Хотя в 1710 году на короткое время должность великого визиря занял еще один представитель рода Кёпрюлю, лучшие времена для этой династии закончились вскоре после заключения Карловицкого мирного договора. В 1702 году слабое здоровье заставило Амджазаде Хусейна-пашу уйти в отставку после пяти лет пребывания на посту великого визиря, и впоследствии старшие отпрыски этой фамилии чаще занимали должности в провинциях, а не в центральном аппарате государственного управления. Злым гением Амджазаде Хусейна стал шейх-уль-ислам Фейзулла-эфенди, который был учеником, а затем и зятем Вани Мехмеда-эфенди, сделавшего карьеру благодаря покровительству со стороны отца Фейзуллы, занимавшего высочайшее положение среди священнослужителей Эрзурума. С детских лет султана Мустафы Фейзулла-эфенди был его воспитателем и наставником и впервые достиг выдающегося положения во время мятежа, поднятого военными в 1687–1688 годах. Тогда, после восхождения на трон султана Сулеймана II, он в течение непродолжительного времени занимал пост шейх-уль-ислама. Вскоре после вступления на престол Мустафы его снова выдвинули на пост главы духовной иерархии. И если методы, с помощью которых он получил это назначение, были весьма неординарными, то власть и покровительство, которыми он пользовался, были беспрецедентными и абсолютными. Его старший сын занимал должность регистратора потомков Пророка, его второй сын был главным судьей Анатолии, третий сын одно время служил судьей в Бурсе, четвертый был воспитателем одного из принцев, а один из его родственников являлся главным судьей Румелии. Министры правительства, такие как Амджазаде Хусейн, играли гораздо меньшую роль в сфере управления государством. Брачные союзы между представителями османской династии и членами семейств Кёпрюлю и Фейзулла-эфенди не могли сгладить имевшиеся противоречия. В автобиографии, которую Фейзулла-эфенди писал вплоть до 1702 года, есть описания судеб и состояний членов его семьи, и в ней же он утверждает, что являлся самым близким доверенным лицом султана и что по всем вопросам к нему обращались за советом. Но ему не пришлось долго пользоваться своим исключительным влиянием: его грубый отказ признать то, что его власть и стремление к величию должны иметь свои границы, в конце концов привел к тому, что подавляемое раньше недовольство все же вырвалось наружу, и в 1703 году он был убит во время кровавого мятежа, который помимо этого привел и к смещению Мустафы.

Со времени правления Мехмеда IV, сыном которого являлся султан Мустафа, Эдирне было любимым местом пребывания османского двора. Мятеж, вспыхнувший в 1703 году, называют «происшествием в Эдирне» и часто приписывают тому чувству разочарования, которое накопилось в османском обществе за годы совсем недавно закончившейся войны. Прошло двадцать лет с тех пор, как Мерзифонлу Кара Мустафа-паша потерпел поражение во время осады Вены, и хотя на последующих этапах этой войны туркам удалось одержать несколько побед, но стремление Мустафы II соблюдать условия Карловицкого договора многие рассматривали как подрыв чести мусульман. Последствия этого договора стали очевидны не сразу, поскольку демаркация новых, менее отдаленных, чем прежде, границ империи в Европе представляла собой длительный процесс, который в 1703 году все еще шел полным ходом и являлся наглядным подтверждением военных неудач Мустафы.

Во вторник, 17-го июля, в Стамбуле вспыхнул мятеж войск, которым было приказано направиться в отдаленное вассальное государство, расположенное в западной Грузии, чтобы подавить там восстание. Этот мятеж вскоре нашел широкую поддержку. Один высокопоставленный священнослужитель официально сделал весьма необычную правовую оценку, согласно которой не следовало проводить пятничную молитву. Это было актом открытого неповиновения, который означал, что султан уже не может полагаться на лояльность высшего духовенства и военных. Появились новые лидеры, которые заменили тех, кто скомпрометировал себя близостью с Мустафой 11 и Фейзуллой-эфенди, а главой переходного правительства, учрежденного в Стамбуле в противовес правительству в Эдирне, был поставлен родственник Амджазаде Хусейна-паши. Когда находившемуся в Эдирне Мустафе сообщили о том, что мятежники требуют передать им Фейзулла-эфенди, а самому султану и его двору вернуться на постоянное местопребывание в Стамбул, он арестовал делегацию, которая доставила эту петицию, а Фейзуллу-эфенди вместе с его семьей отправил подальше от города. Сам же сделал все приготовления, чтобы оказать сопротивление мятежникам. В то время великим визирем был Рами Мехмед-паша — один из двух переговорщиков, представлявших интересы Османской империи в Карловице. Он был протеже Фейзулла-эфенди, но к этому времени их отношения испортились, и мятежники рассматривали его как посредника.

Благодаря учреждению альтернативного правительства в Стамбуле события приобрели чуть ли не революционный характер. Но это была революция в османском стиле, характерной особенностью которого было смещение правящего монарха с последующей передачей престола другому представителю династии, а не полное ниспровержение господствующей системы государственного управления. Воспоминания о недавних кровавых беспорядках (тех, которые имели место в зимние месяцы 1687–1688 годов, когда мятежные войска погрузили Стамбул в атмосферу полного хаоса), должно быть, способствовали тому, что мятежники проявляли некоторую осторожность. Примером такого отношения является тот факт, что на каждом этапе своего восстания они испытывали необходимость получить санкцию со стороны духовенства. Последующие делегации, направленные из Стамбула в Эдирне, не получали никакого ответа, что заставило мятежников заподозрить султана в том, что он готовится к решающему поединку. Силы бунтовщиков значительно превосходили те силы, которые мог собрать султан, и 19 августа в битве при населенном пункте Хавса, расположенном на пол-пути между Эдирне и Стамбулом, его войска дезертировали, а сам он бежал в Эдирне. Стало ясно, что ему больше не на кого положиться. 24 августа султаном стал его брат Ахмед, а Мустафа прожил остаток своей жизни (ему было отведено еще шесть месяцев) в Самшитовых апартаментах дворца Топкапы, где он находился в заключении, когда был смещен его отец, Мехмед IV. Мемуарист Мустафы, Силахдар Финдиклили Мехмед-ага, считал высших чиновников этого султана виновными в измене и обвинял их в том, что они пришли к взаимопониманию с самозваными визирями временного правительства, а потом исчезли из вида, бросив смещенного султана в тот момент, когда он более всего в них нуждался.

Когда мятежники, переключив внимание с сиюминутных задач своего восстания, сосредоточились на будущих перспективах, наступила анархия. Передача власти от сторонников Мустафы сторонникам Ахмеда III оказалась процессом, который сбивал с толку. Ведь даже после того, как Ахмед был возведен на престол, оставалась проблема того, чьи полномочия признавать законными, если все государственные чиновники и придворные сбежали из Эдирне и скрывались в сельской местности. Силахдар Финдиклили Мехмед-ага сообщал, что Фейзулла-эфенди со своей семьей перебрался из Эдирне в город Варна на Черном море и что, когда он искал судно, которое перевезло бы их в Трабзон, лежавший на пути в его родной город Эрзурум, он был схвачен агентами мятежников и заключен под стражу в цитадели Варны. Фейзулла-эфенди сумел тайно от Рами Мехмеда-эфенди ознакомиться с его посланием, в котором тот убеждал нового султана в том, что бывшего шейх-уль-ислама нужно отправить в ссылку на Эвбею. Фейзулла-эфенди выехал туда, но не успел он удалиться на значительное расстояние, как снова оказался в опасности: его попытались схватить мятежники, у которых был совсем другой приказ, уже смещенного султана Мустафы. Но местные власти подчинились приказу султана Ахмеда, и Фейзулла-эфенди вместе со всеми своим людьми направился в Эдирне. Целый день они провели в дороге и на ночь остановились в расположенном за стенами города караван-сарае. В этот момент туда прибыли чиновники, которым было поручено произвести опись имущества Фейзуллы-эфенди. Ими руководил Дефтердар Сары Мехмед-паша. Теперь этот летописец войны 1683–1699 годов выполнял первую из возложенных на него обязанностей: он действовал как главный казначей империи. Впрочем, в суматохе тех месяцев он скоро лишился этой должности. Последствия были понятны. Набросившись на него с проклятиями и обвиняя его в том, что он еретик, чиновники приступили к своей работе. Фейзуллу-эфенди, его сыновей и всех, кто с ним был, раздели до нижнего белья и посадили на простые повозки, запряженные волами. На протяжении всего пути в Эдирне они находились под пристальным наблюдением группы вооруженных янычар, котррые осыпали их проклятиями, а в городе их бросили в тюрьму. В течение трех дней и трех ночей их пытали, но ни он сам, ни его сыновья так и не рассказали, где спрятаны их богатства. После того как еще более мучительная пытка не принесла никаких результатов, о ситуации сообщили султану, и была дана фетва, которая санкционировала казнь бывшего шейх-уль-ислама. Фейзуллу-эфенди вывели из тюремной камеры, посадили на ломовую лошадь и под брань и проклятия толпы, состоявшей из священнослужителей, янычар, мятежников и городской черни, заставили ехать на блошиный рынок, где его обезглавили. Ступни ног его трупа привязали к отрубленной голове и около трехсот немусульман, в том числе и священники (которых смогли собрать только силой) прошли по всему городу, волоча за собой расчлененное тело Фейзуллы-эфенди. Через полтора часа труп был сброшен в реку Тунка, которая течет через город. Голову Фейзуллы-эфенди насадили на шест и, выставив напоказ, обошли с нею казармы янычар, а потом тоже сбросили в реку. Нам не следует забывать о том, что Силахдар Финдиклили Мехмед-ага был верным слугой Мустафы II, а значит, и сторонником Фейзулла-эфенди. По его словам, он рассказал об этих событиях только для того, чтобы продемонстрировать насколько бедственным было тогда положение в империи. Одной из самых поразительных деталей этого леденящего кровь представления является то, что, по его наблюдению, когда тело бывшего шейх-уль-ислама волокли по улицам Эдирне, в городе зажгли курильницы с фимиамом — чтобы никто не счел, что он умер как мусульманин. Высшие круги духовенства едва ли испытывали к нему сочувствие, поскольку его стремительный взлет к вершинам власти и пренебрежение к тем пределам, которые ограничивали власть шейх-уль-ислама, отдалили его от них. Один неизвестный автор, который явно имел отношение к этим событиям, сообщал, что опознанные средства Фейзуллы-эфенди были переданы казначейству и частично использованы для удовлетворения громких требований военных вернуть им задолженности по оплате и премии, которые они традиционно получали при вступлении на престол нового султана. Остаток крупной суммы долга погасили за счет доходов египетской казны и поступлений, которые давали земли, принадлежавшие новому султану, его матери, великому визирю и прочим. Старший сын Фейзуллы-эфенди, которого Мустафа II назначил преемником шейх-уль-ислама, был казнен в Стамбуле, а его тело брошено в море. В ходе той же чистки были убиты и два сына проповедника Кадизадели, Вани Мехмеда-эфенди.

Зачинщики восстания, которые сами из себя сформировали альтернативное правительство, вскоре были либо отправлены в ссылку, либо казнены, но взрывоопасные события 1703 года нашли дальнейшее продолжение: в 1706 году некоторые государственные чиновники среднего звена, принимавшие участие в мятеже, а затем лишенные своих должностей, организовали заговор с целью сместить султана Ахмеда и возвести на трон одного из его сыновей. Но на них донесли, и самые упорные из них были задушены, а их тела сброшены в море. Это был рискованный шаг, потому что в 1649 году столь же позорный конец и лишение права на погребение по мусульманскому обычаю стали причиной восстания под предводительством Гюрджю Абдулнеби. Спустя несколько месяцев появился претендент на трон Османской империи. Объявив себя сыном султана Мехмеда IV, а значит, и братом Мустафы II и Ахмеда, он отправился морем из Северной Африки на Хиос, взяв с собой документы, которые должны были подтвердить его слова. По Стамбулу поползли слухи, согласно которым он собрал недовольных в Анатолии и провозгласил себя султаном в Бурсе. По распоряжению султана Ахмеда его обезглавили, а голову выставили напоказ за стенами дворца Топкапы.

Следствием Карловицкого договора стали не только волнения внутри империи, но также и перемены в ее взаимоотношениях с внешним миром. Первым признаком такого сдвига было то, что мирные переговоры впервые вел высокопоставленный представитель османской бюрократии, а не какой-нибудь паша, то есть представитель военных. Впоследствии стало нормой использовать чиновников канцелярии в качестве переговорщиков. Европейские государства стали понимать, что Османская империя больше не обладает той силой, которая прежде позволяла ей бросать им вызов. Поэтому в XVIII столетии все чаще дипломаты, а не военные определяли условия столкновений Османской империи с ее европейскими соседями, и в качестве способа решения международных разногласий предпочтение все чаще отдавали переговорам, а не открытой агрессии. В период между 1739 и 1768 годами дипломатические инициативы принесли мир на западные рубежи империи. Но прежде империи было суждено впутаться в целый ряд конфликтов, причем не все они оказались для нее успешными.

При Петре Великая Московия, которую с тех пор стали называть Россией, представляла собой обширную державу, у которой на тот момент времени еще не было ресурсов, необходимых для обеспечения полномасштабных военных операций на чрезвычайно отдаленных фронтах. На западе грозным противником являлась Швеция, которая препятствовала выходу России к Балтийскому морю, что было решающим условием осуществления планов царя Петра по развитию подчиненных ему территорий. Столь же важным условием был и доступ на юге к Черному морю, а также к теплым морям за его пределами. В 1699 году Петр заключил союз с Данией, а также с польско-литовской Речью Посполитой с тем, чтобы проложить себе путь к Балтике. Известие о том, что с султаном заключен мир, способствовало тому, что в августе 1700 года он объявил войну Швеции и, присоединившись к своим союзникам, вступил в конфликт, получивший название «Великая северная война». Несмотря на давние дружеские отношения, Османская империя отклонила просьбы шведов о помощи. Придя на выручку расположенной на берегу Финского залива крепости Нарва, осажденной превосходившей численностью, но плохо снабженной русской армией, которая не получила никакой помощи от своих союзников, двадцатилетний шведский король Карл XII (которого турки называли «Карл Железная башка»), двинулся на юг, чтобы действовать против польского короля Августа II. В 1701 и 1702 годах, когда он вел военные действия в Польше, русские совершали частые вторжения в Ливонию (находившуюся на юге сегодняшней Эстонии и севере сегодняшней Латвии), а в мае 1703 года они взяли небольшую крепость в устье реки Невы. Петр получил плацдарм на Балтике, а построенная там деревня с деревянными домами стала быстро разрастаться. Как утверждает один современный историк, «основание Санкт-Петербурга… было равносильно утверждению, что… Карл XII, хотя еще и непобедимый на поле брани, уже проиграл войну».

Весной 1706 года в Стамбул поступило сообщение от крымского хана, явно подстрекаемого великим визирем Балтаджи («Алебардщик») Мехмед-пашой, в котором говорилось, что русские угрожают черноморским рубежам Османской империи, и ему на помощь была выслана эскадра военных кораблей. Османо-российские отношения были напряженными, и военные действия между Россией и Швецией стали отвечать интересам Османской империи, которая во время военной кампании 1708 года шла в кильватере политики воевавшего в России Карла XII. В мае 1708 года Карл прошел через всю Литву и, соблазнившись преследованием отступавшей русской армии, продвинулся как никогда далеко на восток. Но Петр приказал уничтожать все, что могло быть использовано шведскими войсками, и они, переправившись через Днепр, повернули на юг и вступили в пределы Украины, где, как ожидалось, ситуация со снабжением будет более благоприятной. В начале ноября Иван Мазепа, который был казачьим гетманом Левобережной Украины (только эта часть Украины осталась за казаками после того, как в 1700 году Польша отменила гетманство в Правобережной Украине), перешел на сторону Карла, но его главная база в Батурине, находившемся в 150 километрах к северо-востоку от Киева, была безжалостно разграблена русскими, а долгожданные запасы продовольствия уничтожены.

