Джек Финней

За спиной – пропасть

Jack Finney • Contents of the Dead Man's Pockets • Collier's, October 26, 1956

Перевод с английского: Е. Сороченко

Том Бенеке сел за стол и вставил в портативную машинку два листа тонкой и один лист обычной бумаги, между которыми была проложена копирка. На первом экземпляре, озаглавленном «Служебный доклад», он подпечатал дату и затем бросил взгляд на лежавший около машинки помятый листок желтой бумаги.

«А жарковато», пробормотал он про себя. Из коридора до него донесся приглушенный звук снимаемых вешалок в шкафу; он вспомнил, что жена собирается пойти в кино, и подумал, что пойти с ней не может, но все равно будет это переживать.

Он встал и, засунув руки в задние карманы серых спортивных брюк, подошел к окну рядом со столом и так стоял, дыша на стекло и наблюдая за все расширявшимся туманным кругом, смотрел, вглядываясь в темноту осенней ночи на Лексингтон-авеню, лежавшую в одиннадцати этажах под ним. Это был высокий, худощавый, черноволосый молодой человек в пуловере. Глядя на него, можно было сказать, что если он в колледже не играл в футбол, то играл по крайней мере в баскетбол. Том нажал изо всех сил на раму окна и стал толкать ее вверх. Как обычно, окно не поддавалось, и лишь резким рывком ему удалось немного приподнять раму.

Он отряхнул с рук пыль, что-то бормоча про себя.

Но и теперь Том не взялся за работу. Он прошел к двери, выходящей в коридор, и, опершись о косяк, и опять засунув руки в карманы, позвал жену:

– Клер!

Она откликнулась.

– Слушай, ты ведь не очень рассердишься, если пойдешь одна?

До него донесся приглушенный ответ: «Нет», – и он понял что она сейчас что-то ищет в шкафу. Затем он услышал стук высоких каблучков, и вот Клер появилась в одной комбинации.

Надевая клипсы, она улыбнулась. Улыбка предназначалась ему. Клер была стройная, очень интересная женщина со светло-каштановыми, почти белокурыми волосами. По ее лицу было видно, какой у нее хороший характер, и, наверно, поэтому она казалась еще интереснее.

– Да, но мне бы не хотелось, чтобы ты пропустил такой фильм; ты ведь так хотел его посмотреть.

– Знаю, знаю, – ответил он, – но, понимаешь, надо кончить работу.

Кивком головы она показала, что ей все понятно. Затем, бросив взгляд на письменный стол, заметила:

– Слишком много ты работаешь, Том, и слишком себя перетруждаешь.

– Пустяки, – ответил он, улыбаясь. Ты ведь ничего не будешь иметь против, если мы получим кучу денег, а я прославлюсь, как юный чудодей фирмы «Оптовая гастрономия»?

– Думаю, что нет. – И, еще раз улыбнувшись, она отправилась обратно в спальню.

Усевшись снова за стол, Том закурил сигарету. А несколько секунд спустя появилась Клер. Он положил сигарету на край пепельницы.

– Начало восьмого, – сказала она. – Как раз успею на первую картину.

Том помог ей надеть пальто, поцеловал ее, и, когда прижался к ней и уловил запах ее духов, у него мелькнула мысль, что, пожалуй, куда лучше было бы пойти с ней. Ведь эту работу он делал по собственной инициативе, на службе о ней пока не знали, и ее можно было бы отложить на завтра.

«Но, – подумал Бенеке, – тогда удастся доложить о ней шефу только в понедельник, а если представить ее завтра, то за субботний вечер и воскресенье шеф успеет с ней ознакомиться».

– Ну, желаю хорошо провести время, – сказал Том. Легонько похлопав жену по плечу, он открыл ей дверь и почувствовал, как из коридора пахнуло легким ветерком.

Проводив жену и помахав ей на прощание рукой, он стал закрывать дверь, но на какое-то мгновение дверь заело, и через узкую щель из коридора внезапно хлынул поток теплого воздуха. Том услышал, как затрепетали занавески и как со стола слетела бумага. Напрягая все силы, он закрыл дверь.

