Неужели песнь слепой лошади сладостней, Нежели свист игрушечной пташки, подпевающей проводам накаленным? Та и другая и улеглись поудобней, принеся себя В жертву ужину и капризным ножам. В снегу, выпавшем на краешек языка Нового года, Латающего плевки, как пузырьки, разнесенными комнатами, Влюбленный мужчина наедине с прутиками своих глаз, двух костров, Разложенных под белоснежным градом нервов и блюд, Приправляет ломтик времен смертоносным лесом волос На ветру, ощипавшем гусыню, И даже в тот миг, когда взбешенный язык разрывает могилы их, Не обернется, чтобы взглянуть на красный расшатанный корень. Неужели из-за того, что вон там стоит озябшая женушка, Притча во языцех всего городка лоботрясов, чья кровь тайком застывает, подобно скульптуре Из волн оледеневших, Я, пригвожденный к качающейся, раскаленной улице, Не оглянусь на минувший год, Опрокинутый и пылающий в хаосе башен и галерей, Похожих на скомканные фотографии мальчиков? Я кормлю этот столп соляной, Стоящий среди развалин, мифическим мясом. Когда мертвецы голодны, их животы сбивают С ног прямоходящего антипода южных широт Или взбивают скалогрудое, брызголикое море: Над трапезою прошедшего я читаю эту молитву.