В Лондонской национальной галерее хранится довольно любопытное незаконченное полотно Микеланджело, на которой Иисуса несут к месту погребения. Почему любопытное? Во-первых, Иоанн, согнувшийся под тяжестью тела Спасителя, ужасно похож на женщину. У него мускулистые ноги и шея, но под ярко-оранжевым одеянием проступают груди. Во-вторых, Иисус словно бы парит над землей. А в-третьих, вся картина кажется завершенной, вот только нижний правый угол пуст. Такое впечатление, что художник оставил место для коленопреклоненной фигуры, но даже не начал рисовать ее.

Однажды я смотрела на эту картину, которая называется «Положение во гроб» и датирована 1501 годом, и пыталась разгадать ее загадку в лучах клонившегося к закату солнца. Меня смущали цвета, причем не только яркое, прочти флуоресцентное одеяние Иоанна, но и уродливое грязновато-зеленое платье Марии Магдалины. Все персонажи сгрудились вокруг тела умершего Мессии, но при этом смотрел на него только один человек — Иосиф Аримафейский, который, собственно, и получил право снять Иисуса с креста. Одна из женщин глядит в сторону с трагическим выражением лица, вторая изучает свои ногти, а Мария Магдалина и Иоанн с вызовом смотрят друг на друга. Никакого командного духа, просто кучка разрозненных, внезапно осиротевших людей.

Тут к картине подвели толпу туристов, и экскурсовод ответил на некоторые из моих вопросов. Он согласился, что Иоанн странным образом похож на женщину, хотя чуть позже я узнала, что выступающие соски, возможно, объясняются тем, что киноварь потемнела и там, где художник рисовал блики, образовались тени. Что касается парящего тела, то это символ вознесения, и подобная тема только-только входила в моду в Риме в начале XVI века. Но меня-то больше всего интересовал вопрос об отсутствующей фигуре.

Похоже, художник хотел изобразить Деву Марию, но единственная краска, которой в эпоху Ренессанса подобало рисовать одежды Богородицы, был ультрамарин, ценившийся на вес золота. Видимо, угол остался пустым скорее всего потому, что покровитель Микеланджело не успел вовремя прислать ультрамарин, а сам двадцатипятилетний мастер просто не мог позволить себе столь дорогое удовольствие. Думаю, художник выругался про себя, а потом отправил гонца, велев покровителям поторопиться: надо было успеть завершить этот запрестольный образ, предназначенный для собора Святого Августина в Риме. Однако весной 1501 года Микеланджело оставил и Рим, и незаконченную картину, чтобы изваять во Флоренции мраморного Давида; он так и не вернулся к работе над «Положением во гроб» и платью Девы Марии.

 

За далекими морями

Много лет назад кто-то сказал, что настоящий ультрамарин добывают только в одной шахте в самом сердце Азии. Перед тем как попасть на палитру кого-то из европейских художников в смеси с льняным маслом или яйцом, краска проделывала долгое путешествие по старинным торговым путям вместе с караванами, болтаясь в сумах на спинах осликов. Боюсь, мне и самой такое описание казалось слишком романтическим, чтобы быть правдой, но как-то раз мне приснились горы, пронизанные голубыми жилами и населенные свирепыми мужчинами, в черных тюрбанах и со сверкающим взором, а утром я проснулась и поняла, что однажды обязательно туда поеду.

Поиски вполне конкретной голубой краски привели меня, как обычно, и к другим краскам того же оттенка. Я узнала, как художники и изготовители красок, пытаясь имитировать красоту ультрамарина, экспериментировали с красителями на основе меди и крови, о том, как шахтеры открыли довольно странный минерал кобальт: китайцы использовали его при производстве самых ценных сортов фарфора, а средневековые стеклодувы — при изготовлении потрясающей красоты витражей, благодаря которым солнечные зайчики цвета неба танцуют по собору. Я начала задаваться вопросом, а почему небо голубое. Вопрос вроде бы детский, но мало кто из взрослых сможет с ходу на него ответить. Но это все пришло позже, а самой первой моей задачей стало найти краску, которую Микеланджело так ждал в начале 1501 года.

Услышав само слово «ультрамарин», лично я всегда ощущала солоноватый привкус океана и представляла яркий оттенок голубого, даже ярче, чем вода в Средиземном море в солнечный день. Но средневековые итальянцы не ставили перед собой цель вызвать столь сложную цепочку ассоциаций, когда давали имя самой ценной из красок. Собственно, «ультрамарин» означает в переводе с арабского «заморский», и так называли не только краску. Ультрамарин действительно привозили издалека, поскольку эту краску производят из полудрагоценного лазурита (или ляпис-лазури), который встречается только в Чили, Замбии, кое-где в сибирских рудниках, но основное его месторождение расположено в Афганистане.

За исключением, пожалуй, нескольких русских икон, при работе над которыми мастера могли использовать сибирский ультрамарин, вся голубая краска для произведений восточного и западного искусства поставлялась из долины на северо-западе Афганистана, где располагались шахты, получившие название Сары-Санг, что в переводе означает «место камня»; именно туда я и решила отправиться в первую очередь.

Правда, изучив карту, я поняла, что путешествие предстояло не из легких. Вообще-то когда я сначала заглянула в атлас, то не нашла там никакого Сары-Санга. Деревушка, зажатая между двумя городами, была столь мала, что составители атласа даже не сочли нужным ее отмечать, но чего я хотела? Отчасти таинственность ляпис-лазури связана именно с тем, какой путь краска на протяжении тысячелетий преодолевала, чтобы добраться до Европы или Египта. Все знали, что ее везут из какого-то загадочного края, где не ступала нога европейца. Даже Александру Великому не довелось лицезреть шахты, когда он завоевал эти земли две тысячи триста лет назад, а Марко Поло удалось побывать лишь на соседней горной гряде к северу от Сары-Санг. Он писал: «Неподалеку есть похожие горы, в которых находят ляпис-лазурь — минерал, из которого получают самую прекрасную голубую краску, кроме того, здесь добывают серебро, медь и свинец, а еще тут очень холодно».

В 2000 году, когда я только начала свои поиски, Афганистан был чуть ли не самой закрытой страной в мире. За четыре года до этого талибы захватили Кабул и вовсю насаждали свои правила: женщинам запрещалось работать, мужчинам — бриться, девочкам — учиться и всем жителям — фотографировать и слушать музыку. Страна словно застыла в XV веке, правда, по мусульманскому календарю как раз и был 1420 год. Туристов тоже не привечали. Но, несмотря ни на что, я решила поехать.

А через несколько дней произошло удивительное событие. Мне позвонила приятельница, у которой до следующего проекта выдался месяц отпуска.

«Не хочешь, случайно, поехать в Кабул?» — спросила она таким тоном, каким обычно предлагают поехать на пикник.

В Китае она познакомилась с итальянским врачом Эриком Донелли, работавшим в Детском фонде ООН, и тот обещал помочь с визами. Я тут же согласилась, выдвинув условие, что мы попытаемся посетить шахты, хотя и понимала, что Бадахшанское месторождение находится далеко от Кабула и там, в горах, очень холодно.

 

Ущелье Хейбер

Целых одиннадцать суток мы провели в Пакистане в ожидании виз: пили чай в садах Исламабада, купались в мутном озере, а в один памятный день попросили погонщиков верблюдов отвезти нас в Таксилу. Некогда там находилась столица древнего индийского царства Гандхаров. В Таксиле располагался большой университетский центр, в котором обучались и преподавали выдающиеся буддийские мыслители. Здесь были обнаружены одни из самых ранних изображений Будды. Каждый день мы ждали, что сегодня посольство Афганистана наконец даст нам «зеленый свет», и каждый день неизменно слышали: «Приходите завтра». Некоторые местные жители относились к нашей затее скептически. «Вряд ли вам повезет. Афганистан туристические визы не выдает».

Другие всячески нас подбадривали. Мы не теряли надежды. Заветный звонок раздался, когда мы обедали. В трубке что-то потрескивало. Это Эрик звонил по спутниковой связи: «Талибан сообщил мне номер вашей визы. — Я достала ручку, чтобы записать. — Номер пять».

