Два солнца

Фирсов Владимир Иванович

В своих стихах Владимир Фирсов многотемен. Среди них — и гражданственные стихи в их прямом и многогранном значении, и стихи о вечно юной природе, столь близкой и дорогой русскому сердцу, и стихи о настоящей, можно сказать, о солнечной любви, такой редкой в нашей поэзии. В стихотворении «Два солнца» поэт говорит о любви, как о благодатном свете.

 

Книга лирики

 

Владимир Иванович Фирсов

Издательство "Художественная литература"

Москва, 1973

 

О стихах Владимира Фирсова

В нашей литературной печати время от времени затеваются дискуссии о гражданственности поэзии. И уже выработался определенный шаблон этих споров. Один поэт начинает утверждать, что гражданственность — это прежде всего стихи на общественные темы, о наших болях и нерешенных проблемах. В нужных местах следуют удачные и неудачные цитаты из таких стихов. Другой поэт, ссылаясь на удачные стихи о природе, любви и красоте, полемически спрашивает: «А это что, не гражданственные?». Обычно в таких спорах редко связываются общие узлы, и каждый поэт выходит из них со своим собственным багажом.

На мой взгляд общий узел состоит в том, что настоящий гражданский поэт не может сформироваться без высоких идеалов красоты — природы, любви и вообще человеческих отношений. Но на пути к этим высоким идеалам поэт-гражданин не может не увидеть малых и больших помех. Природа, если человек не очень ее портит, — категория почти вечная, любовь — тоже не годовая мода. Защищая свои идеалы, поэт-гражданин не может успокоиться только на вечных картинах природы и чувстве любви. Сами идеалы обязывают его не только отрицать и устранять помехи, но и утверждать те социальные завоевания, за которые пролили кровь уже многие поколения. При этом в оценке добра и зла поэт должен выбрать достаточно высокий критерий. У Владимира Фирсова таким критерием является Родина.

Я подавлю в себе любую слабость, Поскольку верить мне тобой дано, Что подлость — наказуема должна быть И высоко добро вознесено!

Несколько лет назад, составляя его книгу для молодогвардейской «Библиотечки избранной лирики», я намеренно отдал большее предпочтение тем лирическим стихам, в которых наиболее полно, наиболее задушевно выражено чувство природы, чувство любви и красоты, таким как «Крыло зари смахнуло темноту…», «Зря не ревнуй…», «Я рассветной дорогою мимо речки иду…», «Время спать. Но я опять не сплю…» Эти стихи были способны расширить и оспорить то представление о поэте, которое пыталась внушить критика. По ней, Фирсов — поэт сугубо гражданской, точнее полемично-гражданской темы. Казалось бы, хорошо, что критика заметила чуть ли не главную черту его творчества, но, упуская из поля зрения стихи, названные мной выше, она с большой легкостью упрекает его в прямолинейности и прочих грехах, а между тем в лучших своих стихотворениях Вл. Фирсов тонок в наблюдениях жизни.

Да, мы не замечаем красоту… Мы что-то ищем. Что? Не знаем сами. И смотрим, смотрим, смотрим За черту Той красоты, Что вечно рядом с нами.

Да, Владимир Фирсов полемичен. Даже в стихотворении о соловье, погибшем от удивления и восторга жизни, поэт сумел сказать: «Был соловей типичный ‟лакировщик”, поскольку он восторга не скрывал. Полемичность всегда была в лучших традициях русской классической и советской поэзии. Но полемика полемике рознь. Есть такая, что ее не поймешь, из-за чего сыр-бор разгорелся. А иной поэт придумает себе противника и спорит. Придуманного оппонента легко победить. Вл. Фирсову в подобной выдумке нужды не было. Казалось бы, споры носили литературный характер, но за ними стояли жизнь, и они получили широкий общественный резонанс. В свое время группа молодых поэтов начала выдвигать на первое место лирического героя-скептика, ошеломленного жизнью, а вернее, испугавшегося жизни. Вл. Фирсов был одним из тех молодых, кто встретил такого «героя» в штыки. В одной из своих многих поэм, посвященной защитниками наших границ, он сказал с горькой иронией:

Правда, читаем мы С грустью порой В литературно- Критической прессе: Если лишен недостатков Герой, То он для читателя Не интересен.

В связи с этим мне хочется сказать несколько слов о стихотворении «На родине», представляющем в этом сборнике стихи гражданской темы. Вот его содержание. Старый профессор, «расщепляющий атом», приехал в родную деревню погостить, потому и приехал, что его время идет к смерти. Но беспокоит старого профессора не смерть, а будущее науки. Прощаясь с мужиками, он говорит: «Сыновей, мужики, присылайте в науку. Мы без них пропадем, мужики!»

После таких жестоких слов легко заподозрить Вл. Фирсова, как это уже сделала критика, в пренебрежительном отношении к интеллигенции. Но торопиться с таким выводом не надо. Не случайно же при приеме в высшие учебные заведения нынче требуется трудовой стаж. Белоручки в науке не нужны, а старый профессор, видимо, повидал их достаточно.

В своих стихах Вл. Фирсов многотемен. Среди них — и гражданственные стихи в их прямом и многогранном значении, о котором я говорил вначале, и стихи о вечно юной природе, столь близкой и дорогой русскому сердцу, и стихи о настоящей, я бы сказал, о солнечной любви, такой редкой в нашей поэзии. В стихотворении «Два солнца» поэт говорит о любви, как о благодатном свете:

В мельканье дней, В мельканье лет, В беде и в радости С годами Я не растрачу этот свет, Чтоб ночь не встала между нами. Два солнца каждому дано. Издревле так уж мир устроен. Одно — Глядит в мое окно, И в душу мне глядит — Второе.

Есть у Вл. Фирсова еще одна заветная, можно сказать, ствольная тема, которой подчинены все другие, — Россия, земля отцов. Из поэтов его поколения он наиболее последователен в ее разработке. В его стихах Родина предстает как в ее великом прошлом, так и в не менее великом настоящем. Она первой совершила Октябрьскую революцию, она дала миру Ленина, она стала цементирующей силой наших народов. За этой короткой формулой стоят судьбы людей, о которых и пишут поэт с открытым сердцем сына.

Полководцы, во славе и силе Легендарных и нынешних дней, Безымянным солдатам России Вы обязаны славой своей.

Тема России в конкретных судьбах ее сынов особенно сильно прозвучала в поэме «Республика бессмертия», посвященной ратному подвигу рядового Василия. Перед нами в поэме — ряд ярких картин мужества и отваги героя, до капли преданного Родине. Но поэт говорит не только о подвиге Василия в Отечественную, но и о нынешнем поколении, потому что подвиги не умирают, они живут и сегодня. В поэме несколько плачей матери о сыне, но среди них есть и плач по Гагарину. Этим самым поэт подчеркивает, что все подвиги во имя Родины и ее славы равны и одинаково бессмертны во времени.

Конечно, у поэта Вл. Фирсова есть и недостатки, но в данном случае в задачу входило представить его тем, чем он сегодня интересен. В предисловии к одной из ранее вышедших книг я писал о нем, что поэт еще молод, и весь в развитии. Сказать, что он еще молод, уже нельзя, но сказать, что он в развитии, можно, потому как настоящий поэт останавливаться в своем развитии не имеет права. Возвращаясь к полемичности его стихов, хотел бы заметить не столько в поучение самому Фирсову, сколько в назидание идущим вослед, что слишком большое пристрастие к полемичности таит в себе и некоторую опасность. Увлекаясь темами, навязанными противником спора, можно проглядеть и те, которые давно ждут своего поэта. Вл. Фирсов достаточно зрел, чтобы понимать это. Кроме того, его вынуждают спорить по коренному вопросу жизни и поэзии, что само по себе является гарантией того, что его эти споры не уведут в сторону.

Вас. Федоров

 

СТИХОТВОРЕНИЯ

Вышло солнце Из густого леса, По лугам ромашки разбросало, Расплескало краски голубые На поля, Где лен стоит, волнуясь. Вышло солнце Из густого леса... Клевера фонарики мигнули, Стали на огонь Шмели слетаться, Жаворонки выпорхнули с криком, И застыла песня над лугами. Утро! Утро!.. Все вокруг проснулось. Завтра косари пройдут по лугу, Упадут цветы, Блеснув росою, — Не гадать девчонке на ромашках... Не гадать девчонке на ромашках, А на сене с парнем Целоваться!

1956

Неужели меня От дождя не укроет береза? Та береза, Которую я укрывал от мороза Старым дедовским ватником, Старым своим одеялом, Чтоб она выживала И вновь по весне бушевала. Укрывал и не знал, Что она не боится мороза... Неужели меня От дождя не укроет береза?

1957

Петушиный крик все тише, Бабье лето позади. Третий день стучат по крышам Равнодушные дожди. Третий день по всем дорогам Не спеша ручьи бегут. Третий день пастух не трогал Звонкий рог и хлесткий кнут. Третий день в избе-читальне Книги, игры — нарасхват. Третий день путем недальним Едет киноаппарат. В небе пасмурном, бездонном Ветер носится, трубя. Третий день жду почтальона — Нету писем от тебя.

