Жил некий человек в те времена, Пустыня Всадников — его страна. {3} Он царствовал, создателю послушный, Богобоязненный, великодушный. Вот имя правосудного: Мардас. Он добротою подданных потряс. Он был владыкой щедрым, беспорочным, Владел конями и скотом молочным. У благородного отца был сын — Любимец, утешение седин. Заххаком звался он, простосердечный, Отважный, легкомысленный, беспечный. Его и Бивараспом ты зови: {4} «Бивар» — переведу я с пехлеви — Есть «десять тысяч» на дари... Военных Коней имел он десять тысяч ценных. Он дни и ночи на коне скакал. Не крови он, а подвигов искал. Однажды утром посредине луга Иблис пред ним предстал в обличье друга. Беседа с ним была сладка, остра. Он сбил царевича с пути добра. Сказал Иблис: «Чтоб речь моя звучала, Я клятвы от тебя хочу сначала». Был простодушен юноша, тотчас Исполнил искусителя приказ: «Твои слова держать я в тайне буду, Я повинуюсь им всегда и всюду». Сказал Иблис: «Глаза свои открой: Ты должен быть царем, а не другой! Как медлит время с властелином старым, А ты в тени, ты годы губишь даром. Престол займи ты, пусть уйдет отец, Тебе лишь одному к лицу венец!» Заххак, почуяв боль, насупил брови: Царевич не хотел отцовской крови. Сказал: «Ты мне дурной совет даешь, Дай мне другой, а этот — нехорош». А бес: «Наказан будешь ты сурово, Когда нарушишь клятвенное слово, Бесславным будет близкий твой конец, Останется в почете твой отец». Так бес лукавый во мгновенье ока Царевича поймал в силки порока. «Как это сделать? — вопросил араб.— Тебе во всем послушен я, как раб». «Не бойся,— молвил бес,— тебя спасу я, Главу твою высоко вознесу я». Был во дворце Мардаса щедрый сад, Он сердце услаждал и тешил взгляд. Арабский царь вставал ночной порою, Готовился к молитве пред зарею. Здесь омовенье совершал Мардас. Тропа не освещалась в этот час. И вырыл бес на том пути колодец, Чтоб в западню попался полководец. И ночь пришла, и царь арабский в сад Направился, чтоб совершить обряд,— Упал в колодец, насмерть он разбился, Смиренный, в мир иной он удалился. Так захватил венец и трон злодей — Заххак, отцеубийца, враг людей.

Когда его коварства удались, Вновь злые козни строить стал Иблис. Он обернулся юношей стыдливым, Красноречивым, чистым, прозорливым, И с речью, полной лести и похвал, Внезапно пред Заххаком он предстал. Сказал царю: «Меня к себе возьми ты, Я пригожусь, я повар знаменитый». Царь молвил с лаской: «Мне служить начни» Ему отвел он место для стряпни. Глава придворных опустил завесу {5} И ключ от кухни царской отдал бесу. Тогда обильной не была еда, Убоины не ели в те года. Растеньями тогда питались люди И об ином не помышляли блюде. Животных убивать решил злодей. И приохотить к этому людей. Еду из дичи и отборной птицы Готовить начал повар юнолицый. Сперва яичный подал он желток, Пошла Заххаку эта пища впрок. Пришлось царю по вкусу это яство, Хвалил он беса, не узрев лукавства. Сказал Иблис, чьи помыслы черны. «Будь вечно счастлив, государь страны! Такое завтра приготовлю блюдо, Что съешь ты с наслажденьем это чудо!» Ушел он, хитрости в уме творя, Чтоб дивной пищей накормить царя. Он блюдо приготовил утром рано Из куропатки, белого фазана. Искуснику восторженно хвалу Заххак вознес, едва присел к столу. Был третий день отмечен блюдом пряным, Смешали птицу с молодым бараном, А на четвертый день на свой бочок Лег пред Заххаком молодой бычок,— Он сдобрен был вином темно-багряным, И мускусом, и розой, и шафраном. Лишь пальцы в мясо запустил Заххак — Он, восхищен стряпнёю, молвил так: «Я вижу, добрый муж, твое старанье, Подумай и скажи свое желанье». «Могучий царь! — воскликнул бес в ответ. В твоей душе да будет счастья свет! Твое лицо узреть — моя отрада, И большего душе моей не надо. Пришел к тебе я с просьбою одной, Хотя и не заслуженною мной: О царь, к твоим плечам припасть хочу я, Устами и очами их целуя». А царь: «Тебе согласье я даю, Возвышу этим долю я твою». И бес, принявший облик человечий, Поцеловал царя, как равный, в плечи. Поцеловал Заххака хитрый бес И — чудо! — сразу под землей исчез. Две черные змеи из плеч владыки Вдруг выросли. Он поднял стоны, крики, В отчаянье решил их срезать с плеч,— Но подивись, услышав эту речь: Из плеч две черные змеи, как древа Две ветви, справа отросли и слева! Пришли врачи к царю своей земли; Немало мудрых слов произнесли, Соревновались в колдовстве друг с другом, Но не сумели совладеть с недугом. Тогда Иблис прикинулся врачом, Предстал с ученым видом пред царем: «Судьба,— сказал он,— всех владык сильнее. Ты подожди: покуда живы змеи, Нельзя срезать их! Потчуй их едой, Иначе ты не справишься с бедой, Корми их человечьими мозгами, И, может быть, они издохнут сами». Ты посмотри, что натворил Иблис. Но для чего те происки велись? Быть может, к зверствам он царя принудил Затем, чтоб мир обширный обезлюдел? 