Забавно прождать столько времени и получить такой простенький номер, который мы вполне могли придумать сами.

А через тридцать шесть часов мы уже ехали в такси к ущелью Хейбер. На переднем сиденье сидел обязательный вооруженный охранник. Нам достался парнишка лет восемнадцати, который весьма беспечно относился к своему автомату Калашникова. Когда мы пересекли границу горного района, за окном стали то и дело мелькать оружейные лавки, а еще могилы, усыпанные блестками, словно напоминание, что люди по ту сторону перевала живут по совсем другим законам. В пограничном пункте Торкхам водитель пошел улаживать формальности, а мы остались в машине — глядеть с открытыми ртами на ворота пограничного поста. Если не считать нескольких грузовиков и пары пластиковых ведер, все тут осталось так, как описывал Редьярд Киплинг, побывавший в Афганистане сто тридцать лет назад, когда собирал материал для книги «Ким». Мужчины в тюрбанах тащили загадочные тюки, в которых могло быть все что угодно — от пуль до сукна. Повсюду — ружья и вездесущие мальчишки-беспризорники, которых местные гоняли с палками в руках. Думаю, Киплингу в каждом встречном мерещился потенциальный шпион Британии или Российской империи (тогда две эти державы боролись за контроль над Афганистаном), а нам после репортажей о бомбежках Кабула все эти люди казались беженцами, хотя большинство из них не особо печалились по поводу своего бедственного положения.

«Нужно быть скромнее», — напомнили мы друг дружке, повязали головы недавно приобретенными платками и перешли границу пешком.

Однако когда улыбающийся пограничник пригласил нас попить зеленого чая с корицей, мы, забыв о правилах приличия, радостно согласились. Через пару минут после чаепития он уже ставил печати в наши паспорта, а мы с его разрешения фотографировали. Может быть, Край ультрамарина не такой уж и консервативный, решили мы и запрыгнули в такси, чтобы добраться до Кабула.

Если бы города могли петь, то Кабул, подконтрольный Талибану, определенно исполнял бы блюз. Нет, он не был мрачным местом, отнюдь. Несмотря на страшилки, которые мы видели по телевизору, здесь бойко шла торговля на улицах, тут же играли свадьбы, — короче, обычные люди старались жить обычной жизнью, просто меланхолия смешивалась у них с черным юмором. А ведь раньше это была столица увеселений всей Центральной Азии, и дух праздника сохранился в сердцах людей, но исчез из песен. Однажды мы отправились на пикник с афганской семьей. Никто из детей, как выяснилось, никогда раньше не бывал на пикниках, хотя до войны их устраивали сплошь и рядом.

— Здесь остались мины? — спросила я отца семейства, сорокапятилетнего университетского преподавателя, который при новой власти остался без работы. Вполне справедливый вопрос, учитывая прошлое страны.

— Не волнуйтесь, — серьезно сказал он, пока мы шли мимо вишневых деревьев и разрушенных во время бомбежек деревенских домов. — Просто идите прямо за мной, по моим следам.

А на следующий день его забрали талибы и жестоко наказали, отхлестав по рукам шнуром, якобы за то, что у него дома обнаружили видеомагнитофон, но боюсь, виной всему пикник. Увидевшись с ним в следующий раз, мы очень долго извинялись, но наш знакомый сказал, что пикник того стоил.

Самый популярный фильм в этой закрытой стране — «Титаник». Кабульцы даже назвали так один из базаров. Видимо, им казалось, что весь город идет ко дну.

— Мне бы хотелось оказаться на «Титанике», — мечтательно признался один из сотрудников местной миссии ООН.

— Он же налетел на айсберг! — в ужасе воскликнули мы.

— Да, но у пассажиров имелись спасательные шлюпки, а у жителей Афганистана их нет, — ответил он с типичным для местных черным юмором. Никто и не догадывался тогда, что через полтора года у Афганистана появятся «спасательные шлюпки» в виде бомбежек совместными силами США и Великобритании. Они освободили «Титаник»-Кабул, но какой ценой…

Забавно, что в английском языке эпитет «голубой» употребляется еще и для обозначения меланхолического настроения, кроме того, это священный цвет и цвет порнографии. С его помощью художники создают на полотнах пространство. Телеканалы транслируют картинку на голубой экран. Голубой — это то, что лежит за горизонтом и за гранью нашего сознания и обыденности. Мне подумалось, что голубой связан с унынием потому, что морякам в XVIII веке приходилось торчать между тропиком Рака и тропиком Козерога и неделями ждать, когда подует ветерок, чтобы продолжить путешествие. Точно так же ждали «ветерка» простые кабульцы, с которыми мне довелось общаться.

Мы сразу же нашли кучу ляпис-лазури (иногда попадались огромные глыбы весом до килограмма) в витринах лавочек на главной торговой улице, которая получила название Куриной. Некогда здесь бойко шла торговля антиквариатом — узбекские ковры, бирюзовое стекло из Герата и сокровища со всего континента. Когда мы оказались на Куриной улице, здесь было тихо, хотя большинство лавочек работало. Я купила синий камушек у торговца, в витрине у которого пылилось много кусков ляпис-лазури.

— Сколько с меня? — спросила я.

— Сколько дадите. Мне нужны деньги, а эти каменюги не имеют сейчас никакой ценности.

Я заплатила вполне приличную цену, и торговец за это добавил еще один камушек бесплатно.

Странно было получить ляпис-лазурь даром, учитывая, что я отправилась на поиски ультрамарина именно потому, что он некогда был самой дорогой краской в мире, да в определенной мере остается и сейчас. Как и Микеланджело, европейским художникам эпохи Ренессанса обычно приходилось ждать, пока заказчики выдадут им ультрамарин, поскольку они не могли купить такую дорогую краску сами. К примеру, Дюрер в 1508 году послал из Нюрнберга гневное письмо, в котором жаловался, что фунт ультрамарина стоит сто флоринов. Сегодня такое же количество краски, изготовленной из афганской ляпис-лазури по старинным рецептам, стоит около двух с половиной тысяч фунтов.

Микеланджело, если бы захотел, вполне мог бы использовать более дешевый голубой минерал азурит, чтобы закончить картину, ведь именно им он нарисовал странное платье Марии Магдалины. Азурит иногда называют цитрамарином, подчеркивая, что его привозили с берега моря, а конкретно Микеланджело получал азурит из Германии. Азурит является побочным продуктом медных рудников, это сводный брат малахита, так что краска, изготовленная на основе азурита, ближе к зеленой части спектра, а на основе ультрамарина — к фиолетовой, поэтому художники использовали азурит, чтобы нарисовать морские глубины, а ультрамарин — чтобы изобразить синеву неба. Более дешевый азурит был менее стойким красителем, поэтому платье Марии Магдалины на картине изначально имело другой оттенок, просто потемнело со временем.

Когда я впервые увидела необработанную ляпис-лазурь, то удивилась, насколько она яркая. До этого мне доводилось видеть только отшлифованные камни, и не самого лучшего качества, так что они казались мне довольно блеклыми. А еще меня поразили звездочки. Порода всегда содержит железный колчедан, так называемое «золото дураков», благодаря которому самые качественные куски ляпис-лазури выглядят точь-в-точь как небосвод. Неудивительно, что этому камню часто приписывали святость, ведь перед нами ну просто картинка вселенной в миниатюре. Глядя на звездочки колчедана на голубом фоне, я вспомнила еще одну картину, висевшую в соседнем зале с Микеланджело.

Это полотно Тициана «Бахус и Ариадна», написанное в 1523 году. Мне очень нравились его цвета. Казалось, великий мастер достал краски из шкатулки с драгоценностями, а не взял их с палитры. Кроме того, картина является воплощением чувственности, и это меня всегда забавляло. На ней изображен бог Бахус, который вместе со своими подданными вернулся из далекого путешествия. За его спиной упитанный немолодой херувим лениво развалился на ослике, а беспутный кентавр размахивает ногой какого-то несчастного животного, которым только что пообедал. Полуобнаженный Бахус видит красавицу Ариадну, которая тоскует оттого, что ее бросил возлюбленный, Тесей. Бахус похотливо тянется к Ариадне, а та вроде как и отворачивается, но понимает, что судьба ее изменилась.