Обернувшись, Том увидел, как падает на пол, медленно описывая полукруги, листок белой бумаги, а желтый лист медленно относит к окну. На его глазах бумага задела нижний край окна и на мгновение застыла, прижатая к стеклу. Затем, когда движение воздуха прекратилось и занавески отошли от стены и свободно повисли, он увидел, что желтая бумага пала на подоконник, скользнула по нему и исчезла за окном. Он бросился в комнату, ухватился за низ рамы и рванул ее. Том увидел, что желтая бумага, теперь едва видимая в вечернем сумраке, лежала всего в одном ярде от него – под окном на карнизе. Он нажал изо всех сил на раму, и окно наконец с треском раскрылось. Но бумагу он уже не мог достать: листок, чуть прижатый к стене здания, медленно скользил вдоль карниза. На фоне приглушенного уличного движения все же было слышно сухое шуршание бумаги. По сравнению с этой комнатой семьи Бенеке общая комната соседней квартиры выступала на ярд или больше в сторону улицы, поэтому Том платил за квартиру на семь с половиной долларов меньше.

 И вот теперь отнесенный ветром листок лежал недвижно в углу, образованном двумя стенами, тесно прижатый к вычурным завитушкам карниза.

Бенеке встал на колени и целую минуту смотрел на желтый лист, ожидая, что вот-вот он сдвинется, заскользит по карнизу и упадет. Бенеке рассчитывал, что сумеет проследить, как листок будет падать на улицу, затем он успеет быстро спуститься на лифте и подобрать листок. Но лист оставался на месте. Сначала Тому пришло на ум взять кочергу от камина или щетку, но затем он понял, что ни одним из предметов, находившихся в его распоряжении, ему не удастся дотянуться до бумаги.

Трудно было смириться с мыслью, что листок нельзя достать, – ведь это просто смешно! – и Том выругался. Ну надо же, чтобы из всех бумаг, что были на столе, унесло именно ее! Четыре долгих субботних вечера он простоял в универмагах, подсчитывая число людей, проходивших мимо витрин, и все расчеты были записаны на этом желтом листочке. Здесь же он записывал факты, цитаты и цифры из литературы по торговле, которую он просматривал страница за страницей урывками по полчаса на работе и вечерами дома. Он делал записи на этом листке, когда ходил в публичную библиотеку на Пятой авеню, где потратил больше десятка обеденных перерывов и просиживал также вечерами. Все эти данные нужны были для того, чтобы обосновать и аргументировать его предложения о новом методе оформления витрин гастрономических магазинов. И вот все, что он собрал за бесконечные часы работы, лежало там, на карнизе.

Довольно долго ему казалось, что придется распрощаться с желтеньким листком, что больше ничего уже нельзя сделать. Работу можно было бы проделать заново. Но на это уйдет два месяца. К тому же – черт побери! – представить ее хорошо бы именно СЕЙЧАС, чтобы успеть использовать полученные данные при оформлении весенних витрин. Он стукнул кулаком по карнизу окна и пожал плечами. «Ведь если даже мой план будет одобрен, – говорил он себе, – мне за это зарплату не прибавят – по крайней мере в первое время. И повышения мне за это не будет», – убеждал он себя.

Но Том никак не мог отделаться от мысли, что этот самый проект и другие его работы, уже выполненные или намеченные на будущее, должны были дать ему возможность чем-то себя проявить, выделиться из числа прочих молодых сотрудников фирмы. Это было бы началом долгого-долгого восхождения туда, куда он был исполнен решимости подняться, – на самый верх. И он понял, что ему неминуемо придется пойти во мглу за желтым листком, лежавшим от него всего в каких-то пятнадцати футах.

Повинуясь какому-то инстинкту, чтобы заставить себя решиться пойти на такой риск, он начал думать о том, насколько забавным будет выглядеть это приключение. Он подумал, какой нелепый и комичный вид будет у него, когда он полезет по карнизу. Том представил, как на работе он будет весело рассказывать об этом эпизоде. Его будут внимательно слушать и благодаря рассказу к проекту отнесутся с особым интересом, а ведь это совсем неплохо.

