Недаром сложили присловье: «Ищи удачу на празднике». Ещё говорили: «Нашёл удачу – вот праздник». Так поверни или этак, радости не было конца, когда Михейка узнал, что Евся выйдет на волю. Оказалось, Юрий Андреевич и Шота одну и ту же хотели себе награду. Оба бились за Евсю. Шота ловкостью ума победу добыл. Оружием Юрия Андреевича не одолеть: самая твёрдая у государя рука, самый верный глаз. Только теперь всё равно, кто кого одолел. Главное, что выйдет Евся на волю. Вдвоём они скалы на куски разнесут, Юрия Андреевича вызволят. Михейка с нетерпением ждал, когда закончатся состязания стихотворцев, свернётся и угаснет праздник.

Раньше Михейка думал, что можно мериться силой и ловкостью, умением управлять конём. Выходило, что слово также способно превратиться в оружие. Стихотворцы ратоборствовали с помощью слов.

Ограду из верёвок убрали. Народ забил поле, теснясь к полукругу, открытому со стороны помоста. Ребятишки повисли на ветках. Верховые остались в седле – с коня лучше видно и слышно. В полукруг по одному вступали поэты, читали стихи. Голоса то раскатывались, подобно грому, то журчали нежнее ручьёв. Михейка слушал вполуха, хотя стояли они с Липаритом совсем близко, за спиной у Шота. Мысли Михейки заняты были другим.

Вот вышел толстяк в пёстром шёлковом ахалухе с широченными разрезными рукавами. Он грозно сдвинул нависшие брови и во всю мочь завопил о белом, в цвет молока, лице своей избранницы, о румянце, похожем на раннюю вишню, о губках, сладких, как мёд, и о чёрных виноградинках глаз.

– Вах, несчастная, болезнь её на меня. Где были её глаза, когда полюбила обжору? – весело крикнул кто-то. В толпе рассмеялись. Толстяк обиделся и ушёл. Не лучшая участь постигла другого стихотворца. Этот был, словно нарочно, длинный и тощий, наподобие жерди. Сладким голосом он принялся растягивать нескладные строки, спотыкавшиеся, как охромевший конь. Каждый стих заканчивался поклоном. Стихотворец кланялся светозарной царице и супругу её благородному, кланялся памяти всех царей, кланялся добродетельной Русудан.

– Смотри, болезнь твоя на меня, переломишься от поклонов.

На этот раз в толпу врезалась стража. Да попробуй, найди, кто крикнул.

Третий поэт рассыпал в стихах тучи стрел в погоне за фазанами и зайцами. Он также не получил одобрения.

– Скажи, Шота, – попросили с помоста.

Не входя в круг, Шота произнёс:

Шота обернулся в сторону Чахрухадзе, поэта прославленного в семи землях, и, отвечая на этот безмолвный призыв, Чахрухадзе вошёл в полукруг. Зазвучали стихи короткие, звонкие. Строки воспевали Тамар, но за каждым словом слышалась слава родине. Мудрость Тамар оборачивалась мудростью государственной политики, чары заключались в высоком призвании вдохновлять на борьбу и подвиг.

Стихи казались историей нынешних лет, переложенной в горделивую песнь.

«Это про Юрия Андреевича. – Пальцы Михейки невольно сжались в кулак. – Был бы он здесь, показал бы важному стихотворцу, как вселюдно государя честить». Михейка с тоской вдруг подумал, что высвободить Юрия Андреевича совсем нелегко, хотя бы и с Евсей. Попросту сказать, невозможно. Амирспасалар догадался, кто скрыт под сеткой кольчуги, приказал небось охранять изо всех сил. Евсю по той же причине в крепости держат, если и выпустят, то снова могут схватить. Евсе заказано здесь появляться.

