За сентябрь в ходе боевых действий погибло сорок три американских военных. Общее число смертей за месяц составило шестьдесят шесть, то есть в среднем чуть больше двух человек в день, но, поскольку в Белом доме вычли те смертельные случаи, что в пресс-релизах Пентагона шли под рубриками «небоевые потери вследствие дорожно-транспортных происшествий», «небоевые потери вследствие несчастных случаев», «небоевые потери вследствие травм и ранений», «небоевые потери вследствие болезней» и «небоевые потери вследствие различных инцидентов», полученная цифра действительно была наименьшей с июля 2006 года.

Сорок три человека на весь Ирак — и пятеро были из батальона 2-16.

Ривз был четвертым, а через неделю, почти минута в минуту, СФЗ попал в «хамви», где ехал тридцатисемилетний сержант первого класса Джеймс Достер.

— Не выживет. Как с Ривзом, такая же херня, — сказал Козларич после того, как увидел его в медпункте, еле живого. Как Ривз, Достер сидел на правом переднем сиденье; как Ривзу, ему оторвало нижнюю часть левой ноги и раздробило таз; как Ривза, его вертолетом отправили в госпиталь, и там он умер от потери крови.

— Одно и то же блядство. Вечно одно и то же, — проговорил Козларич, ожидая сообщения, а когда оно пришло, просто сказал: — Твою мать.

Одиннадцать погибших на этот момент. Сорок четыре раненых. Огнестрельные. Ожоги. Осколки. Кто-то лишился кисти, кто-то руки, кто-то ноги, кто-то глаза. Лопнувшие барабанные перепонки, искромсанный пах, разорванные мышцы, перерезанные нервы. Одного ранило в живот, когда он ждал на ПОБ очереди позвонить по платному телефону и рядом упала ракета. Ракеты, мины, реактивные гранаты, снайперский огонь, СФЗ.

— Ну, всех нас они убить не смогут, — сказал Козларич, готовясь позвонить очередной вдове этой войны, которая жила с двумя маленькими дочками в Канзасе на улице Либерти-Серкл, а когда разговор был окончен, он повесил голову: — Наверно, это была самая печальная из женщин, с какими я говорил в жизни.

Порой Козларич и Каммингз недоумевали: что именно иракцы в них ненавидят? Что они такого делают помимо того, что стараются поддерживать безопасность на некоторых населенных иракцами участках? Что вселяет в людей желание убивать американцев за то, что они раздают жителям сладости и футбольные мячи, доставляют им цистерны с питьевой водой, сооружают для них канализацию, наводят порядок на бензозаправочных станциях и при этом никогда не ведут себя агрессивно, если только не преследуют убийц?

— Я им предлагаю мир и жизнь без дерьма, а они хотят со мной драться? Ладно. Пускай живут в дерьме, — раздраженно бросил однажды Каммингз посреди жаркого разговора с Козларичем на эту тему.

— Все дело в том, что это такие неблагодарные засранцы, каких свет не видал, — сказал Козларич и затем, как делал уже восемь месяцев пять-шесть раз в неделю, сел в «хамви» и поехал на очередную встречу с местными политическими лидерами.

На повороте с маршрута «Плутон» в его машину опять чуть не попал СФЗ. На этот раз взрыв прогремел, когда проехал первый «хамви» колонны. Двоих солдат ранило осколками. Главный снаряд, однако, пролетел мимо. В тот день Козларич не приехал на запланированную встречу, но во время следующей его терпение почти что лопнуло.

Вот они сидят, ждут его: всё те же персонажи, с какими он возится без малого восемь месяцев, люди, готовые пообещать что угодно и ничего не исполняющие, люди, которые хотят всего на свете и постоянно на что-нибудь жалуются.

В очередной раз по кругу:

Школы не отремонтированы.

Обещанные вами генераторы не прибыли.

Забор, который вы строите вдоль маршрута «Плутон», выглядит уродливо.

«Этот забор — защитный забор, — подумал про себя Козларич, — и строим мы его потому, что на маршруте „Плутон“ вы пытаетесь нас убивать».

До сих пор большую часть дня нет электричества.

Канализация так и не сделана, зима на носу, в Камалии творится черт знает что.

Нам нужно, чтобы вы покрасили мечеть.

«Почему бы вам самим, — подумал Козларич, — не покрасить мечеть?»

Мы ничего не получаем от американцев.

«А пошли бы вы…» — подумал он про себя, но на этот раз высказался вслух.

— Fuck ém, — сказал он. — На хер их всех.

Но он сказал это только полковнику Касиму, и тот с энтузиазмом кивнул, как будто понял.

Понял ли Касим? Вполне вероятно. В этих местах fuck было, пожалуй, одним из общепонятных английских слов. Или, возможно, он просто почувствовал, что у человека, которого он ценил больше, чем кого бы то ни было из американцев, испортилось настроение. Он называл Козларича «мукаддам К.». Бывало, они целые часы проводили вместе, и, хотя общаться приходилось через переводчика, Козларич говорил с ним не только о войне, но порой и на личные темы. О жене. О детях. О праздниках, о днях рождения, о семейных вечеринках с пиццей. После сегодняшней встречи, немного задержавшись, они снова разговорились между собой, и, услышав от Козларича, что через несколько недель ему исполнится сорок два, Касим сказал, что хочет устроить для него праздник.

— Праздник? — переспросил Козларич.

Праздник, подтвердил Касим. В честь дня рождения мукаддама К. Вечеринку с праздничным тортом.

Козларич был тронут. Еще одно обещание, которое не будет исполнено, подумал он, но приятное обещание хотя бы.

Если бы Козларича попросили сказать, кого из знакомых иракцев он, со своей стороны, ценит больше всех, он, конечно, назвал бы Касима, а кроме него — мистера Тимими, управляющего городскими службами, который день за днем занимался, чем он там занимался, в кабинете с большим письменным столом и сломанными часами с кукушкой.