«Забудь этого негодяя! — всем своим видом красноречиво заявляет Бахус. — Вот он я, и я подарю тебе весь мир, включая небо и звезды!»

Небо нарисовано ультрамарином, а в верхнем левом углу сияет созвездие из семи звезд. В этой части картины отсутствует перспектива, но, надеюсь, не оттого, что реставраторы слишком долго ее оттирали, просто Тициан хотел показать своего рода мираж — дескать, вот что ждет Ариадну, если она поддастся страсти. В 1968 году картину отреставрировали, и новый цвет неба вызвал дебаты, еще более жаркие, чем работы лауреатов премии Тёрнера в области современного искусства. Публике не понравилось то, что небо стало слишком ярким, посетителям галереи по душе была старая, выцветшая версия. Аргументировали это следующим образом: дескать, Тициан обладал тонким художественным вкусом, он не выбрал бы такой пошлый голубой цвет.

Кстати, критика в адрес художника звучала и раньше. Сам Микеланджело считал, что Тициан малость перебарщивает с цветами. Рассказывают, что якобы в 1546 году старый мастер даже посетил молодого художника; в целом он остался доволен, правда, отметил, что юношу в Венеции не научили с самого начала рисовать хорошо. На самом деле это важная тема дискуссий в тогдашней Италии, а именно — противостояние рисунка и цвета, хотя на самом деле спор шел о куда более фундаментальных вещах. Судя по «Положению во гроб», Микеланджело тщательно обдумывал каждый элемент композиции, а о цветах думал во вторую очередь, тогда как Тициан моделировал композицию уже во время работы, зато в его палитре было чересчур много красок, поскольку художник ставил во главу угла цвет. То был спор между спонтанностью и обдуманностью, между безрассудным Дионисом (или Бахусом, как привычнее для римского уха) и спокойным Аполлоном. О плюсах и минусах каждого из этих двух подходов ведутся горячие дискуссии, поскольку отчасти это спор о сути самого творчества.

Мы разговорились с торговцем. В конце 1970-х, еще до того, как СССР ввел в Афганистан войска, ляпис-лазурь пользовалась большой популярностью среди среднего класса кабульцев. Ее использовали как вложение денег наряду с серебряными монетами, из нее делали украшения, однако в последние два-три года афганцы, наоборот, стали избавляться от ценностей, поэтому на Куриной улице регулярно продаются и ляпис-лазурь, и серебряные монеты, причем по бросовым ценам. Дело в том, что Кабул стремительно нищает. Торговец рассказал нам о рудниках, где добывают ценный минерал, о том, что в Сары-Санг не допускали раньше женщин. Пока шахты работали, там трудились тысячи мужчин, но вот уже несколько месяцев, как в Бадахшане прекратили добывать ляпис-лазурь.

«Не знаю даже почему», — пожал плечами торговец.

А я вспомнила историю, которую прошлым вечером мне рассказал иностранный корреспондент. Ходят слухи, что во время правления моджахедов в начале 1990-х голубые вены «пересохли»: якобы сама природа протестует против режима.

Внезапно громкоговоритель на минарете ожил и призвал всех правоверных или, по крайней мере, послушных к молитве. Хозяин лавки быстро закрыл жалюзи, и мы какое-то время сидели молча в полутьме. Если власти узнают о том, что он занимается торговлей, когда предписано молиться, то бедняге не поздоровится.

«Так кого хочешь от веры можно отвратить», — заметила я.

Когда время, отведенное на молитву, прошло, торговец поднял жалюзи. Перед лавкой припарковалась подозрительная «тойота» — неофициальный автомобиль Талибана. Торговец, увидев, что внутри никого нет, явно испытал облегчение.

Итак, я стала обладательницей ляпис-лазури, хотя на то, чтобы раскрасить платье Богородицы, ее явно не хватило бы, разве что носовой платок нарисовать. Но как из камня сделать краску? Я проконсультировалась с трактатом Ченнини. Обычно итальянец высказывался о красителях критически: этот ядовитый, этот непрочный, этот не подходит для фресок. Но когда речь зашла об ультрамарине, Ченнини рассыпался в комплиментах: «Цвет выдающийся, прекрасный, идеальный, о нем нельзя сказать ничего дурного, и на его качество ничто не влияет». Правда, получить краску из ляпис-лазури было неимоверно трудно.

Вообще-то в состав породы входит целый комплекс минералов, включая гаюин, содалит, нозеан и лазурит. В лучших сортах содержится довольно большой процент серы, которая как раз и придает камню фиолетовый оттенок, а в породе похуже — карбонат кальция, из-за которого она кажется сероватой. Чтобы получить краску, сначала надо избавиться от всех примесей, включая звездочки колчедана, которые мне так нравятся. Для этого изготовителю краски приходилось временно превратиться в пекаря и, замесив тесто из измельченной ляпис-лазури, смолы, воска и льняного масла, оставить его на три дня, после чего тесто опускали в щелок (например, в древесную золу) или в воду, а потом еще несколько часов перемешивали с помощью двух палочек, пока вода не окрашивалась в голубой цвет. Получившуюся взвесь переливали в чистую емкость и ставили сушиться. Самым лучшим, «девственным», считался ультрамарин «первого отжима».

 

Бамиан

Я все еще горела желанием попасть в шахты, которые даже начала называть «своими рудниками». Теперь мне хотелось узнать, почему все-таки прекратились поставки. Правда, мои познания в географии Афганистана были весьма скудными, а о линии фронта я знала еще меньше. Сары-Санг находился в тысяче километров, но это еще ничего. Хуже всего, что территория была под контролем оппозиции, моджахедов. В этом году попасть туда ради ультрамарина не представлялось возможным, слишком опасно, лучше уж попытать счастья на следующий год.

Но по эту сторону линии фронта у меня оставалась еще одна важная миссия. В числе первых упоминаний об ультрамарине — рассказ о городке Бамиане, где находятся две гигантские статуи Будды с ореолами вокруг голов, которые обычно на фресках пишут именно ляпис-лазурью. Мне захотелось поехать туда и увидеть статуи своими глазами. Если нам повезет, то мы успеем вовремя, поскольку через пару месяцев статуи рискуют обратиться в пыль.

Первая трудность — добраться до места. На этой неделе Талибан не выдавал пропуска членам миссии ООН, и наш хозяин не мог поехать с нами, потому мы приняли приглашение одной французской благотворительной организации, которая помогала местным жителям и деньгами и едой. Пачка купюр, эквивалентная десяти фунтам, в Афганистане будет толще, чем эта книга, поскольку самая крупная местная банкнота стоит около пяти пенсов; так что деньги там было тяжело носить, кроме того, процветало воровство. Мы понадеялись, что фургон французов не будет набит деньгами, и согласились.

В мирное время, пока на дорогах еще лежал асфальт, до Бамиана можно было добраться из Кабула за пару часов, но после двадцати лет военных действий дорога занимала сутки, причем мы периодически проезжали мимо брошенных танков, и афганцы смеялись, когда мы просили остановиться, чтобы сфотографироваться на их фоне.

«Если будете снимать каждый ржавый танк в Афганистане, так никогда не уедете».

По дороге я пережила очень неприятный момент, пожалуй самый неприятный за все время путешествия. Когда мы остановились, чтобы впервые за несколько часов посетить «удобства», если так можно назвать канаву неподалеку от караульного, я внезапно заметила, что присела по нужде всего в метре от неразорвавшегося снаряда.

Мы миновали целые толпы нищих: мужчины и мальчики целыми днями ждали, когда из окна проезжающего автомобиля выкинут пару купюр, за которые разворачивалась настоящая драка. На той же дороге я видела путешествующих супругов: муж шел пешком, а жена ехала на ослике, закутанная в паранджу голубого цвета так, что видны были только глаза. Без сомнения, голубой в этом сезоне был в моде. Я видела паранджи голубого, оливкового, черного цветов, и даже золотые и белые, но голубые смотрелись лучше всего. Учитывая символизм голубого цвета, я, глядя на эту вечную сцену, вспомнила о Марии и Иосифе, которые отправились в дальний путь, чтобы дать жизнь младенцу Христу.

