Перед домом Бекки стоял какой-то автомобиль. Мы его узнали, когда подошли ближе: это был «плимут» 1947 года. Краска на нем выцвела от солнца.

– Вильма, тетя Алида и дядя Айра, – пробормотала Бекки, посматривая на меня. Потом добавила:

– Майлз! – Мы были уже около ворот, и она остановилась на тротуаре. – Я не пойду туда!

Я призадумался.

– Мы не зайдем в дом, – сказал я, наконец, – но увидеть-то их нам надо, Бекки.

Она хотела возразить, но я объяснил:

– Мы должны знать, что происходит, Бекки! Нам надо узнать! Иначе вообще не стоило возвращаться в город.

Я взял ее за руку и потянул за собой вдоль газона.

– Где они могут быть? – Когда она не ответила, я почти грубо потряс ее за плечо. – Бекки, где они могут быть? В гостиной?

Она молча кивнула: мы тихонько обошли дом и добрались до старой широкой веранды под самыми окнами гостиной. Окна были открыты, и из-за белых занавесок доносились голоса. Я остановился, снял туфли и кивнул Бекки.

Держась за мое плечо, она тоже разулась, и мы вдвоем неслышно пробрались на веранду, где и бели прямо на пол под открытым окном. Нас никто не мог видеть: мы были полностью отгорожены от улицы большими старыми деревьями и высокими кустами.

– …Еще немного кофе? – послышался голос отца Бекки.

– Нет, – ответила Вильма, и было слышно, как зазвенела чашка, которую она поставила на стол вместе с блюдцем. – Мне нужно к часу вернуться в магазин. А вы с дядей Айрой можете оставаться, тетя Алида.

– Нет, – произнесла тетя Алида, – нам тоже пора идти. Жаль, что мы не увидели Бекки.

Я медленно поднял голову, чтобы заглянуть в комнату над самым подоконником, чуть сбоку. Все четверо были там: седой отец Бекки с сигаретой в зубах, полная краснощекая Вильма, старый крепенький дядя Айра и маленькая женщина с приятным лицом – тетя Алида. Все они выглядели точь-в-точь как всегда. Я повернулся к Бекки, размышляя, не допустили ли мы ужасной ошибки и не являются ли все эти люди на самом деле теми, кого мы давно знаем.

– Мне тоже жаль, – откликнулся отец Бекки. – Я думал, что она должна быть дома. Она вернулась в город, как вы знаете.

– Да, это нам известно, – подтвердил дядя Айра. – И Майлз вернулся.

Меня удивило, откуда они знают о нашем возвращении, да и вообще о том, что мы уезжали из города. И тут случилось такое, от чего у меня волосы на голове встали дыбом.

Я вспомнил об одном случае… Когда я еще учился в колледже, в городе был чистильщик обуви, негр лет под сорок. Он работал возле одной из старых гостиниц, и его знал весь город. Жители любили Билли за его колоритность.

Для каждого постоянного клиента у него было свое персональное обращение!

«Доброе утро, профессор!» – приветствовал он худощавого бизнесмена в очках, который ежедневно чистил у него ботинки. «Здравствуйте, капитан!» обращался он к кому-то. «Приветствую, полковник!», «Добрый вечер, доктор!», «Генерал, рад вас видеть!» Лесть была очевидной, и клиенты всегда усмехались – нас, мол, на это не возьмешь, однако всем это нравилось.

У Билли была необычайная любовь к обуви. Он всегда удовлетворенно кивал, увидев на ком-то новую пару. «Хорошая кожа», обычно приговаривал он с твердой уверенностью, «приятно работать с такими ботинками», и сразу же владелец ботинок испытывал какую-то дурацкую гордость от своего хорошего вкуса. Если обувь была старенькой. Билли, бывало, внимательно присматривался к блеску, наведенному его щетками, говаривал: «Только хорошая старая кожа может так отражать свет, лейтенант». А если кто-то появлялся в дешевых туфлях, его молчание было красноречивее слов. Все, кто знал Билли, считали его счастливым, удивительно счастливым человеком. Он получал удовольствие от своего труда, а деньги для него не играли значительной роли. Когда вы клали монету ему в ладонь, он даже не смотрел на нее – все его внимание было сосредоточено на ваших ботинках и на вас самих; и каждый отходил от Билли с чувством удовлетворенного самолюбия.