Измучилась иранская страна, Повсюду были смута и война. Сокрылся лучезарный день в тумане, Отторглись от Джамшида все в Иране. Цари во всех явились областях, Для битвы каждый поднимал свой стяг, С полками шли цари, суровы с виду: Иссякла в их сердцах любовь к Джамшиду. Тогда вожди вельмож, богатырей Отправились к арабам поскорей, Прослышав о царе змееподобном, Власть над землей установить способном. На поиски царя спешила рать. Придя, Заххака стала прославлять. Был приглашен жестокий змей на царство, Провозглашен владыкой государства. Царь-змей помчался вихрем напрямик. Украсил он себя венцом владык. Он витязей, всегда готовых к брани, Собрал в Аравистане и в Иране, Воссев на трон Джамшида, заблистал,— Мир для Джамшида тесным перстнем стал. Его судьба внезапно охромела, И новый царь настиг Джамшида смело. Джамшид покинул войско и страну, Оставив бесу власть, престол, казну. Почти сто лет от мира он скрывался, Для глаз людских незримым оставался. Прошло сто лет, как занял змей престол,— Он к морю Чина воинство привел. {6} Джамшид скрывался, перед злом робея, А все-таки не спасся он от змея! Схватил его Заххак, едва настиг, Не отпустил ни на единый миг, Он распилил Джамшида на две части, Чтоб мир не подчинился прежней власти. Был временем похищен гордый царь: Так поглощает стебельки янтарь. Кто был Джамшида выше на престоле? А много ль пользы он извлек оттоле? Над властным семь столетий протекло, Познал властитель и добро и зло. Зачем же долгой жизни ты желаешь, Коль тайну мира так и не узнаешь? Тебе он дарит и нектар и мед, Он ласково с тобою речь ведет, Ковер любви он стелет пред тобою, Уж ты решаешь: «Взыскан я судьбою», Доволен будешь миром ты земным, Всю душу ты раскроешь перед ним, Как вдруг сыграет он такую шутку, Что больно станет сердцу и рассудку. Мне опостылел бренный сей чертог, Избавь меня от горя, вечный бог!