Дева Мария не всегда носила голубой. На русских иконах она чаще в красном, византийские художники VII века обычно изображали ее в пурпурном, а иногда мы видим Богородицу и в белом. Проблема с символизмом цвета заключается в том, что он непостоянен. Красный может быть символом рождения, пурпурный — символом тайны, голубой — символом святости, белый — невинности, черный — траура. Художники могли одевать Богородицу во все цвета радуги, правда, не делали этого. Им нужно было выразить свое благоговение, поэтому краски, как правило, выбирались по принципу: более дорогая и более редкая.

В XV веке Деву Марию часто рисовали в алом, поскольку тогда кошениль ценилась больше других красителей, а в Византии очень ценился пурпурный краситель, мало кто мог позволить себе носить одежду такого оттенка. Когда в XIII веке в Италию привезли дорогущий ультрамарин, логично, что именно им стали рисовать платье Богородицы, важнейшего символа веры.

С этого момента голубой цвет сделался особенным в христианской культуре и его стали использовать для декора христианских соборов. По сей день католические священники меняют облачение в зависимости от случая: облачения бывают черные, красные, пурпурные, зеленые и белые, но лишь в Испании и только раз в году, в праздник Непорочного Зачатия, священники надевают голубые. Черный символизирует смерть, красный — кровь мучеников, фиолетовый — покаяние, зеленый — вечную жизнь, а белый — единство всех цветов. В XVI веке папа римский Пий V унифицировал цветовую символику католической церкви, и с тех пор голубой положен только Деве Марии, а не ее слугам. В некоторых районах Франции и Испании вплоть до XX века родители заболевшего ребенка давали обет Богородице, что оденут свое чадо в голубое с ног до головы, если малыш поправится, в знак благодарности.

Когда мы добрались до Бамиана, то мысленно возблагодарили те божества, которые приглядывали за нами в дороге. Сотрудники ООН предупреждали, что на дорогах небезопасно, но теперь, оглядываясь назад, мы рассудили, что на риск пойти стоило. Это место было особенным: долина в тени горы в обрамлении из песчаника, которую охраняли две исполинские статуи Будды, пятьдесят пять и тридцать пять метров в высоту. Статуи установили четырнадцать веков назад, и тогда долину наводнили паломники — ремесленники и торговцы из Турции и Китая. Это был конец Гандхарского царства, и Бамиан стал на тот момент центром буддийского искусства. Здесь жили тысячи монахов, а пещеры стали собраниями фресок.

Но когда мы приехали сюда в 2000 году, от былого величия остались лишь статуи Будды, да и то в плачевном состоянии. За несколько месяцев до этого местный военачальник приказал открыть по ним огонь, поскольку это языческие истуканы. В итоге той статуе, что поменьше, целились в голову и в пах; большому Будде повезло: ему на голову нацепили горящую тракторную шину, и как раз в этот момент из Кандагара пришел приказ прекратить измываться над статуями. Правда, к тому времени им закрасили черной краской глаза, и сейчас два слепых великана одиноко стояли в долине, где некогда им поклонялись.

Теперь осталась только штукатурка, хотя, по легенде, прежде один из Будд был голубым, а второй красным. Раньше у них были деревянные руки, которые на закате поднимали вверх, должно быть, цепи и ролики подъемного механизма издавали ужасный скрежет. Но в VII и VIII веках по мере распространения ислама о значении статуй забыли.

— Мы знаем только, что раньше глаза большого Будды были видны издалека, с того края долины, так они ярко сияли, — сказал мне за ужином сотрудник благотворительной афганской организации.

— Они были голубые? — спросила я.

— Нет, я думаю, зеленые. Может быть, изумруды.

На следующее утро нам дали разрешение подойти к большому Будде, вторая статуя находилась всего в паре сотен метров, но там начиналась вотчина другого военачальника. Мы прошли через КПП и двинулись по узенькой тропинке, прорубленной в ярко-оранжевом песчанике, потом прошли через тоннель с низким потолком и вышли к голове Будды, на которой вполне можно было расположиться на пикник. Кругом валялись окурки, а там, где, по мнению буддистов, находилась коронная чакра, зияла дыра от динамита.

Это было предприятие потрясающего размаха. Сколько художников разрисовывали стены пещеры и арочную крышу, защищавшую статуи, и молились, чтобы шестидесятиметровые леса не рухнули. Фрески выцвели и облупились, но вообще-то искусство Гандхарц отличалось особенной утонченностью, так как впитало в себя лучшие традиции средиземноморского искусства, в том числе и греческую идею прекрасного. На стенах пещеры над нами были изображены несколько Будд, сидящих в разных позах в радужных кругах. Здесь, между желтой охрой и красной киноварью (у местных художников было своеобразное представление о порядке полос в радуге), я увидела ляпис-лазурь, ради которой проделала весь этот путь. Ультрамарин до сих пор сохранил яркость, особенно на фоне полуразрушенных стен. Меня охватывала дрожь при мысли, что ультрамарин впервые применили именно здесь, по крайней мере, более ранние данные не сохранились или не найдены. Египтяне любили ляпис-лазурь, но не изготавливали из нее краситель, а для голубой краски у них имелись собственные рецепты. Присев на голове у бамианского Будды, я задумалась: а что, если именно в этой долине внизу кто-то путем экспериментов, проб и ошибок и создал ультрамарин.

Спустя одиннадцать месяцев талибы, несмотря на протесты мировой общественности, уничтожили обоих Будд и фрески. В этот раз никакого динамита. Статуи двое суток расстреливали из ракетных установок, а потом правительство, нарушив собственный запрет на проведение фотосъемки, обнародовало снимки пустых арок, где когда-то стояли два исполина, охранявших забытую веру. Статуи в одночасье прославились. О них говорил весь мир, и те, кто прежде даже не слышал о них, теперь сетовали, что никогда не смогут увидеть Будд своими глазами. Да, это была культурная трагедия, но ведь буддизм как раз и учит нас, что все течет, и статуи напомнили стольким людям: ничто в этом мире не вечно.

 

Голубой в хозяйстве гномов

Половина всего ультрамарина в мире проходила через Бамиан, но параллельно другую голубую краску, не столь ценную, но высоко ценившуюся, везли из Персии в Китай. Это был кобальт. Название происходит от немецкого слова Kobold («домовой, гном»), а гном, как вы помните, это существо не особо приятное, которое строит козни, чтобы не допустить людей к кладам. Вообще-то кобальт не слишком зловещий металл, но его частый компаньон — мышьяк, поэтому европейские серебродобытчики обычно выбрасывали такие находки. Но кобальт наделяли таинственной силой не только из-за этого. В XVII веке люди обратили внимание на способность кобальта изменять цвет при нагревании и использовали его как симпатические чернила: если подержать чистый лист бумаги над огнем, то проступали буквы.

Кобальт применялся в живописи с начала XVI века как один из составляющих смальты — красителя, использовавшегося при изготовлении голубого стекла, но в чистом виде металл попал в коробки с красками только в XIX веке, когда ученый Луи-Жак Тенар получил краску, вошедшую в историю под названием «тенарова синь». Представляю, в какой восторг пришел бы Микеланджело. Краска давала насыщенный оттенок, близкий к фиолетовому. Персы впервые обнаружили, как хорош кобальт в качестве глазури, и стали активно использовать его при строительстве мечетей, поскольку синие изразцы символизировали небеса. Результат получился впечатляющий. Путешественник Роберт Байрон, посетивший город Герат, до которого и мы доехали бы, если бы продолжили двигаться дальше на запад, так описал голубой купол мечети Гохар Шад: «Самый прекрасный из всех цветов в истории архитектуры, который когда-либо человек создавал во славу Господа».

