Мы собрались с участковым агрономом в поле, и я ждал его у конторы, держа под уздцы наших коней. Агроном долго не шел. Я думал, он по обыкновению завозился, просто не отпускают его посетители. Но вот донеслись до меня обрывки разговора, который велся в конторе довольно повышенным тоном.

— Нет для меня никаких идей! Это для дураков и для интеллигентов! А я сижу в Биробиджане, покуда я имею заработок и покуда мне хорошо. Как я перестану зарабатывать, так пускай Биробиджан начнет гореть со всех сторон.

Голос был мне знаком. Я заглянул в окно, — так и есть, — это колонист Певчик с Украины. Я встречал этого приземистого, коренастого парня уже не раз. У него неприятный резкий голос, резкие, почти обезьяньи жесты, и что-то неприятное во всей фигуре.

Агроном заметил Певчику, что нельзя, просто некрасиво так цинично выражаться: идея Биробиджана должна объединять сотни тысяч трудового еврейского люда.

— Да и вы сами, Певчик! Еще недавно вы пропадали у себя в Подольской губернии, как муха! — говорил агроном. — А здесь, в Биробиджане, я вижу, по крайней мере, что вы и в сапогах и в теплой куртке. И деньги вы ежемесячно тоже высылаете домой. А приехали вы босой, оборванный, ободранный и ели казенный хлеб. Через два-три года здесь будет жизнь, Певчик! Большая жизнь здесь будет, и вам тогда будет стыдно, что вы так говорили.

— Что вы смотрите на мои сапоги и на мою куртку? — воскликнул Певчик. — Я их сам заработал. Я за этим приехал сюда, чтобы зарабатывать.

Он внезапно закричал:

— А идеи мне не нужны! Я не приехал в Биробиджан мучиться! Я приехал жить! Я хочу жить!

Потом были слова, которых я не расслышал, и опять голос Певчика:

— А вы думаете рубать лес — это не работа? А копать землю — это не работа? Вот теперь поставили экскаватор. А в запрошлом году вы видели, как мы руками землю копали? Я был портным и привык держать иголку, и вот мне дали лопату и тачку и иди копай землю, и кончено. Так разве мы не копали? Копали и молчали!

— Ну, положим, ты-то не очень молчал! Ты всегда был крикун и скандалист, — вставил кто-то в конторе.

— Я только за правду делаю скандал! Меня взяло за характер, когда нас погнали рубать лес, и потом я увидел, что с этим лесом делают.

Я насторожился.

— Что делали о лесом? — спросил агроном.

— Как, что? Мы с утра до вечера рубали лес, такой лес, такие деревья! И вдруг оказывается, что их отправляют на экспорт в Ямпонию!!! Вот это я ехал десять тысяч верст, чтобы готовить лес для Ямпонии?

Певчик распалился и стал поносить нашу восточную соседку. В конторе раздался смех.

— Я приехал в Биробиджан не для того, чтобы готовить лес для Ямпонии и не для того, чтобы кто-то имел о чем писать в газетах, что строится еврейское государство! Я за еврейское государство не дам двух копеек, и всегда буду работать только там, где мне выгодно! Пока в Биробиджане выгодно и, как вы говорите, я могу себе справить сапоги и одежу и посылать деньги домой, я — за Биробиджан. А коль скоро тут заработков не будет, то факт, что меня тоже не будет, и вы будете скроить вашу еврейскую республику с одними медведями. Только не забудьте их обрезать.

Дело обещало затянуться. Меня раздражал этот Певчик. Я позвал агронома, и мы, наконец, выехали.

Чистое поле стелилось перед нами. Ветер гладил золотистые волосы земли. Солнце играло на озерке. В небесах парил орел.

— Трудновато вам о публикой! — сказал я, чтобы вызвать агронома на разговор.

— Трудновато? — неопределенно переспросил он. — Нет, что ж?! Публика, правда, немного специальная, но можно ли обижаться? Эти люди разъедены долгой нуждой, да и всем своим прошлым, как едкой ржавчиной. Но это знаем только мы, а история этого знать не будет.

Я не совсем понял. Он заметил это и пояснил:

— История этого не будет знать, потому что люди здесь очень быстро меняются. Местечковость выветривается. Тайга берет человека в работу. Другими здесь становятся наши евреи.

После минутной паузы он прибавил:

— А самое главное, знаете что? Самое главное, вот что: местечковость — это от пустой жизни. А сейчас у еврея в Биробиджане жизнь наполнена важным делом, которое возвышает его. Я имею в виду идею создания еврейского Биробиджана.

Агроном смолк. Просто, под ним конь споткнулся и неожиданно перебил его речь. А я не заметил этого и подумал, что агроном замолчал по другой причине: потому что хотел что-то оказать, да не знал, как выразиться.

Я позволил себе резкий вопрос:

— Вы действительно думаете, что евреи едут в Биробиджан строить свою национальную страну? Вы действительно думаете, что евреям нужен свой, национальный Биробиджан?