Трудные мысли пошли перекатываться камнями, колоть и резать зазубринами рваных краёв. Михейка обтачивал неподатливую поверхность, скалывал и затуплял углы. Работа шла долгая, как у Липарита на шлифовальной плите. Перед глазами всё время стояла пластина с чудищем-птицей, летящей ввысь. Мимо слуха прошли последние стихи Чахрухадзе. Хвалебные крики, какими поздравило поле поэта, не вывели из задумчивости. Михейка очнулся, услышав голос Шота. К этому времени в голове как раз созрел план, в котором пластина с паскунджи занимала не последнее место, и, если бы Михейка мог посмотреть на себя со стороны, он бы увидел, что лицо его просветлело, словно сдвинулась тень от тучи, а в глазах проступила синь. Знал теперь Михейка, знал, что должен он сделать. В короткий час предстояло свершить невозможное, поступить выше собственных сил. И разве не о том же трубили и пели строки стихов?

Шота читал главу, в которой говорилось, как Автандил во второй раз нашёл своего побратима.

Впервые внимали люди стихам, похожим на разговорную речь. Звучали слова, какие произносят в обычной жизни. Но непростыми были эти слова. Всё будничное и малозначительное исчезло. Взамен явилось высокое чувство. Строки напряглись внутренней силой, зазвучали, как песня, покоряя и завораживая.

– Только и есть в том разница, что у меня мелкий зверь, а в его стихах крупный, – прервал напряжённое повествование незадачливый стихотворец-стрелок.

Слушатели ахнули, возмущённые.

– Ты ошибся, брат, – без всякого недовольства ответил Шота. – Я воспел не охоту. Через борьбу с могучим львом и тигром я раскрыл силу чувств. Мои герои борются насмерть и смертно страдают. Они пробиваются через горы зла, чтобы найти друг друга, потому что правда в единстве. Едины земля и небо, солнце и звёзды. Люди, звери, деревья, всякая малая травинка и всякая малая тварь слиты с землёй и друг без друга не существуют. Разве не помощь друг другу, не братство месхов, картлийцев, грузин, апхазов, армян помогли нашим землям выстоять в вековой борьбе?

– Правда это! Истинные слова! – единодушным криком отозвался народ на поле.

– Слово поэта – огонь на ветру! – произнёс низкий раскатистый голос. Сказано было негромко, но так значительно, что Шота расслышал, несмотря на крики и шум. Он обернулся. В стороне стоял Иванэ Шавтели, поэт и философ, удалившийся от суетных мирских дел в пещеры Вардзийского монастыря. Историограф о нём написал: «Муж весьма прославленный и дивный в своих подвигах, который получил дар предвидения». Как Шота раньше не разглядел высокую дородную фигуру и белую бороду, веером падавшую на рясу, слишком узкую для этих могучих плеч?

Шота прижал руки к сердцу, низко поклонился.

– Я отвечу на великую похвалу, какой только может удостоиться поэт, тем, что наполню каждое слово своих стихов любовью к братству и мужеству, – сказал Шота, и над притихшим полем понёсся исторгнутый из сердца поэта призыв. Шота вложил его в уста Автандила, когда благородный витязь, до последней капли крови преданный дружбе, увещевал обезумевшего от горя Тариэла.

Шота возвысил голос и смолк. Наступила тишина, какая бывает перед грозой. И как разорвавшийся гром, последовал взрыв восторженных криков. Шота покинул полукруг и подошёл к помосту, а люди на иоле продолжали славить поэта.

– Твои стихи величавы и прекрасны, перед ними распахиваются все сердца, – сказала Тамар. – Какую радость я могу доставить поэту в обмен на удовольствие, что доставил он нам?

– Поэт, которого слышит его народ, имеет семь царств, – с поклоном ответил Шота.

– Не много можно добавить к такому богатству, и всё же царь царей попытается. Вчера, Шота, ты просил за другого. Сегодня пусть будет твой день.

– Надеюсь, что не вызову гнева царя царей. Но вот стоит мой земляк, – Шота обернулся, махнул рукой. Рядом тотчас оказался Липарит, ожидавший условного знака.