Как-то ночью я не ложился до рассвета – участвовал в каком-то студенческом веселье, а под утро остановил машину в заброшенной части города, километра за четыре от колледжа, почувствовав, что хочу спать и не в состоянии доехать домой. Я отвел машину на обочину и устроился на заднем сиденье под одеялом, которое всегда возил с собой. Через минуту меня разбудили шаги на тротуаре рядом, и мужской голос тихо произнес:

– Доброе утро, Билл!

Я не видел того, кто поздоровался первым, но сразу узнал другой голос, усталый и раздраженный.

– Привет, Чарли! – Голос был знакомый, но я не мог вспомнить, кому он принадлежит. Человек заговорил снова, но тон его вдруг изменился:

– Доброе утро, профессор! – произнес он с какой-то злорадной сердечностью. – Доброе утро! – повторил он. – Вы только посмотрите на эти ботинки! Вы их носите – дайте вспомнить – в четверг будет уже пятьдесят шесть лет, а они все такие же блестящие! – Голос принадлежал Билли, слова и интонации были те же, которые помнил весь город с чувством приятного удовлетворения, но сейчас они звучали какой-то пародией, диссонансом.

– Не обращай внимания, Билл, – неуверенно пробормотал первый голос, но Билли не останавливался.

– Я просто влюблен в эти богинки, полковник, – продолжал он с каким-то желчным удовлетворением от собственных слов. – Все, что мне нужно, полковник, это заниматься чьими-то ботинками. Разрешите мне их поцеловать!

Пожалуйста, позвольте мне поцеловать ваши ноги! – Накопленная за долгие годы горечь изливалась в каждом его слове. Чуть ли не полчаса, стоя на тротуаре среди трущоб, в которых он жил. Билли упражнялся в пародии на самого себя. Время от времени приятель пытался остановить его:

– Не нужно, Билл, не нужно, говорю тебе. Не обращай внимания.

Но Билли не замолкал. Еще никогда в жизни я не слышал такого алого и горького презрения в человеческом голосе, презрения к людям, которые снисходительно похлопывали его по плечу, и еще большего презрения к самому себе… Вдруг Билли резко остановился, горько рассмеялся и сказал:

– Пока. Чарли!

Приятель тоже улыбнулся, слегка стесняясь, и ответил:

– Не позволяй им согнуть себя, Билл.

Их шаги стихли в противоположных направлениях.

Никогда больше я не чистил ботинок у Билли и обычно обходил стороной его рабочее место. Лишь однажды я забыл об этом и снова услышал голос Билли: «А вот это уже настоящий блеск, начальник!» Я поднял глаза и увидел лицо Билли, которое прямо-таки светилось удовольствием, отражаясь в блестящем ботинке, который он держал в руках. Я посмотрел на крепкого мужчину в кресле и увидел его ласковую улыбку; затем повернулся и зашагал по тротуару, и мне было стыдно за себя, за этого мужчину, за Билли и за весь род человеческий…

– Она вернулась в город, – сказал отец Бекки, и дядя Айра ответил:

– Да, это нам известно… И Майлз тоже вернулся. – Тут он добавил:

– Как дела, Майлз? Многих сегодня прикончил? – Впервые за много лет я услышал в другом голосе те же нотки оскорбительной издевки, которые присутствовали в голосе Билли.

– Перевыполнил норму, – ответил дядя Айра, повторяя мой ответ на его вопрос неделю назад – годы назад – на газоне рядом с его домом, и дядин голос с безжалостным сарказмом воспроизводил мои собственные интонации.

– О, Майлз, – чуть не простонала Вильма, и что-то в ее голосе заставило меня содрогнуться, – я хотела зайти к тебе и рассказать о том… что случилось. – Тут она деланно рассмеялась, изображая смущение.

Маленькая тетя Алида хихикнула, подхватывая разговор Вильмы со мной:

– Мне так неудобно, Майлз. Я не совсем понимаю, что произошло, – от одного тона ее голоса меня чуть не выворачивало, – или как об этом рассказать, но… я снова пришла в сознание. – Голос маленькой старушки изменился. – Не нужно объяснять. Вильма, – она прекрасно имитировала мой голос и манеру разговора. – Я хочу, чтобы ты ни о чем не беспокоилась, только забыла обо всем.

Они все рассмеялись – беззвучно, растягивая губы в пародии на улыбку, с абсолютно холодными глазами. Теперь я знал, что это вовсе не были Вильма, дядя Айра, тетя Алида и отец Бекки, – они вообще не были людьми, и меня чуть не вырвало. Бекки сидела рядом, прижавшись к стене, с белым, как мел, лицом, и по выражению ее глаз я понял, что она почти потеряла сознание.