Но с кем Козларич сошелся ближе всех — это с Иззи, своим переводчиком, ставшим мало-помалу олицетворением всех причин, по которым Козларич продолжал верить в иракцев, даже несмотря на одиннадцать смертей. Иззи был худой человек на шесть лет старше Козларича, человек с печальным лицом, говорившим о восприятии жизни как чего-то такого, что надо терпеть, с чем надо смиряться. В прошлом он прожил несколько лет в Нью-Йорке, входя в состав иракской делегации в ООН, и тогда-то он научился бегло говорить по-английски. Его теперешние обязанности состояли в том, чтобы переводить все сказанное Козларичу по-арабски и все, что Козларич говорил иракцам, независимо от содержания. Когда по Багдаду пошли слухи о вспышке холеры, Козларич заявил по радио «Мир 106 FM»: «Если у вас начнется взрывной понос, немедленно обратитесь в ближайшую клинику или больницу», и Иззи это перевел. Если бы он, когда Козларич пробормотал Касиму: «На хер их всех», сидел так близко, чтобы услышать, он перевел бы и это.

Иракцы порой смотрели на Иззи с неприкрытым отвращением, как на презренное орудие в руках американцев. Но он выполнял свою работу с энтузиазмом — во-первых, потому, что был неравнодушен к Соединенным Штатам (его старшая дочь, которой исполнилось семнадцать, родилась в Нью-Йорке), а во-вторых, из-за случившегося летом, когда он поехал домой, в центральную часть Багдада, провести несколько дней с семьей.

В один из вечеров около его многоквартирного дома взорвалась бомба. Даже по багдадским меркам взрыв был чудовищной силы. Двадцать пять человек погибло, сто с лишним были ранены, но на ПОБ Рустамия, в семи милях оттуда, никто об этом не знал, пока не зазвонил сотовый телефон Брента Каммингза и не раздался отчаянный голос Иззи.

Произошел взрыв, сказал он. Квартира в обломках, дом горит, и одна из его дочерей опасно ранена: что-то попало ей в голову. Он повез ее в больницу, но там было слишком много раненых, и врачи сказали, что ничего не могут сделать, что ей нужна более серьезная помощь, чем они могут оказать, и вот он стоит на улице, дочь, вся в крови, рядом с ним, и он боится, что она умрет.

— И у вас осталась одна надежда — на американский госпиталь? — переспросил Каммингз, повторяя слова Иззи. Тот начал было отвечать, но телефон вдруг умолк. — Иззи, — сказал Каммингз. — Иззи!

Как случаются на этой войне хорошие моменты?

— Иззи, — сказал Каммингз, перезвонив ему. — Везите дочку сюда.

Вот как они случаются.

— О, спасибо, сэр. Спасибо, сэр, — сказал Иззи.

И вот как возникают сложности. Даже у войн есть свои правила, и одно из правил этой войны определяло, кому могут оказывать помощь американские медицинские службы. Американцам — да, конечно, но иракцам нет, за исключением случаев, когда человек ранен американскими военными и рана опасна для жизни. Поскольку бомба, взорвавшаяся в автомобиле, была заложена иракцами, никому из раненых, включая, видимо, и дочь Иззи, американская помощь не полагалась.

Но Каммингз кое-что знал о жизни Иззи до того, как он стал переводчиком. Если его раненая дочь родилась в Нью-Йорке, не дает ли ей это дополнительных прав? Может ли жительница Ирака, родившаяся в Америке и раненная неамериканской бомбой, получить помощь в американском военном медицинском учреждении?

Каммингз не знал ответа. Он позвонил в медпункт врачам, но они тоже его не знали. Он попробовал связаться с юристом ПОБ, но не смог. Он даже не знал, какая именно из дочерей Иззи пострадала — та, что родилась в Нью-Йорке, или восьмилетняя, родившаяся в Багдаде. Он попытался еще раз поговорить с Иззи. Связь была ужасная. Он звонил и звонил.

— Иззи… Вы слышите?.. Где ваша дочь, которая родилась в Соединенных Штатах?

И опять телефон умолк.

Он снова позвонил. Связь все время прерывалась.

— Дочь, которая родилась в Америке, она с вами сейчас?.. Это ее ранило?.. Которую из них ранило?.. Она с вами на улице?.. Что вы не можете?.. Не слышу…

И вновь разговор оборвался, и в этот момент Каммингз решил вопросов больше не задавать, действовать исходя из предположения. Он мог и не угадать ответ — он это понимал. Но, поскольку Козларич на несколько часов уехал на другую ПОБ участвовать в поминальной церемонии, спрашивать, как ему поступить, было некого.

Он позвонил офицеру другого батальона, контролировавшему доступ на ПОБ: всякому, кто хотел пройти через ворота, не будучи американским военным, нужно было, чтобы его не отправили восвояси, не задержали и не застрелили, получить разрешение.

— Да, — сказал ему Каммингз. — Я уверен, что у них есть на руках свидетельство о рождении.

Свидетельство о рождении, если вообще существовало, вполне могло, подумал он, сгореть во время пожара в квартире. Он посмотрел на часы. До захода солнца времени совсем мало. Вскоре должен был начаться комендантский час, и с того момента Иззи с дочерью полагалось до рассвета находиться в помещении. Офицер продолжал задавать вопросы.

— С этим мы потом разберемся, — нетерпеливо сказал ему Каммингз. — Сейчас я просто хочу помочь этому человеку.

Потом он позвонил батальонному врачу и предупредил, что в ближайшие минуты надо будет оказать помощь лицу женского пола, возраст неизвестен.

— Американская гражданка, — добавил он, а потом добавил еще: — Возможно.

После этого он еще раз позвонил Иззи, чтобы узнать, близко ли он от ПОБ, и Иззи голосом еще более отчаянным, чем раньше, сказал, что нет, совсем не близко, что он с дочерью до сих пор на улице, пытается поймать такси.

— Спасибо, сэр, — повторял он и повторял. — Спасибо, сэр. Спасибо, сэр.

Ничего не оставалось, как ждать. Отправить за Иззи колонну военных машин было невозможно. Он должен был добраться сам. Солнце почти уже село. Позвонил офицер другого батальона с вопросом: правда ли, что у 2-16 сегодня были потери? «Нет», — ответил Каммингз. Потом позвонил другой офицер: он услышал, будто бы какие-то солдаты были ранены после взрыва в жилом доме. Потом третий: прошел слух, что кто-то из 2-16 погиб в результате СФЗ-атаки.