– Мы оба родом из Месхети, – продолжал Шота. – Оба отдали сердца на служение вечному, с той только разницей, что я облекаю горе и радость в слова, как кинжал в ножны, а Липарит Ошкнели свои чувства переливает в металл. Отсветом ясных звёзд он заставляет светиться камни. Пусть царь царей удостоит златоваятеля чести и посмотрит, что он сделал ради величия и воинской славы царя царей Тамар.

Липарит опустился на колени и протянул чашу на литых шариках-ножках, схожую с усечённым яблоком. Шота бережно принял серебряный плод и передал Тамар.

Поистине, мало кому приходилось видеть работу столь совершенную. Достаточно было повернуть чашу в руках, чтобы заплясали под сводами арок танцоры, запели певцы. На смену одной забаве явилась другая: понеслись всадники, помчались, спасаясь от дротиков, звери. Витязь, могучий, как Тариэл, встретился в схватке с тигром. Вот поле чаши стало свободным. Чистотой бескрайнего неба замерцало гладкое серебро. По тулову вверх полетела лев-птица паскунджи. Взмах крыльев был величав и тяжёл. Немалый груз поднимала в небо чудесная птица – Искандер примостился между крылами. Но птица летела, летела.

– Под видом Искандера прославлена Солнце Тамар, вдохновительница всех наших побед, – с одобрением проговорил Закарэ.

– Шота прав, – сказала Тамар. – Великое чувство оживило фигуры, привело в движение крылья паскунджи.

– Это так! – воскликнул Липарит. – Всем сердцем я полюбил мерцхали Нино, и любовь водила моим чеканом, когда он превращал немое серебро в чашу, звучащую голосами.

– В звуках твоего голоса слышится просьба. Я угадала, мастер? – с улыбкой спросила Тамар.

– Царь царей видит истину, ему открыто моё сердце. – Липарит словно мчался с горы. Он боялся, что стоит остановиться, как из-за робости он растеряет слова. – Отец Нино азнаур, и жениха для дочери он выбрал также из азнауров. Ему нипочём, что жених вдов и стар, лишь бы звание при нём находилось.

Разглашать, что Нино приёмная дочь, Липарит счёл делом неблагородным.

– Разделяет ли избранница твои чувства, мастер?

Липарит смутился.

– Краска на его щеках красноречивей ответа, – сказал Давид Сослани. – Помогать влюблённым одно из правил, которым нас учат стихи. Как имя отца Нино?

– Реваз Мтбевари. Он начальник крепости Верхняя.

– Второй день дороги ведут в эту крепость, – удивлённо проговорила Тамар. – Амирспасалар докладывал, что Реваз гость нашего праздника?

– Память Светозарной твёрже скалы, несокрушимее крепостных стен, – подтвердил Закарэ.

– Пусть подойдёт к нашему креслу.

Воля царя царей тотчас была исполнена. Перед помостом предстал сухой, широкий в кости человек, с неулыбчивым жёстким лицом, пересечённым шрамом. Он отвёл в сторону несгибавшуюся в колене ногу и поклонился.

– Я рада видеть отважного воина, раны которого свидетельствуют перед всеми о мужестве, проявленном в битвах. Достаточную ли награду получил ты из нашей казны за верную службу?

– Должность начальника крепости и звание азнаура послужили наградой, которой я вряд ли стою.

– Поймаю тебя на слове и попрошу вернуть половину. Отдай мне взамен твою дочь, чтобы я вручила её славному мастеру, искусному ваятелю по металлу и шлифовальщику драгоценных камней. Я одарю Нино богатым приданым и сама завяжу покрывало под её подбородком, в знак того, что девушка стала женой.

Сумрачное лицо старого воина потемнело ещё больше.

– Царь царей вправе взять мою жизнь, но над дочерью – воля отца. Я азнаур. Звание мне принесли раны. Я хочу, чтобы мои внуки были, как я, азнаурами.

– Что скажешь, поэт? – обратилась Тамар к Шота.