Зима 1708–1709 годов оказалась чрезвычайно холодной, и Карл обнаружил, что его армия обездвижена в степях Украины, так как сотни его людей замерзли насмерть. В марте 1709 года запорожские казаки (занимавшие нижнее течение Днепра) высказались в пользу Карла, но в мае их базы были уничтожены русскими войсками, после чего рухнули всякие надежды на то, что их поддержка переломит ситуацию. И наконец, в июле по совету Мазепы Карл осадил город Полтава, расположенный юго-восточнее Киева. Царь Петр прибыл туда, чтобы снять осаду, и в конце месяца наголову разбил шведов. Сначала Карл пытался найти убежище в расположенной в устье Днепра османской крепости Очаков, но позднее двинулся в направлении Тигина на Днестре. Там, за стенами этого города, он основал поселение. Из устроенного самому себе изгнания он продолжал править Швецией, но его поражение под Полтавой возвестило о том, что страна лишилась статуса «великой державы». Полтавская битва окончательно решила судьбу Украины, так как казачье государство на левом берегу Днепра оказалось под еще большим контролем со стороны русских.

Несмотря на претензии русских, которые утверждали, что, позволяя шведскому королю оставаться на своей земле, турки нарушают условия мирного договора 1700 года, султан Ахмед и его великий визирь Чорлулу Али-паша надеялись использовать присутствие Карла как козырь, который поможет улучшить условия мирного договора с Россией. Сначала дипломатия работала против Карла и привела к тому, что в начале 1710 года мирный договор был продлен, и стороны заключили соглашение об условиях его возвращения в Швецию. Но Карл отказался уезжать из Тигина и плел интриги против Чорлулу Али, на которого он возложил ответственность за политику уступок России. Интриги, связанные с присутствием Карла и его сторонников на османской территории, привели к смещению нескольких высокопоставленных чиновников, в том числе и великого визиря, который впоследствии был казнен.

Более агрессивная политика в отношении России отчасти сложилась под влиянием Карла и других «северян», которые нашли убежище в Османской империи. Когда в конце 1708 года Карл двинулся на юг и вступил в пределы Украины, он надеялся на то, что скоро получит поддержку со стороны турок. Понятно, что Карлу и его сподвижникам, которые видели себя жертвами русской военной мощи, было выгодно убедить турок в том, что в их общих интересах остановить русское военное продвижение. Хотя в целом османское правительство не испытывало желания вступать в противоборство с Россией, были и те, кто выступал за решительные действия. Наиболее заметным среди них был крымский хан Девлет Гирей II. Антироссийская политика, которую он проводил независимо от турок, была столь же бескомпромиссной, как и политика Швеции. Крымские ханы издавна проявляли способность использовать в своих целях настроения правящих кругов Стамбула, а их самих назначали и заменяли в зависимости от того, в какой степени их деятельность была полезна для достижения более широких стратегических целей текущего момента. В данном случае высшее духовенство проявило желание прислушаться к мольбам Девлет Гирея, который выступал от лица тех, кто оказался на пути экспансии России на юг, а янычары горели желанием отомстить за случившуюся в 1696 году потерю Азова (которому Петр уделял почти такое же внимание, как и Петрограду — Санкт-Петербургу, который был его «окном на запад»).

Сообщения, приходившие с северных рубежей Османской империи, были лишним подтверждением того, что Петр представляет угрозу, и в ноябре 1710 года турки объявили России войну. Всю зиму шла подготовка к военным действиям, и 19 июля 1711 года авангарды двух армий (русскую армию возглавлял сам Петр) столкнулись друг с другом на реке Прут, притоке Дуная. В ту ночь подразделения татар переплыли реку, чтобы вступить в бой с русскими, а турецкие саперы обеспечили безопасность мостов через Прут, что позволило переправиться через реку остальной османской армии, которая намного превосходила русских. Войска Петра отошли на некоторое расстояние от места боя на реке, и, хотя он обнаружил, что окружен, а все необходимые припасы заканчиваются, его солдаты на первых порах отражали бешеные атаки турок на их позиции. 22 июля, после того, как русские были атакованы силами, во главе которых стоял великий визирь и главнокомандующий, Балтаджи Мехмед-паша, Петр предложил условия, на которые Балтаджи Мехмед охотно согласился. Однако из-за увиливаний русских и нерешительности турок в отношении того, продолжать ли войну, Адрианопольский договор, как его называют на Западе, был ратифицирован только в 1713 году. По его условиям Россия теряла все, что она приобрела в 1700 году. Остается только догадываться, почему Балтаджи Мехмед не сумел до конца использовать свое несомненное преимущество, и строить гипотезы о том, смогла бы изменить ход истории более решительная позиция Османской империи. Утверждения, что туркам не хватало ресурсов или желания втягивать себя в очередную и, возможно, длительную войну, не представляются убедительными по причине действий султана, который уволил Балтаджи Мехмеда и заключил его в тюрьму. Спустя много лет, в 1763 году, Фридрих Великий спрашивал об этой битве на Пруте у изощренного османского политика Ахмеда Резми-эфенди, который тогда был посланником в Берлине. Ему было сказано, что отказ турок продолжать сражение был продиктован великодушием султана.

В октябре 1714 года Карл XII и окружавшие его громкоголосые «северяне» со своими спорами и раздорами (к тому времени Мазепа умер в Тигине, и в это окружение вошли преемник Мазепы, казачий гетман Пилип Орлик, а также посланник Карла при дворе султана, поляк Станислав Понятовский) наконец-то покинули территорию Османской империи. Но прежде они успели вывести из себя своих хозяев. В начале 1713 года двор Карла, расположившийся неподалеку от Тигины, был атакован находившимися в этой местности силами турок и крымских татар, которые взяли в плен и его самого, и некоторое количество его людей. Султан выразил гнев, но Карла и его людей сначала увезли в Димотику во Фракии, а затем в Эдирне, где короля вплоть до ратификации мирного договора с Россией держали как козырную карту. Великая северная война закончилась только в 1721 году. В 1718 году Карл был убит в Норвегии, где он сражался с датчанами, а Петр умер в 1725 году; и ни одному из них не пришел на смену монарх, наделенный такими же способностями, какими обладали эти двое.

Впрочем, история взаимоотношений Карла XII с турками не заканчивается вместе с его отъездом и даже вместе с его смертью. Он покинул Османскую империю, находясь в финансовой задолженности как перед султаном, так и перед частными заимодавцами. Поэтому, в 1727–1728 и 1733 годах в Стокгольм были направлены посланники, с целью выработки графика выплат по задолженностям султану, сумма которых составляла приблизительно три миллиона золотых талеров. В 1738 году наконец было достигнуто соглашение: османскому казначейству выплачивалась одна треть этого долга, а взамен остальной суммы был затребован полностью оснащенный семидесятипушечный фрегат и 30 000 мушкетов. По пути в Стамбул фрегат потерпел кораблекрушение неподалеку от Кадиса, но другой шведский военный корабль с грузом боеприпасов и десятью тысячами мушкетов на борту прибыл в пункт назначения, что вполне устроило турок. Оставшийся долг сочли погашенным, когда они приняли шведское предложение о поставке еще 6000 мушкетов.

Отправной точкой войны, которую Османская империя вела против Венеции на Пелопоннесе в период между 1715 и 1717 годами, стали восстания против османского правления в Черногории, которые были спровоцированы призывами Петра Великого оказать помощь своим единоверцам на Балканах (похожими на призывы австрийского императора Леопольда, с которыми он обратился в 1690 году в разгар своей долгой войны с султаном. Сам же Петр выступил с ними в начале 1711 года.) После поражения Петра на Пруте черногорцы нашли убежище от османских властей на принадлежавших венецианцам территориях Далмации. Губернатору Боснии Нуман-паше (сыну бывшего генерала и великого визиря Кёпрюлю Фазыла Мустафы-паши, который после смещения Чорлулу Али-паши сам кратковременно занимал пост великого визиря) было приказано подчинить черногорцев, и он доложил в Стамбул, что Венеция нарушает условия Карловицкого договора. Турки объявили войну в январе 1715 года, и поскольку успех этой кампании главным образом зависел от военно-морской мощи, приготовлениям флота уделялось особое внимание.

Ущерб, нанесенный этими призывами и тем, что по условиям договора турки потеряли Пелопоннес, был возмещен капитуляцией или взятием нескольких наиболее важных со стратегической точки зрения крепостей полуострова. Однако Венеция заключила пакт о взаимной обороне с Австрией, которая опасалась, что победы турок станут угрожать ее границам в Хорватии. Вместо того чтобы вслед за первыми успехами кампании взять Венецию, как это мечтал сделать султан, туркам пришлось сражаться на двух фронтах — а этого никак не ожидало османское правительство. Переговоры оказались безрезультатными, и в 1716 году великий визирь Силахдар Али-паша повел армию на Белград, а флот отправился блокировать Корфу.

Некоторые члены правительства считали недальновидным вступать в войну с Австрией, но к их мнению не прислушались. Мобилизация проходила медленно, поэтому численность войск была недостаточной, и когда 5 августа армии противоборствующих сторон сошлись возле Петроварадина, который на последних этапах войны 1683–1699 годов служил австрийцам передовой базой, их силам под командованием принца Евгения Савойского потребовалось всего пять часов, чтобы наголову разбить турок. В этой битве Силахдар Али-паша был убит. Плохо шли дела и на Корфу, где новости о поражении под Петроварадином настолько обескуражили турок, что они сняли осаду. Из Петроварадина принц Евгений направился в Банат, и после нескольких недель осады крепость Тимишоара капитулировала. В 1717 году он привел австрийскую армию к великой победе над превосходящими силами противника, когда вновь изгнал турок из Белграда, а затем, двигаясь по долинам балканских рек, продолжил наступление на юг и, проникнув в глубь территории Османской империи, заставил встречавшееся на его пути население покидать свои дома и в панике бежать в Стамбул.

В течение восьми лет трансильванский князь Франциск II Ракоши боролся за то, чтобы добиться от Габсбургов терпимого отношения к своим сторонникам-кальвинистам и признания независимости Трансильвании, но в феврале 1711 года он был вынужден бежать в Польшу, ас 1713 года жил во Франции. В начале 1718 года его пригласили в Эдирне, и на аудиенции у султана был выработан план, согласно которому ему следовало попытаться восстановить княжество Трансильвания. Но прежде чем это случилось, турки согласились на условия мира с Австрией. Хотя он уже не мог оказать никакой реальной помощи туркам в Венгрии, с августа 1718 года и до самой своей смерти в 1735 году он и его свита считались гостями Османской империи и оставались в городе Текирдаг (Родосто), расположенном западнее Стамбула, на северном берегу Черного моря, где он был поглощен планами противодействия Габсбургам.

После того как в мае 1718 года великим визирем стал Невше-хирли Дамад-паша, османское правительство проявило готовность подумать о заключении мира. Переговоры проходили в расположеном юго-восточнее Белграда Пожареваце (Пассаровице). Посредниками, как и в Карловице, были британский и голландский послы при дворе султана. За счет турок Австрия сохранила за собой Белград и Темешвар и сдвинула свои рубежи к Нишу. Это соглашение восстановило границы Венгрии и Хорватии в том виде, какой они имели до военных кампаний султана Сулеймана I. Помимо прочего, Австрия расширила доступ к торговле с территориями, входившими в сферу влияния Османской империи. Союзник австрийцев, Венеция, оказалась в еще более невыгодном положении, чем даже Османская империя: турки оставляли за собой Пелопоннес, а Венеция сохраняла свои завоевания в Далмации.

Войска Османской империи могли вести боевые действия на отдаленных рубежах, но повседневная деятельность правительства ни на минуту не останавливалась. Как только затихли самые неистовые проявления мятежа 1703 года и двор вернулся в Стамбул, в правительстве и в общественной жизни постепенно установилось некое новое равновесие. Сместили старых и назначили новых визирей; прибыли иностранные посланники, чтобы согласно традиции передать новому султану поздравления от своих монархов. Шах Ирана прислал «огромного слона».

Потрясение, вызванное условиями Карловицкого мира, и кризис, обусловленный «инцидентом в Эдирне», разрушили старые устои, но воспоминания о них постепенно стирались из памяти. И все же всевластие династии Кёпрюлю не было заменено всевластием Фейзуллы-эфенди, поскольку передача таких властных полномочий клерикальной династии потребовала бы невообразимых изменений в мировоззрении как представителей правящего класса, так и простых подданных султана. Принцип, согласно которому династии вельмож принимали законное участие в управлении государством, был установлен в тяжелые годы середины XVII столетия, когда сменявшие друг друга на высоком посту представители династии Кёпрюлю доказали, что они способны справиться с опустошительным хаосом, вызванным борьбой янычар, придворных и недовольных военных из провинций, предъявлявших свои претензии на долю властных полномочий. В начале XVIII века рухнула прежде используемая ими монополия на близкие отношения с правящей османской династией, и род Кёпрюлю стал единственной династией вельмож, получившей доступ к власти.

Султан Ахмед пытался сбалансировать власть вельмож и сделать так, чтобы их интересы совпадали с интересами османской династии. Помимо нескольких сыновей, у Ахмеда было тридцать дочерей, и на многих страницах хроник того периода сохранились отчеты об их рождении и свадьбах (но также и о том, как они умирали, поскольку многие из них скончались молодыми). Теперь, в отличие от османских принцев, которые на протяжении столетия находились в изоляции в султанском дворце, османские принцессы впервые должны были сыграть публичную роль. Освященная веками практика бракосочетания государственных деятелей с принцессами, которая гарантировала их преданность османской династии, нашла дальнейшее продолжение, поскольку теперь, если принцессы становились вдовами, их снова выдавали замуж за представителей других династий. Шесть дочерей Ахмеда заключили семнадцать браков: чаще других выходила замуж Салиха Султан, у которой было пять мужей. Новый международный ландшафт, который начал складываться после Карловица, привел к тому, что и внутри страны, и за ее рубежами возникла необходимость вновь определить характер и составные части османской державы, и в этом отношении плодовитость Ахмеда III оказала содействие расширению старой практики заключения браков между принцессами и государственными деятелями, что способствовало установлению стабильности среди династий вельмож, которые теперь получали часть властных полномочий османской династии.

Неписаный договор между султаном и вельможами давал последним, в обмен на их преданность, преимущества близости к царствующей династии, позволяя им удовлетворять потребности их собственных растущих династий. Таким образом, к расходам на ведение войны, куда традиционно уходила наибольшая часть государственных доходов, прибавились расходы на содержание и сохранение многих независимых династий, порожденных браками султанских дочерей. Для финансирования их причуд требовались деньги, поэтому шли поиски новых решений, позволявших оплачивать как предметы роскоши, на которые, по их мнению, они имели право, так и благотворительную деятельность, которую они считали своей обязанностью. Реструктуризация налогообложения, начатая в 90-е годы XVII века в связи с вызванным войной истощением финансов (наиболее заметными приметами этой реструктуризации были реформа подушного налога и введение пожизненного права сбора налогов), совпала с явным оживлением в первой половине XVIII столетия региональной торговли, что помогло османскому государству восстановиться и позволило его состоятельным жителям еще больше разбогатеть.

Когда Ахмед взошел на трон, введенная в 1695 году система пожизненного права собирать налоги все еще находилась в стадии эксперимента. Хотя теоретически на это право могло претендовать любое лицо мужского пола, вскоре стало ясно, кто получает пожизненную ренту с новой фискальной системы. Потенциальному покупателю нужен был доступ к финансовым средствам, чтобы на торгах, где эти должности выставлялись на продажу, подкрепить ими свое стремление получить пожизненное право собирать налоги, но гораздо легче это было сделать тем, кто уже был богат (например, высокопоставленным офицерам и представителям высшего духовенства) и кто мог использовать для этого государственные средства. Те, кто не обладал личным капиталом, достаточным для того, чтобы самому внести необходимый вклад, мог сделать это на паях с другими членами семьи или партнерами по бизнесу или занять деньги у финансистов-немусульман (главным образом у тех, кто жил в Стамбуле, и у армян), которые, имея доступ к европейскому капиталу, в значительной степени обеспечивали финансовые потребности османской экономики: на самом деле их участие было необходимым компонентом системы.

