«Приводятся в боевую готовность зарубежные белогвардейские отряды, усиливается разведывательная работа японцев. Против участка Забайкальского пограничного округа на хайларском и солуньском направлениях сосредоточена шестая японская армия…

Из доклада командования войск Забайкальского пограничного округа о подготовке Японии к войне против СССР на территории Маньчжурии. Шестнадцатого января тысяча девятьсот сорок третьего года.

В течение всего года по всей Маньчжурии проводились краткосрочные сборы белоэмигрантов и казаков с целью подготовки кадров Захинганского казачьего корпуса…»

«…Наиболее активно стали проявлять свою деятельность русские белогвардейцы.

Из доклада командования войск пограничного округа об обстановке на границе.

Белогвардейцы Тарбагатайского округа… приступили к созданию повстанческо-бандитских формирований, сколачивают кадры для совершения вооруженных набегов на нашу территорию…»

Проводника — мужика, прихваченного в таежной деревушке возле кривуна, речной излучины реки Нюкжи, — зарубил сам есаул Дигаев. Зарубил тогда, когда, по мнению остальных, вроде бы и нужды в этом уже не было.

— Чисто побесились люди, ить загубили живую душу не за понюх табака, — пробормотал Савелий Чух, сморщившись. — Не уважаю.

И он, и остальные члены поисковой группы, как они величали свою банду, за двадцать лет, проведенных в эмиграции, отвыкли от большой крови.

Ефим Брюхатов, тяжело спрыгнув в снег с коня, нагнулся над убитым, расстегивая деревянные, самодельные пуговицы на его полушубке:

— Чего это ты, ваше благородие, — недовольно поглядел он на есаула, — нельзя было по-человечески сделать? Допрежь велел бы ему раздеться, а там хучь руби, хучь коли, мне дела нет, ты перед богом в ответе. А теперь гля-кось, весь полушубок в кровище, неопрятность, не дюже удобно.

Неловко стащив с убитого полушубок, Брюхатов, размашисто перекрестившись, гнусаво, под дьячка, зачастил, закатывая глаза кверху:

— Упокой, господи, душу усопшего раба твоего Ивана и прости ему вся согрешения вольная и невольная…

— Сусанин, понимаешь, нашелся, — не обращая внимания на недовольство подчиненных, возбужденно говорил есаул Дигаев. — Предупреждал ведь, что я тебе не лях, веди как положено, по путику. Специально завел черт-те куда, вот и валяйся здесь до Страшного суда, мне не жалко. Не жалко, по-нят-но? — Он исподлобья оглядел стоявших вокруг людей, с вызовом останавливая взгляд на каждом.

— Все понятно, дорогой Георгий, — кисло улыбнулся ротмистр Бреус, — захотелось тебе его казнить или миловать, казни, пожалуйста, бог тебе судья. Только ведь прав Брюхатов, зачем же с кровищей? Фу! Раздел бы его и пустил по сугробам, через часок-другой мужичонка сам бы дуба дал. Впрочем, не берусь тебя судить, друг любезный, ибо сказано в писании: «Не судите — и судимы не будете».

Мужик до последнего уверял, что с часу на час они выберутся на тропу, а там и до заимки рукой подать. Правда, никто ему не верил. Еще утром голец — высоченная горная цепь, лежавшая выше границы леса, — казалась им непреодолимой. Выделяясь на фоне пасмурного неба скалистыми пиками, она подавляла воображение, пугала каменными россыпями на плоских поверхностях гор, на которых в любую минуту могли поломать ноги лошади. Но потом проводник случайно или со знанием дела выпел их на гольцевую террасу, и идти стало проще. Лошади там шли легко по убою — плотному снегу, и настроение у путников заметно улучшилось. С гольца по ущелью спустились в долину и у выхода на пес наткнулись на кукольничок — молодой еловый подрост.

— Ты погляди, какая краса, Николя, — тормошил ротмистр Бреус сотника Земскова. — Да в какой Маньчжурии или Японии ты такое увидишь, милый Мика? И такую землю мы отдали этим красным оборванцам!

Ельник действительно казался сказочным. Укутанный пышными, заледеневшими сверху, искрящимися шапками снега, от которых пригибались лапы деревьев, он превратил лес в фантастическую сцену, на которой вели хоровод разряженные куклы; отсюда и это точное народное слово — кукольничок, кукольник — зимняя краса, подсмотренная людьми.

— Тебе бы, Сан Саныч, — прервал рассуждения ротмистра Бреуса есаул Дигаев, — хорошо в женской гимназии беседы проводить об эстетике. Им бы не успевали слюнявые батистовые платочки менять. Восторг! Красота! Чистота!.. Болтовня все это. Погляди, что здесь делается! Снега в этом паршивом ельнике столько, что нам такую западню и за сутки не преодолеть. И потом, если я еще не все забыл, что с Сибирью связано, так здесь же с десяток берлог, не меньше. Провалимся, потревожим хозяина, значит, прежде чем прибьем его, он нам коней до смерти перепугает, а то и задрать парочку успеет. Куда же ты, большевистская паскуда, — обратился есаул Дигаев к проводнику, — завел нас?

Мужик огляделся.

— Трошки заблудились. — Потом он махнул рукой куда-то вправо, но сказать ничего не успел.

Дигаев, прижав нижнюю губу к зубам, резко засвистел. А когда удивленный проводник оглянулся на свист, он, стронув коня с места и резко склонившись к конской гриве, с потягом ударил шашкой по худой, морщинистой шее проводника, нелепо выглядывавшей из воротника шубейки.

И такой странной, неестественной казалась эта картина — на фоне подступившего кукольника разметался на белом, поблескивающем снегу пожилой бородатый мужчина, и сугроб возле него все более и более промокал темной, дымящейся кровью…

Ельник обогнули справа и сразу попали на стегу — узкую, но заметную тропу, которая через полчаса привела в высокий лиственный лес, светлый, малоснежный, с кустарниковым подлеском.

— Если это тот самый лес — «догдо», о котором говорил проводник, значит, где-то поблизости и заимку искать надо, — с осуждением поглядел в сторону есаула сотник Земсков.

— А что, вполне такое может быть, — беззлобно согласился есаул Дигаев, — не все же нам в снегу ночевать. Поймав удивленный взгляд сотника Земскова, он продолжал: — Какая разница, сотник, правильно он нас вел или неправильно? Один черт, его отпускать нельзя было, он бы нас при случае опознал и тропинку нашу комиссарам из энкэвэдэ выдал. Я и так хвоста боюсь, а у меня еще с двадцатых годов нюх на погоню отменный. Так кого мне жалеть: мужичонку бесхозного, который что был на свете, что нет его — ничего как есть не изменится, то ли нас всех, мучеников за святое дело отчизны, у которых и остался-то последний реальный шанс отвоевать свое почетное место под солнцем?! То-то же, сотник.

Уже в сумерках вышли на небольшую полянку, на которой темнели два бревенчатых барака с дверями, подпертыми большими лесинами. Судя по всему, бараки были заброшены уже много лет назад. Кто коротал в них свои денечки — рабочие ли геологоразведочной партии, лесорубы ли, а может быть, и вольные старатели-артельщики золотишко какое-никакое в шурфах промышляли, — неведомо. Но похоже, что люди это были добросовестные, работники отменные, клали бараки на века: кряжи спелых деревьев рублены в лапу, проконопаченные пазы, крыша в несколько рядов покрыта корьем. Посередине бараков стояли железные печи с проржавевшими, но все еще целыми трубами. В одном решили поселиться сами, а во второй барак поставить коней.

— Сиплый! — позвал есаул Дигаев Ефима Брюхатова, заработавшего в Харбине эту неблагозвучную кличку из-за своего хриплого, тусклого голоса. — Давай-ка Насте в помощь, харч готовьте, а то пуп уже к позвоночнику присох. Ты, Чух, лошадьми займись.

— А то я сам не знаю, — тихонько, но все же довольно слышно проворчал казак. Он уже расседлал своего гнедого и, накрыв его короткой походной попоной, принялся за коня есаула.

Дигаев пошел взглянуть на окрестность. Прапорщик Владимир Магалиф отгораживал в углу барака куском брезента закуток для себя и своей сожительницы Анастасии Симанской, которая выполняла в банде роль артельной мамки — кашеварила, на всех стирала, штопала нехитрую амуницию.

Ротмистр Александр Александрович Бреус, как всегда, не найдя себе дела, старательно размахивал руками, что заменяло физические упражнения, и рассказывал сотнику Земскову о системе английской гимнастики, способной продлить жизнь любого мужчины не менее чем на десять лет.

Итого, семь человек, семь белобандитов, эмигрантов, вернувшихся в марте тысяча девятьсот сорок третьего года из Маньчжурии в Советскую Россию для поиска золота, припрятанного в годы гражданской войны в спешке отступления.

— Ваше благородие, — откашлявшись от дыма, выскочил из барака Ефим Брюхатов, — ну какого рожна вы здесь стоите? Мы вас уже с дровами ждем, а вы все лясы точите, — набросился он на сотника Земскова, — вы ведь по Хайлару небось помните, что Сан Саныча никому не переговорить. Быстрее все переделаем, быстрее и отдохнем, идите за-ради Христа.

Сотник Земсков конфузливо махнул рукой и, ухнув по колени в снег, с трудом побрел к высоченной сухостоине, склонившейся неподалеку над тропой:

— Сейчас, Сиплый, сейчас я ее срублю, погоди.

А ротмистр Александр Александрович Бреус, воспользовавшись оказией, уже забрасывал вопросами Ефима Брюхатова, сам же торопясь ответить на них:

— Вот как это, Сиплый, случилось, что ты, рядовой казак, смеешь так нахально говорить с офицером? Да двадцать лет назад тебя бы, сукина сына, за такое хамство на коньке этого барака вздернули! Верно говорю? Верно ведь, а?

— Дык чего же верного, ваше благородие? И в двадцатые годы по-разному бывалоча. Иной раз офицеры нам порку устраивали, чужими жизнями заместо бога распоряжались, а когда и их к стене ставили. Бывалоча они и в бою в затылочки пули получали. Да кто же супротив прежнего сравнивает?

— Как кто? Ты ведь все равно казаком как был, так и остался! А с меня и с сотника Земскова никто офицерского звания не снимал. Верно?

— Что правда, то правда, и казаки ишо есть и офицеры, да только ни армии не видать, ни земли, которой мы бы нужны были. Вот она в чем загвоздка, Сан Саныч.

— Сейчас мы с тобой, Сиплый, как в военном походе! И дисциплина прежде всего, она нас и спасет в трудный час.

