Глава 1

Предупреждаю: все, что вы будете читать, – это неупорядоченная мешанина обрывков безо всякой последовательности и вопросов без ответов. И не ждите, что в конце получите простое и удобное объяснение всего происшедшего, что все вопросы найдут разрешение. От меня, во всяком случае, не ждите. Потому что я как раз не могу сказать, что же случилось на самом деле или почему и как все это началось и кончилось, да и кончилось ли вообще. Так что если вам такое не по вкусу – лучше и не начинайте читать. Я могу рассказать только то, что знаю.

Для меня это началось около шести вечера, в четверг, 13 августа 1953 года, когда я закрыл дверь своего кабинета за последним пациентом с ощущением, что день для меня еще не закончился. Иногда я даже жалею, что избрал профессию врача, потому что мои предчувствия слишком часто сбываются. На сей раз, сделав нужные записи в журнале, я прошел в препараторскую, взял немного спирта и сделал себе коктейль, что со мной бывает крайне редко. Но в тот вечер, стоя у окна и глядя вниз на Мейн-стрит, я понемногу отхлебывал из стакана. Днем я делал операцию острого аппендицита, пообедать не успел и сейчас испытывал некоторое раздражение. Я еще не привык к неупорядоченной жизни и с горечью сознавал, что день близится к концу, не обещая ни развлечения, ни отдыха.

Поэтому, когда я услышал легкий стук в запертую дверь кабинета, мне остро захотелось постоять вот так, не шевелясь, пока тот, кто стучит, не уйдет восвояси. Медсестра моя уже убежала домой – подозреваю, что наперегонки с последним пациентом – и я задержался на какое-то время со стаканом в руке, делая вид, что не намерен отвечать на непрекращающийся стук. До темноты было еще далеко, но уже сгущались сумерки. Зажглось несколько неоновых реклам; Мейн-стрит была безлюдной, в шесть тут все поголовно обедают, и меня снова обожгло чувство одиночества и печали.

Стучать не переставали, поэтому, поставив стакан на стол, я открыл дверь и замер с идиотским видом: на пороге стояла Бекки Дрисколл.

– Привет, Майлз! – она улыбнулась, довольная удивлением и радостью, которые были написаны у меня на лице.

– Бекки, – пробормотал я, отступая в сторону, – рад тебя видеть.

Заходи! – Я довольно усмехнулся, пропуская Бекки через приемную в кабинет.

– Это что, – спросил я, прикрывая дверь, – визит к врачу?

Мне было так приятно ее видеть, что я испытывал радостный подъем и возбуждение.

– Эту неделю мы занимаемся аппендиксами, – весело сообщил я, – так что если надо…

Она ответила ухмылкой. Фигура у нее все такая же замечательная, отметил я про себя, шагая сзади. Вообще тело у Бекки прекрасное, правда, некоторые женщины считают, что у нее слишком широкие бедра, но ни один мужчина так не скажет.

– Нет, – Бекки остановилась у стола и повернулась ко мне, – мне врач не нужен.

Я поднял стакан, рассматривая его на свет.

– Я тут пьянствую целыми днями, как всем известно. Особенно в дни операций. И каждый посетитель должен выпить со мной, ты как, не против?

Я чуть не выронил стакан, потому что Бекки вдруг разрыдалась. Глаза ее наполнились слезами, она закрыла лицо ладонями и резко отвернулась, подрагивая плечами и тяжело всхлипывая.

– Глоток не помешает, – едва выдавила она из себя.

– Садись, – произнес я самым ласковым тоном, и Бекки обессиленно упала в кресло у стола. Я вышел в препараторскую и не спеша приготовил еще коктейль, потом вернулся и поставил стакан перед девушкой. Сделав это, я умостился напротив нее на вращающемся стуле; когда Бекки подняла взгляд, я просто кивнул ей, указывая на стакан, и немного отпил из своего. Я ободряюще улыбался Бекки, давай ей время овладеть собой. Теперь я мог внимательно присмотреться к ней. Лицо было то же самое – привлекательное, четко очерченное, те же ласковые и умные глаза, которые сейчас слегка покраснели, те же чуть припухлые красивые губы. Волосы были немного не такие, как прежде, возможно, она их подрезала – вообще-то они оставались того же темно-коричневого, почти черного цвета, такими же густыми и жесткими, но слегка курчавились, чего я раньше не замечал. Безусловно, она изменилась: сейчас ей было уже не восемнадцать, а далеко за двадцать, и на столько она и выглядела. И все-таки это была та же девушка, которую я знал в школе; мы с ней немного встречались, когда я был в выпускном классе.

– Как здорово снова видеть тебя, Бекки, – сказал я, приветливо улыбаясь. Потом поднес стакан к губам и зажмурился. Я хотел, чтобы она начала говорить о чем-то другом, а потом уже перешла к своим заботам.

– Рада видеть тебя, Майлз, – Бекки глубоко вздохнула и поудобнее устроилась в кресле со стаканом в руке. Она поняла мое намерение и ничего не имела против. – Помнишь, ты как-то зашел за мной? Мы собирались на танцы, и у тебя на лбу была эта надпись…

Я это помнил, но вопросительно поднял брови.

– У тебя на лбу было написано «МБ любит БД» то ли красными чернилами, то ли помадой. Ты настаивал, что так и будешь танцевать. Я чуть не устроила скандал, пока ты не стер надпись.

Я осклабился.

– Ну да, помню. – Тут мне кое-что пришло в голову. – Бекки, я слышал о твоем разводе. Сочувствую.

Бекки кивнула.

– Ничего, Майлз. И я о твоем слышала. Тоже сочувствую.

Я пожал плечами:

– Похоже, мы с тобой друзья по несчастью.

– Да. – Она изменила тон. – Майлз, я пришла насчет Вильмы. – Вильма была ее двоюродной сестрой.

– В чем дело?

– Не знаю. – Бекки некоторое время всматривалась в стакан, потом подняла глаза на меня. – У нее… – Бекки заколебалась: никто не любит называть такие вещи вслух, – …ну, я думаю, ты назвал бы это галлюцинацией. Ты знаешь ее дядю Айру?

– Конечно.

– Майлз, она уверила себя, что это не ее дядя.

– Как это? – я отхлебнул из стакана. – Он что, на самом деле ей не родственник?

– Нет, нет, – она нетерпеливо покачала головой. – Я хочу сказать, она считает, что он… – Бекки пожала плечами, – самозванец, что ли. Некто, только внешне похожий на Айру.

Я удивленно уставился на Бекки. Это было непонятно: Вильма выросла у своих тети с дядей.

– Она что, не может отличить?

– Нет. Она говорит, что этот выглядит точь-в-точь как дядя Айра, точно так же разговаривает и ведет себя. Она только знает, что это не Айра, и все. Майлз, меня это очень пугает. – Слезы снова навернулись ей на глаза.

– Не забывай, – пробормотал я, кивая на ее стакан и хорошенько отпивая из своего. Откинувшись в кресле, я задумчиво уставился в потолок. Вильма славилась своей рассудительностью. Лет ей было около тридцати пяти, она была некрасивая – краснощекая, коротконогая и полноватая, но с хорошим характером. Вильма так и не вышла замуж; я убежден, что она не возражала бы, уверен, что из нее вышла бы прекрасная жена и мать, но вот не судилось. Заведуя городской библиотекой, она еще держала магазинчик поздравительных открыток, надо сказать, у нее все очень здорово получалось. Во всяком случае, она зарабатывала себе на жизнь, что не так просто в маленьком городке. Вильма не стала ни злюкой, ни занудой, у нее был острый, несколько скептический склад ума, она знала, что к чему, и не обманывала себя. Я не мог себе представить, чтобы Вильма позволила какой-то душевной неустроенности овладеть собой, но как знать… Я взглянул на Бекки.

– Что я должен делать?

– Пойдем туда сегодня, Майлз. – Она умоляюще наклонилась ко мне. Сейчас же, если можешь, пока еще не стемнело. Я хочу, чтобы ты посмотрел на дядю Айру, поговорил с ним, ты же его знаешь много лет.

Я растерянно поставил стакан на стол, глядя на Бекки:

– Что ты несешь? О чем это ты, Бекки? Разве и ты считаешь, что это не Айра?

Она вспыхнула:

– Конечно, считаю! – Бекки вдруг закусила губу, покачивая в замешательстве головой. – О, я не знаю, Майлз, я не знаю) Ясное дело – это дядя Айра! Конечно же, это он… но вот Вильма так уверена… – Она заломила руки. – Майлз, я не знаю, что же там происходит.

Я встал и подошел к ее креслу:

– Ладно, поехали, – мягко выговорил я. – Успокойся, Бекки, – я ласково положил руку ей на плечо. – Что бы там ни было, всегда есть какая-то причина, мы ее найдем и что-нибудь сделаем. Пошли.

Я повернулся, раскрыл дверцу шкафа, чтобы взять шляпу, и почувствовал себя идиотом. Потому что шляпа моя находилась там, где всегда, – на голове Фреда. Фред – это прекрасно отполированный, весь на шарнирах мужской скелет, который стоит у меня в шкафу рядом с меньшим, женским; держать их на виду значит пугать посетителей. Оба скелета подарил мне отец на Рождество, когда я начал учиться в медицинском колледже. Для студента-медика очень полезная вещь, но, по-моему, отец преподнес их мне только потому, что где-то достал огромную, метра под два, коробку, которую перевязал черной и зеленой ленточками. Сейчас Фред и его подруга торчат в шкафу в моем кабинете, вот я и цепляю свою шляпу на его сверкающую брахицефальную макушку. Моя медсестра считает это верхом неприличия, а вот у Бекки они вызвали только легкую усмешку.

Я пожал плечами, взял шляпу и закрыл дверцу.

– Мне иногда кажется, что я слишком несерьезный, скоро мне никто не доверит выписывать аспирин от насморка.

Я позвонил на телефонную станцию, предупредил дежурную, куда отправляюсь, и мы поехали посмотреть на дядю Айру.

Чтобы уж все было понятно: меня зовут Майлз Бойз Беннелл, мне двадцать восемь лет, и я практикую в Санта-Мире, штат Калифорния, чуть больше года.

До того, после окончания Стэнфордского медицинского колледжа, я проходил стажировку в больнице. Я родился и вырос в Санта-Мире, отец мой был тут врачом до меня, и неплохим к тому же, так что затруднений с клиентурой у меня не было. Рост мой метр восемьдесят, вес семьдесят килограммов, у меня голубые глазе, черные, немного курчавые волосы, пока еще достаточно густые, хотя на макушке уже проглядывает лысинка – фамильная черта. Меня это не волнует; в конце концов, ничего не поделаешь, хотя некоторые и считают, что врачи что-нибудь такое придумают. Я играю в гольф и занимаюсь плаванием, когда есть время, поэтому всегда в форме. Пять месяцев тому назад я развелся с женой и теперь жил один в большом старомодном доме, утопающем в зелени. В атом доме жили мои родители, после их смерти он достался мне. Вот, собственно, и все. У меня «форд» 1952 года с откидным верхом, ярко-зеленого цвета; я не слышал о законе, который требовал бы, чтобы все врачи разъезжали в маленьких черных седанах.

Мы свернули на Дьюи-авеню и увидели дядю Айру на газоне перед его домом. Дьюи-авеню – большая, широкая и тихая улица, дома стоят далеко друг от друга и на значительном расстоянии от тротуара. Верх у моей машины был откинут, и дядя Айра, увидев нас, приветливо помахал рукой.

– Добрый вечер, Бекки. Привет, Майлз! – с улыбкой произнес он.

Мы помахали в ответ и вышли из машины. Бекки направилась в дом, сказав что-то любезное дяде Айре. Я же пошел прямо к нему, с беззаботным видом держа руки в карманах.

– Добрый вечер, мистер Ленц.

– Как дела, Майлз? Многих сегодня отправил на тот свет? – он хихикнул, как будто это была свеженькая шутка.

– Перевыполнил норму, – осклабился я, останавливаясь рядом с ним. Это приветствие было у нас чуть ли не ритуальным. Я стал напротив дяди Айры и смотрел ему прямо в глаза, лицо его было всего в полуметре от моего. На улице стояла приятная погода: тепло, градусов двадцать, солнце еще не совсем зашло. Не знаю, что я рассчитывал увидеть, но, конечно же, это был дядя Айра, тот самый мистер Ленц, которого я знал, когда еще был мальчишкой и каждый день приносил в банк вечернюю газету. Он тогда был главным кассиром – сейчас он уже на пенсии – и всегда уговаривал меня положить в банк свои сверхприбыли от газетного бизнеса. Сейчас он выглядел точно так же, только за прошедшие пятнадцать лет волосы у него стали совсем седыми. Роста он немалого – метра под два, и хотя походка у него уже не такая легкая, как была, дядя Айра остается приятным крепким стариком с хитроватыми глазками. Итак, именно он, и никто другой, стоял теперь на газоне в сгущающихся сумерках. И мне сделалось страшно за Вильму.

Мы немного побеседовали, так, ни о чем: городские события, погода, дела, новое шоссе через Санта-Миру; я старательно следил за каждой чертой его лица, прислушивался к каждой интонации его голоса, присматривался к каждому жесту. Однако трудно делать два дела сразу, и он обратился ко мне:

– Чем-то расстроен, Майлз? Что-то ты сегодня не в себе.

Я улыбнулся и пожал плечами:

– Похоже, работа не отпускает меня и дома.

– А ты ее гони. Я всегда так делал. Выбрасывал банковские дела из головы, как только вечером надевал шляпу. Президентом, конечно, так не станешь. – Он хмыкнул. – Только президент давно помер, а я все живу.

Черт возьми, это был дядя Айра – каждой черточкой лица, каждым словом, движением, даже помыслом; и я почувствовал себя последним идиотом. Бекки с Вильмой вышли из дому и уселись на качалку на веранде, я помахал им рукой и направился к дому.

 

Глава 2

Вильма сидела на качалке рядом с Бекки, дружелюбно улыбаясь. Когда я приблизился к веранде, она негромко произнесла:

– Хорошо, что ты пришел, Майлз.

– Привет, Вильма, рад тебя видеть. – Я сел лицом к девушкам на широкие перила веранды, упершись спиной в столбик.

Вильма вопросительно взглянула на меня, потом показала глазами на своего дядю, который снова начал возиться на газоне:

– Ну? И что?

Я тоже посмотрел на Айру, потом перевел взгляд на Вильму:

– Это он, Вильма. Твой дядя, и никто иной.

Она только кивнула, будто ожидая именно такого ответа.

– Нет, это не он, – произнесла Вильма спокойно, не споря, а просто констатируя факт.

– Ладно, – сказал я, плотнее прижимаясь к столбику, – давай разберемся.

В конце концов, тебя не обманешь: вы живете вместе столько лет. Почему ты думаешь, что он не дядя Айра? В чем отличия?

На мгновение ее голос сорвался, в нем сквозило отчаяние:

– Я знаю – это не он. – Она успокоилась и слегка наклонилась в мою сторону. – Майлз, никаких отличий не видно. Я надеялась, что ты что-нибудь обнаружишь, когда Бекки сказала, что ты тут, вдруг ты заметишь какую-нибудь мелочь. Но ясно, что тебе это не удастся, потому что никакой разницы нет. Посмотри-ка на него.

Мы снова взглянули в сторону газона, где дядя Айра неторопливо ковырял ногой какой-то сорняк.

– Малейшее движение, все-все, как у дядюшки. – Сейчас ее круглощекое лицо было взволнованно. Она уставилась на меня напряженным взглядом. – Я ждала сегодняшнего дня, – прошептала она. – Ждала, когда он сходит в парикмахерскую. Сегодня он там был. – Она нагнулась ко мне, глаза у нее расширились, шепот стал похожим на свист. – У него на шее сзади небольшой шрам, которого не видно, когда волосы отрастают. Но когда шея выбрита, шрам заметен. Так вот, сегодня – я ждала этого – он побывал в парикмахерской.

Я приподнялся, охваченный внезапным волнением.

– И шрам исчез? Ты хочешь сказать…

– Нет! – чуть ли не с возмущением выкрикнула она. – Он там, шрам, точно такой, как у дяди Айры!

Я помолчал. Рассматривая носки своих туфель, я не отваживался взглянуть на Бекки и в то же время не мог поднять глаз на бедняжку Вильму. Наконец, я поднял голову и сказал, глядя ей прямо в глаза:

– Тогда, Вильма, это все-таки дядя Айра. Разве ты не видишь? Что бы ты ни ощущала, он…

Вильма только мотнула головой и твердо сказала:

– Нет.

На мгновение я растерянно смолк, я не знал, что говорить дальше.

– Где тетя Алида?

– Все в порядке, она наверху. Главное, чтобы… этот не услышал.

Я закусил губу, пытаясь собраться с мыслями.

– А как его привычки? – спросил я. – Может, что-то неестественное?

– Все как у дяди Айры. Точь-в-точь.

Конечно, это было неприлично, но я не смог сдержаться:

– Так в чем же разница? Если ничего нет, откуда ты знаешь… – я сразу овладел собой и попробовал быть логичным. – А как насчет воспоминаний, Вильма? Должны быть мелочи, о которых знали только ты и дядя Айра.

Отталкиваясь ногой от пола, она стала слегка раскачиваться, бросая взгляды на дядю Айру, который присматривался к одному из деревьев, будто размышляя, подрезать его или нет.

– Я и это проверила, – наконец произнесла она. – Разговаривала с ним о моем детстве. – Она вздохнула, заранее уверенная, что все ее попытки убедить меня окажутся напрасными. – Как-то раз, много лет назад, он повел меня в магазин. Там на прилавке стояла маленькая дверь в миниатюрной раме, кажется, это была реклама нового замка. Дверь была на крошечных петельках, с настоящей ручкой, даже с маленьким медным молоточком. Конечно, я захотела иметь эту дверь и подняла крик, когда мне отказали. Он помнит все подробности. Что говорила я, что говорил продавец, что он сам говорил.

Даже название магазина, а его уже много лет как нет. Он помнит даже то, что я сама забыла – например, тучку, которую мы видели как-то в воскресенье после утреннего киносеанса. Эта тучка напоминала кролика. О, он помнит все. Как и положено дяде Айре.

Я терапевт, а не психиатр, и сейчас понимал, что это вне моей компетенции. Некоторое время я сидел, всматриваясь в свои сцепленные пальцы и прислушиваясь к легкому скрипу качалки. Потом сделал еще одну попытку, стараясь говорить как можно спокойнее и убедительнее:

– Слушай, Вильма, я на твоей стороне; это моя забота, когда люди в беде. Ты знаешь не хуже меня, что случилось плохое. И ты нуждаешься в помощи, а я хочу найти способ ее оказать. Теперь слушай меня. Я не прошу тебя сразу согласиться с тем, что все это ошибка, что в конце концов это твой дядя Айра, а с тобой что-то произошло. Я не требую, чтобы ты перестала эмоционально ощущать, что это не твой дядя. Но я хочу, чтобы ты восприняла разумом, что он дядюшка, что бы ты там ни испытывала, и что беда скрыта в тебе самой. Абсолютно невозможно, чтобы два человека были совершенно одинаковы, что бы там ни писали в книжках и ни показывали в кино. Даже однояйцевых близнецов всегда могут различить близкие им люди.

Никто не смог бы разыграть роль твоего дядюшки Айры так, чтобы через минуту ты, Бекки и даже я не заметили бы миллиона мелких отличий. Пойми это, Вильма, подумай об этом и хорошенько усвой, и ты увидишь, что беда внутри тебя самой.

Закончив свою речь, я замер в ожидании ответа. Ритмично отталкиваясь ногой от пола, Вильма на минуту задумалась над тем, что я только что сказал. Потом – глаза ее отрешенно смотрели куда-то вдоль веранды – она сжала губы и медленно покачала головой.

– Слушай, Вильма, – я резко подался вперед, бросая слова и не отпуская ее взгляда, – твоя тетя Алида должна знать! Разве ты не понимаешь?

Кого-кого, а ее не обманешь! Она-то что говорит? С ней ты разговаривала?

Вильма снова покачала головой и отвела взгляд куда-то в сторону.

– Почему нет?

Она медленно повернулась ко мне, на мгновение ее глаза пристально уставились в мои, но вдруг по ее полному, искривленному лицу побежали слезы:

– Потому что… Майлз… это тоже не тетя Алида! – она остановила на мне взгляд, полный невыразимого ужаса, потом добавила шепотом, больше похожим на крик:

– О, Боже мой, Майлз, неужели я схожу с ума? Скажи мне, Майлз, не жалей меня, я должна знать!

Бекки с перекошенным от жалости лицом держала руку Вильмы, сжимая ее в своих ладонях.

Я изобразил улыбку, будто и в самом деле имел представление о том, что говорю:

– Нет, Вильма, нет, – я коснулся ее руки, вцепившейся в качалку. – Даже в наше время, Вильма, не так легко потерять разум, как кажется.

Стараясь говорить спокойно, Бекки произнесла:

– Я всегда слышала, что если считаешь, что сходишь с ума, то на самом деле наоборот.

– Бекки близка к истине, – кивнул я, хотя прекрасно знал, что это ложь.

– Но, Вильма, для того, чтобы обратиться к психиатру, вовсе не обязательно впасть в безумие. Обратись. В этом нет ничего предосудительного, а многим помогает…

– Ты не понимаешь, – она снова смотрела на дядю Айру, и голос ее теперь звучал глухо и отчужденно. Потом, с благодарностью пожав руку Бекки, она твердо и спокойно обратилась ко мне:

– Майлз, он выглядит, разговаривает, совершает поступки, помнит все точь-в-точь как Айра. Внешне. Но внутренне он другой. В его поведении есть… – она запнулась, подыскивая слово, – какая-то эмоциональная недостаточность, если можно так сказать. Он помнит прошлое – в мелочах, он может улыбнуться и сказать: «Ты была такой резвой девчонкой, Вильма, и умненькой к тому же» – точно так, как делал дядя Айра. И все-таки чего-то не хватает; а в последнее время это касается и тети Алиды. – Вильма замолчала, всматриваясь куда-то сквозь меня, с напряженным лицом, вся поглощенная своими мыслями, потом продолжала:

– Дядя Айра мне вместо отца с самого детства, и когда он разговаривал о моих детских годах, Майлз, у него в глазах всегда был какой-то особенный блеск, который означал, что он помнит те чудесные дни. Майлз, этот блеск где-то в глубине его глаз, он исчез. Этот дядя Айра, или кто он там есть, я чувствую, – нет, знаю наверняка, разговаривает по привычке, по инерции. Он держит в голове все события и факты из памяти дяди Айры, до самой последней мелочи. Но не эмоции. Никаких эмоций – только их подобие. Все есть – слова, жесты, интонации – все, кроме чувств. – Ее голос внезапно приобрел твердость и уверенность. – Майлз, что бы там ни было, возможно это или нет, – это не мой дядя Айра.

Разговаривать больше было не о чем, и Вильма понимала это не хуже меня.

Она встала, улыбнулась и сказала:

– Давай оставим это, а то, – она кивнула в сторону газона, – он начнет догадываться.

Я все еще не понимал.

– Догадываться? О чем?

– Догадываться, – терпеливо пояснила она, – не подозреваю ли я чего-то.

– Она протянула мне руку. – Ты все-таки помог мне, Майлз, и я не хочу, чтобы ты волновался за меня. – Она обернулась к Бекки. – И ты тоже, Вильма улыбнулась. – Я твердый орешек, и вы это знаете. Со мной все будет в порядке. Но если ты хочешь, чтобы я побывала у твоего психиатра, Майлз, я согласна.

Я кивнул, добавил, что договорюсь насчет нее с доктором Манфредом Кауфманом из Вэлли-Спрингс, лучшим специалистом, которого я знаю, и позвоню ей утром. Я продолжал нести какую-то чушь о том, что не надо волноваться и прочее, но Вильма мягко усмехнулась и положила руку мне на плечо, будто прощая мне какую-то вину. Потом она поблагодарила Бекки, сказала, что хочет лечь спать немного раньше, а я предложил Бекки отвезти ее домой.

Направляясь к машине, мы остановились возле дяди Айры, и я сказал:

– Спокойной ночи, мистер Ленц.

– Спокойной ночи, Майлз, заходи еще. – Он улыбнулся Бекки и добавил, обращаясь все еще ко мне:

– Хорошо снова иметь Бекки рядом, правда? – он разве что не подмигнул.

– Еще бы, – я ухмыльнулся, а Бекки пробормотала «спокойной ночи» и поспешила к машине.

Сев за руль, я осведомился у Бекки, не желает ли она где-нибудь отужинать или что-нибудь в этом роде, но не удивился, когда она отказалась.

Бекки жила всего за три квартала от меня, в большом старомодном доме, где родился еще ее отец. Когда мы подъехали, Бекки спросила:

– Майлз, как ты думаешь – с ней все будет в порядке?

Я задумался, пожал плечами:

– Не знаю. Я врач согласно диплому, но не психиатр и не знаю, что с Вильмой. Я могу пользоваться лексиконом психиатров, но это не мой хлеб, а Мэнни Кауфмана.

– По-твоему, он ей поможет?

Откровенность тоже имеет свои пределы, и я ответил:

– Да. Если кто-то и может ей помочь, то это Мэнни. Я уверен, он ей поможет. – На самом деле я вовсе не был в этом уверен.

У двери дома, неожиданно даже для себя, я произнес:

– Завтра вечером?

Бекки рассеянно кивнула, все еще думая о Вильме, и ответила:

– Да. Часов в восемь?

– Прекрасно. Я заеду за тобой.

Можно было подумать, будто мы уже много месяцев вместе, хотя на самом деле мы просто продолжили с той точки, где остановились несколько лет назад. Возвращаясь к машине, я испытывал спокойствие и удовлетворение, каких уже давно не ощущал.

Наверное, это выглядит бессердечно, ведь мне следовало бы волноваться за Вильму и так оно и было где-то в глубине сознания. Но врач привыкает потому что иначе нельзя – не слишком переживать за своих больных, если такое волнение не приносит пользы. Этому не учат в медицинском колледже, но это не менее важно, чем умение владеть стетоскопом. Нужно, чтобы ты был способен сразу от только что умершего больного идти в свой кабинет и с должной дотошностью доставать пылинку из глаза очередного посетителя. А если ты этого не можешь, лучше расстаться с медициной.

Я пообедал у Элмана, пристроившись у стойки, и заметил, что ресторан почти пуст; меня это удивило. Потом я поехал домой, натянул пижаму и улегся с детективом в руках, искренне надеясь, что телефон не будет звонить.

 

Глава 3

На следующее утро, когда я пришел на работу, в приемной меня ждала пациентка – тихая маленькая женщина лет за сорок. Она села в кожаное кресло перед моим столом, сложив на коленях руки, в которых держала кошелек, и сообщила о своей полной уверенности в том, что ее муж – совсем не ее муж. Она спокойно рассказала, что он выглядит, ведет себя и разговаривает точь-в-точь так, как это всегда делал ее муж, а они женаты восемнадцать лет, однако это не он. Это была история Вильмы один к одному, за исключением мелких деталей, и, когда она ушла, я позвонил Мэнни Кауфману и договорился насчет двух больных.

Короче говоря, к следующему вторнику, когда должно было состояться собрание медицинской ассоциации округа, я направил к Мэнни еще пятерых.

Одним из них был способный, уравновешенный молодой адвокат, которого я хорошо знал; он был уверен, что замужняя сестра, вместе с которой он жил, на самом деле вовсе не его сестра, хотя муж ее, по-видимому, так не считал. Матери трех старшеклассниц вместе пришли ко мне с жалобой, что над девочками в школе смеются, потому что те утверждают, что их учительница английского языка – самозванка, которая точно копирует настоящую учительницу. Девятилетнего мальчика привела бабушка, он теперь жил у нее, потому что с ним делалась истерика, когда он видел свою мать, которая, как он говорил, совсем не его мать.

Мэнни Кауфман уже ждал меня, когда я приехал на собрание, немного раньше, чем обычно. Я поставил машину возле Зала легионеров – там мы проводили собрания – и не успел выключить зажигание, как меня кто-то позвал из машины, стаявшей дальше в ряду. Я вышел и направился к ней, ожидая очередных издевок по поводу моего зеленого авто.

На переднем сиденье я увидел Мэнни и доктора Кармайкла, еще одного психиатра из Вэлли-Спрингс. Сзади сидел Эд Перси, мой конкурент из Санта-Миры.

Дверца была открыта, и Мэнни упирался ногами в асфальт, зажимая в руке горящую сигарету. Мэнни – темноволосый, несколько нервного вида, красивый малый, он напоминает интеллигентного футболиста. Кармайкл и Перси старше его и солиднее.

– Что это за чертовщина творится в Санта-Мире? – спросил Мэнни, когда я подошел. Он оглянулся на Эда, подчеркивая, что вопрос касается и того. Я понял, что у Эда тоже есть несколько аналогичных случаев.

– Это у нас новое модное хобби, – объяснил я, опершись на раскрытую дверцу машины, – вместо декоративных тканей и керамики.

– Значит, это первый инфекционный невроз в моей практике, полушутя-полурассерженно произнес Мэнни. – Но ведь. Бог свидетель, у нас самая настоящая эпидемия. Если так и дальше пойдет, нам придется нищенствовать, мы же понятия не имеем, что делать с этими людьми. Так, Чарли? – Он оглянулся через плечо на Кармайкла, который сидел за рулем.

Тот едва заметно нахмурился. Кармайкл человек чванливый, несколько церемонный, а у Мэнни светлая голова.

– Весьма необычная последовательность случаев, – рассудительно подытожил Кармайкл.

– Конечно, – заметил я, – психиатрия еще в детском возрасте. Это недоношенное приемное дитя медицины, и вполне естественно, что вы оба не в состоянии…

– Хватит глупостей, Майлз, эти случаи загнали меня в безвыходное положение. – Мэнни задумчиво смотрел на меня, затягиваясь дымом и прищуривая глаза. – Хотите знать, что я сказал бы о любом из этих случаев, если бы это не было абсолютно невозможно? Я сказал бы, что это никакая не мания. По всем признакам, какие мне известны, эта Ленц, например, вовсе не невротичка. По крайней мере, сейчас. Я бы сказал, что она совсем не по моей части, что ее беспокойство обусловлено внешними и реальными причинами. Я бы сказал, судя, конечно, по поведению больной, что она права и что ее дядя на самом деле ей не дядя. За одним-единственным исключением – этого не может быть.

Мэнни выбросил сигарету и раздавил ее носком ботинка. Потом он вопросительно посмотрел на меня и добавил:

– Но столь же невозможно, чтобы целых девять жителей Санта-Миры одновременно постигла абсолютная идентичная мания. Правда, Чарли? Однако похоже на то, что именно так и случилось.

Кармайкл не ответил, и некоторое время все молчали. Потом Эд Перси вздохнул и произнес:

– Сегодня под вечер явился еще один. Мужчина под пятьдесят. Я его лечу много лет. У него взрослая дочь. Теперь это не его дочь, говорит он. Тот же случай. – Он пожал плечами и обратился к сидящим впереди:

– Направить его к кому-нибудь из вас, ребята?

Некоторое время никто не отвечал. Потом Мэнни отозвался:

– Не знаю. Делай, как хочешь. Если этот такой же, как и другие, я ничем не смогу помочь. Может, Чарли не испытывает такой беспомощности.

Кармайкл сказал:

– Можешь направить его ко мне, я сделаю, что смогу. Но Мэнни прав, это, конечно, не ординарные случаи мании.

– Или чего-то еще, – добавил Мэнни.

– А не попробовать ли кровопускание? – поинтересовался я.

– И это можно, – согласился Мэнни.

Настало время заходить. Мы направились в зал. Собрание было не менее интересным, чем обычно: мы выслушали бестолковый и скучный доклад какого-то профессора, и мне ужасно захотелось к Бекки, или домой, или хотя бы в кино. После собрания мы с Мэнни еще немного поговорили, стоя в темноте возле моей машины, но тема была исчерпана, Мэнни подытожил:

– Ну, что ж, будем держать связь, да, Майлз? Это дело нужно раскусить.

Я согласился, сел в машину и поехал домой.

На прошлой неделе мы виделись с Бекки чуть ли не через день, но не потому, что между нами завязывался роман. Просто это было лучше, чем вертеться в бассейне, раскладывать пасьянс или собирать марки. С ней было приятно и удобно провести вечер-другой, ничего более, и меня это вполне устраивало. В среду вечером я заехал за ней, и мы решили пойти в кино. Я позвонил на телефонную станцию, сказал девушке, что еду в «Секвойю», и добавил, что бросаю практику и начну делать подпольные аборты, а ее приглашаю стать моей первой пациенткой, и она весело хихикнула. Потом мы с Бекки пошли к машине.

– Вид у тебя прямо-таки роскошный, – сказал я Бекки, когда мы приблизились к «форду», стоявшему на тротуаре. Я не преувеличивал: на ней был серый костюм, а через плечо была переброшена серебристая шаль, украшенная крохотными звездочками.

– Спасибо. – Бекки села в машину и улыбнулась мне. – Мне хорошо с тобой, Майлз, – сказала она. – Легче, чем с кем бы то ни было. Думаю, это потому, что мы оба разведены.

Я кивнул и включил зажигание. Я знал, что она имеет в виду. Чудесно быть свободным, но все равно разрыв того, что отнюдь не предназначалось для разрыва, оставляет вас каким-то подавленным и не особенно уверенным в себе. Я знал, что мне очень повезло именно сейчас встретить Бекки. Потому что мы оба прошли через одни и те же испытания, а значит, были равны, без всяких невысказанных обид и притязаний, которые обычно понемногу накапливаются между мужчиной и женщиной. С любой другой я бы продвигался к одному из неминуемых финалов – браку, связи или разрыву. А Бекки была именно тем, что нужно, и, управляя машиной в этот чудесный летний вечер, я чувствовал себя замечательно.

Мы едва нашли место для «форда» в конце квартала, и я купил два билета.

– Спасибо, доктор, – сказала кассирша. – Вы только договоритесь с Джерри.

Это означало, что она передаст мне любой вызов, если я скажу администратору, где мы сидим. Мы купили крекеры в фойе, зашли в Мл и сели на свои места.

Нам повезло, мы посмотрели половину картины. Иногда мне кажется, что я смотрел до середины больше кинофильмов, чем кто-либо, и в моем мозгу возникает множество вопросов, на которые никогда не будет ответа: как начинаются одни фильмы и чем заканчиваются другие. Вот и теперь Джерри Монтроз, администратор, наклонился ко мне. Я выругался про себя – картина была интересная – и мы протолкались через пятьдесят человек, каждый из которых имел по крайней мере три колена.

Когда мы вышли из зала, Джек Беличек отступил от лотка, где продавали крекеры, и подошел к нам со смущенной улыбкой.

– Извините, Майлз, – сказал он, виновато посматривая на Бекки. – Я вам испортил вечер.

– Не за что, Джек. В чем дело?

Он не ответил, а пошел вперед, раскрывая перед нами дверь на улицу; я понял, что он не хочет разговаривать в фойе, так что мы вышли на тротуар, и он следом за нами. Мы остановились за рекламой кинотеатра, но и там он не объяснил, в чем дело.

– Никто не заболел, Майлз, не в том дело. Я даже не знаю, действительно ли тут нужна срочная помощь. Но… я хотел бы, чтобы вы сейчас поехали ко мне.

Мне нравится Джек. Он писатель, и неплохой – я читал одну из его книг.

Но я немного разозлился: такие вещи случались слишком уж часто. Целый день люди ждут, размышляют, стоит ли вызывать врача, и решают не делать этого, подождать еще, надеясь, что все и так пройдет. А потом становится темно, и есть в ночи что-то такое, что вынуждает людей в конце концов обратиться к врачу.

– Послушайте, Джек, – сказал я, – если это не срочно, если можно подождать до утра, почему бы и не сделать так? – Я показал на Бекки. – Я же не один… Кстати, вы знакомы?

Бекки улыбнулась и сказала: «Да». А Джек добавил:

– Конечно, я знаком с Бекки и с ее отцом тоже.

Он задумался, потом перевел взгляд с меня на Бекки и сказал:

– Вот что, возьмите с собой Бекки, если она не против. Неплохая мысль: она может помочь моей жене. – Он криво усмехнулся. – Не знаю, понравится ли ей то, что она увидит, но это намного интереснее любого кино, обещаю вам.

Я посмотрел на Бекки, она кивнула, и я больше ни о чем не спрашивал.

– Хорошо, – сказал я, – поедем в моей машине. Потом я подвезу вас сюда, чтобы вы забрали свою.

Мы поместились втроем на переднем сиденье. По дороге – Джек живет за городом – он ничего нового не сообщил, и я решил, что у него есть на то основания. Джек – сдержанный мужчина с тонкими чертами лица. Лет ему где-то под сорок, но он уже совсем седой. Он чрезвычайно разумный, проницательный, с утонченными чувствами. В этом я убедился в прошлом году, когда его жена заболела, и он обратился ко мне за помощью. У его жены вдруг поднялась температура, она была совершенно истощена, и я в конце концов поставил диагноз: пятнистая лихорадка Скалистых гор. Болезнь эта чрезвычайно редкая. В Калифорнии можно практиковать всю жизнь и ни разу с нею не столкнуться. Я понятия не имел, где она могла ее подхватить, но я не мог отнести эти симптомы к чему-то другому и для начала прописал лечение именно от пятнистой лихорадки. Тем не менее я должен был предупредить Джека, что это первый случай в моей практике, и он волен пригласить других специалистов. Я добавил, однако, что, насколько это вообще возможно, уверен в своем диагнозе, а противоположное мнение лишь вызовет неуверенность и не принесет пользы больной. Джек выслушал меня, задал несколько вопросов, все обдумал, а потом сказал, чтобы я приступал к лечению, что я и сделал. Через месяц она выздоровела, в благодарность напекла пирожков и Джек привез целую кучу мне на работу.

Я уважал Джека за его решительный характер и сейчас ждал, когда он будет готов к разговору.

Мы проехали черно-белый знак на выезде из города, и Джек показал вперед:

– Сверните влево, на проселок, если помните, Майлз. Зеленый дом на пригорке.

Я кивнул и съехал с шоссе, переключив на вторую скорость, потому что начинался подъем.

Он попросил:

– Остановите на минутку, Майлз. Я хочу кое о чем вас попросить.

Я съехал на обочину; притормозил и обернулся к нему, не выключая двигателя.

Джек глубоко вздохнул и произнес:

– Майлз, есть определенные вещи, о которых врач обязан поставить в известность, если обнаружит их, так ведь?

Это было в равной мере и вопросом, и утверждением, и я кивнул.

– Инфекционные заболевания, например, – продолжал он, словно размышляя вслух, – или огнестрельные ранения, или мертвое тело. Вот что, Майлз, – он замялся, – всегда ли вы обязаны сообщать о них? Я имею в виду, существуют ли такие случаи, когда врач чувствует себя вправе пренебречь законом?

Я пожал плечами.

– Это зависит… – протянул я, не зная, что ответить.

– От чего?

– От врача, наверное. И от самого случая. В чем дело, Джек?

– Я пока не могу сказать; прежде всего я должен получить ответ на свой вопрос. – Он ненадолго задумался, потом повернулся ко мне. – Я поставлю вопрос по-другому. Можете ли вы представить себе ситуацию, какую угодно, допустим огнестрельное ранение, когда закон, устав или что там еще требуют, чтобы вы сообщили об этом? И вам будет угрожать серьезное наказание, если вы нарушите закон и это откроется – возможно вас даже лишат разрешения на практику? Можете вы себе представить такое стечение обстоятельств, когда вы рискуете своей репутацией, этикой, самой работой и все же умолчите о факте.

Я снова пожал плечами.

– Не знаю, Джек, может, такое и вероятно. По-моему, можно выдумать такую ситуацию, в которой я забыл бы о врачебном кодексе, если бы это было крайне важно и я чувствовал бы себя обязанным… – Вдруг я разозлился из-за всей этой таинственности. – Не знаю, Джек, к чему вы это все?

Слишком все расплывчато, и я не хочу создавать впечатление, будто я что-то обещал. Если у вас в доме есть что-то такое, о чем я обязан сообщить, то скорее всего выполню свой долг, больше я вам ничего сказать не могу.

Джек улыбнулся:

– Что ж, спасибо и на этом. Я думаю, об этом случае вы сообщать не станете. – Он показал на дом. – Поехали.

Я снова выехал на дорогу, и метров через тридцать впереди в свете фар возникла фигура, которая бежала нам навстречу. Это была женщина в домашнем халате и фартуке, она слегка поеживалась от вечерней прохлады. Я узнал Теодору, жену Джека.

Я подъехал и притормозил рядом с ней. Она поздоровалась:

– Здравствуйте, Майлз, – и обратилась к Джеку, заглядывая в машину через открытое окно с моей стороны.

– Я не могла оставаться там одна. Просто не могла. Извини.

Он заметил:

– Надо было взять тебя с собой. Глупо, что я этого не сделал.

Открыв дверь машины, я нагнулся, чтобы пропустить Теодору на заднее сиденье. Потом Джек представил ей Бекки, и мы поехали прямо к дому.