Все, кто был на помосте, придвинулись ближе. Чем закончится спор царя царей с простым воином?

– Если тысячу стоит происхождение, в десять тысяч оценим личное достоинство. Если негож жених, не поможет богатство и знатность, – ответил Шота.

– Мои внуки будут азнаурами, – ни на кого не глядя, проговорил Реваз.

– Нам жалко лишиться такого златоваятеля, как Липарит, – сказала Тамар. – Однако упрямца к добру не склонить. Как видно, другого Липариту не остаётся, как бросить своё ремесло и вступить в ряды нашей личной гвардии. Я уверена, что очень скоро он отличится, и мы получим возможность порадовать его званием азнаура.

– Не могу, – сказал Липарит и опустил голову. – Потерять Нино для меня всё равно, что остаться без света. Но я должен лепить металл и зажигать искры в камне. Без этого мне не жить.

– Мои внуки будут азнаурами, – в третий раз повторил старый воин.

Тамар бросила растерянный взгляд на супруга.

– Желание воина, не щадившего жизни в битвах за родину, следует уважать, – твёрдо произнёс Давид Сослани. – Посему царь царей Незакатное Солнце Тамар повелевает так.

Давид возвысил голос. Сквозь толпу, теснившуюся за его креслом, пробился писец личного ведомства с листом пергамента и чернильницей наготове.

– Я, царь царей самодержица Тамар, повелеваю, – принялся говорить Давид слова указа. – Всех детей, рождённых от брака Липарита Ошкнели, златоваятеля, и Нино, дочери Реваза Мтбевари, как мальчиков, так и девочек, считать потомственными азнаурами, внуками азнаура, начальника крепости. Твёрдо сие и нерушимо, и никто не изменит нашего повеления.

Писец закончил писать, с низким поклоном передал перо царю царей. Тамар поставила свою подпись.

– От счастья такого в груди разорвётся сердце! – вскричал Липарит.

– За невестой до вечера повремени приезжать. Вперёд сам отправлюсь. Разбойника, выпущенного на свободу, заодно заберёшь, – зло проговорил старый воин. Хромая, ушёл без поклона.

– Грозный у мастера будет тесть, – рассмеялся Давид.

Стоявшие близко увидели, что лик Тамар просветлел, и принялись вторить весёлому смеху.

Народ долго не покидал поле. Длили люди последний праздничный день. Завтра руки возьмутся за плуг, кирку и зубило, а сегодня пусть дудят музыканты в стародавние дудки, пусть выплясывают на канатах под небом бесстрашные канатоходцы-плясуны. Даже вельможи и девушки свиты не покинули пёстрые от ковров ступени помоста.

Михейка разыскал Шота. Но тот разговаривал с седобородым монахом, ростом и дородностью напоминавшим Евсю. Нарушать чужую беседу не полагалось, и Михейка остановился поодаль. Главное, что времени было в обрез.

– Незакатное Солнце царица Тамар три замка за лето и осень меняет, – говорил Шота. – На рассвете Тмогви покинем, отправимся дальше на юг. Я с неразлучными своими спутниками расстаюсь только на ночь. – Шота указал на пенал и чернильницу у него на поясе. – Придворный поэт мало чем отличается от бродячего стихотворца, также кочует с места на место. В суете живём.

– Мелкая суета подчас забирается даже в монастырские кельи, – ответил монах и вдруг в голос расхохотался. – Представь, дорогой Шота, не далее, как сегодня утром, похитили мою рясу. С чужого плеча пришлось на себя надеть. Диковинный вор забрался, однако, в келью: бесценные книги и светильники из серебра оставил без внимания, а на старую рясу позарился.

– Да ведь это Юрий Андреевич! – неожиданно для себя воскликнул Михейка.

Шота обернулся, с неодобрением посмотрел.

– Прости, господин Шота, что разговор перебил, по нечаянности вышло. Только дело у меня важное.

– Если дело, то слушаю, Микаэл. Господин Иванэ Шавтели, должно быть, нам разрешит.