— Суперечить не хочу, но, по моему разумению, это не военный поход, а экспедиция акционеров, ваше благородие Все ухи — ребята, в случае удачи пай-то у всех одинаковый будет. Все остальное: и звания, и обращения, и разные там реверансы — детские свистульки. Если направдок гутарить, то в Хайларе я с тем же сотником Земсковым потягаться могу. Там он ко мне не раз в трактир приходил, сам, без приглашения. То, гутарит, Сиплый, выручи с деньжатами, то, мол, Сиплый, вступай в дело, лесозавод построим. Время всех уравняло в званиях, а кое-кого и вперед выдвинуло. Дай нам бог сейчас богатство урвать, тогда окончательно сравняемся, да и то надолго ли? Вон прапорщик Магалиф, сохрани его царица небесная, ежели у него Настя денежки не успеет к рукам прибрать, живо на наркотики спустит или проиграет, и опять у него, кроме звания прапорщика да этой самой верной Насти, ничего не останется. А у меня денежка к денежке — вот и капитал!

— Есть в твоих словах резон, Сиплый, но больно все голо получается, бесцеремонно как-то.

— Вот вы, Сан Саныч, вроде поумнее прапорщика Магалифа и сотника Земскова, но ить и у вас руки не оттуда растут, даже вы без первоначального капитала в экономической жизни нулик из себя представляете, какие уж тут церемонии!

— Ну ты не перебарщивай, Сиплый, я фривольностей в разговорах не терплю. Говори в общем или о ком угодно, а меня не трогай.

— Я разве супротив, ваше благородие, могу не трогать, хучь что я о вас гутарил? Что вы умнее прочих, я бы с вами и вообще в компанию вступил…

— Это как понимать, как предложение?

— Как угодно понимайте, ваше благородие, а от сказанного не откажусь, даст бог. — Сиплый, отдышавшись, нырнул в дымный барак, где возле печки орудовала Настасья, а ротмистр Бреус, дав несколько дельных советов сотнику Земскову о том, как сподручнее рубить дерево, пошел ко второму бараку, в котором Савелий Чух устроил конюшню.

Лошади топтались еще перед бараком. Чух надел им поверх оголовья недоуздки и привязал за чумбур. На всех ездовых были заботливо наброшены попонки. А сам Чух разжег в печке огонь, дым от которого, заполнив комнату, выходил не через узкую нависшую трубу, а через двери. Чух пристроил на плите большой медный котел, найденный под нарами, и растапливал в нем комья снега, подтаскивая в цинковом ведре все новые и новые порции.

— Ты что здесь кочегаришь? — поинтересовался ротмистр Бреус. — Уж не баньку ли готовишь?

— Не, Сан Саныч, — шурудя головешкой в топке, ответил Чух, — лошадей попоить нужно, а о нашей баньке не пришло время думать.

— Правильно, — одобрил ротмистр, — лиши нас сейчас лошадей, и обречены мы. Не растерял ты, Савелий, казацкой заботливости, верно службу понимаешь. Эх, Савелий, мне бы сейчас сотню таких, как ты, и сам черт бы не страшен.

— По-моему, ваше благородие, так кончилось наше время, побаловались, погуляли всласть. Теперича разве вот так, как мы сейчас, нырком в Расею и дунем отсель восвояси, пока не спохватились и нам ноги не оборвали вместе с тем, из чего они растут.

— Верно, Савелий, маловато у нас теперь силенок. Я в двадцатые годы месяцами мог с коня не сходить, а нынче всего-то двадцатый денек в походе, гляжу, уже и поясницу ломит невтерпеж, и в паху покалывает, боюсь, уж не грыжа ли подстерегла.

— Дык не вы один такой, ваше благородие. Все наше войско постарело на двадцать годов. Кому в гражданскую было двадцать, тому нынче за сорок, а кому допрежь четыре десятка стукнуло, тот и вовсе старик — шестьдесят лет, это не сладость. Завязки шаровар у щиколоток без табуретки не каждый завяжет. Казаки, разъязви вашу! С таким войском не навоюешь. Нам сейчас вокруг дома мотней трясти, а не по свету мыкаться.

— Ничего не поделаешь. Вот если бы немцы побойчее шевелились да японцы в Сибирь двинулись, не остались бы и мы с тобой, Савелий, без ратных подвигов, без крестов боевых и без почестей.

— He-а, Сан Саныч, какие же это почести — с германцем в родную станицу возвращаться? По мне, так уж лучше на чужой стороне помереть, чем такой позор испытать.

— Какая тебе, Савелий, разница, с кем большевиков бить, с атаманом Семеновым или с япошками? По моему мнению, так цель оправдывает средства. Ты, кстати, из каких будешь? Какой станицы?

— Старокубанской станицы я, Сан Саныч, там родился, крестился, миловался, а помирать вот в Маньчжурию забрался.

— Ты прямо-таки поэт, Савелий, рифмуешь!

Растопив снег и слегка подогрев воду, Савелий в несколько заходов вычерпал ее ведром, попоил лошадей. Потом снова наносил снега в котел.

— За один раз не управиться, раза три придется растапливать, да то ничего, торопиться нам сегодня некуда. Боюсь, Сан Саныч, что и завтра нам отсюда не тронуться. Так у меня сегодня ноги ноют, ажник каждую косточку чувствую, а этот барометр меня досе не подводил, быть пурге сегодня, ну в крайнем случае завтра.

— Ну, господин метеоролог, если ты уж решил накаркать непогоду, так уж лучше сегодня, пока мы под крышей, не дай боженька, в тайге метель захватит, намаемся, настрадаемся, намерзнемся.

— Я, Сан Саныч, призывался осенью шестнадцатого года. Ну, думал, за два года и германца разобью, и полного георгиевского кавалера заработаю, и уж в станицу меньше, чем сотником не вернусь. Жену молодую оставил, на сносях она у меня уже была. Молодая да красивая, а здоровая какая баба была, работящая, дай бог каждому такую, только не напастись. Агафьей звали. Вернусь, думал, в чинах, настрогаем мы с милатой детишек-ребятишек в долгие зимние вечерочки, и буду жить-поживать, беды не зная. Да вот так с конца шестнадцатого года в станице и не был, это выходит — двадцать семь лет. Подумаю, представлю себе прошедшие годы, и оторопь берет. Это же целая человеческая жисть вместилась, а все искания зряшны. Прожил свой срок в мечтах и воспоминаниях.

— Что, Савелий, так ничего и не знаешь о том, как там у тебя дома дела обстоят?

— Брехать не буду, однажды слышал. Мы тогда с атаманом Семеновым уже в Приморье порядок наводили. Однажды на Светланской улице — это главная улица во Владивостоке — народишко разгоняли, глядь, в толпе физия знакомая. Кондрат Бельченко, иногородний, у нас в станице в свое время прижился, в работниках был у моего соседа. Он меня поначалу не узнал. Посля мы с ним весь вечер просидели, отвели душу в разговорах. Он, правда, в рабочих был, больше к красным примыкал, но мы с ним не о политике, а о своей станице балакали. Рассказал, что мать моя померла, земля ей пухом лебяжьим. У жены моей Агафьи сынок от меня народился, в память о бате моем Иваном назвали. Вот и все новости за двадцать семь лет. Так и вырос, видать, сынок Иван. Ноне небось с германцем воюет. Я хоть его никогда не видел, а жалость к нему большую испытываю, Сан Саныч, а вы хотите, чтобы я с Гитлером в одном ряду шел, против сынка родного, что ли? He-а, ваше благородие, супротив кровных родных не воевал и воевать не буду. Так-то.

Савелий Чух напоил лошадей. Потом засыпал в торбы овса. Своим лошадям, и ездовой и запасной, он в овес добавил резку из ржаной соломы.

— Ты где это соломы раздобыл, Савелий?

— Это когда мы проводника, которого есаул порешил, мобилизовывали, я у него на сеновале маленько позаимствовал. Ему там все равно осталось с лихвой, скотину-то его мы на провиант порезали.

— Ну и жуки вы, братец! Ефим Брюхатов у него втихомолку в сундуке пошурудил, ты на сеновале, а есаул, если мне чутье не изменяет, с его женой в сараюшке ванек с маньками понаделал. Взяли мужика со всех сторон, как в доброе старое время. Ну, ты не жмоться, моим коням тоже подсыпь соломенной резки. С ней лошади и овес лучше пережевывают, и слюны больше выделяют.

— Для вас, Сан Саныч, не жалко, могу и ржаной соломкой поделиться, вы человек мягкий, деликатного обхождения. Не то что наш есаул: чуть что не по нему, так сразу грозит, орет как оглашенный, ажник осип от злости.

Чух притащил откуда-то из угла большой клок соломы и тут же, у очага, остро отточенной шашкой нарубил ее кусками шириной в два-три пальца; высыпав резку в торбу, старательно перемешал ее с овсом и вернулся к очагу.

— Так ты у него еще чего-нибудь из кормов позычил или только соломы?

— Для всех лошадей мы у него овес выгребли, хотя там и было-то всего пудиков восемь, на зубок нашему табуну. А для своих я еще пудик бобов прихватил, это для них как деликатес, разнообразие, значит.

— Ты этим разнообразием, Савелий, и моих подкармливай, понял? Время придет, сочтемся. Однако дальше нам всех лошадей не сохранить, с кормами день ото дня все хуже и нам, людям, и им. Вот, казалось бы, какая малость — простая трава, ее летом в пойменных лугах сколько угодно, а от нее жизнь животного зависит. Не хватило этой самой травы — и подыхай лошадь, какой бы ты чистой породины ни была.

— Так, Сан Саныч, и человеки от такой мелочи зависят, что иной раз сам удивляешься. Как муравей, бывало, ползешь наверх кучи, а тебя кто-то всемогущий поддел соломинкой и вниз сбросил. Ты снова на себя крупинку — по божьим масштабам — навалил и наверх полез, а он тебя снова шутки ради сбросил, так вся жизнь и проходит, а до верха кучи все не добраться. Меня вон уже сколько раз сбрасывали неудачи. Да с каждым разом все больнее падать, все труднее наверх ползти, будь оно все неладно. Мы когда за кордон ушли, думали, быстро вернемся, ан нет, большевики власть отдавать не желают. Пришлось основательнее устраиваться. Я под Хайларом себе землицы прикупил, раскорчевал. Одному с хозяйством не справиться, дык я женился. Не по закону мы с Надеждой жили — я ведь в церковном браке с Агафьей досе состою, — но по согласию. Ох, и работали, ох, и работали мы, Сан Саныч, ни себя я не жалел, ни Надежду. Как только пупок с натуги не развязался. Она, правда, понимала, что иначе нам не выбраться из нужды, из сил выбивалась. Была она истинной казачкой: и жена, и рабочий вол, и мамка — родила она мне сына, Кириллом назвали. Выбился я все же на чужбине в крепкие хозяева, на ноги прочно стал, немало лет на это ушло, а снова внизу оказался — в мгновение ока.

