«Якутск. НКВД. Скирдину.

Богачук идет по следу банды. Два дня пропало, так как на одном из ключей потерял было след. Направление к реке Аллах. Просит выслать пятьсот килограммов овса. Прошу разрешить наш счет купить. Оперрасходы прошу выслать пять тысяч рублей.

Квасов.

Принято в двадцать два часа местного времени».

«Квасову.

По вчерашней несколько не понятно, уточните, откуда и куда точно мы должны выслать пятьсот килограммов овса, а также кому и для чего необходимы пять тысяч рублей, вам или Богачуку. Скирдин».

«Квасову.

Указанием наркома вам переводят пять тысяч для всех расходов, связанных с ликвидацией банды. Покупку овса разрешает на сумму в пределах двух тысяч при условии, если продснаб не дает бесплатно. Учтите, что нарком всемерно экономит средства, до минимума сокращает расходы. Скирдин. Якутск».

Уловом в Сибири называют водоворот, обратное течение реки на узком опасном пространстве, завихрение воды. В таких местах, как правило, не находится желающих купаться — кому охота тонуть? А вот рыбаков хватает: рыба здесь скапливается косяками, играет, хлопая по поверхности воды, а порой и выпрыгивая. Чертово Улово — это всем уловам улово. В давние времена старатели разыскали было здесь золотишко, и повалил сюда народ артельно и поодиночке. Но жилка оказалась слабой, невесть как попавшей сюда, скоро истощилась, и сколько ни били шурфов, золота больше не отыскали ни крупинки. Золотая горячка прошла, а поселок остался. Жили в нем русские, якуты, хватало и других национальностей. Жители промышляли охотой и рыбалкой, разводили огороды, в которых, сказывали, даже помидоры росли, заготавливали для Якутска чурки — маленькие скругленные поверху чурбачки, которыми долгое время мостили в городе дороги. В войну было уже не до строительства дорог, но чурочники уцелели, теперь они поставляли чурки для газогенераторных автомобилей. В войну деревушка наполовину опустела: кого не забрали на фронт, тот ушел на заработки. Стихли на улицах молодые голоса.

В июньский день сорок третьего года на противоположной от деревни стороне реки Аллах-Юнь стоял молодой мужчина и, приложив к губам руку, сложенную ковшиком, кричал перевозчика. У больших лодок, закрепленных к берегу толстыми, вручную кованными цепями, появился старик в ватной телогрейке. Внимательно поглядел на пришельца, потом без крика, громким голосом поинтересовался:

— Якого биса орешь?

Резонанс на этом участке реки был такой отменный, что мужчина прекрасно услышал вопрос, несмотря на то, что до старика было не меньше ста метров.

— Перевези, батя, в деревню, окажи милость, — закричал он.

— Що ты у нас в селе забув? Та не кричи больше, а то уйду, нехай тебя таймень перевозит.

Мужчина тоже перешел на громкий голос:

— Так кто же так объясняет, через реку? Перевези — расскажу. Мастеровой я, глядишь, и тебе пригожусь.

Старик ничего больше не сказал и ушел в деревню. Когда путник решил было, что дед не пожелал иметь с ним дел и удалился совсем, тот снова появился на берегу и большим ключом отомкнул здоровенный амбарный замок, освободив лодку.

— Спускайся по реке вниз, — велел перевозчик, — прямо не пройду, течение закрутит.

Мужчина взвалил на плечи большой и, видно, тяжеленный мешок с пришитыми лямками и пошагал к указанному месту.

— Чей будешь? Звидкиля прибыл? — снова не удержался лодочник.

— Ты, батя, как нерусский. Забыл, как в народных сказках говорится? Сначала накорми, напои, спать уложи, а потом и расспрашивай. А тебе бы сразу все знать.

— Так я ж и правда не русский — хохол. Тилькы в этих краях второй десяток лет. Час, сынку, такой, — налегая всем своим кряжистым телом на весла, невесело ответил тот. — Разный народ сейчас по тайге блукае, и добрый, и не приведи господи. Вон у тебя какой мешок, а шо в нем? Може, золото куда везешь, може, руду.

— Печник я, батя, печник.

— Та ты што?! — всерьез удивился старик. — А не брешешь, часом? Печников сейчас в Якутске не хватает, а ты сам к нам в глухомань подобру-поздорову прибыл.

— Так кому что нужно, отец, кому по городу рубли сшибать, а кому на природе поработать, подкормиться и опять-таки грошей скопить. А в городе сейчас какие корма? Одно название. Два неурожайных года было, забыл, что ли? Я вот из госпиталя вышел, врачи велели витаминов побольше есть, а где их найдешь в городе?

— Много балакаешь, хлопче, будто оправдываешься. А що касается жратвы, то с голоду пузо не лопнет, а только сморщится.

— Опять плохо, нелегко тебе угодить, батя, ты Же сам просил рассказать, а теперь упрекаешь. Тебе, может быть, помочь с веслами-то?

Старик некоторое время греб молча, выбираясь против течения вдоль самого берега.

— Та куды тебе в нашем Улове грести, тут и сила и соображение нужны. У кого думаешь на постой стать?

— Я без затей, пойду к тому, кто пустит.

— Так ты, хлопче, только ремонтируешь печи? Или и новые кладешь?

— Это кому как понравится. Но сам понимаешь, работа с материалом заказчика, у меня ведь при себе кирпичного завода нет. Ну, положим, по паре дверок, вьюшек, дымовых задвижек и прочей хурды-мурды я еще могу в крайнем случае из своего неприкосновенного запаса выделить, но большего с меня взять нельзя.

— Русские печи тоже клал? Или ты только по нынешним, варочным мастер?

— Это ты, батя, теплушку имеешь в виду? А чего же не класть, охотники на такие печи не перевелись. Но она же кирпича сожрет на четыре тонны, такую роскошь себе не каждый сможет позволить. Я, батя, и в хлебопекарне печь клал, а с ней не каждый справится. Опыт нужен, да и таланта немножко не помешает. Одному адвокату в Якутске до войны английский камин сложил. До сих пор благодарит. Если, говорит, посадят тебя или нужда припечет, обращайся, мол, всегда перед любым судом защищу. Понял, дед, как настоящего мастера ценят?!

— От брешешь, аж ухи вянут. У нас був такой в селе. Я, говорит, белку в око бью, чтобы шкурку не портить. А я как-то дывлюсь, а его баба эти самые беличьи шкурки выделывает, ужас та и тилькы! Пытаю ее: Тамара, ты не на сито их выделываешь? Обиделась, дуреха. Може, и ты так?

Печник промолчал: оскорбился или не захотел спорить — кто его знает.

Старик подогнал лодку к берегу и, поднатужась, вытащил ее нос на глинистый берег. Пока он звенев цепью, приезжий выволок свой неподъемный мешок на землю.

— Как же ты таку торбу из Якутска тащил? Пуп не розвязался? А кажешь, шо ты из госпыталя; шо ж ты там делал? Не детишек санитаркам?

— Недоверчивый ты, дед, какой-то, будто тебя всю жизнь дурили, да все уму научить не могли.

— Так оно и есть, хлопче, кто тилькы сельского дядька не дурит, кто тилькы с него не тащит. Потому и веры нет, а у тебя на морде написано, шо брешешь трохы.

— С чего ты взял?

— Боженька подсказал, понял? Когда у меня дети маленьки булы, нашкодят в хате, а я и подмечу. Откуда, пытают, ты узнал? А я на икону киваю: вот, говорю, кто мне рассказал все. Так они наловчились: як тилькы я з дому, они икону к стене отвернут, щоб боженька, значит, не подглядал за ними. Как это тебе нравится?

— Ты верующий, батя?

— Я, хлопче, тилькы себе верю да еще своей бабе, поскольку она уже стара, щоб дурить. А икона от батькив осталась. Висит и висит, хлеба не просит. Давай-ка теперь пидсоблю, — ухватился он за один конец мешка. — Так говоришь, що через тайгу ты один это пер? У меня кобыла в прошлом году в Улове утонула, так ты бы не нанялся ко мне вместо нее? Сил, бачу, хватит.

— Помогли мне подъехать, подвезли люди добрые, не все же такие въедливые и подозрительные, как ты. Тебе бы, батя, на работу в НКВД устроиться, большие бы деньги там огребал.

— Подывымося, може, кто туда и порекомендует. А чего ж тебе, хлопче, по селу шарахаться, людей пугать? Коли нам выпало познакомиться, то и пошли до моей хаты. Тилькы предупреждаю, спиртного я не приемлю и не люблю, когда в хате пьют. Идешь? Тогда давай руку на дружбу. Старыков я, Васыль. Переселенец. Теперь вроде бы на пенсии.