Не было недостатка в покупателях потенциально прибыльной должности сборщика налогов, и конкуренция повышала аукционную цену, что было выгодно казначейству. Не прошло и двух лет с момента введения новой системы, как казначейство, которое постоянно искало средства, чтобы финансировать продолжавшуюся войну, заставило власти расширить пределы стоимости выставлявшегося на торги пожизненного права собирать налоги. Первоначально эта система была предназначена для того, чтобы реорганизовать финансовое управление принадлежавшими империи земельными участками, которые уже сдавались в аренду по краткосрочным контрактам. Теперь участки, принадлежавшие визирю, и земли, первоначально отведенные под содержание гарнизонов или кавалерийских подразделений, попадали под действие новых установлений.

Тех, кто покупал пожизненное право собирать налоги, вполне удовлетворяло обещание получить гарантированный источник доходов, но вскоре выяснилось, что выгодные условия, на которых вводилась эта система, оказались чрезмерно щедрыми, и в 1715 году, вскоре после того, как была объявлена война Венеции, права большинства пожизненных сборщиков налогов были аннулированы. В 1717 году незадолго до назначения Невшехирли Дамад Ибрагима-паши на пост великого визиря произошло очередное изменение политического курса, и эти права были возвращены их прежним обладателям за половину своей первоначальной стоимости. Вкладчиков особенно привлекали ликвидные активы, то есть доходы, получаемые от таких несельскохозяйственных налогов, как различные таможенные пошлины и акцизные сборы, которые росли по мере расширения торговли. Однако поразительно то, что ко времени вступления Ахмеда на престол система, также предназначенная для оживления сельского хозяйства восточной Анатолии и арабских провинций, вызвала географический перекос: самые дорогостоящие (а значит, и самые привлекательные) места для пожизненных сборщиков налогов оказались на Балканах, а не на востоке империи.

Еще одно изменение системы заключалось в том, что после 1714 года члены традиционного класса налогоплательщиков уже не могли претендовать на получение пожизненного права собирать налоги, даже если они и обладали достаточными средствами, чтобы его выкупить. В результате выгоду из этой системы извлекали главным образом члены мусульманской элиты — около тысячи бюрократов, военных и духовных лиц, преимущественно живших в Стамбуле, вдалеке от источников своих доходов. Главными бенефициариями системы стали и многие дочери Ахмеда III, а также его преемники (принцессы были единственными лицами женского пола, которые могли обладать пожизненным правом сбора налогов), они обладали земельными владениями и правами взимать таможенные пошлины, в особенности на Балканах. Управление сбором налогов в провинциях осуществлялось людьми, хорошо знающими местные условия, а получаемая ими доля с налоговой «выручки» заставляла их проявлять финансовый интерес к вознаграждениям, которые давало им это предприятие. В то время доступ даже самых состоятельных провинциалов к вознаграждениям, которые приносил сбор налогов, был лишь незначительно расширен введением аукционов в центрах, расположенных за пределами Стамбула, поскольку на этих аукционах не выставлялось на продажу право взимать налоги с горожан и с торговли, например рыночные пошлины, и торги были ограничены сбором налогов с населения деревень и с доходов, которые приносило сельское хозяйство. Впрочем, мелким вкладчикам давали место на рынке: при удачном стечении обстоятельств они тоже могли скопить некоторое состояние, что побуждало их с благосклонностью относиться к новым финансовым установлениям, а значит, и кдеятельности государства. Поддержка вельмож, которой Ахмед пользовался во время своего царствования, указывала на то, что поступившая в распоряжение государства новая система распределения вознаграждений вполне удовлетворяла тех, кто в иных обстоятельствах мог бы поставить под сомнение авторитет государства.

Экспорт сырьевых материалов (преимущественно зерновых, шерсти, хлопка и сухофруктов), которые потребляли зарождавшиеся в Западной Европе отрасли обрабатывающей промышленности, являлся одним из признаков новой экономической взаимозависимости, частью которой теперь становилась и Османская империя. С самого начала семнадцатого столетия основным центром экспортной торговли был Измир, а вторым крупнейшим центром постепенно становился порт Фессалоники. В XVIII веке уже не шерсть, а хлопок стал главной статьей экспорта Османской империи. Для внутреннего потребления турки производили в маленьких мастерских простой и недорогой текстиль, но в начале XVIII столетия они попытались наладить производство более тонких и более специфичных тканей, поступавших из Европы, что позволило бы им снизить зависимость от импорта и ликвидировать дефицит таких тканей. Восстание 1703 года привело к резкому сокращению начатого при содействии Рами Мехмеда-эфенди производства шерстяных тканей, но в 1709 году производство возобновилось и продолжалось вплоть до 1732 года, когда оно было окончательно прекращено, потому что качество продукции оказалось недостаточно высоким, а цена не выдерживала конкуренции с импортной продукцией. Государственное производство парусины для военного флота началось в 1709 году и, несмотря на различные превратности, продолжалось до XIX века включительно. С 1720 года государство стало принимать участие и в производстве шелка, ткани, которой отдавали предпочтение богатые, но которая начиная с середины столетия уже не могла конкурировать с шелком, произведенным на отечественных частных фабриках.

С Англией издавна установились сердечные отношения, но в начале XVIII века, Франция заменила англичан и стала главным торговым партнером Османской империи. Отражением этого стало дальнейшее укрепление дипломатических отношений. У Франции и Османской империи была долгая история стратегических связей, в основе которых лежала их общая заинтересованность в оказании противодействия державе Габсбургов, а реорганизация французской торговли, проведенная после 1670 года по инициативе талантливого министра короля Людовика XIV, Жана Батиста Кольбера, позволила французским купцам извлечь выгоды из того, что в 1699 году военные действия были прекращены.

После войн Священной лиги и войн за Испанское наследство, после Великой Северной войны, после Карловица, восстания 1703 года и войн с Россией, Австрией и Венецией наступил мир и в Западной Европе, и вдоль западных рубежей Османской империи. Теперь не только война побуждала султана направлять посольские миссии своим европейским собратьям. Именно в Париж был отправлен в 1720 году Йирмисекиз («Двадцать восемь») Челеби Мехмед-эфенди (получивший такое имя потому, что он принадлежал к 28-му янычарскому полку), который привез известие о том, что султан соблаговолил дать Франции разрешение отремонтировать церковь Гроба Господня в Иерусалиме. Это была информация, которую вполне можно было передать с гораздо меньшей помпой, сделав это даже через французского посланника в Стамбуле. Но согласно указаниям, полученным от великого визиря Невшехирли Дамад Ибрагим-паши, Челеби Мехмед должен был «посетить крепости и фабрики и тщательно изучить методы приобщения к цивилизованности и получения образования и сообщить о тех из них, которые подходят к применению в Османской империи». В сущности, он был первым официальным атташе Османской империи по культуре. Он следовал полученным инструкциям и, вернувшись на родину, представил полный доклад о сделанных им наблюдениях. За год до этого сам Дамад Ибрагим ездил в Вену, чтобы ратифицировать Пожаревецкий договор, и был хорошо осведомлен обо всем, чему можно было научиться за пределами Османской империи.

Наблюдения, сделанные Йирмисекиз Челеби Мехмедом-эфенди, оказали положительное влияние на тех, кто теперь пришел к власти, и они оценили пользу мирных контактов с Западом. Турки всегда были восприимчивы к технологическим инновациям, если им казалось, что они отвечают практическим потребностям и их можно приспособить к существующим культурным традициям. Так, еще до осады Константинополя они уже использовали артиллерию, а с XVI века — ручное огнестрельное оружие. К ужасу правящих кругов того времени, огнестрельное оружие было вполне доступно, и оно нарушило баланс власти внутри империи, вызвав значительные социальные потрясения, в особенности в Анатолии, поскольку по всей этой местности бродили вооруженные люди. Европейские напольные и ручные часы, фарфор и ткани, напротив, были безделушками, доступными и легко входившими в обиход состоятельных людей, просто новинками, явно не обладавшими потенциальными возможностями оказать вредное воздействие на существующий общественный порядок. Обмен такими товарами между империей и Западом имел долгую историю, восходящую к эпохе Возрождения, а в те годы, когда Невшехирли Дамад Ибрагим-паша занимал пост великого визиря, такие товары благодаря росту торговли стали намного доступнее, чем когда-либо прежде.

Быстрота, с которой такие потребительские товары входили в обиход тех, кто мог их себе позволить, была лишь одним из проявлений возрождения активной общественной жизни. Султан Ахмед III использовал публичные демонстрации и показное покровительство, чтобы способствовать достижению своей цели, заключавшейся в том, чтобы заставить удачу вновь повернуться лицом к османской династии. Расточительной церемонией он отметил состоявшуюся в 1709 году свадьбу своей старшей дочери, пятилетней Фатимы Султан (которая позднее вышла замуж за Невшехирли Дамад Ибрагим-пашу) и почти сорокалетнего Силахдара Али-паши. Дамад Ибрагим, который стал великим визирем в 1718 году, поддерживал стремление султана использовать публичные церемонии и демонстрации в качестве инструмента, с помощью которого он производил впечатление и на представителей правящего класса, и на тех, кем правили. В 1720 году роскошным пятнадцатидневным празднованием был отмечен обряд обрезания четырех уцелевших сыновей Ахмеда. В память об этом событии были выполнены два великолепно иллюстрированных манускрипта с прозой (один предназначался султану, а другой великому визирю). Текст принадлежал перу Сеида Хусейна Вехби, а иллюстрации сделал художник по имени Левни, который был выдающимся придворным живописцем того времени. Эта книга была второй и последней книгой, посвященной монархическим празднествам: первой была книга, выпущенная в 1582 году в честь обряда обрезания будущего султана Мехмеда III. В сущности, торжества 1720 года представляли собой отголоски празднеств двух предыдущих веков, таких, как отмеченная в 1523 году свадьба злополучного Ибрагима-паши, который был великим визирем при султане Сулеймане, или состоявшийся в 1530 году обряд обрезания сыновей султана, или отмеченный в 1638 году отъезд султана Мурада IV, собиравшегося изгнать Савфидов из Багдада. Одним из главных зрелищ торжественной церемонии 1720 года было шествие гильдий, похожее на то, которое Элвия Челеби описывал в предыдущем столетии. На нем лавочники могли похвастаться своими товарами (как повседневного употребления, так и предметами роскоши) перед потенциальными покупателями, которые наблюдали за этим шествием, будь то османские вельможи, европейские послы или простолюдины Стамбула.

Мечеть Рабия Гюльнуш Эметуллах Султан заставляла вспомнить о той роли, которую валиде-султан играла в подтверждении законности правящей династии. Рабия Гюльнуш, являвшаяся матерью как Мустафы II, так и Ахмеда III, оставалась валиде-султан с момента восхождения на трон Мустафы, ставшего султаном в 1695 году, и до самой своей смерти в 1715 году. Согласно данным перечня, датированного 1702 годом, земельные угодья, которыми она владела, приносили ей доход, почти в три раза превышавший доходы с угодий великого визиря (за которым шли принцессы правящей династии, а за ними визири и члены династии крымских ханов), и в 1708 году она приступила к строительству храмового комплекса, выбрав для него весьма заметное место, возле пристани в Усюодаре, напротив мечети дочери Сулеймана I Михримах Султан. Строительство было завершено через два с половиной года как раз перед тем, как армия выступила в поход против России. В 1722 году, через семь лет после ее смерти, было разрешено во время празднований священного месяца рамадан подвешивать фонари между минаретами этой мечети, что поставило ее в один ряд с такими крупнейшими храмовыми комплексами Стамбула, как Сулеймание, Султан Ахмед и Ени Валиде.

В условиях, когда впервые за все время существования государства власть была так широко распределена между османскими вельможами, очень быстро стало ясно, что стремление к установлению нового порядка не может и не будет ограничиваться пределами дворца Топкапы. Выросший в более свободной атмосфере Эдирне, Ахмед III возмущался теми ограничениями, с которыми ему пришлось столкнуться, когда двор вернулся в Стамбул. Спустя столетие, в 1837 году, знатная английская дама, мисс Джулия Парду отметила ту горячность, с которой султан Махмуд II реагировал на попытки своего главного архитектора убедить его в том, что Топкапы является более великолепным дворцом, чем любой дворец в Европе: «Никто не запретит мерзавцу или дураку сравнивать этот дворец… скрытый за высокими стенами и тенью деревьев, словно он боится света дня, со… светлыми, жизнерадостными дворцами, открытыми для атмосферы свободы и чистой радости небес». Может быть, султан Махмуд и говорил с такой горячностью, а может быть, и нет, но кажется вполне вероятным то, что Ахмед III испытывал подобные чувства. И у султанов, и у их министров всегда были расположенные на берегах Босфора охотничьи угодья и сады с весьма скромными павильонами и загородными домами из дерева и камня, которые использовались для неофициальных встреч. Но с восемнадцатым веком пришли перемены, и они стали строить обращенные к морю многоэтажные дворцы, впечатляющие фасады которых тянулись вдоль береговой линии. В своем письме супруга британского посла, леди Мэри Уортли Монтегю, посетившая Стамбул в 1717–1718 годах, упоминает о «нескольких сотнях великолепных дворцов», и это только те дворцы, которые были построены на берегах Босфора. Даже если здесь имеет место некоторое преувеличение, все равно данное сообщение является показателем того, что к началу 20-х годов XVIII столетия уже имел место строительный бум. Самый первый из построенных на берегу Босфора дворцов, некоторые из которых (лишь малая их часть открыта для широкого посещения) до сих пор сохранилась, это деревянный дворец в Анадолу-хисары. В 1699 году его построил Амджазаде Хусейн-паша, который был великим визирем из рода Кёпрюлю.

Нувориши из числа османских вельмож 20-х годов XVIII столетия располагали свободным временем и деньгами, чтобы потакать своим прихотям. Собрания этого «фешенебельного общества» стали частыми, нарочито показными и выходили за рамки старого, огороженного стенами города Стамбула. Банкеты и развлечения, которые часто продолжались несколько дней, проводились во дворцах, принадлежавших Ахмеду, а также членам его обширной семьи и других семейств. По словам одного современного историка архитектуры, «общество людей, сосредоточенных на собственных потребностях» впервые было встроено в «городской, направленный на общение с окружающими людьми» образ жизни. Эта чрезмерная коммуникабельность оказала воздействие на местную экономику, изменив сложившиеся модели потребления, например, продуктов питания, одежды и мебели. Что касается продуктов питания, то теперь стали чаще, чем раньше, употреблять в пищу оливковое масло, морепродукты и овощные блюда. Кроме того, люди с готовностью экспериментировали с новыми блюдами, а старые способы развлечений стали уступать место новым, по мере того как потребление кофе, и в особенности десертов (ставшее возможным благодаря увеличению потребления сахара там, где раньше преобладало потребление меда), стимулировало новые модели социальных отношений за пределами «столовой», в местах, отведенных для получения удовольствия от этих продуктов.

Отказавшись от традиции усиления мистической ауры династии путем уединения в загородных садах и парках, Ахмед стал открыто появляться перед своими подданными. Он укрепил популярность монархии, появляясь на виду у всех на палубах судов, как за полтора столетия до него это делала Елизавета Английская. Саймон Шама, написавший о том, как Елизавета «использовала реку [Темзу] в качестве сцены, на которой она соединялась со всеми своими подданными в блестяще продуманном торжестве единения с народом», цитирует одного современника, который рассказывает о том, что она «ведет себя на людях так непринужденно и относится к ним так снисходительно, что становится для них столь дорогой и желанной».