Савелий Чух горько махнул рукой и, замолчав, пошел допаивать лошадей, которые уже справились со своим сухим пайком. В барак он не вернулся, и ротмистр Бреус, посидев немного возле огня, вышел на поляну. Небо над лесом было чистым, ярко светила луна, отражаясь мириадами звездочек в настовом снегу. От деревьев, на краю опушки, частоколом тянулись темные контрастные тени. Возле первого ожившего барака зычно распоряжался есаул Дигаев, глухо стучал топором сотник Земсков.

Савелий Чух отошел к лошадям и, скрутив соломенный жгут, досуха растер им своего гнедого. Этим же жгутом он с меньшей охотой поелозил по крупу запасного коня и тут же отошел к своему гнедому любимцу. Став с левой стороны, он широкими, спокойными движениями почистил щеткой голову, шею, потом взялся за переднюю левую ногу, корпус… Ротмистр Бреус молча наблюдал за казаком, пытался вслушиваться в несвязные ласковые слова, с которыми Савелий Чух обращался к коню, хотя и понимал, что ничего особенного тот сказать не может. Против волос Чух скользил щеткой без усилий, а вдоль вел ее с небольшим нажимом. Он чистил коня с явным удовольствием, не пропуская неудобных, малозаметных мест — шею под гривой или внутреннюю поверхность бедер. Вроде бы небрежным, но на самом деле очень ловким движением он очищал щетку о зубцы скребницы, оставляя в ней грязь, пыль и перхоть, а потом, выбив в снег грязь из скребницы, он снова льнул к коню, ласково оглаживая и чистя его. Оставив слева несколько штрихов — следов выбитой скребницы, он перебрался на правую сторону коня и принялся чистить ее в той же последовательности.

Он так же нежно и осторожно чистил голову коня, что кавалеристу Бреусу, знавшему толк в лошадях, не хотелось уходить. С затылка, сверху вниз, под челкой и ремнями недоуздка. Сверху вниз шшш-ших, сверху вниз ш-ш-ш-ших. Закончив чистку коня щеткой, Савелий Чух достал суконку и протер животное ею.

— Влажной суконкой надо протирать, влажной, — укорил его ротмистр Бреус.

— Так он у меня пока не в конюшне стоит, ваше благородие, на дворе хоть и маленький, да морозец, чего же мне коня портить? Правильно говорю, Сан Саныч?

Ротмистр промолчал, а Савелий Чух, и не ожидая ответа, перебрал пальцами гриву, челку, а потом и хвост, протер волосы суконкой и почистил их вдоль щеткой. Потом так же старательно и осторожно, будто возился с младенцем, он протирал коню окружность глазниц, ноздри, специальным ножом, выстроганным из липового дерева, расчищал копыта.

— Коли разбогатею, братец Чух, возьму тебя к себе на службу. Пойдешь?

— Дык какой же антирес мне тогда к вам идтить, Сан Саныч? Ежели вы разбогатеете, значит, и я тоже; за одним ведь делом в Расею вернулись, или у вас другие соображения? Хотя мне сейчас никакое золото покоя не вернет.

— Да чего же ты такой унылый, Савелий? Что у тебя случилось? Ты так и не досказал в бараке. Кстати, ты бы вот так же заботливо и моего коня почистил, а я тебя послушаю, может быть, совет дам, а?

— Почистить недолго, Сан Саныч, но допрежь мне положено конем атамана Дигаева заняться. Да не серчайте, я обоих успею. С его-то конем возни больше, он весь в хозяина: нервный, злобный. Его только я не боюсь чистить, а остальные казаки и здесь, и в Хайларе без намордника за чистку или седловку и не брались. Этот жеребец, как волк, зубами тяпнуть может. Вот так-то.

— А ты почему его не боишься?

— Я к нему спокойно отношусь, говорю тихо, как с самим его благородием. Когда и сухарик дам или соли чуток. Их благородие есаул проявляет к своему коню грубость и непонимание. Жеребец ему не доверяет, а это рано или поздно скажется, ей-богу, скажется. Конь — он памятливый, как баба молодая, ему ноне нагайкой дай, а он тебе эту обиду через год припомнит, да еще в самый неподходящий момент. Я такое в своей сотне видел. Но что я вам гутарю, вы и сами знаете.

— Смотри, Савелий, есаул узнает о том, что ты его за глаза критикуешь, быть беде.

— Нехай, я ить его уже и в лицо предупреждал. Да вы только посмотрите на его красавца! Не глядите на то, что он густыми волосами зарос, как якутская лошадь; под Хайларом, где он на свет появился, тоже ведь не Индия — холодновато, вот и зарос. Это жеребец арабских кровей — хадбан. Приглядитесь к его голове: небольшая, щучья, а ноздри, смотрите! — Савелий Чух увлекся, загорелся. — Ноздри большие, подвижные. Такого стервеца мне бы на хутор для развода. Они, конечно, позднеспелы, дык то не беда, и живут поболе других пород, и в старости борозды не портят, на кобыл выпускать можно.

Все это ротмистр Бреус знал и без Савелия. Он еще с Хайлара с завистью смотрел на жеребца атамана, но, когда он предложил тому обмен с доплатой, есаул Дигаев с усмешкой отказался:

— Полно вам шутить, Сан Саныч! Какой может быть обмен? Истинного эквивалента вы мне предложить не сможете, а идти на сделку себе в убыток — это не по мне-с. Но вы не расстраивайтесь, на те сокровища, которые мы в России выручим, вы целый табун жеребцов сможете приобрести, каких только душенька пожелает, хоть арабской, хоть английской чистокровной породы.

— Побойтесь бога, есаул, вы ведь не женщину в постель посулами завлекаете. Не думаю, чтобы деньги, прихваченные нами в Сибири, были так велики. — Ротмистр метнул испытывающий взгляд на Дигаева. — Да и то, что заработаем, предстоит поделить на семь паев, а это уже совсем крохи по нынешним понятиям, жизнь-то дорожает, вы разве этого не замечаете?

— Ну, если минимум пять миллионов в твердоконвертируемой валюте, в золотых слитках для вас, ротмистр, не деньги, тогда это уже ваши трудности. А по поводу семи паев, так и тут вы что-то напутали.

— Позвольте, нас в Россию семь человек направляется или уже меньше?

— Семь членов группы, это верно. Но с чего вы, любезный Сан Саныч, взяли, что равный с нами пай получит и бабенка прапорщика Магалифа? Настасью я нанимаю кухаркой и прачкой с твердым окладом и выплатой полевых, но не более того. И вообще, пусть Магалиф говорит спасибо за то, что я считаюсь с его прихотями и несу расход на его любовницу, я сам себе такого баловства позволить не могу.

— Но если я правильно понял, прапорщик Магалиф — единственный участник поисковой группы, точно знающий место захоронения сокровищ.

— Вот именно, Сан Саныч, поэтому я еще терплю его выкрутасы и на протяжении последних двух недель оплачиваю его наркотики. Если вы думаете, что мне это легко, то ошибаетесь, дай-то бог из Хайлара выехать до тех пор, пока кредиторы не засуетились.

— Остальные участвуют в походе на равных условиях?

— Если я отвечу на этот вопрос положительно, Сан Саныч, то, безусловно, разочарую вас, но это не входит в мои планы. Рядовых казаков Ефима Брюхатова и Савелия Чуха мы щедро наградим за верную службу, с тем и отпустим после похода. Да и то, если все окончится благополучно и они живые и здоровые вернутся с нами в Хайлар. Смотрите на них как на наемников, которые должны принять на себя тяжесть похода и проявить себя в боях. Надеюсь, что вы понимаете: говорить им об этом не следует. Итак, остается четыре офицерских пая и вклад в эмигрантскую кассу, которого не избежать. Это вас устраивает?

— Ну, дражайший Георгий Семенович, это уже что-то, на таких условиях рискнуть можно.

…Этот тайный замысел есаула Дигаева Александр Александрович Бреус и вспомнил, разговаривая с Савелием Чухом. А тот, не ведая о том, старательно осматривал лошадей, проверял состояние их ног, прощупывал сухожилия.

— Гля-кось, Сан Саныч, опять вроде с магалифским жеребцом неладно, а? Трошки хромает. — Савелий Чух стал лицом к лошади и, удерживая ее руками за ремни оголовья, ухваченные под трензельными кольцами, слегка осадил лошадь, заставив ее ровно встать на все четыре ноги. Отпустив ее, обошел, а затем склонился над копытом.

— Верно, Савелий, обезножел конь, засечка венчика, — указал пальцем ротмистр Бреус, — видно, на быстром аллюре ушиб. Мало нашего Магалифа мамочка в детстве наказывала, говорил ведь ему: береги жеребца, Вольдемар, береги его, словно первую любовь. Нет, не послушался ротмистра, а теперь жеребца нужно освобождать от работы. Даром только овес будет жрать.

— Если осторожненько, Сан Саныч, то на нем еще можно ездить.

— Это тебе, к примеру, можно или мне, но не Магалифу. Тот как неземной мальчик, не гляди, что сорока лет от роду, а все о чем-то возвышенном думает, о неземном.

— Опиуму ему небось хочется, Сан Саныч, или выпить. В Хайларе брешут, что, дескать, если наркоман, так на горилку не глядит, но в жизни это не так. Я его ни разу нормальным не видел, лихоман его вытряси. Все чем-то одурманенный. А тут уж двадцать дней как трезв. У проводника в доме самогонку разыскал, тот для компрессов держал, да и тут не повезло — Настасья бутылку разбила. Дескать, случайно, но ведь бабьему слову верить нельзя, все у них случайно. Сам прапорщик человек невредный, ежли ему объяснить, что без жеребца погано ему будет, может жалеть его, кто знает.

— Но ты, Савелий, об этом сам докладывай. Не люблю я ни врагам, ни друзьям плохие новости сообщать, они на меня потом чертом смотрят, будто я виноват в их несчастьях.

— Дык то моя служба, Сан Саныч: смотреть за лошадьми и докладывать атаману. Вот уж он ругаться будет, это точно. Небось таких матюков наслушаюсь, чирий ему на язык, что перед людьми мне стыдно будет. Ладно, брань я переживу, не кисейная барышня.

— Чего ж ты тогда не переживешь, Савелий?

— Еще одну такую собачью жизнь, Сан Саныч, я уж теперича не осилю.