 

Глава 4

У Джека зеленый двухэтажный коттедж на склоне холма; гараж является продолжением подвала. Гараж был пуст, двери раскрыты, и Джек показал мне, что можно въезжать прямо туда. Потом мы вышли из машины, Джек включил свет, закрыл ворота гаража и, толкнув дверь, которая вела в подвал, пропустил нас вперед.

Мы вошли в самый обыкновенный подвал: там стояли корыта для белья, стиральная машина, козлы для пилки дров, лежали связки газет, а возле одной стены – несколько картонных ящиков и пустых банок из-под краски.

Джек подошел к другой двери, остановился, взявшись за ручку, и повернулся к нам. Я знал, что у него там неплохой, хотя и не новый, бильярдный стол; он говорил мне, что очень часто им пользуется, просто гоняя шары сам с собой – это помогает ему собраться с мыслями. Джек взглянул на женщин.

– Возьмите себя в руки, – произнес он, потом зашел, потянул шнурок выключателя, и мы вошли следом за ним.

Лампа над бильярдным столом должна ярко освещать его поверхность. Она подвешена низко, чтобы свет не резал глаза игрокам, и потолок остается во тьме. У Джека лампа была еще охвачена прямоугольным абажуром, который ограничивал круг света лишь верхушкой стола, а все остальное помещение тонуло в полумраке. Я почти не различал лица Бекки, но услышал, как у нее перехватило дыхание. На ярко-зеленом сукне в слепящем свете 150-ваттной лампы, накрытое прорезиненной тканью, лежало какое-то тело. Я оглянулся на Джека, и он сказал:

– Ну-ка, снимите покрывало.

Ощущение раздражения и беспокойства не покидало меня: все это выглядело слишком уж таинственно, и у меня мелькнула мысль, что Джек специально нагнетает драматические эффекты. Я стащил ткань и отбросил ее в сторону.

На зеленом сукне лежал на спине обнаженный мужчина. Тело его было белоснежным, кожа в блестящем свете отдавала синевой, весь вид его был неестественным, театральным, но в то же время вполне, даже чересчур реальным. Тело было не толстое, весило килограммов семьдесят, но хорошо упитанное и мускулистое. Я не мог определить возраст, но это был явно не старик. Глаза, раскрытые навстречу потоку слепящего света, голубые и абсолютно прозрачные. На теле не было ни ран, ни каких бы то ни было признаков причины смерти. Я подошел к Бекки, взял ее под руку и повернулся к Джеку.

– И что?

Он покачал головой, воздерживаясь от комментариев.

– Смотрите дальше. Исследуйте его. Не замечаете ничего необычного?

Я снова повернулся к телу на столе. Мое раздражение все возрастало. В этом мертвом человеке действительно было что-то необычное, ноя не мог понять, что именно, и из-за этого сердился еще больше.

– Послушайте-ка, Джек, – обернулся я к нему, – я ничего не вижу, кроме мертвого тела. Давайте-ка выясним тайну: в чем дело?

Он опять покачал головой, умоляюще гляди на меня.

– Майлз, успокойтесь, пожалуйста. Я не хочу пересказывать вам свои впечатления от всего этого, не хочу воздействовать на вас. Если тут есть что-то необычное, я хочу, чтобы вы сами увидели это. А если нет, если я выдумываю, я тоже хочу знать. Поймите меня, Майлз, – мягко произнес он. Присмотритесь повнимательнее к этой штуке.

Я начал тщательно осматривать труп, не прикасаясь к нему, медленно передвигаясь вокруг стола, останавливаясь, чтобы присмотреться под разными углами. Джек, Бекки и Теодора отодвигались в сторону, когда я приближался к ним.

– Хорошо, – наконец вымолвил я неохотно, будто извиняясь. – В нем действительно есть что-то необычное. Вы не выдумываете. Или я тоже выдумываю. – Еще с минуту я постоял, всматриваясь в то, что лежало на столе. – Вот что, – решился выговорить я, – не часто встретишь такое тело, живое или неживое. Оно напоминает мне туберкулезных больных, которых я видел, – тех, кто почти всю жизнь проводит в санаториях. – Я посмотрел на присутствующих. – Нельзя прожить в нормальных условиях и не получить там и сям каких-нибудь шрамов или хотя бы маленьких царапин. Но эти больные из санаториев не имели возможности их получить, их тела оставались неповрежденными. Точно так же выглядит и это… – Я показал на бледное, неподвижное в лучах света тело. – Но оно не туберкулезное. Это крепко сбитое, здоровое тело, и мышцы у него развитые. Тем не менее оно никогда не играло в футбол или хоккей, не падало на цементный пол, никогда не ломало ни одной косточки. Вид у него такой, будто им… не пользовались.

Вы это имели в виду?

Джек кивнул.

– Да. А еще что?

– Бекки, с тобой все в порядке? – Я посмотрел на нее через стол.

– Да, – кивнула она, покусывая губы.

– Лицо, – ответил я Джеку. Я стоял, всматриваясь в лицо – белое, как воск, абсолютно спокойное и неподвижное, с фиксированным взглядом прозрачных, как стекло, глаз. – Оно какое-то… незрелое. – Я не знал, как это точнее определить. – Кости развиты нормально, это лицо взрослого человека. Но вид у него… – я лихорадочно подыскивал нужное слово, но не мог найти, – какой-то незавершенный. Оно…

Джек перебил меня возбужденным от нетерпения голосом, он даже улыбнулся.

– Вы когда-нибудь видели, как делают медали?

– Медали?

– Да, тонкой работы. Медальоны.

– Нет.

– Так вот, для действительно тонкой работы на твердом металле, оживленно принялся пояснить Джек, – делают два отпечатка.

Я не понимал, что он говорит и зачем.

– Сначала берут штамп и делают отпечаток номер один, перенося на гладкий металл грубые основные черты. А потом используется штамп номер два, и именно он придает детали те тонкие линии и чудесную отделку, которые вы видите на настоящих медальонах. Приходится так делать потому, что второй штамп, тот, который с деталями, не может оставить отпечаток на гладкой поверхности. Сначала нужно придать грубые черты штампом номер один.

Он остановился, переводя взгляд с меня на Бекки, чтобы удостовериться, что мы слушаем.

– Итак? – спросил я с легким нетерпением.

– На медальонах обычно изображают лица. И когда вы смотрите на них после штампа номер один, лицо еще не закончено. Все есть, все правильно, но детали, которые придают индивидуальность, отсутствуют. – Он пристально посмотрел на меня. – Майлз, вот на что похоже это лицо. Все есть: губы, нос, глаза, кожа и все необходимые кости. Но нету черт, нет подробностей, нет индивидуальности. Оно недоделано. Посмотрите на него! – Голос Джека зазвенел на высокой ноте. – Это как бы заготовка лица, которая ждет, чтобы на ней отштамповали окончательные, завершающие черты!

Он был прав. Я еще никогда в жизни не видел такого лица. Не то чтобы оно было вялым, этого никак нельзя было сказать. Но оно имело какой-то бесформенный, бесхарактерный вид. Это в общем-то не было лицо – еще не было. В нем не замечалось никакой жизни, никаких признаков жизненного опыта; я только так могу это объяснить.

– Кто он? – спросил я.

– Не знаю, – Джек подошел к двери и указал на лестницу, которая вела из подвала наверх. – Там, под лестницей, есть небольшой чуланчик, он отгорожен фанерой. Я там держу всякий мусор: старую одежду, поломанные электроприборы, пылесос, утюг, лампочки и всякое такое. А еще несколько старых книг. Там-то я его и нашел: мне нужна была какая-то справка, и я думал, что найду ее в этих книгах. Он там лежал на коробках с одеждой точно так, как вы видите сейчас. Ох, и испугался же я! Выскочил оттуда, как кот из собачьей будки, и крепко ударился головой, – он ощупал макушку.

– Потом вернулся и вытащил его. Я думал, что он, может быть, еще жив.

Майлз, за какое время мертвое тело окончательно коченеет?

– Часов за восемь-десять.

– Пощупайте его, – сказал Джек. Похоже было, что он забавляется, как человек, который много пообещал и теперь придерживается своего слова.

Я поднял неподвижную руку, придерживая ее за запястье, она была мягкой и гибкой. Даже не очень холодной на ощупь.

– Посмертное окоченение отсутствует, – заметил Джек. – Согласны?

– Согласен, – ответил я, – но ведь картина посмертного окоченения не всегда одинакова. Существуют определенные условия… – Я не знал, что еще сказать.

– Если хотите, – заявил Джек, – можете перевернуть его, но и на спине не найдете никаких ран. И на голове тоже. Никаких признаков того, что его убили.

Я засомневался, но по закону я не имел права прикасаться к мертвому телу, и только накрыл его тканью.

– Ладно, – сказал я. – Теперь куда – наверх?

– Ну да, – кивнул Джек; стоя в дверях, он держал руку на шнурке выключателя, пока мы не вышли.

Наверху, в гостиной, Теодора включила свет, расставила пепельницы, приветливо пригласила нас садиться, потом пошла на кухню и через минуту вернулась без фартука. Она уселась в легком кресле, мы с Бекки на тахте, а Джек устроился в кресле-качалке у окна. Почти вся передняя стена его гостиной представляет собой огромный сплошной лист стекла, так что можно видеть огни всего города, разбросанного среди холмов. Это замечательная комната.

– Хотите выпить? – спросил Джек.

Бекки покачала головой, а я сказал:

– Нет, спасибо, но вы на нас не обращайте внимания.

Джек с женой тоже не стали пить.

– Мы пригласили вас, Майлз, – заговорил Джек, – не только потому, что вы врач, но и потому, что вы умеете смотреть фактам в лицо. Даже если факты не такие, какими им положено быть. Вы не из тех, кто вылезет из кожи вон, доказывая, что черное – это белое только потому, что так удобнее. Для вас вещи таковы, какими они есть, в чем мы имели случай убедиться.

Я пожал плечами и ничего не сказал.

– Что вы можете добавить насчет того тела внизу? – спросил Джек.

Некоторое время я молча крутил пуговицу на пиджаке, пока не отважился сказать:

– Видимо, кое-что могу. Это бессмысленно, совершенно глупо, ноя много бы дал, чтобы сделать вскрытие этого тела, потому что знаете, что я рассчитывал бы там найти? – Я посмотрел на всех – Джека, Теодору, Бекки, но никто не ответил; все сидели в напряженном ожидании. – Думаю, что я не смог бы найти никакой причины смерти. Я полагаю, что органы в таком же безупречном состоянии, как кожа. Все в порядке, вполне работоспособно.

Я дал им некоторое время, чтобы обдумать мои слова; произнося их, я чувствовал себя последним идиотом и в то же время был совершенно уверен в своей правоте.

– Это еще не все. Я уверен, что, когда доберусь до желудка, там внутри ничего не будет. Ни крошечки, ни единой частички еды, переваренной или непереваренной – ничего. Пусто, как у новорожденного. То же и в кишечнике – ни кусочка кала, ничего. Нигде ничего. Почему? – Я снова оглядел всех. Потому что я считаю, что тело никогда не умирало. Нет никакой причины смерти, потому что смерти не было. Оно никогда не умирало, так как никогда не жило. – Я пожал плечами и откинулся на тахте. – Вот так. Нравится?

– Еще бы, – отозвался Джек, энергично кивая головой.

Женщины молча наблюдали за нами.

– Мне этого вполне достаточно. Я только ждал подтверждения.

– Бекки, – обернулся я к ней, – а ты что думаешь?

Она мрачно покачала головой, потом произнесла:

– Я… поражена. И вообще, я не прочь выпить.

Все мы улыбнулись, и Джек поднялся было, но Теодора сказала: «Я сама» и встала с места.

– Всем по одной? – спросила она и отправилась на кухню.

В тишине, которая воцарилась в комнате, мы задумчиво закурили, неторопливо передавая друг другу сигареты и спички; через некоторое время вернулась Теодора и раздала стаканы. Каждый из нас немного пригубил, и тогда Джек сказал:

– Именно так я считаю, и Теодора тоже. Дело в том, что я ей не рассказывал о своих впечатлениях. Я просто дал ей посмотреть на это и сформулировать собственное мнение, так же, как и вам, Майлз. И это она первой сделала сравнение с медальонами: мы когда-то видели, как их изготовляют. – Джек вздохнул и покачал головой. – Мы целый день говорили и думали об этом, Майлз, а потом решили обратиться к вам.

– Вы больше никому об этом не говорили?

– Нет.

– Почему вы не вызвали полицию?

– Не знаю. – Джек взглянул на меня с легкой улыбкой. – У вас есть желание ее вызвать?

– Нет.

– Почему же?

Настала моя очередь улыбнуться.

– Не знаю. Но не хочу.

– То-то же, – кивнул Джек.

Некоторое время мы молча посасывали коктейль. Джек не спеша гонял льдинки в своем стакане, внимательно приглядываясь к ним, потом медленно произнес:

– Я чувствую, тут надо делать что-то большее, чем обращаться в полицию.

Сейчас не тот случай, когда можно переложить ответственность на кого-то.

Да и что, в конце концов, может сделать полиция? Это не труп, и мы это знаем. Это… – он дернул плечом, и лицо у него помрачнело, – это что-то страшное. Что-то… я даже не знаю, что. – Он поднял взгляд и посмотрел на всех нас. – Я только знаю и каким-то образом уверен в том, что мы не имеем права допустить здесь ошибку. Что существует выход – разумный, единственно правильный выход, одна-единственная вещь, которую нужно сделать, – и если мы ее не сделаем, если ошибемся, произойдет что-то ужасное.

Я спросил:

– Что сделать, например?

– Не знаю. – Джек повернулся и посмотрел в окно. Потом опять перевел взгляд на нас и едва заметно улыбнулся. – У меня неудержимое желание… обратиться непосредственно к президенту в Белый дом, или к начальнику штаба армии, шефу ФБР, в морскую пехоту или кавалерию, к кому угодно. – Он покачал головой, криво усмехаясь собственной решительности. – Майлз, я имею в виду вот что: нужен кто-то – неважно кто, лишь бы это был тот самый человек, который усвоил бы сразу и бесповоротно, насколько это важно. И я хочу, чтобы он, или они, сделали то, что нужно, без ошибки. А все дело в том, что человек, с которым я бы связался, даже если он выслушал бы и поверил мне, может оказаться совсем не тем человеком, который поступит наилучшим образом. В чем бы это ни заключалось. Но одно я знаю наверняка – это дело не для городской полиции. Это… – он опомнился, сообразив, что повторяется, и замолчал.

– Знаю, – откликнулся я. – У меня точно такое же чувство – что все надежды мира сосредоточены на нас.

В медицине иногда, в тяжелых ситуациях, ответ или ключ к решению возникает практически ниоткуда; видимо, это делается где-то в подсознании.

Я спросил:

– Джек, какой у вас рост?

– Метр семьдесят пять.

– Точно?

– Ну да. А что?

– А какой, по-вашему, рост у тела внизу?

Он внимательно посмотрел на меня, потом произнес:

– Метр семьдесят пять.

– А вес ваш какой?

– Семьдесят. – Он кивнул. – Да, примерно столько же весит и тело. Вы попали в яблочко: у него мои размеры и строение тела. Однако оно не очень похоже на меня.

– И еще. У вас есть штемпельная подушечка?

Он повернулся к жене:

– Есть у нас?

– Что?

– Штемпельная подушечка? Для экслибрисов.

– Да. – Теодора поднялась и подошла к столу. – Где-то тут есть. – Она нашла подушечку, Джек взял ее, потом из другого ящика вынул лист бумаги.

Я подошел к столу, и Бекки вслед за мной. Джек намазал краской подушечки всех пяти пальцев правой руки и протянул их мне. Я взял его кисть, придавил пальцы, старательно раскатывая каждый, к листу бумаги и получил полный ряд четких отпечатков. Потом я взял подушечку и лист.

– Пойдете, девушки? – указал я на дверь.

Они посмотрели друг на друга, их совсем не тянуло возвращаться к этому бильярдному столу, но и оставаться тут одним не хотелось. Бекки сказала:

– Не хочу, но пойду.

Теодора тоже кивнула.

Внизу Джек включил лампу над бильярдом. Она слегка покачивалась, и я придержал ее за абажур. Но пальцы у меня дрожали, и я только сделал хуже.

Все равно она качалась то в ту, то в другую сторону: яркий круг перемещался с одного края стола на противоположный, оставляя на мгновение гладкий лоб в полутьме. Создавалось впечатление, что тело немного шевелится. Я схватил кисть правой руки, сосредоточившись на ней и стараясь не смотреть на лицо. Я намазал краской кончики всех пяти пальцев, потом положил лист бумаги с отпечатками пальцев Джека на широкий борт бильярда, рядом с правой рукой тела. Поднял его руку, положил ее на белый лист и сделал отпечатки всех пальцев точно под отпечатками пальцев Джека.

Бекки застонала, когда мы увидели то, что вышло, да и всем нам стало не по себе. Потому что одно дело рассуждать о теле, которое никогда не было живым, о заготовке. Но совсем другое дело, затрагивающее что-то первобытно-глубинное в мозгу, когда эти рассуждения подтверждаются.

Никакого рисунка не было: было пять абсолютно гладких, непроницаемо черных кругов. Я старательно стер краску с пальцев, и все мы наклонились, столпившись под раскачивающейся лампой, и уставились на потемневшие кончики этих пальцев. Они были гладкими, как у новорожденного. Теодора тихо пробормотала:

– Джек, мне сейчас будет плохо.

Он обернулся, подхватил ее – она уже сгибалась пополам – и потащил наверх.

В гостиной я сказал Джеку, покачивая головой:

– Я знаю, как это правильно назвать. Это заготовка, которая не завершена и ждет окончательной доводки.

Он кивнул:

– Что делать? Вам что-нибудь приходит в голову?

– Конечно, – какое-то время я молча смотрел на него. – Но это только предположение. И если вы с ним не согласитесь, никто вас обвинять не станет, и я меньше всех.

– В чем дело?

– Не забывайте, это только предположение. – Я повернулся к Теодоре. Но если вы считаете, что не выдержите, не нужно пытаться, предупреждаю вас. – Я снова взглянул на Джека. – Оставьте тело там, где оно лежит, на столе. Сейчас вы пойдете спать, я дам вам снотворное. – Я посмотрел в сторону Теодоры. – А вы не ложитесь, не давайте себе засыпать ни на минуту. Каждый час, если сможете, спускайтесь в подвал и смотрите на это… тело. Если вы заметите хотя бы небольшие изменения, бегите наверх и немедленно будите Джека. Выведите его из дома – оба убегайте из дому как можно скорее – и приезжайте ко мне.

Джек какое-то время смотрел на Теодору, потом спокойно произнес:

– Если ты считаешь, что не сможешь выдержать, скажи «нет».

Она кусала губу, не поднимая глаз от дорожки на полу, потом встретилась взглядом со мной, с Джеком.

– Как это… будет выглядеть? Какие произойдут изменения?

Никто не ответил, и она опять опустила взгляд, покусывая губу. Свой вопрос она уже не повторяла.

– А Джек проснется? – вновь произнесла она. – Я смогу его сразу разбудить?

– Конечно. Ударите по щеке – мигом подскочит. Слушайте: даже если ничего не произойдет, разбудите его, если почувствуете, что больше не выдерживаете. Тогда можете вместе приехать ко мне на все остальное время, если захотите.

Она кивнула и опять уставилась в пол. Наконец она выговорила:

– Думаю, что смогу. – Она мрачно взглянула на Джека. – Раз уж я знаю, что смогу разбудить его в любой момент, думаю, что выдержу.

– Может, останемся с ней? – спросила Бекки.

Я пожал плечами.

– Не знаю. Наверное, не нужно. По-моему, оставаться должны только те люди, которые здесь живут, я не уверен, что иначе это сработает. Хотя не знаю, почему я так говорю; это только предчувствие, интуиция. Тем не менее я считаю, что здесь должны находиться только Джек с Теодорой.

Джек кивнул и, спросив взглядом согласия Теодоры, сказал:

– Мы попробуем.

Потом мы еще немного посидели и поговорили, поглядывая на огни города в небольшой долине внизу. Но тема была исчерпана, и где-то около двенадцати, когда огни в основном уже погасли, мыс Бекки встали и начали прощаться.

Беличеки оделись и поехали с нами, чтобы подобрать машину Джека. Он оставил ее на Саттер-плейс, за полтора квартала от кинотеатра. Мы остановились там, и, когда Беличеки выходили, я еще раз напомнил Теодоре, чтобы она разбудила Джека и они оба оставили дом, если с телом в подвале будут происходить какие-нибудь изменения. Я достал из саквояжа несколько таблеток секонала и дал их Джеку, объяснив, что одной достаточно для крепкого сна. Потом они попрощались – Джек с легкой улыбкой, а Теодора даже не пыталась изобразить ее, сели в свою машину и поехали домой.

Когда я вез Бекки пустыми улицами, она тихонько спросила:

– Майлз, тут нет связи? Между этим и… тем, что с Вильмой?

Я удивленно посмотрел на нее, но она уставилась прямо перед собой.

– Ты думаешь? – небрежно поинтересовался я. – Видишь тут связь?

– Да. – Она не смотрела на меня в поисках подтверждения, а просто уверенно кивнула. Потом добавила:

– Были еще подобные случаи?

– Несколько. – Следя за асфальтом в свете фар, я краем глаза поглядывал на Бекки.

Она сидела молча, не шевелясь. Потом мы выехали на ее улицу, и когда я остановил машину напротив ворот ее дома, Бекки произнесла, не поднимая глаз:

– Майлз, я хотела тебе рассказать, – начала она неторопливо, спокойным тоном, – у меня такое чувство, что… – вдруг ее прорвало, – что мой отец вовсе не мой отец!

Бросив испуганный взгляд на темную веранду своего дома, Бекки спрятала лицо в ладонях и разрыдалась.

 

Глава 5

У меня не очень богатый опыт обращения с рыдающими женщинами, но в книжках я читал, что нужно прижать девушку к себе и дать ей возможность выплакаться. И это всегда оказывается самым разумным и целесообразным.

Итак, я повел себя разумно и целесообразно. Я привлек Бекки к себе и не мешал ей плакать, потому что понятия не имел, что мне делать или говорить.

После того, что мы недавно видели в бильярдной Джона Беличека, я уже не знал, как отвечать Бекки, если она будет утверждать, что ее родной отец самозванец или кто-то чужой, только внешне похожий на отца.

Но как бы там ни было, мне нравится держать Бекки в объятиях. Она вообще такая – не большая и не маленькая, и все у нее в самый раз. Кругом на улице было тихо и спокойно, а в машине Бекки удобно полулежала у меня на руках, прижимаясь щекой к моей груди. Мне было не по себе, страшновато даже, но все равно очень приятно было чувствовать возле себя живое тепло Бекки.

Когда рыдания, затихая, перешли в прерывистые всхлипывания, я спросил:

– Может, ты сегодня останешься у меня? – Меня бросило в жар от одной только мысли об этом. – Я буду спать внизу на диване, а ты займешь любую комнату…

– Нет. – Бекки высвободилась, не поднимая головы, чтобы я не видел ее лица, и стала копаться в сумочке. – Я не боюсь, Майлз, – спокойно объяснила она, – только волнуюсь. – Она достала пудру и, склонившись к освещенной приборной доске, тщательно припудрила потеки от слез. – Это как если бы папа был болен, – добавила она. – Немного не в себе, но… – она примолкла, подводя губы, потом посмотрела на себя в зеркальце. – Нет, мне сейчас не время уходить из дому, – закончила она, щелкнув пудреницей, но затем посмотрела на меня и улыбнулась. Вдруг Бекки наклонилась и поцеловала меня в губы – тепло и крепко. Потом открыла дверцу и выскользнула из машины. – Пока, Майлз! Позвони утром. – Быстрой походкой она зашагала по мощеной дорожке к темному дому.

Я проводил взглядом ее хорошенькую округлую фигурку, прислушиваясь к легкому стуку ее туфелек по дорожке, услышал, как она легко взбежала по лестнице, увидел, как ее фигура исчезла во мраке веранды. Через минуту хлопнула дверь, и наступила тишина. Я долго сидел, покачивая головой и припоминая, что думал о Бекки в начале этого вечера. В конце концов, вряд ли из нее выйдет этакий добрый приятель, волей случая расхаживающий в юбке. Стоит только привлечь к себе хорошенькую девушку, которая тебе нравится, подумал я, дать ей немного поплакать, и тут же чувствуешь себя рыцарем, нежным и сильным. Дальше к этому начнет примешиваться секс, и если ты не слишком осторожен, даже не заметишь, как уже влюблен. Я усмехнулся про себя и включил мотор. Значит, я буду осторожен, вот и все.

Мне никак не хотелось жениться вновь, когда повсюду еще были обломки первого брака. На повороте я оглянулся на дом Бекки, большой и белый в слабом свете звезд, и убедил себя, что, хотя она мне и очень нравится, хотя она и весьма привлекательна, я смогу выбросить ее из головы без большого труда, что я и сделал.

Я ехал по безмолвному городу, размышляя о Беличеках, оставшихся в доме на холме. Я был уверен, что Джек сейчас спит, а Теодора, возможно, смотрит на город сквозь окно гостиной. Вполне вероятно, что она сейчас следит за фарами моего автомобиля, не догадываясь, что это я. Я представил себе, как она пьет кофе, возможно, курит сигарету, пытаясь перебороть страх перед тем, что лежит у нее под ногами, в бильярдной, – и набирается решимости спуститься туда, нащупать выключатель, а затем поднять взгляд на это белое, как воск, тело, лежащее на зеленом сукне стола.

Часа через два, когда зазвонил телефон, лампа у моей кровати еще горела: я взялся было читать в уверенности, что не засну, но заснул немедленно. Было три часа – это я отметил механически, протягивая руку к трубке.

– Алло, – произнес я и одновременно услышал, как на том конце трубка упала на рычажок. Я знал, что ответил на первый же звонок, как бы я ни уставал, я всегда слышу телефон и отвечаю мгновенно. – Алло, – повторил я чуть громче, дунул в микрофон, но ответа не было, и я положил трубку. Год тому назад девушка с коммутатора, которую я знал даже по имени, сообщила бы мне, кто звонил. Конечно, в такое время у нее на доске горела бы одна-единственная лампочка, и она бы помнила, чей это телефон, потому что вызывали врача. Но теперь у нас современные телефоны, с дисками, замечательно удобные тем, что экономят вам чуть ли не целую секунду, а то и больше, всякий раз, когда нужно звонить; чрезвычайно совершенные и чрезвычайно бестолковые: ни один из них не способен запомнить, где в данный момент находится врач, когда он позарез нужен для заболевшего ребенка. Иногда мне кажется, что мы сознательно изгоняем из нашего быта все человеческое.

Присев на край кровати, я устало выругался. С меня уже было вполне достаточно – звонков, событий, тайн, прерванного сна, женщин, которые привязываются именно тогда, когда хочешь, чтобы тебя оставили в покое, собственных мыслей – всего на свете. Я закурил сигарету, заранее зная, какой мерзкий вкус у нее будет – так и оказалось, и мне захотелось выбросить сигарету, но я дососал ее до конца. А когда я отшвырнул окурок, выключил свет и почти заснул, послышались неровные шаги на лестнице, переливы звонка, всегда неожиданно шумные ночью, и сразу же быстрый растерянный стук в стекло входной двери.

Это были Беличеки – Теодора с широко раскрытыми глазами, с белым, как мука, лицом, совершенно неспособная говорить, и Джек с каким-то сумасшедшим взглядом, в котором застыло мертвое спокойствие. Ничего не говоря, мы помогли Теодоре подняться по лестнице, уложили ее в постель, укрыли одеялом, и я сделал ей инъекцию успокаивающего.

Джек присел на край кровати и долго следил за женой, держа ее за руку и всматриваясь в лицо. Я сидел в пижаме в противоположном углу, пока Джек наконец не поднял взгляд на меня. Я заговорил, умышленно не понижая тона:

– Она будет спать несколько часов, не меньше, Джек, может быть, даже до восьми или девяти утра. Потом она проснется голодная, и с ней все будет в порядке.

Джек утвердительно кивнул, еще несколько секунд смотрел на жену, направляясь к двери, а я вышел вслед за ним.

У меня большая гостиная, стены оклеены простыми серыми обоями, мебель родители купили еще в двадцатые годы. Это большая приятная комната, которая, по-моему, еще сохраняет простоту и уют, характерные для быта предыдущего поколения. Мы с Джеком сели в разных концах гостиной со стаканами в руках; после нескольких глотков, уставившись в пол, Джек начал рассказывать:

– Теодора разбудила меня, дергая за воротник рубашки, я спал одетый, причем так хлестала по щекам, что у меня зубы щелкали. Я услышал, как она, – Джек поднял на меня мрачный взгляд (он всегда тщательно подбирает слова), – не то чтобы зовет меня, а только выговаривает мое имя каким-то приглушенным отчаянным стоном: «Джек… Джек… Джек».

Он мотнул головой, будто прогоняя увиденное, прикусил нижнюю губу, потом отпил немалый глоток.

– Я проснулся, и с ней случилась истерика. Она ничего не говорила, только посмотрела на меня каким-то безумным взглядом, а потом бросилась к телефону, набрала твой номер, чуть подождала, не выдержала, бросила трубку и стала кричать мне – приглушенно, будто кто-то могу слышать, – чтобы я ее забрал оттуда.

Джек скривился, крайне недовольный собой.

– Не сообразив, я взял ее за руку и повел в гараж по подвальной лестнице. Она стала упираться, пытаясь высвободить руку и толкая меня в плечо с обезумевшим видом. Майлз, наверное, она выцарапала бы мне глаза, если бы я не отпустил ее. Мы вышли через парадную дверь. Но она так и не приблизилась ни к подвалу, ни к гаражу – стояла на дорожке, в отдалении, пока я вывел машину.

Джек отхлебнул из стакана и задумчиво всмотрелся в блестящую черную тьму за окном.

– Не знаю точно, что она там увидела, – он взглянул на меня, – но могу догадываться, как и ты. У меня не было времени пойти посмотреть самому, я понял, что надо забирать оттуда Теодору. Она ничего не рассказала мне по дороге, только сидела нахохлившись, вздрагивая, тесно прижимаясь ко мне и повторяя «Джек, о Джек!» – Некоторое время он мрачно смотрел на меня. Что-то мы доказали, Майлз, наверняка, – вымолвил он наконец со спокойной горечью. – Эксперимент, по-моему, сработал.

Яне знал, что ответить, да и не делал вид, будто знаю, а только покачал головой.

– Хотел бы я взглянуть на это, – наконец пробормотал я.

– Я тоже. Но сейчас я не оставлю Теодору одну. Если она проснется и позовет, а я не отвечу и в доме никого не будет, она сойдет с ума.

Я промолчал. Бывает так, что за одно мгновение в голове проносится целый рой мыслей – вот такое сейчас происходило со мной. Я представил, как еду к дому Джека, останавливаю машину возле пустого жилья, выхожу в темноту, прислушиваясь к стрекоту кузнечиков в тишине. Потом вообразил, как шагаю к раскрытой двери гаража, шаркая по темному подвалу, ощупывая руками стену в поисках выключателя. Почти воочию я увидел, как захожу в непроглядную тьму бильярдной, на ощупь пробираюсь к столу, зная, что там лежит, подхожу ближе и ближе к стене с вытянутыми вперед руками, надеясь, что они прикоснутся к столу, а не к этому неживому телу во тьме.

Представил, как натыкаюсь на стол, нащупываю, наконец, лампу, включаю ее, опуская глаза, чтобы посмотреть на то, что довело Теодору до истерики, и мне сделалось жутко. У меня не было ни малейшего желания делать то, что я заставил сделать Теодору. Не хотел я ехать в этот дом ночью, да еще один.

Внезапно я разозлился на себя. Я искал оправданий, уверял себя, что сейчас не время ехать туда, и одновременно знал, что мы должны действовать, должны что-то делать. Свой гнев и смущение я направил на Джека.

– Слушай, – я вскочил на ноги, злобно поглядывая на него, – что бы мы ни собирались с этим делать, мы должны начинать! У тебя есть что сказать?

Придумал что-нибудь? Что нам, черт побери, делать? – Я чувствовал, что у меня начинается нечто вроде истерики.

– Не знаю, – медленно выговорил Джек. – Но мы должны действовать осторожно, проверять каждый шаг…

– Ты это говорил! Ты это уже говорил вечером, и я согласен, согласен!

Ну и что? Мы не можем сидеть сложа руки, пока нам не откроется единственный верный шаг! – В конце концов я овладел собой. Мне кое-что пришло в голову, и я кинулся через комнату, на ходу бросив Джеку, что со мной, мол, все в порядке. Затем я поднял телефонную трубку и набрал номер.

В трубке послышались гудки, и я невольно усмехнулся. Я ощущал какое-то злорадное удовлетворение. Когда врач-терапевт берется за частную практику, он заранее знает, что его будут поднимать с постели, скорее всего, до конца его дней. Он и привыкает к этому, и не привыкает. Потому что в большинстве случаев ночной звонок означает что-то серьезное – перепуганные люди, с которыми нужно иметь дело, и все оказывается гораздо хуже; вполне возможно, что придется поднимать с постели аптекаря, а то и обращаться в больницу. И за всем этим – скрытые от больного и его семьи – ваши собственные ночные страхи и сомнения в самом себе, которые тоже нужно преодолеть, потому что сейчас все зависит от вас и никого другого, вы врач. Ночной звонок не шутка, поэтому иногда нельзя не позавидовать тем специалистам, у которых никогда или почти никогда не бывает срочных вызовов.

Когда гудки на другом конце наконец прекратились, я криво усмехнулся, представив себе доктора Манфреда Кауфмана с всклокоченными черными волосами, полузакрытыми глазами, удивленного – кто бы это мог звонить.

– Алло, Мэнни? – сказал я, когда он отозвался.

– Угу.

– Слушай, – я говорил озабоченным тоном, – я тебя случайно не разбудил?

От этого он окончательно проснулся и принялся отчаянно ругаться.

– В чем дело, доктор, – поинтересовался я, – где это вы научились такой лексике? Думаю, вы ее извлекли из грязного и скользкого подсознания ваших пациентов. Как бы мне хотелось быть главным косторезом, который берет двадцать пять зеленых за один взмах скальпеля, чтобы сидеть, слушать и совершенствовать свой лексикон. Ни одного назойливого ночного звонка! Ни одной скучной операции! Ни одного вонючего рецепта!

– Майлз, какого черта тебе нужно! Предупреждаю, я положу трубку и выключу этот распроклятый…

– Ладно, ладно, Мэнни, слушай. – Я все еще улыбался, но тон мой не обещал никаких шуток. – Кое-что случилось, Мэнни, и мне нужно тебя видеть.

Как можно быстрее, причем тут, у меня. Приезжай сюда, Мэнни, поскорее это важно.

Мэнни парень сообразительный, до него быстро доходит, и ему не нужно ничего повторять или объяснять. Помолчав минутку, он сказал:

– Ладно, – и положил трубку.

С чувством огромного облегчения я вернулся к своему стулу и стакану.

Если и звать кого-то на консультацию, то Мэнни первый, кого я хотел бы видеть. Сейчас он направлялся сюда, и я ощущал, что мы все-таки что-то делаем. Я взял стакан, готовый сесть, и уже раскрыл было рот, чтобы обратиться к Джеку, когда произошло то, о чем часто читаешь, но редко испытываешь. В один миг меня проняло холодным потом, я застыл на месте, дрожа от ужаса.

Произошла в общем-то несложная вещь – я кое о чем подумал. Что-то пришло мне в голову, опасность настолько очевидная и ужасная, что я сообразил: мне нужно было подумать об этом уже давно, но я этого не сделал. И теперь, охваченный страхом, я понял, что не имею права терять ни секунды. Не снимая с ног легких туфель, я бросился в переднюю, схватил со стула свой плащ и ринулся к двери, на бегу просовывая руки в рукава. Мной управляла одна-единственная мысль: невозможно делать ничего другого, только бежать, действовать… Я напрочь забыл о Джеке, забыл о Мэнни, когда рванул на себя дверную ручку и выбежал в ночь. Я уже взялся за дверцу «форда», но вспомнил, что ключи от машины остались наверху, а возвращаться за ними было просто невозможно. Я пустился бегом изо всех сил – не знаю почему, но мне показалось, что тротуар мешает, замедляет скорость, я перепрыгнул через зеленую полосу газона и понесся темными пустыми улицами Санта-Миры.

На протяжении Двух кварталов я бежал, никого не встретив. Дома вдоль улиц стояли темные и молчаливые, и единственным звуком во всем мире было стремительное шлепанье моих туфель по асфальту и мое громкое пыхтение, которое, казалось, заполняло всю улицу. Вдруг впереди на перекрестке мостовая осветилась, сразу стала яркой, и в свете фар приближавшейся машины стали видны каждый камешек и трещинка на ее поверхности. Я уже не мог ничего соображать – только бежал, бежал прямо на яркий слепящий свет.

Заскрежетали тормоза, завизжала резина по асфальту, и блестящий край бампера зацепил за полу моего плаща.

– Т-ты, сукин сын! – заорал мужской голос с нечеловеческими от страха и злости нотками. – Идиот бешеный!

Где-то позади слова слились в неразборчивое бормотание, а ноги, послушно топая, несли и несли меня дальше в темноту.

 

Глава 6

Я чуть ли не на ощупь добрался до дома Бекки. Сердце, казалось, гнало всю кровь в голову, к глазам, и я ничего не видел. Мое тяжелое дыхание стоном отражалось от стен дома. Я начал проверять окна в подвале, изо всех сил толкая каждое внутрь обеими руками, перепрыгивая потраве от окна к окну. Все они были заперты. Я обошел дом, намотал плащ на руку, приложил кулак к стеклу и начал постепенно давить, пока стекло не треснуло. Один обломок упал внутрь и разбился с легким звоном. По всему переплету побежали трещины, несколько обломков подались внутрь, но остались на месте. Я уже немного пришел в себя и в слабом свете звезд стал осторожно вынимать куски один за другим, сбрасывая их в траву и расширяя отверстие.

Потом я просунул туда руку, отпер окно, раскрыл его и полез внутрь, нащупывая ногами пол. Фонарик-авторучка во внутреннем кармане больно прижался к груди. Распрямившись, я включил его.

Крохотный луч был слишком слаб и расплывчат и светил всего на два-три шага. Я медленно продвигался в темном незнакомом подвале, обходя кучи старых газет, покрытые ржавчиной железные двери, прислоненные к стене, заляпанные краской ободранные козлы, старый сундук, поломанный рукомойник, кучу каких-то железок, деревянные прямоугольные опорные столбы, покрытую пылью огромную фотографию в рамке – выпускной класс Бекки – и стал уже испытывать некоторую растерянность. Время шло, а я не находил того, что должно было быть где-то тут и что я обязательно должен был найти, если не было уже слишком поздно.

Я попробовал открыть сундук. Он оказался незапертым, и я засунул руку по самое плечо, ощупывая старую одежду, которой был заполнен сундук, пока не сообразил, что там больше ничего нет. Ничего не было среди старых газет и за прислоненной к стене дверью, ничего в стоявшем в углу книжном шкафу его полки были заставлены потрескавшимися пустыми цветочными горшками. Я нашел деревянный станок, заваленный инструментами и обрезками дерева, под ним валялось множество досок и брусков. Как можно тише я отодвинул в сторону большую часть досок, но все же произвел немало шума. Под станком тоже ничего не было, кроме деревяшек. Я осветил фонариком пустые, покрытые пылью и паутиной полки станка. А время шло, и я уже обыскал весь подвал. Я не знал, где еще искать, и посматривал на окна, опасаясь увидеть первые признаки рассвета.

Но вот мне попался большой шкаф. Он был выстроен вдоль самой дальней стены, на всю ширину подвала, от потолка до пола. В мигающем свете фонарика я сначала решил, что это просто стена, и не заметил шкафа. Я открыл первую дверцу – на полках стояли консервы. Растворил соседние.

Полки были покрыты слоем пыли и пусты – все, кроме одной, нижней, у самого пола.

Оно лежало там, на этой некрашеной деревянной полке, прямо на спине, с широко раскрытыми глазами, неподвижно прижатыми к бокам руками, и я опустился на колени рядом. Думаю, что можно за одно мгновение лишиться разуме, и я, похоже, был к этому очень близок. Теперь я понял ощущения Теодоры Беличек, которая и теперь, у меня дома, лежала в полубессознательном состоянии. Я плотно зажмурился, пытаясь сохранить власть над собой. Потом раскрыл глаза и начал присматриваться, усилием воли удерживая свой разум в состоянии холодного спокойствия.

Когда-то я видел, как один мой приятель проявлял фотографию нашего общего знакомого. Он погрузил чистый лист фотобумаги в раствор, медленно поводил его туда-сюда под мутным красным светом фонаря. Постепенно под поверхностью бесцветной жидкости начал проявляться отпечаток – бледный и расплывчатый, но все равно безошибочно знакомый. То, что лежало на спине на грязной полке в рассеянном свете моего фонарика, было незаконченной, недопроявленной, расплывчатой Бекки Дрисколл.