Но султан не мог взять и просто покинуть Топкапы, ведь это место традиционно считалось центром управления государством. Уже полстолетия дворец не являлся постоянной резиденцией султана, поэтому вполне естественно то, что Ахмеду, даже если он и надеялся останавливаться в нем как можно реже, следовало произвести косметический ремонт своего личного жилища. Главным объектом ремонта стала его комната в гареме, все стены которой были покрыты фресками с изображениями фруктов и цветов, представлявших собой яркие архитектурные украшения той эпохи. Подобные натуралистические мотивы встречались повсеместно, будь то изображения, вырезанные на мраморе или нарисованные на бумаге в манускриптах. Портретная живопись тоже изменилась, когда влиятельный художник Левни написал крупным планом портреты султанов, в царствование которых он работал (Мустафы II и Ахмеда III). В его портретах особенно поражает правдивость передачи характера человека, отличительные черты которого он, похоже, усиливал, чтобы создать свойственный любому человеку образ. Поэтому дистанция между султаном и наблюдателем не кажется столь огромной.

Будущий судебный регистратор Мехмед Рашид-эфенди, который в то время был священнослужителем в Стамбуле, хорошо знал состояние финансовых дел империи. Он отмечал, что приблизительно в 1720 году, впервые за много лет, платежный баланс казначейства стал показывать активное сальдо: казалось, что финансовые реформы подтверждают свою эффективность. В следующем году султан Ахмед распорядился начать строительство самого величественного из всех дворцов, дворца Саадабад («Прибежище блаженства») на лугах, расположенных в верхнем течении реки Кажитане («Пресные воды Европы»), которая впадает в бухту Золотой Рог возле Эйюпа. Вельможи любили строить свои дворцы на берегах бухты Золотой Рог и на берегах Босфора, а луга, через которые текла Кажитане, издавна были местом, где горожане собирались для всякого рода развлечений и торжеств. Саадабад Ахмеда III придал концепии «садового павильона» новый смысл. Реку Кажитане направили в парк, и теперь она текла по облицованному мрамором каналу (следы которого все еще видны) в строго заданном, прямом направлении, тем самым определяя местоположение нескончаемых, симметричных фасадов дворцов сановников и придворных: дворец, принадлежавший самому султану, стоял на тридцати мраморных колоннах, а перед ним находился пруд. Дворцам давали причудливые названия: «Мост слона», «Первый водопад», «Серебряный канал», «Райская усадьба» и тому подобные.

Как и правление Сулеймана I в XVI веке, царствование Ахмеда III во многом находило параллели с царствованием его европейских современников (или монархов, живших в ту же эпоху), поэтому едва ли возможно удержаться от сравнения Саадабада с Версалем недавно скончавшегося Людовика XIV, с Летним дворцом и садами Петра Великого в Петербурге или дворцами, построенными в пригородах столицы Петра. Подобно Петру, который привез из своей, состоявшейся в 1716–1717 годах поездки по Западной Европе альбом с видами садовых дворцов Людовика XIV в Версале и Фонтенбло и по возвращении в Петербург объявил, что новый дворец, который он там строил, должен «соперничать с Версалем», Челеби Мехмед-эфенди также вернулся домой, привезя подарок в память о своем пребывании во Франции: двенадцать гравюр Версаля, которые теперь входят в собрание экспонатов дворца Топкапы. Подобно царю Петру, султан Ахмед проявлял большой личный интерес к претворению в жизнь строительных проектов. Обстоятельства молодости вдохновили Ахмеда на строительство дворца Саадабад: как и Эдирне, он должен был стать местом уединения, где он мог наслаждаться не обремененной какими-либо ограничениями жизнью, которую пытались обрести за пределами Стамбула все его недавние предшественники. В названиях дворцов, построенных на берегах Кажитане, чувствуется некий иранский акцент, который отражает влияние двора Савфидов. Свидетельством этого влияния является и сам дворец Саадабад, и вообще художественные стремления того времени, в которых помимо иранского налета, чувствуется воздействие Версаля.

Простые люди извлекали пользу из причуд богатых, и не только по причине увеличения спроса на товары и услуги. Попечительство, в особенности со стороны султана и великого визиря, сделало возможным строительство таких общественно полезных сооружений, как многочисленные большие и замысловато украшенные фонтаны, которые появились во всех уголках Стамбула. Ночное освещение столичных мечетей, построенных в честь султанов и визирей, которое теперь осуществлялось чаще, чем когда-либо прежде, расширило пространство активной общественной жизни и придало ей новую форму, смягчило ограничения на свободу передвижения по городу, позволив даже беднякам выходить на улицу в темное время суток, хотя прежде в эти часы им приходилось оставаться в стенах своих домов. Эта новая свобода стала ключевым аспектом того, что в XX веке стали называть «эпохой тюльпана».

В стране росли тюльпаны, причем в изобилии. Эта восточная луковица, которая согласно одним источникам, попала в Европу в середине XVI века благодаря деятельности Огиера Гизелина де Бусбека — посла Габсбургов при дворе султана Сулеймана I, а по другому, недавно выдвинутому предположению, еще раньше, уже давно приобрела среди знатных людей Стамбула такую же популярность, какой она пользовалась среди европейских дворян. Начиная с XVI века тюльпаны становились частью рисунков тканей, их изображали на гончарных изделиях, на кафеле и на страницах книг, их лепными изображениями украшали фонтаны. В 30-х годах XVII века Эвлия Челеби писал о садах тюльпанов на берегах Босфора и даже упоминал о том, что в его время, один вид тюльпанов назвали в честь реки Кажитане. С тех пор прошло почти столетие, и тюльпаны стали средством утешения турок, которые понесли потери в войне. Тысячи луковиц, ввезенных при Ахмеде III, прибыли в страну из Нидерландов, которые являлись центром торговли тюльпанами. Более всего турецкие любители тюльпанов ценил и и пытались довести до совершенства разновидность этого цветка, которая называлась «миндалевидным тюльпаном с лепестками в форме кинжалов». Турки знали о том, что нерегулируемый рынок мог привести к полному разорению, и продажу очень многих имевшихся в наличии разновидностей приходилось контролировать с помощью системы официального ценообразования, которая должна была ослабить неизбежную спекуляцию этим самым ходовым товаром. Голландцы уже сталкивались с такой «тюльпаноманией» в конце 20-х и в 30-е годы XVII столетия, и она была увековечена Александром Дюма в его романе «Черный тюльпан». В 1726 году французский посол в Стамбуле так описал одну из причуд великого визиря Невшехирли Дамад Ибрагим-паши, который был любителем тюльпанов:

В саду великого визиря имеется 500 000 луковиц. Когда тюльпаны в цвету и великий визирь желает похвастаться ими перед Важной Персоной, его люди заботятся о том, чтобы заполнить все пространство тюльпанами, взятыми из других садов и вставленными в бутылки. У каждого четвертого цветка в землю вставлены свечи такой же высоты, как сами тюльпаны, а проходы украшены клетками с разными птицами. По всему периметру расставлены вазы с цветами, и он освещен огромным числом хрустальных светильников различного цвета… Отражения этих разноцветных светильников в зеркалах производят удивительное впечатление. Освещение дополняет шумная музыка, и эта турецкая музыка играет день и ночь, пока цветут тюльпаны. Все это делается на средства великого визиря, который в течение всего времени цветения тюльпанов принимает у себя и кормит Важную Персону и его свиту.

Но «эпоха тюльпана» приносила людям не только радость. Духовным дополнением к показным пиршествам, званым приемам и успехам царствования Ахмеда III были посещения зала, в котором хранилась священная накидка Пророка. Эти визиты совершал он сам и его свита из государственных сановников. До XVIII столетия визиты в этот зал совершались регулярно лишь во время восхождения на престол нового султана. При султане Ахмеде такие посещения стали детально разработанной государственной церемонией, которая совершалась ежегодно в пятнадцатый день месяца рамадан, в полнолуние, которое наступает в день, знаменующий середину самого священного месяца исламского календаря. За день до этого султан принимал участие в ритуальном очищении этого зала и подготовке накидки к демонстрации. Составленная в то время «книга церемоний» дает точное описание деталей этого обряда (в схематичном стиле она по порядку старшинства, определяла участников этого обряда, то, как они должны быть одеты и какие молитвы им следовало читать).

У султана Ахмеда появилась еще одна возможность напомнить своим подданным о том, что для османской династии религия является важной частью жизни. Она представилась во время обрядовой церемонии, которая символизировала религиозные нравоучения его юным сыновьям и совершилась с большой помпой вскоре после впечатляющих торжеств 1720 года, которыми было отмечено их обрезание. Юным принцам Мехмеду, Мустафе и Баязиду было только по три-четыре года, когда султан и высшие светские и духовные должностные лица государства приняли участие в церемонии, проходившей в Жемчужном павильоне, расположенном на морском побережье, южнее дворца Топкапы. Забота султана о своем народе была подтверждена тем фактом, что в одно время с его собственными сыновьями были обрезаны пять тысяч мальчиков из бедных семей.

Еще один жест, подчеркивающий привязанность власть предержащих к празднованиям священных дат мусульманского календаря, был сделан Дамад Ибрагим-пашой, придавшим более экстравагантную форму пиршествам, которыми традиционно отмечалось окончание месяца рамадан. В 1721 году вскоре после назначения на пост великого визиря, он устроил пир в Эйюпе, после которого он и его свита вернулись в Стамбул с большой помпой. Со временем эти пиры стали еще более роскошными и на протяжении всего столетия оставались такими благодаря стараниям Махмуда I и его преемников, которые рассматривали их как способ производить впечатление на придворных и на простых людей, убеждая их в набожности султана и его непреходящей значимости как главы государства.

Несмотря на свои сомнения относительно придворного общества, представители духовного сословия легко становились его частью. В месяц рамадан они читали наставления в присутствии Дамад Ибрагим-паши, и во время этих чтений высокопоставленные священнослужители принимали участие в ученых диспутах, на которых обсуждались места из Корана или традиции Пророка. Тщательно подбирался текст, который выносили на обсуждение: среди мест из Корана, которые обсуждались в 20-е годы XVIII столетия, были отрывки, имевшие отношение к такому понятию, как «победа», что было весьма злободневной темой в контексте иранских военных кампаний, которые начались в 1722 году.

Когда деятельность в духовной сфере стала в гораздо большей степени отвечать целям династии, ею стали манипулировать, чтобы дать султану большие правовые возможности и расширить круг его союзников. В жизни духовенства происходили и менее заметные изменения: оно становилось все более и более похожим на некую «закрытую корпорацию». Были семьи, которые в прошлом дали государству не одного шейх-уль-ислама. Теперь, и это было существенно, только династии священнослужителей стали пользоваться монополией на получение этой и других церковных должностей, и стал неукоснительно соблюдаться принцип династического наследования высших постов духовной иерархии. Шейх-уль-ислама Фейзуллу-эфенди могли убить, но его наследников реабилитировали, и они снова поднялись наверх, когда на троне оказался новый султан, Ахмед III. В период между 1703 годом, когда был убит шейх-уль-ислам Фейзулла-эфенди и на трон взошел Ахмед III, и 1839 годом, три семьи, в том числе семья Фейзуллазаде, дали стране 13 из 58 шейх-уль-исламов, а поскольку шейх-уль-исламов часто смещали, а потом снова назначали, то за ними числилось 20 сроков пребывания на этой должности из 76. Подобные династии были у военных и у чиновников, но поскольку среди священнослужителей высокого ранга можно было найти значительное количество отпрысков военных и бюрократов, принятое в 1715 году законодательство ограничило их проникновение в сферу духовной деятельноети, что было выгодно сыновьям священнослужителей и давало официальное разрешение на кумовство. Как и в сфере налогообложения, где именно столичные вельможи получили возможность пользоваться чем-то вроде монополии на систему пожизненного права собирать налоги, так и в духовной сфере именно столица получила монополию на воспитание кандидатов стать священнослужителями. «Новое кумовство» противоречило традиционным государственным «предписаниям» воспроизводить объединенный общими интересами привилегированный класс (подлинную аристократию), способный противостоять вызовам, брошенным его власти и власти султана, с которыми на протяжении XVII века сталкивалась деградировавшая система государственной власти.

Взаимоотношения великого визиря Невшехирли Дамад Ибрагим-паши и султана Ахмеда имели сходство с имевшими место в начале столетия взаимоотношениями шейх-уль-ислама Фейзуллы-эфенди и султана Мустафы II, и он точно так же сумел использовать их во благо своей обширной семьи. Члены семейства Дамад Ибрагима Невше-хирлизаде обладали значительным влиянием, так как должности в имперском совете были монополизированы его людьми: один зять Дамад Ибрагима был его заместителем на посту великого визиря, а другой являлся главным адмиралом. Сам он женился на старшей дочери султана Ахмеда, Фатиме Султан, а другие члены его семьи вступили в браки с остальными тремя принцессами. Еще не будучи великим визирем, Дамад Ибрагим уже устраивал браки между членами своей семьи и членами османской династии и выстраивал сеть, состоявшую из людей, находившихся под его покровительством. Он не терпел никакого соперничества: члены семьи Кёпрюлю (Абдулла-паша и Эсад-паша, являвшиеся сыновьями Фазыла Мустафы-паши, а также бывший великий визирь Нуман-паша) получили назначения в отдаленных провинциях империи, что было их уделом и в годы возвышения Фейзуллы-эфенди.

Невшехирли Дамад Ибрагим-паша находился на посту великого визиря в течение двенадцати лет, и это был редкий период стабильности государственного управления, сравнимый с тем, который имел место во время пребывания на этом посту Фазыла Ахмед-паши. Шейх-уль-ислам Енишехирли Абдулла-эфенди также находился на своем посту в течение двенадцати лет. Зять Дамад Ибрагима, главный адмирал, оставался на своем посту девять лет, министр финансов, Хаки Ибрагим-эфенди, — десять лет, канцлер Ючанбарли («Три амбара») Мехмед-эфенди — двенадцать лет. Однако дольше всех из окружения этого султана на своей должности оставался главный черный евнух Хаки Бешир-ага, который, несмотря на свою коррумпированность (а возможно, и благодаря ей), получив назначение на должность в. 1717 году, продержался на ней целых 29 лет.

Хотя Невшехирли Дамад Ибрагим-паша вызывал восхищение у приезжавших в Стамбул европейцев (как и у многих современных авторов), видевших в нем просвещенного реформатора, который пытался сделать империю частью современного ему мира, турецкие оценки того времени были менее восторженными. Его приверженность мирной политике явно не устраивала некоторые слои общества. Они считали, что для Османского государства оборонительная позиция является предательством всего того, за что оно боролось. Большинство османских хронистов XVIII и XIX столетий, влучшем случае, возлагали на Дамад Ибрагима ответственность за насаждение чуждых идей, а также за чрезмерное налогообложение и кумовство. Они видели в нем расточителя государственных ресурсов, излишне либерального в своем отношении к тому, что вельможи вели праздный образ жизни в своих парках и дворцах, а в худшем случае, винили его в том, что он дал зеленый свет сексуальному распутству, которое разрушило отношения между мужчинами и женщинами. Кроме того, хронисты сожалели о том, что и у простых людей появилась возможность принимать участие в этих развлечениях и подражать вышестоящим.