Печник, услышав его фамилию, будто что-то вспомнил и, чуточку замешкавшись, назвался, в свою очередь:

— А я Семен Жарких.

Добравшись до высокой избы-пятистенки, дед бросил ношу у крыльца и, подталкивая печника, вошел в дом.

— Мать! Где ты запропастылася? Глянь, кого я тебе привел, иди скорише, пока не передумал показывать.

Из смежной комнаты вышла пожилая женщина и, подойдя к Семену Жарких вплотную, стала, не стесняясь, разглядывать.

— Нет, не признаю, кто это, значит, давно не видала. Кто же это может быть?

— Совсем не бачыла, мать, — с торжеством сказал дед Василий, — а тилькы кто недавно жалився: печь, мол, дымит, под весь износился, рытвинами пошел, вот-вот все горшки провалятся. Сознавайся: жалилася? Лаялася?

— Ну чего уж ты при чужом человеке. Вдвоем останемся, так и выясним.

— Этот человек, мать, если не брешет, то печник.

— Батюшки, да где же ты его раздобыл? Да вы садитесь, отдыхайте, издалека, видно, шли, — засуетилась старуха возле Семена Жарких. — А ты бы кваску гостю поднес с дороги, пока я на стол соберу, — упрекнула она деда Василия.

— А чего это ты, мать, раскудахталась? Он же не в гости прибыл, а работать. Подывымося: як поработает, так и покормим, а то чего же харчи без толку на навоз переводить.

— Уймись ты наконец, не все ведь твои шутки понимают, еще обидится человек, тебя не зная.

— Если он вправду хороший — не обидится, верно, хлопче?

— Есть мне у вас и точно что рано, еще не заработал, давайте печь погляжу, — встал Семен Жарких.

Печь была еще горячей, и осмотреть ее изнутри Семену толком не удалось. Однако он понял, что справится с ремонтом, несмотря на то, что уже несколько лет не брал в руки кельмы.

— Ну а кирпичей маленько у вас в запасе есть, хозяева?

— Как не быть, — засуетился дед, — я хоть и не из куркулей, но хозяин, пойдем подывышься, — подтолкнул он парня, — может, с десяток обломков найдем.

— Да скорее приходите, отец, — наказывала бабка Анфиса, — долго ли мне здесь горшками пошурудить.

Дед Василий скромничал: в сарае у него лежала изрядная горка кирпича, заботливо огороженная горбылем. Семен Жарких взял кирпич, оглядел его, прибросил в руке. На боковой грани заметно выделялось клеймо кирпичного завода Атласова, который до революции снабжал едва ли не всю Якутию. Печник постукал кирпич, и послышался чистый металлический звук, он был хорошо обожжен.

— Да этому кирпичу уже лет пятьдесят от роду, — улыбнулся Семен, — а может, и поболе раза в два.

— Це точно, — согласился дед Василий. — Нам его на Алдан, было время, целую баржу из Якутска пригнали. Там тогда кафедральный собор после большого пожара разбирали, вот ушлые дядьки и пустили кирпич в распродажу. А шо, думаешь, раз старый — уже не годится?

Семен, мстя деду Василию за ехидство, неопределенно пожал плечами, не знаю, мол. Но сам он прекрасно понимал, что этому материалу цены нет, и, когда работал в строительном управлении, частенько имел дело с тугоплавким атласовским кирпичом. Но Жарких недооценил деда. Тот, выждав его реакцию, невинно заметил:

— У нас в селе старыми мастерами из этого кирпича все печи поставлены, а теперишние, не ведаю, може, его и негожим считают. — И, уже не сдерживаясь, негромко засмеялся: — Та ты, хлопче, не бойся, если не будет получаться, я тебе подсоблю, мы в селе ко всему приучены.

— Вы не так меня поняли, хозяин, — попытался оправдаться Семен, но потом махнул рукой и тоже рассмеялся.

Из сарая они пошли на берег реки, где разглядывали мелкие пещеры, которые появились здесь оттого, что местные жители копали себе глину на разные нужды. Глина была как по заказу, с незначительным количеством примесей — жирной.

— Ну, подывывся? — поинтересовался старик. — Пошли, поедим.

— Нет, дед, — уперся Семен, — поесть успеем, давай-ка глины во двор наносим да замочим ее. Слышал небось, что для качественного раствора глину заранее замачивают, за день, а то и за два?

Дед Василий с пониманием посмотрел на Семена и пошел домой за ведрами и лопатой.

Через час, когда в старой деревянной колоде они разбили крупные твердые комки глины, размельчили их поленом, как трамбовкой, и залили водой, от крыльца послышался голос Анфисы:

— Мужики, сколько же вас ждать можно? Идите за стол, все давно готово.

Они отошли к изгороди, Семен принес воды, а старик, стянув с себя рубаху, прихватил ковшик.

Ты чего это банный день затеял? — недовольно спросила Анфиса. — Руки бы ополоснул и хватит.

— Погоди, старая, дай пыль смыть, вся спина зудит. — Старик отошел в сторонку и, наклонившись, стал лить себе на шею и на тело холодную воду из небольшой деревянной бадейки. При этом он громко фыркал, отплевывался, и было заметно, что занятие это доставляет ему огромное удовольствие.

А Семен Жарких стоял рядом с ним и никак не мог оторвать глаз от еще крепкого, только у шеи дрябловатого тела старика, испещренного вдоль и поперек многочисленными рубцами шрамов.

— Где ж это вас так? — с нескрываемым удивлением спросил он. — Как будто гранатой или минными осколками шваркнуло. Досталось вам, дед Василий. Часом, не на первой мировой? В эту вроде воевать вы уже не должны были.

— Как-нибудь расскажу, если будет час, — отмахнулся старик.

— Уж он расскажет, — подтвердила с крыльца жена, — обязательно расскажет, скорее всего и не один раз. То-то я гляжу, раздевается, а он перед гостем похвастать маленько решил, дескать, не только тому кровь пришлось проливать.

— Замолчи, старуха, пока не поколотил, — грозно рявкнул дед.

— Вы что же деретесь дома? — неодобрительно посмотрел на него Семен.

— А как же ты думал? Все как у людей. Бей женку к обеду, вечером опять, не одлупцювавши за стол не сядь.

Старуха стыдливо прикрыла рукой рот, чтобы не заметны были щели от выпавших зубов, и засмеялась:

— Вы больше слушайте этого баламута старого, он вам наговорит. Вот я по тебе веником пройдусь, чтобы гостя в смущение не вводил…

Старик сделал вид, что в испуге закрывается от старухи руками, и натужным басом, подделываясь под голос попа, речитативом завел:

— От пожару и от потопу, а ще от лютой жены, господи, сохрани-и-и.

Рассерженная старуха хлопнула входной дверью.

— Пойдем скорее, Семка, а то если старая успеет розгневаться, то це буде надолго.

На столе в избе шел парок от вареной картошки, в миске громоздились соленые огурцы, прела перловая каша в чугунке. Семена Жарких уговаривать не пришлось, проголодавшись за последние дни, он с аппетитом ел, не уставая нахваливать все, что ему предлагали.

— Бач, як в госпитале Семка от домашнего отвык, вроде ничего особенного на столе нема, а ему все нравится, — довольно отметил старик.

— А наших вспомни, Василий, как приедут с прииска, так словно с голодного края, от стола не оттащишь. А уж вроде и Денис при должности, и Надюша при котлах продуктами заправляет.

— Так это, мать, не от харчей зависит, — уверенно перебил ее старик, — а от того, кто готовит. У тебя сызмальства навык имелся, оттого и смак и запах. А доньку Надийку ты все берегла, успеет, дескать, возле печи накрутиться, оттого ей сейчас и нелегко; представь себе, на такую ораву наготовить, да еще всем угодить. — Старик повернулся к Семену. — Доченька у нас поздняя, грешно сказать, родилась, когда мы с Анфисою уже по пятому десятку разменяли.

— Грешно тебе говорить, Василий, или нет, а с дочки пылинки сдуваешь, нарадоваться на нее не можешь. Ведь кровиночка его, — пояснила старуха Семену, — красавица. А так как дед и себя всегда красивым считал, вся их порода Стариковская такая нескромная, значит, думает, что доченька в него пошла.

Семен Жарких мельком глянул на хозяйку и подумал, что глаза Надежде достались от матери, такие же огромные, только у старухи они уже выцвели, пожелтели по ободку, устали от жизни.