Вылезти из окна и достать бумагу так легко! Меньше чем через две минуты он опять будет в своей комнате, и Том знал, что отнюдь себя не обманывает. Карниз шириной был примерно с его ботинок и совершенно ровным. И каждый пятый ряд кирпичей – он помнил это, но все же выглянул в окно, чтобы еще раз удостовериться, – имел углубления величиной с полдюйма, вполне достаточно, чтобы ухватиться кончиками пальцев и удержать равновесие. Он подумал, что, будь этот карниз и стена всего в ярде над землей, он мог бы идти по нему бесконечно. И при этой мысли он окончательно укрепился в своем намерении.

Повинуясь внезапному порыву, Том встал, подошел к стенному шкафу и вынул оттуда старый пиджак в клетку: на улице уже холодновато. Подсознательно он чувствовал, что надо поторапливаться и не думать слишком долго. Остановившись у окна, он отбросил все колебания.

Том перенес ногу через подоконник и нащупал карниз в ярде под окном. Цепко ухватившись за низ рамы, он медленно пролез в окно.

И вот он стоял на карнизе под легким прохладным ветерком на высоте одиннадцати этажей, вглядываясь в освещенное окно своей квартиры, которая теперь выглядела совсем по-иному.

Разжав пальцы сначала правой, потом левой руки, он уцепился за углубление в ряду кирпичей справа от себя. Потом было так трудно сделать первый шаг в сторону – заставить себя двигаться, в нем родился страх, но Том сделал шаг, не давая себе времени раздумывать. И теперь, когда он стоял, плотно прижавшись грудью, животом и левой щекой к неровным холодным кирпичам, его освещенная квартира внезапно исчезла, и оказалось, что на улице было куда темнее, чем он думал.

Не задерживаясь, он продолжал продвигаться вперед – правая нога, левая нога, правая, левая, – ни на секунду не отрывая подошв от неровного камня, перебирая пальцами и хватаясь ими за кирпичные выступы. Он продвигался на носках, немного приподняв пятки: карниз оказался не таким широким, как он предполагал. Он шел вперед, видя, как приближается стена соседней квартиры.

И вот он дошел до нее, и теперь он решил, как ему достать бумагу, – он поднял правую ногу и поставил ее осторожно на карниз, проходивший вдоль стены под прямым углом к карнизу, где он стоял, прижавшись лбом к холодной поверхности кирпича.

Очень медленно, согнув колени, он почти дотянулся до бумаги, лежавшей между ногами. Он еще более согнул колени, отчего мускулы бедер напряглись. Теперь, сидя почти на корточках, он правой рукой потянулся к бумаге.

Ему не удалось сразу коснуться ее. Но он сумел опустить правое плечо, ухватился пальцами за уголок бумаги и вытащил ее из угла. И в то же мгновение он увидел где-то далеко под ногами Лексингтон-авеню.

Он увидел вывеску театра Леви, кварталы за 50-й улицей, целые мили светофоров. На всех них теперь горел зеленый свет, виднелись огни машин и уличных фонарей, бесчисленные неоновые рекламы и движущиеся черные точки людей. И мгновенно его с неодолимой силой охватил леденящий душу ужас. Оцепенев, Том как бы увидел себя со стороны – он стоял, согнувшись, по сути дела, пополам, на этом узком карнизе, причем почти половина его тела повисла над улицей, находившейся далеко внизу. Том задрожал, испуг пронзил его мозг и мускулы, и он почувствовал, как кровь отливает от кожи.

Он уже не дрожал. Нет, он содрогался всем телом и ничего не мог с этим поделать. Он так крепко зажмурился, что ему стало больно. Его зубы обнажились в застывшей гримасе, и сила утекала, как вода, из колен и икр.