— Чем, скажи, тебе жизнь не нравится, неблагодарный! Живешь, хлеб жуешь, птичек слушаешь, на небушко глядишь.

— Мне бы на него и вовек не глядеть. В Хайларе оно мне чужое, опять же здесь не в небо глядеть приходится, а таиться, как бы хозяева не застукали да не подстрелили: мы ить к ним не с подарками наведались, а с горем. И чего, ваше благородие, всем нам неймется? Аль нам жизнь дешева стала? Вот я, казалось бы, набедовался сам, ну и плакать бы мне втихомолочку над своей горемычной жизнью, нет, я на родную сторонку опять татем забрался. Маманя мне с небольшим три десятка лет тому назад говорила: «Шкодлив ты, Савелий, не по возрасту»; советовала: «Уймись по-хорошему». Не послухал матерю. Я и вправду ведь шкодлив, все не туда меня жизнь носит. Хочешь, чтобы все было путем, по-людски, из кожи вон лезешь, ан время пройдет, опять, оказывается, не то я делал. Ну как такое понять, Сан Саныч, как выправить положение, можете вы мне это объяснить как ученый человек? Вы ить гимназию оканчивали, в юнкерском училище премудростям обучались, а?

— Чему, Савелий, быть, тому не миновать, эта истина не мною придумана. Все мы жертвы эпохи, а коли так, нужно у этой самой эпохи хоть чуточку своего счастья урвать, вот и сквитаемся с ней.

— Э, урвать. Я на своем хуторе урывал как мог. В июле, как сейчас помню, мне рожь убирать нужно, жену скрючило, внутри, говорит, Савелий, все полыхает. Что же мне было — разорваться? Аль все бросать к чертовой матери да ее к врачу везти, аль погодить маленько. Ты потерпи, гутарю ей, потерпи чуток, не бросать ведь поле несжатым? А на работников полагаться нельзя, им бы поболе полежать, поменьше поработать, не свое ведь хозяйство. Замолкла моя Надежда, вялая какая-то бродит, на себя не похожа — как в воду опущенная. Я уж рукой махнул, толку от тебя ныне нет, Надя, поезжай сама к врачу, а позже и я там буду. «Нет, — отвечает, — теперь уже торопиться некуда. Я пока травки попью, а ты с работой справляйся сам». К ночи в курень чуть ли не на карачках приполз от усталости, а она ко мне с допросом: «Любишь меня, Савелий?» — «Мать твою так! — кричу. — Да какая мне сейчас любовь, не видишь, что ли? Аль не при уме? Мне что, восемнадцать лет? Это в щенячьем возрасте можно и работать и любиться. О чувствах заговорила, значит, выздоровела, какого же лешего дома околачиваешься? Завтра чтобы со мной на поле отправлялась». — «Не к тому, — говорит, — я тебя спрашивала, хотела тебя попросить, что, если помру, не бери в дом больше женку. Другую приведешь — меня забудешь, и не останется обо мне памяти на всей земле». Вот как, ваше благородие, помирать собралась, а сама живого требует — памяти! Утром проснулся, за окном уже дневной свет, продрых зорьку, что ж это Надежда не подняла?! Хотел было побранить ее, глядь, а она уже отошла, отмучилась, тихая такая лежит, спокойная. Ослобонился от бабы. Разве мог я подумать, что из-за какой-то болячки такая здоровая баба умереть может! Коли бы знал, и на урожай, и на хозяйство плюнул бы. Да откеда же знать-то было.

— Не наговаривай на себя, Савелий, на хозяйство ты бы никогда не плюнул.

— Тогда, может, и по-вашему вышло бы, но ныне думаю, что была мне Надежда важнее хозяйства. Да оно с ее смертью и захирело, в один миг в упадок пришло, как будто она его заколдовала. Я ведь тогда против бога и совести пошел, теперича никакого оправдания душа не принимает, а в то время казалось, что иначе и быть не может, не предвидел, что вместе с ней и из меня жизненные соки уходят, что, будто в отместку за нее, дальше жизнь на еще больший перекосяк пойдет. В то злополучное утро Надежду покойную в подвал на ледник уложил — в жару ведь умерла. А сам вместо того, чтобы распрощаться с ней по-людски, похоронить, опять в поле рванул — тучи шли, боялся, что не сберегу урожая, если дожди затяжные пойдут. Убрал рожь, потом еще с неделю сено косил, не подыхать же зимой скотине без корма. А тут меня кила враз скрутила.

— Кила — это грыжа, что ли?

— Точно, но у нас килой зовут. Вымахала она у меня с торбу величиной, не ступить, не повернуться, как шпорами промежность разрывает. Дополз кое-как до дому, за ночь очухался, а потом, как знахарь мне килу вправил, и за похороны наконец взялся. Сыночек наш Кирилл еще в младенчестве помер, родных у Надежды не было, соседей тоже звать не стал, у меня с ними нелады были из-за пограничной межи, моей земельки оттяпать хотели. Так вот, сбил я домовину из новых досок, а потом еще два дня копал могилу. Два дня потому, понимаете, что кила не шутка. Похоронил Надежду, и только тут стало до сознания доходить, что снова один я остался на всей чужеземной стороне и никому-то до меня дела нет. Такая тоска напала, что хуже смертушки. Поехал в город, зерно оптом продал, да не утерпела душа, запил — три дня гулял. Как до дому добрался, ума не приложу. Но как только добрался, сразу в память пришел — гляжу, нету у меня дому, пожарище, а по сторонам обгорелые дворовые постройки. А дело было так: я как из дому вырвался, мои работнички тоже в пьянку ударились, вроде бы Надежду мою поминали. Так напоминались, сукины дети, что курень по случайности сожгли. Вместе с домом один из работников сгорел, а остальные бродяги разбежались от управы. Ну что тут скажешь? В людей с тех пор я напрочь веру потерял. Как иначе? Ить из трех работников двое моими однополчанами и земляками были, кому же в таком разе верить, ежли не им? На кого положиться человеку в беде?

— Вот оно как, Савелий, теперь мне понятно, почему и ты с нами оказался.

— Потому и оказался, терять-то мне больше нечего. Сманул меня есаул Дигаев: впотьмах-то и гнилушка фонарем светит. Я после пожара в компании с прапорщиком Магалифом последнее пропивал в трактире. Озверел вконец. Чуть кто слово супротив скажет аль косо на меня посмотрит (а может, и показалось это мне), дык разум мутнеет и зараз в драку бросаюсь. Прапорщик, он что, тонкая кость, голубая кровь, квелый, приходилось мне одному отдуваться. Ох и часто же я бивал тамошний народ: и китаешкам, и крещеным доставалось направо и налево, но, по чести сказать, не реже и меня били. Соберутся, бывалоча, те, кого я первый задевал да обижал, и отделают за милую душу, ажник еле двигаюсь. Пока охаю, выздоровленья страшусь — держусь потише, знаю, что еще не успокоилось у меня нутро. А потом снова за свое, пропала охота жить, карабкаться наверх. Вот так и оказался я в поисковой группе вместе с прапорщиком. В последний раз решил сделать ставку — послужить обществу и себе.

— Думаешь, в Сибири разбогатеть? Как бы и тебе, и всем нам не пришлось волками выть за такую овечью простоту. А может, и вправду повезет, — неуверенно сказал ротмистр Бреус. — Окончится наконец наша неустроенность, перевесит судьба в пользу сытой красивой жизни. Так неужели мы таких благ с тобой, Савелий, не заработали? Представь себе, казак, сидим мыс тобой, положим, в приличном кафе на Елисейских полях в Париже, вокруг нас умные разговоры, комфорт, спокойная жизнь, ляфамки глазки строят, а? И в карманах у нас чековые книжки с солидным счетом. Эх, прожектов у меня — не на одну жизнь.

— Не рано ли мы с вами, Сан Саныч, за прожекты взялись? У нас в станице побаску гутарят: не те денежки, что у дядюшки, а те денежки, что за пазушкой. И уж ежли промеж нами, направдок гутаря, так думаю, что нам с вами в Париже было бы так же погано, как и в Хайларе или в Харбине. Ну, может быть, бабы посмазливее да обслуга получше, а так все равно это закордонщина вонючая. Мне бы сейчас не в Париж, извиняюсь, ваше благородие, а в своей Старокубанской станице оказаться, в своем саду с Агафьей послухать, как сынок Ванюшка жалеет меня, неприкаянного. Ишо ежли бы каким-то чудом там рядышком Надежду воскресить, дык стал бы для меня родной курень раем, ей-богу! По мне, зараз лучшего-то и в мечтах не надо.

— Не богохульствуй, Савелий! Ишь чего ты только не возжелал, и Кубани, и сынка, которого не вспоил, не вскормил, и двух жен сразу, как султан какой. А говорил, что у тебя запросы скромные.

«По донесению начальника пограничных войск НКВД Забайкальского округа от тридцатого июля тысяча девятьсот сорок первого года, мужское население Трехречья (Маньчжурия), как русские, так и китайцы, в возрасте от двадцати до сорока пяти лет обязаны явиться в Драгоценовку третьего-четвертого августа сего года. Русские, служившие у генерала Семенова, обязаны явкой независимо от возраста. Населению Трехречья приказано доставить в Драгоценовку по одной повозке с лошадью от каждого хозяина: зажиточные обязаны доставить по одной-две верховых лошади с седлами. Лошади и повозки якобы будут направлены в Хайлар.

Восемнадцатого июля тысяча девятьсот сорок первого года в Хайларе был войсковой праздник забайкальских казаков, который проводил начальник главного бюро русских эмигрантов генерал Кислицын.

Восемнадцатого июля тысяча девятьсот сорок первого года из Трехречья в Хайлар было вызвано пятнадцать влиятельных белогвардейцев, которые, вернувшись двадцать второго июля обратно, хвастались, что назначены начальниками белогвардейских отрядов, предназначенных для борьбы против СССР.

Во всех поселках Трехречья ведется усиленная антисоветская агитация…».

…Когда ротмистр Бреус с Савелием Чухом вернулись в жилой барак, там уже все было готово к ужину. Расположились вокруг грубо сколоченного из горбыля стола, который Ефим Брюхатов чуть было на растопку не пустил, да Настасья не позволила. Настя уже разложила по армейским котелкам розоватый кулеш, щедро сдобренный салом по случаю основательного привала. И от котелков, и от котла с кашей так вкусно пахло, что долго приглашать к ужину никого не пришлось, все быстренько расселись за столом, примостившись к своим котелкам, отыскав их по выцарапанным сбоку инициалам. Только Ефим Брюхатов все еще возился возле ровно гудевшей от пламени печи, да и то недолго, только бросил в ведро с бурно кипящей водой огромный кусок чаги — нароста, сбитого день назад с попавшейся на пути березы.