1957

В луговую дымку Падает звезда. Может быть, не скоро Я вернусь сюда. Может, через месяц, Может, через год, Может, целых десять, Десять лет пройдет. Только я уверен — Будет ждать меня Жгучая крапива Около плетня, Будет ждать рябина, Полыхать огнем, Будет ждать девчонка Вечером и днем, Будет ждать ночами, Подбегать к окну. Во дворе собака Будит тишину. Да, чуть видный, кто-то Бродит у двора... Замужем подруги, Да и ей пора... В луговую дымку Падает звезда. Что бы ни случилось, Я вернусь сюда!

1958

Стылый вечерний воздух Густо запах смолой. Солнце, рассыпав звезды, Спряталось за горой. «Спать!» — Перепелка запела. Ухнула глухо сова. И от росы побелела На луговинах трава. Ловит ноздрями сохатый Запах реки и костра. Гаснет полоска заката, Тянется звон комара, Тянется, тянется... рвется И уплывает в луга... Лишь на холме остается Лось — золотые рога.

1958

Где-то там, за спиной, Остаются его домочадцы. К ним в раскрытые окна Влетает пушок тополей... — Сторонитесь, леса, Дайте Глинке промчаться!.. — Полно, Яков, коней пожалей... — И, от бега устав, Кони сами на шаг переходят, А июньское солнце Плывет в океане берез, И слуга не спеша Говорит о хорошей погоде, И верста за верстой Уползает из-под колес. В мире много лесов, Много солнца и пашен, Много песен, Но в каждой печаль и тоска. — Спел бы, Яков, Хорошее что-нибудь, наше... — Это можно. Дорога еще далека... — Да, наверное, в песне Заложена добрая сила, Если Яков поет, Не стыдясь накипающих слез. Плачет старый слуга — Значит, плачет Россия! И верста за верстой Уползает из-под колес... Яков смолк. Обернулся. — К дождю, видно, парит... — Глинка смотрит куда-то, Роняя слезу невзначай. — Ты, Михайло Иваныч, И — барин и вроде — не барин. — Что?.. Ах, да. Как угодно тебе, величай... — И проселочный тракт В перелесок спешит затеряться, И гроза, Приближаясь, Тревожит бездонную высь. — Сторонитесь, леса, Дайте Глинке промчаться! Эх, Михайло Иваныч, Держись!

1959

В небе пасмурно-синем Крик гусей замирает. На далекой Псковщине Гусляры вымирают. Тонут Белые гуси, Улетают на юг. Стонут Звонкие гусли, Отвыкают от рук. Горечь вечной разлуки, Свист Осенних ветров. И беспомощней руки У глухих гусляров... Ой вы, белые гуси! Возвращайтесь назад... Стонут звонкие гусли И тревожно молчат. Даже в озере Ильмень Далеко-глубоко Под мятежною стынью Дремлют гусли Садко. Ночью звездной и лунной В угрюмой тиши Пробегают По струнам Пугливо Ерши... Ну-ка, звону поддай-ка!.. Но, спускаясь с высот, И луна Балалайкой Безголосой плывет.

1959

Мелкий дождь по-осеннему сыплет, Наполняя заросший кювет. У деревни с названьем Египет Поломался велосипед. Поломался... Ну что ж, не утянет, Ноша, скажем, не так велика. Будут рады друзья-египтяне Повидать своего земляка... Так и знал, что меня не забыли, Окружили... В избу повели... Журавли, Журавли протрубили Над кусочком смоленской земли!.. — Молодчина, не забываешь. — Рюмки звякают, Грузди хрустят... Журавли, Журавли проплывают. Над Египтом. В Египет летят... Почему они сердце тревожат В этом тихом осеннем краю, — Потому ли, что очень похожа Журавлиная жизнь на мою? Потому ль, что весной без заботы Запевают в садах соловьи И дрожат В ожиданье полета Журавлиные крылья мои?!

1959

Плачет чайка над Волгою. Пыль в степи поднялась. Бьются наши товарищи За Советскую власть, Смело бьются И падают Под копыта коней. Мчатся кони без всадников По волнам ковылей. Бродит чайка по отмели. Пыль в степи улеглась. Умирают товарищи За Советскую власть. Умирают товарищи, Чтобы правда жила. Бродят кони без всадников, Уронив удила.

1959

Солнце с листвой вперемежку Вновь устилает путь. — Пеночка-пересмешка, Спой мне о чем-нибудь... — Озеро. Берег. Лодка. Весла в руки возьмешь. — Славка-черноголовка, Славка-черноголовка, Может быть, ты споешь?.. — Песни, должно быть, спеты. Слышно, как лес молчит. Слышно, Как трактор где-то Дятлом Стучит, стучит... Виснет на веслах тина. Ивовый лист плывет. Ниточку паутины Тянет вверх самолет.

1959

Обледенелый сруб колодца, Журавль простуженно скрипит, Зима смеется, Сердце бьется, Бадья обратно подается, И колкий снег Глаза слепит... Жены своей не опасаясь, Приникнет не один к окну: Сугробов ведрами касаясь, Идешь, Красивая на зависть, И гордо ждешь свою весну.

1960

На стартовой черте ракетодрома Ступив на трап, Впервые ты поймешь, Как дороги тебе Раскаты грома, Снега гречих И молодая рожь. Ты вспомнишь Теплых дождиков накрапы И мокрый луг, Где ты косил с отцом, И трап Уже покажется не трапом, А деревенским Стесанным крыльцом. Потом... Потом ты скажешь: «До свиданья!», И под ракетой Встанет яркий дым. Нахлынувшие вдруг воспоминанья Уступят место формулам сухим. Но кто сказал, Что формулы — сухие? Они к тебе издалека пришли: В них синь озер И даль твоей России, В них все цвета и запахи Земли. Постой! Еще не поздно отказаться. Земля, Земля, не отпускай его! Он должен жить, Губами трав касаться, Водою умываться ключевой, Встречать свои закаты и рассветы... Но манит, Манит дальняя звезда, И глухи стены огненной ракеты. Когда мы снова встретимся, Когда?.. Ты самой яркой искрою промчишься В безветренной и бесконечной мгле И все-таки на Землю Возвратишься, Чтоб плакать над стихами О Земле.

1960

Бросить все И уехать, Уехать туда. Где зеленое эхо Отражает вода; Где из чашечек лилий Пьют стрекозы росу И аукают ливни В притихшем лесу; Где в июле. Шагая От зари до зари, Громко песню слагают На лугах косари... Бросить все и уехать, Оказаться в пути И зеленое эхо В Москву привезти.

1961

Дымится ливень над паромом, Река готова прянуть вспять... Я остаюсь один. Опять Друзья уходят с первым громом Туда, Где тишь и благодать. Дымит у берега река, И гребни волн летят, как чайки. — Пока, друзья! — Пока! Пока!.. — Горлач парного молока Подаст им добрая хозяйка, Их встретит тишина избы, Где в окна смотрят яблонь ветки, И первой свежести грибы Дымком запахнут на загнетке. А мне — погода дорога, Мне пить ее и не напиться. Так пусть Река все так же злится И ливень бьет, Как острога!

1962

Я виноват перед тобою. Простишь ли ты, Поймешь ли ты, Что снова зацвели цветы, Что снова небо голубое? Я виноват перед тобою... Да, да — перед тобой одной, Что я ушел лесной тропою С такой нездешнею весной! По молодым зеленым травам Мы шли туда, где тишина, И самой сладкою отравой Меня тревожила она. Она со мной цветы искала, Она была во всем права, Когда на волю выпускала Клин журавлей Из рукава. Она баюкала ветрами Ивняк, цветущий у реки. А на озерах, у закраин, Качали Щуки Тростники. Она смеялась то и дело И, грешная, мне душу жгла... А ты всю ночь В окно глядела И всю-то ночь Меня ждала.

1962

Дрозды пестрели на рябине, Клевали спелую зарю. И листья на реке рябили, Плывя навстречу сентябрю. Пылали вязы и осины. И вот Сквозь полымя огня Голубоглазая Россия Взглянула с грустью на меня. Забилось сердце глуше, тише, Прося прощенья у земли. Что я не видел И не слышал, Как улетели журавли.

1962

Как легкий перепел в руках, Как рыба на песке, Луна трепещет в тростниках. И мы идем к реке. Тропинкой, хоженной не раз, Сквозь темень лозняка Проходим мы. И вот на нас Уже глядит река. Плывут туманы вдоль реки. Ракиты В полный рост. И в мокрых травах светлячки — От падающих звезд. Ты отступаешь за кусты. Потом, Светлее дня, Скользишь в ночную воду ты, Не глядя на меня. И я, конечно, не гляжу. Растерянно молчу. Кусты руками развожу И за тобой лечу. Луна разбита на куски Движеньем наших рук. И — нет луны! И лишь круги Да тростники вокруг. Плывет испуганно вода, И в ней — теплым-тепло... Тебя течением Тогда Далеко отнесло. Ты не просила, не звала. Я сам пришел, прости. Ты робко сарафан взяла, Сказала: «Уходи». И я ушел... Не помню, как Переступил порог, Не помню, как уснул, чудак, Хотя заснуть не мог.