Дипломатические соглашения, достигнутые в Карловице в 1699 году и в Пожаревеце в 1719 году, принесли мир на западные и северные рубежи Османской империи и стали той ценой, за которую богатые и влиятельные получили некоторую отсрочку и могли наслаждаться красотами Саадабада и новых босфорских дворцов «эпохи тюльпана». Казалось, что султан Ахмед завоевывает сердца и души своих подданных и что он и Невшехирли Дамад Ибрагим-паша были правы, считая, что, удовлетворив интерес толпы к жизни представителей царствующей династии и вельмож, они принесут пользу всему стамбульскому обществу. Но вскоре жизнь показала, что они ошибались. Значительные демографические изменения, наблюдавшиеся во время войны со «Священным союзом», когда армия Габсбургов продвигалась по территории Османской империи, а также установление новых границ после переговоров в Карловице и Пожаревеце, заставило отчаявшихся османских мусульман, оказавшихся по ту сторону границ, установленных этими мирными договорами, бежать через Балканы, на юго-восток, в направлении столицы. По мирному договору в Пожаревеце Пелопоннес был возвращен Османской империи, но в годы между двумя договорами наблюдалась миграция из этого региона, которая совпала с миграцией из навсегда потерянной Венгрии, а также Трансильвании и Подолии. Если раньше империя вела войны на вражеской территории, то после 1683 года военные действия шли уже в пределах границ самой империи. Это усилило процесс вытеснения турецкого населения, и в городе, где поддержание общественного порядка даже в лучшие времена представляло собой сложную задачу, вновь прибывшие не находили радушного приема. Из них формировались низшие слои общества, присутствие которых привело к прямому столкновению с интересами торговцев и ремесленников Стамбула. Когда иммигранты занялись поисками работы, старожилы города стали с горечью жаловаться на то, что это является посягательством на их ревниво оберегаемые привилегии. На протяжении 20-х годов XVIII столетия неоднократно издавались предписания, согласно которым иммигранты, прибывшие в Стамбул, должны были вернуться туда, откуда они прибыли, а местным властям Румелии было приказано упорядочить их перемещение. Однако от простых увещеваний, пусть даже и выраженных в самой строгой форме, было мало пользы.

Рост численности низших слоев общества, состоявших из перемещенных и лишенных имущества лиц, а также едва сдерживаемая неприязнь со стороны занятых в торговле коренных горожан и социальное неравенство стали заметнее, чем когда-либо прежде, и жестокие проявления народного гнева показали, что пропасть между теми, кто выставляет свое богатство напоказ, и остальными угрожающе расширяется. В 1726 году толпа в течение десяти ночей забрасывала камнями дворец султана Ахмеда в Бешикташе, заставив его переехать в одну их резиденций, расположенных на берегах Золотого Рога. В 1727 и 1728 годах в Измире наблюдались столкновения между янычарами и войсками, подчинявшимися представителю правительства в этом городе. Вызванные спорами относительно сфер влияния, эти столкновения переросли в длительный мятеж, в котором приняли участие те представители различных слоев населения, которые были недовольны существующим положением дел. Пришлось вмешаться Стамбулу, но все кончилось тем, что зачинщики мятежа сбежали. Что касается пожизненного права собирать налоги, то оно приумножало богатства тех, кто уже был настолько богат, что мог принимать участие в торгах, и приносило доходы их доверенным лицам. В то же время таким людям, как торговцы и ремесленники, предоставлявшие товары и услуги тем, у кого были деньги, чтобы их оплатить, а также тем, кто платил налоги, эта система открывала путь к небывалому спросу на их товары и услуги, а также к юридическим спорам о праве на сбор налогов, и в этих спорах они неизбежно становились проигравшей стороной.

На самом деле апатия османского двора и династий вельмож вызывала все большую и большую неприязнь, и к тому времени, когда государственные деятели стали это понимать, было уже слишком поздно, чтобы утихомирить беспокойство народа.

Если не считать всплеска военной активности, вызванной тем, что в 1696 году Петр Великий взял Азов, мало что нарушало мир на востоке, установленный благодаря мирному договору 1639 года, подписанному в Зухабе между Османской империей и сефевидским Ираном. В первые десятилетия XVIII века в Иране были свои внутренние проблемы, и в 1720 году султан, страстно желавший получить сведения о том, что творится в этой стране, отправил к шаху Хусейну своего посла, Ахмеда Дюрри-эфенди. Официально целью этого визита являлись консультации с Сефевидами в отношении турецко-австрийского торгового соглашения 1718 года, в котором имелся пункт, регулирующий проезд иранских купцов по территории Османской империи. В 1721 году афганские суннитские племена вторглись в Иран с востока и в следующем году взяли столицу Сефевидов, город Исфахан. Шиитская династия Сефевидов пала, а Россия в обмен на территориальные уступки согласилась помочь остаткам государства Сефевидов в их борьбе с афганцами. Турки опасались, что нестабильность распространится и на их, граничившие с Россией, кавказские регионы, и поэтому, выдвинув в качестве оправдания своих действий стародавнее обвинение в том, что Сефевиды не являются истинными мусульманами, воспользовались замешательством и оккупировали северо-западные провинции Ирана, которые до 1639 года в разное время находились под их властью. Возникла угроза столкновения между Османской империей и Россией, но возобладала дипломатия, и в 1724 году этими двумя государствами при содействии французских посредников были согласованы условия раздела северо-западного Ирана, и турки добились того, что русские признали их территориальные приобретения. Любопытным аспектом соглашения с Россией является то, что, несмотря на выдвинутое ими религиозное оправдание своих действий, турки решили оказывать поддержку не афганцам, а восстановлению династии Сефевидов.

Но мир в Иране оказался кратковременным. У Сефевидов не было никаких надежд остановить афганское наступление, а у афганцев хватило дерзости использовать против турок их же казуистику. Они обратились к султану с просьбой признать их законными правителями Ирана на основании того, что иранские шииты являются еретиками и что их клеймят точно так же, как клеймят еретиков в Османской империи. В Стамбуле этот призыв не произвел никакого впечатления: афганцев считали мятежниками, и двухлетняя война, которая последовала за этим обращением, закончилась в 1728 году, когда Мехмед Рашид-эфенди (смещенный с поста придворного летописца, который он занимал в период между 1714 и 1723 годами) был направлен Ахмедом III в Иран, чтобы ратифицировать мирный договор между турками и афганцами. Вскоре афганцы были свергнуты Надир Ханом (которого также называли Тахмасп Кули Ханом) из туркменского племени Афшар. Этот энергичный военный лидер противостоял туркам и 12 августа 1730 года забрал у них город Тебриз, который они взяли в 1725 году. Как и прежние войны на Западе, эта война с Ираном породила очередную волну сельских иммигрантов, пробиравшихся в Стамбул.

Ощущая развитие событий, приведенных в движение началом нового периода военных действий против Ирана, Невшехирли Дамад Ибрагим-паша, в целях повышения морального духа, предложил султану Ахмеду возглавить свою армию во время кампании 1730 года. Это был не первый случай, когда он сопровождал свою армию: в 1715 году в начале борьбы с Венецией за право владения Пелопоннесом, а потом и в 1717 году, когда был потерян Белград, он выступал в поход вместе со своими солдатами, но при этом всегда оставался далеко за линией фронта. К исходу июля 1730 года началось сосредоточение армии на сборном пункте в Ускюдаре, а к 3 августа войска были приведены в порядок и ожидали султана, чтобы из Стамбула переправиться на другой берег Босфора. Когда выяснилось, что султан и не думает появляться перед армией, Дамаду Ибрагиму оставалось предполагать, что монарх решил не возглавлять свои войска в их походе на восток. Он тотчас поспешил обратиться к султану с мольбами не откладывать поход, напомнив ему о том, что если он не появится, то это несомненно приведет к мятежу янычар. Стремление превзойти своих предшественников на восточных рубежах весьма отличалось от идеи сделать это на Балканах, и все же только после многочисленных просьб и консультаций с главнокомандующим янычарами Дамад Ибрагим сумел убедить Ахмеда в том, что ему необходимо появиться в Усиодаре (что тот и сделал с большой помпой после того, как прибыл в Эйюп, где при стечении публики, среди которой были иностранные послы, он совершил торжественную церемонию опоясывания мечом, словно это была коронация).

По неудачному стечению обстоятельств как раз в это время в Стамбул пришло известие о падении Тебриза, сдавшегося Надир Хану. Всего за месяц до этого бежал со своего поста турецкий комендант крепости Хамадан, и вот теперь сообщалось о том, что то же самое сделал и комендант Тебриза. Когда по столице пошли слухи о том, что поход вот-вот будет отложен, войска все еще продолжали стоять в Ускюдаре. Казалось, что ни султан, ни великий визирь не горят желанием взять на себя командование. Покинув место сбора войск, оба удалились в свои дворцы, находившиеся на берегу Босфора. Уровень общественного недовольства был настолько высок, что потом они опасались выезжать из города, поскольку было понятно, что за этим последует бунт. И священнослужители, и янычары таили обиду на Невшехирли Дамад Ибрагим-пашу, причем первые по причине того, что он поддерживал кумовство, а янычары — потому что им уже не в первый раз пришлось убедиться в том, как трудно приспособиться к переменам, а также к новому дипломатическому курсу и примирению с давним врагом.

Все больше теряя терпение, армия продолжала свое ожидание в Ускюдаре, получив малоутешительные сведения о том, что все внимание уделяется обеспечению похода всем необходимым. Особое раздражение испытывали торговцы и ремесленники. Издавна османские торговцы сопровождали войска в походе, во время которого продавали взятые с собой изделия военным. Однако на сей раз они стали жертвами недавно введенного обременительного налога: от них потребовали оплатить сбор на то, что они ожидали получить с этого похода, причем по ставке, которую они считали завышенной. Этот налог казался еще более несправедливым, потому что не было покупателей. Торговцы вложили деньги в товары, которые они собирались продавать солдатам, но покупателей они так и не нашли. 8 сентября султан наконец вышел из оцепенения и объявил, что армию поведет великий визирь.

В Стамбуле было множество людей, недовольных своей судьбой, но главной движущей силой мятежа, вспыхнувшего 28 сентября 1730 года, стала пестрая смесь, состоявшая из торговцев и бывших солдат, общей численностью не более 25–30 человек. Некоторые из них уже принимали участие в беспорядках, таких как, например, волнения в Измире. Имевшие место в 1727–1728 годах, они стали предвестниками волнений, которые теперь охватили Стамбул. Их первоначальные попытки получить поддержку на городском базаре и со стороны янычар имели лишь ограниченный успех, и европейские наблюдатели, которые в то время находились в городе, единодушно утверждали, что этот бунт можно было бы подавить, если бы власти действовали без промедлений. Когда о беспорядках стало известно султану, он вызвал во дворец, находившийся в Ускюдаре, всех своих советников. В тот же вечер, трепеща от страха, султан и государственные сановники под покровом тьмы переправились через Босфор и оказались в более безопасном для них дворце Топкапы. Но они так и не решили, что же им делать дальше.

Следующий день был пятницей, то есть священным днем, когда после полуденной молитвы люди по традиции выражали свое недовольство и политические протесты. Теперь бунтовщики вели себя уже более дерзко. Поначалу к разраставшейся толпе присоединялись только неимущие, те, для кого в жизни города не нашлось места, но вскоре бунтовщикам удалось переманить на свою сторону и рядовых янычар. Однако, как это часто случалось во время беспорядков в прежние времена, бунтовщики и на сей раз почувствовали необходимость подкрепить свои действия правовой санкцией. Вскоре они получили фетву, которую дал какой-то податливый священнослужитель низкого ранга, желавший поддержать их действия. Неспособный доверять своим войскам, султан поручил нескольким офицерам дворцовой стражи выяснить у бунтовщиков, в чем причины их недовольства, и приказать им разойтись. Они отказались, требуя, чтобы им выдали 37 чиновников, которые должны были ответить на предъявленные им обвинения. В число востребованных ими чиновников входили: великий визирь и один его зять, другой зять, главный адмирал, проявил некоторое сострадание к тяжелому положению бунтовщиков. Этот мятеж следовал по уже привычной схеме: его участники не делали никаких конкретных заявлений по поводу того, чем вызвано их недовольство, требуя лишь выдачи им сановников султана.

Что касается самого султана, то он вынес священное знамя Пророка и призвал всех богобоязненных мусульман сплотиться вокруг него. Это была старая уловка, которую успешно использовал его дед, султан Мехмед IV, во время мятежа, вспыхнувшего в Стамбуле в 1651 году. Но в данном случае это не принесло никакой пользы, и мятежники повторили свои требования, настаивая на том, чтобы им выдали Невшехирли Дамад Ибрагим-пашу и шейх-уль-ислама Енишехирли Абдуллу-эфенди. Ахмед не хотел отдавать Дамад Ибрагима, но среди его окружения нашлись люди, считавшие, что выдача великого визиря спасет их собственные шкуры. На третий день волнений мятежники перекрыли водоснабжение дворца Топкапы и блокировали доставку продуктов питания. Главный черный евнух Хаки Бешир-ага велел силой отобрать у великого визиря его должностную печать, и лишенный иного выбора султан вынужден был отдать распоряжение о казни Дамад Ибрагима и его обоих зятьев. Непонятно, почему на этот раз они оба вызвали гнев мятежников. Дамад Ибрагим отдалил от себя многих представителей правительственных кругов и теперь, во время кризиса, обнаружилось, что он не может рассчитывать даже на своих ближайших союзников. Когда выяснилось, что мятежники штурмуют дворец, спешно была сделана опись имущества осужденных, и приговоры были приведены в исполнение. Три тела передали толпе, которая пронесла их по всему городу. Возникли некоторые сомнения относительно того, действительно ли одно из тел является трупом Дамад Ибрагима, или его спрятали во дворце.

Несмотря на то, что Дамад Ибрагим и оба его зятя были казнены, толпа не расходилась. Теперь она требовала смещения самого султана Ахмеда. Узнав об ультиматуме, султан спокойно пошел к Махмуду, сыну своего брата Мустафы II. Он вывел Махмуда и двух его старших сыновей из гарема и приказал служащим дворца принести клятву верности Махмуду, которого назвал своим преемником. Эта мирная передача власти султана отразилась и на состоянии города, которому был нанесен на удивление незначительный материальный ущерб, а поскольку у султана Ахмеда не было надежных войск, с помощью которых он мог бы подавить мятеж силой, то все обошлось минимальным количеством человеческих жертв.

Одной из самых заметных жертв этих беспорядков стал османский посланник, который посетил Версаль, Челеби Мехмед-эфенди: как и другие лица, связанные с режимом Ахмеда III, он был отдален от двора и выслан на Кипр, где и скончался в 1732 году.

Мятежники сформировали альтернативное правительство, выдвинув собственных кандидатов, которые должны были занять государственные должности, ставшие вакантными после смещения ближайших советников Ахмеда. Проявляя осторожность, новый султан пригласил вожака бунтовщиков, некоего Патрона Халила (албанца, в честь которого и был назван этот мятеж, а прозвище связано с названием корабля, на котором он когда-то служил), изложить свои жалобы во дворце. В качестве ответной реакции султан отменил некоторые из налогов, введенных Невшехирли Дамад Ибрагим-пашой. Но оказалось, что спокойствие не так просто купить. Предпринятые Дамад Ибрагимом меры экономии включали в себя сокращение чрезмерной численности султанских войск. Теперь бунтовщики внесли в списки личного состава всех, желавших поступить на военную службу, и армия пополнилась тысячами новобранцев. Это свело к нулю предпринятые Дамад Ибрагимом благие начинания. Очевидец этих событий, о котором нет никаких сведений кроме его имени, некий Абди, оставил следующее письменное свидетельство: «сколько бы ни было человек в семье, женщин, мужчин, внебрачных детей, каждого из них брали на учет, а потом записывали в султанские войска; так разворовывалась государственная казна». По сравнению с теми недолгими днями, которые предшествовали свержению Ахмеда III, последующая ситуация была гораздо опаснее, поскольку теперь реальная власть в Стамбуле, то есть в сердце государства, находилась в руках Патрона Халила и его сторонников.