Волосы были каштановые и кудрявые, как у Бекки, надо лбом посередине уже различался знакомый треугольничек, густой и жесткий. Под кожей начала вырисовываться костная структура – скулы и подбородок, контуры глазных впадин. Нос был узкий, но косточка под переносицей вдруг начала расширяться, и я подумал, что, стань он на миллиметр шире, получится абсолютная копия носа Бекки – с точностью восковой отливки. Полные губы складывались в такой же точно – и это было самое страшное привлекательный рот. По бокам этого рта уже стали появляться две маленькие, почти незаметные озабоченные морщинки, которые возникли на лице Бекки Дрисколл за последние несколько лет.

Даже у ребенка кости и мясо не могут заметно вырасти быстрее, чем за несколько недель. Однако сейчас, стоя на коленях на цементном полу, я понимал, что плоть, на которую я смотрел, и кости под ней – все это сформировалось на протяжении часов и минут именно этой ночи. Это было просто невозможно, но я знал, что вот эти челюсти напряглись под кожей, рот расширился, губы набрякли и приобрели форму, подбородок удлинился на сантиметр, волосы приобрели именно этот оттенок, огрубели и стали жесткими, закудрявились и начали формироваться надо лбом – и все это на протяжении немыслимо короткого времени.

Надеюсь, мне в жизни никогда не придется увидеть что-либо страшнее этих глаз. Я не мог заставить себя смотреть на них, не отводя взгляда.

Величиной они были почти такие же, но еще не совсем такие, как у Бекки.

Они еще не приобрели точно той формы и оттенка, но набирали все большего сходства. А вот выражение этих глаз… Присмотритесь к человеку, который приходит в себя после обморока: сначала в глазах видны лишь первые проблески сознания, первые слабенькие искры возвращающегося разума. Так было и с этими глазами. Это была как бы несовершенная пародия на ясные, живые и насмешливые глаза Бекки. Однако, как бы они ни были лишены выражения, все равно можно было увидеть в этих незрячих голубых глазах под капризным лучом фонарика первые слабые намеки на то, что со временем станет глазами Бекки Дрисколл. Я застонал и согнулся пополам, надавливая обеими руками себе на живот.

На левой руке этого чудовища на полке, чуть выше кисти, был едва заметный шрам. У Бекки именно на этом месте виднелся след небольшого ожога, и я помнил его форму – он немного напоминал контур Южной Америки.

На левом бедре виднелась маленькая родинка, а под правой коленкой белел тоненький шрам, и хотя я не знал наверняка, но был уверен, что такие же отметины есть и у Бекки.

Передо мной на полке лежала Бекки Дрисколл – еще не завершенная. Это был предварительный набросок того, что должно было стать совершенно безошибочным портретом – все начато, все очерчено, и ничего окончательно завершенного. Можно еще так сказать: на полке в мутном оранжевом свете лежало размытое лицо, которое словно бы проглядывало сквозь толщу воды, но все равно знакомое каждой черточкой.

Я мотнул головой, отрывая взгляд от тела и снова возвращаясь к жизни, и глотнул ртом воздух, потому что на некоторое время инстинктивно задержал дыхание, в тишине подвала звук раздался громко и резко. Сердце у меня бешено колотилось, кровь прилила к голове волной ужасного возбуждения, и я подскочил на затекшие ноги, чуть не упав.

Быстрым шагом я двинулся по лестнице к двери на первый этаж. Она была не заперта, и я попал на кухню, оттуда в столовую. Потом я нащупал ступеньки и мигом взбежал наверх.

Передо мной был ряд закрытых дверей, и мне приходилось выбирать наугад.

Я наудачу направился ко второй двери, схватился за ручку двумя руками и начал медленно поворачивать ее, стараясь не шуметь. Когда язычок замка выскользнул из гнезда, я слегка приоткрыл дверь и просунул голову в комнату, не двигаясь с места. Темное бесформенное пятно волос лежало на подушке; невозможно было разобрать, кто это. Направив фонарик на лицо, я нажал кнопку и увидел отца Бекки. Он пошевелился, что-то пробормотал, я выключил фонарик и быстро, но беззвучно прикрыл дверь и понемногу отпустил ручку.

Все это было слишком медленно. Я уже не мог сдерживать себя – я жаждал врываться в двери, стуча ими о стены, орать во все горло и поднять на ноги весь дом. Достигнув двумя гигантскими шагами соседней двери, я открыл ее и с включенным фонариком вошел в комнату, ощупывая лучом стены, кровать, лицо спящего. Это была Бекки, она лежала неподвижно в маленьком круге света; лицо ее было словно четкий, ярко очерченный оригинал, ужасная пародия на который осталась в подвале. Я торопливо обошел кровать, схватил Бекки за плечо, держа в другой руке фонарик, и потряс ее. Она слегка застонала, но не проснулась. Тогда я подсунул руку под плечи и посадил ее.

Бекки только глубоко вздохнула с запрокинутой головой.

Больше ждать я не мог. Взяв фонарик в зубы, я отбросил легкое одеяло, подхватил Бекки другой рукой под колени и поднял. Потом, сделав шаг, перебросил Бекки через плечо, как это делают пожарники. Поддерживая ее одной рукой, я другой взял фонарик и направился к выходу. Тяжелой походкой – не знаю, производил ли я шум – я сошел по лестнице, пытаясь ступать на цыпочках, нащупывая ногой каждую ступеньку.

Закрыв за собой входную дверь, я зашагал по темной пустой улице, неся Бекки поочередно то на плече, то на руках. Когда я переходил бульвар Вашингтона, Бекки застонала, не открывая глаз, подняла руку и крепко обняла меня за шею. Потом открыла глаза.

Некоторое время, пока я шагал, всматриваясь ей в лицо, она полусонно посматривала на меня. Потом моргнула несколько раз, и ее глаза слегка прояснились. Сонным, как у ребенка, голосом Бекки проговорила:

– Что? Майлз, что такое?

– Потом расскажу, – с улыбкой успокоил я ее. – Думаю, с тобой все в порядке. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Ох, и устала же я! – Она осмотрелась, приглядываясь к темным домам, к деревьям над головой. – Майлз, что происходит? – Бекки подняла на меня взгляд с удивленной улыбкой. – Ты меня похищаешь? Тащишь в свое логово, что ли? – Она взглянула вниз и увидела, что под плащом на мне только пижама. – Майлз, – насмешливо пробормотала она, – разве ты не мог подождать? Не мог хотя бы спросить, как джентльмен? Майлз, что ты делаешь, в конце концов?

Тут я хмыкнул:

– Через минуту объясню, когда доберемся до моего дома.

Она вопросительно подняла брови, и моя улыбка сделалась шире.

– Не беспокойся, ты в полной безопасности: там Мэнни Кауфман и Беличеки; за тобой будет кому присмотреть.

Бекки с минуту смотрела на меня, потом вдруг поежилась: ночная прохлада давала себя знать, а рубашка на ней была из тонкого нейлона. Она крепче обняла меня за шею и плотнее прижалась, снова закрыв глаза.

– Чересчур плохо, – пробормотала она. – Самое интересное приключение в моей жизни: похищена прямо из постели интересным мужчиной в пижаме. Потом меня несут по улицам, будто пленницу. А теперь еще он заботится о моей нравственности. – Бекки открыла глаза и весело улыбнулась.

Руки у меня ужасно болели, в спине было такое ощущение, будто кто-то нажимал на хребет здоровенным тупым ножом, я едва разгибал колени после каждого шага. И все равно это было замечательно, и я не хотел, чтобы дорога кончилась; чрезвычайно приятно было держать Бекки в объятиях, я остро ощущал нежное тепло ее упругого тела.

Мэнни приехал: я увидел его машину, которая стояла рядом с моей. На веранде я опустил Бекки, размышляя, смогу ли я распрямиться, не рассыпавшись на кусочки. Потом я отдал ей свой плащ – это нужно было сделать раньше, но я не сообразил. Она оделась и не спеша застегнула пуговицы. Мы вошли в комнату, где нас ждали Мэнни и Джек.

Они оба уставились на нее, раскрыв рты, но Бекки очаровательно улыбнулась и поздоровалась, словно просто зашла на чашку чая. Я тоже напустил равнодушный вид, наслаждаясь выражением их лиц, и намекнул Бекки, что для ночной рубашки достаточно холодно. Я сказал ей, где можно найти старые джинсы, которые сели и стали малы на меня, чистую белую рубашку, шерстяные носки и пару кедов; она кивнула и пошла наверх.

Я повернулся к Мэнни и Джеку, усаживаясь в пустое кресло.

– Иногда я испытываю одиночество, – небрежно заметил я. – И когда это случается, мне нужна компания.

Мэнни устало посмотрел на меня:

– То же самое? – тихо вымолвил он, кивая в сторону лестницы, по которой только что поднялась Бекки. – Нашел такое и у нее?

– Да, – кивнул я, снова делаясь серьезным. – В подвале.

– Ладно. – Мэнни встал. – Я хочу их посмотреть. Хотя бы одно. У нее или у Джека.

Я согласился:

– Хорошо. Лучше у Джека. У Бекки отец дома. Я только оденусь.

Наверху мы оба оделись, я в спальне, Бекки в ванной по соседству, негромко разговаривая. Натягивая на себя брюки, носки и старый синий свитер, я рассказал ей как можно спокойнее, без лишних подробностей то, о чем она уже догадывалась.

Я опасался, как она это воспримет, хотя вообще трудно предвидеть, как что-то воспримет женщина. Одетые, мы вышли в коридор, и Бекки дружелюбно улыбнулась мне. Выглядела она чудесно. В брюках, закатанных до колен, в белых носках и кедах, с засученными рукавами и расстегнутым воротником, она напоминала молодую девушку с рекламы туристского бюро. Я заметил, что глаза у нее оживленные, без гнетущего страха, и понял, что она даже довольна всей этой суматохой, потому что не видела того, что видел я.

– Мы едем к Джеку, – сообщил я. – Поедешь с нами? – Я приготовился отговаривать ее.

Она покачала головой:

– Нет, кто-то должен остаться с Теодорой. Вы поезжайте. – Она повернулась и направилась к комнате, где спала Теодора, а я спустился вниз.

Мы сели в мою машину на переднее сиденье. Через несколько кварталов Джек нарушил молчание:

– Что вы думаете, Мэнни?

Мэнни только покачал головой, рассеянно следя за стрелкой спидометра.

– Еще не знаю, – произнес он. – Просто не знаю.

На востоке занимался рассвет, но вокруг нас еще стояла густая тьма.

Мы взобрались по грязной дороге на холм, сделали последний поворот, и мне показалось, что в доме Джека всюду включен свет. Сначала меня это испугало – я ожидал увидеть совершенно темный дом – и я мгновенно представил себе полуживую голую фигуру, которая бесцельно слоняется по комнатам, клацая выключателями. Но тут же сообразил, что Джек с Теодорой просто не позаботились выключить свет, в панике покидая дом, и немного успокоился.

Я остановил машину у открытого гаража и заметил, что горизонт к этому времени значительно посветлел. Вокруг уже можно было различить темные стволы деревьев, распознать неровности почвы и пока еще сероватую траву под ногами. Свет в окнах слабел и становился оранжевым в первых проблесках рассвета. Мы молча направились в гараж, и наши подошвы загрохотали по цементному полу. Оттуда мы перешли в подвал. Свет, который оставила Теодора, просачивался через полуоткрытую дверь бильярдной. Джек, он шел первым, толкнул ее.

Джек остановился так неожиданно, что Мэнни с ходу налетел на него.

Вскоре Джек медленно сдвинулся с места, и мы с Мэнни вошли следом за ним.

Тела на столе не было. В ярком круге света виднелась изумрудная зелень сукна, а посредине стола лежал толстый слой серого пуха, насыпавшегося, видимо, из-под балок.

На мгновение Джек с раскрытым ртом уставился взглядом в стол. Затем он резко обернулся к Мэнни и произнес тоном, который одновременно опровергал и требовал доверия:

– Оно было тут, на столе! Мэнни, оно было!

Мэнни доброжелательно улыбнулся, кивая головой:

– Я вам верю, Джек, вы все это видели. – Он пожал плечами. – А теперь кто-то его забрал. Тут какая-то тайна. Не исключаю. Пошли отсюда. Кажется, я должен вам кое-что рассказать.

 

Глава 7

Мы сидели на траве на обочине перед домом Джека рядом с моей машиной и курили, глядя на город внизу. Я нередко видел его таким, возвращаясь с ночных вызовов. Верхушки крыш были еще серые, бесцветные, но уже во всем городе окна отблескивали розовыми вспышками в почти прямых лучах восходящего солнца. На наших глазах матовые окна приобретали более яркий оттенок по мере того, как краешек солнца медленно поднимался из-за горизонта. Кое-где над трубами заклубились тоненькие струйки дыма.

Джек пробормотал, скорее про себя, качая головой и рассматривая игрушечные домики внизу:

– Страшно даже подумать, сколько этой гадости сейчас находится в городе, спрятанной в потайных местах…

Мэнни улыбнулся:

– Ни одной, – произнес ом, – ни единой.

Мы уставились на него.

– Послушайте, – спокойно начал он, – вы действительно держали тайну в руках – настоящую тайну. Чье это было тело? Где оно сейчас?

Мы сидели слева от него, и Мэнни повернул голову, чтобы проследить за выражением наших лиц, а потом добавил:

– Но это вполне нормальная тайна. Может, убийство, не знаю. Но, что бы это ни было, оно в пределах человеческого знания, и не нужно делать из него нечто большее.

Я раскрыл рот, чтобы возразить, но Мэнни покачал головой.

– Вот послушайте, – тихо проговорил он. Сложив руки на коленях, зажав в пальцах сигарету, дым от которой свивался колечками возле его смуглого лица, Мэнни всматривался в просыпавшийся город. – Человеческий разум – это удивительно интересная вещь, но не знаю, сможет ли он когда-нибудь познать себя. Может быть, все остальное – от атома до Вселенной, – но только не себя.

Он повел рукой, указывая на крохотный, словно из табакерки, городок, который отблескивал внизу в первых лучах утреннего солнца.

– Вон там, в Санта-Мире, неделю или десять дней назад кто-то породил манию, будто один из членов его семьи не тот, кем кажется, а самозванец.

Это не слишком распространенная мания, но временами она случается, и каждый психиатр рано или поздно сталкивается с ней. Обычно он имеет некоторое представление, как ее лечить.

Мэнни улыбнулся нам.

– Но на прошлой неделе я зашел в тупик. Это не просто мания, ведь только в одном городе наблюдалось больше дюжины таких случаев, и все на протяжении нескольких дней. Я еще никогда не встречался с таким за всю свою практику и совсем растерялся. – Мэнни последний раз затянулся сигаретой и отшвырнул ее в пыль. – Но потом я кое-что подчитал, обновил в памяти то, что не должен был забывать раньше. Вы когда-нибудь слышали о маттунском маньяке?

Мы только покачали головами.

– Так вот, – Мэнни оперся о колено сцепленными пальцами. – Маттун – это городок в Иллинойсе, с населением около двадцати тысяч человек, и там произошло такое, что попало во все учебники психиатрии.

2 сентября 1944 года среди ночи какая-то женщина позвонила в полицию: кто-то пытался задушить ее соседку ядовитым газом. Эта соседка проснулась около полуночи; ее муж работал в ночную смену. Комната была заполнена необычным, сладковатым, тошнотворным запахом. Она попыталась встать, но ноги у нее парализовало. Женщина смогла доползти до телефона и позвонить соседке, а та сообщила в полицию.

Полицейские приехали и сделали, что могли: дверь была открыта, так что попасть в комнату можно было, но в доме, естественно, никого не было. На следующую ночь полиция получила еще один вызов, и снова нашла полупарализованную женщину, которую ужасно тошнило: кто-то пытался убить ее ядовитым газом. В ту же ночь аналогичный случай произошел в противоположной части города. А когда уже более чем на дюжину женщин были совершены нападения именно таким образом, полиция поняла, что имеет дело с психопатом – маньяком, как его прозвали газеты.

Мэнни сорвал какое-то растение и принялся обрывать с него листья.

– Как-то ночью одна женщина увидела незнакомого мужчину. Она проснулась и заметила его силуэт в раскрытом окне своей спальни. Он якобы брызгал каким-то ядохимикатом внутрь комнаты. На нее подуло запахом газа, она закричала, незнакомец убежал. Но женщина хорошо рассмотрела его со спины: он был высокий, очень худой и носил что-то вроде жокейской кепочки.

Теперь вмешалась полиция штата, потому что только за одну ночь семь женщин были отравлены газом и наполовину парализованы. В городок понаехали репортеры из «Ассошиэйтед пресс», «Юнайтед пресс» и почти всех чикагских газет; вы можете найти в их подшивках материалы об этом деле. И вот по ночам в Маттуне, штат Иллинойс, в 1944 году на улицах патрулировали машины с автоматчиками, соседи организовали отряды самообороны и по очереди охраняли свои кварталы; но нападения продолжались, а маньяка не находили.

Наконец, в одну из ночей город патрулировали восемь групп на автомашинах, оснащенных радиостанциями. В городской больнице врачи были наготове. И вот полиция получила вызов, как обычно, от женщины, едва способной говорить, ее отравил газом сумасшедший. Меньше чем за минуту патрульная группа оказалась в ее доме; потерпевшую мигом доставили в больницу. – Мэнни усмехнулся. – Врач ничего у нее не нашел, абсолютно ничего. Ее отправили домой; поступил другой вызов, вторую женщину привезли в больницу, осмотрели и тоже отослали домой. Это продолжалось целую ночь.

Поступали вызовы, женщин за две минуты осматривали в больнице, и всех без исключения возвращали домой.

Наступило долгое молчание. Мэнни внимательно всматривался в наши лица, а потом сказал:

– Случаи той ночью были последними в Маттуне. Эпидемия кончилась.

Маньяка не нашли, потому что его никогда не было. – Он удивленно покачал головой. – Массовая истерия, самовнушение, называйте как хотите – вот что произошло в Маттуне. Почему? – Мэнни пожал плечами. – Не знаю. Мы даем этим вещам названия, но не понимаем их сути: все, что мы знаем наверняка, – это то, что такие вещи имеют место.

Видимо, Мэнни понял по выражению наших лиц, что мы упорно не желаем верить тому, что он рассказывал, потому что повернулся ко мне и терпеливо продолжал:

– Майлз, ты, наверное, читал в колледже о «танцующей болезни», которая охватила Европу лет двести назад. – Он взглянул на Джека. – Удивительная вещь, – заметил он. – Поверить невозможно, что это было. Целые города вдруг начинали танцевать: сначала один человек, потом другой, за ними все мужчины, женщины и дети, пока не подали мертвыми или истощенными. Это бедствие распространилось по всей Европе. «Танцующая болезнь» – о ней можно прочесть в энциклопедии. Она продолжалась, кажется, целое лето, а потом прекратилась. Исчезла. Люди не могли понять, что же, черт побери, с ними произошло. – Мэнни сделал паузу, глядя на нас, и пожал плечами. – Вот так. В эти вещи трудно поверить, пока не увидишь собственными глазами, и даже, когда увидишь.

– Именно это и произошло в Санта-Мире, – он показал на город, раскинувшийся между холмами. – Новость распространялась, сначала тайком.

Нашептывали, как и в Маттуне: кто-то считает, что ее муж, или сестра, или тетя, или там дядя на самом деле самозванец, которого невозможно разоблачить. Странная, возбуждающая новость! А потом слухи распространяются, ширятся, появляются новые случаи, а там их уже по несколько на день. Черт возьми, охота за ведьмами, летающие тарелки – все это проявления того же самого удивительного свойства человеческого разума.

Люди живут одиноко – большинство из них, эти мании привлекают внимание и вызывают сочувствие.

Джек медленно покачал головой, и Мэнни спокойно спросил:

– Тело было настоящее; вас это волнует, правда, Джек?

Тот утвердительно кивнул, и Мэнни добавил:

– Да, и вы все его видели. Но только это и было настоящим. Джек, если бы вы нашли это тело месяц назад, вы признали бы находку тем, чем она и была, – головоломной, весьма странной, но вполне естественной загадкой. То же сделали бы Теодора, Бекки и Майлз. Сейчас увидите, к чему я веду.

Представьте себе, что в августе 1944 года в Маттуне, штат Иллинойс, ночью по улице шел бы человек с опрыскивателем. Кто угодно, увидев его, сделал бы совершенно разумный вывод, что этот человек собирается с утра опрыскивать свои розы или что там у него. Но через месяц, в сентябре этого человека с опрыскивателем пристрелили бы прежде, чем он смог подать голос.

А вы, Джек, нашли тело приблизительно вашего роста и комплекции, что никак не удивительно: ведь вы человек среднего строения. Лицо, как часто случается после смерти, было гладким и невыразительным. Что ж, вы писатель, человек с воображением, и вы находились под воздействием мании, которая охватила Санта-Миру. Майлз, Теодора, и Бекки тоже. Несомненно, и я поддался бы этому, если бы жил там. И вы сделали поспешный вывод, объяснив одну загадку другой. Человеческий разум всегда ищет причину и следствие; и все мы отдаем предпочтение сверхъестественному и поразительному ответу перед простым и скучным.

– Но, Мэнни, Теодора действительно видела…

– Именно то, что она ожидала увидеть! Чего она до смерти боялась увидеть! Что она была совершенно уверена, что увидит в этих обстоятельствах. Я бы действительно удивился, если бы она этого не увидела. Вы же вдвоем и она сама подготовили ее к тому, что она увидит.

Я попытался вмешаться, но Мэнни насмешливо улыбнулся мне:

– Ты же ничего не видел, Майлз. Разве что свернутый коврик в подвале у Бекки. Или кучу выстиранного белья: что угодно подходило. Ты к тому времени был настолько напряжен, настолько перевозбужден этим бегом по улицам, Майлз, что, как ты сам говоришь, был уверен, что найдешь – и, конечно же, нашел. Иначе и быть не могло. – Он поднял руку, не давая мне говорить. – О да, ты его видел. В мельчайших деталях. Точно так, как ты описал. Ты видел его так живо и реально, как сейчас видишь меня. Но только в своем воображении. – Мэнни улыбнулся. – Черт побери, ты же врач, Майлз, ты же знаешь динамику этого процесса.

Он был прав. Еще на подготовительном курсе я однажды сидел в аудитории и слушал спокойную лекцию преподавателя психологии; теперь здесь, на обочине дороги под теплым утренним солнцем, я вспомним, как вдруг отворилась дверь, и в аудиторию ворвались двое дерущихся мужчин. Один, словно безумный, выхватил из кармана банан, направил его на другого и завопил: «Ба-бах!» Другой схватился за бок, вытащил из кармана американский флажок, бешено замахал им перед носом противника, после чего оба выбежали из помещения.

Преподаватель сказал:

– Это управляемый опыт. Пусть каждый из вас возьмет бумагу и карандаш, полностью запишет все, что он сейчас увидел, и положит отчет мне на стол.

На следующий день он зачитал вслух наши отчеты. Нас было больше двадцати, и ни одно описание не походило на другое. Некоторые студенты видели трех человек, а то и четырех, а одна девушка даже пятерых. Одни видели белых людей, другие негров или азиатов, а то и женщин. Один студент подробно описал, как мужчину ударили кинжалом, как брызнула кровь, как раненый приложил к боку платок и тот мгновенно покраснел; он не поверил своим глазам, не обнаружив на полу ни единой капли крови. И так далее, и тому подобное. Ни в одном отчете не упоминались ни американский флажок, ни банан; эти вещи не вязались с внезапной жестокой сценой, которая промелькнула перед нашим сознанием; поэтому наше воображение исключило их, просто вычеркнуло и заменило более подходящими вещами – пистолетами, ножами, окровавленными тряпками и другим. Каждый из нас был абсолютно уверен, что видел их. Мы действительно их видели, но только в воображении, в поисках какого-то объяснения.

Поэтому я сейчас размышлял, не прав ли Мэнни, и это было непонятно: я испытывал какую-то неудовлетворенность, разочарование при этой мысли и понимал, что сопротивляюсь его аргументации. Мы действительно отдаем предпочтение сверхъестественному и поразительному перед простым и скучным, как сформулировал Мэнни. Хотя я все еще видел перед собой с ужасающей реальностью предмет из подвала Бекки, разумом я воспринимал возможную правоту Мэнни. Однако эмоционально его доводы оставались почти неприемлемыми; видимо, это было написано на моем лице, да и на лице Джека.

Наверное поэтому Мэнни встал и некоторое время посматривал на нас сверху. Потом мягко заговорил:

– Хочешь доказательств? Ты их получишь, Майлз. Поезжай к дому Бекки, и в спокойном состоянии не увидишь никакого тела в подвале – это я тебе гарантирую. Было только одно тело, в подвале Джека, и с него все и началось. Нужны еще доказательства? Вот, пожалуйста. Это безумие исчезнет в Санта-Мире, как это было и в Маттуне, и в Европе, и везде. Те люди, которые приходили к тебе – Вильма Ленц и другие, – явятся снова; по крайней мере, некоторые из них. Остальные будут избегать тебя, хотя бы из чувства стыда. Но если ты разыщешь их, они тебе скажут то же, что и другие: что мания исчезла, что они просто не понимают, как и почему она постигла их. Вот тут и наступит конец: новых случаев не будет. Это я тебе тоже гарантирую.

Потом Мэнни улыбнулся, посмотрел на небо, которое уже стало голубым и чистым, и произнес:

– Я не против позавтракать.

Джек и я улыбнулись в ответ.

– Я тоже, – сказал я. – Поехали ко мне, посмотрим, что там девушки приготовили.

Джек прошелся по своему дому, выключая свет и запирая двери. Он вышел с коричневой картонной папкой, которая состояла из секций в виде гармошки и была плотно заполнена какими-то бумагами.

– Мой кабинет, – показал он на папку. – Незаконченная работа, заметки, справки, всякий мусор. Очень ценная вещь, я всегда ее держу при себе.

Мы поехали вниз, в город. У дома Бекки я остановил машину и вышел, не выключая двигателя. Было еще очень рано, улица выглядела удивительно чистой в свете нового дня, вокруг не было ни души. Я смело приблизился к дому по траве, которая заглушала шаги. Возле выбитого окна подвала я постоял, присматриваясь к соседним окнам: нигде ничего подозрительного. Я быстро нагнулся, проскользнул в окно и пошел на цыпочках по цементному полу. Сейчас в подвале было светло и очень тихо, и я был спокоен, хотя и боялся, что меня могут застать здесь и спросить, что мне нужно.

Двери стенного шкафа были полуоткрыты, как я их оставил. Теперь я распахнул их настежь и бросил взгляд на нижнюю полку. Свет из ближнего окна залил ее полностью; полка была пуста. Я раскрыл все двери многочисленных отделений шкафа и не нашел ничего необычного: только консервы, инструменты, пустые банки, старые газеты. На пустой полке насыпалась масса какого-то серого пуха. Присев рядом с ней, я только пожал плечами: то была просто пыль с грязью, которая накапливается в подвалах и которую мои извращенные истерией ощущения превратили в тело.

Я больше не хотел оставаться в подвале ни минуты, поэтому закрыл шкаф и выбрался через окно на газон. Что подумает отец Бекки об этом выбитом стекле, когда увидит, я не знал, но давать объяснения не собирался.

В машине, трогаясь с места, я повернулся к Мэнни со слегка дурацкой ухмылкой:

– Ты был прав, – сказал я, посматривая на Джека, и пожал плечами.

 

Глава 8

Человек – это такое животное, которое не может жить только одним каким-то ощущением, будь то страх, счастье, горе или удовлетворение.

Странно, но после этой тревожной ночи мы испытывали неподдельное наслаждение от завтрака. Помогло солнце: желтовато-теплое, оно струилось сквозь раскрытые окна и двери, обещая утреннюю радость. Теодора уже сидела на кухне. Они с Бекки пили кофе. Завидев нас, Теодора встала. Джек бросился к ней, и они долго стояли обнявшись. Джек исступленно целовал жену. Потом от отступил на шаг, чтобы присмотреться к ней. Она еще выглядела усталой, под глазами были круги, но выражение ее лица было теперь спокойным, и она улыбалась нам с Мэнни через плечо Джека.

А потом, словно по сигналу, все мы сразу начали весело болтать, смеяться, шутить; женщины принялись зажигать газ, вынимать кастрюли и сковородки, рыскать по буфетам и холодильнику. Тем временем мы втроем уселись за кухонный стол. Бекки разлила кофе. Будто сговорившись, мы не вспоминали о прошлой ночи – по крайней мере, серьезно, – или о том, что только что делали Джек, Мэнни и я, а женщины ничего не спрашивали: они чувствовали по нашему поведению, что все в порядке.

Вскоре на плите зашипела колбаса, Теодора переворачивала ее вилкой, а Бекки стала взбивать яйца в чаше; послышался приятный ритмичный стук металлической ложки о фарфор. Теодора весело сказала:

– Я все обдумала и теперь знаю, куда пристроить двойника Джека. Один из них пускай бродит по дому, как всегда, не слыша ни одного моего слова, и пусть у него идет этот самый процесс творческого мышления. А другой, может быть, иногда найдет время поговорить со мной, а то и поможет помыть посуду.

Джек улыбнулся с радостью и облегчением, видя ее такой.

– А что, стоит попробовать. Иногда мне кажется, что любая перемена во мне к лучшему. Может быть, новый и вправду будет знать, как писать, и не станет биться головой о стену в напрасных усилиях.

Бекки кивнула:

– М-да, тут масса преимуществ. Было бы здорово, если бы одну меня тайно несли по улицам в ночной рубашке, а другая спокойно спала бы в своей постели, отвечая всем требованиям благопристойности.

Шутя мы обсосали эту идею со всех сторон. Мэнни пожелал, чтобы один доктор Кауфман выслушивал своих пациентов, а другой тем временем играл в гольф. Я сказал, что приспособил бы двойника Майлза Беннелла отсыпаться за двоих.

Блюда были замечательными на вкус, и мы ели и болтали, шутили как только могли. Вообще мы были немного чересчур веселы, даже возбуждены; очевидно, это было реакцией на то, что произошло. Наконец, Мэнни вытер рот салфеткой, посмотрел на часы и поднялся. Пока он доедет домой, объяснил он, побреется, переоденется и появится у себя в кабинете, его уже будет ждать первый пациент. Он попрощался, пригрозив мне, что пришлет громадный счет по двойной таксе, и ушел. Я проводил его к выходу, и мы снова сели за стол и принялись за вторую или третью чашку кофе.

После завтрака я закурил, удобно уселся в кресле и кратко рассказал женщинам, что произошло, что мы нашли – вернее, не нашли – в обоих подвалах и что нам рассказал Мэнни на дороге перед домом Джека.

Произошло именно то, чего я ожидал. Теодора только покачала головой, упрямо поджав губы. Она не могла поверить, что то, что она видела, было не в действительности, а лишь в ее воображении. Бекки ничего не сказала, но я понял, что она, согласившись с объяснением Мэнни, испытывает облегчение, думая о своем отце. Бекки выглядела привлекательно, сидя за столом рядом со мной – такая свежая, оживленная и хорошенькая, и мне было очень приятно видеть ее в моей рубашке с расстегнутым воротником.

Джек встал, прошел в гостиную и вернулся со своей папкой, которую забрал из дому. Он сел и заговорил с улыбкой, перебирая бумаги:

– Я как белка – собираю разные вещи, не имея понятия, к чему они. Вот вам, например, – он полез в одну из секций папки и вытащил большую охапку вырезок, – газетные сообщения на некоторые темы. – Я достал их после разговора с Мэнни.

Отодвинув стоящие перед ним тарелки, он положил на стол сотни вырезок, некоторые уже пожелтевшие от времени, другие новенькие, большинство из них были небольшие, но попадались и обширные. Выбрав наудачу несколько, он посмотрел на заголовки, а потом передал их мне.

Я держал их так, чтобы Бекки тоже могла прочитать. Один заголовок извещал: «ЛЯГУШКИ ПАДАЮТ НА АЛАБАМУ». Это была небольшая, в несколько строк, заметка: «ЭДЖВИЛЛ, АЛАБАМА. У всех рыбаков в этом городке с четырьмя тысячами жителей вчера утром был немалый улов, если бы его можно было хоть как-то использовать. Ночью ливень маленьких лягушек неизвестного происхождения…» Заметка – я пробежал ее глазами – рассказывала далее, что на город ночью пролился дождь из маленьких лягушек, которые стучали о крыши и окна, словно град, в течение нескольких минут. Сообщение было выдержано в мягких юмористических тонах, никакого объяснения этому явлению не давалось.

Я посмотрел на Джека, и тот улыбнулся.

– Бессмыслица, правда? – спросил он. – Особенно если учесть, что лягушкам неоткуда было взяться.

Он достал другую вырезку и протянул мне.

У этой был заголовок: «ЧЕЛОВЕК СГОРЕЛ НАСМЕРТЬ, ОДЕЖДА НЕ ПОСТРАДАЛА», и сообщала она о том, что на ферме в Айдахо нашли человека, который сгорел дотла. Но на одежде, которая была на нем, не было никаких подпалин, и нигде в доме не обнаружили следов огня и даже копоти. Окружной следователь будто бы заявил, что необходима температура не ниже тысячи ста градусов, чтобы так сжечь человека. Вот и вся заметка.

Я с кривой усмешкой взглянул на Джека, не понимая, к чему это все.

Теодора смотрела на него поверх чашки с кофе, хитро прищурившись, с видом влюбленного презрения, которое проявляют жены к чудачествам своих мужей.

Джек улыбнулся нам.

– У меня целых две дюжины таких заметок – люди сгорели насмерть, а одежда целая. Вы когда-нибудь читали такую чепуху? А вот нечто другое.

Карандашом на полях было написано «из «Нью-Йорк пост», а заголовок был такой: «СКОРАЯ ПОМОГЛА ВОВРЕМЯ». Вот что там было написано: «Ричмонд, Калифорния, 7 апреля («Ассошиэйтед пресс»). «Поспешите на угол Сан-Пабло и Макдональд-авеню», сказал голос по телефону. «Курьерский поезд на Санта-Фе только что наскочил на грузовик, и человек тяжело ранен». Полиция направила патрульную машину и скорую помощь по этому адресу. Там ничего не произошло. Состав еще не прибыл к месту события. Однако поезд сделал это в тот момент, когда полиция уже уезжала, и как раз тогда, когда фургон, которым управлял Рандольф Брюс, 44 лет, находился на переезде. Брюс очень тяжело ранен. У него кровоизлияние в мозг и раздавлена грудь».

Я отложил вырезку.

– К чему это ты, Джек?

– Да вот, – он неторопливо встал, – есть еще сотни две не менее удивительных случаев, которые я насобирал всего за несколько лет; можно найти еще тысячи. – Он начал мерить кухню медленными шагами. – По-моему, они подтверждают по крайней мере то, что удивительное происходит, действительно происходит время от времени всюду, во всем мире. Вещи, просто не укладывающиеся в рамки той суммы знаний, которую человечество постепенно приобрело на протяжении тысячелетий. Вещи, прямо противоположные тому, что мы считаем истиной. Нечто падает вверх, а не вниз.

Протянув руку к хлебнице, Джек взял пальцем крошку хлеба и поднес ко рту.

– Вот к чему я веду, Майлз. Нужно ли всегда их строго отметать? Или смеяться над ними? Или просто не замечать? Потому что всегда получается именно так. – Он снова начал расхаживать взад-вперед по большой старой кухне. – Вполне естественно, что мы ничего не допустим в пределы нашего официального знания, пока оно не будет повсеместно признано. Тем не менее, наука претендует на объективность. – Он остановился, повернувшись к столу.

– Претендует на то, что она рассматривает все явления нелицеприятно и без предрассудков. Но, ясное дело, ничего подобного она не делает. Вот такие явления, – он кивнул на кучу вырезок на столе, – наука отбрасывает с рефлекторным презрением. А это формирует мышление у нас, у массы. Что такое все подобные явления, говорят ученые? Всего лишь оптический обман, или самовнушение, или истерия, или массовый гипноз, а когда не могут объяснить, называют простым стечением обстоятельств. Что угодно, кроме того, что такие вещи действительно происходят. О, нет, – Джек саркастически покачал головой, – вы не имеете права и на миг допустить, будто что-то, чего мы не понимаем, может иметь место.

Как и большинство женщин, даже самых умных, Теодора немедленно встала на сторону того, что проповедовал ее муж, и добавила от себя:

– И как только человечество познает что-то новое – не знаю.

– Это требует много времени, – согласился Джек. – Сотни лет, чтобы признать факт, что Земля круглая. Целый век сопротивлялись истине, что она вращается вокруг Солнца. Мы не любим сталкиваться с новыми фактами, потому что они вынуждают пересматривать укоренившиеся представления, а это так неудобно.

Джек усмехнулся и снова присел к столу.

– Но продолжим наш разговор. Возьмите любой из этих материалов. – Он схватил вырезку. – Например, публикацию из «Нью-Йорк пост». Это ведь не фантастика. «Нью-Йорк пост» – серьезная газета, и заметку действительно напечатали там несколько лет назад, как, несомненно, и во многих других газетах страны. Тысячи людей читали ее, и я в том числе. Но разве кто-нибудь поразился настолько, чтобы потребовать пересмотра наших знаний в свете этого небольшого случая? Ну, скажем, я? Нет, мы удивились, заинтересовались на миг, а потом просто выбросили из головы. А теперь, как все прочие незначительные события, которые не совсем вяжутся с тем, что мы полагаем, будто знаем, этот случай напрочь забыт всеми, кроме нескольких собирателей курьезов вроде меня.

– Может, так и надо, – спокойно возразил я. – Посмотрите на это.

Пока Джек говорил, я лениво перебирал вырезки, и теперь подтолкнул одну из них к нему. Это была небольшая заметка из нашей городской газеты, не слишком содержательная. Некий Л.Бернард Бадлонг, профессор биологии из городского колледжа, как утверждалось, опроверг комментарий, который ему приписывали в предыдущем номере газеты, относительно неких «таинственных предметов», найденных на ферме близ Санта-Миры. Они были охарактеризованы как большие коробочки какого-то растения, и теперь Бадлонг отрицал, будто заявил, что они «происходят из космического пространства». Редакция «Трибюн» завершила заметку растерянным «извините, профессор». Газета была от 9 мая.

– А об этом что ты скажешь, Джек? – вкрадчиво спросил я. – Вот судьба одного из твоих сообщений: небольшая утка похоронена в следующем номере газеты. Это вызывает сомнение, – я показал на кучу вырезок, – в достоверности остальных, не так ли?

– Конечно, – ответил Джек. – Это опровержение тоже входит в коллекцию.

Именно поэтому я его не выбросил. – Он потрогал кипу вырезок на столе. Майлз, большинство из этих сообщений действительно ложь. Попадаются и розыгрыши. А из остального почти все – искажения, преувеличения, обман зрения или ошибочные суждения; у меня хватает здравого смысла признать это. Но, черт побери, Майлз, – не все же эти факты – прошлые, настоящие и будущие – чушь! Нельзя отмести их все раз и навсегда!

Некоторое время он смотрел на меня, потом улыбнулся.

– Так что, Мэнни прав? И то, что произошло этой ночью, тоже нужно отбросить? – Джек пожал плечами. – Очевидно. Мэнни вполне логичен, как всегда. И он объяснил происшедшее почти удовлетворительно; скажем, на девяносто девять процентов. – Он посмотрел на нас, потом тихо произнес: Но у меня еще остается крохотный процент сомнения.

Я смотрел на Джека и ощущал неприятное холодное покалывание в спине от простой мысли, которая сейчас промелькнула у меня.

– Отпечатки, – пробормотал я, и Джек сразу помрачнел. – Отпечатки пальцев! – воскликнул я. – Мэнни считает, что это обычное тело. С каких это пор обычные тела не имеют отпечатков пальцев!

Теодора изо всех сил вцепилась руками в край стола и, резко встав, пронзительно закричала:

– Я не могу вернуться туда, Джек! Ноги моей больше не будет в этом доме! – Ее голос, когда Джек поднялся на ноги, сорвался почти на визг. Я знаю, что видела: оно превращалось в тебя, Джек, на самом деле!

Когда он обнял ее, по ее щекам потекли слезы, а в глазах снова стоял нескрываемый ужас.

Вскоре ко мне вернулось самообладание.

– Тогда не возвращайтесь, – сказал я Теодоре. – Оставайтесь здесь. Они оба повернулись ко мне, и я добавил:

– Так нужно для вас обоих. У меня просторный дом, выбирайте комнату и живите. Ты, Джек, забери машинку и работай. Я буду рад. Мне скучно одному, я нуждаюсь в обществе.

Некоторое время Джек всматривался в мое лицо:

– Ты уверен?

– Абсолютно.

Он посмотрел на Теодору, она кивнула с молчаливой мольбой. Тогда он ответил:

– Ладно, может быть, так лучше; останемся на пару дней. Спасибо, Майлз, большое спасибо.

– Ты тоже, Бекки, – сказал, я. – И тебе нужно остаться здесь – хотя бы на некоторое время. – Что-то заставило меня добавить:

– С Теодорой и Джеком.