— Нет, в коалиционных силах раненых нет, — отвечал всем Каммингз. — Пострадала жительница Ирака — иракская американка. Дочь нашего переводчика.

Он опять позвонил Иззи.

Тот все еще ловил такси.

Звонок от врача.

— Я не знаю, — сказал ему Каммингз, — насколько серьезна рана… Не знаю даже, нашел ли он такси… Не знаю, успеют ли они до комендантского часа.

Новый звонок. Иззи. Они в такси. Уже на мосту, в двух минутах от базы.

Каммингз поспешил к воротам. Уже было темно. Подъехала санитарная машина ПОБ, чтобы взять девочку. Прошло пять минут. Где же такси? И вот караульные сообщили, что остановили машину на расстоянии и ни в коем случае не подпустят ее ближе. От ворот ее видно не было. «Достаньте носилки!» — крикнул Каммингз санитарам. Он выбежал из ворот — за колючую проволоку, за взрывозащитные стены — и остановился, увидев идущего к нему Иззи, освещенного фарами санитарной машины.

Одежда Иззи была перепачкана.

Рядом шла его плачущая жена.

По другую сторону от него была его дочь — та, что родилась в Нью-Йорке; с ней, похоже, все было в порядке.

А впереди них, пошатываясь, но своими ногами, шла девочка в блестящих пурпурных босоножках, в окровавленных джинсах, с забинтованной левой половиной лица.

Восьмилетняя, она родилась в Багдаде, и по правилам медицинская помощь на ПОБ ей не полагалась.

— Иззи! — крикнул Каммингз, уже понимая, что не угадал. Он бегом бросился к семье, другие военные взяли девочку и положили на носилки. Она начала плакать. Они пронесли ее через ворота, не останавливаясь. Бегом они доставили ее в медпункт, и, когда за ней закрывалась дверь, она по-арабски прокричала что-то отцу, которому было велено оставаться в прихожей.

Иззи сел там в углу. Каммингз стоял рядом.

— Это была бомба в машине? — спросил он, помолчав.

— Нет, сэр, — ответил Иззи. — Две бомбы в двух машинах.

После этого он ничего больше не говорил, пока в прихожую не вышел один из врачей и не сказал, что с его дочерью все будет хорошо.

— Спасибо вам, сэр, — только и смог выговорить Иззи, и, не способный ничего больше сказать, он кивнул, вытер глаза и последовал за врачом в операционную, где увидел свою иракскую дочь в окружении американских врачей и санитаров.

Что гласят правила?

В тот момент никого, похоже, это не волновало — ни врачей, ни Иззи с семьей, ни Каммингза, который стоял ровно на том же месте, с которого он смотрел, как умирает Кроу. Теперь он снова стоял и снова смотрел.

Повреждения, которые получила девочка, были серьезными. Глубокая рана на щеке, и, что еще хуже, что-то глубоко вошло в лобную кость около виска. Иззи взял ее за руку, а врачи туго запеленали ее в простыню — так, чтобы она не смогла высвободить руки. Ее мать закрыла глаза. Врачи наклонились над ней. Операция заняла некоторое время, и в худший момент девочка не смогла удержаться и закричала, но вот уже врачи показывают ей то, что они извлекли: толстый осколок стекла почти в два дюйма длиной.

Осколок вышибло из окна квартиры, которой больше не существовало, в районе Багдада, который оглашали в тот вечер звуки скорби.

Но здесь, на ПОБ, раздавались иные звуки: мать, чей дом был разрушен, целовала лицо дочери, отец, чей дом был разрушен, целовал ей руку, девочка, чей дом был разрушен, сказала по-арабски что-то такое, что вызвало улыбку на лицах ее родных, а Каммингз — тот тихо произнес по-английски:

— Мать честная, мне ни разу так хорошо не было с тех пор, как я попал в эту дыру.

Из-за комендантского часа они переночевали на ПОБ в пустом трейлере, который Каммингз для них нашел. Он предложил отвести их в столовую, но, хотя они давно ничего не ели, Иззи твердо сказал, что они не голодны. «Мы вам принесем мороженого. Мы вам еды принесем», — настаивал Каммингз, но Иззи вежливо отказался. Постельное белье он, правда, взял, и среди ночи они со смущением использовали его, чтобы привести трейлер в порядок после того, как дочку затошнило и вырвало. Больше они ничего не приняли, и, когда Каммингз вскоре после рассвета к ним постучался, они уже ушли.

Они хотели поскорее попасть домой и увидеть, чего они лишились. Оказалось — почти всего. Одежды. Мебели. Молитвенных ковриков. Генератора. Пластиковых емкостей, где они держали питьевую воду, поступавшую от насоса на крыше. Осталась оболочка квартиры с выбитыми окнами и закопченными стенами, но податься им больше было некуда, и они продолжали жить там же — в заброшенном, жутком здании. Из двадцати пяти погибших шестеро были их соседями, в том числе мальчик одного возраста с раненой дочкой Иззи, которому нравилось общаться с Иззи, говорить с ним о футболе.

— Марвин, — вспоминал однажды Иззи, когда вернулся на ПОБ. — Его мать была христианка. Славный был мальчик.

Когда взорвались бомбы, Марвин был на крыше их четырехэтажного дома — вероятно, хотел набрать воды или освежиться ветерком в жаркий летний день, и от сотрясения он не удержался на крыше, упал. Он лежал прямо перед входной дверью, и люди, видя его, не хотели идти мимо и не шли из дома, хотя немалая его часть была в огне. Иззи вспоминал, что его жена кричала: «Пожалуйста, кто-нибудь, перенесите Марвина!» — но никто не хотел, потому что все очень любили мальчика. Наконец один из его дядьев бросился к нему, прикрыл его тело одеялом, и после этого люди стали выбегать на улицу.