1962

Набатные Молчат колокола. Их музыка Как будто умерла. Им не звучать Над Волгой и Окой, Над вольным Доном, Над Москвой-рекой. Их гневный голос Навсегда затих, Как в колыбелях, В звонницах седых... А было — били, На подъем легки. И купола Сжимались в кулаки. И мирный люд Снимался со дворов И шел на гуд Литых колоколов. И пахари, Не допахав борозд, Вставали над землею В полный рост. И ржали кони, Чуя седоков. И разлетались Искры от подков. И так — всегда... Когда грозит беда... Теперь — не то, Теперь — не те года. Набатные Молчат колокола, Их музыка Навеки умерла. Им не звучать Над Волгой и Окой, Над вольным Доном, Над Москвой-рекой. Их гневный голос Навсегда затих, Как в колыбелях, В звонницах седых. А жаль!.. Покамест нам Грозят войной. Покамест неспокоен Шар земной, Я бы хотел, Чтоб в дни победных Дат Гудел Предупреждающе Набат — Над Волгою гудел И над Окой, Над вольным Доном, Над Москвой-рекой, Гудел, Не уставая говорить, Что с русскими, Не следует дурить, Что русские, Как никогда, сильны, Хотя они Устали от войны!.. И пусть молчат, Молчат колокола. Я знаю — Память их не умерла. Она живет — Над Волгой и Окой, Над вольным Доном, Над Москвой-рекой!

1962

Вышел парень, невзрачный с виду, И сказал, подождав тишины: — Выступает хор инвалидов Отечественной войны... — Перед тем как они запели, Над дорогами всей земли Прогремели И проскрипели Самодельные костыли... Песня, песня! Сколько тоски, Сколько горя в ней и тревоги! И несут эту песню в дороге Балалаечник без руки И танцор, потерявший ноги... Песня, песня! Сквозь клубы пыли Над простором родной земли Увидали рассвет слепые И глухие слух обрели. И под солнцем В потоках света Стали черные реки видны... Стой! Замри! Не вращайся, планета! Выступает Память Войны.

1963

Над Черной речкой белые стога. Вороны с криком Мимо пролетают... Как все нелепо! И лицо врага За снежной дымкой отдаленно тает. Как все нелепо! Горький плач саней И тишина, В которой мало света... Осиротели песни наших дней С последней песней вещего поэта. Он умирал... Но в мире смерти нет! Вот Лермонтов, Смеясь, идет к барьеру. И падает. И снова меркнет свет... Пока в сырой земле лежит поэт, Его убийца делает карьеру. А если ты не веришь, То спроси У Черной речки, У седого леса: С далеких дней Так было на Руси — На каждого поэта — по Дантесу.

1963

Под музыку реки, Где кони воду пьют, Поют березняки, Березняки поют!.. Поближе к ним шагни. Прислушайся. Спроси, О чем поют они Веками на Руси. Их песню глубоко Сумей в душе сберечь, И ты поймешь легко Языческую речь. Под посвисты кнута, Под храп чужих коней, Она, как свет чиста, Дошла до наших дней. Над нею сотни лет Ревели топоры. Но чист и ясен свет Березовой коры. О песенная даль!.. В родимой стороне Уйми мою печаль, Когда печально мне. И силу дай, Когда Усталость подомнет. Встречай меня всегда Березой у ворот. Чтобы в иной дали, В неоновом огне Язык моей земли Был вечно ясен мне!

1963

В моей крови гудит набат веков, Набат побед и горьких потрясений! И знаю я — до смерти далеко. И вновь зову веселье в час весенний... Бывает так, что белый свет не мил. Но вот В полях последний лед растаял. И я окно распахиваю в мир И календарь моей весны листаю... В тот календарь, Что весь пропах листвой, Характер вписан строчкой голубою. В характере моем — И озорство, И выдержка солдата перед боем... Я слышу — Соловьи росу клюют. И солнце поднимается все выше. За сотни верст Я в это утро слышу: Опять на взгорье петухи поют. За сотни верст... Идут девчата вновь Встречать зарю, что встанет над деревней. О, как у них течет по жилам кровь! Точь-в-точь как сок по молодым деревьям. Идет весна! И, душу веселя, Зеркальными играет лемехами. И весело Вращается Земля — С девчатами, С ручьями, С петухами!

1963

Привянули. Завяли. Отцвели... И все ж от вас мне никуда не деться, Подснежники — Цветы моей земли, Неяркие огни босого детства, Я вас ищу, Но не могу найти. Склоняюсь над высокою травою. Напрасно шмель гудит над головою — Он к вам не в силах указать пути... Но знаю я: В родном краю, как прежде, Где бьет родник, песчинки шевеля, Еще стоит мой маленький подснежник, Пригнувшийся под тяжестью шмеля.

1963

Неслышно Лист слетает с деревца. Молчат леса, Молчат поля... И в этой тишине Не верится, Что ты вращаешься, Земля, Что ты летишь — В цветах и в инее, В снегах и в разноцветье трав, Не расплескав озера синие, Кору берез не ободрав И не спугнув шмеля, Уснувшего На тусклой шапочке цветка... Брожу по лесу. Молча слушаю Постукиванье родника. В лесу прохладно и невесело И по-осеннему светло. И с веток паутина свесилась — Ей от росинок тяжело. Неслышное листвы кружение. И от земли родной вдали, Поправ законы притяжения, Надолго скрылись Журавли. Но птицы Снова возвращаются. И вновь шумят леса, поля. Все потому, Что ты вращаешься И нам сочувствуешь, Земля!

1963

Снег идет, Кружится над лугами. Шапками ложится на стога. И медведи Шевелят боками, То-то им погода дорога! Хорошо в заснеженных берлогах... Снег идет. И, видно, потому Зайцы выбегают на дорогу. Ах, как стосковались по нему! Снег идет. И белые деревья Помнят все, чем жил и чем живу. Снег идет. Кружится над деревней, Падая на мерзлую листву. Снег идет. Такой смешной и милый... Искорками звездочек горит. Вот он над отцовскою могилой, Над могилой матери Пестрит. Снег идет. Спокойно, не тревожа Вечный сон ушедших на покой... Снег идет. И мир как будто ожил. Тот же мир, А кажется — другой. Снег идет По городам, по крышам... Удивленно на него гляжу, Словно в первый раз на свете Вижу, В первый раз Восторженно дышу. Снег идет, Такой смешной и милый... Это не беда, Что он идет Над моею будущей могилой, Где береза белая растет.

1963

Тишина над тихим Доном. Тишина... Только слышно, как в затонах Плещется луна. Только на берег сыпучий Набежит волна. И опять стоит на круче — Тишина... Над великою рекою Я, склоняясь, пью, Тихо черпаю рукою Лунную струю. И вода в моих ладонях Призрачно легка, Как росиночка, Что тонет В чашечке цветка... Пахнет ночь Арбузом спелым, Молодым вином, Пахнет Песнею неспетой, Непришедшим сном.

1963

Мне нравилось размашистое пенье Погибшего от песен соловья... Он жил в каком-то диком удивленье, Нисколько удивленья не тая. В озвученной И бесконечной шири, Закрыв глаза, Сидел среди ветвей. Всему тому, Что дважды два — четыре, Душевно удивлялся соловей. Все удивляло: Озеро черемух, И воздух, что от ландыша хмельной, И первый взрыв полуденного грома, Прошедшего над лесом, стороной. Все удивляло: И гнездо на ветке, Где дом его, отечество, семья, — Все это Вместе с соловьихой верной На песню подбивало соловья... Со дна ручьев Восходит вдохновенье. Рождающее реки и моря. Так песня началась — От удивленья, От неба, где затеплилась заря, От тишины, От задремавшей рощи, От ветерка, что по ветвям сновал ... Был соловей типичный «лакировщик», Поскольку он восторга не скрывал, Поскольку он не каркал, как ворона, Молчал всю зиму в дальней стороне. Дыхание ручьев И говор грома Он сохранил для песен о весне. И пел певец! И все казалось — мало. Он голоса и песен не жалел. Все соловья в природе понимало, Все соловья на песню поднимало, И он от удивления Шалел! Но, видно, от избытка вдохновенья Не выдержало сердце у певца. И смерть к нему пришла, Как удивленье, Забыв о том, что жизни нет конца.

1964

Я не из тьмы явился. Нет! Я вечен, как теченье Волги. Я шел к земле, Как звездный свет, — Стремительно и долго-долго. Я был всегда. И в те года, Когда достиг земной основы, Я часто уходил туда, Откуда возвращался снова. Я никогда не умирал. Жил, настоящее приемля, И долго землю выбирал, Пока не выбрал Эту землю. Я за нее в огне горел, Чтоб выйти к мирному рассвету. Я с ней прошел От первых стрел До первой — в космосе — ракеты. Она моя — пока живу. И вся со мной — пока я с нею. И глаз отцовских синеву — Пока живу — Забыть не смею. Пока живу — Мне не забыть, Кому я, собственно, обязан Тем, Что могу дышать, любить На той земле, С которой связан И глаз отцовской синевой, И прямотой отцовской правды, И кровью битвы За Непрядвой, И кровью битвы Под Москвой. И суждено мне до конца Все вынести с тобой, Россия! Во имя Памяти отца, Что прожил жизнь Во имя сына.