Патрона Халил был выходцем из народа и являлся его защитником, а его грубые манеры глубоко оскорбляли представителей османских правящих кругов. Так, в Эйюпе во время традиционной церемонии опоясывания султана мечом он скакал впереди султана Махмуда, одетый в простую одежду и босиком. Мать султана, околдованная его обаянием, похожим на то, которым обладал Распутин, называла его не иначе как «мой второй сын» и осыпала любезностями, когда он посещал ее дворец. Улицы были заполнены его сторонниками и его протеже, которые кормились за счет казны. Через восемь дней после того, как Махмуд взошел на трон, он решил, что настало время восстановить порядок. Был достигнут компромисс: толпа согласилась разойтись, когда люди поняли, что никто из них не будет наказан за свое участие в бунте и что им разрешается держать под ружьем собственный небольшой отряд. Но параллельная администрация бунтовщиков успешно вмешивалась в процесс назначения людей султана на государственные должности, хотя это являлась прерогативой нового султана. Прежде вожаки бунтовщиков не стремились захватить высшие должности, но теперь они начинали понимать, что их единственной надеждой на спасение является официальное включение в аппарат государственного управления, и потребовали права самим делать такие назначения. Сам Патрона Халил, который явно испытывал стремление вернуться в море, хотел стать главным адмиралом.

Через месяц после того, как вспыхнул бунт, стало ясно, что между вожаками мятежников и янычарами напряженные отношения, а случившееся 5 ноября убийство одного из их офицеров сделало эту напряженность необратимой. Во дворце поддерживали желание янычар положить конец правлению плебея. К тому же общественное мнение уже было к этому готово. На тайном совещании правительство решило, что об открытом подавлении Патрона Халила и его сторонников не может быть и речи, поскольку это может увеличить число их последователей. Зная о том, что зреет заговор, вожаки бунтовщиков дали понять, что если будет объявлена война Ирану или России, они покинут Стамбул и отправятся на фронт. Но это было неприемлемо для правительства Махмуда, и было принято более продуманное решение: Патрона Халила и других вожаков пригласили посетить совещание, на котором, как им сказали, будет удовлетворено их требование получить государственные должности. Когда они прибыли во дворец, их разделили на маленькие группы, и, пока они ждали, когда султан дарует им халаты в честь назначения на обещанные посты, люди султана убили сначала главных зачинщиков, а потом и всех остальных. Поскольку с приема во дворце никто не возвращался, ожидавшая снаружи толпа стала интересоваться, что же случилось, но потом из дворца стали выносить окровавленные тела главарей бунтовщиков. Этого оказалось достаточно, чтобы лишить мужества тех, кто продолжал тешить себя надеждой на благополучный исход, и многие из них бежали из города или исчезли из вида. Султан издал указы, по которым всех сбежавших мятежников следовало арестовывать повсюду, где только их могли обнаружить. Согласно подсчетам французского посола, маркиза де Вильнева, после резни во дворце за четыре дня было убито более тысячи человек.

Хронист Шемданизаде («Сын изготовителя подсвечников»), Финдиклили Сулейман-ага, был еще ребенком, когда происходили вышеописанные события, и, должно быть, слышал о них от своего отца, который был государственным служащим. Особо он упоминал некоего Кабакулак («С распухшими ушами») Ибрагим-пашу, который во время своей многолетней службы в Египте приобрел репутацию безжалостного человека. Он считал, что именно этот человек сыграл значительную роль в подавлении бунта под предводительством Патрона Халила, и сравнивал его с двумя великими визирями прежних лет: Куйюку Мурад-пашой, который в 1607 году успешно воевал в Сирии с мятежниками Канбуладоглы Али-паши, а в 1609 году сражался с джелали и Табаниясси Мехмед-пашой, который в 1632 году подавил восстание в Стамбуле. Кабакулак Ибрагим был великим визирем в течение всего нескольких месяцев начиная с января 1731 года и был смещен осенью того же года.

Многим бунтовщикам удалось избежать кары, и в марте 1731 года они отомстили за смерть своих товарищей. Разграбив город, они пошли в сторону казарм янычар и других султанских полков, а потом двинулись в направлении дворца. Очевидец по имени Абди отметил, что среди тех, кто на этот раз присоединился к протестующим, были люди, которые совсем недавно прибыли в Стамбул, люди, которых сам он явно считал отбросами общества, — цыгане, армяне, османские греки, евреи, курды, боснийцы, анатолийские мусульмане (турки) и правоверные мусульмане с Балкан. Однако на сей раз священное знамя произвело свое магическое действие: многие сплотились под ним по призыву султана, а мятежникам так и не удалось получить поддержку горожан. Когда чей-то выстрел попал в знамя, толпа обратила свой гнев на бунтовщиков. Те, кто принес к стенам дворца отрубленные головы убитых ими бунтовщиков, были щедро вознаграждены.

За исключением тех случаев, когда людей переселяли по указанию государства, политика Османской империи всегда состояла в том, чтобы препятствовать миграции, поскольку земли, которые некому было обрабатывать, не давали государству доходов. Восстание Патрона Халила продемонстрировало еще один негативный результат бесконтрольного перемещения людей — то, что миграция в Стамбул привела к тяжелым социальным последствиям. Иммигрантов-албанцев винили в том, что они были инициаторами волнений 1730 года. Официально та роль, которую они сыграли в этих волнениях, была отмечена в указах, которые впоследствии были направлены военным и гражданским властям провинций, расположенных в западной части Балканского полуострова. После менее опасного бунта, случившегося в Стамбуле в сентябре 1731 года, эти требования были точно исполнены местными властями, чтобы предотвратить дальнейшую миграцию. Патрона Халил был албанцем, и хотя неизвестно, многие ли из таких же, как он, вожаков восстания являлись его земляками, но обычно именно албанцев делали козлами отпущения. Предпринятое в 1734 году дальнейшее усиление суровых мер потребовало от властей деревень, расположенных на северном берегу Мраморного моря, обеспечить гарантии того, что ни один албанец (независимо от того, мусульманин он или немусульманин), который попытается незаконно добраться до Стамбула водным путем, не сможет воспользоваться для этого лодкой, а будет задержан и под конвоем доставлен в столицу. С течением времени менялись и потребности города. Так, султан Мехмед II поощрял миграцию и даже требовал, чтобы население провинций переезжало в Стамбул, чтобы сделать из него процветающую имперскую столицу. Султан Махмуд 1 ввел строгие правила, которые препятствовали миграции жителей провинций в Стамбул, но не смог добиться того, чтобы эти правила эффективно действовали.

Анатолию не могли не затронуть последствия войн того периода, изменившие жизнь населения империи. Если на Балканах результатом стала миграция в Стамбул, которая была вызвана перекройкой границ империи, то Анатолия в очередной раз подверглась бесчинствам вышедшей из-под контроля солдатни. После того как в 1718 году закончилась война с Австрией и Венецией, самым недисциплинированным подразделениям нерегулярных войск было приказано расформироваться, но благодаря тому, что в 20-е годы разразилась война с Ираном, они получили возможность вновь собраться. Силахдар Финдиклили Мехмед-ага ясно выразил мнение, которое преобладало в правящих кругах, когда назвал анатолийские провинции «логовом разбойников». Малую Азию почти не затронул экономический рост, который кое-кому приносил процветание, что же касалось положения тех, кто жил в сельских районах, то оно неизменно ухудшалось. Одним из побудительных мотивов введения в восточных провинциях империи пожизненного права на сбор налогов была потребность оживить сельское хозяйство, но первоначально эта реформа не охватывала большую часть Анатолии, вероятно, потому что эти провинции считались непривлекательными для покупателей пожизненного права на сбор налогов. В 1703 году в западной Малой Азии покупатели сделали некоторые вложения, но только 5 % вложенных ими средств приходилось на земли, расположенные в сельскохозяйственных районах. Невозможность привлечь инвесторов, желавших выкупить право на собственность сельскохозяйственных земель, является ключом к пониманию того, какими в то время были условия жизни в сельской местности.

Правительство Невшехирли Дамад Ибрагим-паши хорошо знало о бедствиях, которые испытывало население анатолийских провинций, и никогда о них не забывало. Стремление облегчить страдания сельского населения, предоставив ему возможность зарабатывать на жизнь, стало причиной основания новых поселений и расширения уже существующих, особенно в районах, прилегавших к маршруту следования паломников, который проходил через юго-восточную Малую Азию, где давно существовала проблема безопасности. Были построены или реконструированы караван-сараи, а окружавшие их деревни заселяли либо представителями кочевых племен, либо крестьянами из особенно бедных районов. Такая политика продолжалась в годы царствования Махмуда I и в дальнейшем. Самым амбициозным планом Дамад Ибрагима было превращение находившейся в центральной Малой Азии деревни Мушкара, в которой сам он когда-то появился на свет, в город Невшехир («Новый город»). Сегодня это административный центр популярного среди туристов района Каппадокия. Там он построил две мечети, медресе, бесплатную столовую, школу, библиотеку, крытый рынок, две бани и восемь фонтанов. Все это до сих пор является основой торгового центра современного города.

Далеко на восток и на юг от Стамбула, за пределами основной территории Анатолии, находились арабские провинции империи. Они вошли в состав Османского государства в XVI столетии, и первоначально большинством из них управляли, руководствуясь сводом законов, подогнанных под местные традиции и условия, при которых губернатор осуществлял правление от имени султана. Преобладали две системы землевладения: в провинции Мосул и в сирийских провинциях Алеппо и Дамаск земельные наделы давали в награду за военную службу, как это делали в большинстве провинций Малой Азии и на Балканах, а в Басре, Багдаде, Египте и Хабеше, а также в прибрежных провинциях Северной Африки, таких как Алжир, Тунис и Триполи, которые были слабо связаны с центром, преобладала система налоговых откупщиков. Помимо этих двух систем, значительная территория оставалась под контролем племенных вождей (таких как курдские вожди), которые хотя и подчинялись некоторым указаниям центральной власти, обладали большей степенью независимости, чем другие землевладельцы. Со временем методы, с помощью которых управляли этими провинциями (как и другими провинциями, сформированными в результате завоеваний новых территорий и в соответствии с изменившимися приоритетами системы административного управления), могли полностью отойти от модели управления, введенной сразу после завоевания, но общей особенностью этих методов всегда оставалось то, что степень контроля со стороны центра возрастала или уменьшалась по мере того, как влияние местных группировок либо усиливалось в ущерб влиянию Стамбула, либо временно ослабевало.

Египет был самой крупной провинцией империи, а благодаря своему стратегическому местоположению на главных торговых путях являлся и самой богатой. Помимо прочего, империя отводила ему особую роль, возложив ответственность за обеспечение безопасности передвижения паломников, поставки зерна и финансовое содержание мусульманских святынь. Таможенные пошлины приносили египетской казне самые большие доходы, а его сельское хозяйство и города процветали под властью Османской империи. После покрытия местных расходов самым заметным из которых было обеспечение ежегодного паломничества в Мекку, оставшиеся средства каждый год отсылались в Стамбул, в центральную казну. В Египте не могли не возникнуть проблемы, связанные с насаждением чуждого османского режима, который пришел на смену режиму побежденных мамлюков. Но османское правление в Египте было вполне стабильным вплоть до второй половины XVI века, отмеченной целым рядом восстаний, направленных против власти губернатора. На протяжении XVII столетия внутренняя напряженность перерастала в конфликт интересов центральной и местной властей, который сопровождался целой серией столкновений между группировками, желавшими взять под свой контроль доходные посты казначея провинции и начальника обеспечения безопасности паломников, а роль назначаемого Стамбулом губернатора снизилась до функций посредника между соперничавшими группировками. Результаты предпринятых визирями клана Кёпрюлю попыток усилить центральную власть в Египте оказались недолговечными, и к началу XVIII столетия янычары (некоторые из которых были временно откомандированы в Египет из султанских полков, а другие являлись выходцами из местного населения) превратились в самую мощную силу этой провинции и стали неотъемлемой частью всех политических действий, осуществляемых в интересах налоговых откупщиков и влиятельных семейств, что открывало им путь к богатству и власти. В 1711 году вспыхнул невероятно кровопролитный мятеж, причиной которого было недовольство янычар. В этот мятеж оказались втянуты семейства Фикари и Касими, бывшие конкурентами в борьбе за контроль над прибыльной торговлей зерном Верхнего Египта. На сей раз столь любимая османской администрацией тактика «разделяй и властвуй» дала сбой и не смогла восстановить равновесие: в 1730 году дело снова дошло до открытого столкновения этих соперничавших между собой группировок, а в 1736 году по приказу османского губернатора были убиты многие лидеры группировки Фикари.

Видным борцом против власти Стамбула был Черкес Мехмед-бей, который в 20-е годы XVIII века стал лидером группировки Касими, но был изгнан из Каира лидером группировки Фикари. На корабле он пересек Средиземное море, прибыл в Триест и попытался найти убежище при дворе Габсбургов (которые ему отказали, удовлетворив требования, весьма решительно изложенные в письме султана императору). Ему снова пришлось бежать, теперь в расположенный на побережье Северной Африки Триполи. Попытки найти убежище у врагов султана оказалось достаточно для того, чтобы объявить Черкес Мехмеда изменником и направить во все страны мусульманского мира требования о его аресте и казни. Пылкость, с которой они были изложены, свидетельствует о более чем критическом отношении турок к попыткам просить о подобной помощи иностранную державу. В конечном счете, Черкес Мехмеду удалось снова проникнуть в Египет и сообщалось, что он утонул в нильском иле, когда спасался от преследования своих врагов из группировки Фикари.

До тех пор, пока провинция выполняла свои военные и финансовые обязательства, а местные волнения не выходили из-под ее контроля, центральное правительство позволяло знатным семействам Сирии самим разбираться в своих делах. Каждый год многие тысячи правоверных, совершая паломничество, пересекали территорию Сирии, и в этом регионе признаком законности власти султана было обеспечение безопасности паломников. Однако в 90-е годы XVII столетия местные чиновники не справлялись с этой задачей, и неотвратимо встал вопрос о реорганизации провинции. В 1708 году некий Насух-паша был назначен губернатором провинции Дамаск и начальником обеспечения безопасности паломников, причем выполнение второй из этих обязанностей с того времени стало объектом прямого надзора Стамбула. В характере обладавшего немалыми административными способностями Насух-паши превалировало стремление к величию, и к 1713 году члены его семьи занимали большинство подчиненных губернатору должностей в провинции Дамаск. Этого Стамбул уже не мог стерпеть. Из Алеппо против него была направлена целая армия, и его убили. Затем до конца столетия губернаторами провинции несколько раз становились представители семейства аль-Азм, извлекавшие финансовые выгоды из той политико-административной роли, которую они играли. Другими заметными фигурами являлись представители семейств Ма’н и Шихаб в горном Ливане, а также семейство Зайдани в Галилее. Шейх Захир аль-Умар был главным налоговым откупщиком из семейства Зайдани и обладал властью в прибрежной провинции Сидон. Там благодаря имевшему место в первой половине столетия росту торговли он разбогател, монополизировав рынок сбыта хлопка. В 40-е годы XVIII столетия он обеспечил таможенные поступления в казну Акры и тем самым закрепил за собой статус самого влиятельного магната в регионе.

В 1720 году султан Ахмед III приказал реставрировать Купол на Скале и мечеть Аль-Акса в Иерусалиме, а также несколько десятков других мусульманских святынь этого региона, которым со времени правления султана Сулеймана I уделялось мало внимания. Во время переговоров, которые закончились в 1699 году заключением Карловицкого мирного договора, европейские государства боролись между собой за право взять под свое управление христианские святые места в Иерусалиме и Вифлееме, и если теоретически право управления этими святынями по-прежнему оставалось в руках султана, то на практике дипломатические суждения как никогда прежде ограничивали его действия. Возможно, за этой программой реконструкции лежало желание султана Ахмеда показать, что в противовес повышенному интересу иностранных держав к христианским святыням Османская империя проявляет интерес к священным памятникам мусульман. Восстановление мусульманских святынь, как и попытка правительства улучшить систему государственного управления в Сирии, были жестами, направленными на то, чтобы укрепить лояльность местных мусульман. Затем, уже при султане Махмуде I, последовала реконструкция святынь ислама в Иерусалиме. Эти восстановительные работы имели место в 1742 и 1753–1754 годах. Ко времени правления султана Махмуда I теми, кому были адресованы призывы произвести восстановительные работы, все чаше становились местные магнаты, от которых находилась в зависимости центральная власть, поскольку только они могли обеспечить нормальную работу османской администрации в таких отдаленных районах империи, как сирийские провинции.