Заххака власть над миром утвердилась, Тысячелетье царствованье длилось. Мир под его ярмом стремился вспять, И годы было тяжело считать. Деянья мудрецов оделись мглою, Безумных воля правила землею. Волшба — в чести, отваге нет дорог, Сокрылась правда, явным стал порок. Все видели, как дивы зло творили, Но о добре лишь тайно говорили... Двух чистых дев, Джамшида двух сестер, Отправили из дома на позор. Как звезды непорочны и красивы, Они затрепетали, словно ивы. Звалась одна затворница — Шахрназ, Другой невинной имя — Арнаваз, Их привели, царя гневить не смея, И отдали тому подобью змея. ...Так было: по ночам двух молодых, То витязей, то юношей простых, Вели на кухню, к властелину царства, И повар добывал из них лекарство. Он убивал людей в расцвете сил, И царских змей он мозгом их кормил. Случилось так, что слуги провиденья, Два мужа царского происхожденья, Один — благочестивый Арманак, Другой—правдолюбивый Карманак, Вели беседу о большом и малом, Об ужасе, доселе небывалом, О злом царе, чье страшно торжество, О войске и обычаях его. Один сказал: «Пред гнетом не поникнем, Под видом поваров к царю проникнем, Умом раскинем, став на этот путь, Чтоб способ отыскать какой-нибудь. Быть может, мы спасем от мук ужасных Хоть одного из каждых двух несчастных». Пошли, варили явства день-деньской, Наукой овладели поварской. И вот людей, вступивших тайно в дружбу, К царю, в поварню, приняли на службу. Когда настало время, чтоб отнять У юных жизнь, чтоб кровь пролить опять, Двух юношей схватили часовые, Стрелки царя, разбойники дневные, Поволокли по городу, в пыли, Избили и на кухню привели. У поваров от боли сердце сжалось, Глаза — в слезах, а в мыслях — гнев и жалость, Их взоры встретились, потрясены Свирепостью властителя страны. Из двух страдальцев одного убили (Иначе поступить — бессильны были). С бараньим мозгом, с помощью приправ, Мозг юноши несчастного смешав, Они второму наставленье дали: «Смотри же, ноги уноси подале, Из города отныне ты беги, Иль в горы, иль в пустыни ты беги». А змея накормили с содроганьем, Мозг юноши перемешав с бараньим. И каждый месяц — шли за днями дни — Спасали тридцать юношей они. Когда число их составляло двести, То из дворца всех выводили вместе, Давали на развод овец, козлят, И отправляли в степь... И говорят: Дало начало курдам это семя, И городов чуждается их племя... Был у царя еще один порок: Он, осквернив невинности порог, Красавиц знатных брал себе на ложе, Презрев закон, устав, веленье божье. Царю осталось жизни сорок лет. Смотри, как покарал его Изед: Однажды Арнаваз легла с Заххаком. Затих дворец, объятый сном и мраком. Трех воинов увидел царь во сне, Одетых, как знатнейшие в стране. Посередине — младший, светлоликий, Стан кипариса, благодать владыки, Алмазный блеск па царском кушаке И палица булатная в руке. Он устремился в бой, как мститель правый, Надел ошейник на царя державы, Он потащил его между людей, На гору Демавенд помчал скорей... Заххак жестокий скорчился от страха, Казалось, разорвется сердце шаха. Так вскрикнул он, что вздрогнули сердца, Что задрожали сто столбов дворца. Проснулись солнцеликие от крика, Не зная, чем расстроен их владыка. Сказала Арнаваз: «О царь земной, Прошу тебя, поведай мне одной: Находишься ты в собственном чертоге, Кого ж боишься ты, крича в тревоге? Не ты ли царь семи земных частей, {7} Владыка всех зверей и всех людей?» Ответил солнцеликим царь всевластный: «Я не могу открыть вам сон ужасный, Поймете вы, узнав про этот сон, Что я отныне смерти обречен». Тут Арнаваз сказала властелину: «Открой нам страха своего причину, Быть может, выход мы найдем с тобой,— Есть избавленье от беды любой». И тайну тайн своих открыл владыка, Сказал ей, почему он вскрикнул дико. Красавица в ответ произнесла: «Ищи спасенья, чтоб избегнуть зла. Судьба тебе вручила перстень власти, И всей земле твое сияет счастье. Ты под печатью перстня, царь царей, Всех духов держишь, птиц, людей, зверей. Ты звездочетов собери старейших, Ты чародеев призови мудрейших, Мобедам сон поведай до конца И суть его исследуй до конца. Поймешь ты, кто тебе враждебен: пери Иль злые дивы, люди или звери. Узнав, прими ты меры поскорей,— Ты недруга не бойся, не робей». Так молвил кипарис сереброликий. Речь Арнаваз понравилась владыке.