Бекки, немного бледная от переживаний, ответила улыбкой на мои последние слова.

– С Теодорой и Джеком, – повторила она. – А ты где будешь?

Я покраснел, но через силу усмехнулся:

– Тоже здесь. Ноты не обращай на меня внимания.

Теодора выглянула из-за плеча Джека и сказала почти весело:

– Может выйти неплохо, Бекки. А я буду вам за компаньонку.

У Бекки в глазах запрыгали чертики:

– Ну да. Этакая вечеринка примерно на неделю. – Тут она снова помрачнела. – Я вспомнила, что нужно позвонить папе, вот и все, объяснила она мне.

– Позвони, – согласился я. – И скажи ему правду. Что у Теодоры сильное нервное расстройство, она должна остаться тут и ты ей нужна. Этого достаточно. – Я усмехнулся. – Хотя, можешь добавить, что у меня какие-то греховные планы, которым ты просто не в состоянии сопротивляться. – Я посмотрел на часы:

– Мне пора на работу, друзья; берлога в вашем распоряжении. – И пошел наверх переодеваться.

Я был больше раздражен, чем напуган, когда брился в ванной. Частичкой разума я испытывал страх перед фактом, который мы только что вспомнили: что тело в подвале Джека, невероятно, немыслимо и неопровержимо, не имело отпечатков пальцев. Мы об этом совсем забыли, а именно этот факт никак не укладывался в объяснения Мэнни. Но больше всего я ощущал досаду: я не хотел, чтобы Бекки Дрисколл жила в моем доме, где я буду ее видеть гораздо чаще, чем обычно на протяжении недели. Слишком уж она была привлекательна, мила и красива, так что опасность была вполне очевидной.

Я разговариваю сам с собой, когда бреюсь.

– Ты, сукин сын, – сказал я своему отражению в зеркале. – Жениться ты мастак, только не способен жить в браке, вот в чем дело. Ты слабый.

Эмоционально неустойчивый. Неуверенный в себе. Никчемный сопляк, непригодный к взрослой ответственности. – Я усмехнулся и попробовал добавить еще что-нибудь. – Ты, несомненно, шарлатан с донжуанскими наклонностями. Псевдо… – тут я замолчал и добрился с неприятным чувством, что, как это ни смешно, я, потерпев поражение с одной женщиной, чересчур заинтересовался другой и что, в целях благополучия нас обоих, ей следует быть где угодно, но только не под моей крышей.

Джек поехал со мной в центр, чтобы поговорить с Ником Гриветтом, шефом городской полиции, мы оба были с ним хорошо знакомы. В конце концов, Джек нашел труп, и тот исчез. Он был обязан сообщить об этом. Но по дороге мы решили, что он расскажет только о голых фактах и ничего более. Мы не смогли бы объяснить, почему он не поставил власти в известность своевременно, поэтому решили немного изменить последовательность событий и сказать, что он нашел тело в ночь на сегодня, а не вчера утром; в конце концов, так вполне могло быть.

Даже в таком случае возникал вопрос, почему он не позвонил в полицию ночью? Мы решили, что Джек объяснит это истеричным состоянием жены, необходимостью срочно показать ее врачу, то есть мне. У нее был такой сильный шок, что они остались у меня, и Джек поехал домой, чтобы забрать кое-какие вещички и заодно позвонить в полицию. Тогда он и обнаружил исчезновение трупа. Мы считали, что Гриветт немного поругает его, но больше ничего не сделает. Я посоветовал Джеку сыграть роль рассеянного чудака: это никогда не удивляет, и Гриветт отнесет все на счет его писательской непрактичности.

Джек кивнул, слегка усмехнувшись, и вновь его лицо стало серьезным.

– Как ты думаешь, об отпечатках пальцев тоже забыть?

Я пожал плечами и поморщился.

– Разумеется. Гриветт тебя загонит в тюрьму, если ты об этом заикнешься.

 

Глава 9

Однако настроение у меня не улучшилось, когда я остановил свой «форд» на боковой улочке вблизи здания, где находился мой кабинет. Меня не оставляли, клубясь где-то в глубине сознания, беспокойство, сомнения и страхи; да и сам вид Мейн-стрит, пока я шагал к дому, угнетал меня. Улица выглядела грязной и жалкой в свете утреннего солнца, урны были переполнены вчерашним мусором, уличный фонарь зиял разбитым стеклом, а магазин неподалеку стоял закрытым. Окна магазина были забелены, и в одном из них можно было прочитать грубо сделанную надпись: «Сдается внаем». Однако указания, куда обращаться, не было, и мне пришло в голову, что совершенно никого не волнует, снимет ли кто-нибудь помещение снова. Разбитая бутылка из-под виски лежала возле самого подъезда, а медная дощечка с названиями контор и учреждений выглядела грязно, неопрятно. Вдоль всей улицы, насколько я мог видеть, не было заметно, чтобы кто-то мыл окна магазинов, как это обычно делается каждое утро. Улица имела какой-то непривычно заброшенный вид. Я смотрел на мир сквозь собственные страхи и заботы, поэтому я сказал себе укоризненно: нельзя давать волю чувствам, когда ставишь диагноз и лечишь больного.

На моем этаже меня ждала пациентка. Она пришла без записи, но до начала приема еще было время, и я решил ее выслушать. Это была миссис Силли, которая неделю назад сидела в этом самом кресле, рассказывая мне, что ее муж вовсе не ее муж. Сейчас она расплывалась в улыбке, едва удерживаясь в кресле от облегчения и удовольствия, и уверяла меня, что ее мания прошла.

Она посетила доктора Кауфмана, как я ей рекомендовал. Тот ей почти ничем не помог, но прошлым вечером – удивительное дело – она «пришла в себя».

– Я сидела в гостиной и читала, – охотно рассказывала женщина, несколько нервно сжимая кошелек, – как вдруг взглянула на Эла, который смотрел бокс по телевизору. – Она покачала головой в счастливом изумлении.

– И сразу поняла, что это он. Действительно он, я имею в виду, мой муж, Эл. Доктор Беннелл, – она посмотрела на меня через стол, – я просто не понимаю, что со мной было на прошлой неделе, я слышала о других случаях, похожих на мой. Одна женщина в нашем клубе говорила мне, что в городе якобы много таких случаев. Доктор Кауфман объяснил мне, что когда слышишь о таких вещах…

Когда она наконец рассказала мне, что сказал доктор Кауфман, что она сама сказала – при этом я все время утвердительно кивал и улыбался, – я выпроводил ее из кабинета. У меня осталось совсем немного времени, а она никак не могла остановиться. Наверное, сидела и болтала бы весь день, если бы я ей разрешил.

Медсестра зашла ко мне, когда миссис Силли еще рассказывала, и принесла листок записи больных. Я просмотрел его, и – ясное дело – там была записана мать школьницы, одна из троих, которые неделю назад посетили меня в полном отчаянии. В половине четвертого, когда медсестра провела ее ко мне, женщина, не успев сесть в кресло, начала со счастливой улыбкой рассказывать мне то, что я ожидал услышать. С девочками все было в порядке, и они еще больше влюбились в свою учительницу английского языка.

Учительница приняла их извинения и предложила сказать своим товарищам, что это была просто шутка, обычный розыгрыш. Девочки так и сделали, и все им поверили. Их товарищи, уверяла меня радостная мамаша, с восхищением расхваливали мистификаторские способности девочек, и сейчас она, то есть мать, совершенно не беспокоится. Доктор Кауфман объяснил ей, как легко такая мания постигает людей, особенно девочек-подростков.

Как только счастливая мамаша ушла, я позвонил Вильме Ленц в магазин и спросил ее, между прочим, как она себя чувствует в последнее время. Она немного помолчала, а затем ответила:

– Я собиралась зайти к тебе по поводу… всего, что произошло.

Она не очень уверенно засмеялась, а потом добавила:

– Мэнни действительно помог мне, Майлз, как ты и обещал. Мания – или что это было – прошла, и мне даже стыдно. Я не знаю, что произошло и как тебе это объяснить, но…

Я прервал ее, сказав, что все понятно, и ей не следует беспокоиться или о чем-то думать – нужно просто забыть обо всем, а я, возможно, еще заеду к ней.

Вероятно, с минуту я сидел, не снимая руки с телефона, пытаясь размышлять спокойно и рассудительно. Все, что Мэнни предсказывал, сбылось.

И если он не ошибался насчет всего остального – мне ужасно хотелось в это поверить, – я мог выбросить страх из головы. Да и Бекки могла сегодня вечером вернуться домой.

Почти сердито я спросил себя: не позволяю ли я одним лишь отсутствующим отпечаткам пальцев этого тела у Джека в подвале питать мои страхи и не на них ли одних опираются все мои вопросы. На миг я еще раз остро и четко увидел эти смазанные отпечатки, ужасно и невероятно, но неопровержимо гладкие, как щека новорожденного. Потом четкость воображения исчезла, и я раздраженно сказал себе, что существует множество возможных и естественных объяснений, если бы я только побеспокоился их поискать.

Я произнес это вслух:

– Мэнни прав. Мэнни объяснил… – Мэнни, Мэнни, Мэнни, вдруг подумал я.

Похоже, в последнее время я больше ни о чем не думал. Он растолковал нашу галлюцинацию прошлой ночью, а уже сегодня каждый пациент, с которым я разговаривал, вспоминал его имя с благодарным восхищением; он все распутал, не теряя времени, да еще и в одиночку. Вдруг я припомнил того Мэнни Кауфмана, которого знал всегда, и мне пришло в голову, что вообще-то он был осторожнее, никогда не спешил делать окончательных выводов.

Внезапно, словно молния, у меня в мозгу промелькнула мысль: это не тот Мэнни, которого я всегда знал, это совсем не Мэнни, он только выглядит, говорит и ведет себя, как…

Я мотнул головой, прогоняя наваждение, затем укоризненно усмехнулся.

Именно это и было лишним доказательством его правоты, несмотря на отпечатки или что там еще, доказательством того, что он объяснил невероятной силы мании, что охватила Санта-Миру. Я снял руку с телефона.

Лучи предвечернего солнца струились в окно моего кабинета, и с улицы внизу доносились звуки нормальной человеческой повседневности. Сейчас все, что произошло прошлой ночью, казалось, утратило силу в ясном солнечном свете и будничной суете вокруг. Мысленно снимая шляпу перед Мэнни Кауфманом, выдающимся целителем мозгов, я сказал себе – уверил себя, что он такой, как всегда – необычайно умный, чуткий парень. И он был прав: мы все вели себя бестолково и истерично, и не было никакой серьезной причины, чтобы Бекки Дрисколл не вернулась туда, где ей полагалось быть.

К себе домой я приехал около восьми вечера, посетив всех, кто вызывал меня на дом, и увидел, что ужин для меня уже накрыт. Еще не стемнело, и Теодора с Бекки возились на веранде в фартуках, которые они нашли где-то в доме. Они помахали мне, приветливо улыбаясь, и я, закрывая дверь «форда», услышал через открытое окно вверху, как тарахтит пишущая машинка Джека.

Дом был полон людей, которые мне нравились, снова живой и веселый, и мое настроение стало чудесным.

Джек спустился вниз, и мы сели ужинать на веранде. День близился к концу – прекрасный летний безоблачный день, довольно жаркий; сейчас, под вечер, было уже приятно. Дул легкий ветерок, и было слышно, как шепчет и удовлетворенно вздыхает листва старых деревьев вдоль улицы. Звенели цикады, и откуда-то с конца улицы доносилось слабое стрекотание газонокосилки – самый обычный летом звук в нашем городе. Мы удобно устроились на широкой веранде, от души наслаждаясь охлажденным чаем и бутербродами. Мы беззаботно болтали ни о чем, и я знал, что это и есть один из тех чудесных моментов, которые помнишь всю жизнь.

Бекки успела сходить домой и принести кое-какую одежду; на ней было привлекательное открытое летнее платье, из тех, которые хорошенькую девушку превращают в красавицу. Я улыбнулся ей – она сидела рядом со мной в качалке.

– Не возражаете ли вы, – вежливо осведомился я, – против того, чтобы подняться наверх и позволить соблазнить себя?

– С удовольствием, – пробормотала она, отхлебывая чай, – но сейчас я слишком проголодалась.

– Замечательно, – сказала Теодора. – Джек, почему ты не говорил таких приятных вещей, когда ухаживал за мной?

– Я не отваживался, – ответил он с полным ртом, – иначе ты меня окрутила бы и принудила жениться.

Я покраснел. Но было уже довольно темно, и я был уверен, что никто этого не заметил. Можно было бы рассказать всем о том, что произошло днем у меня на работе, но Бекки могла уйти домой, а я сказал себе, что сегодня заслужил этот вечер вдвоем с ней. И это не опасно, потому что позже я отвезу ее домой.

Вскоре Теодора поднялась.

– Я смертельно устала, – сказала она. – Совершенно измождена. Я иду спать. – Она посмотрела на Джека. – А ты, Джек? Думаю, что и тебе следует, – твердо добавила она.

Он посмотрел на нее и кивнул:

– Конечно. Ты права. – Он допил чай и встал с перил. – Будьте здоровы, – обратился он к нам с Бекки. – Спокойной ночи.

Я не стал их задерживать. Мы с Бекки пожелали им спокойной ночи и смотрели, как они заходят в дом, потом услышали, как они поднимаются по лестнице, разговаривая вполголоса. Я не был уверен, что Теодора уж так устала, скорее всего, она хотела оставить нас вдвоем. Мне показалось, что она довольно настойчиво предложила Джеку уйти. Ноя не возражал, а то, о чем я должен был рассказать, могло подождать до утра. Потому что я немного устал быть добропорядочным джентльменом. Я вовсе не ощущал себя монахом, и сейчас говорил себе, что заработал право немного побыть с Бекки наедине. О сегодняшних событиях я еще успею рассказать.

Когда шаги супругов Беличеков наверху затихли, я повернулся к Бекки.

– Ты не против подвинуться? И сесть слева от меня, а не справа?

– Нет. – Бекки встала с удивленной улыбкой. – Но зачем? – Она пересела.

Я наклонился и поставил стакан на перила.

– Потому что, – я усмехнулся, – я целую с левой руки, если тебе это понятно.

– Нет, не понятно, – насмешливо ответила она.

– Ну, когда девушка справа от меня, – показал я, обводя рукой пустоту с той стороны, – мне неудобно. Что-то кажется неправильным, словно пытаешься писать не той рукой. Я умею целоваться только налево.

Я поднял руку над качалкой, касаясь ее плеча, и Бекки улыбнулась, поворачиваясь ко мне. Я привлек девушку, немного склонившись к ней, поудобнее устраивая ее в своих объятиях. Мне позарез нужен был этот поцелуй. Сердце у меня вдруг забилось как бешеное, и я ощутил, как кровь приливает к вискам. Я поцеловал Бекки – медленно и очень нежно, неторопливо, потом сильнее, сжимая объятия; вдруг это сделалось более чем приятным, в мозгу у меня происходил какой-то беззвучный взрыв, меня прямо затрясло. Я откинул голову, переводя дыхание, затем снова припал к ее губам, и внезапно мне стало все равно, что там могло случиться. Я еще никогда в жизни не испытывал такого упоения, и я знал, что, если смогу, сейчас же возьму эту девушку в свою комнату, что я женюсь на ней завтра, сейчас, женюсь на ней тысячу раз – мне было все равно…

– Майлз! – услышал я хриплый мужской шепот, который доносился откуда-то; я потерял способность соображать, что к чему.

– Майлз! – шепот сделался громче, и я стал растерянно осматриваться кругом. – Сюда, Майлз, быстрее.

Это был Джек. Он стоял в светлом прямоугольнике двери, теперь я увидел, что он зовет меня.

Что-то случилось с Теодорой, понял я, и поспешно направился через веранду, затем следом за Джеком через гостиную к лестнице. Но Джек миновал лестницу, подошел к двери в подвал и открыл ее. Он включил фонарик, которым держал в руке, и я спустился вслед за ним.

Мы пересекли подвал, шаркая подошвами по полу. Джек отбросил задвижку на дверце угольного чулана. Чулан в углу подвала был отгорожен дощатой стенкой до самого потолка. Сейчас он стоял вычищенный и пустой – с тех пор, как я установил в доме газовое отопление. Джек толкнул дверцу, луч его фонарика потанцевал по полу и остановился ярким кругом.

Я не был способен четко представить то, что лежало перед моими глазами на цементном полу. Напряженно всматриваясь, я вынужден был объяснять самому себе, по частичкам, свои зрительные ощущения, стараясь понять, что это такое. На полулежало, решил я наконец, что-то вроде громадных маковых головок. Они были круглые, видимо, около метра диаметром; сейчас они в некоторых местах полопались, и изнутри больших шаров вылезало на пол сероватое вещество, похожее на густую шерсть.

Это было лишь частью того, что я видел, все еще пытаясь разобраться в своих впечатлениях. На первый взгляд, эти головки немного напоминали перекати-поле, большие сухие шары из спутанных стеблей, легкие, как воздух, созданные природой, чтобы катиться с ветром по пустыне. Но эти головки были плотно закрыты. Я присмотрелся и увидел, что их поверхность представляет собой сплетение жестких с виду желтоватых волокон, между которыми были натянуты, как перепонки, какие-то бурые обрывки, напоминавшие засохшие дубовые листья.

– Коробочки, – медленно проговорил Джек, и в его голосе послышалось удивление. – Майлз, семенные коробочки, о которых шла речь в газете.

Я непонимающе уставился на него.

– В публикации, которую ты приметил утром, – нетерпеливо произнес он, там, где какой-то профессор рассказывал о гигантских семенных коробочках, найденных где-то на ферме этой весной. – Он подождал, пока я припомню, потом распахнул дверцу настежь. Что-то еще привлекло наше внимание в дрожащем круге света. Мы залезли внутрь чулана и присели на корточки возле этих штуковин на полу, чтобы лучше их разглядеть. Каждая головка потрескалась в трех или четырех местах, и часть заполнявшего их серого вещества выползла на пол. И сейчас, приблизив фонарик, мы заметили интересную вещь. Выползая из головок, серая шерсть по краям белела, будто контакт с воздухом лишал ее окраски. К тому же – это невозможно было опровергнуть, потому что мы воочию это видели – запутанные волокна серого вещества сжимались, спрессовывались, приобретая форму.

Как-то я видел куклу, изготовленную каким-то первобытным племенем Южной Америки. Кукла была сделана из гибких лозинок, грубо сплетенных и перевязанных в нескольких местах так, что они образовывали туловище, голову, руки и ноги, торчавшие в разные стороны. Всклокоченная волокнистая масса, напоминавшая серые конские волосы, у наших ног медленно выползала из перепончатых головок, светлела по краям и – грубо, но вполне определенно – начинала приобретать форму, волокна распрямлялись и выстраивались в нечто отдаленно напоминавшее голову, туловище и крохотные ручки и ножки. Они были столь же примитивны, как та индейская кукла, и столь же безошибочно узнаваемы.

Трудно сказать, как долго мы сидели там, пораженные до глубины души, всматриваясь в то, что происходило перед нашими глазами. Но этого было достаточно, чтобы увидеть, как серое вещество продолжает вытекать, медленно, словно лава, из огромных головок на цемент пола. Этого было достаточно, чтобы увидеть, как серое вещество белеет, соприкасаясь с воздухом. И этого было достаточно, чтобы увидеть, как эти неуклюжие куклоподобные создания, по мере того, как серая шерсть вытекает наружу, увеличиваются и становятся уже не столь неуклюжими.

Мы наблюдали замерев, раскрыв рты; время от времени бурая поверхность огромных головок трескалась – словно разрывали пополам сухой лист – и головки понемногу оседали, медленно расползаясь по мере того, как лавоподобный поток вещества, которым они были заполнены, продолжал изливаться наружу, будто тяжелый вязкий туман. И точно так же, как неподвижные тучки в тихом небе незаметно меняют форму, эти кукольные создания на полу становились уже не куклами более. Вскоре они сделались величиной с грудного ребенка, а головки, где находилось вещество, из которого они сформировались, рассыпались на мелкие кусочки. Почти незаметный ткацкий процесс в белеющем волокне продолжался: теперь на лицах этих созданий появились намеки на глазные впадины, начали вырисовываться носы, прорезались рты, а на концах согнутых в локтях рук стали образовываться крохотные подобия кистей с неподвижными пальчиками.

Мы с Джеком посмотрели друг другу в глаза, не зная, что будет дальше.

– Заготовки, – приглушенным шепотом произнес Джек, – вот они откуда они растут!

Мы уже не в состоянии были наблюдать дальше. Мы поднялись на одеревеневшие от сидения ноги и, пошатываясь, вышли в подвал, ощупывая глазами все вокруг в поисках хоть чего-нибудь привычного, нормального. Нам попалась связка старых газет, и мы молча уставились на первую полосу «Сан-Франциско кроникл» в заголовки об убийствах, насилии и коррупции это были понятные, нормальные, родные вещи, которые так приятно было видеть. Мы закурили и принялись молча мерить шагами подвал, ожидая, пока наши запутанные, растерянные мысли придут в порядок. Наконец, мы снова повернулись к распахнутой дверце чулана.

Невероятный процесс почти завершился. От больших головок на полу остались только обрывки, почти что пыль. На их месте лежали четыре фигуры, каждая величиной со взрослого человека. Толстая пленка волокна, из которого они сформировались, слилась по краям в ровную поверхность, все еще грубую, как брезент; но она постепенно разглаживалась и белела. Четыре заготовки с гладкими невыразительными лицами лежали почти готовые к отделке. Их было по одной для каждого из нас: для меня, Джека, для Теодоры и Бекки.

– Их вес, – пробормотал Джек, пытаясь с помощью слов удержаться в границах здравого смысла. – Они поглощают влагу из воздуха. Человеческая плоть на восемьдесят процентов состоит из воды. Они ее поглощают, вот как это делается.

Я присел возле ближайшей фигуры, поднял неподвижную руку, молча посмотрел на гладкие круглые кончики пальцев без рисунка, и у меня в голове одновременно промелькнули две мысли.

«Они добираются и до нас», – сообразил я, поднимая взгляд, чтобы посмотреть на Джека, и в то же время – «Теперь Бекки должна остаться здесь».

 

Глава 10

Было 2:21 утра; я только бросил взгляд на свои часы и увидел, что через девять минут должен будить Джека на его смену. Я охранял дом, бесшумно расхаживая вдоль дверей второго этажа в одних носках; сейчас я остановился у двери в комнату Бекки. Я бесшумно приоткрыл ее, вошел и снова, уже в третий раз за свою смену, ощупал каждый сантиметр комнаты лучом фонарика, также, как все остальные помещения. Нагнувшись, я посветил под кровать, потом открыл шкаф и осмотрел его внутри.

Когда бело-голубой круг остановился на стене над головой Бекки, я присмотрелся к ее лицу. Губы ее слегка разомкнулись, она дышала спокойно и ровно, и приятно было видеть, как ее длинные ресницы отдыхают на румяных щеках. Охваченная сном, она была чрезвычайно привлекательной, и я поймал себя на мысли о том, как хорошо было бы прилечь рядом с ней на минутку, увидеть, как она сонно пошевелится, и ощутить совсем близко ее тепло. Вон из этой ловушки, сказал я себе и направился на чердак.

Наверху не было ничего необычного. В луче фонарика я увидел связку старых платьев моей матери, которые выстроились, укрытые от пыли, вдоль железной трубы; рядом на полу стоял пустой комод. Я рассмотрел старый отцовский секретер, на котором все еще были свалены его грамоты и дипломы – их принесли из его кабинета. В этом секретере хранились записи о насморках, порезанных пальцах, переломах, инфарктах, скарлатинах, дифтеритах, о рождениях и смертях большей части жителей Санта-Миры на протяжении двух с лишним поколений. Половина записанных тут пациентов уже умерла, и все, что лечил и выхаживал мой отец, стало тленом.

Я подошел к окошку, у которого мальчишкой любил сидеть с книгой, и посмотрел на Санта-Миру, лежавшую передо мной во тьме. Там, в этой темноте, спали жители города, многие из которых отец помог появиться на свет. Дул прохладный ночной ветерок, и на тротуаре под уличным фонарем беззвучно раскачивалась туда-сюда расплывчатая тень от телеграфных проводов. Отсюда я видел веранду Макнили и темную громаду их дома. Видно мне было и веранду Грисонов; там мы играли с Дотом Грисоном, когда мне было семь лет. Перила веранды немного скособочились, и их стоило бы подкрасить. Удивительно, почему они этого не делают, думал я, ведь они всегда старательно ухаживали за домом. Дальше виднелся белый забор Блейна Смита; весь этот город был полон соседей и знакомых. Я знал их всех, по крайней мере в лицо, со многими здоровался или заговаривал на улице. Я тут вырос, с детства я знал каждую улицу, дом, каждую тропинку, большую часть дворов, все холмы, поля и дороги на много миль кругом.

Но сейчас город был незнакомым. С виду неизменное, все, что я сейчас видел – глазами и умом, – было каким-то чужим. Светлый круг на мостовой внизу, знакомые веранды, темные дома и сам город позади них – все вызывало страх. Сейчас они были враждебны – все эти знакомые вещи и лица; город изменился, превратился во что-то ужасное и обернулся против меня. Он и на меня охотился – это я знал наверняка.

Заскрипели ступеньки, послышались чьи-то мягкие шаги, и я повернулся во тьме, пригнувшись, выставив фонарик, как оружие.

– Это я, – тихо произнес Джек, и, включив фонарик, я увидел его лицо, усталое и заспанное. Когда он остановился рядом, я выключил фонарик, и некоторое время мы молча всматривались в Санта-Миру. Снаружи и в доме стояла мертвая тишина: для человеческой плоти и духа то был час отлива.

Вскоре Джек пробормотал:

– Был внизу?

– Конечно, – сказал я, потом добавил в ответ на его непроизнесенный вопрос, – не беспокойся, каждое из них получило по сто кубиков воздуха внутривенно.

– Мертвые?

Я пожал плечами.

– Если так можно сказать о чем-то, что никогда не было живым. Во всяком случае, они возвращаются в первозданное состояние.

– Снова в серое вещество?

Я кивнул и заметил в свете звезд, лившемся через окно, как Джек вздрогнул.

– Что ж, – проговорил он деланно спокойным тоном, – это не было манией.

Заготовки действительно существуют. Они дублируют живых людей. Мэнни ошибался.

– Да уж.

– Майлз, что происходит с… оригиналом, когда заготовка дублирует человека? Их что, становится двое?

– Очевидно, нет, – сказал я, – иначе мы бы увидели. Не знаю, что происходит потом.

– Так для чего нужно было всем твоим пациентам обращаться к тебе, уверять, будто все в порядке? Они же все лгали, Майлз.

Я только пожал плечами; я слишком устал, перенервничал и, наверное, разругался бы с Джеком, если бы попробовал ответить.

– Итак, – сказал он, тяжело вздыхая, – что бы там ни происходило, следует допустить, что это все ограничивается только Санта-Мирой и ближайшими окрестностями, потому что если это не так…

Он не договорил. После непродолжительного молчания Джек сказал:

– Значит, нужно обыскать каждый дом, каждое закрытое помещение во всем городе. И немедленно, Майлз, – тихо добавил он. – Каждого мужчину, каждую женщину и ребенка необходимо обследовать – не знаю, как и на что. Но следует выработать какой-то план, обдумать его и действовать как можно скорее. Хочешь сигарету?

Я взял сигарету из пачки, протянутой Джеком, и он дал мне зажигалку.

– Городская полиция и даже полиция штата не в состоянии это сделать, продолжал он. – У них нет власти; кроме того, представь себе, как ты им все это объяснишь. Майлз, это вопрос национальной безопасности. – Он обернулся ко мне. – Самая реальная угроза. Может, даже более того угроза, небывалая во всей истории человечества. – Кончик его сигареты засветился в темноте, потом он продолжил спокойно, вдумчиво, очень серьезно. – Значит, кто-то – армия, флот, ФБР – не знаю, кто или что, но кто-то должен занять наш город как можно скорее. И им придется вводить комендантский час, или осадное положение, или что-то еще, что угодно! И делать все, что может потребоваться. – Он понизил голос. – Вырвать это с корнем, раздавить, разбить, уничтожить.

Мы еще некоторое время стояли неподвижно. Я думал о том, что может лежать вокруг, под этими крышами, скрытое в потайных местах; размышление было не из приятных.

– Внизу есть кофе, – сказал я наконец, и мы направились к лестнице.

В кухне я разлил кофе, и Джек присел к столу. Я остался у плиты.

– Хорошо, Джек, – сказал я, – но как? Что мы должны делать? Позвонить Эйзенхауэру, что ли? Вот так запросто вызвать Белый дом, а когда президент подойдет к телефону, рассказать ему, что здесь, в Санта-Мире, которая на последних выборах голосовала за республиканцев, мы нашли несколько тел, вернее не тел, а что-то, чему мы не знаем названия, но что нас пугает, так что, пожалуйста, немедленно высылайте морскую пехоту?

Джек нетерпеливо пожал плечами:

– Я не знаю! Но мы должны что-то сделать, мы обязаны найти способ связаться с людьми, которые могут действовать! Перестань валять дурака и придумай что-нибудь.

Я кивнул:

– Ладно. Пойдем по инстанциям.

– Что?

Прищурившись, я впился взглядом в Джека, внезапно пораженный, потому что это и был ответ.

– Слушай, ты знаком в Вашингтоне с кем-нибудь, кто знает, что ты не сумасшедший и твой рассказ можно принять на веру? Кто сможет протолкнуть это дело до уровня, на котором кто-нибудь в состоянии что-то сделать?

Помедлив, Джек покачал головой.

– Нет. Я не знаю ни одного человека в Вашингтоне. А ты?

– Нет. – Я прислонился к плите. – Даже ни одного демократа. «Пишите своему конгрессмену!» – И тут я вспомнил. Я все-таки знаю одного парня.

Единственный мой знакомый в Вашингтоне, который занимает официальный пост.

Бен Эйхлер – он был в старших классах, когда я пошел в школу. Он сейчас в армии, служит в Пентагоне. Но он всего лишь подполковник, а больше я никого не знаю.

– Подходит, – сказал Джек, – армия способна с этим справиться, а он в ней служит. В самом Пентагоне, да еще и в немалом звании; он, по крайней мере, может обратиться к генералу и не пойдет за это под трибунал.

– Хорошо, – кивнул я. – Во всяком случае, это не повредит. Я позвоню ему. – Я поднес чашку ко рту и отхлебнул кофе.

Джек наблюдал за мной мрачно, с растущим нетерпением, пока наконец не вспыхнул:

– Сейчас же! Черт побери, Майлз, сейчас же! Чего ты ждешь? – потом добавил:

– Извини, Майлз, но мы должны действовать!

– О'кей. – Я оставил чашку на плите и направился в гостиную. Джек последовал за мной. В гостиной я снял трубку и позвонил на станцию.

– Пожалуйста, – начал я, когда телефонистка отозвалась; теперь я говорил медленно и четко, – я хочу позвонить в Вашингтон, округ Колумбия, личный разговор, к подполковнику Бенджамину Эйхлеру. Номера я не знаю, но он есть в справочнике.

Я обратился к Джеку:

– В моей спальне стоит параллельный аппарат. Иди тоже послушай.

В трубке слышались короткие высокие гудки, потом телефонистка сказала кому-то:

– Один-семнадцать вызывает Вашингтон, округ Колумбия.

После паузы другой девичий голос произнес целый ряд цифр и букв.

Некоторое время я прислушивался к еле слышным трескам, отдаленному жужжанию, случайной перекличке телефонисток в других городах, к обрывкам чьих-то далеких разговоров. Потом телефонистка в Вашингтоне запросила бюро информации, и ей дали номер подполковника Эйхлера. Наша телефонистка вежливо попросила меня записать его на будущее, и я пообещал это сделать.

Через полминуты в маленькой коробочке возле уха зазвучали сигналы вызова.

После третьего гудка трубку подняли, и я услышал четкий голос Бена:

– Алло?

– Бен? – я немного повысил голос, как это всегда делается при междугородном разговоре. – Это Майлз Беннелл, из Калифорнии.

– Привет, Майлз! – В голосе появились нотки радостного удивления. – Как ты там?

– Замечательно, Бен, просто роскошно. Я тебя не разбудил?

– Да чего там, Майлз, нет, черт побери. Здесь уже половина шестого. С чего бы это мне спать?

Я слегка усмехнулся.

– Извини, Бен, но тебе уже пора просыпаться. Мы, налогоплательщики, не для того даем вам такое жалованье, чтобы вы дрыхли целый день. Слушай, Бен, – я стал серьезным, – у тебя есть время? Примерно с полчаса, чтобы выслушать то, что я тебе расскажу? Это страшно важно, Бен, и я хочу разъяснить толком, сколько бы это ни заняло времени. Ты можешь меня внимательно выслушать?

– Конечно, подожди минутку. – Через некоторое время он добавил:

– Взял сигареты. Валяй, Майлз, я готов.

Я начал:

– Бен, ты меня знаешь, знаешь достаточно хорошо. Сразу говорю тебе, что я не выпил; тебе известно, что я не сумасшедший и не разыгрываю идиотских шуток с друзьями среди ночи, да и в другое время. Я должен рассказать тебе такое, во что трудно поверить, но это правда, и я хочу, чтобы ты это понял, пока будешь слушать. Ладно?

– Да, Майлз. – Тон был спокойный, ожидающий.

– Примерно неделю назад, – начал я, – в четверг… – и затем, вдумчиво и неторопливо, я попытался рассказать ему все, начиная с первого визита Бекки, и закончил рассказ событиями этой ночи.

Это не простое дело – рассказывать по телефону долгую, запутанную историю, не видя лица собеседника. К тому же связь была плохой. Поначалу мы с Беном слышали друг друга так, будто находились в соседних комнатах.

Но когда я стал рассказывать о том, что произошло, связь ухудшилась, и Бену приходилось чуть ли не каждый раз переспрашивать меня; я должен был чуть ли не орать, чтобы он меня понял. Когда ты вынужден повторять почти каждую фразу, невозможно толком ни разговаривать, ни думать. Я постучал рычажком и попросил телефонистку отрегулировать связь. На некоторое время слышимость улучшилась, но едва я начал говорить, как в трубке что-то пронзительно завизжало, и мне пришлось снова повысить голос. Дважды связь прерывалась совсем, и у меня в ухе раздавался непрерывный сигнал. Под конец я разозлился и накричал на телефонистку. Разговор был крайне неудачным, и когда я в конце концов закончил рассказ, я понятия не имел, понял ли что-то Бен где-то там, на другом конце континента.

Он отозвался, когда я закончил.

– Понятно, – задумчиво проговорил он, затем на минуту замолчал, размышляя. – Чего же ты от меня хочешь? – медленно добавил он.

– Не знаю, Бен. – Слышимость теперь была едва ли не чудесной. – Но ты понимаешь, что надо что-то делать. Бен, раскрути это дело. Сейчас же.

Сделай что-нибудь у себя в Вашингтоне, и пусть это дойдет до кого-то, кто может действовать.

Он деланно рассмеялся:

– Майлз, ты забыл, кто я такой? Я подполковник – в Пентагоне это все равно, что капрал в полку. Почему я, Майлз? Разве ты не знаешь тут кого-нибудь другого, кто действительно может…

– Нет, черт возьми! Я бы тогда к ним и обратился! Бен, это должен быть кто-то, кто знает меня, знает, что я не сумасшедший. Я, кроме тебя, никого не знаю; это должен быть ты, Бен, ты должен…

– Хорошо, хорошо, – успокаивая произнесен. – Я сделаю все, все, что смогу. Если только ты этого хочешь, я через час передам весь твой рассказ своему полковнику. Я пойду и разбужу его, он живет тут, в Джорджтауне. Я расскажу ему все, что услышал от тебя, как я это понял. От себя я доложу, что хорошо тебя знаю как нормального, разумного и лояльного гражданина и что я лично уверен, что ты говоришь правду, что я верю тебе. Но больше я ничего не смогу сделать, Майлз, даже если в полдень наступит конец света.

Бен замолчал на минуту, и мне были слышны электрические трески в проводах, протянувшихся между нами. Потом он тихо добавил:

– Но, Майлз, из этого ничего не выйдет. Как ты думаешь, что он будет делать, выслушав меня? Мягко говоря, у него не очень богатая фантазия. Он не из тех, кто любит высовываться – ты понимаешь, что я имею в виду. Он хочет получить еще одну звезду перед отставкой. Он очень чувствителен к своему послужному списку. С самого училища у него репутация человека серьезного, разумного, практичного. Звезд с неба не хватает, но уравновешен – такой уж у него характер; ты таких знаешь. – Бен вздохнул. Майлз, я не представляю себе, чтобы мой полковник пошел к генералу с таким докладом. Да он не доверит мне даже наливать ему чернила в чернильницу после этого рассказа.

– Понятно, – произнес я уныло.

– Майлз, я сделаю это, если ты хочешь! Но даже если невероятное произойдет, если полковник пойдет к бригадному генералу, а тот – дальше, к генерал-майору, который пойдет еще выше, к трем или четырем звездам, что они, черт возьми, будут делать? К тому времени это уже будет запутанный рассказ из четвертых или пятых уст, который принес какой-то дурак подполковник, о котором они никогда и не слышали. А тот, в свою очередь, услышал его по телефону от какого-то прибитого приятеля – штатского! откуда-то из Калифорнии. Ты видишь? Сам ты можешь представить, чтобы это дошло до уровня, на котором действительно можно было бы что-то сделать, а потом чтобы кто-то и впрямь это сделал? Господи, ты же знаешь, что такое армия!

Усталым и побежденным голосом я сказал:

– Да. – Потом я вздохнул и добавил:

– Да, я вижу, Бен. Ты прав.

– Я сделаю это, к чертям мой послужной список – это не так важно – если ты видишь хоть крохотный шанс! Потому что я верю тебе. Я не исключаю возможности, что тебя обманывают с какой-то целью, но скорее всего происходит что-то такое, чем надо бы заняться. Так что если ты считаешь, что я должен…

– Нет, – сказал я, на сей раз твердо и решительно. – Нет, забудь об этом. Я и сам должен был бы это понять, если бы немного подумал. Ты абсолютно прав – все будет напрасно. Нет смысла портить твой послужной список, если это не принесет никакой пользы.

Мы еще немного поговорили. Бен пытался что-то придумать и предложил обратиться в прессу. Однако я ответил, что газеты из всей этой истории сделают очередную сенсацию насчет летающих тарелок, остроумную и никчемную. Тогда он предложил ФБР. Я сказал, что подумаю, пообещал держать его а курсе, и мы распрощались.

Через минуту Джек поднялся по лестнице.

– Ну, что? – спросил он. Я только пожал плечами, говорить было нечего.

Тогда Джек добавил:

– Может, попробуем ФБР?

Мне было все равно, и я только кивнул на телефон:

– Вот, попробуй, если хочешь.

Джек взял телефонный справочник Сан-Франциско и через минуту набрал номер. Я наблюдал: КЛ2-2155. Джек держал трубку на некотором расстоянии от уха, чтобы я тоже мог слушать. Когда гудки прекратились, мужской голос произнес: «Ал…», и связь оборвалась, пошел непрерывный сигнал. Джек снова очень старательно набрал номер. Не успел он это сделать, как подключилась телефонистка:

– Простите, какой номер вы набираете?

Джек ответил, и она добавила:

– Подождите, пожалуйста.

В трубке зазвучал сигнал вызова – гудок, пауза, снова гудок – раз шесть подряд.

– Абонент не отвечает, – произнесла она наконец механическим служебным голосом.

Джек некоторое время молча смотрел на телефон, потом поднес трубку ко рту.

– О'кей, – мягко сказал он. – Извините. – Он взглянул на меня и тихо добавил:

– Они не позволят нам связаться ни с кем, Майлз. Там кто-то был, мы слышали его ответ, но они больше не дадут нам туда позвонить. Майлз, они уже на телефонной станции и Бог знает где еще.

Я кивнул.

– Похоже на то, – произнес я. И вдруг половодье ужаса охватило нас обоих.

 

Глава 11

Нам казалось, что мы ведем себя обдуманно; на самом деле мы действовали под влиянием дикого, неудержимого, могущественного инстинкта. Мы разбудили девушек; жмурясь от яркого света, они обеспокоенно расспрашивали нас, но, не получая ответа и заметив выражение наших лиц, сами заразились той же паникой. Мы бестолково заметались по дому, хватая одежду; Джек сунул за пояс громадный нож для разделки мяса, я собрал все деньги до последнего цента, а полуодетую Теодору мы нашли на кухне, где она запихивала консервы в картонную коробку от сигарет; не знаю, понимала ли она, что делает.

Мы беспрерывно наталкивались друг на друга в коридорах, на лестницах и выбегая из комнат; наверное, это напоминало старинную немую кинокомедию, вот только здесь ничего смешного не было. Мы в ужасе бежали из этого дома, из этого города, внезапно утратив способность к сопротивлению, не зная, что делать, как бороться и главное – против чего. Что-то невыразимо страшное, но вполне реальное угрожало нам в такой степени, что мы не были способны ни понять опасность, ни противиться ей – только бежать.