1964

Мы и люди, и боги, Стерегущие эти края. Не дымком самокруток, А дымом эпохи Закурила деревня моя. Было грустно когда-то. Не приходится нынче грустить, Седовласый профессор, Расщепляющий атом, Приезжает к родне погостить. И, тряхнув стариною, Допьяна напоив полсела, Сядет весело в сани И снежной летит целиною Молодецки: — Была не была!.. А потом за ответным Угощением Вечер пройдет. Щуря очи хитро От неяркого света, Старина разговор заведет. Как, мол, дети? Как внуки? Ровесников спросит. И вдруг: — Жаль, что вас, мужики, Не хватает в науке! — Скажет доктор наук. А народ посмеется. Наполнит стаканы народ. И заметит профессор, Что весело пьется, И украдкой о чем-то вздохнет. И умолкнет. Ни слова. Лишь будет очки протирать. После молвит: — Придется ли свидеться, Выпьем ли снова? — Будто время, пора умирать. Загрустит Не о смерти. Скорее — наоборот. — Да, не сладко в науке бывает, Поверьте. Но и ваша работа — не мед. — И, пожав на прощанье каждому руку, Скажет голосом, полным тоски: — Сыновей, мужики, присылайте... В науку. Мы без них пропадем, мужики!

1964

Пусть от Москвы До отчего порога Немало звезд, немало лунных верст! Горит звезда, Каких на свете много, Но мне она милее всяких звезд. Она одна — звезда над лунной рожью В туманами просвеченной дали, Звезда полей! Она неосторожно Бредет себе по краешку земли. Бредет себе, Касается колосьев, Дрожит В кустах прибрежных ивняка, — Над ней проходят молодые лоси, Над ней скрипят тележные колеса, — Моя звезда, она невысока! И все-таки она — моя! До боли, Моя, родная — до скончанья дней — Звезда полей над материнским полем, Над тихою Смоленщиной моей... И в час, Когда мне горько и обидно, Когда иные звезды надо мной, Когда моей звезды В Москве не видно, — Я все же доверяюсь ей одной. И пусть она далекая такая, Пусть не у всех сияет на виду, Я к ней иду, в потемках спотыкаясь, И ей одной Несу свою беду.

1964

Проходят годы, как проходит лето... Пылит заря рябиновой пыльцой. И падают в холодные рассветы Листы берез, омытые росой. И на душе печально и тоскливо. Наверно, оттого, Что над рекой Одна, как прежде, остается ива С невысказанной вечною тоской. По ком она печалится, тоскует? Что снится ей, когда темным-темно?.. Река молчит. Кукушка не кукует. И журавли отчалили давно. Тоскует ива И к земле клонится, Все ищет что-то, глядя в тишину. И не с кем ей печалью поделиться, И не с кем ждать далекую весну. И так всегда. Проходит год за годом. Столетия вот так же протекли. И неизменно Русская природа Хранит печаль тоскующей земли. Печаль По всем скорбящим И ушедшим В безвестную рябиновую даль... Как не понять, о чем береза шепчет, — Ей тоже не с кем разделить печаль. Как не понять, о чем леса тоскуют, О чем молчит холодная река?! Но не найти мне родину другую, Где бы печаль Была вот так легка. Легка, Как лист, сорвавшийся с березы, Чиста, Как синь росинок на листах. И не беда, Что я роняю слезы, Невидимые в дальних городах.

1964

Птицы жмутся к жилью человека. Знать, во всем Доверяют они Человеку двадцатого века, Человеку, Что птице сродни. Пой, малиновка, песню рассвета!.. Я по-своему тоже пою В середине цветастого лета Немудреную песню свою. Я несу сокровенное слово Благодарной природе на суд, Позабыв, Что опять птицеловы Под полой свои сети несут.

1964

Время спать. Но я опять не сплю... Свет луны за окнами струится. Не лунатик я И не люблю Этот свет с глазами мертвой птицы. Выхожу из дома И бреду В снежное, полночное, лесное. Ах, луна! Ты снова надо мною Заслоняешь дальнюю звезду. Звездочка-малышка! Не печалясь, Подожди немного, И луна Поплывет, Как парусник, качаясь, И опять ты будешь мне видна. Снова будешь весело лучиться И гореть в космической дали. Знаю, Было нелегко пробиться, Дотянуться светом До Земли... Мне ведь тоже было трудно: Голод В раннем детстве, В юности — нужда. Я с тобой в сравненье очень молод. Только знаю — это не беда. Не беда, что многим не потрафил, Что воюю, Как и воевал. Лишь бы звезды трудных биографий Мертвый свет луны не затмевал.

1964

Крыло зари Смахнуло темноту, И небо стало чище и яснее... Как часто мы не ценим красоту, Особенно Когда мы рядом с нею. Мы привыкаем К отблескам зарниц, К созвездиям, К заплаканным березам. К просторам, не имеющим границ, Где бьются ливни и ликуют грозы. Мы привыкаем К лунной тишине, Нависшей над заснеженной равниной. Живем — не удивляемся весне, Живем — и наши души не ранимы. Да, мы не замечаем красоту... Мы что-то ищем. Что — не знаем сами. И смотрим, смотрим, смотрим За черту Той красоты, Что вечно рядом с нами. И мечемся, как щепки по волнам. И раньше срока Уплывают в вечность Любимые, Доверившие нам И красоту, И молодость, И верность.

1964

Земля моя с поблекшею травой, Пронизанная болью журавлиной, Вся в седине И в посвисте былинном. Позволь сказать, что я навеки твой. Ты промолчишь, хотя ответят мне Синичий голос, в тишине звучащий, Рассветные рябиновые чащи, Что вновь затосковали по весне. Ты промолчишь, привыкшая молчать Всегда, когда тебе в любви клянутся. И стоит мне тебя рукой коснуться, Ты все простишь, привыкшая прощать. Летит к ногам последняя листва. В лесу легко наедине с землею. Земля моя... Она во всем права, И даже в том, что я чего-то стою!

1964

У сына очи ясные, Как роднички в лесах. Два солнышка, Два небушка Дрожат в его глазах. Глаза родные, мамины, — Счастливые глаза. Так пусть не затуманит их Соленая слеза. Ах, слезы! Я их выплакал И за тебя, сынок, Когда ступал непрошено На чужой порог, Когда дырявой скатертью Дорога вдаль текла, И — ни отца, Ни матери, Ни ласки, Ни тепла... Военные пожарища, Кругом — одна нужда. И мы брели с товарищем, Не ведая — куда. Нас бабы сердобольные Учили песни петь. Нам говорили: — Надобно Разжалобить уметь... По поездам, По станциям Мы пели, как могли, О том, Что сиротинушку На кладбище снесли, О том, Что горе искони Братается с нуждой. И пели, Плача искренне Над собственной бедой... Так пусть твои два солнышка, Два небушка в глазах Вовеки Не купаются В слезах.

1964

В колодцах солнца не бывает, Бывают звезды иногда. И все же — солнечна вода! Она в жару — Не убывает, — Не убывает В холода. И сколь ни черпай, Не убудет, Не потемнеет и во мгле... Тропинки проторили люди Ко всем колодцам на земле. И хоть не храмами с крестами Они стоят — всегда чисты, Ты без поклона Не достанешь И капельки живой воды. Не той, Которая по трубам Дойдет до крана и молчит. А той, Что там, в глубинах сруба, Сердечком солнечным стучит. И так стучит она от века, Не умолкает никогда. В жару — Напоит человека И обогреет В холода... И в час, Когда заря по кленам Скользит и тонет в высоте, Россия Отдает поклоны Живой колодезной воде.

1965

На подсиненные снега Стога отбрасывают тени. Молчат Вечерние луга И отдыхают от метели. Они молчат, В себе храня Тепло цветастого июля. И каждый стог гудит, как улей, Медовым запахом дразня. Идешь лугами, И молчишь. И горько думаешь, Что где-то Стогами Ввысь глядят ракеты И расколоть готовы тишь... Мне страшно думать, Что уйдут Стога, снега и лунный вечер, Что этот мир давно не вечен, Что травы вновь не зацветут, Не будут Новые стога Вот так же, пережив метели. Отбрасывать косые тени На подсиненные снега.

1965

Еще живет войны дыханье, Еще стоят, крича, кресты... А в бывшем лагере В Дахау Возводят женский монастырь. Расчетливо и пунктуально... Во искупление грехов Здесь Вместо камер Будут спальни Невест, не знавших женихов. Здесь будут истово молиться Над кровью проклятой земли. Здесь будут прощены Убийцы, Что от возмездия ушли. И будет Тень креста Качаться Над страшным криком мертвых плит, И будет многое прощаться В елейном шепоте молитв... Все станет буднично, законно — Не то что много лет назад. Туристы Будут умиленно Глядеть монахиням в глаза, Читать на лицах состраданье, О гуманизме говоря, И жертвовать На содержанье Модерного монастыря. Лампады, Крестики, Иконы... Но стоны мертвых Будут жить. Елейным словом, Сладким звоном Их не удастся заглушить. Они, как птицы, будут биться Над сталью вздыбленных ракет, Напоминая, Что убийцам Прощенья не было и нет!

1965

Для нас Давным-давно привычны И безупречные часы, И огонек, Сокрытый в спичке, И снег, И серебро росы, И синь озер в лесных оправах, И новый свет в таежной мгле, И правда Ленина, И слава Людей, живущих на земле... Сквозь все утраты и потери Мы веру в разум берегли. И вот Согласно нашей вере Стартуют в космос корабли. Эпоха, стало быть, такая, Что в городе или в селе К полетам в космос привыкают, Привыкнув к чуду на земле. И, услыхав о приземленье, Толкуют город и село: — Ну что ж, обычное явленье. Иначе быть и не могло.