Был темен мир, как ворона крыло,— Открыло солнце из-за гор чело, И яхонты внезапно покатило По голубому куполу светило. Где б ни были мудрец или мобед, Что бдительным умом познали свет,— Царь во дворец явиться приказал им, О сне своем зловещем рассказал им. У них спросил он тайные слова О зле, добре, о ходе естества: «Когда наступит дней моих кончина? Кто на престол воссядет властелина? Иль тайну мне откроете сейчас, Иль прикажу я обезглавить вас». Уста мобедов сухи, влажны лица, Спешат друг с другом страхом поделиться: «Откроем тайну, истине верны,— Пропала жизнь, а жизни нет цены, А если правду скроем из боязни, То все равно мы не минуем казни». Прошло три дня,— был мрачен их удел, Никто промолвить слова не посмел, И на четвертый, тайны не изведав, Разгневался властитель на мобедов: «Вот выбор вам; иль на помост взойти, Иль мне открыть грядущего пути». Оки поникли; услыхав о плахе, Глаза — в слезах кровавых, сердце — в страхе. Был прозорлив, умен один из них И проницательнее остальных. Разумный муж Зираком прозывался, Над всеми мудрецами возвышался. И, осмелев, он выступил вперед, Сказал о том, что властелина ждет: «Не будь спесивым, царь непобедимый, Затем, что все для смерти рождены мы Немало было до тебя царей, Блиставших в мире славою своей, Вел каждый счет благому и дурному И отходил, оставив мир другому. Пусть ты стоишь железною стеной,— Поток времен тебя снесет волной. Другой воссядет на престол по праву, Он ввергнет в прах тебя, твой трон и славу. Он будет, Фаридуном наречен, Светиться над землей, как небосклон. Еще не появился он, и рано Еще его искать, о царь Ирана! Благочестивой матерью рожден, Как древо, плодоносен будет он, Созрев, упрется в небо головою, Престол добудет мощью боевою. Высок и строен, словно кипарис, Он палицу свою опустит вниз, И будешь ты сражен, о царь суровый Ударом палицы быкоголовой». Несчастный царь спросил, судьбу кляня: «За что ж возненавидит он меня?» Смельчак сказал: «Коль ты умен, пойми Что все деянья с их причиной слиты. Ты жизнь отнимешь у его отца, Возжаждет мести сердце храбреца. Родится также Бирмая, корова, Кормилица владыки молодого. Из-за тебя погибнет и она, Но будет витязем отомщена». Царь выслушал, не пропустив ни слова, И рухнул вдруг с престола золотого, Сознанье потеряв, он отошел, Беды боясь, покинул он престол. Придя в себя, на мир тоскливо глянув, Воссел он снова на престол Кейанов. Где явно, где таясь, повел труды: Искал он Фаридуновы следы. Забыл о сне, о пище, о покое, Над ним затмилось небо голубое. Так время шло несцешною стопой. Змееподобный заболел тоской.

Родился Фаридун благословенный, И стало новым естество вселенной. Стан кипариса, мощь богатыря, Из глаз лучится благодать царя,— Он засиял, дневному солнцу равный, Он излучал Джамшида блеск державный. Как дождь, он миру был необходим, Как мудрость, нужен был сердцам людским. Над ним кружился свод небес просторный, Грядущему властителю покорный... Вот родилась и телка в том краю. За кроткий нрав хвалили Бирмаю. Цвета шерстинок — желтый, алый, синий — Горели ярко, словно хвост павлиний. Потрясены, столпились перед ней Мудрец, и звездочет, и чародей. Пошли средь старцев пересуды, толки: Никто не видывал подобной телки! Меж тем кружил Заххак, страшась беды: Искал он Фаридуновы следы. И вот отца младенца, Абитина, Уже рука настигла властелина. Бежал он, чтоб душа была жива, Но, жизнью сыт, он стал добычей льва! Злодеи-слуги змея-господина Однажды изловили Абитина. Как барс, был связан этот человек, И дни его бесчестный царь пресек. Когда узнала, какова утрата, Мать Фаридуна, разумом богата,— Ей имя — Фиранак, была она Любви к ребенку своему полна,— Судьбою сражена, с тоской во взоре, На ту лужайку побежала в горе, Где Бирмая росла в траве густой, Сверкая небывалой пестротой. Пред стражем пастбищ Фиранак предстала, Кровавыми слезами зарыдала, Моля