Жизнь иракца: американские солдаты не имели о ней никакого понятия. Порой во время зачистки, увидев, скажем, крест на стене комнаты или туфли на высоких каблуках под туалетным столиком девушки, они испытывали кратковременное чувство общности, но по большей части Ирак по-прежнему состоял из мужчин с молитвенными четками, женщин, закутанных в черное, телят в жилых комнатах и коз на крышах. Мало того, что за восемь месяцев солдаты ни к чему не привыкли, — чем дальше, тем все было для них страннее. Взять, к примеру, того типа, которого однажды октябрьским вечером засекла камера ночного видения: он шел один через поле и держал в руке что-то подозрительное. «Что это у него?» — с тревогой спросил солдат, следивший за картинкой; в эфир полетели сигналы с координатами мужчины, снайперы взяли его на прицел, а он в полной уверенности, что никто в темноте его не видит, огляделся, наклонился, выкопал неглубокую ямку, поднял свою длиннополую одежду, присел, опростался и использовал то, что было у него в руке, чтобы закидать испражнения землей. Сумасшедший? Бездомный? Что погнало его в поле перед самым комендантским часом? Может быть, его дом, как дом Иззи, был разрушен? Каждый поступок в Ираке вызывал множество вопросов — но у солдат, когда они кончили хохотать, стонать, закрывать глаза и подглядывать сквозь пальцы, вопрос был один, и звучал он просто: какого хрена этот мудак вздумал срать посреди поля?

Так что переводчикам приходилось не только переводить, но еще и растолковывать особенности поведения. Переводчиков на ПОБ было несколько десятков. Некоторые из них были американские граждане иракского происхождения, имели допуск к секретной информации и зарабатывали более 100 тысяч долларов в год. Но большинство, как Иззи, были безработные иракцы, жители окрестных районов, которые в той или иной степени знали английский. Им платили от 1050 до 1200 долларов в месяц, и за эти деньги они рисковали жизнью наравне с солдатами: могли погибнуть от СФЗ, снайперских пуль, ракет, мин, и, помимо этого, сограждане часто относились к ним как к прокаженным.

— Ты шпион, — говорили они Иззи по-арабски, когда он вылезал из американского «хамви», одетый в такой же камуфляж, как американские солдаты.

— Ты предатель, — говорили они ему, когда он присутствовал при зачистке, скрывая свою внешность за большими темными очками, скрывая свое настоящее имя за нашивкой с надписью «Иззи».

— Ты же один из нас. Втолкуй им, — говорили они ему, когда солдаты шарили в жилищах по шкафам и ящикам, не всегда очень бережно, порой ломая вещи.

— Нет-нет-нет-нет, не надо, — тихо сказал однажды Иззи солдату, который сваливал одежду семьи кучей на полу. — Зачем так делать?

— Этот человек нам лжет, — сказал в ответ солдат, и, когда он наступил на одежду грязными ботинками, Иззи было стыдно, хоть он и подозревал, что хозяин действительно лгал.

Подобный стыд, который мог возникнуть когда угодно, порой делал должность переводчика унизительной — не только для Иззи, но и для всех, кто выполнял эту работу.

— Майк, скажи ему, будь добр, что я сейчас сниму с него брюки, но белье оставлю, — сказал однажды военный другому переводчику батальона 2-16 перед медицинской проверкой очередного задержанного. Несколько часов назад пятерых иракцев, подозреваемых в причастности к атакам с помощью СФЗ, схватили после преследования по канализационным траншеям Федалии, и теперь они стояли с повязками на глазах в наручниках из пластиковой ленты, и их по одному обследовал военный в защитных перчатках. Этот был вторым из пяти. Он был грязен, на его спортивной рубашке — подделке под фирму — красовалась надпись «Abibas». Пока военный расстегивал ему брюки, он стоял совершенно неподвижно, и, когда брюки упали к его лодыжкам, он продолжал неподвижно стоять в трусах, на которых спереди виднелось большое мокрое пятно.

— Спроси его: это он описался? — сказал военный, уже зная, что невиновные часто теряют контроль над мочевым пузырем или кишечником, что порой их бьет неудержимая дрожь, тогда как у виновных нередко на лице видна усмешка.

— Описался? — переспросил Майк, которого этот глагол смутил.

— Обмочился, — сказал солдат. — Сделал в штаны.

Когда Майк переводил, видно было, что ему неловко.

— Нет, — передал он ответ задержанного. — Так получилось, когда он мыл лицо.

— Он пьет алкогольные напитки? — спросил военный, идя по опроснику.

— Нет, не пьет.

— Курит?

— Нет.

— Употребляет наркотики?

— Нет.

— Спроси его, холодно ли ему, — сказал военный. — Спроси, почему он дрожит.

И теперь он напрямую обратился к задержанному, хотя тот не мог его видеть и не понимал по-английски:

— Мы ничего плохого тебе не сделаем.

После этого подождал, пока Майк переведет.

Майк, конечно, на самом деле был не Майк, Иззи — не Иззи, Рейчел — не Рейчел. Каждый из этих людей получил американское имя, военную форму, спальное место и возможность бесплатно питаться в армейской столовой, хотя, в отличие от солдат, при входе на базу их обыскивали и проверяли металлодетектором.

Рейчел, которая пыталась спасти Ривза, давя ему на грудь и чувствуя, как в ботинки течет его кровь, была одной из немногих женщин, исполнявших эту работу. Двадцатипятилетняя, она работала переводчицей с 2003 года, когда казалось, что война будет недолгой.

— Когда я начинала, это было неопасно. Все любили американцев. Все хотели иметь с ними дело, — сказала она однажды, объясняя, как стала тем, чем стала: одной из тех жителей Ирака, мужчин и женщин, что лили слезы и скрывали это от американцев. Она старалась прятать лицо. Не хотела, чтобы солдаты видели. — Я знаю английский. Я люблю Америку. Я была так рада, что они сюда пришли. Я хотела с ними работать — просто чтобы приобщиться к победе.

С тех пор, по ее собственным подсчетам, она сорок раз оказывалась рядом с местами взрывов — от бомб в автомобилях до СФЗ, — включая взрыв, убивший Ривза. Она получала ожоги, теряла сознание, неважно слышала теперь правым ухом и неважно видела левым глазом.