Китайцы жаждали заполучить этот волшебный цвет и в течение четырех столетий обменивали зеленый на голубой — отправляли в Персию селадоны и получали «мусульманский синий». В Национальной библиотеке Музея Виктории и Альберта я прочла о том, как качество кобальта варьировалось на протяжении династии Мин. Самый качественный кобальт получали в середине XV века при правлении Сюаньдэ, сто лет спустя при императоре Чжэндэ мастера по изготовлению фарфора покрывали готовые изделия фиолетовой глазурью высокого качества, а вот в конце XV века при Чэнхуа и в конце XVI при Ваньли знаменитый сине-белый фарфор был скорее серо-белым, поскольку правители объявили о торговых санкциях против Центральной Азии. С таким багажом знаний я отправилась в галерею китайского искусства и, к собственной радости, могла уже издали определить исключительно по цвету, когда та или иная ваза эпохи династии Мин вышла из печи.

 

Вторая попытка

На следующий год я решила во что бы то ни стало добраться до Сары-Санга. Прошло ровно пятьсот лет с тех пор, как Микеланджело тщетно ждал голубую краску, и мне захотелось потешить самолюбие и добыть для него эту краску, пусть я и опоздала на пять веков. Я была ограничена во времени. В апреле в горах тает снег, а в июне все заняты на уборке урожая. А что, если снова начнутся военные действия?

К Рождеству политическая ситуация в Афганистане накалилась как никогда, поэтому я сменила тактику и в феврале села в самолет и отправилась познакомиться с Мистером Охотником за Драгоценностями, одним американским дилером, который постоянно мотался в Афганистан вот уже тридцать лет. Если кто-то и мог помочь мне, так это Гарри Бауэрсокс. Мы встретились на Мауи, где он организовал ювелирную выставку, и проговорили несколько часов. Гарри оказался очень крупным доброжелательным мужчиной, он постоянно смеялся и рассказывал захватывающие истории о том, как встречался с лидерами моджахедов и как его провозили в страну, спрятав под проволочной сеткой. Он в шутку посоветовал мне завернуться в чадру и проникнуть в Афганистан, а на следующий день я спросила в лоб, можно ли поехать с ним в следующий раз. Гарри помолчал немного, а потом ответил отказом, сославшись на напряженную обстановку в стране. Через пару дней я улетела в Гонконг несолоно хлебавши, но переполненная решимости — все равно будет по-моему.

Первая трудность заключалась в получении визы. У меня в Исламабаде работали друзья, которые устроили так, что на самолете ООН, летавшем дважды в неделю, я добралась до Файзабада, ближайшего к месторождению города, но мне непременно требовалась виза на случай непредвиденной посадки. Вообще-то я считала, что во время вынужденной посадки отсутствие документов — наименьшая из проблем, но правила есть правила, и я подала документы на визу. И получила любезный ответ, что визу мне дадут, но необходимо рекомендательное письмо от моего правительства, однако британское посольство наотрез отказалось предоставить подобное письмо, потому что «Великобритания не признает легитимности нынешнего правительства Афганистана». Тупик. И я решила поехать в Исламабад, чтобы оттуда все уладить.

И, к моему удивлению, я в итоге улетела в Афганистан как пробка от шампанского. В первое же утро мне позвонили подруга, работавшая в ООН, и сообщила, что меня возьмут и без визы.

«Я послала за тобой машину. Сколько тебе нужно на сборы? Успеешь за десять минут?»

Я покидала в рюкзак вещи — пару мешковатых штанов, три кофты с длинными рукавами, ноутбук, кроссовки, книгу Гарри «Драгоценные камни Афганистана» и выскочила из дома, едва ли не теряя на ходу свои вещи, а через два часа уже летела на запад в маленьком самолете, рассчитанном на девятнадцать человек.

В своей книге, ставшей бестселлером, пакистанский журналист Ахмед Рашид пересказывает легенду, услышанную от одного старика: «Когда Аллах сотворил мир, то увидел, что осталась еще куча обломков, которые ни к чему нельзя приспособить, тогда он собрал их, слепил в один кусок и бросил на землю, — так получился Афганистан». Когда мы перелетели через Памир, мне показалось, что эта легенда не далека от истины. Мы летели над снежными шапками гор, а где-то далеко под нами находились Бадахшанское месторождение и деревенька, в которой дозволялось жить только мужчинам. Но, глядя на неприветливую землю внизу, почти невозможно было поверить, что там вообще хоть кто-то может жить.

Бадахшан оккупирован, поскольку большую часть страны захватили темные силы, им не удается занять лишь крошечный район, и кольцо сужается с каждым годом. Мне это напомнило картинку из комикса про Астерикса — деревенька борцов за свободу под предводительством нескольких влиятельных лидеров. В данном случае одним из самых влиятельных был Ахмед Шах Масуд, человек-легенда. Его сторонники верили, что его невозможно убить, но в сентябре 2001 года террористы-смертники, выдав себя за тележурналистов, совершили покушение на Ахмед Шаха, спрятав взрывчатку в видеокамере, и 15 сентября лидер антиталибской оппозиции скончался от полученных ран. За успех приходилось платить, и никто не скрывал, откуда оппозиция берет деньги на борьбу. Первый источник дохода — изумруды из долины Панджшера, а второй — ляпис-лазурь из Бадахшана. Шахты работали в полную мощь, поскольку денег требовалось много.

Через два часа самолет, дребезжа, приземлился на металлической взлетно-посадочной полосе. Добро пожаловать в международный аэропорт Файзабада в обрамлении ржавеющих сувениров с прошлых войн — танков и обломков моторов от самолетов. Никаких пограничных постов, даже охраны нигде не было. Пассажиров приветствовали и распределяли, кому на выход, а кому на пересадку, бородатые парни в джипах со значками благотворительных организаций и фондов и сотрудники ООН, которых нетрудно было узнать по бело-голубому флагу. Эти цвета основатели ООН выбрали в 1945 году, поскольку сочли их цветами мира, ведь все нации живут под одним и тем же небом.

Я несколько месяцев переписывалась с Мэрвином Паттерсоном, представителем координационного комитета ООН по вопросам гуманитарной помощи. Он с самого начала горячо поддержал мою идею.

«Рад подтверждению, что в мире не только я один такой сумасшедший», — сказал Мэрвин, предварительно извинившись за то, что я скорее всего разочаруюсь, узнав, насколько просто попасть в сами шахты.

Он встретил меня у трапа самолета, представился и объяснил, что улетает на нашем самолете в Исламабад, но передает меня в руки своему коллеге Халиду, который за мной присмотрит, а это значило, что теперь не нужно было арендовать джип и искать переводчика. Дядя Халида командовал войсками в Восточном Афганистане, где располагались шахты, так что разрешение уже дали.

В первый же день я отправилась погулять по старинному рынку. Навстречу мне шла женщина в белой парандже, и я ее поприветствовала. Внезапно женщина откинула с лица накидку, и передо мной предстала очень симпатичная девушка лет эдак двадцати двух.

«Пойдемте к нам, выпьем чаю», — пригласила она.

Пока мы шли, моя собеседница всякий раз закрывала лицо, если видела вдали мужчину, и в этом чувствовалась изрядная доля кокетства. Один афганец потом объяснил мне:

«Мы же знаем всех соседских девочек, кто хорошенькая, а кто так себе, мы способны узнать их даже по носочкам туфель. Но это не исключает флирта, отнюдь. В парандже женщины даже более соблазнительны».

Когда я вернулась через пару часов в гостиницу миссии ООН, то увидела, что в зале вместе с Халидом пьют чай, развалясь на подушках, еще двое мужчин. Это были журналисты «Тайм» Тони Дэвис и Боб Никельсберг, приехавшие сюда в командировку. Так совпало, что они планировали отправиться на прииски ляпис-лазури на следующий день, чтобы выяснить, как Масуд расплачивался со своими солдатами, и согласились взять меня с собой.

Утром в семь часов нас ждал у крыльца советский «козлик». Тони сказал:

«Не смотрите, что машина выглядит как кусок дерьма, зато крепкая».