— Сиплый, — поторопила Настя, — хватит тебе вокруг печи увиваться, или еще не согрелся? Гляди, как мужики кашу лопают, как бы и до твоей порции не добрались.

— Мое не тронут, поди, все знают, что я за свой кусок горло кому хоть перегрызу, — самоуверенно отозвался тот.

— Как это, Брюхатов, неделикатно с твоей стороны. Сидим, понимаешь, по-семейному ужинаем, а ты тут такие слова говоришь, ей-богу, как нехристь какой, — укорил его ротмистр Бреус. — Хотя я понимаю тебя, ты таким образом чувство удовлетворения выражаешь. Ну, тогда другое дело, но все-таки к чему такой откровенный натурализм — «горло перегрызу»? Хотя я еще в отрочестве в юнкерской казарме всяческой брани наслушался, но так к ней вкуса и не приобрел. Грубые слова, они как рашпиль для тонкого обхождения. А здесь как-никак и женщина, и твои командиры.

— Так я ить чистую правду сказал, — удивился Брюхатов, — напомнил, чтобы ни зараз, ни потом случайностей не вышло. Как гутарят, на чужое надейся, а свое паси.

Посидели, поблаженствовали за густым, черным от чаги чайком, пили с крохотными кусочками сахару вприкуску. Когда отяжелевшие отвалились от стола, есаул распорядился:

— Настя посуду убирает. Сотник Земсков с Брюхатовым дровишек запасут, а ты, Чух, к лошадям иди, костер твой уж прогорел, дымоход прикрой да заводи коней, не все же им на морозе ночевать. Осмотрел их? Все в порядке?

— Хотел доложить, ваше благородие, да вам все недосуг. У жеребца прапорщика на правой передней ноге засечка венчика. Разгружать его надо завтра, пускай заживает.

— Ты, Володька, чего же молчишь? — повернулся есаул к Магалифу.

— Да я как-то и не заметил, сам только что узнал, ей-богу.

— Слушай, прапорщик, ну нельзя же все время быть не от мира сего? Конь для тебя сейчас такое же спасение, как твоя Настасья. Пока запасные есть, а как не будет? Что делать станем?

— Ладно, атаман, ну не повезло, стоит ли так много говорить об этом. Заметил бы я засечку на пару часов раньше, что бы с того изменилось? Ни черта.

— Ну, прапорщик, — взорвался есаул Дигаев, — не был бы ты мне сейчас так нужен, я бы тебя заставил с тысчонку верст пешком отмахать, ты бы эту засечку до смерти запомнил. — И, еле сдерживая себя, он повернулся к Брюхатову. — Какого черта еще здесь прохлаждаешься? Я ведь велел тебе дров наколоть, мать твою туда.

Брюхатов лениво поднялся:

— Сколько нервов из-за какого-то полена расходуете, ваше благородие! А матерю мою вы напрасно упоминаете, я этого дела не люблю, ох как не люблю, ваше благородие… — И он, не торопясь, вышел из барака следом за сотником Земсковым, которому ничего повторять дважды не приходилось.

— Дык я пойду, ваше благородие, — поднялся и Савелий Чух, — разотру лошадям ноги смесью. А то нагрузки у них не дай-то бог, ишо бы суставы и сухожильные пазухи не отекли.

— Это ты хорошо придумал, — поддержал ротмистр Бреус, — пойдем-ка поглядим, ум хорошо, а два лучше.

С ночи над урочищем, в котором притаились ожившие бараки, пронесся жгучий северный ветер, где-то неподалеку он столкнулся с теплыми массами воздуха, и началась нередкая для этих мест куреха — злобная метель с поземкой, которая металась между высокими густыми деревьями, а вырвавшись на поляну, и вообще теряла меру, со злой сибирской настойчивостью обрушивая на бараки заряды снега, подвывая и визжа от нетерпения.

— Однако, есаул, — выглянув за дверь, высказался ротмистр Бреус, — скверная погода, и, судя по всему, надолго. Если дня через три отсюда выберемся теперь, так нужно будет судьбу благодарить.

— Ничего, глядишь, и за два прояснится, — хмуро ответил есаул, — одно хорошо, если энкэвэдэ и вышло на наш след, так сейчас его потеряет; нет худа без добра. Отоспимся, лошадям дадим отдых.

— Осмелюсь доложить, ваше благородие, — вмешался Савелий Чух, — корма дней на пять, не боле. От силы на семь, ежли паек лошадям урежем.

— За пять дней, Савелий, мы уже у деда на заимке будем, если погода даст нам хоть маленькое оконце. А у старого скряги и лошадей подкормим, и сами перед новым переходом поедим и запасемся продуктами. Вот только если его уже бог к себе прибрал, тогда неприятностей не оберешься. Ты, Савелий, на всякий случай, запасным поменьше овса сыпь, экономь.

Тут же решили зарезать жеребца прапорщика Магалифа.

— Какого черта его кормить, если неизвестно, когда он снова работать сможет, — рассудил есаул, — ты, прапорщик, пока на запасную Земскова сядешь. Вы, сотник, не возражаете? Ну и хорошо. А позже у красных товарищей позаимствуем, вот и обойдемся.

Возражений не было, и отсиживаться в таежном бараке стало как-то веселее: мясо, даже если это жесткая конина, всегда поднимает настроение.

Весь следующий день Анастасия не отходила от плиты: варила, тушила, мыла посуду, а мужики, сытно поев, снова заваливались спать. И лишь Савелий Чух надолго уходил в конюшню, занимаясь лошадьми, да недовольному тем, что пришлось оторваться ото сна, Ефиму Брюхатову с сотником Земсковым снова пришлось отправляться на заготовку дров. К вечеру наконец все выспались.

— Как думаете, ротмистр, потеряли энкэвэдэ наши следы или где-нибудь поблизости крутятся? — вернулся к своей излюбленной теме есаул Дигаев.

— Почему вы думаете, что они на наши следы вообще напали? Может быть, мы для них как неуловимый Ким, знаете такой анекдот?

Заметив, что их разговором заинтересовались и остальные, ротмистр Бреус стал красноречивым, слова подтверждал широкими театральными жестами, так как любая, пусть даже самая маленькая аудитория всегда была для него лучшим тонизирующим средством:

— Сидят в портовой таверне города Гонконга два полицейских шпика, — начал рассказ ротмистр. — Вдруг мимо окна промчался человек. Затем промелькнул еще и еще. Готовность у сыщиков повышенная, как у нас сейчас, поэтому один из них хватается за револьвер и к окну. «Сиди спокойно, — успокаивает его приятель, — не волнуйся, это же неуловимый Ким!» — «И правда неуловимый?» — «Конечно, он же никому и на хрен не нужен, потому и неуловимый!» — Не дожидаясь реакции слушателей, ротмистр Бреус раскатисто и заразительно расхохотался. — Вот так и мы, есаул, как тот неуловимый Ким. Красным сейчас не до нас, смею вас уверить, они все свои здоровые, боеспособные части бросили против германца, а если на всю Сибирь и сохранили пару дивизий, так это не для того, чтобы нас преследовать, а чтобы полицейскую службу нести да японцев пугать.

— Сразу видно, Сан Саныч, что вы давно газет не читали, — вмешался в разговор сотник Земсков, — как я понимаю, у господ большевиков в Сибири и на Дальнем Востоке хватит сил и на наших нынешних покровителей японцев, и для того, чтобы нас отловить, если мы о себе заявим очень уж громко. Двадцать лет, прошедшие после гражданской войны, они не сидели сложив руки, поэтому не удивлюсь, если узнаю, что, пока мы здесь чаек из чаги попиваем, они наши бараки в кольцо взяли и минут через десять ультиматум о сдаче предъявят.

Есаул Дигаев непроизвольно посмотрел на часы, а Ефим Брюхатов, не таясь, отошел к углу, где стояло оружие.

— Ну и шуточки у вас, сотник, — недовольно поежился есаул, — а впрочем, мы ведем себя так, как будто все еще находимся в Маньчжурии под покровительством тамошних властей, ни караула не выставили, ни окрестности толком не обследовали. Нет, пора нам в дорогу собираться.

— Побойтесь бога, есаул, ну кому сейчас караул нужен? Да и что он может увидеть в этой круговерти? Савелий Чух в соседний барак ходил, с десяток метров, да и то боялся потеряться в метели. Это вам не Париж, милостивый государь, вот так-с. А собираться в дорогу может сейчас только самоубийца, зато лично меня ни за какие богатства Сибири сейчас отсюда не выманить. Да вы припомните, Георгий Семенович, речку Нюкжу. Неужели она вам не снится после того случая? Так то среди белого дня произошло, а сейчас ночка темная. Бр-р-р. — Передернулся всем телом ротмистр Бреус, своим видом показывая, как ему не хочется даже думать о том, что происходит за стенами барака.

Событие, на которое намекал ротмистр Бреус, каким-либо особенным, необычайным не было, конечно, если делать поправку на суровые погодные условия Сибири и на сложность похода. На Нюкже есаул Дигаев, ехавший против своих правил первым, попал в пустоледку, коварную западню, которыми богаты сибирские реки. После осеннего паводка, который прихватывают морозы, уровень воды падает, между льдом и новым уровнем образуется пустота. Иногда же она появляется в результате подтаивания поверхностного льда. Провалившись в пустоледицу, лошадь своей тяжестью пробила продольную проруху, тут же со всего маху расколотила и второй ледяной этаж, оказавшись в воде. Есаул, сначала и испугаться не успевший, заметил, как вдоль прорухи метнулась тень не тень, но что-то очень напоминающее водяную крысу. Течение реки под ледяным панцирем было сильным, и есаула Дигаева, запутавшегося в поводьях, стало тащить вниз. Жизнь его могли спасти мгновения, но эти-то мгновения уходили на панику и боязнь оставшихся на льду подойти к пролому ближе. Есаул уже захлебывался в жгучей воде, когда, страхуемый Савелием Чухом, к краю провала подполз сотник Земсков и, ловко набросив на него аркан, удержал на поверхности воды. Когда пострадавшему удалось обрезать путлища стремян и взобраться на круп лошади, его с помощью аркана вытащили на поверхность льда. Через десять минут на берегу Нюкжи полыхал костер, а есаул, сдирая с себя одежду, на глазах покрывающуюся ледяной коркой, переодевался во все сухое.