— Сначала жуткий стресс, потом приходишь в себя, — сказала она о том, как на нее действовал каждый взрыв. — Находишь способ с этим справиться. В моем случае это слезы, слезы и мысли о том, что должно же когда-нибудь стать лучше. Пока лучше не стало. Но я все равно настроена позитивно.

Сохранять такое настроение было, однако, нелегко. Ее семья была сейчас в Сирии, разделяя судьбу миллиона иракских беженцев в этой стране и существуя на те деньги, что она им посылала. Они были там, а она здесь — живя жизнью, которая давала ей 1200 долларов в месяц и мало что сверх этого. «Никого, — ответила она на вопрос, есть ли у нее близкие люди в Ираке, — только подразделение, с которым я работаю», поэтому ее жизнь была теперь по большей части воображаемой. «Я из Сирии», — говорила она иракцам, когда выезжала на задание с американскими военными. Или: «Я из Ливана». Обычно она была замужем, «с детьми», но иногда — только помолвлена. «Эти выдумки нужны для моей безопасности: если они узнают, что я из Ирака, они будут плохо ко мне относиться», — объяснила она. Но она не только среди иракцев не могла быть собой, но и среди американских солдат: этот урок она усвоила, когда работала в другом батальоне и после взрыва СВУ солдаты, которые раньше относились к ней по-дружески, перестали называть ее Рейчел и начали обращаться к ней: «Эй, ты, сука». За все время, призналась она, это ранило ее больнее всего, и вот почему после гибели Ривза она, стоя перед взводом в его крови, сказала: «Простите меня», а потом сказала: «Я не такая плохая, как мои соотечественники», а потом одна ушла к себе, в украшенную иракским и американским флагами комнату, где висели двенадцать фотографий ее уехавших родных и где имелась мягкая игрушка — зверек, который, если нажать на лапу, что она делала в тот день вновь и вновь, говорил: «Ты маленькое дикое существо, не так ли?»

Такова была ее иракская жизнь, которую солдаты не понимали, как и жизнь Иззи. Он, однако, имел представление об их жизни. Он провел в Соединенных Штатах три года — с 1989-го по 1992-й. Он знал Америку и, хотя не был там пятнадцать лет, знал, что нравится солдатам этой страны. «Секс, картофельный суп и Джонни Кэш», — гласила надпись, которую один из них сделал черным маркером на двери металлического шкафчика в комнате, где жил Иззи. А чуть пониже более мелкими буквами кто-то написал: «Никто из иракских мужчин, женщин и детей не стоит даже капли крови американского солдата».

Иззи помнил день, когда ему дали эту комнату. К нему мало кто заходил вообще, но в тот день к нему заглянул один солдат батальона 2-16 — заглянул и увидел шкафчик. «Нет, это неправильно», — извиняющимся тоном сказал солдат, взял мокрую тряпку и попытался стереть нижнюю фразу — по крайней мере размазал ее так, что она по большей части стала нечитаемой.

Так что знал Иззи, помимо прочего, и то, что американский солдат может проявить доброту.

Впрочем, когда как.

— Старик, — сказал один из них как-то раз утром, когда Иззи с заспанными глазами, с зубной щеткой в руке вышел из комнаты и двинулся к уборной.

— Пидор, — сказал другой, поднял камень и швырнул его в Иззи.

— Пошел в жопу, — сказал третий и тоже швырнул камень.

Иззи засмеялся, хотя один из камней, отскочив от земли, попал ему в ногу.

— Мудаки, — отозвался он с такой же долей шутки, с какой обращались к нему они.

Это было в пятницу в конце октября. В этот день, за двое суток до своего дня рождения, Козларич оставался на базе, и Иззи мог делать что ему вздумается. Выбор, однако, был невелик. Навестить семью он мог только через неделю, и ему нельзя было даже поговорить с женой и детьми, потому что на все время пребывания на ПОБ сотовый телефон у него отбирали. Ему запрещены были телефоны, фотоаппараты, компьютеры, MP3-плееры и вообще любая электроника, кроме китайского телевизора, который он купил на ПОБ за 30 долларов. Ему повезло — повезло на иракский манер, — что в день террористического акта, когда его дочь была ранена, а квартира выгорела, он находился дома, иначе он и знать бы ничего не знал. Когда он был на ПОБ, связаться с ним извне не было возможности. Никто, кроме жены, двоих братьев и нескольких друзей, не знал, где он работает, чем вообще зарабатывает на жизнь, да и они знали далеко не все. Жене, к примеру, не было известно про полдюжины атак на его колонны с применением СФЗ, про постоянные ракетные обстрелы ПОБ. Она знала только, что он работает переводчиком, что ради их безопасности об этом никому нельзя говорить и что домой он является раз в несколько недель, без предупреждения.

— Пожалуйста, давай уедем в Иорданию! — просила она Иззи во время его последних приездов с базы, обычно в ночь перед расставанием, когда дочка, которую ранило при взрыве осколком стекла, спала между ними, как она всегда теперь спала. — Давай уедем в Сирию! Надо спасаться. Надо бежать отсюда.

— У нас мало денег, — отвечал он ей.

— Я не вынесу такой жизни, — говорила она. — Разве это жизнь?

— Потерпи, — говорил он. — Ты видишь, я работаю изо всех сил.

Потом он исчезал до следующего раза, когда его отпускали домой и он приходил с месячным заработком минус потраченное на подарки. Ему нравилось покупать жене и дочкам вещицы и гостинцы — всегда, впрочем, скромные. То, что он им нес, должно было умещаться в рюкзаке, чтобы не возбуждать подозрений у иракцев, которые видели, как он идет по маршруту «Плутон», или как он примерно в миле от ПОБ садится в такси, или как он выходит из такси и завязывает шнурки ботинок, пока машина не исчезает из виду, или как он затем садится во второе такси, а затем, бывает, и в третье, или как он стоит на улице около своего дома и курит сигареты, соображая, была за ним слежка или нет.

