Я написал эту главу осенью 1929 г. Надвигалась зима, когда я уезжал из Биробиджана. Казаки готовились к белкованью, — покупали собак, продавали собак, кормили собак. В факториях Госторга и Охотсоюза толпились люди, — закупали ружья, дробь, порох. Прикидывали ружья к плечу, — пробовали прикладистость. Торговались насчет нормы дроби. Дома извлекались из чуланов унты, чинились рамузы, дохи, шапки, седла, заготовлялся хлеб, сухая рыба, табак. Сговаривались компаниями — кому, с кем и куда ехать, в какую сторону, к какому зимовью.

Охотники собираются группами по 6–7 человек. Они уходят верхами, на коней навьючены припасы, убогий провиант, топор, ведерко. Расположившись в тайге, в зимовье, коней отправляют с мальчишкой домой, а сами остаются. От зари бродят они по лесу и стреляют. Месяц живут так, два, — пока хватит провианта. Потом навьючивают мешки с пушниной себе на плечи и отправляются пешком домой — за десятки километров — обросшие, немытые, но с добычей, которая обеспечит их на год.

Надвигалась зима, когда я уезжал из Биробиджана. Уже выпал первый снежок, и стадо косули оставило всполошенный след на долине за селом, в котором я жил.

Мне часто приходила в голову мысль, — ну, а как перезимуют евреи? Что будет с этими бедняками? Что будут делать зимой эти худосочные, бледные люди с посиневшими от истощения губами, босые, в рваных калошах на босу ногу; что будут делать они, их несчастные жены, их золотушные дети?

Зимой тайга стоит прозрачная, — кустарник, лианы, трава — вся таежная мелочь — удирают от мороза. Остаются одни только суровые лесные старики — кедр, пихта, дуб. Приходят морозы в сорок градусов, — тогда скрипит дуб, охает пихта и кедр угрюмо скрежещет.

Никто не мог сказать, что будет с евреями. Небо стояло голубое, но голубизна была холодная. Суров был шатер на чужой стороне.

Однако, случилось так, что в конце лета 1930 г., т. е. ровно через год, мне довелось снова посетить Биробиджан. Неожиданно я сам оказался тем «другим бытописателем», от которого ждал сообщений насчет ближайшего биробиджанского будущего.

В день моего приезда я имел случай съездить в Вальдгейм. Помню, год назад при поездке сюда моя лошадь едва не сломала себе ноги, провалившись в яму. Сейчас между Тихонькой и Вальдгеймом лежит широкая американская дорога, усыпанная гравием. Болото она проскакивает по дамбе, а в тайге идет ровной аллеей. Прошлогодние вальдгеймские домики стали похожи на спичечные коробки, потому что рядом с ними выросли новые дома — коттеджи в шесть квартир, с широкими верандами, с просторными комнатами. Вальдтейм — колхоз. Ведь я был здесь в памятный иом-кипур, когда этот колхоз закладывался. За этот суровый год колхоз построил школу, клуб-столовую на 500 человек, здание сельсовета, агропункт, конюшню на 150 коней, коровник на 200 коров, свинарник на 200 свиней, инкубатор на 2000 мест, пасеку на 300 ульев и изумительный огород. Здесь есть почта, телефон, у въезда поставлена триумфальная арка.

Вальдгеймский огород дал картофеля 200 центнеров с гектара, помидоры уродились исполинские, тыквы такие, что одному человеку не поднять. Вальдгейм кормит Хабаровск своими овощами, маслом и медом.

Доходность гектара огорода по твердым ценам такая: картофель—540 р., огурцы—1 400 р., томат— 2000 р. и т. д. Колхоз заготовил 450 тонн сена. Его территория теперь рассчитана на 1000 переселенческих семейств. Средний дневной заработок члена колхоза превышает 3 рубля.

Вот, оказывается, как провели зиму в Биробиджане некоторые еврейские переселенцы. Вот что они делали и вот что они сделали под суровым шатром на чужой стороне.

Дамский портной, который в прошлом году, в иом-кипур угощал меня салом и «гусиным молоком» из ферм Центроспирта, теперь состоит на колхозной кухне вроде первосвященника. Он подвязал голову белым платком, что при черной бородке и жгучих глазах придает ему вид хозяина таверны в Калабрии.

Радость нашей встречи была омрачена для него:

— Ну, что это за столовая, — ворчал он, — когда прованского масла нет, гвоздики нет, перцу душистого нет! Ну, как я вам приготовлю икру из синих баклажан?

В Тихонькой на вокзале еврей-милиционер караулил гору старой канцелярской мебели. Рыжие шкапы для дел, залитые чернилами столы, старые стулья с протезами вместо ног, — все это стояло на площадке дебаркадера и лупило чернильные глаза на окружающую природу. Окружающая природа была представлена стаей мальчуганов и тихоньковской дремучей сопкой. Мальчуганы были еврейские, корейские и казацкие, их было много. Они представляли окружающую природу и одновременно играли в бабки. А сопка стояла угрюмо и одиноко: ей не до игры. Знает она, какую игру могут затеять с ней люди: люди рассекут ей грудь и вынут гранитное сердце, — вот и вся игра. Сопка хмуро смотрела на стадо столов и стульев.

Стадо принадлежало будущему Биробиджанскому районному исполнительному комитету, открытие которого было назначено в Тихонькой на ближайшие дни. Первый Съезд советов открылся на следующий день.