— Ну, Николай, — еле двигая застывшими от озноба губами, говорил он, — по гроб тебе, мой дорогой брат, обязан. Должника ты себе приобрел такого, что в любой момент на меня рассчитывать можешь, я, брат, добро помню. — И тут же несвязно, задыхаясь от холода, от мысли, что только что едва не распрощался с жизнью, он громко порадовался тому, что ехал не на своем арабском жеребце, а на запасной лошади, которая теперь в проломе обречена на гибель, так как никому из-за нее рисковать не хотелось, да и шансов спасти ее практически не было.

Даже теперь, в теплом сухом бараке, воспоминание о пустоледке оказалось для есаула не из приятных:

— Что тебе неймется, Сан Саныч? Нашел что вспомнить. Ты бы лучше еще инеем на бревнах повосхищался: «Заколдованная застылость в старинных рисунках», — передразнил есаул Дигаев ротмистра Бреуса. — Странная у тебя натура, вроде все по существу говоришь, красотой любуешься или, скажем, предостерегаешь от опасности, а настроение после твоих речей портится, и с чего бы это?

— Самое лучшее в нашем положении, господин есаул, — это ни о чем не задумываться. А к вам уже вон какие мысли потекли, вы их побыстрее прочь гоните, как Борис Годунов, помните: «Чур меня, чур!»

Я себя уже давно стараюсь серьезными размышлениями не удручать, так лишь о пустячке каком-либо помечтаю и только Ну, например, о том, что мои родители оказались якобы намного умнее, чем они были на самом деле, и уже после революции девятьсот пятого года — помните это предостережение всем нам, ныне выставленным из России? — перевели бы они свои капиталы во французские банки. Представляю себе, что как будто именно так они и поступили в жизни, сразу на душе радостно становится. Действительно, трудно ли было им сберечь деньги во Франции или в Швейцарии в стальных толстостенных сейфах? Я бы сейчас в таком случае не по тайге хоронился, людского глаза опасаясь, а где-нибудь на Адриатическом побережье отдыхал. Нет, к сожалению, не сделали мои родители этого дальновидного шага, им такое даже в голову не пришло, что царю-батюшке рабоче-крестьянский гегемон с помощью интеллигенции может под попку коленкой дать. А что мы из себя представляли без государя императора? Мошкару, да и только. Ветерок подул посильнее — и разнесло нас по всему земному шару. И все потому, что русский дворянин на трех сваях крепок: авось, небось да как-нибудь.

— Ну какой вы русский, ротмистр? Фамилия вас с головой выдает: Бреус! — ухмыльнулся есаул Дигаев. — Вы, полагаю, из немчиков? Потому-то и германцев с их психом Гитлером подхваливаете. Откройтесь, зов крови почувствовали?

— Какой-то из далеких наших предков, господин есаул, перебрался в Россию из Швеции, но было это не менее двух столетий назад, поэтому считаю возможным причислять себя к исконным русакам, да будет вам известно. И попрошу не проверять мои патриотические чувства, их нет, растаяли как мираж после того, как рабочее быдло выставило нас за границу отчизны. Для меня родиной станет та страна, где я смогу купить поместье и безбедно жить, отгоняя, как кошмар, все воспоминания о последних двух десятилетиях. Подумать только, свои лучшие годы я провел в прозябании только потому, что мои наивные старички не догадались перевести семейные ценности в заграничные банки! И теперь я вынужден принимать участие в каких-то сомнительных авантюрах, рыскать по Сибири в поисках сокровищ, которые не прятал.

— Н-но-но, господин ротмистр, попрошу не отзываться в таком тоне о деятельности нашей поисковой группы, — укоризненно помахал указательным пальцем есаул Дигаев. — В настоящее время мы выполняем функции форпоста лучшей части белой эмиграции. Из заработанного нами, как вы помните, немалая сумма перепадет и всему движению.

— Не смею спорить. Как вы знаете, спорить вообще противно моей натуре. Что есть спор, есаул? Дело богопротивное, вынуждающее нас активно мыслить. Кого я могу перевоспитать, если и с самим собой справиться не сумел? Люблю, знаете-с, заглядывать в самые тайники своей сущности, в своей душе копаться и те мелочи, которыми наделен почти каждый человек, принимаю за основное, неисправимое, отрицательное до страха. Все понимаю, трезво оцениваю себя, но избавиться от копания в себе, от превращения мухи в слона не могу. Вот и влачу по жизни тяжесть дум своих, я понятно выражаюсь?

— Да чего же тут не понять, Сан Саныч, всяк в неволе у своих страстей. Кому бабу ущипнуть, а кому подумать, порассуждать, как бы он это сделал, если бы были соответствующие условия, да мочь, да ее согласие.

— Поделитесь опытом, есаул, как вам это так быстро удается все поставить на свои места?! — с заметным сарказмом воскликнул ротмистр Бреус.

— Здесь, Сан Саныч, не опытом нужно делиться, а характером.

— Отцы командиры! — позвал собеседников Ефим Брюхатов. — Не желаете ли с нами в таежного козла сыграть?

Казаки с Магалифом, уложив на краю стола спичечный коробок, по очереди подбрасывали его щелчками вверх. Если коробок падал этикеткой вверх, игроку начислялось по два очка, на ребро — пять, на попа — десять очков, тыльной стороной — ноль. Выигрывал тот, кто первым наберет пятьдесят очков.

— Подо что играете, казаки? — оживился Дигаев. — Если под интерес, то я не только сам присоединяюсь, но и Сан Саныча уговорю поиграть в эту интеллектуальную игру.

— Под щелбаны, ваше благородие, играем, — без тени улыбки пояснил Савелий Чух.

— До чего же в нашей среде нравы упали, Сан Саныч, если казак предлагает своему походному атаману, офицеру, игру на щелбаны? Ну, что вы на это сказать можете? Где святые идеалы уважения, почитания и почтения вышестоящих? Вот вам тема для дальнейших раздумий, а может быть, даже для статейки в харбинской газетке. Играйте-ка, братцы, без нас, у вас лбы покрепче, вот и тренируйте их, — милостиво разрешил есаул Дигаев.

Минут двадцать в бараке стоял шум и хохот, под который отсчитывали щелчки.

Из-за полотнища, отделявшего угол комнаты, выглянула Анастасия:

— Господи, потише бы вы ржали, жеребцы, вздремнуть прилегла, так и то не даете минуты спокойной.

— Ниче, Настя, ночкой поласкает тебя прапорщик, сразу под любой шум заснешь. Аль он тебе уже зараз понадобился? Дык мы отпустим, сей минут, — зубоскалил Ефим Брюхатов. — Нет, станичники, в коробки играть — это детская забава, неинтересно, — поскучнел он, — картишки бы разбросить, дык время вмиг бы пролетело. Ваше благородие, — обратился Брюхатов к есаулу Дигаеву, — может, дозволите разок-другой карты сдать?

Есаул Дигаев на минуту задумался. По его же настоянию группа приняла решение о том, чтобы до тех пор, пока драгоценности не будут в их руках, карты в руки не брать. Но тут вроде бы случай исключительный: метель не утихала, а занятия для людей не было, безделье-то тоже мучительно.

— Ну, ладно, орлы, первый и последний раз разрешаю. А потом до самого окончания кампании ни-ни. Понятно? Сами же голосовали против карт. Да не забудьте, что сейчас я уступил по настоянию общества.

Кинулись искать карты, но ни у казаков, ни у офицеров их не оказалось, уж на что Ефим Брюхатов был запаслив, тут и он удрученно развел руками. Потом его узенькие, заплывшие жиром глазки снова оживились, и он просительно — как-то бочком, бочком — подошел к есаулу Дигаеву:

— Вашблагородь! Коль уж вы разрешили, может быть, и картишки нам на забаву одолжите?

— С чего это ты, Сиплый, решил, что у меня карты есть? Уж не в сидор ли ко мне свой вездесущий нос заталкивал?

— Какой же антирес, вашбродь? — хитровато улыбнулся Брюхатов. — Я ведь вас не первый день знаю.

И в трактире нашем видывал, как вы игру ведете. Аза спрос не бьют в нос.

— Ладно, помните мою доброту, уважу вас, но, как напоминал, последний раз играете.

— Какой вопрос, какой вопрос, вашбродь!

Есаул Дигаев покопался в вещевом мешке и откуда-то снизу достал небольшой резной деревянный ящичек. Щелкнув изящным крохотным ключиком, он откинул крышку, и все увидели полдюжины карточных колод, уложенных в три ряда. Секунду помешкав, есаул достал одну из них и подал Ефиму Брюхатову.

— Ну, вашбродь, у вас здесь их столько, что хучь игровой салон открывай. А может быть, и откроем, после того как разбогатеем?

— Даст бог, разбогатеем, тогда на эту тему и погутарим, а сейчас, коли сами потеху выпросили, рассаживайтесь вокруг стола. Сдать вам карту для начала, что ли? — Есаул Дигаев вроде бы сомневался, как ему поступить, но его чуткие, болезненно нервные, подвижные пальцы уже ощупывали колоду, разбрасывали карты веером и тут же непостижимо ловко тасовали их. — Как играть будем? Без интереса или как?

— «Или как», — поторопился высказать свое мнение Ефим Брюхатов, правильно поняв вопрос есаула.

— Не надо бы под интерес, Георгий, переругаемся еще чего доброго, а нам ведь немало дней друг друга терпеть, — возразил ротмистр Бреус.

— Ничего, Сан Саныч, не переживай из-за таких пустяков, мы по копейке ставить будем, чтобы никому не обидно было проигрывать, — успокоил Дигаев. — Или у тебя мелочи нет? Так я одолжу, с моим удовольствием.

— Да я ведь ни к тому говорил, — отмахнулся Бреус, — ну, раз играть — значит играть. Проверим свое счастье.

Затею мужчин едва не нарушила Анастасия:

— Володь, иди сюда, — позвала она требовательным голосом своего сожителя.

Магалиф нехотя поднялся и шагнул за брезент.

— Ты чего, Настя? — услышали сидевшие за столом его голос.

— Они как хотят, а тебе играть не стоит.

— Что это тебе в голову взбрело, Настя? Что страшного, если мы в «дурачка» перекинемся?

— У тебя всегда так начинается: сначала «дурачок», а потом исподнее с себя спустишь. Хватит, надоело мне с тобой возиться: то опиум, то водка, то карты, когда же ты наконец успокоишься? Посиди со мной.

— Да ты что же это меня позоришь? Люди собрались поиграть, а я из-за твоего каприза буду компанию рушить? Ты что же думаешь, что я совсем себя контролировать разучился? Хорошего же ты обо мне мнения, ничего не скажешь. Обещал ведь я тебе в Хайларе, что во время похода ни на морфий, ни на гашиш не посмотрю, и что? Уж как мучился в первые дни, как меня корежило, сама ведь видела, однако ни понюшки не нюхнул, ни сигаретки не выкурил, ни разу не ширнулся. А тут забава для гимназистов — картишки.

