Грандиозное зрелище предстало перед моими глазами — черный силуэт, гигантский абрис, врезанный в залитое лунным светом небо над рекой, которая через два дня примет в свои воды этого исполина. Под самым носом, острым, как лезвие ножа, темнел силуэт постамента — наверно, именно сюда поднимется через два дня женщина с бутылкой шампанского для совершения церемонии крещения корабля. Она разобьет бутылку об эту черную сталь, и тогда — я читал об этом — будет приведен в действие «гидравлический спусковой крючок». Медленно, почти неощутимо начнет увеличиваться расстояние между носом корабля и падающими остатками бутылки: фут… ярд… и, разом набрав скорость, черная стальная махина заскользит по скату вниз, корма обрушится в воды Лагана, взметнув фонтаны брызг, и исполинский корпус чуть заметно заколышется на воде, оказавшись наконец в стихии, для которой он предназначен. Тогда его отбуксируют в док, где гигантские краны опустят на палубу надстройки, завершится снаряжение корабля, и в необычайно короткий срок «Титаник» выйдет в свое мрачное, смертоносное, первое и последнее плавание.

Ну нет, теперь этому не бывать. Стоя в кромешной темноте между «Главной конторой» и «Мачтовой мастерской», я смотрел на черный исполинский силуэт, врезавшийся в ночное небо, и, сам того не ожидая, вдруг от всей души возненавидел этот новенький, с иголочки, корабль. Нам свойственно одушевлять корабли, присваивать им человеческие свойства; бывают корабли добрые, упрямые, глупые, но в этом великанском абрисе я увидел вдруг воплощение мрачного коварства и зла: он знал, этот монстр, знал, что предаст сотни людей, доверившихся ему, вышедших в его первое и последнее плавание. В этот самый миг где-то там, за сотни океанских миль отсюда, огромный айсберг дрейфует к месту встречи, и этот черный исполин дожидается той минуты, когда его нос царапнет массу голубоватого льда, хотя мог бы и разминуться с ней, хоть на фут, хоть на дюйм, и тогда все пошло бы по-другому.

Что ж, я пришел сюда, чтобы предотвратить эту встречу, и я — переходя от тени к тени, останавливаясь, чтобы прислушаться — двинулся к «Титанику», который высился передо мной с открытыми грузовыми люками. В этом и состояла простая идея Рюба: спустить корабль на воду сейчас, по стапелям, в Лаган — и на дно Лагана.

Подойдя к носу, где стоял церемониальный постамент, я долго шарил лучом фонарика в поисках «спускового крючка». Он должен быть где-то здесь, думал я, неподалеку от женщины с шампанским, чтобы сработать одновременно со словами: «Нарекаю тебя „Титаником“!»

Однако я не нашел ничего, что хотя бы отдаленно напомнило мне спусковой крючок; тогда я двинулся вдоль правого борта, но и там не было ничего подобного, и я вошел в туннель под самым брюхом «Титаника» и увидел в дрожащем овале света моего фонарика лес Подпорок, удерживавших на весу невообразимую громаду над моей головой. И здесь, в почти кромешной темноте, одинокий, как никогда, я ощутил, что мое лицо заливает жаркая краска. Как, как, во имя Господа, мы могли оказаться такими дураками? Какой корабль оставят в таком положении, чтобы его можно было без труда или просто по глупой случайности спустить со стапелей? Многое, очень многое еще предстояло сделать здесь до церемониального спуска. Лес подпорок будет заменен — я без труда представил себе эту картину — чем-то вроде платформы на катках, движущейся по рельсам. И все эти подпорки должны быть выбиты кувалдами уже перед самым спуском. Как только могло мне вообще прийти в голову, что я сумею раньше времени спустить этого монстра по стапелям? Я ощутил себя несмышленым младенцем и даже зажмурился, сгорая от стыда.