Я не знал, что мои вопросы граничат с личной бестактностью в отношении агронома: я не знал, что он — горячий поборник идеи еврейского Биробиджана. Оказалось, он именно ради нее бросил спокойную работу у себя на родине и приехал за десять тысяч километров в тайгу исключительно за тем, чтобы строить еврейский национальный социалистический Биробиджан.

Мне везло: на протяжении одной недели я встретил уже второго фанатика идеи. Я так и ждал, что агроном повторит рапсодию Белопольского. Но я решил перейти в наступление. Я перевел разговор на Певчика.

— По-моему, можно приспособить Певчика к работе. Но как приспособить его к идее? — Этот вопрос я задал агроному.

— Ну, что ж, — сказал он. — Давайте поговорим о Певчике. Имейте в виду, что этот подлец Певчик может сейчас хорошо зарабатывать не только здесь. Разве у себя в Подольской губернии он не мог бы устроиться? Разве там не нужны рабочие руки? Разве там не строятся тракторные станции, сахарные заводы, совхозы, колхозы и, одним словом, все? А ведь вот сидит же человек здесь и, хоть ругает «Ямпонию», а рубит лес и возит его не хуже других. Что это значит, по-вашему? Какая фея его околдовала, этого циника? Не можете сказать? Тогда посмотрите еще. Пусть он пожелает поехать в любой город Дальнего Востока, и он там прекрасно устроится. К тому же он будет жить в доме, а не в срубе, и будет встречаться с барышнями, а не с медведями. А ведь вот сидит же человек здесь. И именно в Бирефельде, среди тайги и болот. Что это значит, по-вашему? Я вам говорю, Певчика удерживает здесь идея еврейского Биробиджана. Что бы он ни говорил, этот грубиян. Это она гонит сюда сотни евреев. Они все могут легко найти заработок в любом другом месте Союза. Но в Биробиджане их ждет моральная прибавка — идея создания своего, еврейского угла. Это она привлекает сюда массы за десятки тысяч километров. Это она удерживает их в тайге и на болотах.

— А вы-то хоть интересовались, почему едут евреи в Биробиджан? — спросил он в заключение.

Этот вопрос — самый основной из всех, интересующих меня. С этим вопросом я обращаюсь чуть ли не к каждому переселенцу. Верно: очень многие говорят о желании строить национальное государство. Но, кто их знает, вполне ли они искренни с посторонним человеком, да к тому же с представителем печати? Уж не усердствуют ли они по официальной линии?

— А вы не углубляли беседу?

— Углублял. Но, откровенно говоря, много из этих людей не выжмешь. Я спросил одного колониста, почему он не стал заниматься земледелием у себя на Украине, и он ответил: «У меня на Украине во время погромов вырезали двадцать человек родных. Мне стало тесно среди могил». Это сказал в Бирефельде высокий еврей лет сорока.

— Ну, что ж! — заметил агроном. — Эту трагедию пережили десятки тысяч евреев. Она родит в них желание жить на земле, которая не была бы залита еврейской кровью. Конечно, сами по себе эти слова — литература. Но, когда является реальная возможность начать строить какую-то жизнь наново и в, другом месте, то люди за эту возможность хватаются.

Нашу беседу пришлось приостановить: агронома заметили из тракторной колонны и стали звать к себе. Мы свернули на целину, и минуты через три агроном был занят совершенно другими делами.

А еще через полчаса мы снова были одни в поле и направлялись к следующему тракторному пункту.

Агроном неожиданно вернулся к прерванному разговору.

— Знаете, — сказал он, — что-то сделалось с евреями! В этом году биробиджанские призывники пошли в армию, несмотря на то, что имели отсрочки как переселенцы. Думаете, пошли комсомольцы? Нет, беспартийные. Почему? В чем дело? Что за спешка такая? Почему, например, Шварцман из Бирефельда сам попросился во флот? Это, ведь, на пять лет! Когда это в России еврея-призывника тянуло на какие-то там бом-брам-стеньги? К тому же на пять лет? Можете сказать?

Не дожидаясь моего ответа, он сам констатировал:

— Не можете сказать.

Этот Шварцман, о котором говорил агроном, мне известен. Я бывал у него в Бирефельде. На столике под зеркалом лежал набор новенького парикмахерского инструмента: это дома, провожая его в далекий и безвестный край, товарищи подарили ему из последних грошей:

— На, мол, прокормишься!.. А в случае чего, продашь, домой доедешь!..

Шварцман был дома парикмахером, а здесь его инструмент стоит нетронутый. Здесь бывший парикмахер работал на механической жатке. Она, правда, построена по принципу парикмахерской машинки, но номер не тот. Номер больше.

Я сказал об этом агроному, и он заметил:

— Ну, вот видите! Как по писаному!.. Даже неловко от такой азбучной наглядности.

— То-есть!..

— Да вот, — переменились орудия труда и переменился человек. Как вы выражаетесь, — просто номер не тот! Человек расправился. Он стал во столько же раз больше, во сколько жатка больше парикмахерской машинки.