1965

Зря не ревнуй. Не надо мучиться, Ведь ревность жизнь не облегчит. Еще не родилась разлучница, Что нас с тобою разлучит. Ты знай И помни эту истину: Мы не разлучимся, Пока Друг друга согревают искренне Два сердца — два материка. Ты знай о том, Что понапрасну я Не тратил нежности запас, И хорошо, Что есть неясное, Невысказанное у нас. Еще не высказано многое. Еще все беды впереди. И не ясна еще дорога та, Которой нам с тобой идти. А впереди — То зори светлые, То грозовые облака. И наши думы заповедные Земле ясны наверняка. Земле понятно птичье пение И ранний шорох тростников. Понятно ей Сердцебиение Двух крошечных материков. На ней влюбленные встречаются. По ней идут, Как мы теперь. На ней, бывает, разлучаются, Да только ты тому не верь. Зачем тебе сомненьем мучиться, От ревности сходить с ума? Земля Не вынесет разлучницы, Пока не разлучит Сама.

1965

Осколок месяца в окне Дымит лучиною слепою. С самим собой наедине Я плачу Над самим собою. И сам не знаю, Почему Молчу и слез не вытираю. Как будто я В родном дому Чужую музыку играю... Больному сердцу все больней, И боль не передать другому. В бессоннице родного дома Чужая музыка Слышней. И как-то странно, что не сон, Что это наяву со мною, Что дом в раздумье погружен И дышит звездной тишиною. И в самом деле — тишина... Но все отчетливей, Яснее Чужая Музыка Слышна. Что делать, как расстаться с нею?! И я по снежной целине, Под равнодушно звездным небом Иду туда, Где свет в окне Зимой и летом — до рассвета. Шагаю к другу своему, Чтоб рассказать, Как я сгораю От мысли, Что в родном дому Чужую музыку играю.

1965

Ты знаешь, дорогая, Каждый вечер, Пока еще не выпала роса, Мне солнце опускается на плечи И в путь зовет — За дальние леса. Я знаю, Что за дальними лесами, За синими морями, далеко Есть женщины с нездешними глазами, Но мне С тобою рядом быть легко. Известно мне, Что за морями где-то Есть в райских кущах чудо-города, В них много блеска и чужого света, Но я туда не рвался никогда. Моя душа — в душе березы белой, Ее заморским светом не согреть. И память, Что Россией заболела, Не вытравить из сердца, не стереть. Я болен этой памятью навеки. А солнцу что! Ему-то все равно — Чьи океаны, Чьи моря и реки... Великое — оно на всех одно... Что значу я В сравнении с великим Светилом всех народов и веков, Когда мне дорог запах повилики, И дым костра, И тени от стогов, Когда молчат покинуто березы, Как будто слыша стуки топора. В такие ночи вызревают грозы. Ты спи, родная, спать давно пора... А я не сплю, А я бреду бессонно По некогда исхоженной тропе На грани тени и на грани солнца, Принадлежа России И тебе.

1965

Как уголек сожженной спички, Как дым ромашек на лугу, Любовь становится привычной. Но я привыкнуть не могу. И как привыкнуть, я не знаю. С годами Любится сильней. Ты для меня всегда — иная, Но не привычней, а ясней. Ясней глаза, Что отражают Небес весеннюю красу. Ясней любовь, Что отражает Любую страшную грозу. Ясней терпение, С которым Ты, бесшабашного, меня, Зовешь в грядущие просторы Тобой увиденного дня. Люблю, как заново рождаюсь. И в новорожденной тиши Живу, изменой не касаясь Твоей доверчивой души. Как от добра добра не ищут, Любви не ищут от любви. Я тот же, только сердцем чище, И жарче жар в моей крови. Я словно к тайне причастился Прошедших и грядущих дней. Гляди! Я заново родился, Как в первый день любви моей.

1966

Осенние кустарники красны. И желтизна берез Дрожит над ними. И я бреду И повторяю имя Той самой, С кем расстался до весны. Я не грущу, Хотя грустят леса, — Их тоже до весны покинут скоро Тетеревов любовные раздоры, Листы берез И птичьи голоса. Что сделаешь! Листву не удержать, И журавли не могут оставаться. Им надо — ввысь, Им надо — оторваться, А лесу нужно молча провожать И не грустить в рябиновом огне И в пламени берез, Что тихо гаснут... Тогда зачем тревожиться напрасно, Зачем грустить, когда не грустно мне? Мне весело от мысли, Что назад Вернутся птицы И листва вернется. И не беда, Что сердце грустно бьется, Что на душе Осенний листопад.

1966

Я верю белизне берез, Заре, Малиновкой летящей, Когда молчу, Под скрип колес Вплывая в утреннюю чащу. И конь, Уздечкою звеня, Бредет, за ветки задевая... И от росинок, как бывает, Намокнул рыжий круп коня. Гляжу, Под жалобу колес Дремотою объятый вроде, Как солнце медленно С берез На землю грешную нисходит. И вот уже Сквозь синь росы, Сквозь проглянувшее оконце Возникли рыжие усы Веселого, как бубен, солнца. Оно касается меня И словно делает счастливым. И грива рыжего коня Горит, как золотая грива. Ударил дрозд. Защелкал клест. Забился, пламенея, дятел. И смолк дремотный скрип колес, И замер конь, Как будто спятил. Оторопелый, он молчит. И, бессловесный, онемело Копытом о землю стучит. И снова трогает Несмело. И — наступает новый день В краю, Где сказки не забыты, Где смотрят в окна деревень Все те же грустные ракиты, Где на печи, Под потолком, Гутарит кот, сощуря око, С Иванушкою-дурачком, Что ходит в дураках До срока... Я тоже там, На печке, Рос. И сказкам тем же Крепко верил, Поверя белизне берез, Что отворяет Солнцу двери.

1966

Я нынче слишком одинок. Мне слишком грустно И обидно, Что никого вокруг не видно Из тех, кто бы в беде помог. Наверно, сердце неспроста Болит невысказанной болью Перед извечною любовью, Где бесконечна красота. Я одинок... А ты ушла В свои заботы и тревоги. Остановись на полдороге, Вернись, забудь свои дела. Приди, прошу тебя, приди! Я расскажу, как это было, Как сердце занялось в груди И как потом оно остыло. Приди в мерцающую стынь. Я расскажу, Как сердце бьется В песках неназванных пустынь, В глубинах брошенных колодцев. Приди! Уйми мою печаль, Сними беду своей рукою. Неужто же тебе не жаль Меня, не знавшего покоя?.. Я сам не знаю, Что со мной. Уж больно сердце одиноко... Остановись оно до срока — Не знаю, кто тому виной. Я просто буду молча спать, Принадлежа корням и травам. И одиночества отрава Меня не сможет напугать. Я буду вечен, Как и та, Которую искал годами, Совсем забыв, Что красота Была, как пропасть, между нами.

1966

Земля в масштабе мирозданья. Я не о ней хочу сказать. Я все о той, С кем на свиданье Явился тридцать лет назад. Явился к роднику, Откуда Носили воду сотни лет Поклонники земного чуда, Веками сеявшие хлеб. Явился я звонкоголосо Туда, Где, как и в старину, Стозвучно Косы на прокосах Озвучивали тишину. По клеверам шмели сновали, Гудели липы у реки, И голуби Зерно клевали Доверчиво с моей руки. Дорога. Тропка полевая. Поющий перепел во ржи... Явился я, Не понимая, Что это — мне принадлежит. И после, В грохоте орудий, Который слышал не в кино, Я думал, У меня не будет Всего того, Что мне дано: Ни клевера, Ни речки синей. Ни трепета перепелов. Была со мною боль России — Без ярких красок, ярких слов. Все было серое. Шинели И грозовые облака. И серые ветра шумели Над серым отблеском штыка. Холстами серыми Проселок За серым лесом пропадал. И серый дым Кружил по селам, И серый пепел оседал. Тонуло солнце дымным шаром. Не слыша птичьих голосов, В огне рябиновых пожаров, Во мглистом сумраке лесов... И вот теперь, Когда мне снова Дано все то, что надлежит, Я не могу уйти от слова, Что рядом с памятью лежит. Я не могу уйти от сердца. И даже в радости Нет-нет Да промелькнет тот самый, Серый И монотонно-горький цвет. И прозвучит рассветной ранью Навеки близкая земля, Что не в масштабе мирозданья, А в грустной песенке шмеля.

1966

Я рассветной дорогою Мимо речки иду. И последнюю Трогаю В белом небе звезду. Скоро солнце проклюнется Из скорлупки зари. Над рекой, Как над улицей, Пролетят сизари. Входит облако в облако И плывет надо мной, Отражается в омуте Заревой стороной. Прячет белые лилии Тростниковая дрожь. Я не жду тебя, милая, Знаю — ты не придешь. Что поделать! Невесело... И, встречая зарю, Одеянье невестино Я березе дарю. А колечко, Что милая Подарила в саду, Я на чашечку лилии Осторожно кладу. Пусть играет, Качается На рассветной волне. Речка с небом венчается, Благодарная мне. И уйду я далече. Но и там, Вдалеке, Будет видеться речка С кольцом на руке.