Мы поехали в южном направлении, в сторону гор. Туда же, на летние пастбища, двигались скотоводческие племена со своими отарами курдючных овец, и какое-то время серая масса загораживала нам всю дорогу. Пастухи неохотно сгоняли стада влево, чтобы уступить дорогу нашему автомобилю, но все равно задержали нас почти на час. Сначала мы добрались до города под названием Бахарак, где познакомились с командующим, который выдал нам в помощь Абдуллу в качестве переводчика. Как оказалось, раньше этот улыбчивый солдат был крестьянином и пахал землю. Следующей остановкой стал город Джурма, где опиумный мак соседствовал с пшеницей. Дальше дорога сузилась и шла по ущелью. Я мысленно путешествовала вместе с той самой краской, которой Тициан нарисовал небо на своей картине, только в обратном направлении — с палитры в ступку, оттуда в мешок и в порт Венеции, через Средиземное море в Сирию, а потом по Шелковому пути, может быть именно по этой самой тропке…

«Боже, что это за шум?» — спросил Боб, сидевший рядом с водителем, и я очнулась от своих мыслей. По иронии судьбы старинный Шелковый путь был самой ухабистой дорогой в мире. Если бы проводился конкурс на самую плохую дорогу, то эта явно стала бы победителем, и советский джип протестовал всеми фибрами своей металлической души, выражая протест как умел — стуком и диким скрипом. Кроме этих шумов я ничего не слышала, поэтому хотела снова углубиться в размышления о Тициане, но водитель явно заволновался и что-то затараторил на дари.

«Как-то мне все это не нравится», — зловеще сказал Боб.

Уже час, как стемнело, и мы, проезжая мимо последнего крупного населенного пункта, решили остановиться там на ночлег, а оставшиеся сорок километров пути проделать утром, не ехать же по разбитой дороге в потемках еще часа три.

В итоге господину Хайдеру, учителю математики из школы для девочек в Хазрат-Саид, пришлось приютить аж пятерых гостей, которые приперлись в темноте и сожрали одну из последних куриц, которая тоже не ожидала в тот день гостей. Потом мы долго разговаривали, беседа затянулась за полночь, а рядом с нами постоянно шныряли любопытные мальчишки. Да, местные жители боялись, что летом снова начнутся бои, а что делать, придется идти воевать. Шахты очень важны для экономики страны, если бы не ляпис-лазурь, все были бы еще беднее. Сами местные жители лазурь не использовали. Обычная история — когда драгоценность буквально валяется под ногами, мы ищем экзотики.

Мы шутили насчет нашей машины: что, если крепкий русский «козлик» сдохнет в пути? Вообще-то я бы даже обрадовалась, поскольку не хотела, чтобы мое паломничество прошло без сучка без задоринки, как предсказывал Мэрвин. На следующее утро, посетив школу для девочек, мы отправились в путь, и тут мое тайное желание стало явью. Джип долго кашлял и изрыгал из себя клубы черного дыма, а потом сдался. Деревенские жители попытались выкатить машину на склон, но не смогли. Абдулла сочувственно пояснил, что им просто не хватает сил от голода.

Через час мы все же уехали на осликах в сопровождении двух погонщиков. У меня в рюкзаке лежала ксерокопия главы из дневника путешественника Джона Вуда, который проделал этот же путь в 1851 году. Ему тоже пришлось заночевать в Хазрат-Саид, а потом он посетил могилу Шаха Насура Кизру, бадахшанского святого и поэта. Больше всего Вуда, а через полтора века и меня заинтересовали строки, в которых поэт отговаривал путешественников посещать «узкую долину Корана», то есть ту самую долину, куда мы направлялись.

Сначала дорога была широкой, мы ехали по колее, оставшейся от колес джипов, и пили воду прямо из горных ручьев. Во времена Вуда жители жаловались, что тут почти не растет пшеница, и считали, что это святой дух не дает им зерна, чтобы легче было обуздывать страсти. В 2001 году святой дух, видимо, работал сверхурочно, поскольку теперь здесь не росло вообще ничего. В деревнях умерло от голода около восьмидесяти детей. Возможно, поэт не был так уж неправ относительно этой долины. Горные пики напоминали детские рисунки, я задумалась, а что там, за ними, воображая себе заброшенные абрикосовые рощи, но потом поняла, что нахожусь по ту сторону, где нужно, и, если на то будет воля Аллаха, через пару часов увижу прииски ляпис-лазури, на которые так хотела попасть.

Глядя на местные скалы, мы, подобно, наверное, всем, кто когда-либо задумывался об этом, недоумевали, как вообще можно было обнаружить тут ценную породу. Как это произошло? В бронзовом веке люди возделывали тут землю, охотились, пасли свои стада, переживали из-за сильных снегопадов и засухи, а потом вдруг стали обмениваться камнями цвета неба с египтянами, живущими в тысячах километров от них. Но каким образом они впервые нашли ляпис-лазурь?

К полудню воздух вокруг раскалился, и по настоянию Абдуллы меня усадили на ослика. Оказалось, что ехать на ослике куда комфортнее, чем я могла себе представить, и в какой-то момент я даже задремала под лазурным небом.

 

Цвет неба

В XIX веке ученый Джон Тиндалл признался, что лучше всего о природе света и цвета ему думалось, когда он гулял в горах. Он проводил каникулы в Альпах. По словам ученого, в этом месте разум его очищался. Тиндалл был прирожденным учителем, и для того, чтобы объяснить, почему небо такое синее, он привел бы в пример море.

Подумайте об океане, о волнах, разбивающихся о берег. Если волны ударяются об огромную скалу, то все они останавливаются, но камень поменьше может повлиять на ход лишь маленьких волн, а галька — только на самые малюсенькие. То же самое происходит и с солнечным светом. Проходя через атмосферу, волны с самой большой длиной волны, то есть красные, не претерпевают изменений, а волны с самой маленькой длиной волны, то есть синие и фиолетовые, рассеиваются, и наш глаз воспринимает это как голубой цвет.

Изначально Тиндалл думал, что волны рассеиваются из-за пыли в воздухе, но Эйнштейн доказал, что хватает даже крошечных молекул кислорода и водорода, хотя по сути обе теории верны. На закате, когда воздух полон частиц пыли, а над морем — частиц соли, то есть это уже «камни», а не «галька», рассеиваются и волны красного спектра, и потому небо кажется оранжевым или даже красным. Когда в 1991 году на Филиппинах случилось извержение вулкана и в воздухе повисло огромное количество пепла, по всей Южной Азии наблюдали малиновые закаты. Помню, что я тоже стояла, закинув в восторге голову, и улыбалась, глядя на красоту, поскольку тогда еще не знала, какой страшной причиной она вызвана: извержение вулкана унесло жизни трехсот человек.

 

Потерянная туфелька

На небольшой горе мы увидели яркое пятно — сломанный красный джип. Охранники, дежурившие у машины, объяснили, что она принадлежит шейху Мунджона. Я сфотографировала охранника, безропотно стоявшего у джипа, на двери которого красовалась хвастливая надпись: «Ни одна другая машина не достойна меня», а потом мы спустились к караван-сараю. Молодой шейх был там. Он унаследовал титул от отца, умершего пять лет назад, и пытался изо всех сил стать лидером своего народа — мусульман-шиитов, хотя в стране набирали силу сунниты. Машину шейха обещали отремонтировать только через пару дней. Внезапно в дальней стене распахнулось окошко, и оттуда появились чашки с дымящейся едой — рис и мясо козленка, которые подала смуглая женская рука. Наш погонщик радостно похлопал себя по животу, увидев, что мы заказали по полной плошке для него и мальчика. Порции были такие огромные, что мы их не осилили, однако наши погонщики сначала расправились с содержимым своих плошек, а потом доели за нами.