— Не садись, Володенька, не садись. Темно у меня на душе, нехорошо, ты же знаешь, меня предчувствия ни разу не обманывали, — запричитала Настя.

Затем за брезентом что-то упало и, поправляя китель, к столу выскочил взъерошенный прапорщик Магалиф:

— Почему не сдаете, есаул?

— Да вот тебя ждали, прапорщик, все гадали, отпустит тебя баба или при юбке держать будет, — подковырнул его есаул Дигаев, — но гляди-ка, она у тебя с пониманием оказалась, дозволила. — И, обращаясь уже ко всем присутствовавшим, поинтересовался: — Во что играть будем, господа? Как сдавать? В третями стос, в триньку-секу или в тэрс переметнемся? Или кто-то желает сыграть в хайларскую буру?

— Да уж коль прапорщик пообещал Настасье поиграть в «дурачка», так чего же обижать слабый пол, начнем с «дурачка», — предложил ротмистр Бреус. — Желание женщины для нас превыше всего, не так ли?

— Тогда в «харбинского дурачка», в секу, — подмигнул есаулу Дигаеву Ефим Брюхатов.

— Нет, — оборвал есаул, — раз прапорщик Насте пообещал и ротмистр просит, играть будем в простого «подкидного дурака», зачем нам по пустякам друг на друга обижаться, верно, ротмистр?

— Так это же, есаул, мое золотое правило!

Лениво, без азарта сыграли в «подкидного». Ставки были действительно копеечными, и проигрыш никого не обескураживал. Есаул все время проигрывал и равнодушно удивлялся тому, что карта не идет к нему:

— Ты смотри, опять прапорщик выиграл! Вам, Магалиф, может быть, ворожит кто-нибудь? Настя, — повернулся есаул к брезентовой занавеске, — ты почему же только своему мужику ворожишь? Хотя бы иногда и об остальных заботилась, ты все-таки отрядная мамка, всем носы должна вытирать чистыми платочками, а не только любимчикам.

Настя промолчала.

— А что, господа, нельзя ли увеличить ставку, по гривенничку ставить будем, а? — поинтересовался ротмистр Бреус, выигравший последние партии и брезгливо глядевший на старые монеты, прежде чем ссыпать их в пухлый кошелек, разукрашенный кнопочками, медными окантовками и имеющий несколько отделений для денег разного достоинства.

После увеличения ставок из игры вышел Савелий Чух:

— Баста, ваши благородия, я больше играть не хочу, побаловался маленько и хватит.

— Чего это ты, Савелий, — удивился ротмистр, — обиделся, что до сих пор не выиграл? Так карта дурная, сейчас ко мне, к примеру, идет, а потом тебя полюбит.

— Нет, Сан Саныч, меня матерь ишо в детстве супротив карт предостерегала, не бывает, гутарила, вернее пагубы, чем гадалки. Сам я их, признаться, не уважаю, на чуму они мне сдались. Да вы играйте, не обращайте на меня внимания. Я вот тут в уголочке посижу, седла почищу, смазочкой их потру, седло ить тоже ухода требует, тогда и служить дольше будет.

— Правильно, Савелий, — одобрительно кивнул головой, не глядя на казака, есаул, — ты у нас в отряде вместо вахмистра, все хозяйство тебе доверено, оправдывай. А карты больше нашему брату подходят, офицеру.

Аппетит у игроков разгорелся, и есаул Дигаев уже еле сдерживал их стремление повысить ставки, не забывая каждый раз предупреждать партнеров, что он категорически против большой игры.

— Вы, есаул, все проигрываете, потому и боитесь, — упрекнул его прапорщик Магалиф, — смелее быть надо, со смелым удача.

— Ну, против такого обвинения никуда не попрешь. Прислушиваюсь к критике. Коли прапорщик требует повышения ставки, а остальные не против, я как все, чего же выделяться? За картами мы все равны, здесь что я — есаул, что казак Ефим Брюхатов — все с одинаковыми правами, — согласился есаул Дигаев. — А посему подчиняюсь большинству.

Не заметили, по чьему предложению и когда перешли на более азартную картежную игру — «буру». Ротмистра Бреуса, который то ли действительно подзабыл, как в нее играют, то ли и не умел никогда, научили в два счета, по ходу игры:

— Вы, ваше благородие, Сан Саныч, — поучал его Ефим Брюхатов, — главное, запомните, как карты оцениваются: туз — одиннадцать очков, десятка — десять, король — четыре, дама — три, а валет — два. Вот и старайтесь набрать на трех картах не меньше тридцати одного очка.

— А если у меня на руках три козыря окажется, Сиплый, тогда что?

— Тогда вы король, ваше благородие, и будем величать вас не меньше как вашим высочеством, идет?

И вот тут, после долгого везения, ротмистр Бреус несколько раз подряд крупно проиграл, В выигрыше оказался есаул.

— Странно, есаул, как только вы раздаете, так я проигрываю, с чего бы это?

— Наверное, с невезения, ротмистр! Почем мне знать другую причину?

— А мне кажется, что я такую причину разгадал, господа, по даже назвать се стыжусь, — продолжал ротмистр Бреус.

— Так поделитесь своей разгадкой с нами, ротмистр, — с вежливой холодной улыбкой ответил есаул. — Может быть, постыдимся вместе, в узком кругу товарищей.

— Ваши карты краплены! Поглядите, они же у вас заточены!

— Заточены? Что-то я такого не замечаю, объяснитесь, ротмистр!

Ротмистр Бреус собрал все карты, плотно сбил их на столе и показал присутствующим колоду сбоку. Карты действительно были не равны, не прямоугольником, как должно было быть, а едва заметной трапецией, один конец карты был уже другого. Однако как бы там ни было, но заточенный конец был идеально гладким, как будто навощенным чем-то.

— Вот видите, — пояснил ротмистр Бреус, — если нужные карты перевернуть на сто восемьдесят градусов, то при тасовке их всегда можно отделить и расположить в выгодном для сдающего месте. Я, господа, этот способ знаю еще со времен царской службы, по вот на практике встретился с ним впервые.

— А я, господин ротмистр, узнал о нем только сейчас, от вас. И в связи с этим хочу задать вам два вопроса, чтобы на этом этапе удовлетворить свое любопытство: если вы знали об этом способе и видели крапленые, как вы их называете, карты, то почему же вы молчали об этом тогда, когда не менее двадцати раз выиграли?

Ротмистр Бреус смутился:

— Собственно… Сначала я как-то не замечал. Знаете ли, жизненные неудачи всегда заставляют думать, будоражат мысль… Кто же, господа, будет задумываться над причинами, приносящими счастье… В принципе я ведь никого не обвиняю, я просто обратил внимание… Так-то…

— Как нехорошо, ротмистр, у вас получается. Пока выигрывали, на все глаза закрывали, а тут и проиграли-то, очевидно, меньше выигрыша, но уж всех шельмецами считаете. Обидно, господа, что даже среди своих соратников, людей, с которыми не боишься идти на смерть, встречаете такое непонимание! А теперь позвольте задать вам второй вопрос: вы видели, как я вскрывал колоду? Я ведь делал это на ваших глазах. Да вы поглядите у себя под ногами, ротмистр, не стесняйтесь! Не постеснялись же вы обвинить меня в бесчестном для офицера поступке.

Ротмистр Бреус, уже понявший, какую оплошность он допустил, затеяв этот разговор, вместо того чтобы потихоньку выйти из игры, больше всего был недоволен именно собой. Боявшийся скандалов, чуравшийся любых недоразумений, если они не касались его лично, здесь он как-то нечаянно, неосознанно нарушил свои принципы. И вот теперь эта мерзкая сцена, когда он, прекрасно все понимая, должен оправдываться, краснеть, заискивать и искать выход из создавшегося положения. А голос есаула Дигаева креп в праведном, еле сдерживаемом гневе:

— Разверните этот комочек, ну, что? Убедились, что колода была упакована на фабрике? То-то же. Вот к ней, то есть к фабрике, которая изготовляет эти игрушки, и предъявляйте свои претензии. Да еще, пожалуй, к тем, кто научил вас видеть в своем боевом товарище и в походном атамане подлеца, а в колоде, неточно обрезанной бездельником-рабочим, — крапленые карты. Нет, у нас, у казаков, так не принято! Может быть, в кавалерии, где вы служили, допускаются такие обвинения, а у нас они кровью смываются. Вам все понятно, господин ротмистр? И вам больше нечего мне сказать?

— Да, да, господин есаул, пожалуй, я был не прав. Показалось черт знает что. Приношу вам свои извинения. Я ведь сразу заявил, что претензий ни к кому не имею, вот только… Виноват-с, есаул, вы, душечка, не обижайтесь на меня, мало ли чего между товарищами бывает.

— Хорошо, ротмистр, я не злопамятен, — смягчился Дигаев. — Давайте руку и забудем этот пошлый инцидент. А чтобы недоразумения больше не случилось, я достану другую колоду, но вскрывать и проверять ее будете вы сами, вот это и станет для вас лучшим наказанием.

Достав колоду, он небрежно бросил ее на стол, а ротмистру Бреусу под насмешливыми взглядами Ефима Брюхатова и прапорщика Магалифа пришлось нехотя вскрывать ее и делать вид, что он проверяет карты.

— Все, есаул, замолив грех, выбываю из игры. Ведь с самого начала не хотел играть, да и вы, помнится, есаул, были против, а вот все же вошли в азарт.

— Я, пожалуй, тоже играть больше не буду, — лениво потянулся есаул. — Хватит. Поиграй-ка ты, Сиплый, с прапорщиком Магалифом, а мы поглядим.

— Да какой же интерес вдвоем играть, вашбродь? Вы-то хоть не бросайте игры, давайте еще немного перекинемся, не все же спать, а то скоро в медведей превратимся.

— И верно, господин есаул, отчего бы вам еще не поиграть? Недоразумение благополучно разрешилось, так не рушить же из-за какой-то мелочи такой хорошей компашки, а? — присоединился к просьбе и прапорщик Магалиф.

— Если уж вдвоем просят, так и быть, сыграю с вами еще, а там и спать пора.

И игра закипела, партия от партии становясь все азартнее, рвались вверх ставки, разгорались страсти. К есаулу Дигаеву хорошая карта потеряла дорогу, и он все проигрывал, расставшись уже с половиной всей своей наличности.