1966

Родина, суровая и милая, Помнит все жестокие бои... Вырастают рощи над могилами, Славят жизнь по рощам соловьи. Что грозы железная мелодия, Радость или горькая нужда?! Все проходит. Остается — Родина, То, что не изменит никогда. С ней живут, Любя, страдая, радуясь, Падая и поднимаясь ввысь. Над грозою Торжествует радуга, А над смертью Торжествует жизнь! Медленно история листается, Летописный тяжелеет слог. Все стареет. Родина — не старится, Не пускает старость на порог. Мы прошли столетия с Россиею От сохи до звездного крыла. А взгляни — Все то же небо синее, И над Волгой та же тень орла. Те же травы к солнцу поднимаются, Так же розов неотцветший сад, Так же любят, и с любовью маются, И страдают, как века назад. И еще немало будет пройдено, Коль зовут в грядущее пути. Но светлей и чище чувства Родины Людям никогда не обрести. С этим чувством человек рождается, С ним живет и умирает с ним. Все пройдет. А Родина — останется. Если мы то чувство сохраним.

1967

Последнего татарника огонь В тот миг погас на Куликовом поле, Когда от боли озверевший конь Его прибил железною подковой. Закат угрюмо трогал высоту. Стихала битва. Пахло тенью росной. Был страшен конь: Мундштук горел во рту, Ломая зубы, Обжигая десны. Был страшен конь, окрашенный зарей: В его крестце с утра стрела торчала, И он весь день метался одичало Над трупами, над влажною землей. Века... Века с того минули дня. Минули Освенцим и Хиросима. А я все слышу Крик невыносимый, А я все вижу Этого коня. Все вижу я, Как с кровью пополам — Не рьяно, а устало, постепенно — Еще зарей окрашенная пена В два ручейка течет по удилам. Погасни же, кровавая заря! Яви прохладу, тишину на раны... Из векового древнего тумана Глядит на мир восьмое сентября. Я все понять бы в том тумане мог, Я все коню безгласному прощаю, Но как он боль, скажите, превозмог, Когда ушел, Погасший, Из-под ног Татарника неяркий огонек, Гореть и жить уже не обещая?! Кто был хозяин этого коня — Не мне судить! Да и не важно это. Коня, не увидавшего рассвета, Мне жаль с высот сегодняшнего дня. Он умирал, Не ведая о том, Что я спустя века О нем припомню, Что я приду на Куликово поле, Сорву татарник бережно, с трудом. С трудом... И он горит в моих руках Среди степной и обнаженной сини, Напоминая жизнь мою в веках, И смерть мою, И воскрешенье ныне. Легли колюче на мою ладонь Четырнадцатый век с двадцатым веком. А там, Над Доном, Бродит мирный конь И слепо доверяет человеку.

1967

Когда душа перерастает в слово И это слово Начинает жить, Не будьте же к нему весьма суровы И не спешите Скорый суд вершить. Пускай звучит не так, как бы хотелось! Вам надобно понять его суметь. У слова есть Рождение И зрелость, Бессмертие И подлинная смерть. И я живу, понять его стараясь, И постигаю слова торжество, К его бессмертью не питая зависть И не глумясь над смертностью его. И, поклоняясь Неподвластным тленью Словам всепотрясения основ, Я вижу душ высокое горенье В звучанье Даже самых смертных слов.

1967

Лед на реках растает, Прилетят журавли. А пока Далеки от родимой земли Журавлиные стаи. Горделивые птицы, Мне без вас нелегко, Я устал от разлуки, Будто сам далеко, Будто сам за границей. Будто мне до России Не дойти никогда, Не услышать, Как тихо поют провода В бесконечности синей. Не увидеть весною Пробужденья земли... Но не вы виноваты во всем, Журавли, Что случилось со мною. А случилось такое, Что и осень прошла, И зима Распластала два белых крыла Над российским покоем. И метель загуляла На могилах ребят, Что в бессмертной земле, Как в бессмертии, спят, Хоть и пожили мало. Вы над ними, живыми, Пролетали века. И шептали их губы Наверняка Ваше трубное имя. С вами парни прощались, И за землю свою Умирали они В справедливом бою, Чтобы вы возвращались. Чтобы вы, прилетая, Знали, как я живу. Ведь за них Я обязан глядеть в синеву, Ваш прилет ожидая. Ведь за них я обязан Домечтать, долюбить. Я поклялся ребятам, Что мне не забыть Все, чем с Родиной связан. Вот и грустно: а может, Я живу — да не так. Может, жизнь моя стоит Пустяшный пятак, Никого не тревожит? Может, я не осилю, Может, не устою? Может, дрогну — случись — В справедливом бою За свободу России? Прочь, сомненье слепое! Все еще впереди: И бои, и утраты, И снега, и дожди — В жизни нету покоя! Боль России со мною... Не беда, что сейчас Журавли далеко улетели От нас — Возвратятся весною. Не навеки в разлуке... А наступит весна, Журавлиная клинопись Станет ясна — К ней потянутся руки. К ней потянутся руки — Сотни, тысячи рук!.. Журавли, Человек устает от разлук, Значит, Помнит разлуки!

1967

Одиноко над морем стою... Постоял. И в часу предрассветном, Как ни странно, Припомнил деревню свою, И родимым повеяло ветром. Кипарисы ушли в облака. Улетели. Истаяли где-то. И туманно возникла река И над нею — полоска рассвета. Зашуршала в оврагах ольха, Потянулся дымок над деревней. Золотым гребешком петуха Солнце выглянуло из-за деревьев. И над сонью дымящей реки, В заревом и безбрежном просторе Потянулись в поля мужики, Что ни разу не видели моря. А быть может, и видели, Но... Это было в войну. Это было давно... Вот идут они молча, Махоркой дымят. Щуря очи, О чем-то толкуют. Никому не перечат, Никого не бранят И о море, представьте себе, Не тоскуют. А тоскуют они иногда, С одинокою старостью споря, О сынах, что ушли в города — Будто канули в синее море. Волны моря безбрежно тихи. Солнце всходит, И звездочки тают. Но по-прежнему входит в стихи Шум листвы, дымится Что сейчас опадает С пожелтевшей смоленской ольхи.

1968

Ко мне приходит месяц погостить, Качаясь, как в бадье студеной льдинка. И рад бы я Сегодня не грустить. Да вот с души не стаяла грустинка. И грустно мне С грустинкою моей, С моим обычным, Столь понятным словом — Таким далеким От чужих морей И близким От родной земли основы. А грусть моя По скошенной траве, По радуге Над соловьиным бором, По русской песне. Что звучит в Москве С каким-то очень грустным перебором. О грусть моя по веку мужика, По тем спокойным деревенским селам, Где все-таки Звучит моя строка, Понятная в застолье невеселом. О грусть моя! Могу, однако, я Тобою пренебречь в стихотворенье. Но мой усталый Пятистопный ямб С бодрячеством не жаждет Примиренья. И я иду По молодому льду, По месяцу, Что под ногами тает. А звезды набирают высоту И нехотя на прорубь налетают. И тихо тек Над озером лесным, Что грусть моя Уходит незаметно В сухой мороз, В березовые сны, В рябину над тропинкою заветной. Рябиновые грозди на ветру Позванивают медленно и глухо. И я молчу, И я слова беру, Нерезкие и ясные для слуха. Какие песни завтра запоем?.. И вот когда Мне это станет ясным, Вчерашний день, что прожит понапрасну, Покажется таким рабочим днем!

1968

Как давно не сидел я За чистым листом. Мимо жизни глядел, Все спешил, все летел И откладывал все на потом. Все потом да потом... Дни размеренно шли. А потом Гуси-лебеди вдруг улетели. А потом Улетели мои журавли, Поднимая в лесах Золотые метели. И уже не случайно Страница чиста. И в душе, Как в осеннем лесу, Пустота. Как давно я Любимой цветов не дарил! Все — потом, Утешая себя, говорил. По оврагам Черемуха сыпала цвет, Гас ночами Сирени сиреневый свет, Отцветал иван-чай, Горицвет угасал. Все — потом, Все — потом, Я себя утешал. А потом Все цветы до весны отошли. Над поэзией цвета — Осенняя проза. Уж на что — хризантемы! И те отцвели До мороза. Только грозди рябины Закатно горят. И уже не случайно Печален твой взгляд... О любимая! Сила и слабость моя, О любви слишком мало Говаривал я. Почему? Не случайно. Ты знаешь о том: Я слова о любви Отложил на потом. Что — слова! Если сердце любовью горит, Если каждой кровинкой С тобой говорит, Если каждым привычным Движеньем в груди Сердце просит: — Поверь, все еще впереди, Белый снег впереди, Белый сад впереди, Белых лебедей стая Еще впереди. О любимая! Полно грустить, Погоди. Все у нас впереди, Все у нас впереди, — Я не жил краснобаем. Тихоней не жил. Я о Родине Честные песни сложил. Я о птицах слагал, Я слагал о цветах. Имя только твое Я носил на устах. И бывало, бывало, Жалею о том, Что немало Откладывал я на потом. Тридцать весен и зим — Серебром на висках. Первый снег за окном — На деревьях, на крышах. Мне не важно, Что будет потом. А пока Я люблю. Я люблю тебя, слышишь?