Безнадежно съежившись в нависшей тени этого гигантского средоточия зла, я провел лучом фонарика по округлым бокам этих бесконечных подпорок, затем поднял фонарик, и овал света пробежал по склепанным полосам металла, из которых состояло брюхо «Титаника». Стальная тварь победила меня, черный монстр оказался неуязвим. В бессильном гневе я занес кулак, целясь в клепанную сталь, но и в ярости успел повернуть кулак и ударил, признавая свое поражение, лишь мягкой ладонью — иначе неминуемо разбил бы себе костяшки о прочный стальной лист. А кораблю было плевать на это, холодную сталь покрывала влажная россыпь ночной росы, и мой жалкий удар ничем не мог повредить ей — все равно что бить по граниту.

И тогда я выключил фонарик, постоял еще немного, ссутулясь, под брюхом «Титаника» и выбрался наружу. Перебравшись через стену, я той же дорогой направился в отель. Ничего, ничего, ровным счетом ничего нельзя было сделать, чтобы предотвратить трагедию, о которой во всем мире знал сейчас только я один.

И все-таки, шагая по ночным притихшим улицам, я постепенно приходил к мысли, что не все еще кончено. Я должен хотя бы попытаться сделать что-то еще. И первым моим действием было пройти пешком через всю Ирландию.

Мне всегда хотелось сделать это, частенько я об этом подумывал, и вот сейчас, в самом начале столетия, когда страна еще сохраняла свой древний облик, у меня появился шанс осуществить свою мечту. И наутро я купил все, что требовалось для путешествия, — дорожные башмаки, флягу, рюкзак, карту. Я поговорил с продавцами в магазине, с постояльцами в отеле и получил великое множество советов. Выслав свой багаж вперед поездом, на следующее утро я отправился в путь.

Здесь не место для рассказа об этом долгом и почти счастливом путешествии, но я увидел все, что всегда видят в Ирландии путешественники, и убедился, что поля здесь и в самом деле такого зеленого цвета, какого больше нигде не найдешь. Я месил грязь на дорогах, то и дело отступая в сторону, чтобы пропустить громадные овечьи отары, и раскланивался с пастухами, приподымая кепи. Я заходил за водой на какую-нибудь ферму, и ее хозяева, застенчивые и обаятельные супруги с вечно грязными руками и лицами — то ли они мылись редко, то ли вообще никогда, — встречали меня приветливо и гостеприимно. Мне подавали воду и еду, о которой я не просил, прямо в кухне, по которой бегали цыплята. Вернувшись на дорогу и отойдя на несколько миль от фермы, я отыскивал укромное местечко, чтобы выбросить бутерброды и опорожнить флягу, а после, пристыженный, ел и пил то, чем меня угощали.

Я подолгу смотрел в полях на диковинные, похожие друг на друга замки, старинные укрепления с воротами, расположенными высоко над землей, для защиты от… викингов? Не знаю, не уверен. Порой я останавливался на ночь, на два-три дня, а то и на неделю, если так хотелось, в каком-нибудь селении или городке, пробудившем мой интерес. В местном трактире или в гостинице я отдавал в стирку свои вещи, бродил по округе, разговаривал с местными жителями — обычно они относились ко мне дружелюбно, хотя и не всегда. Дважды я устраивался на ночь возле очередного утеса, стоящего прямо над морем, один раз прожил под открытым небом почти неделю. В эти дни я большей частью сидел на краю утеса, глядя, как далеко внизу волны неустанно набегают на каменистый пляж и откатываются назад; я не утруждал себя раздумьями, отложив решение своей проблемы до тех пор, покуда не придет время в полную силу заработать мысли. Месяц я провел в Дублине — бродил по городу, заглядывал в кабачки, описанные Джойсом. Интересно, сам он сейчас в Дублине? Этого я не помнил, даже если и знал когда-нибудь; если Джойс и в Дублине, я ни разу не видел его, а может быть, и видел, да не узнал.