— Сын наш, Денис Стариков, бригадиром у старателей на прииске «Огонек» работает, — пояснил хозяин. — Знаешь про такой? Тут недалечко, верст семьдесят с хвостиком, если прямо. Гарный прииск, про него даже в «Социалистической Якутии» писали, дескать, социалистическое соревнование на высоком уровне, работают старатели, себя не жалея. И нашего Дениса упоминали, даже фотография его бригады была напечатана.

— Одно слово, что фотография, — недовольно отметила старуха, — как мы с дедом ни вглядывались, а Дениса отличить не смогли, все там на одно лицо, темень.

— Это ничего, шо не розберешь, для того ж и подпись под ней, мол, передовая бригада Дениса Старикова на промывке. Кто грамотный, тот разберет.

— Денис и Надюшку к себе в бригаду перетащил, — с горечью сказала старуха, — мы было воспротивились, не хотели отпускать, да кто своему ребенку враг? Ей ведь к людям хочется, туда, где молодежи побольше. На прииске даже в военное время повеселее, а здесь, если война затянется, так и останется старой девой.

— Кто это тебе таку дурницу сказал, шо вона, проклятая, затянется? У Семки спроси, если мне не веришь. Чихвостим мы фрица в три шеи. Теперь до Берлина будет бежать без оглядки, как наскипидаренный.

— Когда война началась, Надюшка как раз школу закончила и уехала от нас, вот мне и кажется, что все это уже вечность тянется, — жаловалась старуху, — я так загадала: как только победим, так доченька домой вернется.

— Ага, держи карман шырше, як раз вернется. Девка шо пташка, открыл ладонь, пурх — нема ее. Разве шо жениха ей отыщем из нашего села.

— Ты бы думал, Василий, прежде чем говорить. Откуда в Чертовом Улове женихи? Мальчишки сопливые и те перевелись.

— Не горюй, Анфиса, не захочет она сюда ехать, так мы туда за ней тронемся, старики в доме всегда пригодятся. Я правильно кажу, Семка?

— Вроде бы правильно, дед Василий.

— Какой зять с тобой уживется, Василий? — всплеснула руками Анфиса. — Твои затеи да язычок только одна я и могу вытерпеть. Да и то с трудом.

— Не мели лишнего, Анфиса, не такой уж я плохой, як ты думаешь. А зять, если дочку полюбит, то нехай и до мене почтение имеет. Я ж твого батька терпел? Терпел! Уважение ему оказывал? Оказывал! А теперь припомни, как он меня встретил, какими недобрыми словами: ни в сыворотке сметаны, ни в зяте племени. Вот що мне в очи сказать посмел. А все оттого, шо был я из переселенцев-бедняков. Ну и шо с того? Прожили мы наш век неплохо, единственно, чего б я ще хотел, так это прожить еще стилькы, да пивстилькы, та четверть стилькы, а там и на погост можно.

— Ишь чего захотел, — охотно поддержала новую тему Анфиса, про себя радуясь, что Василий забыл о тесте. — Мне бы с первым внучонком понянькатъся, а там как бог даст. Жить сколько ты пожелал, так всем в тягость станешь.

— Это тилькы кажется, що в тягость, а как помрут батькы, детям их не хватает аж до собственной старости.

— Уж и израненный ты, Василий, и изрезанный, и обмороженный, и горелый, а никак тебе жить не надоест. Я иной раз присяду и чувствую, что устала.

Семен Жарких наелся и слушал стариков, жадно поглядывая на стол, где еще хватало и хлеба, и каши, и огурцов.

— Що, Семка, жалеешь, шо пузо не мешок и про запас не поешь? Ничего, мы еще завтра повторим, наедимся як следует, — шутил старик.

Анфиса еще и со стола не успела убрать, как входная дверь, брякнув кольцом, заскрипела, и в комнату просунулась старушечья голова:

— Василий, Анфиса! Есть в доме кто-нибудь? — поинтересовалась гостья, глядя на хозяев.

— А то ты не видишь, кума, — не удержался дед Василий.

— Ох да я не вовремя, соседушки, позже, наверное, забегу. Вон вы гостя потчуете, сами едите, вам, поди, не до меня сейчас, — раскланивалась старуха, не собираясь уходить.

— Ты чего хотела, соседка? — помешал развитию деревенской дипломатии Василий.

— Сказывают, что у вас печник поселился? — спросила та.

— И кто ж це сказывает? — удивился старик. — Со всего села один я с ним и балакав, никого не встречали, не говорили, а уже «сказывают». Это, часом, не ты, Анфиса, похвалилась? Правильно, кума, есть у нас печник, чего тебе от него треба? Признавайся, — по-хозяйски, как будто Семен Жарких принадлежал ему, поинтересовался Василий.

— Будто не знаешь, Василь, — жеманно отмахнулась соседка, — у меня ведь тоже печь дымит, трещинами пошла. Не глянете одним глазком? — просительно повернулась она к Семену.

— Посмотрю, — согласился тот.

— Посмотрит, — подтвердил и дед Василий, — но не сейчас, а после того, как у нас ремонт окончит. Верно? — поглядел он на Семена.

— Поглядеть и сейчас можно, — не согласился печник, — может, пока я у вас работаю, ей нужно материал какой раздобыть, вот у нее и будет времени с запасом.

В тот вечер Семен Жарких осмотрел печи в добром десятке домов деревни, перезнакомившись с ее жителями, которые уже загодя испытывали к мастеровому большое почтение. Да и то сказать, в сибирской деревне печь в доме — это как бы предмет культа. Можно обойтись без лошади, без коровенки и даже без огорода или сарая, но как прожить без печи? И стоило ей только слегка задымить, закапризничать, как женщины уже искали мастера, соглашаясь на любые его условия, лишь бы печник был знатный. Нередко хозяйки откровенно гордились тем, что печь у них клал не кто-то, а, к примеру, сам Никола Игнатьев, и потому она уже два года стоит себе, не принося никаких хлопот, знай только подмазывай ее стенки жиденьким глиняным раствором и не забывай подбеливать. Но война и здесь нанесла урон. Хороших и плохих печников забрали на фронт, а те, которых по болезни не взяли в армию, забросив вольный промысел, определились на работу на прииске. Мыкался народ в сибирских деревушках в поисках мастеровых, а разыскав, не жалел ни посулов, ни угощенья, стараясь предупредить каждое желание мастера. Не сделали исключения и для Семена Жарких, привечая и улещая его. Всем он обещал помочь по мере своих сил и времени, для каждого находил доброе слово, пока старательно оглядывал печи, простукивая кладки и исследуя топки. И в глухой деревушке, где люди не торопятся высказать свое мнение о человеке, пока не приглядятся к нему как следует, не посмотрят в деле, на этот раз вроде бы изменили традиции, подхваливая печника загодя.

С раннего утра Семен Жарких был уже на ногах.

— Ты, хлопче, не беспокойся, — подошел к нему дед Василий, — коли шо треба, то я тут, скажи.

— Ну и хорошо, — охотно согласился мастер, — вдвоем сподручнее будет, повеселее. Коли сам свои услуги предлагаешь, батя, давай мы с тобой на этих порах разделимся: ты раствором займись, а я печью. — И он выложил рядышком с песком грядку глины, начал старательно перемешивать ее, сильно ударяя лопатой.

— Понял, батя, как надо? Песку один к одному клади; жирная глина требует его побольше. Самое главное, чтобы раствор был без комочков, глины не оставалось, тогда и швы при кладке будут тонкие. Дело вроде бы нехитрое, верно? Но о важности его и говорить не стоит.

Дед Василий занялся раствором, правильно поняв свою задачу, а Семен, убрав печную заслонку, полез в варочную камеру русской печи и, устроившись на глухом ее поду, принялся осторожно выбивать неровные, в выбоинах, кирпичи.

— Это сколько же нужно было на такой печи еды приготовить, чтобы поверхность пода неровной, как волна, стала, — негромко бурчал он.

Анфиса, ревниво наблюдавшая за его работой и не уходившая, несмотря на пыль и сажу, повалившие из отверстия, все же расслышала, о чем он говорил.

— Ой, милый, сколько я на ней готовила, и сказать трудно. А до меня Васильева мать пекла, варила, жарила. Так что, гляди, три поколения наша кормилица повидала.

Семен еще и половины своей работы не сделал, как со двора вошел Василий.

— Готов, хлопче, твой раствор, можешь принимать.