Я изо всех сил ущипнул ее за руку, одновременно прикрыв ей рот ладонью, чтобы она не вскрикнула от внезапной боли. Увидев, что кровь приливает к щекам, я костяшками пальцев до боли тер ей лоб, пока в глазах у нее не появилось выражение удивления и злости. Прижав палец к губам, я помог ей встать. Стараясь не шуметь, с туфлями в руках, мы выбрались с веранды. На тротуаре мы обулись и направились по бульвару Вашингтона к моему дому.

Все, что Бекки могла полустоном выжать из себя, было: «О, Майлз!»

Поднимаясь по ступеням на свою веранду, я обнаружил какую-то фигуру в качалке; когда она пошевелилась, я увидел блестящие пуговицы и синюю форму.

– Привет, Майлз, Бекки! – спокойно произнес человек. Это был Ник Гриветт, шеф городской полиции. На лице у него застыла добродушная улыбка.

– Привет, Ник, – произнес я как можно более небрежным тоном. – Что-то случилось?

– Нет, – он покачал головой, – ничего. – Он остановился, приветливо улыбаясь. – Ты не против зайти в полицию… то есть ко мне на службу, Майлз?

– Ладно, – кивнул я. – В чем дело, Ник?

Он слегка пожал плечами:

– Ничего серьезного. Так, пара вопросов.

Но я настаивал:

– О чем?

– Да… – он снова пожал плечами. – Во-первых, насчет того тела, что вы с Беличеком нашли, – нужно оформить протокол.

– О'кей. – Я повернулся к Бекки. – Пойдешь со мной? – небрежно спросил я. – Это не займет много времени, да, Ник?

– Ну да, – ответил тот. – Минут десять-пятнадцать.

– Ладно. Возьмем мою машину?

– Лучше мою, Майлз, если ты не против. Я подвезу тебя домой, когда мы закончим. – Он кивнул в сторону:

– Я поставил машину к тебе в гараж, рядом с твоим «фордом», Майлз. Ты оставил двери открытыми.

Я кивнул, будто все шло как следует, хотя на самом деле было наоборот.

Естественно, проще всего было оставить машину на улице, если не считать того, что полицейская звезда на дверце может отпугнуть людей, которых ты ждешь. Я отступил в сторону, пропуская Ника вперед, и зевнул с небрежным видом. Ник направился к лестнице – крепко сбитый, небольшого роста человек, его подбородок как раз доставал до моего плеча. Как только он приблизился ко мне, я изо всей силы ударил его кулаком в нижнюю челюсть.

Но это ведь не так просто – свалить человека одним ударом, если вы не специалист этого дела. Ник пошатнулся и упал на колени. В тот же миг я схватил его одной рукой за шею, заламывая ему голову назад, и он вынужден был подняться на ноги, чтобы не задохнуться. Я увидел его лицо – глаза были холодные, жестокие и лишенные всяких эмоций, как у акулы. Я вытащил у Ника пистолет, уперся дулом ему в спину и отпустил его. Ник понял, что я не шучу, и стоял неподвижно. Тогда я сковал ему руки за спиной его» собственными наручниками и повел в дом.

Бекки тронула меня за рукав.

– Майлз, это уже слишком, Майлз, нам нужно бежать! – Я взял ее за обе руки, внимательно взглянул в лицо и кивнул:

– Да, я хочу, чтобы ты отсюда выбралась, Бекки. Из этого города и как можно дальше; и я хочу, чтобы ты немедленно взяла мою машину. Я тоже собираюсь бежать. Но я буду не просто бежать, я не отступлю без борьбы здесь, в Санта-Мире. Не беспокойся за меня – я буду держаться от них подальше, но мне нужно остаться. Однако я хочу, чтобы ты была в безопасности и не мешала.

Она посмотрела мне в глаза, закусила губу и покачала головой.

– Мне не нужна просто безопасность, без тебя. Какой в ней толк?

Я хотел что-то сказать, но она добавила:

– Не спорь, Майлз. На это нет времени.

Подумав, я ответил:

– Хорошо. – Потом толкнул Гриветта в кресло и взял трубку. Я позвонил на станцию и дал дежурный номер Мэнн и Кауфмана: сейчас, думал я, нам нужна хоть какая-то помощь. Телефон на другом конце зазвонил. Трубку подняли, я услышал, как Мэнни произнес: «Ал…», и связь прервалась.

Немного спустя дежурная спросила:

– Простите, какой номер вам нужен?