И вот наконец на исходе весеннего дня, приятно убив необходимое количество времени, я вошел в небольшой порт, называвшийся Куинстаун, — почти деревня с домишками, рассыпанными по террасам, которые поднимались уступами над огромным заливом гавани Корк. Я постоял на краю широкой грязной улицы, глядя, как сверкает под предзакатным солнцем водная гладь залива между берегов, посмотрел на два суденышка, стоявшие на якоре, на плавучий маяк далеко у входа в гавань. Сегодня она была почти пуста, но завтра… И я вдруг ощутил усталость, подавленность — моя проблема так и осталась пока нерешенной. Тогда я отыскал гостиницу «Куинстаун Инн», принял горячую ванну, заказал выпивку, повторил заказ, поужинал и отправился спать.

На следующее утро, едва минуло восемь, я уже стоял в небольшой очереди в городской конторе фирмы «Джеймс Скотт и Кo» — там продавали билеты на пароходы «Кунард Лайн», «Гамбург-Америкэн», «Уайт Стар» и, похоже, всех пароходных компаний, чьи суда заходили в Куинстаун. Теперь на мне были белая рубашка, галстук и костюм, казавшийся невесомым после твидового дорожного облачения и тяжелых башмаков, которые я вместе с рюкзаком оставил в чулане «Куинстаун Инн». Мой багаж давно уже был доставлен сюда, и я уже отправил его в «Джеймс Скотт и Кo». В очереди передо мной стояли двое мужчин — оба в кепи, поношенных пиджаках и брюках явно от другого костюма; а впереди них, у самой деревянной стойки, разговаривала с двадцатилетним клерком молодая женщина с восьмилетней дочерью; обе были в шалях, наброшенных на плечи, и черных соломенных шляпках.

Сердце у меня заныло при виде этой девочки — как же мне хотелось сказать им, предостеречь… Но я не мог этого сделать и продолжал стоять, смотреть и слушать, как молодая женщина покупает билет второго класса. Наклонившись, я сумел разглядеть и сам билет — на удивление большой лист темно-желтой бумаги с фирменной надписью «Уайт Стар» и силуэтом четырехтрубного парохода. Билет стоил женщине тринадцать фунтов, которые она держала наготове в руке.

Затем клерк глянул на мужчин в кепи и, даже не спрашивая, выложил два одинаковых билета — на сей раз бумага оказалась белой.

— Третий класс, — сказал он и, по-прежнему не задавая ни единого вопроса, что-то черкнул на билетах и произнес: — Десять фунтов десять шиллингов.

И у этих двоих деньги были наготове. Движимый любопытством, я подался вперед, чтобы заглянуть в билет, — это оказался самый настоящий контракт, в котором перечислялось все, включая питание: «Завтрак в восемь часов: овсяная каша с молоком, чай, кофе, сахар, молоко, свежий хлеб, масло…»

Дальше была моя очередь, а за мной уже стояли еще трое мужчин в кепи.

— Сор? — вопросительно проговорил клерк — он, конечно, хотел сказать «сэр», но получалось именно «сор».

— Один билет первого класса.

— Первого класса? Первого? — Он расплылся в счастливой улыбке. — Мне их до сих пор и продавать-то не доводилось.

Ему пришлось долго рыться в двух ящиках, прежде чем он нашел билет первого класса, который выглядел почти так же, как остальные, только был напечатан на желтовато-коричневой бумаге, и в нем ничего не говорилось о питании. Не спеша — все, кто стоял за мной, вполне могли подождать — клерк вынул и расстелил на стойке план пассажирских палуб. Два его угла он придавил чернильницей и дыроколом.

— Где бы вы желали получить каюту, сор? У нас есть свободные места на всех палубах, очень много отказов — мне только вчера вечером звонили из Саутгемптона.

— На шлюпочной палубе. Где здесь шлюпочная палуба?

