Мы долго лежали неподвижно – сначала это было ужасно неудобно, потом сделалось даже больно, но мы не шевелились, не меняли положения. Время от времени мы слышали голоса то на тропинке вблизи, то в отдалении. Однажды нам показалось, что это было бесконечно долго, хотя на самом деле продолжалось не больше трех-четырех минут – на наших глазах двое мужчин, неторопливо беседуя, медленно поднялись на пригорок, продираясь через сорняки, в которых мы скрывались. Голоса приближались, становились все громче; потом эти двое прошли мимо нас, метрах в тридцати, не больше.

Думаю, мы могли бы расслышать, о чем они говорят, но я был слишком испуган и слишком сосредоточенно следил за их приближением, чтобы обращать внимание на смысл разговора. Несколько раз мы слышали издалека клаксоны автомашин, последовательность длинных и Коротких гудков, которые складывались в какой-то сигнал.

Потом, когда прошло уже очень много времени, и мы замерзли от холодной влаги, поднимавшейся с земли, я понял, что солнце заходит, а значит, мало вероятно, что нас найдут, по крайней мере здесь, где мы находимся сейчас.

Однако я заставил себя и Бекки не двигаться, пока совсем не стемнело, и мы еще довольно долго лежали, дрожа от холода, промерзшие до костей, и мне пришлось до боли стиснуть челюсти, чтобы зубы не стучали.

Наконец мы с большим трудом поднялись на затекшие ноги, и я увидел, что темнота дает нам некоторые преимущества. Нас не могли заметить, потому что было очень темно, ничего не видно было даже за восемь-десять метров, а отдельные полосы тумана – наше спасение – плыли низко над землей. Но над головой стоял серп луны, и я понимал, что пока мы преодолеем эти четыре километра до шоссе, не раз будем оказываться на виду. Я знал, что, пока мы молча и неподвижно лежали в этой траве, облава приобрела организованный характер, и карательный отряд полностью укомплектован, в него вошли все здоровые мужчины, женщины и подростки из Санта-Миры. К тому же у нас был только один путь, тот, по которому мы сейчас направились, – к шоссе № 101.

Они это знали, каждый из них, не хуже нас.

Нам не удастся вырваться, это было несомненно, и я это понимал. Мы могли только воспользоваться последним шансом: не сдаваться, не уступать ничего, бороться до последнего дыхания.

Каждый из нас надел по одной моей туфле: для Бекки они были слишком велики, чтобы она могла в них нормально ходить. Но, вложив платок в задник той туфли, что была на ней, Бекки могла как-то двигаться, притягивая ногу, сквозь траву и кустарник. Жалея свои ноги в носках, мы не спеша плелись в темноте. Бекки держалась за мою руку, а я выбирал дорогу, ориентируясь по вершинам холмов, случайным приметам и просто интуитивно.

За час мы преодолели больше двух километров, никого не встретив и не услышав. У меня зародилась робкая надежда, и я стал перебирать в уме, словно по карте, то, что нам еще предстояло. И – я не мог сдержаться передо мной возникла картина того, как мы выбираемся на шоссе, перебегаем его, неожиданно останавливаем движение, возникает пробка, скрежещут тормоза у двадцати, а то и у сотни автомобилей, они образуют скопление, бампер к бамперу, и во всех сидят настоящие живые люди.

Мы направились дальше и за полчаса продвинулись еще на километр. Тогда начался спуск по пологому склону последнего холма к широкой полосе полей в небольшой долине, через которую проходило шоссе. Еще десяток шагов, и луна, как она уже неоднократно делала, выглянула в разрыве низких клубов тумана, заполнявших долину. В низине под нами мы увидели ограды и поля, а чуть левее – неосвещенную ферму Арта Гесснера и его бахчу, расчерченную тонкими черточками оросительных канав. На дальней пашне рядом с шоссе, как я знал, широкой полосой в несколько гектаров росла пшеница. А ближе я увидел плантацию каких-то растений, которых тут раньше не было. Вдоль выложенных черепицей канав стройными рядами росла… не то капуста, не то тыква, но ведь в наших местах ничего такого никогда не выращивали.