— Честно вам говорю: дома я ночи напролет не сплю, жду стука в дверь. «На выход!» Но такова наша жизнь, и надо с ней как-то справляться, нравится она или нет, — сказал он. Он шел сейчас в армейский магазин купить кое-что для очередной поездки домой. У входа задержался, дал себя обыскать и затем на 25 долларов 11 центов купил три флакона шампуня, тюбик жидкого крема с маслом какао, два пакетика кукурузных палочек «читос», пакетик жевательных конфет «лайфсейверс гаммис», два пакетика жевательных конфет «старберст», два пакетика шоколадных конфет «хершиз киссез», пакетик драже «скиттлс», один шоколадный батончик «твикс» и один пакетик драже «М&М».

Он принес все это к себе в комнату и положил в шкафчик рядом с подарками, купленными раньше: карандашами, лентами для волос и мазью для шрамов на лице у дочки. В шкафчике, кроме того, лежала папка с рекомендательными письмами, которые, он надеялся, должны были помочь ему с семьей снова поехать в Соединенные Штаты — на этот раз в качестве беженцев. Одна из привилегий, предоставляемых переводчикам, заключалась в том, что, если человек проработал год и имеет достаточный набор рекомендательных писем, его рассматривают как кандидата на статус беженца. Рекомендательных писем надо было собрать как минимум пять. У Иззи их было уже девять; в одном, к примеру, говорилось, что «патриотизм привел его на больничную койку после того, как, пытаясь собрать сведения о зоне нашей ответственности, он был избит и чудом остался жив». Все прочие письма были подобны этому, но девяти ему было мало. Он хотел дюжину — может быть, это повысит шансы? Он хотел две дюжины. Для его жены идея спасения ограничивалась Иорданией или Сирией, но он хотел уехать в Соединенные Штаты, пусть даже это означало трудную жизнь беженца. Это его не пугало. Тут, в Багдаде, — вот где трудная жизнь, а там, в Америке, он в свое время три года проработал на невысокой дипломатической должности, и о переезде туда он с тех пор постоянно думал.

Его дочери носили американские имена.

Он побывал в тридцати пяти штатах.

Он до сих пор хранил карту постоянного клиента авиакомпании Pan American World Airways.

Он был бы рад и дальше работать в Америке, но в 1992 году его отозвали в Багдад — «для двухнедельной проверки» деятельности иракских дипломатических представителей. Там его паспорт аннулировали, его назвали, вспоминал он, «паршивым неудачником» и предупредили, что убьют, если его семья попросит в Соединенных Штатах политического убежища. «Собирай вещи и приезжай», — сказал он по телефону жене, все еще находившейся в США, и, хотя в подробности он входить не стал, она, конечно, поняла смысл его слов и приехала.

Прошло семь лет.

Стоял 1999 год, дочь, которая впоследствии будет ранена взрывом, только родилась, и однажды Иззи прямо на улице арестовали правительственные агенты, которые хотели знать, как он относится к Соединенным Штатам. Его разули, с него сняли ремень, ему связали руки, завязали глаза, его били электрическими проводами; когда он упал, его пинали ногами, а потом, связанный, с повязкой на глазах, в крови, он лежал один в комнате, где не было ни пищи, ни воды. Его избивали еще несколько дней, а потом перевели в тюремную камеру, где он находился восемь месяцев, пока его родным не удалось подкупить судью деньгами, вырученными за их дом, машину и маленькую лодку, на которой они иногда плавали по Тигру. Выйдя из тюрьмы, Иззи, который не мог спать, который все время ждал полуночных гостей и команды «На выход», пробрался в Сирию, а оттуда в Ливан. Жена с дочерьми отправилась было за ним, но их остановили на сирийской границе и послали обратно в Багдад.

Прошло еще четыре года.

Наступил 2003 год. Началась война. Американцы вошли в Багдад, и Иззи, следя за событиями из Ливана, понял, что может вернуться. На поезде он приехал в Ирак, автобусом добрался до Багдада и пошел по городу пешком, ища тот самый многоквартирный дом. Электричества не было. Некоторые здания горели. На улицах слышалась стрельба. Он нашел дом, постучал в дверь и, когда ему открыли, увидел жену в слабом свете свечей. Она вглядывалась в темный коридор, пытаясь понять, кто пришел, а потом узнала его. Благодаря американскому вторжению он смог вернуться домой.

Прошло еще четыре года.

Сегодня, 26 октября 2007 года, Иззи вспоминал первые минуты после того, как открылась дверь.

— Я слова не мог вымолвить, — признался он, сидя у себя в комнате на ПОБ. — Только целовал ее. Обнимал.

К нему подбежала старшая дочь — та, что родилась в Нью-Йорке. Младшая, которую он до того видел только новорожденной, оставалась в темном углу комнаты.

— Кто эта девочка? — спросил он, идя к ней, протягивая к ней руки, но она понятия не имела, кто он такой, и еще не знала отцовского голоса, полного нежности. В испуге она отпрянула. Понадобилось время, чтобы она прониклась к нему доверием — прониклась настолько, что, когда в медпункте ПОБ с ней работали врачи, именно его руку она держала. И теперь, завоевав ее доверие, что он мог для нее сделать? Принести ей, когда сможет прийти домой, сладости, ленты для волос и американский крем.

Время от времени он задавался вопросом: что могли бы подумать американские солдаты, приди они посреди ночи к нему в квартиру во время зачистки? Они почти не увидели бы мебели. Они увидели бы недавно покрашенные стены с пятнами копоти. Они увидели бы холодильник с глубокой вмятиной и не знали бы, что ее сделал осколок стекла, разбитого взрывом. Они увидели бы девочку со шрамом на голове, спящую посреди родительского матраса. Они увидели бы в куче одежды — той, что сами навалили на полу, — пурпурные босоножки, которые, возможно, на секунду-другую напомнили бы кому-нибудь из солдат о доме. Десять минут: вошли, обыскали, вышли. Еще одна иракская семья. Вот что они, вероятно, подумали бы. И были бы правы.

— Терпеть не могу быть один, — сказал Иззи сейчас, оглядывая свою комнатку. — Поверьте мне: это место убивает меня.