его: «Дитя мое возьми, Он злобными преследуем людьми, Ты замени ему отца родного, Пусть молоком поит его корова. Награды ждешь? Дитя свое любя, Не пожалею жизни для тебя!» Слуга лесов, коровы страж всечасный, Ответил праведнице той несчастной: «Рабом я буду сыну твоему, Я, как слуга, твои слова приму!» Три года пастырь верный и суровый Поил ребенка молоком коровы. Дитя везде искал страны глава. Везде о дивноцй телке шла молва. Мать Фаридуна прибежала снова, Сказала пестуну такое слово: «В моей душе, исполненной тревог, Явилась мысль: ее внушил мне бог. Мне надо действовать, бежать быстрее, Мой сын мне жизни собственной милее! С ног отряхну я прах земли волхвов, Близ Хиндустана мы отыщем кров. Спасу я от врагов красавца сына, Горы Албурз укроет нас вершина». Проворней серны, легче скакуна С ребенком в горы понеслась она. В горах отшельник жизнью жил святою, Расстался он с мирскою суетою. «О праведник,— ему сказала мать,— Мой край — Иран, и мне дано страдать. Знай, что к тебе пришла я с милым сыном, Что станет он Ирана властелином. Ты должен сторожить его покой И дорожить им, как отец родной». Тот принял сына по ее наказу, Дитя не обдал холодом ни разу... Но до Заххака весть дошла, увы, О потаенных зарослях травы. Как пьяный слон, обрушить гнев готовый, Пришел — и жизнь он отнял у коровы. Траву он выжег, истребил стада, Опустошил ту землю навсегда. К жилищу Фаридуна поскакал он, Обрыскал все,— дитя не отыскал он, Айван его спалил, смешал с золой, Дворец его свалил, сровнял с землей. Шестнадцать лет прошло над Фаридуном, В долину отроком сошел он юным. Пришел он к матери, сказал: «Теперь Неведомого тайну мне доверь. Скажи мне, кто я? Семени какого? Кто мой отец? Я племени какого? Что я скажу собранию: кто я? Мне быль поведай, правды не тая». «О славный сын мой,— Фиранак сказала,— Как ты велишь, все расскажу сначала. Знай, жил в Иране человек один, Чье имя, сын мой, было Абитин,— Царей потомок, витязь безупречный, Отважный, мудрый и добросердечный. Он к Тахмурасу возводил свой род, Всех предков знал своих наперечет. Тебе он был отцом, а мне супругом, Моим он светом был, отрадой, другом, Но вот Заххак, прислужник темных сил, Свой меч занес: тебя убить решил. Скрывала я тебя, спасти желая. О, сколько дней тяжелых провела я! Отец твой, витязь, взысканный судьбой, Из-за тебя пожертвовал собой: Две выросли змеи из плеч убийцы. Стонал Иран под властью кровопийцы. Чтоб ублажить двух ненасытных змей, Мозг твоего отца пожрал злодей. Тогда бежала я в леса глухие, Не проникали в них глаза людские, А там, являя красок пестроту, Жила корова, как весна в цвету, И на траве, как царь, спокойный, строгий, Пред нею страж сидел, скрестивши ноги. Тебя тому я стражу отдала, Он пестовал тебя, хранил от зла. Вскормленный молоком коровы чудной, Ты, словно барс, окреп в глуши безлюдной, Но про корову и прекрасный луг Дошел внезапно до Заххака слух. Тогда я унесла тебя из леса, Покинув дом, бежала я от беса. И стража он убил и Бирмаю — Ту кроткую кормилицу твою. Он в яму превратил твою обитель, И пыль дворца взвил к небесам властитель». У Фаридуна гнев блеснул в очах, Пришел он в ярость при таких речах, Он, материнским потрясен рассказом, Наполнил болью — сердце, местью — разум. Сказал он: «Львенок превратится в льва, Лишь силы испытав свои сперва. Доколе нам страдать под властью мрака? Теперь я меч обрушу на Заххака. Идя путем пречистого творца, Столбом взметну я пыль его дворца!» Сказала мать: «Нет разума в решенье — Вступить со всей вселенною в сраженье. Принадлежит Заххаку мир земной, Он кликнет клич — войска пойдут войной: Из каждой части света в бой суровый Сто тысяч смелых двинуться готовы. Желая мести, ты не должен впредь На мир глазами юности смотреть: Хмель юности вкушая, к людям выйдешь, Но в мире одного себя увидишь. Ты во хмелю свои развеешь дни,— Мой сын, да будут счастливы они».