Мы забились в машину Джека – Теодора в туфлях на босу ногу. Его «форд» стоял на темной, молчаливой улице чуть в стороне от фонаря, вне колышущегося круга света. Мы побросали свои бесформенные кучи одежды на заднее сиденье. Взревел двигатель, Джек рванул с места, завизжали шины, и мы стремглав понеслись вперед, ни о чем не думая, спасаясь бегством. Мы немного пришли в себя только на федеральном шоссе № 101, за одиннадцать миль от Санта-Миры.

Лишь тогда, на почти пустой автостраде, я ощутил, что ко мне возвращается способность трезво мыслить. Удачное, быстрое бегство, возрастающее расстояние – это само по себе действует успокаивающе, словно противоядие от страха, и я с улыбкой повернулся к Бекки, которая сидела рядом со мной на заднем сиденье. Тут я увидел, что она спит; лицо ее в свете фар встречной машины выглядело бледным и измученным, и страх снова охватил меня сильнее, чем когда-либо, словно взрывом заполнив мой мозг.

Я потряс Джека за плечо, заорал, чтобы он остановился, и мы съехали с темного шоссе на грязь и гравий узкой обочины. Заскрежетали тормоза. Джек, перегнувшись через Теодору, ударил кулаком по отделению для перчаток, крышка откинулась, он что-то нащупал внутри, потом выскочил из машины с перекошенным лицом. Нагнувшись, я вытащил ключи зажигания из приборной доски и побежал за Джеком к багажнику. Джек мчался дальше вдоль грязной обочины, и я уже раскрыл было рот, чтобы закричать, но он остановился и опустился на колено, и тогда я сообразил, что он будет делать.

Когда-то, когда Джек менял колесо, его машине помяли крыло, и теперь он, останавливаясь на обочине дороги, прежде всего выставляет светильник.

Вот и сейчас лампа зашипела у него в руках, потом загорелась дымным розовым пламенем, и Джек с размаху вонзил ее в землю. Я сунул один из ключей в замок багажника и принялся отчаянно его крутить.

Джек мигом выхватил у меня ключи, нашел нужный, вставил его, повернул и откинул крышку багажника. Тут-то они и были, освещенные мигающим красноватым пламенем: две громадные коробочки, которые кое-где уже потрескались. Я схватил их обеими руками и швырнул на землю. Они были невесомы, как детские шарики, шероховатые и сухие на ощупь. От одного ощущения их у себя в руках я совсем потерял власть над собой и принялся топтать их, дробить и давить ногами, не слыша даже своего хриплого, бессознательного вопля: «Ах-ха! Ах-ха!» – крика ужаса, животного отвращения и злости. Ветер раздувал пламя, пока оно не начало разлетаться во все стороны, и на дороге, прямо перед собой я увидел огромную тень свою собственную, которая корчилась и извивалась в диком, безумном танце, увидел всю эту кошмарную сцену, которую заливал кровавый свет мерцающего огонька; видимо, я тогда чуть не сошел с ума.

Джек изо всей силы дернул меня за руку, оттащил в сторону, и мы вернулись к багажнику. Джек вынул запасную канистру бензина. Он открутил пробку и прямо на обочине облил эти две огромные невесомые кучи; они сразу же превратились в какую-то плесенеобразную мешанину. Потом я выдернул светильник из почвы и, швырнув его в эту желеподобную массу, побежал к дверям машины.

Когда «форд», подскакивая, выскочил на трассу, я оглянулся: пламя вдруг подскочило метра на два вверх, оранжево-розовый свет озарил все вокруг, и видно было, как извивался и отплывал в сторону густой жирный дым. Когда Джек переключил на третью скорость, я заметил, как пламя быстро опало и превратилось в несколько маленьких, красно-голубых мерцающих язычков, а дым снова сделался кроваво-красным. Вдруг язычки исчезли – то ли стали невидимы, то ли погасли, не знаю.

Теперь я уже ничего не говорил и не думал, как и все мы; нас покинули всякие мысли, ощущения или эмоции. Я просто сидел, держа Бекки за руку и наблюдая, как дорога делает повороты, спускается с пригорков и поднимается на них, а Бекки молча и неподвижно сидела рядом.

Прошел час, а может, и больше. Впереди засветился холодный, негостеприимный неоновый знак: «Есть свободные места», и мы остановились у мотеля «Ранчо-Как-его-там». Джек вышел и, когда я открывал дверцу, Бекки нагнулась и прошептала:

– Не заказывай мне отдельную комнату, Майлз; я слишком напугана. Я не могу сейчас оставаться одна, не могу. Майлз, умоляю, мне так страшно.

Я кивнул – ничего другого не оставалось делать – и вылез из машины. Мы разбудили хозяйку, вечно усталую и раздраженную женщину среднего возраста в халате и тапочках, которая давно уже перестала удивляться, отчего это люди будят ее посреди ночи. Не обменявшись с нами и пятью словами, она предоставила нам два двухкомнатных номера, получила деньги, выдала ключи и дала заполнить регистрационные карточки. Не размышляя, я написал первое пришедшее в голову имя и устыдился; потом заметил, что Джек делает то же самое, и понял, почему. Это было, конечно, по-детски, но нам именно тогда казалось чрезвычайно важным сделаться неизвестными, забиться в какую-нибудь щель так, чтобы никто на свете не знал, где мы.

В наваленной как попало куче одежды на заднем сиденье Джек нашел свою пижаму, мне это не удалось, и я позаимствовал пижаму у него; женщины извлекли ночные рубашки. Я отпер дверь нашего номера и пропустил Бекки перед собой. Я просил две кровати, нотам стояла одна двухспальная, и когда я со стыдливым возгласом повернулся к двери, Бекки остановила меня, схватив за руку:

– Пусть будет так, Майлз, пожалуйста! Я слишком боюсь, я никогда еще с детства так не пугалась. О, Майлз, ты мне нужен, не оставляй меня!

Мы заснули меньше чем через пять минут. Я лежал рядом с Бекки, обняв ее одной рукой, а она вцепилась в мою руку, крепко прижимая ее к себе, как маленький ребенок. И мы спали, просто спали всю ночь. Мы были измождены до предела, я сам не спал с трех часов предыдущей ночи. Вообще-то для всего есть место и время, но если место и было подходящим, то время – никак. Мы спали.

Если мне что-то и снилось, в памяти не осталось никаких следов; я напрочь отключился от всего вокруг, и это был лучший из всех возможных вариантов. Я, наверное, спал бы и до полудня, но примерно в половине девятого или чуть позже я пошевелился, толкнул кого-то и услышал вздох. Я широко раскрыл глаза, сонная Бекки пошевелилась, поудобнее устраиваясь около меня.

Это было уж слишком. Вся такая теплая, раскрасневшаяся во сне, она лежала рядом, я ощущал ее нежное дыхание на своей щеке и просто не мог ее не обнять. Это было долгое чудесное мгновение – завлекательное тепло ее тела охватило меня, и я уже не думал, а только чувствовал. Вдруг я сообразил, что могло произойти, понял и то, что через две-три секунды утрачу власть над собой. Такое со мной уже было, а потом я к собственному удивлению обнаружил, что уже женат. Но прошло совсем немного времени, и я очутился перед судьей по разводам. Мне показалось, что я превращаюсь в какую-то марионетку, не способную управлять своими поступками. Как это ни было тяжело, я отвернулся, выскользнул из-под одеяла и стал на пол.

Потом я взглянул на Бекки. С закрытыми глазами, украшенными длинными ресницами, она была похожа на спящую фею. Я знал, что мне достаточно сделать лишь шаг, чтобы снова очутиться рядом с ней, и отвернулся, пока еще хватало сил. Потом схватил свою одежду и отправился в ванную.

Через четверть часа я прошел на цыпочках мимо кровати к двери. Но, когда я взглянул на Бекки, глаза у нее были открыты.

– В чем дело? – с ироничной улыбкой спросила она. – Благородство?

Я покачал головой:

– Старость, – и вышел.

Джек расхаживал с сигаретой по двору мотеля; я подошел к нему, мы поздоровались и стали всматриваться в утреннее небо. Когда наши взгляды встретились, я спросил:

– Ну? Теперь куда?

Джек посмотрел на меня усталым взглядом; он слегка пожал плечами.

– Домой, – сказал он.

Я ошарашенно взглянул на него.

– Именно так, – раздраженно подтвердил он. – А куда, по-твоему, мы ехали?

Возмущенный, я уже готов был спорить, ссориться с ним, но не стал.

Слова, которые вертелись на языке, остались невысказанными. Джек с улыбкой кивнул, будто я сказал что-то такое, с чем он согласен.

– Конечно, – проговорил он, – ты это понимаешь не хуже меня. – Он устало вздохнул. – Ты что, рассчитывал сменить имя, отрастить бороду и отправиться куда-то начинать жизнь заново?

Я криво усмехнулся в ответ. Теперь, после слов Джека, что угодно, кроме возвращения в Санта-Миру, выглядело нереальным, невозможным. Стояло яркое солнечное утро, я неплохо выспался, и мой мозг освободился от страха. То есть страх остался, глубокий и крепкий, ноя был способен рассуждать, не подчиняясь ему. Бегство произошло, для нас это было к лучшему, по крайней мере, для меня. Но мы принадлежали Санта-Мире, а не какому-то неизвестному, выдуманному новому месту. И теперь наступило время возвращаться домой, в город, которому принадлежали мы и который принадлежал нам. В самом деле, не оставалось ничего, кроме как возвращаться и бороться против чего угодно, что происходит там, бороться, сколько сможем и как сможем. Джек это понимал, понимал это и я.

Через минуту вышла Теодора и направилась к нам. Когда она приблизилась, напряженно всматриваясь в Джека, лицо у нее помрачнело; остановившись возле мужа, она вопросительно взглянула на него. Джек кивнул.

– Да, – сурово ответил он. – Дорогая, мы с Майлзом считаем… – он замолчал, потому что Теодора медленно кивнула.

– Хорошо, – устало произнесла она. – Раз вы возвращаетесь, значит, так нужно, неважно почему. А куда ты, туда и я.

Повернувшись ко мне, она выдавила улыбку:

– Доброе утро, Майлз.

Появилась Бекки, прижимая к себе, свернутые узлом, свою ночную сорочку и мою пижаму, и по ее напряженному и серьезному лицу я понял, что она собирается что-то сказать.

– Майлз, – остановилась она перед нами, – мне нужно вернуться. Это все происходит на самом деле, и мой папа…

Я прервал ее.

– Мы все возвращаемся, – мягко выговорил я, беря ее под руку и ведя к машине. Джек с Теодорой шли рядом. – Только, ради Бога, давайте сперва позавтракаем.

В двадцать минут двенадцатого этим же утром Джек сбросил скорость и выругался, когда мы свернули с шоссе на дорогу, которая вела в Санта-Миру.

Нам позарез нужно было быстрее добраться туда, чтобы бороться, действовать, но дорога представляла собой беспорядочное скопление грязных колей, изобиловавших ухабами – маленькими, с острыми краями, или такими огромными, что на них можно было сломать ось, если не преодолевать их ползком.

– Единственная дорога в Санта-Миру, – раздраженно сказал Джек, – а они довели ее до непригодности. – Он налег на руль, чтобы выбраться из глубокой колеи и не попасть в небольшую канаву впереди. – Типичный идиотизм городского совета, – взорвался он. – Они запустили эту дорогу, потому что через город должны были провести новое шоссе, а потом передумали и отказались от него. Майлз, ты читал об этом? – Я покачал головой, и Джек продолжал:

– Ну да, в городской «Трибюн». Совет теперь против шоссе: оно якобы нарушит атмосферу спокойной жизни в городе. Теперь геодезисты ушли и, похоже, шоссе перепланируют. Вот они и оставили нас с единственной практически непроходимой дорогой, а скоро начнутся зимние дожди, так что ее и чинить не станут.

Задний бампер зачерпнул грязь, когда передние колеса попали в выбоину;

Джек выругался и ворчал дальше – до половины двенадцатого, когда мы проехали черно-белый знак: «Город Санта-Мира. Население 3890 человек».

 

Глава 12

Не знаю, многие ли в наше время продолжают жить в городах, где они родились. Но сам я принадлежу к таким людям, и невыразимо горько видеть, как твой город умирает; это намного больнее, чем смерть друга, потому что остаются другие друзья. Мы много сделали и многое произошло за последующие час сорок минут, и каждую минуту во мне нарастало чувство утраты и боли от того, что мы видели. Я понимал, что нечто самое дорогое для меня безвозвратно ушло. Сейчас, идя по окраинной улице, я впервые по-настоящему ощутил какое-то ужасное изменение в Санта-Мире и вспомнил, что мне когда-то рассказывал приятель о войне в Италии. Случалось, что они входили в город, где не должно было Рыть немцев, а жители вроде были настроены дружелюбно. Тем не менее они входили с винтовками наперевес, посматривая во все стороны и вверх, ступая осторожно. И в каждом окне, в каждой двери, в каждом лице им чудилась опасность. Именно теперь, в своем родном городе – на этой улице я когда-то разносил газеты – я понимал, как чувствовал себя тот приятель, вступая в итальянские города; я боялся того, что мог увидеть или найти тут.

Джек сказал:

– Я хочу ненадолго заехать к себе, Майлз, нам с Тедди нужна кое-какая одежда.

Я не захотел ехать с ними; ужас охватывал от мыслей и чувств, переполнявших меня, и я знал, что должен увидеть город, рассмотреть его вблизи, надеясь, что смогу доказать себе, что город все еще такой, как всегда. Мне не нужно было идти на работу, поэтому я ответил:

– Тогда высади нас, Джек, мы пойдем пешком. Я хочу прогуляться, если Бекки не возражает. Встретимся у меня.

Джек высадил нас на Этта-стрит, в десяти минутах ходьбы от моего дома.

Это тихая улица, как почти все другие в Санта-Мире, и когда затих гул мотора, мы с Бекки направились в сторону центра; мы нигде не увидели ни души, не услышали ни звука, кроме стука своих каблуков.

– Майлз, что с тобой? – раздраженно спросила Бекки, и я взглянул на нее. Она слегка улыбнулась, но в ее голосе еще оставалась какая-то нервозность. – Ты что, не понимаешь, что я почти влюблена в тебя, неужели ты не видишь? – Она не ждала ответа, а просто посмотрела на меня с недоумением и добавила:

– Да и ты в меня, и незачем сдерживать себя. – Она взяла меня за руку. – Майлз, в чем дело?

– Слушай, – сказал я, – я не хотел тебе этого говорить, но на нас лежит проклятие: мы, Беннеллы, обречены оставаться холостяками. Я первый за несколько поколений, который попробовал жениться, и тебе известно, что произошло. Если я попытаюсь еще раз, то превращусь в старую клячу, как и та женщина, которая примет участие в этом деле. На себя мне плевать, но мне не хотелось бы, чтобы ты стала старой клячей.

Она немного помолчала, потом поинтересовалась:

– За кого ты опасаешься – за себя или за меня?

– За нас обоих. Я не хочу, чтобы наши фамилии фигурировали на доске объявлений о разводах в городском суде.

Бекки усмехнулась:

– А ты думаешь, что с нами это случится?

– За мной уже есть такой хвост. Это может стать привычкой. Как тут угадаешь?

– Действительно, как? Твоя логика безупречна. Майлз, я лучше пойду домой.

– Лучше я свяжу тебя по руками и ногам, – отрезал я. – Никуда ты не пойдешь. Но с этой минуты мы даже руки друг другу не пожмем, – я вызверился на нее, – как бы ни было замечательно спать с тобой… рядом.

– Иди ты ко всем чертям, – засмеялась Бекки.

Мы прошли под такие разговоры еще несколько кварталов, и я присматривался ко всему вокруг. Я ездил по улицам Санта-Миры каждый день; в этом квартале я был всего неделю назад. И все, что я видел сейчас, было и тогда – ведь не замечаешь давно знакомое, пока оно не бросается в глаза.

То есть не присматриваешься, не обращаешь внимания, если нет повода. Но сейчас повод был, и я смотрел по сторонам и впервые по-настоящему видел и улицу, и дома на ней, пытаясь вобрать в себя все впечатления.

Я не смог бы точно определить, что именно и почему казалось мне не таким, как раньше; но это было действительно так, хотя словами этого не выразить. Если бы я был художником, то, рисуя, как для меня сейчас выглядела Этта-стрит, искривил бы окна в домах, мимо которых мы проходили.

Я изобразил бы их с приспущенными жалюзи, нижние края которых загибались бы книзу, так что окна напоминали бы глаза под прижмуренными веками, глаза, которые спокойно и враждебно следили, как мы идем по пустой улице.

Я бы показал, как столбы, на которые опираются крылечки и веранды, заключают дома в объятия, защищая их от нашего любопытства.

А сами дома я изобразил бы вынашивающими тайные помыслы, отчужденными и далекими, полными злобы и враждебности к двум фигурам, идущим по улице мимо них. Даже деревья и газоны, улицу и небо над головой изобразил бы темными, хотя на самом деле ярко сияло солнце, и придал бы картине мрачный, угрюмый, пугающий колорит. И обязательно немного сместил бы цветовую гамму.

Не знаю, отразило ли бы это то, что я ощущал, но что-то было не так, и я это знал. И чувствовал, что Бекки тоже знает.

– Майлз, – осторожно и тихо спросила она, – мне так кажется или действительно эта улица какая-то… мертвая?

Я кивнул.

– Ну да. Мы прошли семь кварталов и нигде не видели, чтобы хотя бы в одном доме хоть одно окно красили; никто не чинит крышу или веранду, даже стекла нигде не вставляют; никто не сажает ни деревца, ни куста или травинки и даже не ухаживают за ними. Ничего не происходит, Бекки, никто ничего не делает. Итак уже несколько дней, а может, и недель.

Это было правдой; мы прошли еще три квартала до Мейн-стрит и нигде не видели никаких признаков деятельности. Казалось, будто мы находимся среди законченных декораций, где вбит последний гвоздь и положен завершающий мазок краски. Невозможно пройти десять кварталов по обыкновенной улице, где живут живые люди, и не увидеть, чтобы где-то строили гараж или цементировали дорожку, перекапывали огород или обустраивали витрину словом, не увидеть хоть малюсеньких признаков той бесконечной тяги изменять и улучшать, которая присуща роду человеческому.

Мы вышли на Мейн-стрит; там были люди и стояли машины у счетчиков, но все равно улица казалась удивительно пустой и вымершей. Можно было пройти с полквартала и не услышать стука дверей машины или человеческого голоса; так бывает поздно ночью, когда город спит.

Многое из того, что мы сейчас видели, попадалось мне на глаза и раньше, когда я ездил по Мейн-стрит на вызовы; но я не обращал внимания, не присматривался толком к улице, которая всю жизнь лежала перед моими глазами. А теперь я делал это. Вдруг я припомнил пустой магазин под окнами моего кабинета. Потому что теперь в первых же нескольких кварталах – наши шаги гулко отдавались на тротуаре – мы заметили еще три закрытых магазина.

Сквозь плохо забеленные окна видна была грязь и запустение внутри, и было похоже, что магазины стоят пустыми уже давно. Мы прошли под неоновой вывеской бара «Досуг», в которой не хватало нескольких букв. Окна были засижены мухами, бумажные декорации и рекламы напитков совершенно выцвели на солнце: к этим окнам не прикасались уже давно. Мы заглянули в распахнутую дверь, единственный посетитель неподвижно сидел у стойки, ни радио, ни телевизор не были включены – внутри царила тишина.

Кафе «Макси» было закрыто, очевидно, насовсем, потому что стулья возле стойки были отвинчены и лежали на полу. На кинотеатре «Секвойя» над закрытой кассой висело объявление: «Открыто только в субботу и воскресенье вечером». В витрине обувного магазина еще сохранилась рождественская реклама с кучкой детских ботиночек вокруг; отполированная кожа покрылась густым слоем пыли.

Идя по улице, я снова заметил, как много мусора кругом; урны были переполнены, обрывки газет и кучи мусора лежали под дверями магазинов, под фонарями и почтовыми ящиками. На незастроенном участке буйно разрослись сорняки, хотя было постановление муниципалитета выпалывать их. Бекки пробормотала: «И тележки с хлопьями нет». Действительно, много лет тележка на красных колесах стояла на тротуаре рядом с этим участком, а теперь там были только сорняки.

Мы дошли до ресторана Элмана; еще в прошлый раз, когда я был там, я удивился, почему так мало посетителей. Когда теперь мы остановились и заглянули в окно, там было всего два человека, хотя в этот час ресторану полагалось быть переполненным. В окне, как всегда, висело меню. Я присмотрелся: в меню было всего три мясных блюда, хотя раньше значилось семь или восемь.

– Майлз, когда это все произошло? – Бекки обвела рукой полупустую улицу.

– Понемногу, – я пожал плечами. – Только сейчас мы начинаем понимать это – город умирает.

Мы отвернулись от витрины ресторана; проехал грузовик водопроводчика Эда Берли, и мы поздоровались с ним. Потом снова наступила неприятная тишина, которую нарушал только топот наших туфель по асфальту.

На углу, у аптеки Лавлока, Бекки деланно небрежным тоном сказала:

– Давай выпьем кока-колы или кофе.

Я кивнул, и мы зашли. Я понимал, что она хотела не пить, а лишь избавиться от этой улицы хоть на минутку, то же ощущал и я.

У стойки сидел посетитель, что меня удивило. Потом я удивился, что же я нашел в этом удивительного, но после прогулки по Мейн-стрит я был почти уверен, что найду любое место пустым. Человек у стойки обернулся, чтобы посмотреть на нас, и я узнал его. Это был коммивояжер из Сан-Франциско; когда-то я вправил ему вывих. Мы сидели рядом с ним, и я поинтересовался:

«Как дела?» Старый мистер Лавлок вопросительно взглянул на меня из-за стойки, и я показал два пальца: «Две кока-колы».

– Паршиво, – ответил мой собеседник. На его лице еще оставались следы улыбки от приветствия, но мне показалось, что в глазах его мелькнула тень враждебности. – По крайней мере в Санта-Мире, – добавил он.

Потом он несколько минут присматривался ко мне, будто размышляя, стоит ли продолжать разговор. За стойкой зарычал сифон, наполняя наши стаканы кока-колой. Мой сосед наклонился и тихо спросил:

– Что тут, черт побери, происходит?

Подошел мистер Лавлок со стаканами, медленно и заботливо поставил их и немного постоял, доброжелательно подмигивая. Я подождал, пока он прошаркает в глубь магазина, а затем в свою очередь спросил:

– Что вы имеете в виду? – и отпил кока-колы. Вкус у нее был мерзкий: напиток был слишком теплый и не перемешанный, ни ложки, ни соломинки не было, и я отставил стакан.

– Нигде никаких заказов. – Коммивояжер пожал плечами. – Не то чтобы совсем не заказывают, но только основное, самое необходимое. Ничего лишнего. – Тут он вспомнил, что нежелательно ругать город перед коренными жителями, и изобразил веселую улыбку. – Вы что, ребята, объявили забастовку покупателей, что ли?

Потом деланная веселость исчезла.

– Никто ничего не покупает, – угнетенно пробормотал он.

– Ну, я думаю, что сейчас у нас дела идут не очень хорошо, вот и все.

– Возможно. – Он поднял свою чашку и размешал кофе на дне, мрачно уставившись на него. – Я только знаю, что вряд ли стоит сейчас приезжать в этот город. Сюда теперь и не доберешься, только дорога туда и назад занимает полтора часа. А те заказы, что поступают, можно принимать и по телефону. Не я один, – извиняющимся тоном добавил он, – все ребята так говорят, все коммивояжеры. Большинство из них уже и не приезжает; в этом городе и на бензин не заработаешь. У вас тут даже кока-колы негде купить или, – он показал на свою чашку, – кофе выпить. В последнее время этот город дважды оставался совсем без кофе, а сегодня он хотя и есть, но ужасный, отвратительный. – Он одним глотком допил кофе, скривился и сполз со стула с выражением уже ничем не прикрытой враждебности, не заботясь больше об улыбке. – Что такое, – сердито спросил он, – разве ваш город живьем умирает? – Он вынул монету, нагнулся, чтобы положить ее на стойку, и прошептал мне на ухо со сдержанной горечью:

– Они себя ведут так, будто им совсем не нужны коммивояжеры. – С минуту он смотрел на меня, потом профессионально улыбнулся. – Бывайте, док, – проговорил он, вежливо кивнул Бекки и пошел к двери.

– Майлз, – обратилась ко мне Бекки. – Послушай, Майлз, – она говорила шепотом, но голос у нее был напряженный, – разве возможно, чтобы целый город отгородился от всего мира? Постепенно отучая людей приезжать сюда, пока город не перестанут замечать? А то и совсем забудут?

Я обдумал это и покачал головой.

– Нет.

– Но дорога, Майлз! Единственная дорога в город, почти непроходимая это же бессмыслица! И этот коммивояжер, и весь вид города…

– Невозможно, Бекки; для этого нужно, чтобы весь город вел себя как один человек. Нужно полное единение всех жителей в мыслях и поступках.

Включая нас с тобой.

– Что ж, – спокойно ответила она, – они пытались включить нас.

Я ошеломленно посмотрел на нее: это была правда.

– Пошли, – сказал я, положил монету на стойку и поднялся. – Пойдем отсюда, мы уже видели то, что нужно было.

На следующем углу мы миновали мой кабинет, и я взглянул вверх на свое имя, написанное золотыми буквами на окне моего этажа; казалось, я там был Бог знает когда. Потом мы свернули с Мейн-стрит на нашу улицу, и Бекки сказала:

– Мне нужно зайти домой поговорить с папой. Это мне совсем не нравится, Майлз, тяжело видеть его таким, как сейчас.

Мне нечего было ответить, и я только кивнул. За один квартал от Мейн-стрит, немного впереди, находилась старая двухэтажная публичная библиотека, и я вспомнил, что сегодня суббота, значит, библиотека закрывается в половине первого.

– Зайдем сюда на минутку, – сказал я.

Мисс Вайандотт сидела за кафедрой, когда мы по широким ступеням поднялись в зал, и я дружелюбно улыбнулся ей, как всегда. Она работала в библиотеке, еще когда я школьником прибегал туда за комиксами, и представляла собой полную противоположность устоявшемуся образу библиотекаря. Это была маленькая живая женщина с седыми волосами и умными глазками, и у нее можно было разговаривать в читальном зале, не громко, конечно. Можно было и курить – она заботливо расставляла пепельницы, и там были удобные плетеные стулья с подушечками у низеньких столиков, заваленных журналами. Она сделала библиотеку уютным местечком, где приятно было провести часок-другой, где встречались друзья, чтобы тихонько обсудить книги, не стесняясь при этом покурить. Она замечательно относилась к детям, проявляя к ним доброжелательное терпение, и мальчишкой я всегда помнил, что я тут желанный гость, а не докучливый посетитель.

Мисс Вайандотт всегда нравилась мне, и сейчас, когда мы остановились рядом с ней и поздоровались, она улыбнулась гостеприимно и тепло; благодаря этой улыбке я всегда чувствовал себя здесь как дома.

– Привет, Майлз, – сказала она. – Очень рада, что ты снова начал читать, – тут я хмыкнул. – Рада видеть тебя, Бекки. Передай привет папе.

Я спросил:

– Можно посмотреть подшивку «Трибюн», мисс Вайандотт? За последнюю весну: первая половина мая, скажем, с первого по пятнадцатое.

– Конечно, – ответила она, а когда я хотел сам взять подшивку, она сказала:

– Нет, сиди отдыхай, я принесу.

Мы сели за столик, закурили, потом Бекки начала листать какой-то женский журнал, а я – солидный «Кольерс». Прошло немало времени, пока мисс Вайандотт появилась в дверях книгохранилища; я уже погасил сигарету и заметил, что на часах двадцать минут первого. Она с улыбкой держала огромный фолиант в полотняной обложке с тиснением: «Санта-Мира трибюн».

Апрель, май, июнь 1953 года». Мисс Вайандотт положила его нам на стол, и мы поблагодарили ее. Вырезка Джека была датирована 9 мая, поэтому я отыскал номер газеты за предыдущий день.

Мы вдвоем просмотрели первую страницу, старательно изучая каждую заметку; там ничего не было ни об огромных семенных коробочках, ни о профессоре Л.Бернарде Бадлонге, и я перевернул страницу. В левом верхнем углу второй полосы мы увидели прямоугольную дыру сантиметров пятнадцать длиной и в две колонки шириной; репортаж был старательно вырезан бритвой.

Мы с Бекки переглянулись, а затем просмотрели остатки этой полосы и всю газету. Во всем номере «Трибюн» за 8 мая мы не нашли никакого упоминания о том, что нас интересовало.

Мы взяли номер от 7 мая и начали с первой полосы. Там не было ничего о Бадлонге или о коробочках. Внизу первой полосы «Трибюн» за 6 мая была дыра сантиметров в двадцать длиной и в три колонки шириной. В номере от 5 мая внизу тоже была дыра такой же длины, только на две колонки.

Это была не догадка, а внезапная интуитивная уверенность – я знал, и все – и я резко повернулся на стуле, чтобы посмотреть на мисс Вайандотт.

Она неподвижно стояла за кафедрой, уставившись на нас, и, когда я перехватил ее взгляд, лицо ее было окаменелым, лишенным всякого выражения, а глаза – блестящими, до боли внимательными и какими-то нечеловечески холодными, словно у акулы. Это продолжалось какую-то секунду – она сразу же улыбнулась приятно и вопросительно.

– Чем-нибудь помочь? – вымолвила она со спокойной, доброжелательной заинтересованностью, которую я знал за ней все эти годы.

– Да, – сказал я. – Пожалуйста, подойдите сюда, мисс Вайандотт.

Ласково улыбаясь, она вышла из-за кафедры и направилась через зал к нам. Больше никого в библиотеке не было; большие часы над кафедрой показывали двадцать шесть минут первого, и единственная ее помощница ушла несколько минут назад.

Мисс Вайандотт остановилась около нас, посматривая на меня с ласковой доброжелательностью. Я указал на дыру в газете.

– Перед тем, как принести нам эту подшивку, – неторопливо произнес я, вы вырезали все заметки о семенных коробочках, которые были найдены здесь прошлой весной. Не так ли?

Она нахмурилась, возмущенная этим обвинением, и наклонилась, удивленно присматриваясь к изувеченной газете.

Тогда я встал и посмотрел ей прямо в глаза. Я сказал:

– Не беспокойтесь, мисс Вайандотт или кто вы там есть. Не нужно разыгрывать перед нами спектакль. – Я наклонился ближе, заглянул ей прямо в глаза и прошептал:

– Я знаю, что вы такое.

Какой-то миг она стояла растерянная, беспомощно переводя взгляд с меня на Бекки, потом, наконец, перестала притворяться. Седая мисс Вайандотт, которая двадцать лет назад дала мне первую в моей жизни достойную книгу «Приключения Гекльберри Финна», теперь смотрела на меня с невыразимо холодной и безжалостной отчужденностью. Лицо ее сделалось каменным и пустым. В ее взгляде не оставалось ничего общего со мной; рыба в море была бы мне роднее того существа, которое смотрело на меня. «Я знаю вас», сказал я, и она ответила неимоверно далеким и равнодушным голосом:

– Правда?

Потом она отвернулась и оставила нас.

Я кивнул Бекки, и мы вышли из библиотеки. На улице мы некоторое время молчали, потом Бекки покачала головой.

– Даже она, – пробормотала Бекки, – даже мисс Вайандотт. – У нее в глазах заблестели слезы. – О Майлз, – прошептала она и посмотрела кругом: на дома, мирные газоны, улицу, – сколько же еще?

Я не знал, что ответить, и только покачал головой. Мы направились к дому Бекки.

 

Глава 13

Перед домом Бекки стоял какой-то автомобиль. Мы его узнали, когда подошли ближе: это был «плимут» 1947 года. Краска на нем выцвела от солнца.

– Вильма, тетя Алида и дядя Айра, – пробормотала Бекки, посматривая на меня. Потом добавила:

– Майлз! – Мы были уже около ворот, и она остановилась на тротуаре. – Я не пойду туда!

Я призадумался.

– Мы не зайдем в дом, – сказал я, наконец, – но увидеть-то их нам надо, Бекки.

Она хотела возразить, но я объяснил:

– Мы должны знать, что происходит, Бекки! Нам надо узнать! Иначе вообще не стоило возвращаться в город.

Я взял ее за руку и потянул за собой вдоль газона.

– Где они могут быть? – Когда она не ответила, я почти грубо потряс ее за плечо. – Бекки, где они могут быть? В гостиной?

Она молча кивнула: мы тихонько обошли дом и добрались до старой широкой веранды под самыми окнами гостиной. Окна были открыты, и из-за белых занавесок доносились голоса. Я остановился, снял туфли и кивнул Бекки.

Держась за мое плечо, она тоже разулась, и мы вдвоем неслышно пробрались на веранду, где и бели прямо на пол под открытым окном. Нас никто не мог видеть: мы были полностью отгорожены от улицы большими старыми деревьями и высокими кустами.

– …Еще немного кофе? – послышался голос отца Бекки.

– Нет, – ответила Вильма, и было слышно, как зазвенела чашка, которую она поставила на стол вместе с блюдцем. – Мне нужно к часу вернуться в магазин. А вы с дядей Айрой можете оставаться, тетя Алида.

– Нет, – произнесла тетя Алида, – нам тоже пора идти. Жаль, что мы не увидели Бекки.

Я медленно поднял голову, чтобы заглянуть в комнату над самым подоконником, чуть сбоку. Все четверо были там: седой отец Бекки с сигаретой в зубах, полная краснощекая Вильма, старый крепенький дядя Айра и маленькая женщина с приятным лицом – тетя Алида. Все они выглядели точь-в-точь как всегда. Я повернулся к Бекки, размышляя, не допустили ли мы ужасной ошибки и не являются ли все эти люди на самом деле теми, кого мы давно знаем.

– Мне тоже жаль, – откликнулся отец Бекки. – Я думал, что она должна быть дома. Она вернулась в город, как вы знаете.

– Да, это нам известно, – подтвердил дядя Айра. – И Майлз вернулся.

Меня удивило, откуда они знают о нашем возвращении, да и вообще о том, что мы уезжали из города. И тут случилось такое, от чего у меня волосы на голове встали дыбом.

Я вспомнил об одном случае… Когда я еще учился в колледже, в городе был чистильщик обуви, негр лет под сорок. Он работал возле одной из старых гостиниц, и его знал весь город. Жители любили Билли за его колоритность.

Для каждого постоянного клиента у него было свое персональное обращение!

«Доброе утро, профессор!» – приветствовал он худощавого бизнесмена в очках, который ежедневно чистил у него ботинки. «Здравствуйте, капитан!» обращался он к кому-то. «Приветствую, полковник!», «Добрый вечер, доктор!», «Генерал, рад вас видеть!» Лесть была очевидной, и клиенты всегда усмехались – нас, мол, на это не возьмешь, однако всем это нравилось.

У Билли была необычайная любовь к обуви. Он всегда удовлетворенно кивал, увидев на ком-то новую пару. «Хорошая кожа», обычно приговаривал он с твердой уверенностью, «приятно работать с такими ботинками», и сразу же владелец ботинок испытывал какую-то дурацкую гордость от своего хорошего вкуса. Если обувь была старенькой. Билли, бывало, внимательно присматривался к блеску, наведенному его щетками, говаривал: «Только хорошая старая кожа может так отражать свет, лейтенант». А если кто-то появлялся в дешевых туфлях, его молчание было красноречивее слов. Все, кто знал Билли, считали его счастливым, удивительно счастливым человеком. Он получал удовольствие от своего труда, а деньги для него не играли значительной роли. Когда вы клали монету ему в ладонь, он даже не смотрел на нее – все его внимание было сосредоточено на ваших ботинках и на вас самих; и каждый отходил от Билли с чувством удовлетворенного самолюбия.

Как-то ночью я не ложился до рассвета – участвовал в каком-то студенческом веселье, а под утро остановил машину в заброшенной части города, километра за четыре от колледжа, почувствовав, что хочу спать и не в состоянии доехать домой. Я отвел машину на обочину и устроился на заднем сиденье под одеялом, которое всегда возил с собой. Через минуту меня разбудили шаги на тротуаре рядом, и мужской голос тихо произнес:

– Доброе утро, Билл!

Я не видел того, кто поздоровался первым, но сразу узнал другой голос, усталый и раздраженный.

– Привет, Чарли! – Голос был знакомый, но я не мог вспомнить, кому он принадлежит. Человек заговорил снова, но тон его вдруг изменился:

– Доброе утро, профессор! – произнес он с какой-то злорадной сердечностью. – Доброе утро! – повторил он. – Вы только посмотрите на эти ботинки! Вы их носите – дайте вспомнить – в четверг будет уже пятьдесят шесть лет, а они все такие же блестящие! – Голос принадлежал Билли, слова и интонации были те же, которые помнил весь город с чувством приятного удовлетворения, но сейчас они звучали какой-то пародией, диссонансом.

– Не обращай внимания, Билл, – неуверенно пробормотал первый голос, но Билли не останавливался.

– Я просто влюблен в эти богинки, полковник, – продолжал он с каким-то желчным удовлетворением от собственных слов. – Все, что мне нужно, полковник, это заниматься чьими-то ботинками. Разрешите мне их поцеловать!

Пожалуйста, позвольте мне поцеловать ваши ноги! – Накопленная за долгие годы горечь изливалась в каждом его слове. Чуть ли не полчаса, стоя на тротуаре среди трущоб, в которых он жил. Билли упражнялся в пародии на самого себя. Время от времени приятель пытался остановить его:

– Не нужно, Билл, не нужно, говорю тебе. Не обращай внимания.

Но Билли не замолкал. Еще никогда в жизни я не слышал такого алого и горького презрения в человеческом голосе, презрения к людям, которые снисходительно похлопывали его по плечу, и еще большего презрения к самому себе… Вдруг Билли резко остановился, горько рассмеялся и сказал:

– Пока. Чарли!

Приятель тоже улыбнулся, слегка стесняясь, и ответил:

– Не позволяй им согнуть себя, Билл.

Их шаги стихли в противоположных направлениях.

Никогда больше я не чистил ботинок у Билли и обычно обходил стороной его рабочее место. Лишь однажды я забыл об этом и снова услышал голос Билли: «А вот это уже настоящий блеск, начальник!» Я поднял глаза и увидел лицо Билли, которое прямо-таки светилось удовольствием, отражаясь в блестящем ботинке, который он держал в руках. Я посмотрел на крепкого мужчину в кресле и увидел его ласковую улыбку; затем повернулся и зашагал по тротуару, и мне было стыдно за себя, за этого мужчину, за Билли и за весь род человеческий…

– Она вернулась в город, – сказал отец Бекки, и дядя Айра ответил:

– Да, это нам известно… И Майлз тоже вернулся. – Тут он добавил:

– Как дела, Майлз? Многих сегодня прикончил? – Впервые за много лет я услышал в другом голосе те же нотки оскорбительной издевки, которые присутствовали в голосе Билли.

– Перевыполнил норму, – ответил дядя Айра, повторяя мой ответ на его вопрос неделю назад – годы назад – на газоне рядом с его домом, и дядин голос с безжалостным сарказмом воспроизводил мои собственные интонации.

– О, Майлз, – чуть не простонала Вильма, и что-то в ее голосе заставило меня содрогнуться, – я хотела зайти к тебе и рассказать о том… что случилось. – Тут она деланно рассмеялась, изображая смущение.

Маленькая тетя Алида хихикнула, подхватывая разговор Вильмы со мной:

– Мне так неудобно, Майлз. Я не совсем понимаю, что произошло, – от одного тона ее голоса меня чуть не выворачивало, – или как об этом рассказать, но… я снова пришла в сознание. – Голос маленькой старушки изменился. – Не нужно объяснять. Вильма, – она прекрасно имитировала мой голос и манеру разговора. – Я хочу, чтобы ты ни о чем не беспокоилась, только забыла обо всем.

Они все рассмеялись – беззвучно, растягивая губы в пародии на улыбку, с абсолютно холодными глазами. Теперь я знал, что это вовсе не были Вильма, дядя Айра, тетя Алида и отец Бекки, – они вообще не были людьми, и меня чуть не вырвало. Бекки сидела рядом, прижавшись к стене, с белым, как мел, лицом, и по выражению ее глаз я понял, что она почти потеряла сознание.

Я изо всех сил ущипнул ее за руку, одновременно прикрыв ей рот ладонью, чтобы она не вскрикнула от внезапной боли. Увидев, что кровь приливает к щекам, я костяшками пальцев до боли тер ей лоб, пока в глазах у нее не появилось выражение удивления и злости. Прижав палец к губам, я помог ей встать. Стараясь не шуметь, с туфлями в руках, мы выбрались с веранды. На тротуаре мы обулись и направились по бульвару Вашингтона к моему дому.

Все, что Бекки могла полустоном выжать из себя, было: «О, Майлз!»

Поднимаясь по ступеням на свою веранду, я обнаружил какую-то фигуру в качалке; когда она пошевелилась, я увидел блестящие пуговицы и синюю форму.