Семен охотно выбрался из печи. Глубоко дыша и отплевываясь от пыли, вышел во двор, прихватил стальной лопатой глиняный раствор, который легко сползал с нее, не растекаясь, значит, он хорошо перемешан, и мастер удовлетворенно улыбнулся. А когда он отдышался и вернулся в горницу, из варочной камеры слышался спокойный ровный стук, и Анфиса, деловито принимая от мужа кирпичи, аккуратно укладывала их на пол.

— Ну, дорогие хозяева, вы, пожалуй, и без меня обойдетесь, — ободрил помощников Семен.

— Не нашелся бы ты, обошлись бы своими силами, — подал голос старик, — а теперь мы у тебя в подмастерьях. Ты только говори, что нужно, командуй. А уж мы все сделаем як велишь. Мы понятливые, не переживай.

Потом Семен Жарких тщательно готовил прочное и ровное основание под подовые кирпичи и, испытывая к одиноким старикам жалость и такое сочувствие, как будто были они ему родные, колдовал с кирпичами, стараясь придать поду небольшой подъем в глубь варочной камеры, чтобы Анфисе удобно было орудовать здесь ухватами. Руки Семена, вначале робко вспоминая утерянную ловкость, вскоре освоились, не боясь ушибов, задвигались, едва ли не с профессиональной ловкостью подбрасывая раствор и укладывая в ряд кирпичи. И ему было искренне жаль, что ни старик, ни старуха не поймут и не оценят того мастерства, которое вновь проснулось в нем; поди объясни им, что толщина швов между кирпичами здесь должна быть минимальной и не превышать одного-двух миллиметров. И ему этот минимум удается, удается, черт возьми!

И в военном училище, и на фронте, и, наконец, в отделе по борьбе с бандитизмом Семен Жарких, осваивая новое дело, всегда знал, что, кроме всего прочего, у него есть неплохая специальность, которая ни при каких обстоятельствах не даст ему пропасть с голоду, которая позволяет ему причислять себя к рабочему классу, поддерживать с ним незримые, но такие крепкие связи. И не потому это радовало его, что боялся не справиться с новыми вершинами и оказаться у разбитого корыта. Молодому Семену — предприимчивому и, чего греха таить, несколько самоуверенному — приятно было сознавать свои корни, свое рабочее происхождение, это были его тылы, крепкие основательные тылы рабочего человека, которого судьба перебросила на передний край борьбы — в милицию.

Покончив с подом, Семен присел на корточки возле печи, раскладывая инструменты, пока Анфиса убирала основную грязь, они с Василием негромко разговаривали, чувствуя друг к другу взаимную симпатию, которая проявляется у рабочих людей в совместном деле.

— Я, Семен, если ты не против, буду тебе помогаты и по другим хатам, — попросил старик.

— Мне-то что, помогайте, раз нравится, только зачем вам это? — удивился Семен, — Мало у вас своих забот?

— Я в будущее заглядываю, Семен, — задумчиво ответил хозяин, — ты сам подумай: скоро война окончится, в селе новые хаты начнут ставыты. Народ с фронта и с приисков потянется домой. Но если топором у нас каждый мужик владеет, то твое ремесло не всякому дано. Так я и хочу позаботиться о тех, кто еще свой дом не построил. Похожу с тобой, подывлюся, что-то в памяти и останется. В крайнем случае, если не смогу сложить новую печь, то хоть ремонтировать научусь. Як считаешь?

— Да научишься, батя, дело наше не особенно хитрое, это тебе не самолеты ладить.

— А что самолеты? Разве их не такие люди, як мы с тобой, роблять? Русич — мужик умелый: подывытся, попробует разок и будет делать не хуже других. Нам треба тилькы почаще назавтра загадывать, про запас, тогда совсем добре будет.

— И то верно, — согласился Семен.

— Послухай, хлопче, — вконец расчувствовался старик, — а чего тебе в городах по мостовым обувь стаптывать? Перебирайся к нам в село. Сейчас, конечно, не потянем, дядькив маловато осталось, а после войны построим тебе обществом избу — обживайся на новом месте. Дивчину найдем, женим, га?!

— Нет, батя, не стану врать, я в ваших краях недолго продержусь, скоро снова в Якутск вернусь.

— Ну, дывыся, — обиженно протянул старик, — пошто за тем гнаться, кто не хочет с нами знаться.

— Чего к человеку привязался, Василий? — вмешалась Анфиса. — Кому где любо, тот там и живет. Это тебя из Чертова Улова клещами не вытащишь, а ему, может быть, в городе пожить хочется. Пока молодой, пускай там потрется, народ посмотрит, а вот как на закат у него жизнь повернет, так, может быть, и сам в село запросится. Ты вспомни, как сам от города отказался. А ведь тебя тогда и начальство уговаривало, и я тебе советовала ехать, не послушался. Жили бы мы сейчас в городе — и Надюшка бы от нас на прииск не подалась.

— Ну вот, наступили тебе на больную мозоль, — недовольно поморщился Василий. — Хватит, Семка, сидеть, а то и на хлеб с квасом не заробымо.

И снова в работе незаметно бежало время. Семен затирал мелкие трещинки на поверхности печи. Крупные и глубокие щели он заделывал глиняным раствором, добавляя в него кирпичный щебень.

— Сейчас бы соли полкилограммчика, — вздохнул Семен, — ее, бывало, в растворчик добавишь, будто цемент схватывает, намертво.

— Соль нынче, хлопче, большая ценность, — пожаловался старик, — не скажу, шо у нас ее нет, однако на печь не напасешься.

— Ничего, обойдемся, — согласился Семен. Он ловко расчищал трещины, смачивал их водой, а потом, заполнив раствором, тщательно швабровал поверхность печи. — Дед! — не прекращая работы, позвал он, — а что это Анфиса говорит о том, что тебя в Якутск на жительство звали? Когда это было? Непривычно как-то вроде, простой деревенский мужик, а его из глухого села в город приглашают. Может, она для красного словца?

— И вправду было, — подтвердил старик, — это после того, как я свои отметины-шрамы получил. Тому уже лет двадцать, наверное. Анфиса, — позвал он, — напомни, когда я бандитов гонял на свинцовых рудниках?

— Когда ты их гонял, не помню, а вот тебя эти изверги хотели доконать в двадцать втором году.

— Тогда в Якутии последних белогвардейцев добивали, — спокойно, будто не слышал реплики жены, продолжал Василий. — Они никак успокоиться не могли, как осенние мухи: знают, шо не сегодня завтра из жизни уйдут, так особенно больно кусают. — Старик говорил неторопливо, с частыми паузами, и речь его стала много чище. Семен уже подметил: когда дед хотел, он мог довольно правильно говорить по-русски, не прибегая к большому количеству украинских слов. Да и мудрено ли, столько лет он прожил в Сибири. — Вот и к нам на рудник пишла такая банда, чекисты о ней узнали и поспешили ее опередить. Сообщили в рабочком, принимайте, говорят, товарищи, боевое крещение и встречайте их. С нами чекисты не остались, у них свое задание — на всякий случай вывезти с рудника запас динамита, чтобы он ни в яким рази в руки бандитов не попал. В той оперативной группе и было-то всего — чекист Квасов да два бойца из ЧОНа — частей особого назначения. Маловато орлов, прямо скажем. Поэтому в помощь им направили меня, как сочувствующего коммунистической ячейке. Выехали, а до Якутска шестьсот верст з лишком. На Алдане на нас первый раз напали, как мы тогда ушли, до сих пор не пойму, пидвезло, наверное. К тому времени весь цей район был уже в руках белобандитов, остановиться нам негде, как прознают, кто мы такие, так и не бачить нам больше белого света. Мне особенно себя жалко было, хоть я и сочувствующий, но ведь еду по своей доброй воле, остальные же — задание выполняют.

Опять-таки для них риск — дело привычное, а я, хотя господь меня силой не обделил, всю жизнь даже драки недолюбливал, ведь сила человеку не для того дана, чтобы он из себе подобных шкиру драв. Ну, делать нечего, терплю, дальше еду. Мороз в иной день такой, что плевок на лету замерзает, вот, ей-богу, не брешу. Когда решили, что вырвались наконец из района, в котором беляки шалили, зрадыв нас проводник, подвел нас наволочь к самой засаде. Вот здесь, понимаешь, парень, зимник проходил, — чертил дед Василий щепкой на грязном полу горницы, — по самому берегу озера, а справа над ним гора нависала пузом. Дали они из засады залп, враз чоновца сразили и половину оленей побылы. Мы в ризни боки подались, обороняться там негде было — место открытое, вторым залпом они бы нас всех прибрали.

