И если его судьба тебя всё ещё тревожит…

– Говори скорее, Арчил!

– В ту ночь его вывели потайным ходом и увезли. Он содержится в крепости Верхняя, к востоку от Тмогви.

Липарит приметно вздрогнул.

– За что держат? – спросил Шота.

– Этого я не знаю и ничего более не могу сказать, не нарушив присягу, – твёрдо проговорил Арчил.

– Ты прав, мой мальчик. Прежде всего надо выяснить меру его вины. Но кроме того, что он огромен, как дэв, и спас мне жизнь, потому что не смог стерпеть, увидев, что семеро напали на одного, – ничего другого я про него не знаю. Сказал он мне на прощание какое-то слово, не то имя, не то пароль. Ився или Ався – я до конца не расслышал.

– Евся! – вскрикнул Михейка.

Все обернулись к нему.

– Тебе знаком человек, о котором речь? – спросил Бека.

– Имя такое знаю, – опустил Михейка глаза. – Малое имя Евся от Евсевия происходит.

– Микаэл прав, – сказал Шота. – Именно так прозвучало удивившее меня слово. Спасибо, друзья. Теперь мне известно главное. Я знаю имя моего спасителя и где он находится. Только… – Шота замолчал и с тревогой взглянул на Арчила.

– Только ты, господин Шота, и ты, Арчил, вы оба находитесь на государственной службе, и вам не пристало разузнавать о преступнике, – сказал Липарит. – Я же сам по себе, мастер, человек вольный. Мои расспросы ни у кого не вызовут подозрений. Пусть учитель дозволит, я отправлюсь в Тмогви и привезу сведения о заключённом. К тому же в крепости Верхняя у меня важное дело.

– Я поеду с тобой. – Михейка схватил Липарита за руку и притянул к себе. Бека с удивлением посмотрел на своих учеников. Лица у обоих были бледны, глаза сверкали решимостью. Мальчонка от нетерпения прикусил губу.

– Чтобы закончить нижнюю створку, мне понадобится десять дней, – сказал Бека спокойно. – На это время можете отправляться. Одно, Липарит, помни: Микаэл для тебя младший брат. Оберегай его от опасностей.

– Без всякого сомнения, младший брат, – сказал Липарит и свободной рукой обнял Михейку за плечи.

– Бесконечна моя благодарность, друзья! – воскликнул Шота. – Только ты, Липарит, напрасно подумал, что я не посмел бы отправиться в Тмогви. В том беда, что не сегодня завтра нам с Арчилом предстоит другая дорога, отказаться от которой значило бы поступить против чести. Как замечательно, что благородная ваша решимость пришла мне на помощь.

– «Если друг возлюбит друга, то, не мысля о покое, он готов во имя дружбы бремя вынести любое», – радостным, звонким голосом проговорил Арчил.

– Спасибо тебе, Арчил, за важные сведения и за то, что держишь в памяти строки моих стихов, – сказал Шота.

С вечера Липарит и Михейка уложили дорожные сумки. На рассвете оседлали коней. Бека подарил Михейке резвую чалую кобылку по кличке Яшма. И молоток златоваятеля застучал в мастерской в одиночку.