– Привет, Майлз, Бекки! – спокойно произнес человек. Это был Ник Гриветт, шеф городской полиции. На лице у него застыла добродушная улыбка.

– Привет, Ник, – произнес я как можно более небрежным тоном. – Что-то случилось?

– Нет, – он покачал головой, – ничего. – Он остановился, приветливо улыбаясь. – Ты не против зайти в полицию… то есть ко мне на службу, Майлз?

– Ладно, – кивнул я. – В чем дело, Ник?

Он слегка пожал плечами:

– Ничего серьезного. Так, пара вопросов.

Но я настаивал:

– О чем?

– Да… – он снова пожал плечами. – Во-первых, насчет того тела, что вы с Беличеком нашли, – нужно оформить протокол.

– О'кей. – Я повернулся к Бекки. – Пойдешь со мной? – небрежно спросил я. – Это не займет много времени, да, Ник?

– Ну да, – ответил тот. – Минут десять-пятнадцать.

– Ладно. Возьмем мою машину?

– Лучше мою, Майлз, если ты не против. Я подвезу тебя домой, когда мы закончим. – Он кивнул в сторону:

– Я поставил машину к тебе в гараж, рядом с твоим «фордом», Майлз. Ты оставил двери открытыми.

Я кивнул, будто все шло как следует, хотя на самом деле было наоборот.

Естественно, проще всего было оставить машину на улице, если не считать того, что полицейская звезда на дверце может отпугнуть людей, которых ты ждешь. Я отступил в сторону, пропуская Ника вперед, и зевнул с небрежным видом. Ник направился к лестнице – крепко сбитый, небольшого роста человек, его подбородок как раз доставал до моего плеча. Как только он приблизился ко мне, я изо всей силы ударил его кулаком в нижнюю челюсть.

Но это ведь не так просто – свалить человека одним ударом, если вы не специалист этого дела. Ник пошатнулся и упал на колени. В тот же миг я схватил его одной рукой за шею, заламывая ему голову назад, и он вынужден был подняться на ноги, чтобы не задохнуться. Я увидел его лицо – глаза были холодные, жестокие и лишенные всяких эмоций, как у акулы. Я вытащил у Ника пистолет, уперся дулом ему в спину и отпустил его. Ник понял, что я не шучу, и стоял неподвижно. Тогда я сковал ему руки за спиной его» собственными наручниками и повел в дом.

Бекки тронула меня за рукав.

– Майлз, это уже слишком, Майлз, нам нужно бежать! – Я взял ее за обе руки, внимательно взглянул в лицо и кивнул:

– Да, я хочу, чтобы ты отсюда выбралась, Бекки. Из этого города и как можно дальше; и я хочу, чтобы ты немедленно взяла мою машину. Я тоже собираюсь бежать. Но я буду не просто бежать, я не отступлю без борьбы здесь, в Санта-Мире. Не беспокойся за меня – я буду держаться от них подальше, но мне нужно остаться. Однако я хочу, чтобы ты была в безопасности и не мешала.

Она посмотрела мне в глаза, закусила губу и покачала головой.

– Мне не нужна просто безопасность, без тебя. Какой в ней толк?

Я хотел что-то сказать, но она добавила:

– Не спорь, Майлз. На это нет времени.

Подумав, я ответил:

– Хорошо. – Потом толкнул Гриветта в кресло и взял трубку. Я позвонил на станцию и дал дежурный номер Мэнн и Кауфмана: сейчас, думал я, нам нужна хоть какая-то помощь. Телефон на другом конце зазвонил. Трубку подняли, я услышал, как Мэнни произнес: «Ал…», и связь прервалась.

Немного спустя дежурная спросила:

– Простите, какой номер вам нужен?

Я ответил, и в трубке снова раздались сигналы вызова, но теперь никто не отвечал. Я понял, что телефонистка просто подключила меня к кольцевой цепи, и что ни у Мэнни, ни у кого другого телефон не звонит. Телефонная станция была у них в руках – и, видимо, уже давно. Я щелкнул рычажком и набрал номер Джека. Когда он ответил, я понял, что этот разговор они прерывать не будут, чтобы подслушать, о чем мы говорим. Я быстро произнес:

– Джек, дела паршивые. Они пытались схватить нас, а теперь будут стараться добраться до нас. Лучше быстрее убраться отсюда. Мы выходим из дому немедленно.

– Хорошо, Майлз. Куда вы направляетесь?

Я вынужден был раздумывать, как ответить Джеку. Нужно было, чтобы те, кто подслушивал, считали, что я оставляю город – что мы все уходим. И я должен был так сказать об этом Джеку, чтобы он понял, что это ложь. Джек литератор, и я попытался вспомнить какого-нибудь литературного персонажа, имя которого было бы синонимом неправды, но не смог. Вдруг мне пришло в голову библейское имя – Анания, лжец.

– Слушай, Джек, – сказал я, – я знаю одну женщину, которая держит небольшой мотель – часа два на машине. Ее зовут миссис Анания. Узнаешь имя?

– Ну да, Майлз, – ответил Джек, и я понял, что он улыбается. – Я знаю миссис Анания и ее деловую репутацию.

– Значит, Джек, и на меня полагайся точно так же. Мы с Бекки уходим из города немедленно, черт бы его побрал. Мы едем в мотель миссис Анания, ты меня понял, Джек? Тебе ясно, что мы собираемся делать?

– Абсолютно, – ответил он. – Я тебя прекрасно понимаю.

Я был уверен, что он понял, понял, что мы уходим из моего дома, но не из города.

– Думаю, мы сделаем то же самое, – добавил Джек. – Почему бы нам не поехать всем вместе? Где нам лучше встретиться, Майлз?

– Ты помнишь человека из твоей газетной вырезки? – спросил я. Учителя? – Я знал, Джек сообразит, что я имею в виду Бадлонга; разговаривая, я искал в телефонной книге его адрес. – У него есть кое-что, что нам нужно; больше я ничего предложить не могу. Мы там остановимся.

Думаю, мы придем пешком. Приезжайте туда на своей машине ровно через час.

– Отлично, – ответил он и положил трубку. Мне оставалось только надеяться, что мы обманули того, кто нас подслушивал.

В гараже я нашел крохотный ключ от наручников Ника Гриветта, он был в одной связке с ключами от его машины. Держа пистолет наизготове, я затолкал Ника в полицейскую машину и приковал наручниками к рулевой колонке. Я оставил его на полу машины так, чтобы он не мог дотянуться до сигнала. Завернув пистолет в шляпу Гриветта, я хорошенько ударил им Ника по голове. Очень часто читаешь о том, как человека бьют по голове, но мало кто пишет о многочисленных кровоизлияниях в мозг, которые имеют место при этом. На самом деле это очень деликатное искусство – бить человека по голове; и хотя это, скорее всего, был уже не Ник Гриветт, а что-то очень похожее на него, я не в силах был раскроить ему череп. Когда я ударил Ника, он упал и лежал неподвижно. Я ухватил двумя пальцами кожу у него на шее и хорошенько крутанул ее. Ник завопил, и на этот раз я приложился к его черепу немного сильнее. Когда он потерял сознание, я еще раз изо всей силы ущипнул его, глядя в лицо, но он больше не пошевелился.

Мы выехали на моей машине, и я запер дверь гаража. Развернув «форд», я поехал в сторону Кортс Мадера-авеню в направлении дома Л.Бернарда Бадлонга, человека, который мог знать то, чего не знали мы. Время шло, время работало против нас – это я понимал. В любой момент патрульная машина или любой другой автомобиль мог прижать нас к тротуару, и я держал пистолет Ника Гриветта наготове на сиденье.

Мне неудержимо хотелось бежать, прятаться; самое последнее, что мне хотелось бы делать, – это сидеть и вести разговоры у какого-то там профессора, но мы должны были пойти на это. Я просто не представлял, что делать дальше.

Мне было не по себе, потому что мы ехали в светло-зеленом «форде» автомобиле доктора Беннелла, а его знали все в городе, и я опасался, не направляются ли люди в домах, мимо которых мы проезжаем, к телефонам и не наполнен ли сам воздух информацией о нас.

 

Глава 14

Местность вокруг Санта-Миры в основном холмистая, да и сам город построен на многочисленных пригорках, между которыми извиваются улицы. Я знал каждую из них и сейчас направлялся к одной тихой улочке квартала за три от дома Бадлонга. Улица упиралась в крутой склон, покрытый кустарником и деревьями. Я остановил машину у купы небольших деревьев, подальше от людских глаз. Ее было видно только из двух соседних домов, но, возможно, никто оттуда нас не заметил. Мы вышли, но я не стал выключать двигатель.

Машина нам больше не понадобится, так что тот, кто найдет «форд», будет напрасно ждать нашего возвращения. Пистолет Ника оттягивал карман, и, немного поразмыслив, я зашвырнул его в кусты.

Мы полезли вверх по узкой тропинке, по которой я бегал еще мальчишкой, охотясь на мелкую дичь. На этой тропинке нас не было видно и за пять шагов, к тому же я знал, как попасть к дому Бадлонга, не появляясь на вершине холма.

Вскоре мы заметили его дом внизу, у самого подножия. Я отыскал место чуть в стороне от тропинки, откуда хорошо было видно и дом, и двор, и мы тщательно осмотрели все. Двухэтажный грязноватый дом стоял на обширном участке, который был отгорожен с одной стороны забором, а с другой густым кустарником. В Калифорнии любят жить «на свежем воздухе», и каждый, у кого есть возможность, создает на своем собственном участке все условия для этого, стараясь отгородиться от слишком любопытных глаз, – сейчас это нас весьма устраивало.

Вокруг дома и во дворе никого не было видно, и мы не спеша сошли вниз, открыли высокую калитку в заборе, миновали двор и направились вдоль дома.

Я был уверен, что нас никто не видит.

В доме была боковая дверь, и когда мы постучали, мне пришло в голову, что Бадлонга, возможно, даже скорее всего, нет дома. Но он был; через полминуты появился мужчина лет под сорок, присмотрелся через стекло и отпер дверь. Он внимательно взглянул на нас, удивленный, как мне показалось, что мы воспользовались боковым входом.

– Мы заблудились, – произнес я с вежливой улыбкой. – Видимо, мы постучали не в ту дверь, профессор Бадлонг?

– Да, – ответил он, приятно улыбаясь нам через очки в металлической оправе. У него были русые, слегка курчавые волосы и умное, вдумчивое лицо настоящего учителя.

– Я Майлз Беннелл, доктор Беннелл, и…

– О, доктор. – Он кивнул, улыбаясь. – Я видел вас в городе, так что…

– Я вас тоже встречал, – произнес я. – Мне было известно, что вы работаете в колледже, но я не знал вашего имени. Это мисс Бекки Дрисколл.

– Добрый день, – он распахнул дверь и отступил в сторону. – Заходите, пожалуйста.

Он провел нас в комнату, похожую на кабинет. Там стоял старомодный письменный стол, на стенах висели полки с книгами, дипломы и фотографии в рамках, пол был застелен небольшим ковром, а у стены находился старый разбитый диван. Комната была небольшая, с одним окном, довольно темная, но на столе горела лампа, заполняя помещение приятным уютным светом.

Наверное, он тут много работает, подумал я. Мы с Бекки сели на диван, Бадлонг развернул вращающееся кресло у стола и устроился в нем, слегка насмешливо, но дружелюбно посматривая на нас.

– Чем могу быть полезен?

Я ответил ему, что по достаточно серьезным, хотя и запутанным причинам нам крайне важно знать все, что он может рассказать относительно заметки в газете, которую мы не читали, но на которую намекала «Трибюн», цитируя его собственные слова.

Еще прежде, чем я закончил, на его лице появилась мягкая смущенная улыбка, и он укоризненно покачал головой.

– Это дело, – проговорил он, – похоже, так и не закончится. Что ж, – он откинулся в кресле, – я сам в этом виноват, так что пенять не на кого. Что вам нужно знать – о чем говорилось в заметке?

– Да, – ответил я. – И все, что вы сможете добавить.

– Понимаете, – Бадлонг пожал плечами, – в газете были напечатаны вещи, которые не следовало бы публиковать. – Он снова виновато улыбнулся. Газетные репортеры. Видимо, я жил довольно одиноко, потому что до сих пор ни одного из них не встречал. Этот парень, Бики, довольно умный, кстати, позвонил мне как-то утром. Кажется, я профессор ботаники и биологии, поинтересовался он. Да, ответил я, и он спросил, не подъеду ли я на ферму Парнелла. Бики рассказал мне, где это, – ферма оказалась недалеко отсюда.

Там есть кое-что, что мне следовало бы увидеть, сообщил он и добавил некоторые подробности, которых оказалось достаточно, чтобы вызвать у меня интерес.

Профессор Бадлонг на минуту замолк, сложив руки перед собой ладонь в ладонь, потом продолжал:

– Так вот, я поехал на ферму, и там на куче мусора рядом с коровником увидел какие-то большущие то ли шары, то ли семенные коробочки явно растительного происхождения. Бики спросил меня, что это такое, и я откровенно ответил, что не знаю. – Бадлонг усмехнулся. – Поскольку Бики с удивлением и недовольством поднял брови, моя профессиональная гордость была задета, и я вынужден был добавить, что ни один специалист-ботаник не в состоянии опознать абсолютно все, что ему покажут. Специалист-ботаник, подхватил Бики, значит, я имею в виду, что это какая-то растительная форма жизни? Да, ответил я, по-моему, так и есть. – Бадлонг с удивленным восхищением покачал головой. – О, эти репортеры очень умные ребята, они заставляют вас делать выводы раньше, чем вы сами к ним придете. Сигарету?

– Бадлонг достал пачку из кармана, и мы с Бекки взяли себе по одной.

Бадлонг тоже сунул сигарету в рот и дал нам прикурить.

– То, что они мне показали, – профессор Бадлонг выпустил облако дыма, было похоже, как мне показалось, на огромные семенные коробочки, думаю, это любому пришло бы в голову. Мистер Парнелл, фермер, рассказал, что «эти штуковины» приплыли просто по небу (я не сомневался в его искренности, потому что, вообще-то, как иначе они могли тут появиться?) и его это крайне удивило. На мой взгляд, в коробочках этих ничего особенного не было, разве что размеры. Семенные коробочки какого-то растения – это все, что я мог сказать, хотя должен был признать, что вещество, которым они были наполнены, никак не напоминало семена в нашем традиционном понимании.

Бики попытался обратить мое внимание на то, что несколько предметов в куче мусора, на которую упали коробочки, были удивительно похожи друг на друга, при этом он старался как-то связать это с самими коробочками. Бики показал на две пустые банки из-под персиков, одинаковые, словно близнецы. В куче лежала сломанная ручка от топора и рядом с ней другая, которую невозможно было от нее отличить. Ноя ничего удивительного в этом не увидел. Тогда он решил подойти ко мне с другого конца, ему нужен был репортаж, настоящая сенсация, если возможно, и он старался этого добиться любой ценой.

Бадлонг с усмешкой в глазах снова затянулся сигаретой.

– Не могли ли эти штуковины, спросил Бики, появиться «из внешнего пространства», он так это сформулировал. – Бадлонг пожал плечами. – Все, что я мог ответить, было: да, могли, потому что я понятия не имел, откуда они сюда попали. Итак, – Бадлонг выпрямился в кресле и наклонился в нашу сторону, – тут-то хитрый Бики меня и поймал. Теория или идея, как вам угодно, согласно которой некоторые растительные формы жизни попали на нашу планету из космического пространства, стара, как мир. Это достаточно респектабельная и разумная теория, в ней нет ничего сенсационного и даже удивительного. Лорд Кельвин, вы, доктор, это, безусловно, знаете, лорд Кельвин, выдающийся ученый нашего времени, был одним из многочисленных сторонников этой теории. Возможно, говорил он, ни одна форма жизни на нашей планете не возникла самостоятельно, а все они попали сюда из космической бездны. Некоторые споры, указывал он, очень стойки против самого жестокого холода, и они могли быть занесены на земную орбиту под действием светового давления. Каждый, кто изучал данную тему, злаком с этой теорией; есть аргументы за и против нее.

Вот я и ответил репортеру: «Да». Это могут быть споры из «внешнего пространства», почему бы и нет? Я просто не знал. Похоже, что эта новость показалась моему собеседнику весьма эффектной, и он сделал из всех моих слов одну фразу. «Космические споры», удовлетворенно произнес он, записывая эти слова на клочке бумаги, которым у него был, и я уже увидел, как рождаются заголовки.

Бадлонг снова выпрямился в кресле.

– Мне следовало быть более осторожным, но я всего лишь живой человек, мне понравилось давать интервью, и я, удовлетворенный, несколько выделил эту мысль – с целью дать молодому Бики то, что он так рвался получить. Профессор быстро поднял руку. – Вы понимаете, что я не пытался придерживаться абсолютной истины. Вполне возможно, что «космические споры», если вам нравится употреблять столь определенный термин, приплыли на Землю. Допуская такую возможность, лично я сомневаюсь, что все без исключения формы жизни на Земле возникли именно таким образом.

Последователи этой теории, однако, указывают на то, что когда-то наша планета представляла собой клокочущую массу невероятно горячего газа.

Когда она, наконец, остыла до температуры, при которой возможна жизнь, то откуда еще могла взяться на Земле живая материя, спрашивают они, как не из окружающего пространства?

Во всяком случае меня понесло. – Профессор Бадлонг по-мальчишески усмехнулся. – Почти каждому ученому свойствен такой недостаток – развивать любую теорию как можно дольше и, сплошь и рядом, как можно скучнее. Так вот, на ферме Парнелла этот мальчишка получил от меня свой репортаж. Да, это могут быть космические споры, сказал я, и, наоборот, это могут быть совсем не космические споры. По сути дела, объяснил я ему, я испытываю полную уверенность, что их можно было бы идентифицировать, если бы кто-нибудь за это взялся, как нечто хорошо известное, хотя и весьма редкое, к тому же самого что ни на есть земного происхождения. Но произошло непоправимое. Он решил напечатать одну часть моего рассказа и пренебречь другой, и в городской газете появились две-три задиристые и, по моему мнению, недостоверные корреспонденции, относительно которых я вынужден был требовать опровержения. Вот и все, доктор Баннелл, по-моему, много шума из ничего.

Я улыбнулся, пытаясь поддержать настрой беседы.

– Вы говорите, световое давление, профессор Бадлонг. Эти коробочки могли путешествовать в пространстве под воздействием светового давления.

Это интересно.

– Это же заинтересовало молодого Бики, – усмехнулся профессор. – И он меня поймал. Я рассказал ему часть теории, и мне пришлось изложить остальное. Здесь нет никакого волшебства, доктор. Свет – это один из видов энергии, как вам известно, следовательно, любой объект, находящийся в космическом пространстве, будь то семенные коробочки или что угодно, несомненно, будет испытывать на себе давление светового потока. Световой поток имеет определенную, точно измеренную силу, у него есть даже вес.

Солнечный свет, падающий на гектар пашни, весит несколько тонн, можете верить или нет. Значит, если семенные коробочки где-то в пространстве попадают в световой поток, который в конечном счете достигает Земли излучение от далеких звезд или от какого-то другого источника, – поток света будет неуклонно толкать их в направлении другой планеты.

– Это, видимо, довольно медленно, не так ли? – спросил я.

– Чрезвычайно медленно. Настолько медленно, что вряд ли это можно измерить. Но что такое бесконечно медленно в бесконечности времени? Если допустить, что эти споры могли попасть сюда из космического пространства, вполне обоснованно будет признать, что они блуждали там миллионы лет, сотни миллионов лет – это не имеет никакого значения. Запечатанная бутылка, брошенная в океан, может совершить кругосветное путешествие, если ей дать время. Растяните крохотную пылинку, какой является наша планета, вдоль невероятных расстояний космоса, и будет вполне справедливо, что на протяжении достаточного времени все эти расстояния можно преодолеть.

Значит, если эти или какие-то другие споры приплыли на Землю, вполне вероятно, что они начали свое путешествие задолго до того, как Земля вообще появилась на свет.

Бадлонг наклонился и похлопал меня по колену, улыбаясь Бекки.

– Однако вы не газетный репортер, доктор Беннелл. Семенные коробочки с фермы Парнелла, если это действительно семенные коробочки, скорее всего занесло ветром, причем с небольшого расстояния, и представляют они собой, вне всякого сомнения, что-то хорошо известное науке, хотя, к сожалению, не мне. И я уверен, что избежал бы многих ехидных вопросов и шуточек со стороны моих коллег, если бы так и сказал тому мальчишке Бики, вместо того, чтобы позволить ему подхватить мои мысли и раздуть из них сенсацию.

– Он снова виновато улыбнулся.

Я задумался над тем, что услышал от Бадлонга, а он мягко произнес:

– Почему вас это так заинтересовало, доктор Беннелл?

– Да вот… – я заколебался, размышляя, что я могу или имею право ему сказать. Наконец произнес:

– Слышали ли вы что-нибудь, профессор Бадлонг, о… чем-то подобном мании, которая распространилась тут, в Санта-Мире?

– Да, немного. – Он с интересом взглянул на меня, потом кивнул на стопку бумаг на столе перед собой. – Я много работал этим летом над одной, как я полагаю, важной статьей, которая должна быть напечатана осенью; для меня эта статья, ее публикация, имеет большое значение. Так что я не очень внимательно следил за внешними событиями. Однако один коллега рассказывал мне о какой-то несомненной, хотя и временной мании, связанной с раздвоением личности, которая была у нескольких жителей города. Вы полагаете, что существует какая-то связь между ней и, – он усмехнулся, нашими «космическими спорами»?

Я взглянул на часы и встал: через три минуты Джек Беличек должен был проехать по этой улице, и нам нужно было выйти наружу, чтобы быть готовыми сесть в машину.

– Возможно, – ответил я профессору Бадлонгу. – Скажите мне вот что. Не могут ли эти споры быть каким-то сверхъестественным враждебным организмом, способным имитировать и даже дублировать человеческое тело? Превращаться, по всем практически признакам, в нечто похожее на человека настолько, что его невозможно отличить от настоящего?

Моложавый профессор за столом с интересом взглянул на меня, изучая мое лицо. Когда он, наконец, заговорил, очевидно, обдумав, как следует мой вопрос, голос его был очень, даже немного чересчур, вежливым.

– Надеюсь, нет, доктор Беннелл. Мало существует вещей, – он еще раз улыбнулся нам, – которые можно утверждать с абсолютной уверенностью, но одна из них следующая. Никакая субстанция во Вселенной не в состоянии реконструировать себя в невероятно запутанную совокупность живых костей и крови и в ту чрезвычайно сложную структуру, которая называется человеческим организмом. Или любым другим живым существом. Это невозможно, абсурдно, как я полагаю. Чтобы вы там, как вам кажется, ни наблюдали, доктор Беннелл, вы на ошибочном пути. Я по себе знаю, как легко иногда бывает увлечься какой-нибудь теорией. Но вы же врач, и если внимательно подумаете, вам все станет понятно.

Я понял. Я ощутил, что краснею от стыда, что я, врач, попал в дурацкое положение, словно последний мальчишка. Мне хотелось провалиться сквозь землю или раствориться в воздухе.

Быстро, почти резко я поблагодарил Бадлонга, пожав ему руку. Я хотел как можно скорее избавиться от этого приятного, умного взгляда, в котором не было ни капли пренебрежения, которое, однако, Бадлонг безусловно испытывал. Он вежливо проводил нас через парадную дверь, и я с радостью услышал, направляясь к калитке, как сзади щелкнул замок.

Я все еще ощущал себя мальчишкой, который обесчестил себя дурным поступком, когда взялся за щеколду. В тот же миг я остановился: откуда-то справа я услышал звук автомобиля, который на большой скорости, скрежеща тормозами, вырвался из-за угла на улицу. Через щель в калитке я увидел, что мимо нас промчался автомобиль Беличеков. Джек склонился над рулем, внимательно всматриваясь перед собой, а Теодора сжалась рядом. Снова завизжала резина и заскрежетали тормоза, раздался выстрел, знакомый звук выстрела из пистолета, и мы услышали свист пули вдоль улицы. Мимо калитки пронесся коричневый с золотой звездой автомобиль городской полиции, через минуту рев двух моторов ослабел, стих, вновь послышался где-то вдалеке, а потом исчез насовсем.

За нами заскрипела дверь, я откинул щеколду, взял Бекки под руку, и мы быстро зашагали по тротуару. Метров через двадцать мы свернули на тропинку, которая вела к двухэтажному деревянному дому, где я играл еще мальчишкой. Мы прошли вдоль дома, затем оказались во дворе. Сзади, на улице, которую мы только что миновали, я услышал чей-то голос, еще один, потом стук двери. Через минуту мы уже взбирались на холм, который возвышался позади домов на Корте Мадера-авеню, и снова пробирались по тропинке, извивавшейся через кустарник, обходя отдельные группы деревьев.

У меня было время размышлять. Я понял, что произошло, и был поражен твердостью и решимостью, которые проявил Джек Беличек. Трудно сказать, долго ли его так преследовали, хотя, наверное, не очень давно. Но я знал, что ему пришлось мчаться по улицам Санта-Миры с полицейской машиной, из которой стреляли, на хвосте, все время посматривая на часы. Сознательно пренебрегая всеми возможностями бежать, вырваться из города и оказаться в безопасности, Джек правил машиной так, чтобы привести ее как можно ближе к улице и дому, где, как он знал, мы должны были его ждать, пока не подошло время нашей встречи. Это был практически единственный способ предупредить нас, и, невероятно, но ему удалось это сделать в то самое время, когда страх и паника должны были управлять всеми его поступками. Я мог только пожелать, чтобы они с женой как-то выпутались из этого положения, хотя и сомневался, что им это удастся: единственная дорога из города, и та почти непроходимая, была заблокирована второй полицейской машиной. Теперь я понял, какую страшную ошибку мы совершили, вернувшись в Санта-Миру, как мы были беспомощны против того, что сейчас овладело городом, и мне оставалось только гадать, сколько времени еще пройдет, пока нас схватят – через два шага или на следующем повороте тропинки, – и что они с нами сделают.

Страх, хотя он поначалу немного стимулирует, нагнетая адреналин в кровь, в конце концов лишает сил. Бекки чуть не висела у меня на руке, тяжелая, с бледным лицом, полузакрытыми глазами, жадно хватая ртом воздух.

Мы не могли долго продираться через поросшие кустарником холмы. Ноги уже не шагали сами собой, а с трудом подчинялись усилию воли, болью отзываясь на каждый шаг. Где-то нужно было найти приют, но у нас его не было – ни одного дома, где мы осмелились бы появиться, ни одного человека, даже лучшего друга, к которому мы отважились бы обратиться за помощью.

 

Глава 15

Наша Мейн-стрит и параллельная ей деловая улица вьются вдоль ряда невысоких холмов, как и большинство других улиц города, кроме нескольких в районах, которые называются «Лужок» и «Долина». Сейчас мы спускались с одного из этих холмов по тропинке, которая, петляя, заканчивалась аллеей позади квартала деловых зданий. Там помещался и мой кабинет, куда я стремился попасть.

Это было лучшее, что я мог придумать, единственное, о чем я мог думать.

Я боялся идти туда, но еще больше боялся не идти. Смешно, но я всерьез считал, что мы там будем в безопасности хотя бы некоторое время, потому что это было не то место, где нас могли ждать. К тому же нам надо было немного отдохнуть. Мы даже сможем поспать, думал я, ведя Бекки вниз по склону, хотя на самом деле вовсе не был в этом уверен. Зато у меня в кабинете был бензедрин и еще некоторые стимулирующие средства, которые позволили бы нам после того, как мы отдохнем и выработаем какой-то план, осуществить его.

Внизу перед нами пролегла Мейн-стрит, которую я помнил с первых дней жизни: кинотеатр «Секвойя», где я мальчишкой смотрел столько мультфильмов; кондитерская Гассмана, где я покупал конфеты, а однажды на каникулах подрабатывал; трехкомнатная квартира на втором этаже галантерейного магазина Хэрли, где я бывал много раз, когда первокурсником ухаживал за жившей там девушкой. Мы вышли на аллею, там не было никого, кроме собаки, принюхивавшейся к куче мусора. Обойдя пса, мы вошли в здание через металлическую дверь, которая вела на боковую лестницу.

Я был готов сбить с ног любого, кто попался бы нам на этой лестнице, будь то хоть женщина, но в этом здании лифты, и нам никто не встретился.

На седьмом этаже я приложил ухо к запертой металлической решетке, ведущей на пожарную лестницу, и прислушался. Через некоторое время я услышал, как открывается дверь лифта, подошвы гулко стучат по мраморному полу и кто-то заходит в кабину. Потом дверь стукнула, и я рывком распахнул решетку черного хода. Мы молча прошли пустым коридором к двери из матового стекла, на которой висела табличка с моим именем. Ключ я держал наготове, и мы вошли в приемную, заперев за собой дверь.

Приемная и кабинет, как я заметил, уже покрылись пылью, тонким слоем лежавшей на стекле и мебели. Я знал, что медсестра без меня сюда не заходила, и сейчас тут стоял какой-то нежилой запах и было темно, потому что жалюзи оставались опущенными. Помещение выглядело тихим и каким-то недружелюбным, словно я отсутствовал слишком долго и оно уже не принадлежало мне. Я не обнаружил признаков пребывания посторонних и не стал терять времени на выяснение того, был ли здесь обыск. Сейчас мне было все равно.

В приемной стоит большая тахта, и Бекки, сняв туфли, легла на нее. Я взял пару просты ней и подушку со стола, где осматриваю больных, и старательно укрыл ее. Она лежала молча, глядя на меня, и когда наши глаза встретились, я заметил слабую улыбку благодарности. Присев на корточки возле Бекки, я коснулся ее лица и поцеловал – утешающе, как ребенка.

Ничего большего в этом поцелуе не было, слишком уж она устала. Я слегка погладил ее.

– Спи, – сказал я, – отдохни немного. – Я усмехнулся и подмигнул ей, стараясь выглядеть спокойным и уверенным в себе, будто и в самом деле знал, что делаю и что нужно делать.

Сняв туфли, чтобы никто из проходивших по коридору не услышал меня, я стянул клеенку с кушетки и расстелил ее в приемной на полу вдоль окон, выходивших на Мейн-стрит. Затем я расстегнул пиджак, отпустил галстук, положил сигареты и спички на пол и, взяв пепельницу с журнального столика, уселся на клеенке. Опершись спиной о стену, я слегка приподнял жалюзи, чтобы можно было посматривать на Мейн-стрит, и при этом почувствовал некоторое облегчение. Запертый в этих темных, молчаливых комнатах, я ощущал себя слепым и беспомощным, но теперь, глядя на улицу и на все, что там происходило, стал более уверенным в себе.

Картина, которую я наблюдал сквозь щелку в жалюзи, на первый взгляд, казалась будничной: проедьте по главной улице любого из сотни тысяч малых городов Америки, и вы увидите то же самое. Машины стояли на асфальте, на тротуарах и площадках со счетчиками, обозначенными белыми полосами, люди сновали у магазина Дж.С.Пенни, аптеки Давлока, универсама и еще дюжины торговых заведений. Со стороны Сан-Францисского залива надвигался легкий туман. Как раз у меня под ногами Мейн-стрит делает поворот, следуя рельефу местности, и именно на этом углу с ней сливается Хильер-авеню – широкая проезжая улица. Так что в этом месте образуется большая асфальтированная площадка, с трех сторон окруженная магазинами, это и есть наша так называемая главная площадь. Иногда поперек Хильер-авеню ставят трибуну для оркестра, отгораживая место для танцев и карнавалов.

Я лежал с сигаретой, иногда меняя положение, поворачиваясь на бок или опираясь на локоть так, чтобы глаза были чуть выше подоконника, некоторое время я лежал на спине, уставившись в потолок. Я уже давно усвоил, что мышление – почти бессознательный процесс и незачем пытаться подгонять его, особенно когда не понимаешь, в чем дело, и еще не знаешь, какого ответа нужно ожидать. В от я и отдыхал, усталый, но не сонный, наблюдая за улицей и ожидая, пока в голову придет что-нибудь путное.

Есть что-то очаровательное в монотонности движения, в ритмичном дрожании огня, в бесконечном ряду волн, медленно разбивающихся о берег, в неизменности работы механизмов. И я всматривался в улицу минута за минутой, наблюдая картины, которые набегали друг на друга, повторяясь почти целиком и в то же время чем-то отличаясь: женщины, входившие в универсам, и женщины, выходившие с коричневыми бумажными сумками или с картонками, придерживая кошельки, или детей, или то и другое вместе; машины, выезжавшие с площадок, и другие, заползавшие в белые прямоугольники; почтальон, заходивший и выходивший из одного магазина в другой; старик, медленно бредущий по тротуару; трое мальчишек, мельтешивших там и сям.

Все это выглядело таким обыкновенным, в окнах универсама были наклеены красно-белые плакаты, которые рекламировали круглый бифштекс по 96 центов за фунт, бананы и хозяйственное мыло. В магазине Вази, как обычно, одно окно было уставлено кухонными принадлежностями: кастрюлями, сковородками, электрическими миксерами, утюгами… Витрины магазина дешевых товаров прямо-таки ломились от пирожных, моделей самолетов, бумажных платьев для кукол, и, глядя на золотисто-красную отделку, я почти физически ощущал этот десятицентовый аромат. Поперек улицы возле кинотеатра «Секвойя» висел красный транспарант, который уже основательно выцвел; белыми буквами на нем было написано: «Юбилейная ярмарка Санта-Миры» – традиционная распродажа, которую ежегодно устраивали торговцы. Но на сей раз они, похоже, не потрудились написать новый транспарант.

Через два квартала от одноэтажного ресторана Элмана, на Валлехо-стрит, остановился рейсовый автобус из Марин-Сити. Сошли только трое: мужчина и женщина, они держались вместе, и еще мужчина со свертком, который он держал за веревочку. Посадки никто не ожидал; не прошло и минуты, как автобус покатил от бело-голубого навеса на остановке в сторону шоссе № 101.

И тут я вдруг сообразил, а я знал расписание автобусов, как почти все жители города, что на протяжении следующих пятидесяти одной минуты здесь не будет ни одного междугородного автобуса и что на улице внизу начались какие-то изменения. Трудно сказать, в чем они заключались. Туман сгущался, касаясь теперь самых высоких крыш, плотный и мутный, но это было нормально, не в этом было изменение. Толпа на улице увеличилась, но… вот в чем состояли перемены: эти люди вели себя не так, как полагается толпе покупателей в субботу после обеда. Некоторые еще заходили в магазины или выходили оттуда, но многие просто сидели в машинах. Кое-кто раскрыл дверцы и разговаривал со знакомыми в соседних автомобилях; другие читали газеты или крутили автомобильные радиоприемники, лишь бы убить время. Многих я знал в лицо: Лен Перлмен – окулист, Джим Кларк и его жена Ширли, их дети и так далее.

Однако в этот момент Мейн-стрит в Санта-Мире, штат Калифорния, еще могла показаться обыкновенной, хотя и довольно жалкой торговой улицей в обычную субботу – так подумал бы посторонний, проезжая через город. Но я понимал, по крайней мере, ощущал, что тут кроется нечто большее. На улице, за которой я наблюдал из окна, господствовала атмосфера… чего-то, что вот-вот должно было произойти, спокойного ожидания чего-то давно предусмотренного. Это выглядело, я пытался подобрать слова, наблюдая сквозь щелку в жалюзи, так, будто люди медленно собираются на парад. А еще больше было похоже на то, как солдаты лениво строятся для рутинной муштры.

Некоторые из них болтали или смеялись, другие спокойно читали, а кто-то просто сидел или стоял сам по себе. Похоже, на этой улице господствовала атмосфера простого ожидания, без особого возбуждения.

Потом Билл Биттнер, городской подрядчик, здоровенный мужчина лет за пятьдесят, который расхаживал по тротуару, заглядывая в витрины, небрежно вынул из кармана значок, изготовленный из металла или пластмассы; я заметил на нем какую-то надпись. Он прикрепил значок к лацкану пиджака, и теперь видно было, что значок размером с серебряный доллар; я узнал его и догадался, что там написано: «Юбилейная ярмарка Санта-Миры». Каждый год городские торговцы надевали такие же значки и раздавали их всем желающим.

Только значки, которые я видел раньше, были красные с белыми буквами, а у Билла Биттнера – зеленый с желтыми буквами.

Теперь по всей улице, насколько я мог видеть, люди вынимали эти зелено-желтые значки и цепляли их на пиджаки. Не то чтобы все делали это одновременно. Многие, как и прежде, разговаривали, или расхаживали, или сидели в машинах – вообще делали то, что и раньше; поэтому на протяжении каждой отдельной половины минуты все, что мог заметить случайный прохожий на улице, если бы он вообще что-то заметил, – это два-три человека, которые прикрепляют значки на лацканы. Тем не менее за каких-то пять-шесть минут почти все там, внизу, даже Янсек, полисмен, который наблюдал за автостоянками, успели надеть зелено-желтые ярмарочные значки; кое-кто даже сперва снял такие же красно-белые.

Еще через минуту я заметил что-то новенькое: люди постепенно двинулись с обоих концов Мейн-стрит к «площади», образованной пересечением улиц Хильер и Мейн. Неторопливой походкой, заглядывая в витрины, они приближались туда; сидевшие в машинах не спеша вставали, закрывали двери, потом зевали, или осматривались по сторонам, или смотрели на витрины, а потом вразвалочку двигались к площади.

Однако даже теперь посторонний, видимо, не заметил бы ничего необычного на Мейн-стрит. Он решил бы, что в Санта-Мире проходит ярмарка, поэтому все нацепили праздничные значки. Именно сейчас значительная часть покупателей на Мейн-стрит случайно столпилась в одном месте. В конце концов, ничего удивительного или необычного в этом не было.

Бекки стала на колени рядом со мной, я улыбнулся и встал, чтобы пододвинуть клеенку под нее тоже. Я обнял ее, она придвинулась ближе, и мы вдвоем начали внимательно смотреть сквозь жалюзи.

Продавец из магазина дешевых товаров подошел к своей машине, на ней было написано название фирмы. Открыв дверь, он начал что-то искать на полу. Полисмен Янсек, глядя на часы, подошел ближе, потом остановился на тротуаре рядом с передним бампером машины. Продавец выпрямился, хлопнул дверью и с кучей рекламных листовок в руке направился было в магазин.

Янсек подозвал его, продавец отступил на тротуар, и между ними завязался оживленный разговор. Теперь продавец стоял лицом к нам, и я сообразил, что он был одним из немногих, а может, единственным на улице без зелено-желтого праздничного значка. Он помрачнел, выглядел даже удивленным, а Янсек медленно и упорно качал головой, что бы тот ни говорил. Затем продавец раздраженно пожал плечами, подошел к переднему сиденью своей машины, вынул ключи из кармана, а Янсек открыл противоположную дверь и уселся справа. Машина сдала на несколько метров назад, медленно свернула на Хильер-авеню, и я понял, что они направляются в полицейский участок. За что Янсек мог арестовать этого человека, я понятия не имел.

Голубой «форд», единственная машина на площади, которая сейчас двигалась, подъехал на малой скорости в поисках места для стоянки.

Водитель заметил свободное место и начал заезжать, машина была с орегонским номером. Раздался свисток, и Бошан, полицейский сержант, трусцой побежал по тротуару, тряся пузом и делая запрещающие знаки.

Орегонец затормозил и ждал, пока Бошан подойдет, женщина рядом с ним склонила голову, уставившись в ветровое стекло. Бошан немного поговорил с водителем, потом влез на заднее сиденье; машина сдала назад, потом резко свернула на Хильер-авеню и исчезла из виду.

Я видел поблизости еще троих полицейских: старого Хейса и двух молодых, которых я не знал. Хейс был в форме, а на парнях были только форменные фуражки, кожаные куртки и какие-то темные брюки, видимо, это были добровольцы, специально нанятые с какой-то целью. Из ресторана Элмана вышла официантка по имени Элис и стала в дверях, на ее белом халате четко выделялся зелено-желтый значок. Один из парней заметил ее. Элис бросила на него взгляд, кивнула головой и вернулась в ресторан. Полисмен немного подождал, затем последовал за ней.

Менее чем через минуту он вышел на улицу в сопровождении целой семьи мужчины, женщины и девочки лет восьми-девяти. Какое-то время они стояли на тротуаре: мужчина энергично протестовал против чего-то, а молодой полисмен вежливо и терпеливо отвечал. Потом они направились в сторону Хильер-авеню; я наблюдал за ними, пока они не исчезли за углом. Никто из этой семьи не имел праздничного значка, а у полицейского он был.

То же произошло с каким-то водителем грузовика, и когда он в сопровождении полисмена свернул на Хильер-авеню, я уже не видел никого без зелено-желтого ярмарочного значка.

Теперь улица стала тихой, почти молчаливой, никакого движения не замечалось. Все стояли на тротуарах в три-четыре ряда, лицом к улице, только старый Хейс одиноко торчал посреди проезжей части. В дверях каждого магазина или заведения стояли хозяин, его служащие и покупатели. Старый Хейс медленно обводил взглядом каждого из торговцев, и каждый по очереди отрицательно качал головой. Потом оба других полисмена подошли к Хейсу, что-то доложили, тот выслушал и кивнул. Закончив перекличку, все трое подошли к тротуару, повернулись лицом к улице и замерли в ожидании.