Я был на этом съезде. Он заседал в большом новоотстроенном доме. Стены были обиты лозунгами на четырех языках. Плакаты были написаны по-еврейски, по-корейски и по-китайски.

Все перемешалось в великолепном вихре нашей эпохи! Вот социализм строится в краю, где ревут медведи, а строят его евреи из местечка и монголы из тайги.

Незадолго до съезда в Тихонькой появился какой-то чудодей, — он взялся в три дня оборудовать электрическое освещение. Ему предоставили поломанный трактор, он его починил, а потом мы видели, как этот человек карабкался на столбы и деревья, протягивал провода и укреплял лампочки. В день открытия съезда в Тихонькой сверкало электричество. Вокруг лампочек роились бабочки и комары и стояли изумленные люди. Люди были изумлены могуществом человеческого разума, который умеет так хорошо освещать тьму. Еще больше изумляло, что ясный свет пришел именно сюда и горит в этой темной деревне.

Я ходил на заседания съезда. Переводчикам там была работа: корейцы, китайцы и евреи говорили каждый на своем языке.

— Надо проложить дороги, — говорили делегаты. — Нужны школы. — Нужны больницы. — Нужны ветеринарные пункты. — Нужно побольше тракторов.

Тайга едва проснулась от тысячелетнего сна, я вот сразу стали ее мучить тысячи вожделений. Все сделалось нужно.

Итак, Тихонькая — город! Центр Биробиджанского района!.. Будущая еврейская столица!

И вот уже в Тихонькой тесно, свирепствует жилищный кризис, куда ни войдешь — всюду занято, всюду живут. Построилось с прошлого года несколько неплохих домов, но там уже живут по пять человек в комнате. Казаки смекнули, в чем дело, и в Тихонькой почти московские цены на комнаты. Дед, похожий на лесную шишигу, просит 4 рубля за десяток яиц и сокрушается: он слыхал от людей, что в Новосибирске 8 рублей платят люди, если яйца хорошие. Отсюда до Новосибирска неделя езды. Дед отдает яйца за четыре рубля с видом человека, у которого погибла жизнь: он бы смотался в Новосибирск пешком, да вот ноги, гудут. Это непоправимо.

Я опять немало изъездил по Биробиджану и на колесах, и верхом, и исходил пешком немало. Ружье охотника снова заводило меня в лесные дебри, а записная книжка журналиста толкала в гущу человеческих взаимоотношений. Я постараюсь подробно описать все, виденное в этот приезд, отдельно и более или менее подробно. Сейчас скажу только в этой краткой приписке: много ошибок, совершенных в 1928 г., уже исправлено. Во-первых, введено колхозное землепользование и к тому же — на основе сплошной коллективизации. Кончились мелкие местечковые компанейства по 2–3 человека. Коллективизация— сплошная. Исправлена и другая значительная ошибка: кучки переселенцев, разбросанные по всему Биробиджану по 5–6 семейств в одном месте, стянуты и включены в крупные колхозы. В 1930 году в Биробиджане было четыре еврейских крупных с.-х. коллектива в четырех населенных пунктах — Амурзет, Бирефельд, Вальдгейм, Икор. Проведение телефона и улучшение дорог значительно облегчили связь между колониями и управление ими.

Колхозы живут напряженной хозяйственной жизнью, — работают, строятся, отбирают у тайги и у болот все большие и большие пространства. В 1930 г. всего было вспахано земель в Биробиджане 35 тыс. га. Полезно прибавить, что до советской колонизации казаки успели поднять здесь за 70 лет всего 14 тыс. га.

В 1930 г. приступили к работе совхозы: Биробиджанский зерносоевый на площади около 75000 га; рисовый, имеющий 1500 га; молочно-огородный вблизи ст. Покровка, имеющий 3 500 га, и Амуро-Бирский скотоводческий. Наркомзем Союза наметил организацию здесь еще 14 различных совхозов, общей площадью в 760 000 га. Осенью 1930 г. из этого числа приступили к работе колхозы — свиноводческий и птицеводческий. А на 1931/32 г. намечено вложение в строительство Биробиджана 20 миллионов рублей.

Организованы три машино-тракторные станции. Работает крупный деревообделочный комбинат в селе Николаевке. Работает целый ряд крупных производственных артелей и, — что важней всего, — завод стандартных домов.

В значительной степени переменился и состав новоприбывающих переселенцев: видно, и на местах немного одумались и перестали посылать сюда немощных стариков и старух. Сейчас в Биробиджан едет еврейский молодняк. Можно сказать, Биробиджан — страна еврейской молодежи.

Многих, кого я помнил с прошлого года, я не застал. И хорошо: произошел отсев, естественный отбор. Я не застал, например, никого из той слякоти, с которой ездил в Биракан покупать дом.

Но те, которые перезимовали, переменились в значительной степени: у евреев в Биробиджане обветренные лица и суровый блеск в глазах.

Еще не все гладко в жизни Биробиджана, еще много трудностей лежит на плечах переселенцев. Еще не изжита и вся неорганизованность. Но перелом наступил. Главы, в которых я передаю рассказы Аврум-Бэра и описываю бараки, получили характер исторической справки. Так я их здесь и оставлю. Да ведают потомки!

Я писал в прошлом году, что жизнь будет. Скажу: она идет. Она есть. Да здравствует жизнь!