Вполне вероятно, сознавал Том, он потеряет сознание, будет сползать по стене, царапая лицо о кирпичи, а затем бессильно рухнет в ничто. И, стремясь спасти свою жизнь, он все мысли сосредоточил на том, как бы не потерять сознание. Он несколько раз глубоко вдохнул холодный воздух, борясь за то, чтобы ни одно из его чувств не отказало в этот решающий момент.

И когда он понял, что не потеряет сознание, он попытался отогнать страх.

Но идти назад было невозможно. Он просто не мог сделать этого. Он не мог заставить себя сделать хотя бы один шаг.

Шли секунды. Щеки обдувало холодным ветром. До него доносился слабый шум уличного движения. Вот оно прекратилось, и наступила почти абсолютная тишина. Но даже на такой высоте он услышал приглушенный шум вновь двинувшихся машин. Он закричал «На помощь!» так громко, что стало больно в горле. Но сильный ветер уносил его крики в сторону.

И ему припомнилось, что здесь, в Нью-Йорке, он, бывало, тоже слышал ночью крики и не обращал на них внимания. Том Бенеке знал, что надо попытаться идти, ничего иного больше ему не оставалось делать.

Глаза его были крепко зажмурены, а в мозгу, как кадры кинофильма, пробегали сцены одна страшнее другой, и он не мог их остановить.

Том видел, как он внезапно споткнулся, идя по карнизу, и как он замахал руками, когда верхняя половина его тела изогнулась назад, оторвавшись от здания. Он видел, как с ужасающей скоростью несется вниз его тело, переворачиваясь в воздухе, с коленями, плотно прижатыми к груди и крепко зажмуренными глазами.

Сознавая, что любая из этих мыслей может буквально через несколько секунд стать реальностью, он постепенно сосредоточился на мысли о том, что он собирается сейчас сделать. Скованный страхом, Том перенес левую ногу на дюйм-два ближе к своему, теперь невозможно далекому окну. Затем он передвинул на такое же расстояние дрожащие пальцы левой руки. Какое-то время он не мог заставить себя приподнять правую ногу и перенести ее с одного карниза на другой. Когда правая рука начала скользить по краю кирпичей, Том с удивлением почувствовал, что своими судорожно сжатыми пальцами он прижимает к кирпичам желтую бумагу, и издал резкий, хриплый вопль, который мог означать смех и отчаяние. Тогда он вытащил бумагу из-под пальцев и зажал ее зубами.

Делая медленно один шаг, Том старался держать глаза закрытыми. Он не знал, сколько десятков скользящих шажков уже сделал, но сознавал, что непрочная цепь, которая пока удерживала его разум и тело, вскоре лопнет. Внезапно в мозгу возникла картина его квартиры – теплой, уютной, невероятно просторной. И он увидел себя ходящим по этой квартире, лежащим на полу, широко раскинув руки, упивающимся просто невероятным чувством безопасности. Но сознание, что эта предельная безопасность является столь далекой, потрясло Тома. Барьер рухнул, и страх перед ужасной высотой, на которой он стоял, пронзил его нервы и мускулы.

Он начал вслепую перебирать ногами, не сознавая, что делает, передвигаясь неуклюже, но с быстротой, порожденной отчаянием, цепляясь пальцами за кирпичи и почти примирившись с мыслью, что еще немного, и он закачается и полетит вниз. И вот левая рука встретила не кирпич, а пустоту, совершенно неожиданную брешь в стене, и Том споткнулся.

Правая нога стукнулась о левую лодыжку, он покачнулся и начал валиться вбок.

Он ударился рукой о стекло и дерево, и кончиками пальцев Том изо всей силы вцепился в край окна, где не было замазки.

У него подкосились колени, правой рукой он уцепился за край окна, и тогда раскрытое окно, которое Том потянул книзу всей тяжестью своего тела, резко опустилось, и он мог держаться только за подоконник.