Абсолютно правильные шары, темные круглые капли в слабом лунном свете, которые стояли длинными, ровными рядами. Вдруг я сообразил, что это такое, а Бекки отшатнулась, потому что у нее перехватило дыхание. Там были новые коробочки величиной уже с корзинку для винограда, и они росли дальше сотни, много сотен в неверном свете луны.

Это зрелище напугало меня, вызвало отвращение, и я не мог отважиться спуститься туда и идти среди них, мне сделалось жутко от одной только мысли, что я могу коснуться какой-нибудь из этих штуковин. Но нам нужно было идти, и мы присели, ожидая, пока дымка тумана снова не затянет лунный серп.

Вскоре это произошло, свет побледнел и ослаб, но не исчез совсем. Я хотел пересечь открытое место, когда будет совсем темно, и мы сидели на склоне в напряженном ожидании.

Совершенно измотанный, я равнодушно смотрел вниз. Плантация, где росли коробочки, была неширокой, метров тридцать, не больше. А дальше начиналась неохватная полоса пшеницы, закрывавшая коробочки от взглядов проезжавших по шоссе.

Я вдруг сообразил, что должно произойти, до меня дошло, почему мы добрались до этого места, не встретив никого. Им не было смысла распылять свои силы по огромной площади, пытаясь отыскать нас в темноте. Вместо этого они просто ждали нас, сотни молчаливых фигур растянулись цепочкой на пшеничном поле между нами и шоссе. Мы должны были выйти прямехонько им в лапы.

Но я сказал себе: всегда есть шанс. Узники бегут от самой бдительной стражи. Пленные, которым удавалось вырваться из лагерей, проходили сотни километров мимо миллионов жителей, где каждый был врагом. До того самого момента, когда тебя поймают, всегда остается шанс. Просто везение, мгновенный разрыв в цепочке как раз тогда, когда нужно, неуверенность при опознании в темноте.

И в то же время я понял, что мы должны воспользоваться еще одним шансом, который был у нас. Коробочки! Краешек луны выглянул из тумана, и я снова увидел зловещие и неподвижные коробочки, лежавшие длинными рядами у наших ног. Если нас поймают, что будет с ними? Мы не имеем права пройти мимо! Мы тут, рядом, и даже если это безнадежно, даже если мы этим сами отдадим себя в руки врага, мы обязаны что-то сделать с этими коробочками.

Если у нас и имелся какой-то шанс, его надо было использовать именно так.

Через минуту тучка накрыла месяц. Она наползала медленно, свет слабел, а потом снова сделалось темно, мы встали и молча пошли вниз, к кошмарной плантации. Ближайшим строением была кладовая, и мы поспешили к ней, цепляясь за сухие хрупкие коробочки, перепрыгивая через канавы, с которых уже осыпалась черепица.

За открытой дверью я разыскал горючее для тракторов, шесть больших железных бочек, стоявших вдоль стены на грязном полу, и меня охватило возбуждение, я ощутил неожиданный прилив сил. Это, конечно, напрасная попытка – ведь коробочек сотни. Но возможностью нанести вред врагу нельзя было пренебречь. Я дал Бекки две таблетки бензедрина, взял себе, и мы проглотили их. Потом Бекки помогла мне свалить набок одну из бочек. Минут десять я шарил в кладовой, зажигая спички одну за другой, пока не нашел ржавый ключ на одной из полочек внизу. Потом мы толкнули здоровенную бочку и покатили ее через дверь вниз, к ближайшей из обложенных черепицей канав.

Установив бочку горловиной над краем канавы, я ослабил пробку ключом, затем отвинтил ее рукой, и керосин смочил мне пальцы. Когда пробка упала вниз, горючее с ритмичным бульканьем полилось в канаву и начало медленно растекаться по черепице. Я подложил под бочку ком земли и оставил ее.