Воздух был в поле чистый, небо было ясное, и в этот день я агронома этого участкового полюбил. Я полюбил его за то, что он настоящий, хороший агроном: он любит людей. Он так хорошо говорил о перерождающем влиянии труда и государства, что я понял: он хороший агроном, он знает, как пахать поле, и он чувствует человека. По-моему, кто не чувствует живого человека, не умеет толком смазать и колесо у телеги. Это мое мнение.

— Понимаете, — говорил, например, агроном, — когда Шварцманы были прикреплены к парикмахерской машинке, они терпеливо делали свою жизнь: они уклонялись от военной службы, плодились и нищенствовали. Теперь Шварцману развязали руки. Его выбор свободен. Тогда он выбирает колхозную жатку и службу на бушприте. Очень просто. А потребность в своей национальной территории — это что такое? Она — производное этого громадного внутреннего перерождения. Вы здесь на любом маленьком Шварцмане можете видеть всю картину духовного развития советского еврея за годы революции: от парикмахера до колхозника-тракториста, и от борьбы с околодочным за правожительство до борьбы с тайгой за свой, за социалистический еврейский Биробиджан. Поняли?

Все это было понятно, но почему все-таки Шварцман и его товарищи пошли в армию раньше срока? Ведь это значило, покинуть свой Биробиджан!?

— Не покинули они, не бойтесь! — возразил агроном. — Каждый уехал, в основном обеспечив свое хозяйство и семью. Призывники отказались от отсрочки и поторопились в армию, чтобы стать еще тесней и ближе к государству. Ведь, можно сказать, государство дало им жизнь.

Признаюсь честно, я не хотел сдаваться. Я на помнил про вопли Певчика, про его восклицания: «Я не приехал сюда мучиться». Эти слова на каждом шагу можно услышать в Биробиджане. Они вошли здесь в поговорку.

— Но поговорки надо понимать! — не без раздражения отозвался агроном. — Эта поговорка значит, что молодое еврейство идет здесь на тяжелый труд, на отчаянную борьбу с природой, на испытания, на лишения, на настоящие мучения. Но оно хочет, чтобы все это было с целью. «Мучиться» — значит теперь в Биробиджане нищенствовать над иглой, шилом, помазком… Не хотят этого новые молодые евреи, и кончено. Желаете факты?

— Вы знаете, что в Биробиджане открылось несколько еврейских производственных артелей. Вот открылся, например, кузнечно-обозный завод, открылась мебельная фабрика, чемоданная фабрика. В Биракане организовалась крупная артель по обжигу извести. Есть среди прочих также артель портных и артель чулочников — старые еврейские профессии, опора местечка. Так вот, в колхозах и совхозах, т. е. за трактором, за плугом, с топором, с лопатой работают несколько тысяч человек; в артелях тяжелого труда — несколько сот. Людей нехватает! А артель портных и артель чулочников насчитывает, знаете, сколько?

— Ну?!

— По пять человек каждая! Не идут туда евреи! Почему? Можете сказать? Не можете сказать…

Навстречу показалась в облаке пыли таратайка.

Щуплый еврей в кепке, нахлобученной на самый нос, лениво подгонял каурую кобылку, а с таратайки доносились визг, хохот, крики: она была до отказу набита молодыми парнями. Сидеть им было неудобно — в воздух то-и-дело взлетали ноги в сапогах, — но все были веселы. Поравнявшись с таратайкой, мы с агрономом оба с удивлением заметили, что пассажиры были не парни, а девчата, к тому же явно еврейские девчата.

— Да это бабы! — со смехом воскликнул я.

Но с таратайки мне крикнула какая-то краснощекая девица в гимнастерке и фуражке:

— Нынче баб нет! Нынче бабы сваи забивают!

— Знаете, кто это? — спросил агроном. — Курсистки! Девушки, которые учатся на курсах. А на каких курсах, знаете? На плотничьих курсах. Они обтесывают кедры и складывают дома, в которых строится новая еврейская жизнь. Почему они не идут в чулочницы? Можете сказать?

— В тайге на пасеке, вы видели, живет одинокая девушка из Умани. Она и старик — сторож. К ней на пасеку медведи лезут, как к себе домой. А она ничего, живет. Она — пчеловод. Когда это еврейские девушки привыкли жить в одиночку в тайге, как в скиту? Почему она не пошла в чулочную артель? А? Можете сказать?

Он по обыкновению сам себе за меня и ответил: «не можете сказать».

Он был прав. Что мог бы я сказать? Какими простыми словами объяснить все эти дела, которые видишь в Биробиджане? Что сделалось с евреями? Кто сделал это с ними?

Они лежали в пыли и прахе, ничтожные социально и ничтожные физически. И вот пришла година ломки и крушений, и их жизнь поломалась и крушилась; пришло дыхание огня и спалило их; пришел вихрь и кружил их.

Революция пришла. Она сказала им:

— Идите, трудитесь и живите!

И вот они встали. Они выпрямили спины и покинули гноища отцов. Они трудятся и живут. Они стали новыми людьми.