Он включил телевизор и, придав нужное положение куску проволоки, служившему антенной, добился того, чтобы появилась картинка. Он надеялся на футбол, но мутный экран показывал четверых длиннобородых мужчин в длинных рубахах, называемых дишдаша. Они разговаривали друг с другом. Выглядели сердитыми. Повышали голос. Джихадисты, мог бы подумать американец, не знающий арабского, но Иззи объяснил, что эти четверо иракцев просто-напросто декламируют стихи.

— Моя жизнь — как мешок муки, рассыпанный на ветру по колючим кустам, — перевел он произнесенное одним из чтецов.

— Нет, нет, — поправился он. — Как пыль на ветру. Моя жизнь — как пыль на ветру.

— Человек, потерявший надежду, — объяснил он.

— А знаете, — сказал Козларич про Иззи, — если вставить ему монокль и надеть цилиндр, он будет вылитый мистер Арахис.

28 октября. День рождения Козларича настал, и он, Иззи и Брент Каммингз собирались отправиться к полковнику Касиму, который настойчиво обещал устроить в честь именинника большой праздник.

— Готовы, ребята? — спросил Козларич солдат из своей группы безопасности.

— Готовы, куда мы денемся, — сказал один из солдат.

— Последнее время на дорогах редко что случается, — заметил старший сержант Барри Китчен, который за два срока в Ираке, по его собственным подсчетам, участвовал в двадцати пяти инцидентах с СВУ и перестрелках, причем из-за последнего взрыва ему, помимо небольших ожогов, перекрутило спину.

— Хорош болтать, — сказал другой солдат.

У каждого были по поводу этой поездки свои сомнения.

— Не думаю, что это будет замечательный день рождения, сэр, — сказал еще один. — Скорее всего, будут сплошные жалобы.

Каммингза тем временем беспокоила возможность засады. Определенное время, определенное место, определенный маршрут — праздник их ждет или ловушка?

— Этот Касим — он, конечно, замечательный парень… — сказал он накануне вечером, весь в раздумьях.

Свои сомнения испытывал и Иззи — правда, они в основном касались того, что дни рождения детей в Ираке праздновались, а взрослых — нет. По крайней мере тех взрослых, которых он знал.

— Честно говоря, мы ведь даже не помним своих дней рождения, — заметил он однажды, разговаривая с другим переводчиком об обещании Касима устроить Козларичу праздник.

— Когда тебе больше двадцати, никому уже до тебя нет дела, — согласился другой переводчик.

— Для детей мы что-то устраиваем, — сказал тогда Иззи. — Но себе нет, даже в годовщину свадьбы.

Он признался, что не знает дня своего рождения. В документах значилось 1 июля 1959 года, но для мужчин его поколения эти даты были условными: государственные органы делили таким образом население на возрастные группы для военной службы. Половина мужчин была записана как родившиеся 1 января, половина — как родившиеся 1 июля, и 1 июля означало только, что Иззи появился на свет в первом полугодии. Его мать говорила ему, что он родился во время весеннего сбора урожая, когда она ходила работать в поле, так что он мог несколько уменьшить интервал — но какой в этом смысл?

Примерно так же он относился и к смерти:

— Мы верим, что Бог в какой-то день нас создал и в какой-то день заберет. И не важно, дома мы сидим, работаем, сердце отказало, болезнь, пуля, СВУ — конец есть конец. Однажды ты родился, однажды умрешь. Что бы ты ни делал — это судьба. Только и всего. Никто не превысит свой срок, и от судьбы никто не уйдет.

Об опасностях, подстерегающих переводчика:

— Да, я знаю. Можно погибнуть в любую минуту. И я буду счастлив, если это просто будет пуля в лоб: я жду худшего. Может быть, меня кинут в кузов грузовика с двумя котами, с двумя голодными котами, и они растерзают мне лицо, будут жрать мое мясо, а потом меня прибьют к стене гвоздями, как Иисуса Христа, будут сверлить череп дрелью, отрезать от тела куски, стрелять в меня, жечь меня, а потом бросят труп на мусорную кучу, чтобы его ели собаки. Такое случалось. Так что, если меня убьют, пуля — это легко отделаться.

— Так когда у него день рождения? — спросил у Иззи про Козларича другой переводчик.

— Не знаю, честно говоря, — ответил Иззи.

— И как вы собираетесь его праздновать? — поинтересовался другой переводчик.

Как? Когда? Почему? Иззи понятия не имел. Но он определенно считал, что Козларичу надо отдать должное.

— Клянусь могилой матери, я никогда не видел американского офицера, который бы так хорошо, как подполковник К., понимал, что он делает, — сказал Иззи. Подполковник К. — тот редкий случай, заметил он, когда человек пытается хоть немного научиться по-арабски. Подполковник К. раздает детям сладости и футбольные мячи — иракский офицер такого ранга никогда не стал бы этого делать. Несколько недель назад у здания совета женщина в сломанном инвалидном кресле попросила помощи, и на следующий день подполковник К. дал ей новое инвалидное кресло. Женщина изумленно поблагодарила его, и Иззи, который переводил, было очень приятно.

Его теперешние сомнения заключались всего-навсего в том, будет ли кто-нибудь знать, что ему делать, как себя вести.

— Ас-салам алейкум, — произнес Козларич, входя в кабинет Касима. — Шаку маку?

Касим встал, приветствуя гостя. Он был в кабинете один. В помещении было темно — не из-за того, что хозяин хотел что-то скрыть, например, других гостей, готовых выскочить из-за дивана с криком «Сюрприз!», а из-за того, что не было электричества.

— Прошу. Садиться, — сказал Касим, пытавшийся учить английский, Козларичу на его родном языке.

Козларич сел. Иззи сел. Каммингз сел. Несколько солдат из группы безопасности сели. И казалось, что на этом все и закончится. Через несколько минут вошли и сели два местных деятеля, с которыми Козларич часто виделся. Иззи перевел: они жаловались, что какого-то их знакомого прошлой ночью задержали по подозрению в причастности к СФЗ-атакам.

— Так и быть. Я его сегодня же освобожу, — шутливо пообещал Козларич.

Пришедшие удивились.