Том Бенеке вглядывался в глубь своей комнаты, видя коричнево-красную тахту во всю стену, картины на стене и серый ковер, дверь в коридор, свои бумаги, пишущую машинку и стол меньше чем в двух футах от него. Его внимание привлекло что-то отделявшееся от стола. Это был тонкий завиток дыма: его сигарета, на которой уже был длинный столбик пепла, все еще продолжала гореть в пепельнице, там, где он ее оставил всего несколько минут тому назад. В оконном стекле перед ним смутно отражалась желтая бумага, зажатая передними зубами. Оторвав руку от подоконника, Том вытащил бумагу изо рта, выплюнув влажный уголок.

Он с недоумением посмотрел на бумагу, озаренную светом из окна, и сунул ее в боковой карман пиджака.

Он не мог открыть окно. Когда Том потянул его, оно не совсем закрылось, но его нижний край был ниже подоконника, так что просунуть пальцы под него было нельзя.

Тщательно сохраняя равновесие, снова уцепившись кончиками пальцев за узкую планку переплета, Том отвел назад правую руку и ударил по стеклу нижней частью ладони.

Рука отскочила от окна, и он покачнулся всем телом. Да, Том знал, что более сильный удар он нанести не в состоянии.

Но, чувствуя себя более уверенно, он засмеялся. Поскольку его отделяет от комнаты всего лишь стекло, невероятно, чтобы нельзя было преодолеть это препятствие. Сощурив глаза, Том некоторое время думал, что же еще нужно предпринять. Но ему ничего не пришло в голову. И все же он чувствовал себя спокойно: дрожь прекратилась. Где-то в затаенном уголке сознания у него пробегала мысль, что, когда он снова окажется дома, даст волю всем своим чувствам и действительно будет валяться и кататься по полу, хватаясь руками за кисти ковра. И он будет бегать по комнате, и он будет бегать по комнате так, чтобы по его телу разлилось бы чувство облегчения, которое вытеснило бы страх из души и тела. Ему невероятно хотелось, чтобы это так и было, но он понимал, что сейчас об этом лучше не думать.

Достав монету в полдоллара, Том стукнул ею по окну, совсем не надеясь, что удастся разбить стекло, и отнюдь не был разочарован, когда так оно и получилось.

Поразмыслив еще, он развязал узел на шнурке, снял ботинок и, взявшись за подъем, стукнул кожаным каблуком по стеклу. Стекло задрожало. До того, чтобы разбить его, было еще очень далеко. Нога замерзла, и Том опять надел ботинок. Он снова крикнул с целью проверить, что это даст, и крикнул еще раз, но ответа не было.

И вдруг ему стало ясно, что простоять здесь придется до тех пор, пока Клер не придет домой, и мысль эта на какое-то мгновение показалась ему смешной. Он ясно представил себе, как Клер открывает входную дверь, вынимает ключ из замка, закрыв дверь за собой, и видит его скрюченную фигуру по ту сторону окна. Она с изумленным и испуганным лицом бросается к окну, и он ей крикнет: «Неважно, как я попал сюда. Открывай окно!» Он вспомнил, что она не сумеет его открыть, это ей не удавалось никогда раньше – она всегда обращалась за помощью к нему. Придется ей позвать смотрителя здания или соседа, и он представил себе, как,  выкарабкиваясь, он им весело ответит: «Просто захотелось подышать свежим воздухом, и вот видишь…»

Но не может же он торчать здесь и ждать, когда Клер вернется домой. Она отправилась в кино ради второго фильма программы, а пошла к началу первого фильма. Вернется она часа через три или же…

Он посмотрел на часы: Клер ушла всего восемь минут назад. Просто невероятно, но всего восемь минут прошло, как он поцеловал жену. Она и до кино-то еще не дошла!

Получалось, что она может вернуться домой только через четыре часа, и он представил себе, как ему придется простоять все это время на корточках, вцепившись руками в узенькие планки, а в это время начнется одна картина, она будет тянуться, наступит развязка, и картина кончится. За ней, может быть, пустят хронику, потом мультипликацию, а потом пойдут бесконечные рекламные ролики картин, намечаемых к показу. И только потом начнется еще одна полнометражная картина, а все это время ему придется стоять здесь, во мраке ночи.