— Ну и что, — торопил рассказчика Семен, — ушли?

— Что ты, хлопче, такой скорый? Ты уж слушай, як дило було, не торопи, а то мысль потеряю. Вначале они поймали чоновца, млоденький был парнишка, худеньке таке. Я уж потом узнал, как эти нелюди поступили с ним. Раздели догола и при пятидесятиградусном морозе заставили бегать по сугробам, да еще батогом подгоняли. А потом даже пули на него пожалели, забили палками до смерти. Понял, Семка, каки гадки люди по нашей земле в те годы ходили? В конце концов и меня с чекистом тем живьем захватили. Я в плечо навылет ранен, как кровью не истек — не понять. Он обморожен весь, уже еле рухався. Доставили нас в штаб банды и сразу же на допыт; рассказывайте, такие-сякие, мать-перемать, куда динамит везли. Чего рассказывать, и так понятно — в Якутск. Неделю держали нас в холодний. Шо я за эту неделю испытал, то словами не описать. Мужик я тогда был здоровый, так им особенно хотелось, чтобы я от боли закричал, завыл бы не своим голосом. Вот, мол, они по сравнению со мной мошки, а как укусить могут.

— И что вы, батя?

— А чего бы ты хотел услышать? Конечно, крычав не своим гласом. Все следы, которые ты на мне видел, тогда они и оставили. Особенно начальничек их отличался, есаул по фамилии Дигаев. Мне его вовек не забыть. Опытным бестией был, рассказывали, что он в тюрьме перед этим служил, а потом в белой контрразведке. Я, говорит, тебя учу не потому, что ты красным помогал, а потому, что мне в руки попался. Через неделю мы от них утекли.

— Как это можно было в таком состоянии сбежать? Опять вы за свои шуточки, дед Василий?

— Вот и они думали, что мы выкровылися та выкрычалыся и никуда не денемся, готовили нас для показательного расстрела. Сарай, в котором мы сидели, на замок закрыли, а часового даже не поставили, чего полумертвяков сторожить? А мы через сеновал и в горишне окно выбрались. Думаем, якшо вже умирать, то не од их ножей, болью захлебываясь, а уснуть в снегу, и вечная нам память. И вправду заснули. Хорошо уже так было, радостно, вот, думаю, как я беляков обманул, выбрал себе смерть спокойную на зависть. И вже ни раны у меня нэ болилы, ни грудь отбитая. Потом чувствую, словно иголки в меня впились, разом очнулся. Гляжу, вроде бы в чуме лежу на меховой подстилке, кумаланом у них называется, а на мне верхом якась баба эвенка, и ну трет меня, ну накручивает. В чуме жарища, но ноги-руки у меня отморожены, от тепла да от ее рук боль невыносимая. Потом напоила меня кисловатой настойкой с горечью, что-то поспивала надо мной, повыла, я и заснул.

Пробыли мы у эвенков не меньше месяца. Я в этом чуме, напарник мой по несчастью — в соседнем. К концу и вообще повеселело. Раны мои затянуло, старуха их чем-то смазывала, обмороженные места покраснели, пошелушились, почесались, и забыл я о них. Это сейчас, хлопче, эвенки нисколько не хуже нас живут, а тогда не позавидуешь им, брат ты мой. Зимой в чуме как натопят, так только успевают одну одежонку за другой с себя сбрасывать. Сначала зипун с себя скинет, это у их женщин вроде нашей шубейки, только яркий такой, охристо-желтый, а то и зеленый, как бутылка, бывает. Бисером зипун вышит, цветной тканью отделан. Потом баккари из оленьих камусов в угол летят, унты значит, — поймав недоумевающий взгляд Семена, пояснил дед Василий, — остальную одежду распахнут — и ходят, ну, прямо голисиньки, в чем мать родила.

— Ой, охальник ты, Василий, ничего другого рассказать не можешь, как про эту бабку свою. Знать, есть что вспомнить.

— Веришь, нет, Семка, ревнует Анфиса к моей спасительнице. Сколько лет прошло, сами в стариков превратились, а она все той простить чего-то не может, не пойму чего. Ты бы хоть призналась, Анфиса, а, Анфиса?

— Отстань ты, только у меня и дела, что ревновать тебя с утра до ночи.

— Ну, тогда я дорасскажу Семке ту историю. Глядел я на себя, Семка, к концу месяца-то и поверить не мог, что так люди живут. Цвет тела у меня, ну как кора у ракиты, светло-коричневый стал, на руках, груди белые полоски, словно бусы, — это пот тек и смыл грязь с кожи. Как сам понимаешь, не досталось им от царизма ни полотенцев, ни нижнего белья, а о постельном и не слыхивали. От вшей я так мучился, Семка, не пересказать! А хозяйке моей — ничего! В жизни такого не видел никогда, да и нет, видно, такого больше нигде на свете: хозяйка-то с ворота своего зипуна насекомую поймает, зубами ее прикусит и отбрасывает. Воздух в чуме ночью такой спертый, что дышать нечем. Я разок высунул голову наружу, под полог чума, так моя благодетельница меня обругала, воздух, дескать, холодный идет, захвораем. Тут она права, от сквозняков там вмиг чахотку приобрести можно было. Но ничего, постепенно привык я, выбирать-то не из чего. Дальше, мать, как — разрешишь мне рассказывать или опять обзываться будешь?

— Поглядим, что скажешь, — засмеялась Анфиса. Несмотря на то что она уже многократно слышала о жутких похождениях мужа, заинтересованности у нее сейчас было нисколько не меньше, чем в первый раз. Только ощущение ужаса пропало за давностью лет, и она со вниманием вслушивалась в неторопливый рассказ, иной раз как будто отделяя услышанное от того, что происходило все это с ее мужем Василием.

— А потом в тот же чум перебрался и сын хозяйки с молодой жинкою. Их стойбища белогвардейцы разгромили, отобрали оленей, сожгли кыстык — зимовье, значит. Короче, как у нас говорится, пустили по миру, других слов не придумаешь. Вот тут мне, Сема, потяжелее пришлось. Как только спать ложимся, молодые шкурой прикроются и прямо при мне своим делом занимаются.

— Да ты замолчишь когда-нибудь, охальник несчастный? Да ты что же такой срам рассказываешь?

— Я им тоже намекал, что это срам, — согласился Василий, — я уж и кашлял и вертелся, чтобы они поняли, не сплю, мол. Только им не до меня, словно никого и не было в чуме. А с другой стороны, ты вот, старуха, ругаешься, нельзя, дескать, о таком говорить. А шо, если так и было на самом деле? Если других условий к тому времени еще не придумали? Веками так жили, Семка, до тех пор, пока Советская власть не окрепла. Я лет десять назад разузнал по случаю адрес своей спасительницы и по-родственному с Анфисой, с сынком Денисом поехал к ней в гости. Приехал, жива, слава богу, хоть в чем уже душа держится: старая, больная. Поначалу не признала меня, а потом радости столько было, как будто я ее спас, а не она меня. И жила она уже в нормальном бревенчатом доме, чума давно в помине нет, внучата в школу бегают, только сынок по родственному завету в оленьих стадах Колымснаба Дальстроя работает.

— Хлебнули вы лиха, дед Василий, ничего не скажешь. А кто же вас в Якутск все же завлекал?

— Тот самый чекист, с которым мы динамит везли, а потом муки терпели. Он тогда в Якутске быстро в рост пошел, милицейским начальником зробывся. Я, каже, Василий, знаю тебя как стойкого человека, который ненавидит бандитов и может выжить в нечеловеческих условиях. Анфиса, — поглядел старик на жену, — подтверди, говорил он про меня такие слова?

— Было, — согласилась она.

— Без тебя, мол, пропадет якутская милиция не за понюх табаку, — лукаво посмеиваясь, продолжал старик, — потому приглашаю тебя в нашу столицу и обещаю в скором времени подыскать комнатушку для жительства.

— Чего же вы не поехали?

— Зачем мне его комната, если у меня здесь целый дом? И на руднике я не без крыши над головой жил. Скажу тебе честно, Семка, не лежит у меня душа к работе в милиции. Я человек вольный, а там дисциплина.

— Тут ты, Василий, привираешь, — не утерпела Анфиса. — С грамотешкой у него небогато, — пояснила она Семену, — вот и побоялся, что не справится в милиции.

— Если и так, то й що? И там, поди, не академики работают, захотел бы — выучился. Что ты за скверная баба, так и норовишь мне славы поубавить. Это ты, наверное, от зависти, тебя ведь в город на работу не приглашали, а ко мне доверие испытывают.