— Нет, не освобожу, — сказал Козларич уже серьезным тоном, пришедшие вновь стали жаловаться, а им вдруг овладело ощущение одиночества. Дело было даже не в отсутствии праздника. Просто некоторые дни сами собой порождали чувство бесприютности, тоски по дому. Рождество. День благодарения. Вообще все праздники, как ни украшали к ним столовую на базе. Вырезанными из картона индейками. Вырезанными из картона фейерверками. Может быть, от этих картонных изображений становилось только хуже. И дни рождения — к ним ничего не украшали. Перед самым отъездом к Касиму он проверил электронную почту. Из Канзаса не было ничего, так что вот как ему предстояло провести вечер в свой день рождения: в темной комнате среди забывчивых чужаков, ни с кем из которых его не свела бы жизнь, если бы не «большая волна».

Дверь открылась, и вошел еще один человек, офицер из батальона Национальной полиции, которым командовал Касим. Он нес поднос с банками севен-апа. На одной встрече за другой он только это и делал: подавал севен-ап. Он был молод, застенчив и настолько не от мира сего, что несколько подчиненных Козларича задались целью сделать из него мужчину и однажды преподнесли ему подарок, который заказали через Интернет. Это была эротическая игрушка под названием «карманная киска». Он посмотрел на нее сначала непонимающе, потом со смущением, но, поскольку это был подарок от гостей, принял ее с благодарностью и никогда потом о ней не упоминал. Сейчас, любезный, как всегда, он обошел всех, предлагая прохладительный напиток, а оставшиеся банки убрал в холодильник, который стоял в углу кабинета.

Дверь снова открылась, и вошел мистер Тимими с двумя другими хроническими жалобщиками, которые как вошли и сели, так сразу и принялись за свое. В дальней стене комнаты было два больших окна, по доносившимся из-за них мужским голосам было ясно, что подходят еще какие-то люди, и Каммингз поглядывал на шторы — возможно, прикидывал, остановят ли они полет гранаты.

Дверная ручка, поворачиваясь, издала звук, вошел кто-то с фотоаппаратом, Касим пересек комнату и сел за свой стол.

Дверь открылась в очередной раз, и еще двое из людей Касима с трудом втащили огромный стол. Следом внесли блюда с курятиной, хлебом, салатом. Угощение было ровно такое же, каким Козларича потчевали уже много раз. Никаких столовых приборов, все берут еду влажными пальцами, остатки под конец выносят полицейским, дежурящим снаружи, — и только теперь случилось то, благодаря чему Козларич понял: сегодня будет иначе.

Касим протянул руку под стол, вынул квадратную коробку с надписью «Хрустящая» на крышке, положил ее на стол и на безупречном английском произнес, обращаясь к Козларичу, фразу, которую, похоже, долго разучивал:

— Угощайтесь, пожалуйста, пиццей.

Это и правда была пицца.

В ней были и помидоры, и сыр, и, кажется, колбаса, и почти наверняка кусочки курицы.

— Никогда еще не пробовал иракскую пиццу, — сказал Козларич, начиная смеяться, а Касим, достав из-под стола вторую пиццу, гордо заявил:

— Ирак — первая страна во всем. В терроризме. В еде.

И, казалось, в нарушенных обещаниях. Но сегодня одно обещание было исполнено. Козларичу устроили праздник по случаю дня рождения.

— Это немного, это малость, — с довольным видом сказал Касим, отходя теперь в сторону. Он заплатил за пиццу из своего кармана, хотя при теперешней жизни лишних денег у него не было. — Подполковник К. заслуживает гораздо большего.

Кто-то надул три воздушных шарика, Иззи прикрепил их к потолку клейкой лентой.

Настало время подарков. Ручка. Часы. Нож. Вставленное в рамку изображение крепостных ворот Вавилона. Дишдаша.

Жалобщики перестали жаловаться и поздравили именинника.

— Подполковник К. Один из наших лучших друзей, — сказал один.

— Как вы считаете, у Америки и Ирака будет долгое совместное будущее? — спросил другой.

— Я уверен, что мы всегда будем друзьями, — ответил Козларич.

— Друг, — сказал мистер Тимими, целуя Козларича в щеку.

— Друг, — сказал ему Козларич.

Но самым поразительным угощением, превзошедшим даже пиццу, был торт. Его три шоколадных яруса были покрыты глазурью в форме завитков и цветов. На каждом ярусе имелись свечи и бенгальские огни, а на самом верху красовалось большое картонное сердце с надписью.

«С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ПадПалковник К.!» — гласила она.

Чтобы зажечь свечи и бенгальские огни, в ход пошли зажигалки, и, когда все это загорелось и засверкало, когда несколько человек запели: «Happy birdhday to you», а другие, взяв флаконы с аэрозолем «искусственный снег», наполнили воздух снежинками, только циник мог остаться равнодушен. А Козларич в свои сорок два циником еще не был.

— Невероятно, — сказал он, осыпаемый искусственным снегом. Он ел торт. Позировал для фотоснимков. — Этот день мне запомнится как лучший день рождения из всех, какие у меня были в Ираке, — сказал он, а потом настало время уезжать.

Он подошел к Касиму, поблагодарил его и поцеловал в обе щеки.

— Когда у вас день рождения? — спросил он.

— 1 июля, — ответил Касим.

Надев бронежилет, Козларич вышел наружу. Он взял с собой подарки и воздушные шарики, и вдруг, повернув за угол, он лицом к лицу столкнулся с иракцами, чьи голоса за окнами слышал Каммингз. Их было несколько десятков. Это были солдаты Касима, сунниты и шииты, внушающие Касиму доверие и не внушающие, и, увидев Козларича с подарками и шариками, многие из них закричали.

Козларич шел дальше. С ним шли Каммингз и другие военные.

С ним шел Иззи — в очередной раз одновременно в обществе американцев, на которых работал, и иракцев, среди которых жил.

Такова была жизнь, которую предложила ему война. Но сейчас — редкий случай в этой жизни — он не переживал внутреннего конфликта и не испытывал стыда. Слушая неумолкавшие возгласы солдат, он смеялся.

— Рождество! Рождество! — кричали они ПадПалковнику К.