— Все, — отбросил он колоду после очередного проигрыша, — сегодня мне окончательно не повезло, видно, это вы, ротмистр, накаркали. Но ничего не поделаешь, проигрыш нужно принимать мужественно, по-офицерски.

— Чего же это вы, господин есаул, так легко сдаетесь, — с покровительственным высокомерием удачливого игрока посочувствовал прапорщик Магалиф, — это, конечно, ваше дело, но я бы не встал из-за стола, пока не отыгрался или не спустил все. Нужно же судьбу испытать, а то не живем, а тлеем.

— Попробую прислушаться к вашему совету, — неожиданно быстро согласился есаул и, перекинувшись с Ефимом Брюхатовым мгновенным взглядом, потянул к себе колоду:

— Раз так, сдадим святцы. — Он ловко «запустил трещотку», создав видимость тщательной перетасовки карт и тут же перевернув вольт, — шулерский прием, вернул карты в колоде в первоначальное положение и быстро их сдал.

С этого момента за столом почти не говорили, раздавались только жаргонные картежные словечки, и лишь по голосам, которыми они произносились, их тональности, чистоте, скороговорке окружающие могли бы попытаться понять, кому везло в этой стремительной, напряженной игре.

— Вам!

— Марьяж!

— К вашему Николаю, наш святой Павел — валет!

— Старик Блинов — туз!

— Шеперка козырная!

— Извольте сдать!

Прапорщик Магалиф проиграл выигрыш. Он побледнел, и, когда раскрывал карты, казалось, что он дрожал от страсти. Его руки суетливо мусолили карты, поглаживали картинки и щелкали по ним. Глаза мельтешили по лицам игроков и подолгу останавливались на колоде, силясь увидеть что-то сквозь решетчатую рубашку. Затем он спустил все деньги. Свои и Настасьи.

— Господин есаул, позвольте в долг! Я хочу отыграться!

— Пожалуйста, прапорщик, воля ваша, только в долг я не играю. Вы знаете, как это называется, когда играют в карты, не имея возможности расплатиться? Лимонить. Я подобных шалостей не люблю.

— Сиплый! Одолжи мне, как добро в Якутске возьмём, я тотчас рассчитаюсь, а если сейчас отыграюсь, тут же и отдам с процентом. Выручи! — В голосе Магалифа преобладали искательные, просительные нотки. Прапорщику впору было заплакать.

— Да какие у меня деньги, прапорщик, побойся бога! Мне досе ишо взаймы давать не хватало!

— Выручи, голубчик! Дай отыграться, я же гол как сокол остался, а карта вот-вот придет! Мне сегодня обязательно повезет, Сиплый, я удачу в воздухе чувствую. Слышишь?.. Это она шелестит… Я тебе тоже пригожусь, истинный Христос, не вру!

— Ну, нехай выиграешь — твои, а ежели проиграешь, дык я у есаула твой картежный долг куплю, уплачу ему своими кровными. С условием самым пустяковым: будешь расплачиваться — одну треть добавишь, а ежли сейчас выиграешь, все одно треть с тебя. Согласен?

И снова прапорщик Магалиф проиграл. А страсти в нем уже бушевали так, что, когда Настасья, внимательно прислушивавшаяся к игре, выглянула было из-за занавески, чтобы унять его, в ответ услышала такую брань, которой и старый матерщинник есаул Дигаев позавидовал.

Сиплый купил у прапорщика долг еще раз и больше рисковать не пожелал.

— Не, прапор, будя. Ты так скоро, окромя своих, и мои шаровары проиграешь.

— Господин есаул, предлагаю сыграть под часть моего пая от тех сокровищ, за которыми идем в Якутск. Соглашайтесь, ведь верное дело. Сам я закапывал, вот этими руками. Даже сейчас помню ящики от орудийных снарядов, в которых все упаковано.

— Нет, прапорщик, я готов играть на что угодно, кроме оружия, коня и будущего пая. Ну посудите сами, проиграете вы мне сейчас пай или я вам свой, так какой же резон будет проигравшему рисковать и собственной свободой и жизнью? Да, ей-богу, ему куда проще будет под шумок прихватить пару запасных с провизией и темной ночью покинуть нашу теплую компанию. Нет, на это я никогда не пойду, наша экспедиция, прапорщик, — это единственное, что у меня впереди осталось.

Прапорщик снял с шеи цепочку с фамильным медальоном и бросил ее на кон, взяв с есаула слово, что тот продаст вещицу ему обратно, после того как прапорщик разбогатеет.

Но и медальон оказался на той стороне стола, где сидел есаул. И по мере того как все спокойнее, холоднее и недоступнее становился расчетливый Дигаев, распалялся, окончательно терял голову прапорщик, кидаясь от одного участника похода к другому. Но, будто почувствовав что-то неладное и торопя развязку, никто не хотел давать ему денег.

А за столом Ефим Брюхатов, закручивая напряжение еще в более тугую спираль, стал выигрывать у есаула, громко сообщая о выигрышах и приглашая окружающих радоваться вместе с ним.

— Опять карта ушла от меня, — посетовал Дигаев, — говорят, что доброе дело иногда помогает вернуть удачу. Садитесь, прапорщик, я прощаю самый последний ваш проигрыш. Можете считать, что деньги снова ваши, если хотите, можете сыграть на них. Но, в общем-то, я вам не советую этого делать, вдруг проиграете. Лучше возьмите и припрячьте их до лучших времен, мы пока с Сиплым сквитаемся. Доброе-то дело я уже сделал, должен же я у него теперь выиграть.

Но Магалиф предпочел играть. И казалось, что фортуна снова, как и в начале игры, повернулась к нему. Он дважды взял банк и тогда решился за один раз восстановить утраченные позиции, вернуть большую часть проигранного. И… все проиграл!

— Конец! — удрученно, тускло глядя в карты, произнес он. — Играть больше не на что.

— Это точно, прапорщик, вас не спас даже мой лахман — прощение карточного долга. Ничем помочь вам больше не могу. Хотя… хотя разве… Ах, нет-нет, пустое…

— О чем вы, есаул, вы можете еще на что-то сыграть со мной? Да? Можете? Так в чем же дело?

— Нет, прапорщик, это какая-то дикая, непонятно откуда взявшаяся идея мелькнула, но нет, нет…

Однако прапорщик не успокаивался, он тормошил партнеров, умолял сказать.

И тогда есаул, жестко глядя ему в глаза, кивнул головой в сторону брезентового полога:

— На нее… играем? Взамен — весь ваш проигрыш.

— Нет, нет! Спаси вас Христос, что вы говорите, есаул! Как вы смеете? Нет!

Но есаул уже и не слушал его, он продолжал свою затянувшуюся партию с Сиплым, который опять излишне громко выражал свою радость по поводу очередного выигрыша.

Глаза прапорщика бегали по лицам игроков, по их рукам, ласкали карты, кучку золотых монет, сложенную на середине стола. Его лицо отражало внутреннюю борьбу разума с помешательством, щеки побледнели, как будто кровь затаилась в сосудах, и только в глазах отражались блики страсти, ярости, желания наркомана, человека, забывшего пределы разумного.

— Согласен! — тронул он есаула за рукав кителя.

— На что вы согласны? — отчетливо, громко произнес Дигаев. — Что вы мне предлагаете?

— Давайте играть на Настю! — прохрипел прапорщик.

За занавеской что-то упало и покатилось, позвякивая.

— Вы хорошо подумали, прежде чем делать мне такое предложение? — спокойно поинтересовался есаул Дигаев.

— Да полно вам, полно, есаул, разве мало вам того, что я так унижаюсь, что я согласился? — в каком-то горячечном бреду проговорил Магалиф и, собрав карты, протянул их Дигаеву. — Сдавайте или велите мне сдавать?

— Да ладно уж, услужу вам, прапорщик.

Есаул Дигаев наклонил под небольшим углом колоду в руке, рубашкой к походной линейной лампе, и ему стали заметны едва различимые потертости ластиком на глянцевой поверхности в одном из углов карт. После этого он использовал заурядный технический прием шулеров — «держку», когда партнеру вместо нижней карты сдаются карты, заранее подобранные при тасовке, «на глаз». Недаром ведь есаул Дигаев в течение последних двадцати лет был постоянным посетителем игорных салонов Хайлара, Драгоценовки и Харбина.

Игра состоялась моментально. Банк, в котором была только одна ценность — Настя, сорвал Дигаев…

Магалиф, убедившись в проигрыше, упал головой на разбросанные по столу руки и застыл.

Есаул Дигаев аккуратно собрал карты и уложил колоду в ящичек. Упаковав вещевой мешок, отбросил его и с нарочито безразличным выражением лица не спеша прошел за перегородку…

В комнате стояли долгие стонущие звуки пурги, бесновавшейся за стенами барака. Где-то свистело, завывало, поскрипывало. В бараке, в нелюдской тишине едва слышался постный голос Ефима Брюхатова:

— Господи, аз яко Человек согреших, Помилуй мя, просвети, Помрачи лукавое Похотение.

— На всякий час ума не напасешься, — неизвестно в чей адрес бросил ротмистр Бреус.

Минут через двадцать из-за полога вышел Дигаев, бесстыдно застегивая на ходу брюки. Следом за ним появилась Настя, бледная, в чем мать родила, груди, как вода в бутылке, бултыхались на ходу из стороны в сторону. Все присутствующие отвели от нее глаза, но она все равно ничего не замечала:

— Савелий, у тебя где-то в аптечке спирт был, дай глотнуть.

Услышав ее голос, Магалиф поднял голову, помутневшими, невидящими глазами всмотрелся.

— А ну пошла назад, стерва! — гаркнул он. И, схватив ее за руку, с силой, которой никак нельзя было ожидать от этого задохлика, отшвырнул ее. Женщина, споткнувшись, упала, ударилась локтем о красную от жара железную обшивку печи и дико закричала. В бараке почувствовали тошнотворный запах паленого мяса. Магалиф рывком приподнял ее и втолкнул в угол за брезентовый полог. Мужики, делая вид, что это их не касается, занимались своими делами.

— Падлы, твари вонючие! Все людское растеряли! — заорал Савелий Чух.

— Че-е-го-о? — тягуче пробасил Дигаев, потянувшись за топором, валявшимся возле печи.

Вроде бы всхлипнув, Савелий открыл дверь барака и исчез в метельном вихре.

— Дурак ты, Георгий! — неторопливо поднявшись, буркнул сотник Земсков. — Из-за твоей жеребячьей течки считай две сабли потеряли. Да и баба теперь рано или поздно уйдет. Жаль. И обстирать могла, и сготовить. Будешь дурить, уйду я из отряда, ей-богу уйду.