Я ответил, и в трубке снова раздались сигналы вызова, но теперь никто не отвечал. Я понял, что телефонистка просто подключила меня к кольцевой цепи, и что ни у Мэнни, ни у кого другого телефон не звонит. Телефонная станция была у них в руках – и, видимо, уже давно. Я щелкнул рычажком и набрал номер Джека. Когда он ответил, я понял, что этот разговор они прерывать не будут, чтобы подслушать, о чем мы говорим. Я быстро произнес:

– Джек, дела паршивые. Они пытались схватить нас, а теперь будут стараться добраться до нас. Лучше быстрее убраться отсюда. Мы выходим из дому немедленно.

– Хорошо, Майлз. Куда вы направляетесь?

Я вынужден был раздумывать, как ответить Джеку. Нужно было, чтобы те, кто подслушивал, считали, что я оставляю город – что мы все уходим. И я должен был так сказать об этом Джеку, чтобы он понял, что это ложь. Джек литератор, и я попытался вспомнить какого-нибудь литературного персонажа, имя которого было бы синонимом неправды, но не смог. Вдруг мне пришло в голову библейское имя – Анания, лжец.

– Слушай, Джек, – сказал я, – я знаю одну женщину, которая держит небольшой мотель – часа два на машине. Ее зовут миссис Анания. Узнаешь имя?

– Ну да, Майлз, – ответил Джек, и я понял, что он улыбается. – Я знаю миссис Анания и ее деловую репутацию.

– Значит, Джек, и на меня полагайся точно так же. Мы с Бекки уходим из города немедленно, черт бы его побрал. Мы едем в мотель миссис Анания, ты меня понял, Джек? Тебе ясно, что мы собираемся делать?

– Абсолютно, – ответил он. – Я тебя прекрасно понимаю.

Я был уверен, что он понял, понял, что мы уходим из моего дома, но не из города.

– Думаю, мы сделаем то же самое, – добавил Джек. – Почему бы нам не поехать всем вместе? Где нам лучше встретиться, Майлз?

– Ты помнишь человека из твоей газетной вырезки? – спросил я. Учителя? – Я знал, Джек сообразит, что я имею в виду Бадлонга; разговаривая, я искал в телефонной книге его адрес. – У него есть кое-что, что нам нужно; больше я ничего предложить не могу. Мы там остановимся.

Думаю, мы придем пешком. Приезжайте туда на своей машине ровно через час.

– Отлично, – ответил он и положил трубку. Мне оставалось только надеяться, что мы обманули того, кто нас подслушивал.

В гараже я нашел крохотный ключ от наручников Ника Гриветта, он был в одной связке с ключами от его машины. Держа пистолет наизготове, я затолкал Ника в полицейскую машину и приковал наручниками к рулевой колонке. Я оставил его на полу машины так, чтобы он не мог дотянуться до сигнала. Завернув пистолет в шляпу Гриветта, я хорошенько ударил им Ника по голове. Очень часто читаешь о том, как человека бьют по голове, но мало кто пишет о многочисленных кровоизлияниях в мозг, которые имеют место при этом. На самом деле это очень деликатное искусство – бить человека по голове; и хотя это, скорее всего, был уже не Ник Гриветт, а что-то очень похожее на него, я не в силах был раскроить ему череп. Когда я ударил Ника, он упал и лежал неподвижно. Я ухватил двумя пальцами кожу у него на шее и хорошенько крутанул ее. Ник завопил, и на этот раз я приложился к его черепу немного сильнее. Когда он потерял сознание, я еще раз изо всей силы ущипнул его, глядя в лицо, но он больше не пошевелился.

Мы выехали на моей машине, и я запер дверь гаража. Развернув «форд», я поехал в сторону Кортс Мадера-авеню в направлении дома Л.Бернарда Бадлонга, человека, который мог знать то, чего не знали мы. Время шло, время работало против нас – это я понимал. В любой момент патрульная машина или любой другой автомобиль мог прижать нас к тротуару, и я держал пистолет Ника Гриветта наготове на сиденье.

Мне неудержимо хотелось бежать, прятаться; самое последнее, что мне хотелось бы делать, – это сидеть и вести разговоры у какого-то там профессора, но мы должны были пойти на это. Я просто не представлял, что делать дальше.

Мне было не по себе, потому что мы ехали в светло-зеленом «форде» автомобиле доктора Беннелла, а его знали все в городе, и я опасался, не направляются ли люди в домах, мимо которых мы проезжаем, к телефонам и не наполнен ли сам воздух информацией о нас.