Подобно тому, как это было в Египте и в других местах, военный истэблишмент Дамаска включал в себя множество янычар, причем как направленных из центра, так и местного происхождения. Служившие в гарнизонах провинции представители этих двух группировок плохо уживались друг с другом, и в 1740 году, когда напряженность между ними стала слишком велика, прикомандированные из центра войска были на шесть лет выведены из города Дамаска. Третьей группировкой, с которой центральной власти приходилось иметь дело, были кочевые бедуинские племена. Она пыталась держать их в узде с помощью политики принуждения к оседлому образу жизни, усиленной внедрением ограниченного числа бедуинов в местную администрацию, и в особенности посредством использования их для защиты и снабжения караванов с паломниками.

Североафриканским провинциям Османской империи, которыми являлись Алжир, Тунис и Триполи, центральная власть обычно уделяла еще меньше внимания, чем Египту и Сирии. В XVI столетии, они играли существенную роль, обеспечивая базирование военно-морских сил, которые, действуя в интересах Османской империи, сражались с испанскими Габсбургами. На протяжении XVII столетия они в основном были предоставлены самим себе, но с самого начала XVIII века этими тремя провинциями правили чиновники, предками которых были люди, взявшие под свой контроль местное управление и основавшие признанные Стамбулом династии (которым время от времени напоминали, что эти провинции являются частью империи). Возросшее в XVIII веке доверие к дипломатическим средствам решения проблем отразилось на жизни этих провинций, потому что основной источник их доходов (каперство) был объявлен вне закона, как только султан Мустафа II дал согласие гарантировать безопасность судоходства христианских стран, которое подвергалось нападениям корсаров. Стычки между испанскими судами и корсарами продолжались в течение всего столетия, и османское правительство редко проявляло способность оказывать воздействие на непокорных моряков, которые теоретически являлись подданными султана. Когда у тому вынуждали обстоятельства, султан мог заставить прибрежные североафриканские провинции подчиниться его воле, но это требовало постоянных усилий. По условиям австрийско-османской морской конвенции 1727 года турки брали на себя ответственность за обеспечение защиты австрийского судоходства от нападений корсаров из своих североафриканских провинций, и когда в период между 1729 и 1731 годами алжирский правитель разрешил своим кораблям нападать на австрийские суда в Средиземном море, к нему были применены санкции, которые заставили его образумиться. Среди этих санкций были отказ в предоставлении провинции военной и финансовой помощи, закрытие турецких гаваней восточного Средиземноморья для захода в них алжирских судов и запрет вербовать население Анатолии на службу в алжирскую армию и флот.

Российский государственный деятель XVIII века, Афанасий Ордын-Нащокин определил три основных стратегических цели экспансии Московии. Первой был выход к Балтике, второй — воссоединение с белорусскими и украинскими землями и подчинение их власти московитов, а третья цель состояла в том, чтобы открыть Московии выход к Черному морю. Выход к Балтийскому морю был завоеван Петром Великим, а вот задачу воссоединения с Белоруссией и Украиной полностью решить удалось только в 1795 году после третьего раздела Польши. Но когда скромное государство московитов стало превращаться в Российскую империю, турки обнаружили, что теперь им трудно препятствовать решению третьей задачи русских: выходу к Черному морю, который давал им доступ к лежавшим за его пределами незамерзающим морям. В 1726 году Россия и Австрия заключили договор о взаимной обороне — Россия нуждалась в помощи против Османской империи, а Австрия против своей старой соперницы Франции и нарастающей мощи Прусского королевства. Этот пакт очень пригодился обеим сторонам в 1733 году, когда Россия решила сохранить польский трон для претендента, которому она отдавала предпочтение, и положила начало Войне за польское наследство, которая сотрясала Западную Европу на протяжении следующих двух лет. Слабость польско-литовской Речи Посполитой снижала вероятность нападения на западные рубежи России, и казалось, что пришло время для нового этапа русской экспансии на юг. В мае 1735 года Россия объявила войну Османской империи, а в июле 1736 года взяла столицу Крыма Бахчисарай. Пала и была снесена черноморская крепость Кинбурн, которая стояла на песчаной отмели напротив Очакова, неподалеку от устья реки Днепр. В июле 1737 года русские взяли и сам Очаков, а предпринятая в октябре попытка османских войск вернуть себе эту крепость закончилась провалом из-за проливного дождя, дезертирства и недостаточных усилий османского флота. Дальнейшие амбициозные планы России рухнули из-за постоянной неспособности русских удовлетворять материально-техническое обеспечение боевых действий в степной местности. Единственным их последующим успехом было повторное взятие Азова, которого они лишились в 1713 году по условиям Андрианопольского договора. Мирные переговоры, которые велись в 1737–1738 годах, закончились ничем. Требования, предъявляемые Россией, были отражением ее долгосрочных целей. Она претендовала на Крым, кубанские степи и побережье Черного моря от Днепра и далее на запад, до Дуная. Помимо этого, она требовала независимости под русским протекторатом для территорий, где проживало значительное количество православных христиан (в Молдавии, Валахии, по течению Дуная и на северных берегах Черного моря) — это был первый случай, когда Россия предъявила претензии на территории Османской империи под предлогом вероисповедания их населения. Возобновившиеся в 1738 году военные действия на сей раз охватили и западное побережье Черного моря, но вскоре зашли в тупик.

В 1737 году обязательства договора о взаимной обороне с Россией заставили и Австрию вступить в войну. Турки попытались защититься от этих двух грозных противников, заключив в 1737 и 1739 годах соглашения со Швецией, причем последнее соглашение включало в себя и договор о взаимной обороне от нападений России. Эта война стала бедствием для Австрии, и к 1739 году она тоже испытывала желание сделать передышку. По условиям Белградского договора (который был заключен в том же году при посредничестве Франции) Австрия теряла Белград и большую часть территорий, приобретенных двадцатью годами ранее, по Пожаревацкому договору. Россия жертвовала всеми своими завоеваниями, за исключением Азова. В ходе этой войны она потеряла приблизительно 100 000 человек, в основном от заболеваний, обострившихся в результате скудного питания, которым вынуждены были обходиться войска. То, что на переговорах уполномоченные султана проявили решимость в отношении того, кто должен владеть Белградом, стало важным элементом, обеспечившим Османской империи благоприятные для нее условия мирных договоров, положивших конец этой войне. Благодаря французскому посредничеству Османская империя оказалась в долгу перед Францией, и впервые эта страна оказалась в таком положении, что теперь ей не надо было принимать торговые привилегии как милостивый дар султана, а можно было их для себя требовать. Новый договор между этими странами был подписан в 1740 году. Когда это произошло, стало ясно, что невозможно контролировать изменчивый и плохо скоординированный рынок Османской империи, а это означало, что Франция не в состоянии воспользоваться всеми преимуществами своих новых привилегий. Несмотря на это, факт оставался фактом: в торговых делах иностранная держава больше не рассматривалась султаном в качестве просителя.

В то время как Центральная Европа была втянута в два ужасных конфликта, разгоревшихся по вине экспансионистской политики прусского короля Фридриха Великого (Война за австрийское наследство 1740–1748 годов и Семилетняя война 1756–1763 годов), на северных и западных рубежах Османской империи после войн с Россией и Австрией наступил длительный период мира. Но на востоке все было по-другому. Почти столетие Османская империя находилась в состоянии мира с Ираном, что было результатом стабильности, характерной для позднего периода династии Сефевидов. Так продолжалось до появления Надир Хана. Захватив в 1730 году Тебриз, он на протяжении нескольких месяцев 1733 года держал в осаде Багдад и заставил Османскую империю пойти на мирные переговоры. Поскольку их позицию на переговорах ослаблял союзный договор, который Надир Хан заключил с Россией в 1735 году, и потребность их собственной обороны противостоять русскому натиску на юг, турки сочли, что лучшее, на что они могут надеяться, — это соглашение о восстановлении границ 1639 года. В 1736 году, когда турки отражали русское наступление на побережье Черного моря, Надир Хан объявил себя первым шахом династии Афшар. Вслед за этим заявлением он предложил пересмотреть характер иранского ислама таким образом, чтобы шиизм Двенадцати (имамов), принятый около 1500 года как религия государства Сефевидов его первым шахом Исмаилом, теперь считался бы пятым направлением суннитского ислама, наряду с четырьмя давно основанными школами — Ханафи, Ханбали, Шафии и Малики. Османские дипломаты оказались в затруднительном положении: не было прецедентов, которые могли бы им помочь в принятии решения по такому радикальному предложению, и, несмотря на просительный тон Надир Хана и его готовность к сотрудничеству, они отклонили его просьбу. К счастью для турок, Надир вскоре переключил свое внимание на восток, где он хотел завоевать земли афганцев, моголов Индии и узбеков Трансоксианы. Его восхождение напоминало взлет Тамерлана, имевший место за три с половиной столетия до описываемых событий.

Случившееся в 1740 году возвращение Надир Хана в Иран оказало прямое воздействие на стратегические интересы Османской империи в этом регионе. Теперь его отношение к западному соседу стало более агрессивным, и он снова заявил о своем предложении реорганизовать религиозную систему — но для турок это было по-прежнему неприемлемо. Начав военные действия на Кавказе, он продолжил наступление и к 1743 году уже был в Ираке, где осадил крепость Мосул, которую османские войска смогли удержать лишь с большим трудом, а в 1745 году двинулся маршем на Ереван. В Стамбуле возникли опасения, что может начаться очередной мятеж, и были введены новые требования к надзору за общественными собраниями. Облегчение наступило лишь в 1746 году, когда был наконец заключен османско-иранский мирный договор. Обе стороны стремились к миру: в ходе войны с Россией Османская империя понесла потери, а Надир Хан отказался от своих предложений в сфере религии. Эти предложения произвели определенный эффект, так как договор 1746 года заложил совершенно новую основу для отношений между Османской империей и Ираном, суть которых состояла в том, что Иран больше не рассматривался как государство-изгой, где живут еретики-шииты, что всегда было философским оправданием агрессий со стороны Османской империи, а воспринимался как братское мусульманское государство, ничем не отличавшееся от всех остальных мусульманских государств. Этот компромисс, несомненно, был на пользу и Османской империи и Ирану.

В течение первого десятилетия правления султана Махмуда были предприняты не всегда успешные попытки преодолеть то чувство разочарования, которое оставил бунт 1730 года. Последующие османские правительства были хорошо осведомлены о последствиях нехватки продовольствия, поэтому их первой заботой было обеспечение поставок достаточного количества продуктов для жителей Стамбула. Блокада Стамбула, которая была предпринята венецианцами в 50-е годы XVII столетия, вызвала тревогу, но имевшая место в XVIII веке массовая миграция в этот город принесла проблемы иного порядка. Сразу после мятежа 1730 года султан написал чиновникам в Измир о том, что в столице нехватка продовольствия и чума.

Миграцию можно было пресечь как в ее исходных точках, так и в конечном пункте назначения мигрантов, Стамбуле. В 1740 году, после окончания войны с Австрией и Россией и в самом начале нового периода враждебных отношений с Ираном, демобилизованные нерегулярные формирования снова вышли из-под контроля в Анатолии, и правительственным войскам было приказано атаковать их в том случае, если они будут продолжать бесчинства. В том же году светским властям было предписано не взимать слишком обременительные или незаконные поборы с налогоплательщиков Малой Азии. Прежде всего эти указания были направлены на то, чтобы предотвратить дальнейшее перемещение людей в Стамбул, поскольку такая перспектива более всего тревожила султана и его визирей. Шестого июня 1740 года в Стамбуле имел место инцидент, который начинался с массовых разграблений лавок, а затем быстро перерос в призывы к бунту. Как и во время волнений 1730 года, ни султан, ни великий визирь не проявили никакой активности, и вся инициатива перешла к офицерам янычар, которые предотвратили дальнейшее разрастание беспорядков, хотя и допустили при этом кровопролитие. По всему городу разыскивали тех, кого считали соучастниками. И снова первыми на подозрении оказались албанцы, а тем, кто проживал в Стамбуле менее десяти лет, было приказано вернуться туда, откуда они прибыли. Согласно подсчетам британского посла, во время этих событий погибло три тысячи человек. В мае 1748 года в Стамбуле снова начались волнения, и снова они были жестоко подавлены. Последовала еще более масштабная депортация, и был введен почти полный запрет на миграцию. Нарушители этого запрета подвергались суровым наказаниям, но есть достаточно свидетельств того, что в середине столетия в Стамбуле присутствовали мигранты, в том числе и албанцы, и что они вполне мирными способами зарабатывали себе на жизнь.

И все же ни войны, ни внутренние беспорядки, которые периодически случались в ту эпоху, ни те социальные последствия, которые они приносили, не смогли поколебать устои османского государства. Хотя в середине XVIII века внутреннее спокойствие являлось не более чем иллюзией, это был период консолидации, так как с первых лет столетия шло становление общественного строя. Продолжалось возрождение попечительства в сфере возведения архитектурных сооружений, которым начиная с правления Ахмеда III, занимались султаны и члены их семей, а также знатные вельможи. Предпочтение по-прежнему отдавалось строительству загородных дворцов, библиотек и фонтанов. Фонтаны Ахмеда, возведенные за стенами дворца Топкапы и на пристани в Усюодаре, входят в число самых впечатляющих памятников Стамбула. В начале своего правления султан Махмуд отделил себя от «эпохи тюльпана»: в один из трех дней своей коронации он приказал, чтобы дворцы Саадабада, являвшиеся главными символами этого периода, были снесены их владельцами, членами правящей династии и знатными вельможами. Впрочем, это не привело к исчезновению Саадабада: в 1740 году служащий посольства, направленный из Вены, чтобы ратифицировать Белградский договор 1739 года, сделал серию зарисовок дворца, каким он его увидел, когда посла и его свиту принимали султан и его визири. Из этих рисунков ясно, что после событий 1730 года многое уцелело. Все еще существует техническая документация о ремонтных работах, благодаря которым дворец был восстановлен в своем прежнем великолепии, и Саадабад снова стал сценой для проведения пышных церемоний. В 1743 году султан приказал отремонтировать мраморные бассейны водяных каскадов, которые являлись отличительной чертой этого места отдыха Ахмеда III.

Уже почти 150 лет ни один султан не финансировал строительство новой, впечатляющей мечети. Последним это сделал Ахмед I, в начале XVII столетия. Мечеть Махмуда (или Нуруосмание, то есть «Свет Османа», названная так в честь его наследника, закончившего ее строительство в 1755 году) была расположена у входа в Крытый базар. В середине XVIII века мечети стали строить и в провинциях, например в городах Айдын и Эрзурум. Махмуд I продолжил работу, начатую его предшественником, желавшим обеспечить постоянно растущее население Стамбула новой системой дамб и акведуков. Эти сооружения были построены в Белградском лесу, расположенном северо-западнее Стамбула, и с их помощью поступала вода к фонтанам, которые появлялись на каждом углу. Самым впечатляющим фонтаном Махмуда был (и остается) фонтан, построенный на юго-западном углу площади Таксим в Стамбуле. Таксим означает «распределение», и именно здесь вода, поступающая из сельской местности, направлялась для распределения между жилыми районами османской столицы, которая разрасталась невиданными темпами — стена на западной стороне площади Таксим скрывает водораспределительные трубы.

Храмовые комплексы всегда включали в себя библиотеки, но в XVIII столетии библиотеки все чаще становились обособленными строениями, спроектированными специально для того, чтобы вмещать собрания рукописей — Фазыл Ахмед-паша был первым покровителем библиотеки, специально созданной для хранения книг. Султан Ахмед III и его окружение основали множество библиотек. Эту традицию продолжил Махмуд и его придворные, причем не только в Стамбуле, но и в провинциях. Говорили, что Ахмед копал землю под фундамент своей библиотеки, построенной на третьем дворе дворца Топкапы, той же самой золотой мотыгой, которую его прадед, султан Ахмед I использовал в 1609 году, когда начинал строительство своей имперской мечети. До последнего времени эта мотыга демонстрировалась в библиотеке, а бесценное собрание рукописей Ахмеда III и его преемников теперь размещается в близлежащей мечети, основанной в годы правления Мехмеда II. Там эти рукописи доступны ученым.