— Однако заговорились мы, — прекратил перепалку стариков Семен Жарких. — Еще разок печь пробелю — и принимайте работу. Топить ее не торопитесь, до зимы времени много. Денек постоит, потом ма-а-аленький огонь разведете, а топочную и поддувальную дверки настежь откроете. И так несколько дней протапливайте раза по два в сутки. Зимой будешь на ней греться, дед Василий, глядишь, и меня добрым словом вспомнишь.

Со следующего дня Семен и дед Василий стали кочевать со своим инструментом по селу. Меняли отдельные колосники, заделывали трещины, устраняли завалы в дымоходах и клепали заплаты на духовки. Работали дружно, как будто не один год были вместе. Все переговоры, как правило, вел дед Василий, которому нравилось давать односельчанам советы. Согласовывая оплату за работу, он старался и мастера, то есть Семена, не обидеть, но и возможности хозяев учитывал. Расплачивались больше продуктами: прошлогодней картошкой, топленым звериным жиром или кедровыми орешками. Мастер посмеивался, но деду не противоречил: пускай потешится старик.

— Ты бы, Матрена, муки печнику выделила, — настойчиво советовал тот в очередной избе.

— Где же ее взять, сосед? До нового урожая далеко, да и пока еще к нам завезут мучицу-то.

— А ты из тех двух мешков, шо тебе сынок с осени завез, выдели пару килограммчиков. Живешь ты, Матрена, одна, ешь мало, чего ждать, пока в муке черва заведется? Человек ради твоего тепла увозюкается, як бис какой, жилы рвать из себя будет. А ума скилькы треба, чтобы в твоей печи разобраться? Если человек заболеет, так его спросят, где болит, как он себя чувствует. Колет ли у него в сердце или пече в печинци, а печка, твоя молчит, поди догадайся, чем она хвора, отчего дымит и разгораться не хочет.

— Хорошо, Василий, — сдалась старуха, — только уж ты сам проследи, чтобы тяга была.

— У вас, хозяйка, печь особого ремонта не требует, — успокоил разволновавшуюся женщину Семен Жарких, — дымоход сажей забит, с этим мы быстро справимся.

— Что, Матрена, сынок на побывку скоро приедет? — отвлек старик хозяйку от печных забот.

— Не отпускают его нонче, Василий, ты же знаешь, поди, о том, что прииск банда ограбила.

— Краем уха слышал, но думал, шо брешут люди, ты что, и подробности знаешь?

— Как не знать, сосед, сынок обо всем подробно написал, жаль, что письмо затеряла, но я по памяти все расскажу. Налетела на них банда великая, человек в восемьдесят, никак не меньше. Всю охрану возле золотой кассы порубали, постреляли, золото в мешки и в тайгу спрятались.

— Что, и убили кого? — заволновался старик. — У меня ведь там дети.

— Ничего с ними не сделалось, — успокоила хозяйка, — сынок их видел уже после этого, сказывал, что Надюшка твоя к вам погостить собирается. А обиженных на прииске было много, человек тридцать убили да двадцать израненными лежат.

— Так, — перебрал пальцы на левой руке Василий, — ты, сусидко, всегда разив у десять преувеличиваешь, значит, було их около десятка, убили трех, а двух ранили. Як, Матрена, согласна с моей поправкой?

Семен Жарких подивился про себя житейской прозорливости деда, которого даже Матрена не смогла ошеломить своими цифрами. Слушая разговор стариков, он через вьюшку и задвижку трубы прочистил каналы и дымовую трубу.

— Ну, хозяйка, сколько ты сажи накопила, — передавая ей очередное ведро, доверху заполненное невесомо-воздушной грязью, посетовал он. — Так ведь и до пожара недалеко, нужно следить за дымоходом.

— Поняла, шо мастер говорит? Чуть было хату не спалила, старая, можно сказать, из погорельцев тебя в нормальные люди вернули, а ты двух килограмм старой муки пожалела, — ввернул старик. — Ну и шо дальше на прииске произошло?

— А чего дальше? Золота тонну на лошадей погрузили и ускакали бандиты в сторону Германии. Теперь в тайге за каждым деревом энкэвэдэ сидит, ловит их.

— Так если они в сторону Германии поскакали, чего же их у нас в тайге ловить? — уличал старуху на противоречиях дед Василий.

— Выходит, не все сбежали, часть здесь хоронится, — не сдавалась Матрена.

— Вот оно шо, — с каким-то одному ему понятным значением пробормотал старик, — значит, полно вокруг и казаков и разбойников, а мы сидим и ничого не видаемо. Це дило треба разжувати…

— Если у тебя, хозяюшка, печь при растопке будет дымить, так не расстраивайся, это еще не горе, — вернул Семен старуху к местным заботам. — В теплое время года такое бывает. Холодный воздух застоится в дымоходе и мешает проходу газов, поняла? Ты тогда сожги в печи стружку или солому, и она снова исправно служить будет. Давай сейчас попробуем, чтобы в следующий раз тебе не пугаться.

Семен Жарких уже для всей деревни стал своим человеком. Отбросив излишние церемонии, он мог зайти в любую избу, благо особого повода придумывать не приходилось, стоило только поинтересоваться печью, уже отремонтированной или еще требующей его заботы.

Вечером третьего дня в избу, где они работали, прибежала Анфиса и сообщила деду Василию, что у него гость.

— Кого это черт принес невчасно? — поинтересовался старик.

— Дружка твоего давнего, Гошку-зуботехника.

— Накорми человека, — распорядился дед Василий, — нам уже немного осталось, скоро будем. Скажи Гошке, шо я теперь при деле, печи ремонтирую. — И, повернувшись к Семену, добавил: — И что такое в свити происходит, объясни мне, Семен? Обычно к нам в деревню никого не допросишься, не доклычешься, а тут мастера спешат один за другим. Ты в наши края прыблудывся, следом за тобой зубодер. Кого еще ждать, ума не приложу, но чую, что продолжение будет. Знать бы тилькы, хорошее или плохое…

— Случайность, — отмахнулся Семен Жарких. — Ну, подумаешь, два специалиста заехали.

— Не скажи-и-и, хлопче, — не согласился дед Василий, — за всю мою жизнь в Чертовом Улове такого наплыву еще не было, это ведь тебе не Якутск и не Москва.

Задерживаться на работе в тот день не стали. Дед Василий первым вошел в избу. В открытую дверь Семен Жарких слышал, как хозяин с гостем поздоровались, и понял, что знают они друг друга неплохо, и отношения между ними за давностью лет нисколько хуже не стали.

— И где же печник твой? — поинтересовался Гошка. — Анфиса твоя сегодня не в духе, ничего толком от нее не узнал, говорит, вроде приятель твой? Откуда ты его привез, Василий? Давно он здесь?

— Ты, Гошка, часом, не в милицию перешел работать? — вопросом на вопрос ответил старик. — Все бы тоби знать. Увидишь хлопца, потолкуешь с ним, о чем захочешь — спросишь. Семка! — громко закричал старик, — ты де запропастывся? Иди в избу, не бойся, здесь все свои.

Семен Жарких вошел в горницу, слегка затемненную полуприкрытыми створками ставен, и со света не сразу заметил гостя. Оглянувшись по сторонам, он позади себя, у двери, увидел настороженно вглядывающегося в него Гошку Налимова. Нисколько тот за прошедшие годы не изменился, вот только вместо тщательно уложенных и напомаженных бриолином волос поблескивала лысина и щеки стянули несколько косых морщин.

— Знакомьтесь, гости шановни, — предложил старик чинно.

Гошка подошел к Семену Жарких, не торопясь протягивать руку. Пригляделся поближе и вдруг, коротко хохотнув, ударил себя по коленям.

— Да мы вроде знакомы, если не ошибаюсь. Семен, что ли? Жарких — ты? Чего не признаешься или не узнал?

— И точно знакомы, — прекрасно разыграл удивление Семен, — здорово, Гошка! Вот уж не думал тебя в этой глуши встретить. Ну в Якутске понятно, там каждый день на улице столкнуться можно, но здесь… это же надо такому случиться!

Гошка охотно пожал руку Семену и полез к нему обниматься:

— Вот так встреча! Это сколько же, Семен, я тебя не видел? Года три-четыре?

— Да как съехал ты, брат, в отдельную буржуйскую комнату, так и не виделись мы.

— Верно. Какими судьбами, Семен, ты в этот медвежий угол? Сам или поневоле? Где это тебе так черепок расколотили? Гляди, такой удар — и жив!