Может быть, ему и удалось бы стать на ноги, но он боялся сделать эту попытку. Окоченевшие ноги уже сводила судорога, мускулы бедер устали, колени ныли, руки онемели. Он явно не сможет простоять здесь целых четыре часа. Он не простоит и часа. Скоро у него начнут сдавать руки и ноги, он будет вынужден часто менять положение, одеревенело, неуклюже, он утеряет координацию и силу и тогда полетит вниз. Да, полетит. Том осознавал это вполне реально, ведь никто не сумеет простоять четыре часа подряд на этом карнизе.

В жилом здании на другой стороне улицы свет горел более чем в десятке окон. Оглядываясь через плечо, он мог видеть лоб человека, закрывшегося газетой; в другом окне он видел синевато-зеленое мерцание телевизионного экрана. Всего в двадцати с небольшим ярдов у него за спиной были десятки людей, и как бы хорошо было, если бы хоть один из них подошел к своему окну и посмотрел…

Несколько секунд Том смотрел на освещенные четырехугольники. И ждал. Но никто не подошел к окну. Человек, читавший газету, перевернул страницу и продолжал читать. Мимо другого окна промелькнула чья-то фигура и немедленно исчезла.

Во внутреннем кармане пиджака он нашел небольшой сверток бумаг и, вытащив одну из них, стал рассматривать эту бумагу при свете лампочки, горевшей в его комнате. Это было старое письмо, его имя и адрес были написаны красными чернилами. Ухватившись за край конверта, он туго свернул его и достал из нагрудного кармана коробку спичек. Том не мог действовать обеими руками и, зажав в зубах бумагу, открыл коробку свободной рукой, затем согнул одну спичку, не вынимая ее из коробки, и большим пальцем стал тереть головкой намазку.

Он тер и тер, с каждым разом нажимая все сильнее, и вот спичка зажглась и обожгла ему палец. Зажав коробку в руке и прикрыв ее телом, Том поднес пламя к бумажке, которую держал в зубах. Взяв свернутую бумагу, он держал ее горевшей частью вниз, наблюдая, как пламя распространяется вверх по бумаге, которая в конце концов ярко разгорелась. И он стал размахивать горевшей бумагой.

У него в кармане было три письма, и он сжег все три, держа каждое до тех пор, пока пламя не начинало лизать руку, и только тогда выпускал письмо, и оно падало на улицу. Когда он жег последнее письмо, человек в окне на той стороне улицы отложил газету, встал и даже, как казалось Тому, собирался выглянуть в окно. Но он прошел по комнате и исчез из виду.

В кармане у Тома Бенеке было несколько монет. Он стал их бросать, по три-четыре зараз. Но если даже они в кого-то попали или кто-нибудь заметил их падение, никто не подумал, откуда они падают, и никто не взглянул вверх.

Держась за оконный переплет одной рукой, Том снова обыскал карманы. Но теперь – ведь он оставил бумажник на столике, когда переодевался, – у него ничего не оставалось, кроме желтой бумажки. И совершенно не к месту ему пришла в голову мысль, что появление его трупа на тротуаре останется вечной загадкой: ведь раз окно закрыто, почему, как и откуда же он мог свалиться? Какое-то время его труп даже останется неопознанным, и эта мысль почему-то была особенно невыносима, и ему стало еще страшнее.

В кармане будет найдена только желтая бумажка. «Содержимое кармана мертвеца, – подумал он, – один лист бумаги с неразборчивыми карандашными записями».