И было так: бесчестный царь Ирана Твердил о Фаридуке постоянно. Под гнетом ужаса он сгорбил стан, Пред Фаридуном страхом обуян. Однажды на престол воссел он в славе, Надел венец в сапфировой оправе. Призвал к себе со всех частей земли Правителей, чтоб царству помогли. Сказал мобедам: «Жаждущие блага, Вы, чьи законы — мудрость и отвага! Есть тайный враг. Опасен он царю: Мудрец поймет, о ком я говорю. Нельзя врагом, что вынул меч из ножен, Пренебрегать, как ни был бы ничтожен. Сильнее нашей мне потребна рать, Мне дивов, пери надобно собрать. Признайте, помощи подав мне руку, Что больше я терпеть не в силах муку. Теперь мне ваша грамота нужна, Что лишь добра я сеял семена, Что правды я поборник непреклонный И чту я справедливости законы». Боясь царя, пойдя дорогой лжи, Согласье дали важные мужи, И эту грамоту, покорны змею, Они скрепили подписью своею. У врат дворца раздался крик тогда, И требовал он правого суда. К Заххаку претерпевшего пустили, Перед сановниками посадили. Царь вопросил, нахмурив грозный лик? «Кто твой обидчик? Отчего твой крик?» А тот, по голове себя ударив: «Доколе гнев терпеть мне государев? Я — безответный, я — Кава, кузнец. Хочу я правосудья наконец! Ты, царь, хотя ты и подобье змея, Судить обязан честно, власть имея; И если ты вселенной завладел, То почему же горе — наш удел? Передо мною, царь, в долгу давно ты. Чтоб удивился мир, сведем-ка счеты. Быть может, я, услышав твой отчет, Пойму, как до меня дошел черед? Ужели царских змей, тобой наказан, Сыновней кровью я кормить обязан?» Заххака поразили те слова, Что высказал в лицо ему Кава. И тут же кузнецу вернули сына, Желая с ним найти язык единый. Потом услышал он царя приказ, Чтоб грамоту он подписал тотчас. Прочел ее Кава и ужаснулся, К вельможам знатным резко повернулся, Вскричал: «Вы бесу продали сердца, Отторглись вы от разума творца. Вы бесу помогаете покорно, И прямо в ад стремитесь вы упорно. Под грамотой такой не подпишусь: Я никогда царя не устрашусь!» Вскочив, порвал он грамоту злодея, Швырнул он клочья, гневом пламенея, На площадь с криком вышел из дворца, Спасенный сын сопровождал отца. Вельможи вознесли хвалу владыке: «О миродержец славный и великий, В тот день, когда ты начинаешь бой, Дышать не смеет ветер над тобой, Так почему же — дерзок, смел,— как равный, С тобою говорит Кава бесправный? Он грамоту, связующую нас, Порвал в клочки, нарушив твой приказ!» Ответил царь: «Таиться я не буду, То, что со мной стряслось, подобно чуду. Как только во дворец вступил Кава, Как только раздались его слова — Здесь, на айване, между им и мною Как бы железо выросло стеною. Не знаю, что мне свыше суждено: Постичь нам тайну мира не дано». Кава, на площадь выйдя в гневе яром, Был окружен тотчас же всем базаром. Просил он защитить его права, Весь мир к добру и правде звал Кава. Он свой передник, сделанный из кожи,— Нуждается кузнец в такой одеже,— Взметнул, как знамя, на копье стальном, И над базаром пыль пошла столбом. Крича, он шел со знаменем из кожи: «Эй, люди добрые! Эй, слуги божьи! Кто верует, что Фаридун придет? Кто хочет сбросить змея тяжкий гнет? Бегите от него: он — зла основа, Он — Ахриман, он враг всего живого!» Явил ничтожный кожаный лоскут, За кем враги, за кем друзья идут! Так шел Кава, толпа ему внимала,— Народа собралось тогда немало. Узнал кузнец, где Фаридун живет,— Главу склонив, упорно шел вперед. Пред молодым вождем предстал он смело. Толпа вдали стояла и шумела. Была воздета кожа на копье,— Царь знамением блага счел ее, Украсил стяг парчою, в Руме тканной, Гербом алмазным ярко осиянной. То знамя поднял он над головой,— Оно казалось полною луной. В цветные ленты кожу разубрал он, И знаменем Кавы ее назвал он. С тех пор обычай у царей пошел: Венец надев и получив престол, Каменьев не жалел царя наследник, Чтоб вновь украсить кожаный передник. Каменьям, лентам не было конца, Стал знаменем передник кузнеца, Он был во мраке светом небосвода, Единственной надеждою народа...

Дрожало шелковое покрывало, Ираджа голова в ларце лежала.

С престолом он простился ясным взглядом, Три головы сынов с ним были рядом.

Мне глаз поручен над царем державы, Тебе — судить, мне — суд одобрить правый.