— Это будет палуба А, сор, самая верхняя. — Он указал пальцем место на плане, и я увидел, что на этой палубе все каюты расположены чересчур близко к носу: там качка будет сильнее, а я уже был сыт по горло этим развлечением. Зато на палубе Б, как раз под ней — она же прогулочная палуба, — все помещения, кроме ресторанов, располагались на корме.

— Пожалуй, мне больше подходит палуба Б: где-нибудь посередине и как можно ближе к лестнице. — Я указал пальцем на микроскопическое изображение лестницы, которая вела к шлюпочной палубе и шлюпке номер пять. Ближе всего к лестнице была трехместная каюта с балконом, но соседняя с ней каюта как раз была одноместной. — Скажем, вот эта?

— Б-57. — Он заглянул в отпечатанный на машинке список, затем в написанный карандашом список отказов. — Сожалею, сор, она уже занята, но Б-59 рядом с ней свободна.

— Беру. — Я вынул бумажник и вопросительно взглянул на клерка, и тут настал его звездный час: хитро глядя на меня, не уверенный, что я понимаю, на что иду, он произнес:

— Хорошо, сор. Это будет стоить пятьсот пятьдесят американских долларов.

— Как насчет десяти английских пятифунтовых банкнот?

— С удовольствием, сор.

Во внутреннем кармане пиджака у меня лежала наготове пачка шириной в дюйм непривычных английских банкнот достоинством в пять фунтов, отпечатанных только на одной стороне листа размером с пудинг. В крохотной комнатке воцарилась мертвая тишина, все следили, как я отсчитываю десять банкнот. Клерк принял их, выровнял в стопочку и — меня это восхитило — сунул в ящик кассы, не пересчитывая.

— Приятного плавания, сор, — сказал он, протянув мне билет.

Я поблагодарил и вышел, провожаемый множеством взглядов.

Около полудня я пришел с чемоданом на набережную Скотта и стоял там в обществе нескольких дюжин ирландских эмигрантов, как и они, не сводя глаз с далекого устья гавани. При мне снова был фотоаппарат, и без особого желания я сделал несколько снимков. «Титаник» покоился на воде, поджидая нас, лениво попыхивая дымком изо всех четырех труб; он нагло ждал своего часа, мой враг и враг всех моих спутников, исполинское воплощение зла, под чьим клепаным днищем я стоял, бессильный что-либо сделать в ту памятную ночь. Он знал все, и знал, что я знаю все — я, единственный из многих его пассажиров. И я смотрел на черный дымящий силуэт и не знал, что мне делать со знанием того, что ждало нас впереди — там, далеко за горизонтом.

Мы покинули набережную Скотта на палубе посыльного судна «Америка», шедшего вслед за почтовым судном — оно было битком набито почтой в Соединенные Штаты. Вокруг возбужденно болтали, смеялись, но одна девушка молчала, и лицо ее было бледным. Почтовое судно, пыхтя, поползло по заливу, корабль, поджидавший нас, стал расти, увеличиваться, и тогда разговоры понемногу стихли. Наше неспешное путешествие по мирной глади залива заняло около получаса, и силуэт исполинского лайнера становился все отчетливей: проступала тонкая золоченая кайма по верхнему краю корпуса, укрупнялся черный борт, и стали различимы ряды стальных клепаных полос. Я уже раньше заметил, что один из пассажиров поднялся с нами на почтовое судно в килте , но не видел тогда, что при нем была и волынка. Зато теперь, когда мы приблизились к «Титанику», он заиграл что-то пронзительное и тоскливое, и молодая женщина в шали почтительно пробормотала: «Плач Эрина». По счастью, волынщик стоял достаточно далеко от меня — слушать игру волынки вблизи удовольствие ниже среднего, — но толпа притихла, внимая ему. Когда он доиграл, четырехтрубный исполин заслонил от нас небо, дрожание палубы под ногами, передававшееся от паровых машин нашего судна, вдруг ослабело, и я, подняв голову, прочел на борту громадные белые буквы: «Титаник».