Глядя поверх крыш, я видел улицы почти на километр в обе стороны. Ничто не двигалось, а на Оук-лейн была даже баррикада – серые деревянные козлы, которыми перекрывают улицу на время ремонта. Вдруг я сообразил, что во всем городе каждая улица перекрыта таким образом – бригады людей в комбинезонах целенаправленно проводят работы. Я понял, что сейчас никак нельзя попасть в Санта-Миру или проехать по улицам к ее центру. И до меня дошло, что нескольких чужаков, которые случайно попали сюда, собрали вместе и держат в полицейском участке под каким-то надуманным предлогом.

Санта-Мира была полностью отрезана от всего света, в центре города можно было увидеть только ее жителей.

В течение трех-четырех минут – самое странное зрелище, какое я только видел – толпа выстроилась на тротуарах вдоль пустой улицы, словно наблюдая невидимый парад. Люди стояли молча, почти неподвижно, даже дети вели себя спокойно. То тут, то там мужчины курили, но большая часть толпы стояла неподвижно, некоторые сложили руки на груди, будто отдыхая. Время от времени люди переступали с ноги на ногу. Дети держались за родителей.

Послышался гул мотора, потом из-за угла возле «Секвойи» появился капот старенького темно-зеленого пикапа. За ним шли три больших грузовика с откидными бортами и еще один пикап. Они въехали на площадку и выстроились в ряд вдоль тротуара. Каждый автомобиль был нагружен чем-то, покрытым брезентом. Водители вылезли из кабин и начали отвязывать брезент. Эта сцена выглядела так, будто с ферм привезли продукты на рынок. Все водители были фермерами, они были одеты в комбинезоны или джинсы и клетчатые рубашки. Четверых я знал, их фермы были к западу от города, – Джо Гримальди, Джо Пиксли, Арт Гесснер, Берт Парнелл.

Двое мужчин в черных костюмах вышли на улицу к грузовикам – Уолли Эбергард, городской агент по продаже недвижимости, и другой, имени которого я не знал, но помнил, что он был механиком на станции обслуживания «бьюиков». Уолли держал в руках несколько бумажек небольших, видимо, вырванных из блокнота, они вдвоем просматривали эти листы. Потом механик поднял голову, прокашлялся и заорал так, что мы его услышали через окно:

– Сосалито! У кого есть родственники в Сосалито, выходите, пожалуйста!

Сосалито – это городок в округе Марин с пятью тысячами жителей, первый город по дороге из Сан-Франциско. Двое – мужчина и женщина – сошли с тротуара на проезжую часть улицы и приблизились к Уолли. Еще несколько человек протолкались сквозь толпу и подошли к грузовикам.

Джо Пиксли снял брезент со своего пикапа и положил в кузов в стороне от груза. Я уже давно понял, что было в машинах, и поэтому не испытал никакого удивления, когда брезент сняли. Вдоль металлических бортов кузова были надставлены доски, к которым крепился брезент и которые удерживали груз, занимавший кузов до верха кабины. Это были уже знакомые мне гигантские семенные коробочки.

– Хорошо, – крикнул механик. – Сосалито! Только Сосалито, пожалуйста! И указал пятерым или шестерым, вышедшим на улицу, на пикап. Стоя в кузове, Джо снимал коробочки и по одной передавал в руки тем, кто столпился на асфальте. Неподалеку Уолли Эбергард делал какие-то пометки в списке, который держал в руках. Потом он что-то сказал механику, и тот выкрикнул:

– Марин-Сити, пожалуйста! Все, у кого есть родственники или знакомые в Марин-Сити!

Марин-Сити – это город в округе Марин, в нескольких милях от Сосалито.

Семь человек вышли из толпы, подошли к пикапу, и Джо вручил каждому по коробочке. Одна пожилая женщина, Грейс Берк, которая работала в банке, взяла целых три, и какой-то мужчина сошел с тротуара, чтобы помочь ей. Я вспомнил, что у Грейс замужняя сестра в Марин-Сити.

Владельцы одних легковых машин открывали багажники, огромные коробочки как раз помещались в багажниках автомобилей новых моделей. Другие осторожно пристраивали коробочки на задних сиденьях. В этом случае громадную штуковину старательно накрывали одеялом или какой-нибудь тканью так, чтобы ее не было видно.

Следующим назвали город Мид-Вэлли, вышло восемь человек, получили коробочки, и пикап Джо Пиксли опустел, владелец сел на крыло и закурил. С других грузовиков сняли брезент, и водители залезли в кузова, готовые к разгрузке. Механик в аккуратном черном костюме назвал: «Белведер», и на улицу вышли двое. Потом были Тибурон, Строберри-Мэнор, Белверон-Гарденс, Вэлли-Спрингс и Сан-Рафел – четырнадцать человек взяли коробочки для Сан-Рафела, города с пятнадцатитысячным населением. Так на протяжении никак не более четверти часа было осуществлено распределение коробочек по городам округа, все пять грузовиков опустели, только у Джо Гримальди осталось две коробочки.

Менее чем через минуту Уолли и механик исчезли в толпе – Уолли положил бумажки во внутренний карман; толпа стала расходиться и редеть; небольшая кавалькада грузовиков, взревев моторами, выехала на проезжую часть и исчезла с Мейн-стрит; в ближайших двух кварталах остались только машины с гигантскими коробочками в багажниках или на задних сиденьях, выезжавшие со стоянок. Какое-то краткое мгновение толпа людей, которые шли по тротуарам или направлялись через улицу к автомашинам, была чуть плотнее, чем обычно, – словно масса зрителей вывалила из кино после сеанса. Но она быстро разредилась, и я вновь увидел мужчин, сидящих за стойкой в ресторане Элмана; женщин с проволочными кошелками в универсаме, в других магазинах тоже появились покупатели. Автомобили опять медленно ехали по улицам.

Сцена теперь выглядела вполне нормально – более или менее обыкновенная главная улица, может, немного запущенная, но не настолько, чтобы вызвать недоумение у проезжего. Ни у кого не было видно зелено-желтых праздничных значков, зато у одного или двух я увидел обычные красно-белые.

Еще пять минут спустя я заметил, что торговец, которого арестовал Янсек, едет по Мейн-стрит в своей машине, а затем появился автомобиль с орегонским номером.

Не снимая руки с шеи Бекки, я заглянул ей в глаза, она тоже посмотрела на меня, потом поджала губы и пожала плечами, и я слегка улыбнулся в ответ. Тут нечего было говорить, да я ничего такого особенного и не ощущал; то есть новые ощущения не появились, а старые как-то притупились.

Мы просто достигли предела, за которым уже нечего было говорить или чувствовать.

Но я был совершенно уверен – теперь я это знал наверняка, – что город Санта-Мира захвачен, что там нет ни одной души, кроме нас и, может быть, Беличеков, которая осталась бы тем, чем была раньше, и чем до сих пор казалась постороннему глазу. Мужчины, женщины и дети на улице и в магазинах были теперь другими – каждый из них. Они стали нашими врагами, даже те, у кого сохранились глаза, лица, жесты и походка старых друзей.

Нам неоткуда было ждать помощи в Санта-Мире, а теперь еще начиналось вторжение в соседние города.

 

Глава 16

Мы часто говорим: «Ничего удивительного» или «Я знал, что так и будет», имея в виду, что к моменту, когда событие произошло, хотя бы раньше и не предвидели его сознательно, нас не оставляло ощущение неизбежности случившегося. Когда мы сидели с Бекки у окна, все, о чем я был способен думать, было – дождаться темноты и затем попытаться уйти из города; днем, когда вокруг нас были только враги, не имело смысла даже пытаться спастись. Я объяснил это Бекки как можно более бодрым тоном, стараясь выглядеть так, будто уверен в успехе, и на миг я действительно почувствовал такую уверенность.

Однако, когда послышалось легкое царапанье ключа в замке моей двери, со мной произошло именно то, о чем я сейчас говорил. Я не удивился; мне тогда показалось, будто я давно знал, что произойдет, и даже успел сообразить, что тот, кто войдет, кто бы это ни был, просто взял ключ у сторожа.

Но когда дверь открылась и я увидел первого из вошедших, я подскочил с бешено бьющимся сердцем. Улыбаясь от неожиданности и возбуждения, протягивая к нему руки, я стремительно подошел и хрипло прошептал:

«Мэнни!» в каком-то радостном безумии надежды, потом схватил его руку и пожал ее.

Он ответил, хотя и не так крепко, как я ожидал, пожатие его было вялым, словно он воспринял мое приветствие, но ответил вполсилы. Тогда, заглянув ему в лицо, я понял. Трудно сказать, как: может быть, его глаза утратили часть своего блеска; возможно, мышцы лица были напряжены чуть больше, а оживлены чуть-чуть меньше, чем обычно, но я понял.

Видимо, все эти мысли ярко отражались на моем лице, потому что Мэнни медленно кивнул головой, будто отвечая на невысказанный вопрос, и сказал:

– Да, Майлз, и уже давно. За сутки до того, как ты мне позвонил.

Я повернулся, чтобы посмотреть, кто еще пришел, заглянул в каждое лицо и отступил, обняв Бекки за плечи.

Одного из мужчин – они все стали у двери – низенького, толстого и лысого, я никогда не видел. Другим был Карл Микер, городской бухгалтер, черноволосый здоровяк лет тридцати пяти с приятным лицом. Четвертым оказался Бадлонг, который улыбался нам так же дружелюбно и доброжелательно, как и несколько часов назад.

Мы с Бекки стояли у окна. Мэнни указал на кушетку и приветливо произнес:

– Садитесь.

Мы отрицательно мотнули головами, и он повторил:

– Пожалуйста, Бекки, вы устали. Не бойтесь, садитесь.

Но Бекки только крепче прижалась ко мне, а я снова отрицательно покачал головой.

– Ну, ладно. – Мэнни отодвинул простыни и уселся на кушетке. Карл Микер подошел и сел рядом с ним. Бадлонг примостился на стуле в противоположном углу комнаты, а незнакомый мне толстяк сел у двери.

– Я хотел бы, чтобы вы расслабились и успокоились, – произнес Мэнни с доброй улыбкой от искреннего желания помочь нам. – Мы не собираемся причинять вам зло, и когда вы поймете, что мы… должны сделать, – он пожал плечами, – думаю, вы спокойно воспримете это и удивитесь, зачем была вся эта суета. – Он подался вперед, присматриваясь к нам, но, не получив ответа, откинулся на кушетке. – Что ж, во-первых, это не больно, вы ничего не почувствуете. Бекки, это я вам обещаю. – Он вдруг прикусил губу, подбирая убедительные слова, а потом поднял глаза. – А когда проснетесь, будете чувствовать себя по-прежнему. Вы и будете точно такими же каждой мыслью, воспоминанием, привычкой, жестом, до самого крохотного атома ваших тел. Никаких отличий. Ни единого. Вы будете такими же. – Он говорил настойчиво, убедительно, но до последнего момента в его глазах не исчезал какой-то намек на неверие в собственные слова.

– Так зачем тогда беспокоиться? – небрежно спросил я. Никакой надежды победить в споре я не питал, но считал, что должен что-то сказать. Отпустите нас. Мы уйдем из города и никогда не вернемся.

– Но… – Мэнни раскрыл было рот, потом замолчал и взглянул на Бадлонга. – Может, вы им все объясните, Бад.

– Хорошо. – С удовлетворенным видом Бадлонг откинулся на стуле, профессор, который заранее радуется возможности учить, как он, несомненно, делал всю жизнь. И я поймал себя на мысли, не прав ли Мэнни, может быть, действительно ничего не меняется и мы останемся точь-в-точь такими, как раньше.

– Вы видели то, что видели, и знаете то, что знаете, – начал Бадлонг. Вы видели… э-э… коробочки, назовем их так за неимением лучшего названия; наблюдали, как они изменяются и приобретают форму, дважды вы видели этот процесс почти завершенным. Но зачем насильственно подвергать вас этому процессу, если, как мы утверждаем, в конечном счете никаких отличий нет? – Снова, как и у него дома, пальцы Бадлонга начали касаться друг друга в чисто академическом, профессиональном жесте. Он улыбнулся нам, этот приятный моложавый мужчина. – Хороший вопрос, но на него есть ответ, и очень простой. Как вы и догадывались, это своего рода семенные коробочки, хотя их содержимое не является семенами в обычном смысле слова.

Но как бы там ни было, они представляют собой живую материю, способную, как и семена, к бурному и сложному росту и развитию. И они действительно пропутешествовали через космическое пространство, во всяком случае, первые из них, сквозь немыслимые расстояния и миллионы лет, как я вам и говорил.

Хотя, конечно, – он улыбнулся, вежливо оправдываясь, – я старался говорить так, чтобы посеять сомнения в своих словах. Но они живут; прибыли они на эту планету совершенно случайно, но, коль уж оказались тут, обязаны выполнить свою функцию, которая для них столь же естественна, сколь и для вас. Вот почему вы должны подвергнуться изменению: коробочки обязаны выполнить свою функцию, ради которой они существуют.

– Что же это за функция? – саркастически поинтересовался я.

Бадлонг пожал плечами:

– Функция любой формы жизни где угодно – выжить. – Какое-то время он внимательно всматривался в меня. – Жизнь существует везде во Вселенной, доктор Беннелл, для большинства ученых это непреложная истина, хотя мы никогда еще с ней не сталкивались. Но жизнь там есть, на немыслимых расстояниях, в любой возможной и невозможной форме, поскольку существует она в самых разнообразных условиях. Подумайте, доктор: существуют планеты и формы жизни, которые неизмеримо старше нашей; что происходит, когда древняя планета в конце концов умирает? Форма жизни на ней должна учитывать этот факт и готовиться к нему – чтобы выжить.

Бадлонг подался вперед на стуле, глядя прямо на меня, увлеченный собственной речью.

– Планета умирает, – повторил он, – медленно, на протяжении неизмеримого времени. Форма жизни на ней – медленно и на протяжении неизмеримого времени – должна готовиться. К чему? К тому, чтобы покинуть планету. И двинуться куда? И когда? Тут есть только один ответ, именно тот, который они нашли: абсолютная приспособляемость ко всем без исключения другим формам жизни, ко всем без исключения условиям, с которыми они могут столкнуться.

Бадлонг радостно улыбнулся и откинулся на стуле, он был доволен собой.

Где-то внизу, на улице, засигналил автомобиль и заплакал ребенок.

– Итак, в определенном смысле коробочки паразитируют на любой форме жизни, которую встречают, – продолжал Бадлонг. – Но это совершеннейшие паразиты, которые могут сделать неизмеримо больше, чем просто сосуществовать с хозяином. Они – вершина эволюции, они обладают способностью перестраивать себя до полной дубликации, клетка в клетку, любой формы жизни, независимо от условий, в которых существует эта жизнь.

Видимо, мои сомнения отражались у меня на лице, потому что Бадлонг хихикнул и предостерегающе поднял руку.

– Знаю, это звучит как абсурд, как бессмысленный бред. Вполне естественно. Потому что мы находимся в плену собственных понятий, доктор, наших ограниченных представлений о том, какой может быть жизнь. На самом деле мы не в состоянии воспринять что-то существенно отличающееся от нас и других форм жизни, существующих на нашей крохотной планете.

Посмотрите сами, кого напоминают выдуманные люди с Марса в наших комиксах и фантастике? Это же карикатуры на нас самих, мы неспособны вообразить что-то, действительно отличающееся от нас. О, у них может быть шесть ног, три руки и антенна на лбу, – он улыбнулся, – как у известных нам насекомых. Но они не имеют существенных отличий оттого, что мы знаем.

Он поднял палец, будто упрекая ученика, не выучившего урок.

– Но возводить в абсолют наши собственные ограничения и серьезно верить, будто эволюция во всей Вселенной должна по какой-то причине развиваться только в том направлении, которое существует здесь, – это, мягко говоря… – он пожал плечами и улыбнулся, – достойно туземцев с какого-нибудь острова. Это крайне провинциально. Жизнь принимает такие формы, какие ей нужны, например, чудовища в пятнадцать метров высотой, с громадной шеей и в несколько тонн весом – его называли динозавром. Когда условия меняются и динозавры больше невозможны, – они исчезают. А жизнь существует дальше в новой форме. В любой нужной форме. – Он напустил на себя торжественный вид. – Истина – то, что я говорю. Именно так и произошло. Коробочки прибыли, дрейфуя, на нашу планету, как и на другие, и они исполняют и будут исполнять впредь свою простую и естественную функцию – выжить на этой планете. Они реализуют заложенную в них эволюцией способность к адаптации и копированию жизни, для которой подходит эта планета.

Я не знал, что нам даст задержка. Но мне очень хотелось растянуть эту беседу как можно дольше – воля к выживанию, подумал я и улыбнулся.

– Это все псевдонаучная болтовня, – презрительно бросил я. – Дешевое теоретизирование. Ведь как – как они могут это делать? И как бы там ни было, вы-то откуда знаете? Что вам известно о других планетах и формах жизни? – Я говорил ехидно, задиристо, издевательским тоном и ощутил, как плечи у Бекки задрожали под моей рукой.

Он не обиделся.

– Мы знаем, – спокойно ответил Бадлонг. – Есть что-то такое… нет, не память… я не могу это назвать ни одним земным словом. Но у этой формы жизни есть, конечно, знание – и оно остается. Я такой же, как был, во всех отношениях, вплоть до шрама на ноге, который у меня был с детства, я тот же Бернард Бадлонг. Но то, другое знание теперь тоже во мне. Оно остается, и потому я знаю. Мы все знаем…

Какое-то время он сидел, глядя прямо перед собой, потом поднял глаза на нас.

– Что касается того, как это происходит, как они делают свое дело, – он улыбнулся. – Вот что, доктор Беннелл, подумайте, как мало мы знаем о нашей юной небольшой планете Земля. Мы же едва слезли с деревьев; мы еще дикари!

Каких-то двести лет назад вы, врачи, ничего не знали о кровообращении. Вы считали, что кровь – неподвижная жидкость, которая заполняет тело, как вода сосуд. А я помню время, когда никто и понятия не имел о существовании мозговых волн. Подумайте об этом, доктор! Мозговые волны, настоящее электрическое излучение мозга, которое имеет своеобразную, легко определяемую картину, оно проникает из черепной коробки наружу, там улавливается, усиливается и отображается графически, как на экране осциллографа. Может, вы эпилептик, хотя бы потенциальный? Снимок ваших мозговых волн мгновенно даст ответ на этот вопрос – вы это очень хорошо знаете, вы же врач. А ведь мозговые волны существовали всегда – их не изобрели, их только открыли. Люди всегда имели их, как они всегда имели отпечатки пальцев, – и Авраам Линкольн, и Понтий Пилат, и кроманьонский человек. Мы только не знали этого, вот и все.

Он вздохнул и продолжал.

– Есть множество вещей, о которых мы и сейчас не знаем и даже не подозреваем о них. Не только мозг, а все тело, каждая его клетка дает излучения столько же индивидуальные, как и отпечатки пальцев. Это вы знаете, доктор? – Он улыбнулся. – Хорошо, верите ли вы, что совершенно невидимые, неощутимые волны могут выходить из помещения, безмолвно двигаться сквозь космическое пространство, улавливаться и затем точно воспроизводить каждое слово, звук и оттенок тона, которые вы слышите в этом помещении? Шепот, ноту на фортепиано, звон гитарной струны? Ваш дед никогда не поверил бы в такую немыслимую вещь, а вы верите – верите в радио, вы даже верите в телевидение.

Он кивнул:

– Да, доктор Беннелл, ваше тело, как и вся живая материя, содержит сложнейшую картину, которая представляет собою первооснову клеточной жизни. Она складывается из множества электрических силовых линий, сводящих воедино атомы, из которых вы состоите. Это картина, бесконечно более сложная и совершенная, чем любая фотокопия строения вашего тела на атомном уровне в данный момент, картина, которая изменяется с каждым вашим вздохом; каждую секунду в вашем теле происходят бесконечно малые изменения. И именно во сне эти изменения минимальны, поэтому во время сна картину эту можно снимать с вас, передавать, как электрический заряд, от одного тела к другому.

Он снова кивнул.

– Итак, это возможно, доктор Беннелл, и достаточно несложно; эту путаницу электрических силовых линий, которые связывают каждый атом вашего тела, составляя из них каждую клетку, можно понемногу переснимать. А затем, поскольку все типы атомов во Вселенной тождественны – это кирпичики, из которых складывается мироздание, – происходит точнейшее дублирование, атом за атомом, молекула за молекулой, клетка за клеткой, вплоть до мельчайшей царапины или волоска на запястье. А что происходит с оригиналом? Атомы, из которых вы когда-то состояли, теперь неподвижны они ничто, кучка серого пуха. Такое может произойти, действительно происходит, и, как вам известно, уже произошло; однако вы не признаете этого факта. – Он какое-то время всматривался в меня, затем улыбнулся. Но, возможно, я ошибаюсь, кажется, вы уже признали.

Наступила тишина; все четверо неподвижно наблюдали за Бекки и мною. Он был прав, я верил ему. Я знал, что это правда, хотя трудно было и не хотелось верить, и меня охватывали беспомощность и тоска. Я ощущал кончиками пальцев, совершенно реально жгучую потребность что-то делать и сидел, сжимая и разжимая кулаки. Вдруг бессознательно, безо всякой причины, просто из потребности действовать, делать что-то я протянул руку назад, схватил шнурок от жалюзи и дернул за него. Жалюзи подскочили вверх, загрохотав пулеметной очередью, дневной свет ворвался в комнату, и я повернулся к окну, чтобы присмотреться к толпе покупателей, к магазинам, машинам, к такой обыкновенной картине внизу.

Четверо в комнате не пошевелились – они сидели, глядя на меня. А я напрягал мозг в отчаянных поисках выхода из положения.

Мэнни раньше меня понял, что со мной происходит.

– Ты возьми и брось что-нибудь в окно, Майлз. Это привлечет внимание, люди поднимут глаза и увидят разбитое стекло. Можешь встать у окна и взывать к ним. Но никто не подойдет. – Мой взгляд упал на телефон, и Мэнни добавил:

– Возьми трубку, мы тебе мешать не будем. И ты дозвонишься до телефонистки. Но она тебя ни с кем не соединит.

Бекки порывисто спрятала лицо у меня на груди и вцепилась обеими руками в мой пиджак. Держа ее в объятиях, я чувствовал, как ее плечи содрогаются в беззвучном рыдании.

– Чего же вы тогда ждете? – Кровь бросилась мне в голову. – Вы что, пытаете нас?

Мэнни покачал головой, выражая сожаление:

– Нет, Майлз. Никоим образом. У нас нет ни малейшего желания причинить вам зло. Вы же мои друзья! Или были ими. Неужели ты не видишь, Майлз? Мы ничего не собираемся делать – только ждать, а тем временем стараемся объяснить, вынудить вас понять и принять это, сделать так, чтобы для вас все прошло как можно легче. Майлз, – просто сказал он, – мы должны ждать, пока вы заснете. А заставить человека спать – невозможно.

Мэнни посмотрел на меня и тихо добавил:

– Но точно так же невозможно сопротивляться сну. Вы можете отгонять его какое-то время, но в конце концов… вам придется уснуть.

Маленький толстяк у двери, я и забыл о его существовании, вздохнул и сказал:

– Запереть их в камере – все равно уснут. К чему эти уговоры?

Мэнни неприязненно взглянул на него:

– Потому что эти люди – мои друзья. Идите домой, если хотите, мы и втроем справимся.

Толстяк только вздохнул, как я заметил, никто из них не воспринимал оскорблений, и остался на месте.

Мэнни вдруг встал, подошел к нам и посмотрел на меня с выражением сочувствия.

– Майлз, признай же это! Вы прижаты к стене, сделать ты ничего не можешь. Веди себя мужественно и разумно, разве тебе нравится видеть Бекки в таком состоянии? Мне вот никак!

Мы впились глазами друг в друга, и мне как-то не верилось в его гнев.

Тихо, ласково Мэнни сказал:

– Поговори с ней, Майлз. Убеди ее признать правду. Все будет хорошо, поверь мне. Вы совсем ничего не почувствуете. Заснете, а когда проснетесь, будете чувствовать себя точь-в-точь такими, как сейчас, только отдохнувшими. Такими вы и будете. Чему, черт побери, вы сопротивляетесь?

Выждав секунду, он отвернулся и направился к кушетке.

 

Глава 17

Я медленно погладил Бекки по голове, мягко и ласково, пытаясь как-то успокоить ее. Усталость разливалась по каждой клеточке моего тела; я не был изможден – мы с Бекки какое-то время еще могли держаться, но вряд ли долго. К тому же мысль о сне, о том, чтобы отбросить все заботы и просто заснуть, а потом проснуться таким же Майлзом Беннеллом – эта мысль была опасно привлекательной.

Я посмотрел на Мэнни, который сидел напротив на кушетке, глядя на нас с сочувственным ожиданием. По его глазам видно было, как он хочет, чтобы ему поверили, и мне пришло в голову, нет ли в его словах какой-то непонятной правды. Даже если это было не так, все равно я не мог спокойно ощущать, как насмерть перепуганная Бекки дрожит всем телом возле меня. Я понимал, что могу сделать для нее несколько больше, чем просто так сидеть рядом и гладить ее волосы. Я мог уговорить ее. Я мог принять правду Мэнни, поверить в нее – и своей верой убедить Бекки. Может, это и было решением, как знать.

Размышляя, я крепче обнял Бекки, продолжая перебирать ее волосы. Она не переставала дрожать; усталость овладела моими мыслями и желаниями, и я уж было поддался искушению поверить им и отдохнуть; и вдруг – волю к выживанию подавить невозможно – я понял, что мы будем, мы должны бороться.

Мы должны держаться как можно дольше, до последнего, сопротивляться и надеяться даже тогда, когда никакой надежды уже не будет. Я повернулся к Бадлонгу, пытаясь что-то вспомнить, что-то сказать, надеясь в собственных словах найти поддержку, надеясь, я и сам не знал на что.

– Как это было? – произнес я наконец будничным тоном. – Вся Санта-Мира – как это произошло?

Бадлонг охотно ответил.

– Поначалу в общем-то наобум, – мягко произнес он. – Шары, или коробочки, приплыли сюда. Это могло быть какое угодно место, но в конце концов они очутились именно на ферме Парнелла, на куче мусора, и их первыми попытками было дублирование того, что им встретилось: пустая банка, вымазанная соком когда-то свежих фруктов, сломанная деревянная ручка от топора. Это естественные потери. Они имеют место всегда, когда семена или споры попадают в непригодное для жизни место. Однако несколько других коробочек, кстати, достаточно было бы одной, упали, или приплыли, или были занесены ветром или любопытными людьми туда, куда следовало. А потом те, кто был заменен, помогли замениться другим, в первую очередь своим близким. Случай с Вильмой Ленц, вашей хорошей знакомой, типичен: именно ее собственный дядя подложил в подвал коробочку, которая вызвала ее превращение. И именно отец Бекки… – из вежливости он не стал договаривать.

– Во всяком случае, как только произошла первая замена, случай перестал решать ход процесса. Только один человек, Чарли Бухгольц, городской контролер газовых и электрических сетей, осуществил около семидесяти замен; у него свободный вход в подвалы, и обычно его никто не сопровождает. Молочники, водопроводчики, плотники действовали в других местах. К тому же, ясное дело, коль уж кто-то в доме становился преобразованным, заменить остальных было делом скорым и несложным.

Он вздохнул с какой-то грустью.

– Безусловно, имели место накладки. Одна женщина видела, как ее сестра спит в кровати, а минуту спустя – процесс еще не завершился – еще раз заметила свою сестру, на этот раз спящей в шкафу в гостиной. Эта женщина просто сошла с ума. Некоторые, те, кто сообразил, боролись. Они сопротивлялись – трудно понять, почему – и это было… неприятно для всех.

В семьях время от времени возникали трудности с детьми: дети ведь иногда очень быстро замечают даже мельчайшие детали. Но в конечном счете все было просто и быстро. Ваша знакомая Вильма Ленц и вы, мисс Дрисколл, очень восприимчивы; большинство же даже не заметило перемен, потому что в общем-то ничего существенного и не было заметно. Ясное дело, чем больше происходит преобразований, тем быстрее идет процесс с остальными.

В его словах я увидел возможность для контратаки:

– Однако какие-то отличия есть, вы сами это сказали.

– Ничего существенного, к тому же это ненадолго.

Но я не хотел уступать, кроме того, мне кое-что пришло в голову.

– Я видел одну вещь в вашем кабинете, – медленно произнес я, припоминая. – Тогда я не обратил внимания, но сейчас вы заставили меня вспомнить это, и я припомнил, что сказала мне Вильма Ленц перед тем, как была заменена. – Все внимательно смотрели на меня. – Вы сказали мне, что работаете над какой-то статьей, проводите какое-то научное исследование, к тому же крайне важное для вас.

– Да.

Я наклонился в его сторону, глядя ему прямо в глаза; Бекки тоже подняла голову, взглянула на меня, потом на Бадлонга.

– Было одно-единственное отличие, по которому Вильма Ленц поняла, что новый Айра не ее дядя. Лишь одно. У него не было эмоций, настоящих человеческих чувств, у этого… который по всем другим признакам выглядел, говорил и вел себя, как Айра; было только воспоминание о чувствах, их имитация.

Я понизил голос:

– И у вас их нет, Бадлонг, вы только помните о них. Вы лишены настоящей радости, страха, надежды, возбуждения – всего. Вы живете в такой же серости, как грязная масса, из которой вы сделаны. – Я оскорбительно усмехнулся. – Профессор, бумаги, которые много дней лежат на столе, приобретают необычный вид. Они утрачивают свежесть, бумага сморщивается и желтеет – то ли от воздуха и влаги, то ли от чего-то еще. Но сразу можно сказать, что документы лежат так уже долгое время. Именно так и выглядели ваши бумаги: вы не прикасались к ним с того самого дня, как перестали быть Бадлонгом. Потому что вас это уже больше не волнует, не интересует; они для вас ничего не значат. Честолюбие, надежды, волнение – всего этого в вас больше нет!

– Мэнни! – я повернулся к Кауфману. – «Введение в психиатрию», учебник, который ты планировал написать для колледжа. Черновик его, над которым ты работал каждую свободную минуту, где он, Мэнни? Когда ты последний раз писал или хотя бы смотрел на него?

– Что ж, Майлз, – спокойно ответил он, – значит, ты знаешь. Мы старались сделать это как можно легче для тебя, вот и все. Потому что, когда это позади, все уже не имеет значения, тебя ничто не будет волновать. Майлз, так оно и есть, – он убедительно кивнул, – и это не так уж и плохо. Амбиции, волнения, что в них хорошего? – Я видел, что он в это верит. – Или ты хочешь добавить, что будешь жалеть о заботах и неприятностях, которые исчезнут вместе с ними? Это совсем не так плохо, поверь мне. Еда такая же вкусная. Книги также интересно читать…

– Но не писать, – тихо прервал я его. – Не нужно трудиться, надеяться да и бороться, сочиняя книги. Или испытывать чувства, которыми они проникнуты. Это все исчезает, разве не так, Мэнни?

Он пожал плечами.

– Я не буду возражать тебе, Майлз. Думаю, ты хорошо разобрался во всем.

– Никаких эмоций. – Я произнес это громко, но с каким-то удивлением, обращаясь к самому себе. – Мэнни, – сказал я, потому что мне кое-что пришло в голову, – а способны ли вы любить, иметь детей?

Он быстро взглянул на меня:

– Думаю, тебе известно, что не можем, Майлз. Черт побери, – произнес он, и в его голосе послышалось что-то похожее на гнев, – вот тебе вся правда, ты сам этого хотел. Дублирование не является абсолютным. И не может быть. Это как те искусственные соединения, с которыми забавляются физики-ядерщики – нестойкие, неспособные самостоятельно поддерживать свое существование. Мы не способны долго жить, Майлз. Последние из нас умрут, он отмахнулся, будто это не имело значения, – лет через пять, не больше.

– Да и это еще не все, – жестко добавил я. – Это касается всего живого, не только людей, но и животных, деревьев, травы, всего, что живет. Так, Мэнни?

Он криво и устало усмехнулся, потом встал, подошел к окну и показал рукой вверх. В небе был хорошо виден серп луны, серебристо-белый в дневном свете. Сейчас мимо него проплывала жиденькая тучка.

– Посмотри на Луну, Майлз, – она мертва. Ни одна крохотная частица не изменилась на ней за это время, что люди ее наблюдают. А разве тебе никогда не приходило в голову задуматься, отчего она представляет собой пустыню небытия? Луна, ближайшая к Земле планета, такая похожая на нее, когда-то даже ее составная часть – почему ее покинула жизнь?

Он замолчал, изучая взглядом молчаливую неизменную поверхность Луны.

– Однако не всегда так было, – мягко продолжал он. – Когда-то она не была мертвой. – Мэнни снова сел на кушетку. – Да и другие планеты, которые вращаются вокруг того же несущего жизнь Солнца, Марс, например. – Он слегка пожал плечами. – Там, в пустынях, есть еще следы существ, когда-то живших на планете. А теперь… очередь Земли. Когда и как все эти планеты будут исчерпаны полностью, не имеет значения. Споры двинутся дальше, снова в космическое пространство, снова плыть – неважно куда и сколько времени.

В конце концов они попадут куда-нибудь. Бадлонг правильно назвал их паразитами. Паразиты Вселенной – которые, кстати, переживут в ней все другие формы жизни.

– Пусть это вас не поражает, доктор, – доброжелательно отозвался Бадлонг. – В конце концов, что вы, люди, сделали… с лесами, которые покрывали континент? А плодородные земли, которые вы превратили в пыль? Вы тоже их исчерпали, а потом – пошли дальше. Вам нечего возмущаться.

Я едва способен был говорить.

– Весь мир, – прошептал я. – Вы собираетесь заполонить весь мир?

Он терпеливо улыбнулся:

– А вы как думали? Этот округ, потом соседний, дальше северная Калифорния, Орегон, Вашингтон, наконец, западное побережье – это процесс, который непрерывно ускоряется – все быстрее, все больше нас, все меньше вас. Затем, достаточно быстро, континент. А потом, конечно, весь мир.

Я снова прошептал:

– Но… откуда они берутся, эти коробочки?

– Их выращивают, безусловно. Мы их выращиваем. С каждым разом все больше и больше.

Я уже не мог сдерживаться.

– Весь мир, – тихо произнес я и сразу же выкрикнул в отчаянии:

– Но почему? О, господи, почему?

Если бы он был на это способен, он бы разозлился. Но Бадлонг лишь укоризненно покачал головой:

– Доктор, доктор, вы ничего не хотите понимать. Видимо, до вас еще не дошло. О чем я вам все время толкую? Что делаете вы и почему? Почему вы дышите, едите, спите, занимаетесь любовью и рождаете себе подобных? Потому что это ваша функция, смысл вашей жизни. Других причин нет, да и не нужны они, ни одна не нужна. – Он снова покачал головой, удивляясь моей неспособности уразуметь такую простую истину. – Это крайне раздражает вас, даже угнетает; но что еще делал род человеческий, кроме того, что распространился по всей планете, пока его не стало два миллиарда? Что вы сделали с этим самым континентом, кроме того, что расползлись по нему, пока не заполнили до края? И где бизоны, которые населяли эту страну до вас? Исчезли. Где бродячий голубь, который буквально покрывал небо Америки миллиардными стаями? Последний умер в Филадельфийском зоопарке в 1913 году. Доктор, функция жизни – жить, пока возможно, и всем другим причинам нечего путаться в этом ее назначении. Тут нет никакой сознательной зловредности – разве вы ненавидели бизонов? Мы должны продолжать, потому что мы обязаны это делать, разве это вам не понятно? – Он одарил меня приятной улыбкой. – Это присуще любому животному.

Итак, в конце концов я должен был воспринять правду, какой бы горькой она ни была. Я мог сделать лишь одно – чтобы те последние минуты, которые у нас оставались, прошли для Бекки как можно легче, если только нам разрешат провести их вдвоем.

– Мэнни, – взглянул я на Кауфмана, – ты сказал, что мы когда-то были друзьями и ты это помнишь.

– Безусловно, Майлз.

– Думаю, что на самом деле ты этого уже больше не чувствуешь, но если ты что-нибудь помнишь, оставь нас тут вдвоем. Заприте дверь моего кабинета, тогда вам придется охранять только дверь в коридор. Только оставь нас сейчас вдвоем, подожди в коридоре, где ты нас не увидишь и не услышишь. Сделай для нас хотя бы это, ты же знаешь, что мы не сможем убежать. Да и как нам спать в вашем присутствии? Для нас это последняя возможность ощутить, что это такое – быть по-настоящему живыми, может, ты и сам что-то из этого помнишь.

Мэнни посмотрел на Бадлонга, и тот небрежно кивнул. Потом Мэнни повернулся к Карлу Микеру – тот лишь пожал плечами. Маленького человечка у двери никто не спрашивал.

– Ладно, Майлз, – неторопливо сказал Мэнни. – Почему бы и нет?

Он кивнул человеку у двери, тот поднялся и вышел. Мэнни направился к массивной деревянной двери моего кабинета, повернул ключ в замке, подергал за ручку, потом снова отпер замок и пригласил нас с Бекки в комнату.

Дверь медленно захлопнулась за нами, и в последний момент я заметил сквозь щель, как толстяк возвращается в приемную, держа перед собой два громадных бурых шара. Щелкнул замок, и я услышал слабый шорох снаружи мне стало ясно, что эти две огромные коробочки сейчас лежат на полу у самой двери – такие близкие и такие недоступные.

 

Глава 18

Я взял руки Бекки в свои и сжал их, она подняла взгляд и даже сумела улыбнуться. Я посадил ее в большое кожаное кресло перед столом, а сам примостился рядом на подлокотнике, наклонившись к ней.

Некоторое время мы сидели молча; мне припомнился вечер – недавний, но такой далекий, – когда Бекки пришла сюда, чтобы рассказать о Вильме, и я сообразил, что на ней то же платье с длинными рукавами и золотисто-серым узором. Я вспомнил, как обрадовался, увидев ее в тот вечер, потому что понял, что хотя мы и встречались лишь несколько раз в школьные годы, я ее никогда не забывал. Сейчас я понял значительно больше, чем тогда…

– Я люблю тебя, Бекки, – сказал я, а она взглянула на меня с нежной улыбкой, потом прислонилась ко мне лицом.

– Я люблю тебя, Майлз.

Из-за двери донесся слабый звук – знакомый, хотя я узнал его не сразу.

Он напоминал треск сухих листьев. Через минуту я осознал, что это, и бросил взгляд на Бекки, однако она, если и услышала его, не подала виду.

– Жаль, что мы не женаты, Бекки. Лучше бы мы сейчас были мужем и женой.

Она кивнула:

– И мне жаль. Почему мы не поженились, Майлз?

Я не ответил – это уже не имело значения.

– Потому что ты боялся за себя и за меня, – ответила она на свой вопрос. – Думаю, больше за меня. – Бекки устало усмехнулась. – И правда, мне ни к чему еще одна неудачная попытка, совсем даже ни к чему. С другой стороны, никто не может дать гарантии. Любые двое людей, которые женятся, рискуют, мы ничем не лучше других. У нас только чуть больше опыта: мы уже знаем, что такое неудача, может быть, даже знаем, какие у нее причины и как ее избежать. Нам следовало подумать о свадьбе, Майлз.

– Может быть, свадьба еще состоится, – добавил я немного погодя. Потому что она была права: все эти доводы были просты и очевидны, но я запрещал себе это видеть. Ясное дело, у нас могло ничего не выйти, я мог бы разрушить ей жизнь, но вряд ли было бы лучше, если бы кто-то другой сделал то же самое.

Из-за двери снова послышался слабый шелест и потрескивание, и я вскочил на ноги и начал рыскать по кабинету в поисках какого-нибудь орудия, которое могло бы нам помочь. Больше всего мне была необходима еще одна попытка вырваться, не может быть, чтобы не было никакой возможности выпутаться из этого положения. Не поднимая шума, я выдвинул ящик стола: там лежали бланки рецептов, листы промокательной бумаги, скрепки, резиновые жгуты, сломанный пинцет, карандаши, сделанный под бронзу нож для открывайся конвертов. Я взял нож, подержал его, словно кинжал, посмотрел на тяжелую деревянную дверь кабинета и бросил ненужную игрушку обратно в ящик.

В противоположном углу стоял шкаф с моими инструментами: на белых салфетках блестящими шеренгами лежали щипцы, скальпели, шприцы, ножницы, но я даже не стал раскрывать стеклянные дверцы. В небольшом холодильнике хранились вакцины, сыворотки, антибиотики и полбутылки прокисшего пива, забытого медсестрой, – тут мне тоже нечего было искать. Остальное было не более полезным: медицинские весы, топчан, белый, как снег, шкаф с бинтами, йодом, лейкопластырем, сулемой и шпателями, мебель, дорожки, мой стол, фотографии и дипломы на стенах – вот и все.