1968

Я живу в ожидании слова, Что приходит само по себе, Потому что я снова и снова С этим словом Являюсь к тебе. И мое появление свято, И ясна этих слов чистота, Потому что бывает крылатой Только с ними Твоя красота... И когда я бываю бессилен, И слова, что приходят — не те, Ухожу я бродить по России, Поклоняясь Ее красоте. Но в безмолвном, слепом поклоненье Я тобою, как прежде, живу, И в душе отмечаю волненье, И высокое слово зову. И приходит оно На рассвете Там, где молча встают зеленя, Где уздечкою звякает ветер Над разметанной гривой коня. Там, где песни земли не забыты, Там, где песни, как детство, чисты, Где устало Вздыхают ракиты Под костром заревой высоты. Там не встретишь людей некрасивых И не верящих в эту зарю... Если я говорю О России, Значит, я О тебе говорю!

1968

Осеннею, раздумчивой порою Опять ко мне плывет издалека В тиши полей, Окрашенных зарею, Звучание смоленского рожка. В нем свет печали и земли тоска. Переливай бесхитростные звуки, Звучи, рожок, на родине моей, Чтоб знали наши сыновья и внуки Тревогу улетевших журавлей И опустевших до весны полей. Играй, рожок! В прощальной тишине Как в тишине закрытого музея... Играй, рожок! Но лучше — о весне, О той поре, когда мы зерна сеем И журавли — Над родиною всею. Но голос твой Под стать осенним краскам, Под стать березам, Плачущим в ночи... Ну, что ж, и грусть по-своему прекрасна, Играй, что хочешь, Только не молчи. Учи любить, но и грустить учи. У грусти есть особые слова, Особая мелодия и звуки. Вы видели, Как падает листва, Как к журавлям в предчувствии Разлуки Березы Обнаженно тянут руки? Вы слышали, как шепчется река С плывущими над нею облаками? Все это стало музыкой рожка, Пронизанной осенними ветрами И почему-то Позабытой нами. Звучи, рожок Смоленщины моей, Пленяй своей свободною игрою. Храни прощальный поклик журавлей До встречи с ними Вешнею порою И верь, Что та пора не за горою. Когда она придет путем своим, Не смей печалью беспокоить душу, Звени скворцом или ручьем лесным, Я сына позову Тебя послушать, Чтоб не был он к природе равнодушен. Он должен верить В правоту реки, Раскованной и бешено летящей, Он должен знать, Что живы родники, Что жизнь пришла в безжизненные чащи, Что будущее наше — в настоящем. Ну, а пока Грусти, рожок, грусти, Я эту грусть взволнованно приемлю. А то, что сына нет со мной, Прости! Зачем ему в печали видеть землю? Все впереди у наших сыновей: И грусть, и радость, И печаль, и горе... Звучит рожок Смоленщины моей В осеннем вечереющем просторе. И звуку грусти зябкий ветер вторит.

1969

У мельницы заброшенной, Познав земной предел, В галошах, Редко ношенных, Мой дедушка сидел. Глядел, как солнце пАрило, Как ястреба парят. Он знал, Что птицы парами Гнездовья мастерят. Что тростники качаются От щучьего пера, Что нынче Не кончается, Что было с ним вчера. Он чуял цвет орешника, Ольховую пыльцу. И блики солнца вешнего Скользили по лицу. Над столь знакомой греблею В сиянии лучей Шумели ивы древние Гнездовьями грачей. Заброшенная мельница. На водосбросе — мох. А мне никак не верится, Что дедушка Оглох, Что к мельнице заброшенной Тропинка чуть жива, Что в пыль седую Прошлое Истерли жернова. Глядят, Как небо осенью, Туманные глаза На солнечное озеро, На дальние леса. Блестят галоши новые На худеньких ногах, И дудочка вишневая Покоится в руках. Но вот запела дудочка — Неслыханный мотив! И приумолкла Уточка, И селезень Притих. Леса, казалось, частые Поближе подошли, Умолкли перед властною Мелодией земли. В ней слышалось Звучание Давно забытых слов, В ней слышалось Ворчание Потертых жерновов, Скрип колеса веселого И пение скворца, Крик журавлей над селами Без края и конца. Над молодостью Родины, Дожившей до тепла, Пером, С высот уроненным, Мелодия текла. Я потрясен был мужеством Глухого старика, Творца великой музыки, Спокойной, как река. — Мне жить осталось чуточку И время помирать. Держи, — сказал он, — дудочку, Научишься играть... Он умер поздним вечером Спокойно и легко. Ушел на встречу с вечностью Далеко, далеко. Прошли года. Метелицы, Метели отмели. Заброшенную мельницу По бревнам разнесли. Под стаей пролетающей Болотная вода. На ивах умирающих Грачи не вьют гнезда. Но мне весною чудятся, Когда растет трава, Негромкие и чуткие Далекие слова: — Ты не молчи, не надобно, Молчанье ни к чему. Пускай искрится радуга В отеческом дому. Ты на вишневой дудочке, Пожалуйста, сыграй Про селезня, Про уточку, Про тот грачиный грай, Про ту пыльцу ольховую, Про иву, что цвела, Про дедушку — Бетховена Из нашего села. В молчанье неуверенном Мне горько сознавать, Что дудочка Потеряна И некому сыграть.

1969

Лишь глаза закрою... В русском поле — Под Смоленском, Псковом И Орлом — Факелы отчаянья и боли Полыхают неземным теплом. Пар идет от стонущих деревьев. Облака обожжены вдали. Огненным снопом Моя деревня Медленно уходит от земли. От земли, Где в неземном тумане На кроваво-пепельных снегах, Словно в бронзе, Замерли славяне. Дети. Дети плачут на руках. Жарко. Жарко. Нестерпимо жарко, Как в бреду или в кошмарном сне. Жарко. Шерсть дымится на овчарках. Жадно псы хватают пастью снег. Плачут дети. Женщины рыдают. Лишь молчат угрюмо старики И на снег неслышно оседают, Крупные раскинув кулаки. Сквозь огонь нечеловечьей злобы Чуждой песни слышится мотив. Оседают снежные сугробы, Человечью тяжесть ощутив. Вот и все... И мир загробный тесен. Там уже не плачут, Не кричат... Пули, Как напев забытых песен, До сих пор в моих ушах звучат. До сих пор черны мои деревья. И хотя прошло немало лет, Нет моих ровесников в деревне. Нет ровесниц. И деревни нет... Я стою один над снежным полем, Уцелевший чудом в том огне. Горестью непроходящей болен — Памятью о проклятой войне. Время, время! Как летишь ты быстро, Словно ливень с вечной высоты. В Мюнхене иль в Гамбурге Нацисты Носят, как при Гитлере, кресты. Говорят о будущих сраженьях И давно Не прячут от людей На крестах пожаров отраженье, Кровь невинных женщин и детей. Для убийц все так же солнце светит, Так же речка в тростниках шуршит. У детей убийц Родятся дети. Ну, а детям — мир принадлежит. Мир — с его тропинками лесными, С тишиной и песней соловья, С облаками белыми, сквозными, С синью незабудок у ручья. Им принадлежат огни заката С ветерком, что мирно прошуршал... Так моим ровесникам Когда-то Этот самый мир принадлежал. Им принадлежали океаны Луговых и перелесных трав... Спят они в могилах безымянных, Мир цветов и радуг не познав. Сколько их, Убитых по программе Ненависти к Родине моей — Девочек, Не ставших матерями, Не родивших миру сыновей. Пепелища поросли лесами. Под Смоленском, Псковом и Орлом Мальчики, Не ставшие отцами, Четверть века спят могильным сном. Их могилы редко кто укажет. Потому-то сердцу тяжело. Никакая перепись не скажет, Сколько русских нынче быть могло. Лишь глаза закрою... В зимнем поле — Под Смоленском, Псковом и Орлом — Факелы отчаянья и боли Полыхают неземным теплом. Тает снег в печальном редколесье. И хотя леса мои молчат, Пули, Как напев забытых песен, До сих пор в моих ушах звучат.

1969

Сколько речек, Речушек, Речонок, Никому не известных притом, Стало Волгою, Доном, Печорой, Иртышем, Енисеем, Днепром! Реки, реки, во славе и силе, Напитавшие воды морей, Безымянным речушкам России Вы обязаны славой своей. Ваша слава, она безупречна. Безмятежно ясна и чиста, Как сама родниковая вечность, Как извечных небес высота. Родничок Наполняет колодцы, Безымянные речки поит... И величье земли полководцев У народных истоков стоит. Мы проходим Истории версты Сквозь огонь героических дат, Различая на маршальских звездах Отсвет славы советских солдат. У солдата Солдатское право На тебя, дорогая земля, На забвенье, На подвиг и славу И на Вечный огонь у Кремля. Полководцы во славе и силе Легендарных и нынешних дней, Безымянным солдатам России Вы обязаны славой своей. Ваша слава, она безупречна, Безмятежно ясна и чиста, Как солдатского подвига вечность, Как бессмертных небес высота. Берегите ее, полководцы, Как огонь У подножья Кремля... Родничок Наполняет колодцы И бежит в твои реки, Земля!