Покидая караван-сарай, я сделала два открытия. Во-первых, у меня началась амебная дизентерия, а во-вторых, у кроссовки отвалилась подошва, причем последнее напугало меня даже больше, чем первое. Я закрепила подошву аптечной резинкой, надеясь, что не потеряю ее по дороге или хотя бы мои попутчики ничего не заметят, но уже через три минуты Боб любезно сообщил, что моя кроссовка просит каши. Тогда я привязала подошву шнурками и затягивала узлы каждый час. Кстати, Джон Вуд столкнулся с той же проблемой. Ему пришлось выменять свои туфли на ботинки со шнуровкой, как только он понял, что остаток пути придется преодолеть пешком. Дорога далась тяжело, а один из сопровождавших его афганцев даже упал и «так пострадал, что не мог идти дальше».

Стало ясно, что засветло нам до приисков ни за что не добраться. Шнурки на моей пострадавшей кроссовке сильно истерлись, и мы двигались очень медленно. Внезапно мы увидели вдалеке одинокое каменное строение. Нам повезло. Дом принадлежал одному из местных чиновников по имени Якуб Хан, который приютил нас на ночлег, предварительно накормив ужином, а на следующее утро обещал отвести к шахтам. У Якуба было две жены, и он только что выбрал себе третью — тринадцатилетнюю девочку. Гостеприимный хозяин и мне несколько раз открытым текстом намекал, что не прочь оставить меня в своем гареме. Несмотря на то что мы с Бобом не знали языка дари, но поняли смысл разговора по выражению лица Тони, брови которого поползли вверх.

Утром пришлось идти всего около полутора часов. Вот последний поворот, и я замерла от восторга. До самого горизонта протянулись скалы, мерцающие голубым. Вот он, ответ на мой вопрос, как открыли ляпис-лазурь. Тут и открывать особо ничего не нужно, просто иди в буквальном смысле, куда глаза глядят.

Деревеньку Сары-Санг построили около семи тысячелетий назад, но вряд ли она с тех пор сильно изменилась. Вообще все это напоминало поселение из фильма о Диком Западе: одна пыльная улочка с лавочками и нагромождение крошечных сарайчиков, вокруг которых живописно лежали кучи конского навоза. Афганских женщин сюда не допускали, поскольку власти считали, что жены будут отвлекать шахтеров от работы, так что я была первой представительницей слабого пола, которая побывала здесь за последние полгода, и мое появление вызвало бурный ажиотаж, но я решила, что стоит отнестись к этому философски — вряд ли я еще когда-либо стану предметом восхищения стольких мужчин сразу.

Мы пили чай, пока Якуб демонстрировал нам образцы первосортной ляпис-лазури. Она была в основном трех цветов, хотя неспециалисту могло показаться, что все камни совершенно одинакового оттенка.

«Лучше всего рассматривать камень на закате или на восходе, тогда сможешь понять разницу».

Самый популярный цвет — «цвет воды», так обычно называют все оттенки синего и голубого. Второй по распространенности — зеленый. Правда, я уловила разницу между голубым и зеленоватым, только когда через две недели увидела в Пакистане отполированные камни. Но самый необычный оттенок — тот, который называется странным именем «красное перышко». Один из бывших работников шахты дал мне очень поэтическое объяснение: «Это цвет из самого сердца огня».

Сначала я не отличала этот сорт ляпис-лазури от остальных, но отметила, что всякий раз, когда меня привлекал какой-то кусок породы, это оказывалось «красное перышко». Европейские искусствоведы не вдавались в подобные тонкости, но, думаю, именно из такой ляпис-лазури получился бы самый лучший голубой для тициановского неба.

Внезапно скалы содрогнулись от взрыва, но в отличие от жителей остальных районов страны местное население не пугается взрывов: рабочие постоянно используют динамит в поисках новой жилы. Якуб обещал после обеда сводить нас на шахту. Впервые за долгое время я смогла принять теплую ванну. В этой ванне мылся и сам Масуд, когда приезжал с инспекцией в Сары-Санг, сообщил мне Абдулла. Он приказывал принести шесть ведер теплой воды и не вылезал из ванны четыре часа. Когда я сама вылезла из воды всего полчаса спустя, то обнаружила, что кроссовку починить не удастся, поскольку в деревне не оказалось клея, а подошва была такой плотной, что ее нельзя прошить. Да уж, подумала я, прошить нельзя, зато оторвать можно, а Якуб и Абдулла колдовали над моей ногой, привязывая подошву с помощью капроновой веревки.

Веревку выбрали покрепче, поскольку дорога предстояла не из легких. Мы поднимались медленно, а ноги скользили по серой глине. Шахта номер один располагалась ближе всего к поселению, а до четвертой, славившейся особенно красивой лазурью, пришлось бы топать еще два, а то и три часа. Но мне вполне хватило и шахты номер один. Абдулла рассказал, что, когда пару лет назад сюда приезжали журналисты Би-би-си, которым он переводил, они ползли по склону как мухи, даже медленнее, чем мы.

Вот наконец мы повернули за угол, и я оказалась в месте, о котором так долго мечтала. В скале был вырублен проход где-то три на три метра, а возле него нас ждали какие-то люди, которые успели заварить к нашему приходу зеленый чай, который мы выпили с наслаждением в большой пещере при свете свечей. Над головой мерцали колчедановые звездочки. Я представила, как на протяжении многих тысяч лет люди под этим звездным небом разводили костры и беседовали.

— Уже три месяца ничего хорошего не находим, — посетовали шахтеры.

— Почему?

— Оборудования не хватает.

И тут я вспомнила как год назад услышала в Кабуле легенду: дескать, жилы драгоценной лазури пересохли, потому что сама природа протестует против режима талибов.

Шахта шла горизонтально, по крайней мере, было задумано именно так, хотя периодически встречались и крутые обрывы, о которых нас заранее предупреждали рабочие. Сейчас породу взрывают динамитом, а раньше либо разжигали костры, либо лили на стены пещеры ледяную воду. От перепада температур порода трескалась, и в трещинах находили лазурь.

Пока мы шли, я размышляла: интересно, когда переставали мучить каждый из отрезков шахты. В первых двадцати метрах, наверное, нашли те камни, которые попали в египетские гробницы, чуть дальше — родина той лазури, которой рисовали нимбы вокруг Будд Бамиана, а вот маленький темный коридор, ответвлявшийся от основной шахты. Может быть, именно оттуда родом лазурь, которой украшены армянские издания Библии XII века. Еще дальше то место, откуда получил лазурь Тициан и не получил Микеланджело, а на очереди еще Хогарт, Рубенс, Пуссен — вся история живописи в одном небольшом туннеле.

А вот совсем свежие следы от динамита: отсюда родом мои собственные камешки, а также ляпис-лазурь, которую использовал в преступных целях фальсификатор Ханс ван Меегерен, когда подделывал полотно Вермеера. Но обманщик сам стал жертвой обмана, и тот ультрамарин, который он использовал, содержал примеси кобальта. Готовую подделку Меегерен продал за бешеные деньги Герману Герингу, а после войны его судили за сотрудничество с нацистами. Вермеер не мог писать такой краской, потому что кобальт тогда еще не изобрели. Промах с ультрамарином стал аргументом в защиту Меегерена. Его объявили чуть ли не национальным героем, обманувшим фашистов.

Когда мы вернулись в деревню, местные жители что-то обсуждали. Абдулла перевел: «Они говорят, что сегодня важный день. Раньше тут ни одна женщина не бывала».

Мне хотелось поговорить с этими людьми и расспросить их о жизни, в итоге получилось настоящее ток-шоу: сотни мужчин следовали за нами по улицам, усаживали нас в кресла и рассказывали свои истории. Почти все они скучали по родным и работали тут за гроши просто потому, что больше было некуда податься. Я разговорилась с владельцем табачной лавки и спросила, какое было самое счастливое время в его жизни.

«Когда я в первый раз женился, — сказал он. — Мы с женой были как лошади в одной упряжке».

Из соседней лавки внезапно раздался писклявый голосок: «Я об твои башмаки три шила сломал».

Мы посмотрели в направлении, откуда шел звук, и увидели крошечного человечка, сидевшего на перевернутом ящике. Он напомнил мне сказочный персонаж. Сапожнику было всего сорок девять, но, как и многие здешние жители, он выглядел лет на двадцать старше. Никто из восьмерых детей не захотел учиться его ремеслу.