— Да как тебе сказать, Гоша, своя воля хуже неволи. В начале войны забрили меня в армию, отвоевал сколько смог, а после ранения демобилизовали. «Ты, — сказали, — со своей постоянной головной болью теперь на фронте не нужен». Вернулся в Якутск, там голодно. Вот и пришлось подаваться на кормежку в эти края. А ты откуда?

— И бывают же встречи! — не отвечая Семену, тормошил Гошка теперь хозяина. — Мы с Семеном, дед Василий, в одном общежитии проживали. Кровати бок о бок стояли.

— И то бувае, — глубокомысленно изрек старик, — чого быть никогда не може. Жили под одной крышей, а теперь у меня встретились, вот як. Значит, у вас и интересы общие, и поговорить есть про шо, пойду-ка я Анфисе на дворе помогу, а вы покалякайте. — Василий вышел.

— И много ты уже здесь продуктов заработал? — спросил Гошка.

— Хочешь, чтобы я с тобой поделился? — улыбнулся Семен. — Немало.

— Да если серьезно, то я бы не отказался. Только не думай, я не задарма, заплачу, как в магазине, будь спокоен.

— Да сколько тебе одному нужно, Гоша? Какие между старыми приятелями счеты? Бери бесплатно.

— Но ты все-таки не ответил, Семен, сколько дани с этой деревушки собрал?

— И картошка есть, и мука, и жир, они здесь не скупердяйничают. Если пожелаю, так и авансом взять могу. Только если у тебя, Гоша, деньги есть, ты у них и купить можешь, я зондировал почву, они и на шмотки поменять могут, и продать.

— Давай, Семен, я у тебя все оптом куплю, а ты здесь еще останешься и, что нужно, у них возьмешь, а?

— Ты что, Гоша, в торговлю подался?

— Нет, надо нам с тобой, Семен, по душам поговорить, откровенно, да только не на бегу, а обстоятельно. Давай так поступим: сейчас я у тебя все, что есть, заберу и у старика прикуплю маленько. И сразу уеду на зимовье, тут рядышком меня друг-охотник ожидает. Завтра приеду погостевать у деда подольше. Он когда-то просил своей Анфисе зубы вставить, вот мы по случаю с тобой и поговорим. Не возражаешь?

— Странно все это, Гоша, ей-богу, но спорить не буду, коли тебе так захотелось. Знаю, за тобой не пропадет.

— Вот это ты молоток, Семен, правильно дело понимаешь. Ты меня держись, не прогадаешь. Я сам жить люблю и другим дам.

Через час с небольшим Гошка, отказавшись от помощи, ушел в сторону таежной дороги, соединяющей Чертово Улово со всем остальным миром.

— Скажи, Семка, тилькы не бреши, вы с Гошкой договорились здесь встретиться, чи як?

— Как же я мог с ним договориться, если несколько лет его не видел?

Старик недоверчиво поглядел на Семена Жарких, но промолчал.

Действительно, на следующий день после обеда Гошка Налимов снова был в деревне. Он зашел в избу, в которой работал Семен Жарких с дедом, поглядел на их работу.

— Хорошо кирпич кладешь, — одобрил он, — словно бы и на фронте печки клал. А может быть, ты там в хозяйственном взводе был при начальстве? — пошутил он. — Какой-нибудь мужичок за свою бабу и огрел тебя кирпичом? Нет? Может, тогда тебе помочь чем?

— Побереги свои руки, Гоша, — отказался от помощи Семен, — ты по нынешним временам мастер редкий, зубные протезы делать — это не кирпичи класть.

Гошке похвала пришлась по душе. Покрутившись немного возле мастеров, он шепнул:

— Семен, шабашил бы ты сегодня пораньше. Понимаешь, разговор безотлагательный, а здесь ведь словом не перекинешься. Кончай побыстрее, я тебя на берегу буду ждать, возле лодок. Скажи деду, что выкупаться хочешь, на хрена ему все знать.

Через полчаса Семен, несмотря на протесты хозяев и молчаливое недовольство деда Василия, завершил работу. Они почистили инструменты, залили глину водой и налегке вышли из дому.

— Ты, батя, в избу иди, попроси Анфису, чтобы ужин приготовила, а я на речку сбегаю, окунусь разок.

— Берегись, хлопче, нашего Улова. Возле бережка поплескайся и хватит, не таки казаки, як ты, здесь с жизнью распрощались. Гошка на ужин тоже придет?

— Мне откуда знать его планы, дед? Его и спрашивай, да он ведь наверняка уже у Анфисы зубы проверяет.

— Нет от него в цей раз корысти, — недовольно сказал старик, — каже, инструментов с собой не взял, обещал позже заехать. Чего, пытаю, тогда сейчас прикатил?

Гошка Налимов поджидал Семена Жарких на берегу Аллах-Юня. Они отошли в заросли кустарника, присели на камешки.

— Я тебя, Семен, знаю давно и верю тебе.

— Спасибо, Гоша, только что это ты так серьезно начинаешь разговор?

— Видишь ли, то, о чем я тебе сейчас расскажу, ты никогда никому не должен говорить, не то и тебе и мне худо будет. Понял? — заговорил он с растяжкой.

— Пока еще не совсем, ты же о главном пока молчишь.

— Ты слышал о том, что на прииске «Огонек» взяли кассу с золотом и совзнаками?

— Только вчера Василий об этом от соседки узнал. Говорили, что тонну золота будто разбойники хапанули и в тайгу ускакали.

— Что еще болтала?

— Будто в налете участвовало чуть меньше сотни человек, и сейчас их по всей Якутии ищут, сегодня-завтра всех поймают.

— В общем, Семен, набрехала она. Я во время этого налета тоже там был. Золота мы взяли пудов шесть. И было нас куда меньше, а сейчас от десяти человек и вовсе пшик остался, да это не так плохо, сам понимаешь, доля каждого увеличивается. Хочешь нам, Семен, помочь?

— Да ты что, Гошка? Если поймают, меня же вместе с вами расстреляют. Я понимаю, ты хоть за свою долю рискуешь, а я чего же ради голову буду подставлять? Да и чем я вам помочь смогу? Даже не представляю. Нет, Гоша, извини, но на меня, друг, не рассчитывай. Я в Чертовом Улове продуктами запасусь и айда в Якутск на работу устраиваться, жить-то надо.

— Дурак ты, Семен! Да ты за короткое время с нами столько заработаешь, что потом несколько лет сможешь на боку полеживать и в потолок поплевывать. Ты что же думаешь, я о тебе не позаботился? Всех дел-то плюнуть и растереть. Золотом за услуги будем расплачиваться, понял? Зо-о-оло-о-ото-о-ом! А на него, друг ты мой, все на свете можно купить. У нас в отряде мужичок такой есть хитроватый — Сан Саныч, так он говорит, что при желании даже виллу во Франции можно купить.

— Зачем нам твоя Франция сдалась, — отмахнулся Семен, — и вилла тоже. Я здоровьишко подправлю и поступлю учиться. Будет диплом инженера, так не пропаду.

— И на время учебы тебе деньги не помешают, — успокоил его Гоша. — Короче, задача твоя простая: закупить нам побольше продуктов и втихомолочку перебросить нас на ту сторону, а там и об остальном поговорим.

— Золото пудами считаешь, а продуктов нет? Странно как-то.

— Об этом я тебе позже расскажу, поймешь, в чем дело, а сейчас говори, не морочь голову, не тяни за душу: согласен?

— Ради нашей старой дружбы продукты я бы еще мог купить или получить за золотишко в золотоскупке. А переправлять вас как? Собственного парохода у меня нет, лодки — сам видишь, мужики их, как псов, на цепь сажают.

— Это не помеха, приятель. Цепь и сбить при желании можно, а еще лучше, попроси ее у хозяев, дескать, порыбачить хочешь. Тебе они не откажут, ты ведь им услужил. Вот и переправишь нас.

— Чего же ты сам лодку не попросишь? Они и тебе ее дадут.

— Мне здесь открыто больше нельзя появляться, сейчас уйду, и с концом. НКВД меня по приметам уже знает, ищет, а башка у меня приметная, как назло, перед делом голову побрил. Мужики расскажут, что я лодку брал, вот и выйдут на наш след. И за продуктами мне в золотоскупку хода нет, могу спалиться. А тебе чего бояться? Ты перед законом чист, никого не убивал, золота не брал. Если даже поймают, скажешь, что мы тебя заставили или, дескать, не знал, что банде помогаешь.

— Так они мне и поверили.