Я повернулся к Бекки, собираясь что-то сказать, но слова застряли у меня в горле, а сердце подпрыгнуло и забило молотом, я в два прыжка подскочил к ее креслу, схватил за плечо, изо всех сил потряс, и она открыла глаза.

– О, Майлз, я… заснула! – в ее широко раскрытых глазах застыл ужас.

В нижнем ящике стола я нашел бензедрин, затем принес из препараторской стакан воды и дал Бекки таблетку. Посмотрев на бутылочку с тонизирующим, я сунул ее в карман – мне оно пока еще не было крайне необходимо, кроме того, лучше было пользоваться бензедрином по очереди.

После этого я сел за стол, опираясь локтями на стекло и положив подбородок на костяшки сцепленных пальцев. Бекки внимательно следила за моими глазами. Если и был какой-то выход из этого положения, я должен был найти его, а не бродить бесцельно по кабинету.

Из-за двери время от времени продолжал раздаваться сухой треск. Мы оба слышали этот звук, но не смотрели в ту сторону. Я сидел неподвижно, пытаясь сконцентрироваться на том, что знал о гигантских коробочках.

Через некоторое время я поднял взгляд на Бекки, которая молча смотрела на меня блестящими от бензедрина глазами Медленно, размышляя вслух и одновременно спрашивая у нее совета, я произнес:

– Допустим, только допустим, что из этого есть выход, не возможность бежать, нет, ибо это немыслимо, а возможность заставить их забрать нас отсюда в другое место. – Я пожал плечами. – Хотя бы в городскую тюрьму.

Допустим, что это возможно…

– Что тебе пришло в голову, Майлз?

– Не знаю. Видимо, ничего особенного. Я размышлял, каким образом вывести из строя эти проклятые коробочки, хотя и не уверен, что это у нас получится. Но они все равно достанут еще. Отведут нас в другое место и притащат новые. Тут ничего не выйдет.

– Мы сможем выиграть немного времени, – возразила Бекки. – Потому что я сомневаюсь, что у них сейчас есть еще коробочки. Думаю, мы видели все, что были в наличии. – Она кивнула на улицу внизу. – По-моему, они использовали все, что имели. Может быть, эти две, – она показала на дверь, – именно те, что остались в грузовике Джо Гримальди?

– У них растут новые, все, что мы выиграем, это только небольшая отсрочка, – я несколько раз растерянно стукнул кулаком по ладони, – но этого мало, слишком мало. – Я изо всех сил старался рассуждать трезво.

– Немного больше времени – это все, что нам нужно Если есть возможность заставить их забрать нас отсюда, из этого здания, мы должны воспользоваться этим случаем, другого уже не будет.

Бекки задумчиво произнесла:

– Ты думаешь, что мог бы… свалить их, как-то неожиданно сбить с ног, выходя из дома? Так, как Ника Гриветта…

Я покачал головой:

– Нужно рассуждать трезво, Бекки. Это не кино, да я и не супермен. Нет, я никак не справлюсь с четырьмя мужчинами, да и с одним, наверное. Вряд ли я одолею Мэнни, а Карл Микер просто сломал бы меня пополам. Разве что профессор или этот пузатый мне по силам, – я невесело усмехнулся, затем продолжал уже серьезно:

– Черт возьми, я понятия не имею даже, можно ли заставить их вывести нас отсюда. Скорее всего, нет.

– Как бы нам все-таки попробовать? – не сдавалась Бекки.

Я показал на дверь в приемную:

– Как раз сейчас, если Бадлонг не ошибается, эти штуковины снаружи готовятся. Готовятся – сначала наобум – имитировать и дублировать любую живую субстанцию, которая им попадется: клетки и кровь, кости и ткань. Это значит, нас, если мы тихо заснем и оставим наши жизненные процессы беззащитно замедленными. Но допустим… – я вопросительно взглянул на Бекки, если уж это не было решением, я не представлял, где искать другое.

– Допустим, – медленно выговорил я, – что мы заставим эти две коробочки истратить себя на что-то другое. Допустим, мы найдем замену – Фред и его подруга.

Не понимая, она мрачно посмотрела на меня. Тогда я протянул руку и раскрыл дверцу моего шкафа.

– Скелеты, – объяснил я, показывая на две фигуры, застывшие с бессмысленными улыбками. – Они ведь были живыми. – Вдруг меня прорвало, и я заговорил быстро и возбужденно, будто самым главным было уговорить Бекки. – Они представляют собой костную структуру – структуру человеческого организма, к тому же абсолютно завершенную. Значит, если Бадлонг прав, атомы, составляющие их, все еще удерживаются вместе благодаря тому же узору силовых линий, или как он их там еще называет, который сводил воедино все атомы при их жизни и который сейчас удерживает вместе наши собственные. Вот они – спят, да еще как спят! Готовые, исполненные желания, чтобы за них взялись, скопировали их узор вместо нашего. Думаю, они для этого подходят.

Помолчав, Бекки ответила:

– Мы ничего не потеряем, если попробуем.

Я встал, не ожидая, пока она договорит. В полной тишине, стараясь не стукнуть какой-нибудь частью скелета о стенку шкафа, я вытащил первым более высокий, мужской, поднес его к запертой двери и уложил на пол лицом вниз, чтобы не видеть эту нахальную усмешку. Затем положил рядом с ним женский скелет.

Какое-то время мы молча смотрели на них, потом я направился к шкафу с инструментами, беззвучно растворил стеклянные дверцы и взял шприц. Смочив спиртом кусочек стерильной ваты, я протер маленький участок на руке у Бекки, потом у себя и подвел ее к двери в приемную. Взяв у нее из вены двадцать кубических сантиметров крови, я быстро, пока кровь не запеклась, обрызгал ею ключицы и ребра ближайшего скелета. У себя я тоже взял двадцать кубиков и нагнулся к Фреду.

– Майлз, не нужно, их вид…

Я посмотрел на Бекки: она быстро мотала головой, бледная, отводя взгляд. Но я довел дело до конца.

– О, Майлз, умоляю! Я не могу – их вид… он такой… умоляю, не надо.

Хватит!

Я встал и кивнул:

– Ладно. Не знаю, будет ли от этого толк, разве что чуть больше живой материи… – Я сделал еще одну вещь, не спрашивая разрешения у Бекки: взял со стола ножницы, отрезал немалый пучок ее волос, потом своих и обсыпал ими скелеты. Теперь оставалось только ждать.

Мы снова сели на свои места, и Бекки заговорила. Медленно, неуверенно, время от времени останавливаясь и вопросительно поглядывая на меня, она изложила свой замысел.

Я молча выслушал, не перебивая. Когда она закончила, ожидая моего ответа, я улыбнулся и кивнул, стараясь не расстраивать ее.

– Бекки, это могло бы сработать. Вполне возможно. Но все равно, в конце концов я буду брыкаться на полу, а на мне верхом будут сидеть двое или трое.

– Майлз, – прервала она меня, – я понимаю, что нет причин, по которым все, что приходит нам в голову, обязано срабатывать. Однако сейчас ты рассуждаешь, как в кино. Майлз, существуют ситуации, в которые большинство людей вообще не попадают за всю свою жизнь, поэтому они представляют себе такие ситуации словно на экране, это чуть ли не единственный источник, откуда они берут краски, чтобы изображать вещи и события, которые на самом деле им неизвестны. Так же считаешь и ты. Ты представляешь себе картину, на которой ты дерешься с двумя или тремя мужчинами; однако, Майлз, что делаю на этой твоей картине я? Прижалась к стене с расширенными от ужаса глазами, закрывая рот ладонями, не правда ли?

Я обдумал ее слова, она попала в самую точку, и кивнул.

Бекки продолжала:

– Также будут думать и они – стереотип женского поведения в такой ситуации. Значит, именно так я и поведу себя, пока не буду уверена, что они заметили меня. А потом сделаю точно так, как ты.

Я попытался взвесить то, что она сказала, но Бекки нетерпеливо воскликнула:

– Почему бы нет, Майлз, – разве я не могу? – Она сделала паузу, потом закончила:

– Я смогу. Тебе здорово достанется, ты переживешь несколько тяжелых минут, но зато потом… Майлз, почему бы не попробовать?

Мне было не по себе. Мне это совсем не нравилось, вопрос жизни и смерти мы пытались решить, как мне казалось, слишком легкомысленно, поспешно. Нам следовало порассуждать, разобраться в своих поступках, спокойно взвесить все, чтобы не допустить ошибки. Но сейчас мы, словно солдаты, внезапно попавшие под вражеский обстрел, должны были принять важнейшее решение в жизни немедленно, под давлением обстоятельств. И карой за малейшую ошибку будет смерть или еще хуже. У нас не было времени на глубокие размышления… «Пан или пропал», подумал я и горько улыбнулся.

– Майлз, пошли! – прошептала Бекки. Она встала и через стол дернула меня за рукав. – Кто знает, сколько времени у нас осталось!

Кто-то слегка постучал в дверь кабинета, и из коридора донесся голос Мэнни, тихий и спокойный:

– Майлз? – прошептал он. И после паузы:

– Майлз?

– Извини, Мэнни, – откликнулся я, – но мы еще не заснули. Ничем не могу помочь, – ты знаешь, что мы не будем спать так долго, как только сможем.

Но это не будет, не может быть бесконечно.

Он не ответил, и я не стал гадать, сколько еще времени нам дадут побыть вдвоем. Мне крайне не нравилось то, что мы собирались сделать, не нравилось, что вся наша надежда основана на довольно шатком предложении Бекки, но придумать что-то другое я уже не мог.

– Ладно, – я встал, подошел к белому стенному шкафу и взял большой рулон лейкопластыря. В шкафу с инструментами я нашел все остальное, что было нужно, потом помог Бекки закатать рукава, подтянул собственные и принялся за работу.

Это не заняло много времени – минуты четыре, не больше. Застегивая манжеты, Бекки кивнула головой:

– Смотри, Майлз!

Я повернулся и прищурил глаза, чтобы убедиться, что они меня не обманывают. Желтовато-белые кости на полу выглядели как-то иначе. Не могу сказать, как, но сомнения не было – что-то изменилось. Возможно, цвет, я не был уверен, но это было еще не все. Человеческое зрение тоньше, чем мы привыкли считать, оно воспринимает больше, чем мы ожидаем от него. Мы говорим «мне глаза подсказывают», и хотя иногда не можем объяснить, как это происходит, тем не менее это действительно так. Кости утратили цельность, хотя я и сам не знал, что имел в виду и откуда это было видно.

Они не изменили форму, однако утратили часть своей жесткости или цельности. Будто старая стена – кирпичи еще держатся вместе, но раствор уже весь потрескался и искрошился – кости потеряли то, что удерживало их вместе, придавая им форму и очертания. И зрение это ощущало.

Я продолжал внимательно всматриваться, еще не очень надеясь, готовый к разочарованию, не в состоянии поверить собственным глазам. Вдруг в какой-то незаметный миг на локтевой кости ближайшей фигуры появилось серое пятно. Секунду-другую ничего не менялось, а затем пятно начало непрерывно расти в обе стороны, молниеносно распространяясь вдоль желтовато-белой кости. Дальше это стало похоже на мультипликацию, где черты появляются быстрее, чем глаз успевает их зафиксировать. Прямо у нас на глазах серая окраска стремглав ринулась вдоль костей обоих скелетов, затапливая их, как половодье. Белый цвет исчез, и какое-то мгновение оба скелета лежали на полу, не утрачивая формы, хотя состояли теперь из серого невесомого пуха.

И вдруг рассыпались по полу, превратившись в бесформенную кучку пыли и мусора.

Еще несколько секунд я молча всматривался в останки с радостным опьянением, потом набрал полные легкие воздуха и заорал:

– Мэнни!

Дверь из кабинета в коридор мгновенно отворилась, и все четверо поспешно вошли в помещение. Носком ботинка я указал на пол, и они остановились, чтобы присмотреться, потом Мэнни вынул из кармана ключ и отпер дверь в приемную. Они уперлись во что-то твердое, что загрохотало по полу. Мэнни толкнул дверь, но ее заело. Тогда мы все гуськом проскользнули в приемную через полураскрытую дверь.

На ковре лежали два скелета – желто-белые, скопированные до мельчайших деталей, с красными пятнами на плечах, обсыпанные темными волосами. На их лицах, повернутых к полу, застыла издевательская ухмылка. Вокруг и под скелетами лежали едва заметные бурые обрывки – все, что осталось от двух огромных коробочек.

Мэнни лишь молча кивнул, а Бадлонг произнес:

– Это очень интересно, очень. Понимаете, – он повернулся ко мне с дружелюбной улыбкой, – это мне никогда не приходило в голову, но, конечно, это вполне возможно. Интересно. – Он снова глянул на пол.

– Ладно, Майлз, – Мэнни задумчиво посмотрел на меня, – я полагаю, что в конце концов мы вынуждены будем держать вас в камере, пока получим новые коробочки. К сожалению, ничего другого нам не остается.

Я только кивнул, и мы все направились к выходу. Мне было все равно, идти ли пешком или ехать в лифте, но Мэнни сказал:

– Пошли на лестницу. Суббота, в здании только сторож. Обслуживание паршивое.

Мы зашагали к железной двери и друг за другом стали спускаться по длинной спирали пожарной лестницы.

 

Глава 19

Карл Микер и низенький толстяк шли первыми, потом мы с Бекки, а Мэнни и Бадлонг замыкали процессию. Ждать было нечего, поэтому, когда мы приблизились к первой же площадке между этажами, я свел руки, нащупал пальцами полоски лейкопластыря под манжетами и, рванув их, так задумала Бекки, схватил каждой рукой по заряженному шприцу.

Ступив на площадку, где начинался полукруглый поворот к следующему лестничному маршу, толстяк взялся за перила, а Карл Микер отступил, чтобы стать рядом с ним. Я резко выступил вперед, оттолкнув Бекки в сторону; обе мои руки одновременно выпрямились, и не успели те двое опомниться, как я впрыснул им по два кубика морфия в большую ягодичную мышцу…

Они вскрикнули, обернулись и бросились на меня, а Мэнни с Бадлонгом навалились сзади. Упав на металлический пол, я брыкался и отбивался, коля их иголками. Но четверо против одного это слишком много, за несколько секунд один шприц выбили у меня из рук, другой раздавили каблуком. Меня вмиг прижали к лестнице, и я изо всех сил размахивал единственной свободной рукой. Тем временем Бекки, они это видели, и я тоже, беспомощно съежилась в углу, стараясь держаться подальше от мужской свалки, в которой только руки и ноги мелькали в воздухе; глаза у нее расширились от страха, а ладонями она по-женски закрывала рот. Затем, когда мы уже так кряхтел и мычали, что лестница содрогалась, Бекки расстегнула рукава своего платья. Она рванула полоски лейкопластыря, решительно выступила вперед, пока Мэнни и Бадлонг пытались перехватить мою руку, и всадила в них обе иголки. Мои противники выпрямились. Я лежал неподвижно, восхищенно посматривая на Бекки. Какое-то время мы все стояли, сидели на корточках или лежали, застыв словно в пантомиме. Они уставились на Бекки, потом взглянули на меня.

– Что вы делаете? – удивленно спросил Бадлонг. – Я не понимаю.

Я встал на колени, пытаясь подняться, и они вновь бросились на меня.

Не могу с уверенностью сказать, как долго мы так возились. Но вдруг Карл Микер, который сидел на моей руке, тихо вздохнул, легко свалился на ступеньку и медленно покатился, ударяясь о каждый выступ, пока не застрял в металлической ограде перил, где и остался лежать, вяло подергиваясь и глядя вверх на нас. Они проводили его взглядом, и Мэнни крикнул: «Эй!»

Затем толстяк, который заламывал мне голову, откатился к стене и сел там, хлопая глазами.

Бадлонг взглянул на меня и раскрыл было рот, собираясь что-то сказать, но колени у него подогнулись, он повалился так, что железный пол зазвенел, и перекинулся набок, бормоча что-то несуразное. Мэнни, вцепившийся двумя руками в тонкий прут перил, согнулся и медленно присел на корточки, затем его пальцы расслабились и он, не разгибая колен, лег лицом вниз на гофрированный металлический пол, будто совершая мусульманский намаз.

Мы побежали по лестнице, стараясь не поскользнуться и не переломать себе кости. Через минуту мы уже толкали металлическую дверь черного хода.

Она оказалась запертой, здание было пусто и молчаливо в этот выходной день. Нам ничего не оставалось, как вернуться, пересечь вестибюль с огромным указателем помещений на стене, чтобы выйти через парадную дверь на Мейн-стрит. Я напомнил Бекки:

– Глаза должны быть расширенными и пустыми, делай не очень выразительное лицо, но не переигрывай.

Потом я толкнул дверь, и мы очутились на Мейн-стрит среди жителей вымершей и забытой Санта-Миры.

Почти сразу же мы встретили мужчину моих лет, я учился с ним в школе; напустив на себя незаинтересованный, равнодушный вид, едва скользнув глазами по его лицу, я чуть заметно кивнул, он тоже, и мы пошли дальше. Я чувствовал, как дрожит рука Бекки в моей. Затем мы прошли мимо низенькой полной женщины с сумкой, которая даже не взглянула на нас. В нескольких метрах впереди какой-то мужчина в форме поднялся с переднего сиденья машины и встал, ожидая нас, это был полицейский Сэм Пинк.

Не ускоряя и не замедляя шага, мы подошли к нему и остановились.

– Здравствуй, Сэм, – произнес я бесцветным голосом. – Теперь мы с вами, и это не так уж плохо.

Он кивнул, хотя довольно мрачно, и взглянул на включенный радиоприемник в машине.

– Предполагалось, что они дадут знать, – сказал он. – Кауфман должен был позвонить на телефонную станцию, чтобы те оповестили нас.

– Знаю, – утвердительно кивнул я. – Он звонил, но линия была перегружена, сейчас они снова набирают номер.

Я кивком указал на здание, из которого мы вышли.

Сэм не был ни расторопнее, ни сообразительнее, чем обычно, и сейчас он стоял, уставившись на меня и переваривая в мозгу мои слова. Я ждал с равнодушным видом, прошло несколько секунд, и я, как бы принимая его молчание за завершение разговора, кивнул: «Пока, Сэм» и, крепко сжав руку Бекки, пошел дальше.

Мы шагали размеренно, не оглядываясь. Дойдя до угла, свернули направо.

Я обернулся и увидел, как Сэм трусцой побежал к зданию и исчез в дверях.

Тогда мы бросились бежать к краю тупика, который тянулся на полквартала маленьких домиков и упирался в цепь невысоких холмов параллельно Мейн-стрит. На полпути какая-то женщина вышла со двора и стала у нас на дороге. Это была маленькая старушка, поднявшая руку решительным, властным жестом, каким старики иногда останавливают движение, когда им нужно перейти улицу. Привычки сильнее нас, и я остановился, признав в старой даме миссис Уорт, вдову. Но я немедленно сообразил, что никакая это не почтенная старушка, и мне следовало бы свалить ее на землю ударом кулака, не замедляя бега. Однако я не решился – она была старая, маленькая и хрупкая, и какое-то мгновение я просто стоял, глядя ей в глаза. Потом я порывисто оттолкнул ее в сторону, и она отпрянула, чуть не упав.

Закончился бетонированный тротуар, под ногами похрустывала земля, покрытая рыжей пылью, а через секунду мы уже взбирались вверх по одной из тех тропинок, что вьются там и сям по холмам округа Марин. Теперь нас нельзя было заметить с улицы, нас закрывали маленькие деревца и густой, непроходимый кустарник.

Бекки сразу же потеряла свои туфли на высоких каблуках, я знал, как больно ей бежать босиком по гальке, хворосту, острым камешкам и корням, знал, что дальше будет еще хуже, но мы не могли останавливаться.

У нас не оставалось почти никакой надежды, ловушка уже наверное захлопнулась, я это понимал и не пытался обманывать себя. Я знал эти тропинки и пригорки, каждый сантиметр на них, но их знали и другие, очень многие. А между нами и шоссе № 101, где ходили машины и где были люди из внешнего мира, пролегало почти четыре мили холмов, тропок, открытых пространств и фермерских полей. Сквозь любую облаву мы не просочились бы… Пока я так рассуждал, в городе раздался сигнал пожарной тревоги, очень близко, потому что пожарное депо было всего за два квартала от нас.

В Санта-Мире пользуются вместо сирены звучным пневматическим сигналом, по тембру и тональности он напоминает охотничий рог, но низкие тона в нем короче и быстро переходят в какое-то утробное рычание, оно эхом отдается на много миль вокруг. От бесконечных, однообразных раскатов нигде не было спасения, и я понял, что этот рев может свести нас с ума и заставить бежать бесцельно, наобум.

Я догадывался, что сейчас мужчины уже прыгают в автомобили, скрежещут стартеры, двигатели делают первые обороты, и машины срываются с места, полные людей, которые готовы преследовать и окружать нас. И их становится все больше и больше с каждым раскатом этого глубокого, зловещего, страшного звука. Далеко впереди фермеры бросают работу, чтобы рассеяться по холмам в поисках или ожидании беглецов. Оставалось минут пять, не больше, в течение которых мы еще могли надеяться, что останемся незамеченными.

Выше по стометровому склону холма правее нас подлесок расступался и пролегала открытая поляна, по пояс заросшая пожухлой травой. На этой поляне, как и на других, раскинувшихся впереди, нас легко было заметить всякому, кто взойдет на вершину холма или появится из-за кустарника снизу.

Но идти по тропинке означало лишь выйти на мужчин, которые перережут ее, как и все другие, через несколько минут.

Держа Бекки за руку, я остановился и некоторое время растерянно стоял, пытаясь сделать выбор между двумя равно безнадежными вариантами. Если бы только было темно, нас не ограничивали бы тропинки, площадь поисков расширилась бы, и… Но стоял ясный день, хотя и прикрытый легким туманом, который разрезали широкие полосы солнечного света. До темноты оставалось еще несколько часов.

Я резко повернулся, потащив Бекки по склону в сторону открытой, залитой светом поляны, которая тянулась до самой вершины холма. Нагнувшись, я начал быстро рвать большими пучками траву, ломая хрупкие, стебли и жестом приказывая Бекки делать то же самое. Через минуту каждый из нас держал большую охапку сорняков, похожую на сноп пшеницы.

– Иди вперед, – приказал я Бекки, и она не споря, направилась в заросли, расталкивая сплошную стену стеблей, за ней тянулась широкая полоса согнутых растений. Я держался чуть позади, двигаясь боком, и свободной рукой расправляя смятые нами стебли. Я шел быстро и со старательностью отчаяния поправлял изувеченные сорняки так, чтобы они снова распрямились. Оглянувшись, я не заметил за нами видимого следа.

Теперь мы находились на середине поляны. Я заставил Бекки лечь и сам распластался рядом с ней. Пук сорняков я разбросал так, чтобы они полностью закрыли нас, потом как мог расправил стебли вокруг и расставил остаток тех, что нарвал, поверху. Они стояли более или менее ровно, хотя некоторые и наклонились.

Как все это выглядело со стороны, я не знал, но, поскольку следов не было видно, я мог только надеяться, что наше убежище не слишком заметно.

Укрытие посреди широкой, открытой поляны, которую можно мгновенно окинуть взглядом, считал я, вряд ли привлечет внимание того, кто будет проходить рядом, охотник, говорил я себе, ждет от дичи, чтобы она убегала, а не пряталась на месте.

Прошло несколько минут, затем совсем близко, как мне показалось, я услышал голос, который что-то произнес. Я не расслышал что, но это было похоже на имя – Эл. Другой голос отозвался: «Ага». Послышался треск в кустарнике, он продолжался какое-то время, потом затих, и я осторожно коснулся руки Бекки и пожал ее.

 

Глава 20

Мы долго лежали неподвижно – сначала это было ужасно неудобно, потом сделалось даже больно, но мы не шевелились, не меняли положения. Время от времени мы слышали голоса то на тропинке вблизи, то в отдалении. Однажды нам показалось, что это было бесконечно долго, хотя на самом деле продолжалось не больше трех-четырех минут – на наших глазах двое мужчин, неторопливо беседуя, медленно поднялись на пригорок, продираясь через сорняки, в которых мы скрывались. Голоса приближались, становились все громче; потом эти двое прошли мимо нас, метрах в тридцати, не больше.

Думаю, мы могли бы расслышать, о чем они говорят, но я был слишком испуган и слишком сосредоточенно следил за их приближением, чтобы обращать внимание на смысл разговора. Несколько раз мы слышали издалека клаксоны автомашин, последовательность длинных и Коротких гудков, которые складывались в какой-то сигнал.

Потом, когда прошло уже очень много времени, и мы замерзли от холодной влаги, поднимавшейся с земли, я понял, что солнце заходит, а значит, мало вероятно, что нас найдут, по крайней мере здесь, где мы находимся сейчас.

Однако я заставил себя и Бекки не двигаться, пока совсем не стемнело, и мы еще довольно долго лежали, дрожа от холода, промерзшие до костей, и мне пришлось до боли стиснуть челюсти, чтобы зубы не стучали.

Наконец мы с большим трудом поднялись на затекшие ноги, и я увидел, что темнота дает нам некоторые преимущества. Нас не могли заметить, потому что было очень темно, ничего не видно было даже за восемь-десять метров, а отдельные полосы тумана – наше спасение – плыли низко над землей. Но над головой стоял серп луны, и я понимал, что пока мы преодолеем эти четыре километра до шоссе, не раз будем оказываться на виду. Я знал, что, пока мы молча и неподвижно лежали в этой траве, облава приобрела организованный характер, и карательный отряд полностью укомплектован, в него вошли все здоровые мужчины, женщины и подростки из Санта-Миры. К тому же у нас был только один путь, тот, по которому мы сейчас направились, – к шоссе № 101.

Они это знали, каждый из них, не хуже нас.

Нам не удастся вырваться, это было несомненно, и я это понимал. Мы могли только воспользоваться последним шансом: не сдаваться, не уступать ничего, бороться до последнего дыхания.

Каждый из нас надел по одной моей туфле: для Бекки они были слишком велики, чтобы она могла в них нормально ходить. Но, вложив платок в задник той туфли, что была на ней, Бекки могла как-то двигаться, притягивая ногу, сквозь траву и кустарник. Жалея свои ноги в носках, мы не спеша плелись в темноте. Бекки держалась за мою руку, а я выбирал дорогу, ориентируясь по вершинам холмов, случайным приметам и просто интуитивно.

За час мы преодолели больше двух километров, никого не встретив и не услышав. У меня зародилась робкая надежда, и я стал перебирать в уме, словно по карте, то, что нам еще предстояло. И – я не мог сдержаться передо мной возникла картина того, как мы выбираемся на шоссе, перебегаем его, неожиданно останавливаем движение, возникает пробка, скрежещут тормоза у двадцати, а то и у сотни автомобилей, они образуют скопление, бампер к бамперу, и во всех сидят настоящие живые люди.

Мы направились дальше и за полчаса продвинулись еще на километр. Тогда начался спуск по пологому склону последнего холма к широкой полосе полей в небольшой долине, через которую проходило шоссе. Еще десяток шагов, и луна, как она уже неоднократно делала, выглянула в разрыве низких клубов тумана, заполнявших долину. В низине под нами мы увидели ограды и поля, а чуть левее – неосвещенную ферму Арта Гесснера и его бахчу, расчерченную тонкими черточками оросительных канав. На дальней пашне рядом с шоссе, как я знал, широкой полосой в несколько гектаров росла пшеница. А ближе я увидел плантацию каких-то растений, которых тут раньше не было. Вдоль выложенных черепицей канав стройными рядами росла… не то капуста, не то тыква, но ведь в наших местах ничего такого никогда не выращивали.

Абсолютно правильные шары, темные круглые капли в слабом лунном свете, которые стояли длинными, ровными рядами. Вдруг я сообразил, что это такое, а Бекки отшатнулась, потому что у нее перехватило дыхание. Там были новые коробочки величиной уже с корзинку для винограда, и они росли дальше сотни, много сотен в неверном свете луны.

Это зрелище напугало меня, вызвало отвращение, и я не мог отважиться спуститься туда и идти среди них, мне сделалось жутко от одной только мысли, что я могу коснуться какой-нибудь из этих штуковин. Но нам нужно было идти, и мы присели, ожидая, пока дымка тумана снова не затянет лунный серп.

Вскоре это произошло, свет побледнел и ослаб, но не исчез совсем. Я хотел пересечь открытое место, когда будет совсем темно, и мы сидели на склоне в напряженном ожидании.

Совершенно измотанный, я равнодушно смотрел вниз. Плантация, где росли коробочки, была неширокой, метров тридцать, не больше. А дальше начиналась неохватная полоса пшеницы, закрывавшая коробочки от взглядов проезжавших по шоссе.

Я вдруг сообразил, что должно произойти, до меня дошло, почему мы добрались до этого места, не встретив никого. Им не было смысла распылять свои силы по огромной площади, пытаясь отыскать нас в темноте. Вместо этого они просто ждали нас, сотни молчаливых фигур растянулись цепочкой на пшеничном поле между нами и шоссе. Мы должны были выйти прямехонько им в лапы.

Но я сказал себе: всегда есть шанс. Узники бегут от самой бдительной стражи. Пленные, которым удавалось вырваться из лагерей, проходили сотни километров мимо миллионов жителей, где каждый был врагом. До того самого момента, когда тебя поймают, всегда остается шанс. Просто везение, мгновенный разрыв в цепочке как раз тогда, когда нужно, неуверенность при опознании в темноте.

И в то же время я понял, что мы должны воспользоваться еще одним шансом, который был у нас. Коробочки! Краешек луны выглянул из тумана, и я снова увидел зловещие и неподвижные коробочки, лежавшие длинными рядами у наших ног. Если нас поймают, что будет с ними? Мы не имеем права пройти мимо! Мы тут, рядом, и даже если это безнадежно, даже если мы этим сами отдадим себя в руки врага, мы обязаны что-то сделать с этими коробочками.

Если у нас и имелся какой-то шанс, его надо было использовать именно так.

Через минуту тучка накрыла месяц. Она наползала медленно, свет слабел, а потом снова сделалось темно, мы встали и молча пошли вниз, к кошмарной плантации. Ближайшим строением была кладовая, и мы поспешили к ней, цепляясь за сухие хрупкие коробочки, перепрыгивая через канавы, с которых уже осыпалась черепица.

За открытой дверью я разыскал горючее для тракторов, шесть больших железных бочек, стоявших вдоль стены на грязном полу, и меня охватило возбуждение, я ощутил неожиданный прилив сил. Это, конечно, напрасная попытка – ведь коробочек сотни. Но возможностью нанести вред врагу нельзя было пренебречь. Я дал Бекки две таблетки бензедрина, взял себе, и мы проглотили их. Потом Бекки помогла мне свалить набок одну из бочек. Минут десять я шарил в кладовой, зажигая спички одну за другой, пока не нашел ржавый ключ на одной из полочек внизу. Потом мы толкнули здоровенную бочку и покатили ее через дверь вниз, к ближайшей из обложенных черепицей канав.

Установив бочку горловиной над краем канавы, я ослабил пробку ключом, затем отвинтил ее рукой, и керосин смочил мне пальцы. Когда пробка упала вниз, горючее с ритмичным бульканьем полилось в канаву и начало медленно растекаться по черепице. Я подложил под бочку ком земли и оставил ее.

Вскоре все шесть бочек с тракторным керосином выстроились в начале головной канавы, первая уже опустела. Прошло десять минут, мы просто молча сидели рядом. Затем горючее из последней бочки вытекло, только тоненькая струйка еще журчала, и я присел на корточки возле канавы, резкий запах керосина ел мне глаза. Я зажег спичку, бросил ее в медленно растекавшуюся лужу, но она мгновенно погасла. Тогда я зажег другую и медленно опустил ее, пока краешек пламени не коснулся маслянистой поверхности; я увидел, как мое лицо отражается в луже. Первый голубой язычок пламени вскоре вырос в небольшой круг размером с блюдце. Керосин вспыхнул по-настоящему, взорвался пламенем так, что я отпрянул; огромные языки – красные вперемежку с голубыми – рванулись вниз по канаве, распространяясь до ее краев, и вот уже огонь помчался во все стороны.

На нас повеяло жаром, огонь начал лениво потрескивать, некоторые языки вздымались вверх, курясь черным дымом. Поднявшись на ноги, мы провожали глазами огненную линию, которая подбиралась к краю плантации параллельными рядами, с приглушенным ревом врываясь в соединительные канавы, и вдруг черные силуэты коробочек стал и четко видны на фоне дымного красного пламени. Первая коробочка, словно круглый факел, вспыхнула бледным огоньком, из нее повалил белый дым, за ней вторая, потом третья и четвертая сразу, а там и пятая. И тогда мягкое пыхтение, с которым взрывались первые коробочки, начало раздаваться равномерно, как тиканье часов, – одна за другой коробочки вспыхивали вдоль рядов, словно гирлянды лампочек, рассыпаясь целиком, как грибная труха. И вдруг гул сотен голосов, который надвигался на нас, раздался в ушах, как шум прибоя.

Какое-то мгновение мне казалось, что мы победили, но в конце концов, конечно, керосин, его было всего шесть бочек на такую огромную плантацию, выгорел. Одна за другой красные огненные дорожки замедляли свой бег и останавливались, уменьшаясь на глазах, задерживаясь там, где последние капли керосина смочили землю. Ряды пылающих факелов еще тлели, но пламя стало краснее, белый дым валил сильнее, и ни одна новая коробочка больше не занималась. Языки пламени, которые раньше взметывались выше человеческого роста, теперь доход ил и только до пояса, быстро угасая, и яркие монолитные линии огня распались на отдельные костры. В тот самый момент, когда пламя, которое перед этим охватывало чуть ли не четверть гектара плантации, превратилось в несколько крохотных язычков, сотни фигур надвинулись на нас.

Они почти не прикасались к нам, у них не было гнева – никаких эмоций.

Стэн Морли, ювелир, спокойно положил руку мне на плечо, а Бен Кетчелл стал рядом с Бекки так, чтобы она не могла убежать. Остальные столпились вокруг и посматривали на нас безо всякого интереса.

Затем мы в окружении беспорядочной толпы начали медленно подниматься на холм, с которого только что спустились. Никто нас не держал, мало кто разговаривал – не было никаких признаков возбуждения; мы просто плелись в гору, и все. Поддерживая Бекки обеими руками, я помогал ей идти. Сам я смотрел в землю и не ощущал ничего, кроме неимоверной усталости.

И вдруг снова загудели глухим шепотом сотни голосов вокруг, и я поднял голову. В то же мгновение гул стих, и все остановились; они стали неподвижно, лицом к небольшой долине, из которой мы ушли, и задрали головы в залитое лунным сиянием небо.

Тогда я тоже взглянул вверх и в ясном свете луны увидел то, что привлекло их внимание. Небо над нами было усеяно, нет, не крапинками, шарами, немыслимый рой темных шаров медленно плыл в воздухе, поднимаясь все выше. Последние тучки сошли с лунного серпа, небо прояснилось, и я смотрел, как гигантские коробочки – плантация, которую они покинули, уже почти опустела – плывут вверх. Несколько последних пошевелились, чтобы сломать хрупкие стебли, которые их удерживали. Затем они оторвались от земли, догоняя остальных, и мы наблюдали, как огромный рой, постепенно уменьшаясь в размерах, причем шары ни разу не столкнулись между собой, равномерно поднимается все выше в небо и в пространство, лежащее за ним.

 

Глава 21

Понятие открытия включает в себя огромнейший комплекс мыслей и решений, которые взрывообразно заполняют мозг, придавливая тяжестью всеохватывающей истины. Неподвижно стоя рядом с Бекки и глядя на это немыслимое зрелище в вечернем небе, я понял тысячи вещей, которые можно было бы понять за минуту, и еще множество других, объяснить которые не хватило бы всей жизни.

Все было очень просто – громадные коробочки покидали враждебную негостеприимную планету. Я осознал это раз и навсегда, и волна невыразимо радостного возбуждения наполнила меня с такой силой, что я даже вздрогнул.

Я понял: в том, что сейчас происходит, есть частица наших с Бекки усилий.

Мы не были, да и не могли быть единственными, кто столкнулся со всем тем, что произошло в Санта-Мире. Несомненно, были и другие люди, группы людей, которые боролись, сопротивлялись, просто отказывались покориться. Кто-то, возможно, победил, многие были побеждены, но все, кого это не застало врасплох, сражались до последнего. Я вспомнил отрывок из речи времен войны: «Мы будем сражаться с ними в полях и на улицах, мы будем сражаться в горах, но мы никогда не сдадимся». Тогда это касалось одного народа, но на самом деле это распространяется на все человечество, и я понял, что никакая сила во всей Вселенной нас никогда не победит.

«Понимала» ли, «чувствовала» ли это та невозможная форма жизни, которая была воплощена в коробочках? Видимо, нет, пришло мне в голову, по крайней мере, в нашем понимании. Но она – эта форма – наверняка ощутила, что наша планета, ее немногочисленное человечество ни за что не согласится на их вторжение, никогда не подчинится им. И именно мы с Бекки, отказавшись покориться, сражаясь с их нашествием до последнего, отбросив всякую надежду спастись ради того, чтобы уничтожить хотя бы несколько из них, мы с Бекки стали последним и решающим звеном в доказательстве этой неопровержимой истины. И вот теперь, чтобы жить, чтобы выполнить свою единственную цель и функцию, громадные шары поднимались все выше и выше, рассекая негустой туман, уходили все дальше и дальше в пространство, из которого они пришли, оставляя позади себя непокоренную планету, бесцельно направляясь снова куда-то, насовсем, или… но это уже не имело для нас никакого значения.

Понятия не имею, сколько времени мы стояли, молча всматриваясь в небо.

Потом крохотные шарики стали мерцающими пятнышками, превратились в точки, а еще секунду спустя, моргая от напряжения, я внимательно смотрел, но уже ничего не видел.

Некоторое время я просто стоял, обняв Бекки, прижимая ее к себе так, что ей, наверное, было больно. Затем до меня снова донеслось бормотание вокруг нас, тихое, словно приглушенное. Мы осмотрелись и увидели, что толпа двинулась мимо нас на холм к обреченному городу, из которого пришла.

Люди тянулись мимо нас с невыразительными немыми лицами, лишь немногие поглядывали в нашу сторону, остальные даже не поднимали глаз. Постояв, мы с Бекки двинулись вниз, мимо их молчаливых фигур. Грязные, в помятой одежде, мы победителями ковыляли среди них, каждый в одной туфле. Молча миновав толпу, мы зашагали через пустое поле к шоссе – в сторону человечества.

Этой ночью мы остались у Беличеков, Супругов мы застали дома, где их держали под стражей. Они сопротивлялись сну до последнего – и победили.

Теодора заснула в кресле, а Джек ждал нас, высматривая через огромное окно. Слова были ни к чему, хотя мы и сказали что-то, с усталой улыбкой победителей. Минут через двадцать мы все уже спали тяжелым сном предельно утомленных людей.

 

ЭПИЛОГ

Эта история даже не попала на страницы газет Проедьте сегодня через Золотые Ворота в округ Марин, заверните в Санта-Миру, штат Калифорния, и вы увидите лишь небольшой городок, чуть более запущенный и грязный, чем многие другие, но не так чтоб уж очень. Жители – некоторые из них – могут показаться вам молчаливыми и нелюдимыми, да и весь город может произвести на вас неблагоприятное впечатление. Вы увидите немного больше пустых домов, чем это обычно бывает, уровень смертности здесь несколько выше среднего по округу, и иногда затрудняешься заполнять графу «причина смерти». К западу от города на некоторых фермах деревья, растения и даже домашние животные время от времени умирают без видимых причин.

Но в конце концов ничего необычного в Санта-Мире нет. Пустые дома быстро заселяются, в штате вообще трудно с жильем, в городе появляются новые жители, большей частью молодые, с детьми. Молодая пара из Невады живет рядом со мной и Бекки, еще одна чета – напротив, в доме старого Грисона. Через год-два, максимум три Санта-Мира с виду ничем не будет отличаться от любого другого маленького городка. И все, что произошло здесь, в конце концов забудется и станет чем-то в высшей степени невероятным.

Даже теперь, а ведь прошло совсем немного времени, меня иногда, и все чаще, начинают охватывать сомнения, а действительно ли все это произошло с нами. Мне приходит в голову, что, возможно, мы видели не то или не так восприняли происходившее. Я не знаю и не могу сказать наверняка: человеческий разум склонен к преувеличениям и самообману. Да меня это и не волнует – мы вместе, я и Бекки, как бы там ни было.

И все-таки… время от времени с неба падают дожди из маленьких лягушек, крохотных рыбок, а то и камешков. То тут, то там кто-нибудь сгорает, а одежда остается неповрежденной. И бывает, что само упорядоченное и нерушимое течение времени необъяснимо меняется и смещается. Мы читаем эти коротенькие сообщения, большей частью поданные в юмористическом плане, или слышим их от кого-то – сомнительные и перевранные. А вот что я знаю наверняка – некоторые из этих историй совершенно правдивы.