– Помнишь, ты хотел, чтобы русские письмена переложили для тебя на грузинскую речь?

– Помню, и моё желание со временем не уменьшилось.

– Такой человек нашёлся.

– Где он? Веди нас скорее.

– Он заточён в новых пещерах Вардзии. Его охраняет стража.

– Кто же этот человек? – в изумлении спросил Шота.

– Князь и государь Гиорги Русский.

Наступило длительное молчание.

– Речь идёт о великой воинской поэме. Чахрухадзе познакомили с ней на Руси, – проговорил наконец Шота, обернувшись к своему собеседнику.

– И поэт Шота Руставели очень хочет увидеть человека, который мог бы ему рассказать об искусстве стихосложения другого народа? – живо спросил монах.

– Превыше всего на свете.

– Если узник в самом деле в монастыре, я помогу устроить с ним встречу.

– Великодушный порыв свидетельствует о дружественном расположении великого Шавтели к безвестному Шота. Но разве я осмелюсь отправиться к тому, кто попал в заточение, с праздным намерением побеседовать о стихах?

– Господин Шота, всё равно, о чём говорить, только пойди, передай государю вот это, – Михейка выхватил из-за пояса бронзовую пластину. Руки дрожали от нетерпения.

«Мальчонка – русский. Как я раньше не догадался, когда услышал, что он поёт песню про русского витязя. Должно быть, он ищет способ помочь своему государю. Могу ли я вступить с ним в союз?» Тыльной стороной ладони Шота провёл от виска к подбородку и после недолгого замешательства произнёс про себя твёрдо: «Рыцарь приходит на помощь рыцарю, умирающему от жажды и ран, даже если тот оказывается из стана врага. Неволя на чужбине хуже, чем смерть от жажды и ран. И не поступили бы Автандил, Тариэл и Фридон по-другому».

– Хорошо, Микаэл, передам, – сказал Шота вслух.

Михейка обернул пластину лоскутом красного шёлка.

– Спасибо тебе, господин Шота.

Второй разговор у Михейки произошёл с Липаритом.

– Как выпустят Евсю, вели, чтобы сразу отправился в тайности к тётушке Этери и безвыходно меня дожидался. К ночи коня для него приведу, – торопливо сказал Михейка.

– Разве ты не поедешь со мной? – удивился Липарит.

– Дело важное предстоит выполнить.

Липарит поднял глаза. Встретился с долгим ответным взглядом.

– Что задумал ты, Микаэл?

– Передай господину Бека, что ушёл я. Ещё скажи, что вовек буду помнить его доброту и мудрые наставления. В знак того, что правду сказал, клятву кровью даю.

Михейка вырвал из ножен клинок, полоснул левую руку.

– Как падает кровь на землю, так обещаю откинуть воинское оружие, когда выйдет тому возможность. Кинжал и стрелы сменю на молоток и чеканы.

Липарит хотел закричать: «Что ты делаешь?», хотел сказать: «Останься, без нас пропадёшь». Но ничего этого он не сказал, только крепко обнял мальчонку.

– Прощай, Микаэл. Если беда случится, помни – в Тбилиси второй твой дом.

– Когда возьму орудия в руки, первое, что выбью на металле или, случится, на камне, как поднимался на небо полководец Александр Великий. «Кто тебя научил?» – спросят люди. «Мой старший брат», – отвечу им я.

Михейка ушёл, но, не сделав и трёх шагов, воротился.

– Для Нино бронзу с рисунком припас, да пришлось с подарком расстаться, – сказал он смущённо. – Передай, чтобы помнила. Через тебя она мне сестрой доводится.

– Будь счастлив, мой мальчик, на твоей далёкой лесной родине.

«Давно Липарит и господин Бека про меня догадались. Молчали из благородства и доброты», – подумал Михейка. Он поклонился по-русски, поясным низким поклоном, коснувшись рукой земли, и скрылся в толпе.