Он прекрасно сознавал, что вот-вот все кончится: руки его, с помощью которых ему удавалось сохранять равновесие, стоя на карнизе, все время дрожали. И ему стало ясно, что уж если он упадет, это будет означать, что все, положенное ему от жизни, он получил. Ничего тогда изменить уже будет нельзя, и ничего более не удастся прибавить к жизни – ни впечатлений, ни удовольствий. Как он теперь раскаивается, что сегодня вечером не пошел вместе с женой в кино! А сколько было таких вечеров! Сколько вечеров он оставлял ее одну, а сам работал, и ему было жаль этих вечеров. Он удивлялся, откуда у него взялось непомерное честолюбие и почему его жизнь пошла в таком направлении, вспомнил часы, потраченные, чтобы занести свои записи на желтую бумагу, из-за которой он здесь очутился.   «Содержимое кармана мертвеца, – подумал он с внезапным гневом, – бесцельно потраченная жизнь». «Но не могу же я бесконечно стоять и цепляться здесь, пока не поскользнусь и не упаду!» – говорил он себе. Оставалось последнее, что стоило попробовать; он это уже знал, но пытался об этом не думать, а теперь ничего иного не оставалось, как на это пойти. Он знал, что сейчас, когда он стоит, согнув колени, на карнизе, держась кончиками пальцев одной руки за узкую деревянную планку, он может, крепко сжав кулак, очень медленно отвести назад другую руку примерно на ярд, пока не почувствует, что приближается к пределу равновесия, а затем изо всей силы, насколько это возможно с данного расстояния, ударить кулаком по стеклу.

Том Бенеке стоял лицом к окну, зная, что нужно ударить сплеча с расстояния меньше двух футов, и он не знал, сумеет ли кулаком пробить толстое стекло. Может быть, да; он мог представить себе, как это произойдет, он ощущал это всеми нервами руки. А может быть и нет; он представлял себе и это – чувствовал, как кулак ударяет по стеклу, стекло не разбивается, и кулак сразу же отскакивает, как срываются пальцы другой руки, и как он, падая с карниза, срывает планку вместе с гвоздями.

Он выжидал, отведя руку назад и сжав ее в кулак, и бить не торопился, зная, что, может быть, вся его жизнь заключена в этой паузе.

И он понимал, что прожить на несколько секунд дольше, пусть даже стоя на этом карнизе, куда лучше, чем погибнуть хоть на секунду раньше, чем следовало. Рука затекла. Том опустил ее вниз и дал отдохнуть.

И вот он понял, что настало время сделать попытку. Нельзя же бесконечно стоять, согнув колени, и ждать, пока его окончательно покинет воля и он свалится с карниза. И Том снова занес кулак, зная, что на этот раз не опустит руку, пока не ударит. Локоть его приходился над Лексингтон-авеню, а пальцами другой руки он вцепился в планку и все ждал, чувствуя с каждой секундой все большее напряжение и возбуждение. Он подумал о Клер без слов, с тоской, затем отвел руку чуть подальше, сжав до боли кулак и зная, что теперь он сделает это. И вот, собрав все остатки сил, он вынес руку вперед, обрушил удар на стекло, воскликнув: «Клер!»

Он слышал звук разбитого стекла, почувствовал, как валится вперед, и схватился рукой за занавески. На пол посыпались осколки. И затем, еще раз согнув колени, просунувшись одной рукой до плеча в глубь комнаты, он  стал вынимать из рамы большие куски и осколки стекла, кидая их на ковер.

И, ухватившись за края уже пустой оконной рамы и поднимаясь в комнату, торжествующе улыбнулся.

Он не упал на пол и не стал бегать по комнате, как это себе обещал; первые несколько секунд ему даже казалось вполне естественным и нормальным, что он находится там, где есть.  Том Бенеке всего-навсего повернулся к столу, вытащил из кармана скомканный лист желтой бумаги, разгладил его и положил на прежнее место; затем с рассеянным видом положил на листок карандаш. Словно недоумевая, он покачал головой и подошел к шкафу.

Он достал из шкафа пальто и шляпу, но, чтобы не терять времени, не стал их надевать. Он шел встречать жену. Когда он закрывал дверь, по комнате, как и в тот раз, пронеслась струя теплого воздуха.

И он увидел, что карандаш скатился с желтой бумаги, а сама бумага беспрепятственно вылетела в пустую раму окна и исчезла в темноте, совсем исчезла из его жизни.

Том Бенеке расхохотался, а затем прикрыл за собой дверь.