«Ничего они не понимают, это хорошая работа, много, конечно, не заработаешь, но и без куска хлеба не останешься. В трудные времена люди не могут себе позволить новые туфли, а старые все время чинить приходится».

В тридцати километрах от поселения в плодородной долине Эсказер (до нее два часа езды по ухабистым дорогам) находилась больница, куда привозили шахтеров, получивших травму. Когда мы туда приехали, то сначала решили, что больница заброшена, но тут появился улыбчивый врач, который сообщил, что за год в шахтах гибнет два-три человека, а травмы получают около пяти человек ежемесячно. «Иногда всему виной динамит, а иногда просто кусок породы на голову падает».

Кроме того, доктор Халид принимает около пятидесяти пациентов с хроническим бронхитом ежемесячно, поскольку рабочие трудятся без защитных масок.

Отсюда, из долины Эсказер, ляпис-лазурь на осликах везли в Пакистан, а потом переправляли по индийским рекам и дальше в Египет. Чуть позже возник еще один «транспортный поток»: лазурь везли на север в Сирию, а оттуда через Венецию она попадала на палитры европейских художников. А мы повернули назад, попрощавшись с Сары-Сангом. Европейское искусство сказало «прощай» (или даже, скорее, «адью») приискам Сары-Санга в 1828 году, когда во Франции получили синтетический ультрамарин. В 1824 году французы объявили, что вручат премию в шесть тысяч франков тому, кто сможет предложить доступную голубую краску, которая была бы по карману даже Микеланджело, то есть раз в десять дешевле природного ультрамарина. В борьбу за награду вступили два химика — француз и немец, которые несколько лет экспериментировали с голубой краской, в итоге премию получил француз, и его изобретение вошло в историю как «французский ультрамарин».

Другой популярный синий краситель изобрели совершенно случайно в Берлине. Дело было так. Еще в 1704 году красильщик Дизбах экспериментировал, пытаясь получить красный: смешивал кошениль, квасцы и сульфат железа, а потом добавлял щелочь. На самом интересном месте у него закончилась щелочь, и он взял немного у мастера, не догадываясь, что поташ прокален с бычьей кровью, и с удивлением обнаружил синий вместо красного. Секрет прост: кровь содержит железо. Так на свет появилась «берлинская лазурь», или, как ее еще называют, «прусская синь», очень популярная краска, особенно для ремонта помещений. Более того, сорок лет спустя прусская синь стала активным участником нового монохромного фотографического процесса, который изобрел английский астроном немецкого происхождения Джон Гершель. Но в XIX веке прусская синь постепенно утрачивала свои позиции, хотя некоторые художники любили смешивать ее с гуммигутом, чтобы получить зеленый, но большинство считало, что в качестве самостоятельной краски прусская синь оставляет желать лучшего. Конец эры прусской сини ознаменован решением, принятым американской компанией по производству цветных карандашей. В 1958 году голубой карандаш переименовали из «прусского синего» в «синюю полночь».

Вернувшись в Лондон, я отправилась в Национальную галерею, положив ляпис-лазурь в карман, и представляла, что в углу картины материализовалась фигура скорбящей Богородицы, нарисованная краской из моего кусочка. Мимо проходила какая-то французская пара.

«Боже, какой ужас! Это не похоже на Микеланджело!» — сказала женщина своему спутнику, глядя на невнятного цвета платье Марии Магдалины и странного Иоанна.

Я мысленно согласилась. Да, картина не из лучших, может, и хорошо, что Микеланджело ее не закончил. Более того, многие годы искусствоведы вообще не верили, что полотно принадлежит его кисти, и неизменно ставили знак вопроса после имени художника на табличке рядом с картиной. Уже известный нам Эрик Хебборн считал, что это работа какого-то мистификатора эпохи Ренессанса, который хорошенько проштудировал сочинение Ченнини.

 

Шартрский голубой

Путешествуя по Афганистану, я вспоминала и еще один оттенок голубого, с рассказа о котором начала эту книгу: в возрасте восьми лет я увидела, как пляшут на стене собора цветные солнечные зайчики. Ребенком я мечтала: пусть рецепт этого голубого будет утерян, а я его найду. Но на самом деле рецепт голубого цвета витражей Шартрского собора дошел до наших дней, просто мы не можем больше производить эту краску, потому что живем в другом мире.

Когда в начале XIII века стали строить собор, нужно было о многом позаботиться. Во-первых, найти деньги на строительство, во-вторых, подобрать подходящее место, достаточно ровное, но при этом такое, чтобы здание возвышалось над средневековым городом. Следовало привлечь лучших ремесленников, привезти древесину, заказать камни, а после возведения стен и крыши пригласить художников и стекольщиков.

Мастера по производству витражей — народ странный. Они кочевали со стройки на стройку, из одного собора в другой, были нарасхват и знали себе цену, а в перерывах разбивали лагерь на краю леса. Это было символичное место, граница, за которой переставали действовать законы цивилизации. В лесах обитали странные существа, и не всякий осмеливался зайти в самую чащу. Это было идеальное место для изготовления стекла, поскольку здесь имелись в изобилии два основных ингредиента технологического процесса — древесина и песок.

В XII веке монах-кузнец Теофил писал, что стекольщики использовали три горна: для нагревания, для остужения и для плавления. Стекло приобретало цвет благодаря оксидам металлов, что содержались в древесине и в глине горшков, в которых его нагревали, правда, конечный оттенок трудно было предугадать. Теофил писал: «Если получился медовый, то можно использовать его для плоти, взять сколько надо, потом нагревать содержимое еще два часа, и получится светло-багряный… а если нагревать еще шесть часов, то выйдет красновато-багряный».

Толком не известно, кто были те стекольщики, потому что они редко ставили свои подписи, хотя до нас и дошли имена некоторых мастеров. Мы знаем лишь, что их нанимала церковь и что эти люди говорили на странных наречиях, а когда они уходили, убранство собора оживало благодаря игре света через витражи. Матери запрещали своим детям играть поблизости от лагерей стекольщиков, поскольку приписывали им те же пороки, что и цыганам. Но на месте средневекового ребенка я бы все время крутилась рядом, чтобы посмотреть, как мастер выдувает настоящее хрупкое чудо, и послушать их рассказы о необычных странах и диковинах, которые им доводилось видеть.

Современные стеклодувы не живут в лесах. Теперь у них на службе высокие технологии, они знают, как защитить емкости со стеклом от пепла и пролетающих птиц, но мне кажется, что именно крошечные изъяны, благодаря которым свет рассеивался неравномерно, произвели на меня такое сильное впечатление, а возможно, мастера приправляли содержимое горшков историями о своих приключениях, и тогда создание готического стекла превращалось из ремесла в искусство.

 

Платье Богородицы

Благодаря Шартрскому собору у меня родился постскриптум к главе о голубом цвете, причем весьма неожиданный. Во время странствий по Афганистану я выяснила, откуда родом голубой для одеяния Девы Марии и почему ее часто изображают в голубом, но никогда не думала, что узнаю, какого цвета действительно было одеяние Богородицы, однако в Шартрском соборе нашелся ответ. Дело в том, что этот город стал центром паломничества, потому что в 876 году Шарль Плешивый преподнес собору поистине королевский дар, а именно плащаницу Девы Марии, в которой, по легенде, она стояла подле креста и оплакивала своего сына.

Сегодняшний собор — уже пятая версия, поскольку до этого неоднократно случались пожары. Каждый раз здание отстраивали заново на деньги прихожан. Последний серьезный пожар произошел в 1194 году, и тогда из огня спасли витражи, включая знаменитое изображение Девы Марии, и плащаницу. На прославленном витраже 1150 года плащаница бледно-голубая. Мастера того времени могли видеть святыню воочию, но, как ни странно, плащаница, которая хранится в специальной золотой шкатулке, вовсе не голубая, а скорее желтовато-белая. Если бы Микеланджело решил добиться достоверности, то мог бы запросто смешать свинцовые белила с небольшим количеством желтой краски, но тогда я не написала бы эту главу.