В «эпоху тюльпана» был достигнут новый уровень образованности благодаря тому, что в 1727 году в империи появилась печатная машина с арабским шрифтом. В Османской империи развитие книгопечатания шло по весьма извилистому пути. Когда в 1492 году еврейские беженцы из Испании и Португалии поселились в Стамбуле и других местах, они принесли с собой относительно новую технологию, однако, по сведениям из еврейских источников того времени, султан Баязид II вскоре запретил всякое книгопечатание, и такое же указание сделал в 1515 году султан Селим I. Нарушение запрета каралось смертью. Впоследствии производство печатных книг для армянских, греческих и еврейских общин империи не обходилось без затруднений. Так, в XVI веке миссионеры-иезуиты предали анафеме деятельность типографии, которой руководил епископ Кефалонийский в Стамбуле, а в 1698 году янычары разгромили армянскую типографию. Османский хронист XVII столетия, Ибрагим из города Печ, который по происхождению был венгром, недоумевал, почему печатные книги не были доступны тем, кто читал на арабском и турецком языках, а его соотечественник Ибрагим Мютеферрика (который прибыл в Стамбул в качестве раба и был назначен переводчиком Ференца Ракоши, когда тот находился в изгнании в Текирдаге) проявил инициативу и открыл первую типографию. Он начал с печатания карт, а в 1726 году представил на рассмотрение трактат, в котором подробно изложил своей проект великому визирю Невшехирли Дамад Ибрагим-паше. Шейх-уль-ислам дал благоприятную правовую оценку, и вскоре последовало благословение султана.

Из распоряжения, направленного султаном Ахмедом Ибрагиму Мютеферрика и его деловому партнеру, Мехмеду Саиду-эфенди (который был сыном Челеби Мехмеда-эфенди, и в 1720 году сопровождал своего отца во время его посольства во Франции), было ясно, что султан не видел никаких затруднений в том, чтобы признать необходимость введения книгопечатания. С самого начала эры ислама, писал он, ученые-богословы производили множество книг различного назначения, от коранов до словарей, но:

Поскольку большинство литературных произведений со временем либо погибло, либо было утеряно в ходе конфликтов минувших лет, во время войн с Возмутителем спокойствия Чингиз-ханом и Хулагу-ханом Недальновидным [имеется в виду внук Чингиз-хана, который разграбил Багдад в 1258 году], а также в ходе оккупации земель Андалузии беспутными франками [имеется в виду изгнание мусульман из южной Испании, которое началось в конце XV века] и во время других войн и массовых убийств, а также больших пожаров, словари, работы по ономантии [тот есть предсказанию судьбы по именам], учебники по грамматике арабского языка, книги по истории, важнейшие собрания копий традиций Пророка и научные работы величайшей значимости сегодня редко встретишь в землях ислама. К тому же священнослужители и переписчики проявляют отсутствие рвения и безразличие, а то, что они пишут, не обходится без грубых ошибок и описок.

После многообещающего начала введение книгопечатания арабским шрифтом не оправдало возложенных на него надежд. В партнерстве с Мехмедом Саидом-эфенди (который после 1720 года, когда он вместе с отцом посетил Францию, в 1733 году ездил в Швецию, чтобы получить деньги, которые Карл XII взял в долг у османского казначейства), Ибрагим Мютеферрика успел напечатать семнадцать книг, прежде чем умер в 1745 году. Большинство из них были хрониками Османской империи, но кроме них он напечатал арабско-турецкий словарь, персидско-турецкий словарь, турецко-французскую грамматику, а также историю Афганистана (султан, чтобы не разорить писцов, запретил печатать книги по религии). После смерти своего основателя типография Мютеферрика работала лишь время от времени и в конце концов закрылась в 1796–1797 годах, напечатав за 64 года своего существования лишь 24 книги (большинство из которых вышло тиражом в 500 экземпляров). Похоже, ее закрытие было вызвано не открытым противодействием книгопечатанию арабским шрифтом, а отсутствием интереса у тех немногих, кто умел читать, и кто, по всей вероятности, отдавал предпочтение более чувственным и развлекательным сюжетам рукописных книг.

То, как власть предержащие Османской империи реагировали на новые веяния XVIII столетия, обычно видно из отчетов различных людей, которых современные авторы считают носителями перемен. В группу таких людей входил Челеби Мехмед-эфенди, а представителем другой группы был печатник Ибрагим Мютеферрика. Третья группа состояла из советников, которые знакомили турок с последними европейскими методами ведения войны, а ее типичным представителем был французский перебежчик, граф Клод Александр де Бонневаль, который в 1716 году, когда Габсбурги разбили турок под Петроварадином, сражался бок о бок с принцем Евгением Савойским, а потом в 1729 году, поссорившись с ним, нашел убежище в Османской империи. Турки знали о том, что изменение методов ведения войны склонило чашу весов в пользу их противников, и одной из первых работ, опубликованных в типографии Ибрагима Мютеферрика после того, как в 1730 году на трон взошел султан Махмуд I, стала инструкция по военной организации, написанная самим книгопечатником. В следующем году Махмуд пригласил Бонневаля в Стамбул и сделал все, чтобы тот начал модернизацию армии. Хумбараки («Бомбардир») Ахмед-паша, как его называли на второй родине, после того как он принял ислам, написал трактат, в котором рекомендовал армии принять западные методы ведения войны и особо подчеркивал необходимость улучшения подготовки личного состава. Хотя его стараниям вредили и французский посол (который видел в нем перебежчика), и ссорившиеся с ним визири, он успешно реорганизовал корпус артиллерии и был привлечен к модернизации литейных заводов по производству имперских пушек и других вооружений, а также пороха. Однако основанная им в 1734 году военно-инженерная школа была закрыта в 1750 году в результате давления со стороны духовенства, а янычары поставили крест на его планах увеличить численность артиллеристов.

Перемены, случившиеся в Османской империи в первой половине XVIII века, были системным явлением, и жизнь известных людей, извлекших выгоду из реалий современного им мира, могла лишь отчасти объяснить суть перемен. Наблюдавшееся в середине столетия относительное спокойствие в отношениях между империей и другими государствами отчасти можно приписать масштабам личностей тех государственных деятелей, которые занимали руководящие должности. Это был своего рода антракт, во время которого появились лучшие, чем когда-либо прежде, возможности урегулировать международные разногласия и споры с помощью дипломатии, а не военного противостояния. Эта тенденция проявилась в снижении статуса военных и в повышении статуса представителей управленческого аппарата, что было неизбежным результатом более длительного процесса преобразования империи из агрессивного государства в государство, более озабоченное проблемами собственной обороны. Теперь продвижение на верхние ступени административного аппарата давало человеку более высокое положение, чем продвижение по иерархической лестнице османской армии. А примером воинского героизма служила стойкая оборона осажденной крепости, а не победоносная оккупация новых территорий.

Рост роли дипломатии как средства урегулирования разногласий сделал более высоким положение канцлера, ответственность которого распространялась и на крайне важную сферу ведения иностранных дел. Османский уполномоченный на переговорах в Карловице Рами Мехмед-паша был канцлером в общей сложности почти восемь лет, прежде чем он, без особого на то желания, ненадолго занял пост великого визиря. Приблизительно таким же образом сложилась и карьера Коджа Рагиб-паши, который был участником мирных переговоров с Надир Шахом, а также переговоров, закончившихся подписанием Белградского договора 1739 года. Он стал канцлером в 1741 году и был великим визирем с 1757 года и до самой своей смерти, наступившей через семь лет. Помимо прочего, Коджа Рагиб был зятем султана и, таким образом, он одним из первых извлек выгоду из тенденции, согласно которой чиновники высокого уровня стали пользоваться все большей благосклонностью. Эта тенденция сохранялась до самого конца империи. Следующие пять человек, занимавших пост канцлера до 1768 года и начала новой фазы войны с Россией, впоследствии были назначены на должность великого визиря. Теперь выходцам из среды военных уже не отдавали предпочтение.

В отличие от военных действий, дипломатическая деятельность способствовала проявлению интереса к своим коллегам и пониманию особенностей их характера, просто потому что людям, ответственным за дипломатические отношения, нужен был поток информации, на основе которой принимались политические решения. В случае Османской империи посольские миссии, осуществлявшиеся отдельными личностями, такие как пребывание Челеби Мехмед-эфенди во Франции в 1720–1721 годах, были разовыми поручениями, с помощью которых аппарат канцлера получал описания необычных и отдаленных стран. Многие другие сообщения такого рода поступали от османских посланников, направленных в Россию, Австрию, Польшу, Швецию и Иран. Продолжался традиционный, но нерегулярный обмен посланниками с моголами Индии. Стимулом к тому была активность Надир Шаха в Иране, которая имела место в 40-е годы XVIII столетия. Передача приветствий нового султана другим монархам также служила поводом для отправки посольства, которое усилиями возглавлявшего его представителя султана должно было полностью соответствовать торжественности этого церемониала. Подобно тому, как в минувшие века это делали в своих отчетах венецианские посланники, возвращавшиеся из Стамбула на родину, османские дипломаты уделяли самое пристальное внимание политике и культуре стран, которые они посещали. Что касается культурного обмена, то он носил двусторонний характер. В те годы более любознательные, чем когда-либо прежде, европейцы путешествовали как в Стамбул, так и в глубинку Османской империи, чтобы собственными глазами увидеть эту страну.

Многие состоятельные и власть имущие люди были бы рады познакомиться с новыми идеями и формами выражения, которые разжигали в них любопытство, но в правящих кругах Османской империи не было стремления к слепому подражанию Западу. В каждом обществе существовали определенные пределы адаптации и гибкости, и каким бы тесным ни был контакт Османской империи с Европой, он никогда бы не смог привести к преобразованиям в сфере культуры. Историки османского государства часто обвиняют его в консерватизме, который препятствовал принятию западных ценностей, хотя западный путь к современной цивилизации оказался настолько неотвратимым, что всякий, кто его отвергал, был уже по определению виновен в противодействии реформам и просвещению. Янычары противились реорганизации и модернизации по той причине, что это реально угрожало их привилегированному положению, а священнослужители того времени могли усмотреть в зарождавшихся переменах того времени вызов своей монополии в сфере образования — такие науки, как военная технология, требовали наличия преподавателей с нетрадиционным образованием, а это ставило под угрозу монополию «закрытой корпорации» священнослужителей. Петр Великий прославился своим умением использовать старые порядки в целях приобщения государства к современной цивилизации, но туркам такой способ не подходил. Османскую империю XVIII века можно было полностью интегрировать в европейскую торговлю, но далеко не все новинки, привезенные послами и купцами с экзотического Запада, будь то артефакты или идеи, приживались в государстве, мировоззрение жителей которого так сильно отличалось от мировоззрения их европейских соседей. Возможно, причиной возрождения тенденции уделять особое внимание приверженности султана и его подданных исламским традициям стала потребность компенсировать ущерб, нанесенный самолюбию Османской империи неудачными войнами второй половины XVII века. Впрочем, эта тенденция развивалась параллельно со стимулированием потребительского интереса и явной открытостью западным идеям, что было отличительной чертой того времени.

Разработанный как для внутреннего, так и для внешнего употребления новый образ Османской империи, ставший столь очевидным во время царствования султанов XVIII столетия, в то же самое время вполне гармонировал с духом той эпохи, когда во всех европейских странах уважение и приверженность к единственной религии, выбранной государством в качестве официальной, все еще считались критерием благонадежности. Так было и в католических Франции и Австрии, в протестантских Британии и Пруссии и в православной России.

На протяжении XVIII столетия империя не имела возможности выбирать между принятием зарубежного влияния или отказом от него. Используя имевшиеся в ее распоряжении средства, она просто сопротивлялась тому, что считалось для нее вредным. Одним из проявлений возврата к традиционным ценностям, происходившего одновременно с ростом потребления, стало обращение к законам, регулирующим потребление предметов роскоши, как к инструменту поддержания упорядоченного общества. Военных, чиновников, священнослужителей и крестьян можно было узнать по их одежде, но самыми заметными были отличия в одежде немусульман (строго установленного покроя и цвета), которые помогали держать их в рамках предписанного им подчиненного положения. Подобно немусульманам, женщины подвергались ограничениям, которые касались того, как им себя вести и что им носить, в особенности в общественных местах. Стремились к тому, чтобы их не смог запятнать ни один грязный намек и чтобы их не узнали по внешнему виду. В последнее десятилетие царствования Ахмеда III жители Стамбула (в особенности женщины всех классов) пользовались большей, чем когда-либо прежде, свободой передвижения и возможностью появляться за стенами своих домов. Власти не оставили этот факт без внимания. В 1726 году, в самый разгар «эпохи тюльпана», Невшехирли Дамад Ибрагим-паша содействовал укреплению моральных устоев семьи, которые впоследствии были окончательно разрушены. Он выпустил свод правил с целью недопущения излишеств в одежде женского сообщества и возвращения к нормам внешних приличий:

Пока правительство находилось в Эдирне и, готовясь к приближавшейся военной кампании, было занято делами первостепенной важности, некоторые никчемные женщины, пользуясь удобным случаем, украшали свои наряды и кокетливо вели себя на улицах; они копировали головные уборы женщин-немусульманок, со всеми их странными очертаниями, создавая множество бесстыдных фасонов, которые не имели ничего общего с соблюдением правил сдержанного поведения. Они должны беречь свою честь, не портить одежду столь бесстыдным образом, не делать неподобающих предложений своим мужьям и не осквернять [мужское уважение к женщине] скверными нововведениями. Кроме того, женщины не должны выходить на улицу в плащах с воротом шириной более пяди (9 дюймов) или косынке [состоящей] из более чем трех квадратных кусков материи [что является пределом умеренности], обвязанной лентой, ширина которой превышает ширину пальца, и если они это сделают, то их воротники будут обрезаны.

Впрочем, эти правила, похоже, так и не были введены в действие, но последующие правительства не отказались от попыток удержать женщин на том месте, которое им отводилось в жизни османского общества. И Махмуд I, и его брат и преемник султан Осман III (1754–1757) издали множество правил, регулирующих потребление предметов роскоши, разработанных с целью остановить распространение неподобающих манер поведения среди женщин, чему явно попустительствовал их дядя Ахмед III.

По мнению одного современного историка, правление Османа более всего запомнилось теми санкциями, которыми он ограничил роль женщин в общественной жизни, а также введенными им законами, регулирующими потребление предметов роскоши, действие которых распространялось на женщин и немусульман. Это, несомненно, было одним из краеугольных камней его подхода к проблеме пересмотра роли династии в распространении религиозности. Хотя в общественной жизни немусульмане стали менее заметны, чем прежде, многие из них стали весьма состоятельными людьми, причем зачастую благодаря своим коммерческим связям с европейцами. В стремлении получить тот общественный статус, которым пользовались столь же удачливые мусульмане, они были готовы пренебречь теми отличительными особенностями в одежде, которые указывали на их низшее положение: в хрониках того времени есть многочисленные сообщения о том, как их за такие нарушения казнили через повешение, избивали и топили. Преемник Османа, Мустафа III, добавил к уже имевшимся законам, регулирующим потребление предметов роскоши, свои собственные. Точно так же поступил и султан Абдул-Хамид I, который правил в период между 1774 и 1789 годами. Эти ограничения были отголосками пуританства, которое исповедовала секта Кадизадели. Противовесом тем многим уровням обмена, который стимулировали дипломатия и торговля, служило побуждение защитить то уникальное, что имелось в политической и культурной жизни Османской империи, и в особенности ту религиозную основу, на которой она покоилась. Существовала опасность, что эту религиозную основу, как и светскую власть правящей династии, могут подорвать небывало тесные контакты империи с Европой.