Вскоре все шесть бочек с тракторным керосином выстроились в начале головной канавы, первая уже опустела. Прошло десять минут, мы просто молча сидели рядом. Затем горючее из последней бочки вытекло, только тоненькая струйка еще журчала, и я присел на корточки возле канавы, резкий запах керосина ел мне глаза. Я зажег спичку, бросил ее в медленно растекавшуюся лужу, но она мгновенно погасла. Тогда я зажег другую и медленно опустил ее, пока краешек пламени не коснулся маслянистой поверхности; я увидел, как мое лицо отражается в луже. Первый голубой язычок пламени вскоре вырос в небольшой круг размером с блюдце. Керосин вспыхнул по-настоящему, взорвался пламенем так, что я отпрянул; огромные языки – красные вперемежку с голубыми – рванулись вниз по канаве, распространяясь до ее краев, и вот уже огонь помчался во все стороны.

На нас повеяло жаром, огонь начал лениво потрескивать, некоторые языки вздымались вверх, курясь черным дымом. Поднявшись на ноги, мы провожали глазами огненную линию, которая подбиралась к краю плантации параллельными рядами, с приглушенным ревом врываясь в соединительные канавы, и вдруг черные силуэты коробочек стал и четко видны на фоне дымного красного пламени. Первая коробочка, словно круглый факел, вспыхнула бледным огоньком, из нее повалил белый дым, за ней вторая, потом третья и четвертая сразу, а там и пятая. И тогда мягкое пыхтение, с которым взрывались первые коробочки, начало раздаваться равномерно, как тиканье часов, – одна за другой коробочки вспыхивали вдоль рядов, словно гирлянды лампочек, рассыпаясь целиком, как грибная труха. И вдруг гул сотен голосов, который надвигался на нас, раздался в ушах, как шум прибоя.

Какое-то мгновение мне казалось, что мы победили, но в конце концов, конечно, керосин, его было всего шесть бочек на такую огромную плантацию, выгорел. Одна за другой красные огненные дорожки замедляли свой бег и останавливались, уменьшаясь на глазах, задерживаясь там, где последние капли керосина смочили землю. Ряды пылающих факелов еще тлели, но пламя стало краснее, белый дым валил сильнее, и ни одна новая коробочка больше не занималась. Языки пламени, которые раньше взметывались выше человеческого роста, теперь доход ил и только до пояса, быстро угасая, и яркие монолитные линии огня распались на отдельные костры. В тот самый момент, когда пламя, которое перед этим охватывало чуть ли не четверть гектара плантации, превратилось в несколько крохотных язычков, сотни фигур надвинулись на нас.

Они почти не прикасались к нам, у них не было гнева – никаких эмоций.

Стэн Морли, ювелир, спокойно положил руку мне на плечо, а Бен Кетчелл стал рядом с Бекки так, чтобы она не могла убежать. Остальные столпились вокруг и посматривали на нас безо всякого интереса.

Затем мы в окружении беспорядочной толпы начали медленно подниматься на холм, с которого только что спустились. Никто нас не держал, мало кто разговаривал – не было никаких признаков возбуждения; мы просто плелись в гору, и все. Поддерживая Бекки обеими руками, я помогал ей идти. Сам я смотрел в землю и не ощущал ничего, кроме неимоверной усталости.

И вдруг снова загудели глухим шепотом сотни голосов вокруг, и я поднял голову. В то же мгновение гул стих, и все остановились; они стали неподвижно, лицом к небольшой долине, из которой мы ушли, и задрали головы в залитое лунным сиянием небо.

Тогда я тоже взглянул вверх и в ясном свете луны увидел то, что привлекло их внимание. Небо над нами было усеяно, нет, не крапинками, шарами, немыслимый рой темных шаров медленно плыл в воздухе, поднимаясь все выше. Последние тучки сошли с лунного серпа, небо прояснилось, и я смотрел, как гигантские коробочки – плантация, которую они покинули, уже почти опустела – плывут вверх. Несколько последних пошевелились, чтобы сломать хрупкие стебли, которые их удерживали. Затем они оторвались от земли, догоняя остальных, и мы наблюдали, как огромный рой, постепенно уменьшаясь в размерах, причем шары ни разу не столкнулись между собой, равномерно поднимается все выше в небо и в пространство, лежащее за ним.