— Поверили не поверили, а расплатимся с тобой золотым песочком, с учетом дороговизны военного времени. Это я тебе как друг обещаю.

— Не знаю… — все еще сомневался Семен Жарких. — Но если ты настаиваешь… Только вы мне сначала золотишко отдайте, а потом с меня требуйте, идет? — решился все-таки он.

— По рукам, Семен! Я ведь знал, что ты свою выгоду поймешь.

— Что у вас случилось, Гошка, почему вы без жратвы остались?

— Длинная история, приятель, чего ее вспоминать.

— Так куда же нам торопиться? А послушать все же интересно, а, Гошка?

— Мы от прииска «Огонек» через водораздел перевалили и вышли на эту реку, на Аллах-Юнь. Раздобыли большую лодку. Продукты в нее загрузили, сами расселись. Лошадям, конечно, места не нашлось. Так мы двух молоденьких кобыл на мясо зарезали, а остальных в тайге бросили, хоть и жалко было, но что поделаешь. Двинулись тихонько по течению. К тому времени нас уже семь человек оставалось, потому что двое от нас откололись и ушли по Ытыгской трассе, а приятеля моего, Никиту Порхачева, отправили в разведку, и он не вернулся. Может быть, заблудился или на переправе через Юдому утонул, кто его знает.

— А вдруг его милиция схватила?

— Вот этого я, приятель, и боюсь, Порхачев обо мне много интересного знает, как бы не развязал язык. Но вроде не должен он таких глупостей наделать, мы с ним вместе срок отбывали, вместе в побег уходили. Парень — кремень, раньше лишнего не болтал. Так и плыли мы по реке семеро. Хорошо плыли, спокойно. Пока нас волчье солнышко не подвело.

— Какое, какое?

— Волчье солнышко — это так среди блатных луна называется. В последнюю ночь сиверок потянул и утащил все тучи. А волчье солнышко светит вовсю, как часовой прожектором с вышки. И никуда от него не спрячешься. Мы уж и вдоль берега пытались плыть, и по середине реки, а все вокруг видно, как днем. Семеныч еще пошутил тогда, жаль, что подстрелить его нельзя, враз бы успокоилось. Хорошо сказал? — Гошка радостно рассмеялся. — Он, понимаешь, как поэт, говорит редко, но уж в самую точку. Вдруг слышим, окликают нас с берега. Кто, дескать, такие? Семеныч велел всем молчать и кричит в ответ: артельщики, едем на лотошное старание. Те велели нам грести к берегу. «Сейчас, — кричит Семеныч, — вот только чуток развернемся и к вам пристанем!» А сам шепотом приказывает: «Нажмите, станичники, может быть, пронесет». Куда там! Они стрельбу открыли, и пришлось нам схитрить: вроде бы разворачиваться начали, чтобы грести к их берегу, а самих, мол, течением сносит. Ушли в тень от ивы и к своему берегу, выбрались поскорее из лодки. Что тут делать будешь? Плыть дальше нельзя — обстреляют, а вступать с ними в перестрелку — без толку, так как ничего прицельного на их берегу не видно. Взяли мы оружие, золотишко прихватили и бегом вниз. Метров двести вдоль реки отбежали, глядь, скала над водой нависла. Мы на нее забрались. Лежим, наблюдаем, что дальше будет. Смотрим, с противоположного берега несколько лодок отплывают, все ясно — это за нами и нашим золотишком охотятся. Подпустили мы лодки поближе, а их как раз к нам течением сносит, и открыли огонь. Они как на ладошке, а нас с реки не разглядеть. Думаю, немало милиции и рабочих, которые с ними шли, мы в ту ночь положили.

— Так, наверное, и вам досталось?

— Нет, Сема, нам в тот раз повезло, вот только лодку пришлось бросить вместе с продуктами и разным барахлишком. Обидно, понимаешь, вцепились в хвост и рвут клочья. В лодке соленого конского мяса осталось два бочонка, центнера два с половиной, это же отборная вырезка; и сейчас, Сема, больно вспоминать. Ящик масла, целая канистра спирта, седла, уздечки — все пропало. А мы собирались чуть дальше отойти и коней раздобыть, снова конным броском в тайгу двинуть. Теперь если коней найдем — так упряжи нет. Невезуха.

Семен Жарких знал об этом происшествии от связного, который показал ему копию радиограммы, адресованной всем поисковым группам. Майор Квасов сообщал, что бандиты после столкновения с отрядом Богачука скрылись неизвестно куда, а также информировал о том, что руководство наркомата сурово отнеслось к этой неудаче. Потеря банды и даже следов ее, по мнению начальства, объяснялась неудовлетворительной деятельностью оперотряда и плохой разведкой — это уже касалось и Семена Жарких. Квасов требовал не допустить выход банды в сторону реки Алдана, для этого вдоль перекрыть все возможные пути отступления заслонами. Внизу листка простым карандашом Квасов приписал: «Семен! Возлагаю на тебя большие надежды. Без продовольствия, которое мы перехватили, они ринутся или в золотоскупку отовариваться, или в Чертово Улово к дружкам Гошки».

Ну вот, оказывается, дружков у Гошки в Чертовом Улове нет, и единственная его надежда на Семена Жарких…

Гошка заметно расстроился от своего рассказа:

— Понял, Семен, как нелегко золото достается? А тебе отстегнем без всякой опасности для твоей личности. Бери, приятель, пользуйся и вспоминай добрым словом своего кореша Гошку Налимова.

— Ты так рассказываешь, Гошка, что меня скоро слеза прошибет.

— Уважаю тебя, Семен, за юмор в трудную минуту. Теперь давай так с тобой договоримся. Я сейчас исчезаю. Если дед Василий поинтересуется, скажи, что не видел меня. А часиков в семь попроси у старика ружьишко, скажи, что поохотиться хочешь, и жди меня на этом самом месте в кустах. Я тебе золотишко принесу и маленько бонов за сдачу золота — это на продукты.

— Так мне старик и поверил, я ведь мест здешних не знаю, в охоте не силен.

— Ну и что? Потом пояснишь, что развеяться захотелось. И вообще, что тебе старик? Перейди, к примеру, жить к Матрене. Я у нее когда-то жил, заботливая старушенция и запасливая. Если у тебя что-либо сорвется, так я ее враз выпотрошу, каргу старую.

— Ладно, Гошка, попробуем.

— Одна попробовала — семерых родила. А нам делать надо наверняка, ясно? А то, сам знаешь…

— Грозным каким ты вдруг стал, Гоша.

— А я таким, может, всегда и был. — Гошка, оборвав разговор, исчез в кустах, не попрощавшись.

Когда Семен Жарких пришел домой, старики сидели за накрытым столом, но даже не притронулись к еде.

— Ты где загулял, Сема? — ласково спросила старуха. — Все уже остыло, пока тебя ждали. Иди умойся и за стол быстренько.

— А зачем ему умываться, Анфиса, он же тилькы с речки. Видишь, волосы мокрые и сам чистенький.

Семен Жарких понял свое упущение, но тут же нашелся:

— Не стал я купаться в реке, вашего Улова побоялся, но красота там какая! Посидел, отдохнул немножко и домой, здесь помоюсь.

— И правильно, Сема, река здесь коварная, не стоит в нее лезть. Иди скорее, умывальник полный, дед налил.

Старик промолчал, но было заметно, что он чем-то угнетен.

Поужинали быстро и непривычно молчаливо, без шуток-прибауток.

— Дед Василий! У меня к тебе просьба великая.

— Что за просьба? Кажы, коли в моих силах, помогу.

— Хочу по окрестностям с ружьишком побаловаться. Может быть, мяска раздобуду. У вас, говорят, для охотников места богатые.

— Так ты и охотник? Чего же молчал? Мы бы с тобой такой промысел устроили? Збырайся, я тоже скоро буду готов!

— Нет, дед Василий. Охотник из меня плохонький. Поброжу наудачу. От работы, от людей отдохну. Как говорят, пообщаюсь с природой, проветрюсь.

— Тебя нужно так понимать, шо не хочешь идти со мной, верно? — как всегда прямолинейно спросил старик.

— Я могу, конечно, и с вами, но для первого раза лучше бы одному. К ружью привыкну, чтобы перед вами не стыдно было, огляжусь.

— Все мне понятно, хлопче, не разжевывай, я ведь не мальчонка. Бери ружье и иди, тилькы не заблукай, места у нас урманные, дикие. Ты, часом, не знаешь, Гошка придет или совсем утик?

— Не знаю, дед Василий, мне не до него.