1969

Метеорит легко сгорел... Не так ли И я сгорю когда-нибудь дотла? Не спит маяк на мысе Калиакри, Бесшумные Вращая Зеркала. Прибой спокоен. Ровен звон цикады. Чуть видимый, мерцает пароход. И до того чистя, Легка прохлада, Что на душе ни грусти, Ни забот. Вот так бы и стоял Над звездным морем, Глядел бы вдаль, не видя ничего, Навек забыв, Что есть на свете горе, Печаль земли И жизни торжество. Вот так бы и молчал, Дыша покоем... А там вдали, В краю моих отцов, Стоит изба над малою рекою Лицом к закату И к заре лицом. Она спокойна Мудростью крестьянской. Неторопливой жизнью на земле, Привыкшая К былому постоянству. Рожденному в доверчивом тепле. А постоянство — В беспокойной речке, В колодезном привычном журавле И в том сверчке За теплой русской печкой, За самой доброй печкой На земле... И стала тишина невыносима. И сердце Стало биться тяжело: Ведь той избе Я не успел спасибо Сказать за то привычное тепло. Видения проходят дорогие — Мостки, телеги, избы и плетни. Берет за сердце Приступ ностальгии, Неизлечимой даже в наши дни. Болгария! Прости тоску по дому, По тем речным, неярким берегам, Где рвутся крыши, Крытые соломой, Навстречу золоченым облакам. Уеду я, Коль сердце бьется нА крик, И буду помнить: Тишина была, Горел маяк на мысе Калиакри, Бесшумные Вращая Зеркала.

1969

Ты успокойся, сердце, Погоди, Еще не все мои дороги пройдены... Идут на Родине холодные дожди. Холодные дожди идут На Родине. Там от дороги мокрой в стороне Пестреет стадо В черном редколесье. Тетерева чернеют на стерне, Грустны их незатейливые песни. Молчит стожок. Сорока на шестке Унылым треском оглашает осень. Забытой краской лета Вдалеке Сквозь синь дождя Проглядывает озимь. В пустых скворешнях Ветерки гудят. Идут дожди, по крышам барабаня. И окна запотевшие Глядят На мир унылой зеленью герани. Машинам не проехать, не пройти. Надежда на коня да на телегу. Идут дожди. Холодные дожди. На мокрый грунт легко ложиться снегу. Он выпадет однажды поутру И, новым светом озарив просторы, Сверкнет Под стать гусиному перу И ляжет На поля и косогоры. Снежки, салазки, легкие коньки, И розвальни, и сани замелькают. И задымят под снегом родники, Теплом земли родимой истекая. О сердце! Не боли в моей груди, Веди себя спокойнее и тише. За тыщи верст Я чутким сердцем слышу: Идут на Родине холодные дожди.

1969

До школы еще, давно, Я помню, открытие сделал — Простое, как дважды два. И был им тогда потрясен. Бесхитростно я решил. Что если растут деревья, Картошка и лен рожают, То это от солнца все. От солнца и день встает, И лен зацветает в поле, И в речке вода теплей Становится от него. Как видите, я свершил Открытье невесть какое. И властно меня поля К себе поманили вдруг. Куда ни посмотришь — рожь Свободно ветра качают. И жаворонки дрожат, Невидимые глазам. А я, потрясенный, гляжу До боли, до слез на солнце. И сердце мое к нему Переполняет любовь... «Спасибо за хлеб! — шепчу, — О солнышко золотое. Не дай сироту в обиду, Будь матерью и отцом. Я буду верить в тебя, Как бабушка верит в бога, Ты только нам хлеб роди И в холод обогревай». И тихо моим словам Внимало оно. И в мире Светлей, чем обычно, было От солнечной доброты. Куда ни посмотришь — рожь. Куда ни посмотришь — солнце, От слез на моих ладонях До странствующих облаков... И ночью, когда оно Дремало за темным лесом, Я все еще с ним говорил, Как с самым живым существом. И долго не мог уснуть: Опять поднималось солнце От слез на моих ладонях До странствующих облаков. Шли годы... И день за днем Скользило по небу Солнце! И в пасмурную погоду Я слышал его тепло. Однажды, уже в Москве, Учитель сказал, Что скоро Затмение солнца будет И можно Увидеть его. — Такое бывает редко! — Добавил. И, чиркнув спичкой, До черноты закоптил он Обычный осколок стекла. Затмение я пережил. Но было, однако, больно На солнце глядеть Сквозь копоть, Сквозь грязный осколок стекла. Потом я из книг узнал, Что солнце Имеет пятна. Чем дальше, Тем больше пятен И тем холоднее оно. И грустно мне оттого, Что мир объяснен Торопливо, Что внуков моих с колыбели Лишат удивленья, А мне Уже не вернут глаза, Которыми я впервые На солнце глядел, не зная, Что пятна на нем видны!

1969

Что делать! Так уж повелось издревле, Что мы, за неименьем своего, Всю жизнь Берем дыханье у деревьев, Взамен им не давая ничего. Мы жалобу родных берез не слышим, Не слышим даже стука топора. Мы просто дышим, Дышим, Дышим, Дышим! Сегодня — тяжелее, чем вчера. Нам суждено Всю жизнь страдать одышкой. Природа мстит за панибратство с ней... А в чем, скажите, виноват сынишка? Ему дышать Во много раз трудней. Над ним навис тяжелым камнем город, Где воробьи как галька у ручья. Он с детства знает Кислородный голод, С которым в детстве Незнаком был я. Сиротское, босое, озорное, — Минуло детство, словно дождь косой. Лишь радуга Дугою расписною Качнулась над ушедшею грозой. Мелеют реки, умирают ели, Березы скудно сеют семена. Российские деревни поредели — Тому виной война и не война. Но все же к людям Тянутся деревья, Свои дары не пряча на засов. И дышит город Воздухом деревни, Дыханием еще живых лесов. Природа так же думает о сыне. А сыновья, Приняв ее дары, В берестяную летопись России, Не думая, вписали топоры. И потому Не голубые росы, А горькие слезинки На ветвях. Ночами плачут белые березы Не о себе, О наших сыновьях. Как будто знают, Что сегодня людям Вопрос, Но и ответ необходим: Чьим воздухом живем? Чей хлеб едим? Что с внуками и с правнуками будет?

1970

Сколько солнца и света, Сколько чистой любви У российских поэтов Клокотало в крови. Был любой неподсуден. Что им времени суд, Если нынче Их судьбы Правду века несут! Как дожди золотые, Как колосья в пыли, Все поэты России По России прошли. Кто купался в рассветах, Кто страдал от оков. Всяко жили поэты — Боль и радость веков. Не кичились гусарством, Кто — в нужде, кто — в борьбе. Их заморские царства Не манили к себе. Не спешили набраться За морями ума, Славя вечное братство, Славя правды грома. Все земные невзгоды, Все нелегкие дни Неизменно С народом Разделяли они. За напев величавый, За размашистый стих Кто величье, Кто славу, Как опалу, постиг. Как бы ни было худо, Но в конце-то концов Не отыщешь иуду Средь русских певцов. Курбский не был воспетым. (Не прощалось вины!) Так и жили поэты — Патриоты страны. Что, казалось бы, проще: Есть богатство, покой, Но Сенатская площадь Как набат над рекой. Тень певцов — в казематах И в глухих рудниках. Кровь — на стылых закатах, На холодных снегах. Их земную дорогу Охраняют века Черной речки тревога И печаль Машука. Умирали рассветы, Были ночи глухи. Уходили поэты, Оставляя стихи. Строки, вечно живые, Были с нами, Когда Над полями России Нависала беда. И тогда Полновесней Становились они. Как булыжники Пресни В незабвенные дни. Стали песни сражаться, Не прошли стороной По дорогам гражданской И Отечественной... И в размахе работы Настоящего дня В бой идут патриоты, Тем поэтам родня. Не в погоне за славой, Как и в давние дни, Воспевают державу Бескорыстно они. Верят верою сильной, Что с годами далась, В вечный полдень России И в Советскую власть!

1970

Все дальше от деревни ухожу, Но, уходя, Я чувствую и знаю: Чем дальше, тем сильнее дорожу Тобою, сторона моя родная. Чем дальше, Тем дороже мне покос, Что справедливо праздником казался. Чем дальше я, Тем ближе мне погост, Что вечно над деревней возвышался. Я не о смерти. Рано мне о ней, Хотя, как говорится — все бывает! И тишина на родине моей К спокойствию и мудрости взывает. На том погосте Спит моя родня. Она знакома мне по фотоснимкам. Не будь ее, и не было б меня, Идущего с тревогою в обнимку. В моей деревне родственников нет. Кто по войне, Кто по нужде простился С родной землей, которой краше нет, Где ты родился, Только не сгодился... Чем дальше от деревни ухожу, Тем четче память, Тем сильней тревога: А так ли жил, А тем ли дорожу, А правильно ли выбрана дорога? Все правильно! Я славлю белый свет, Где радуются, любят и страдают. Читатель говорит, что я поэт. И критики ругают, Но читают. Я воздухом Отечества дышу. Служу ему своим нехитрым словом. Вот только От деревни ухожу, Но я вернусь к ней непременно Снова. Когда-нибудь Вернусь к ней навсегда. И это будет буднично и просто, Лишь с неба молча Упадет звезда На свежий холм у древнего погоста.

1970

Знакомая дорога убегает Через поля, где убрана пшеница, Где, невесомость в небе постигая, Парит Почти невидимая птица. И — тишина. И — ничего живого. Лишь я да эта птица надо мною. Пред тишиной Теряет силу слово, Нагруженное звонкой тишиною. И я молчал. И только думал: Мне бы, Подобно птице, Плыть и плыть часами Над тишиною скошенного хлеба Под вечно молодыми небесами.

1970

Два солнца каждому дано. Сумей не проглядеть второе. Ему за жизненной горою Дремать до срока Суждено. Сумей В мельканье трудных лет, Что без конца бегут куда-то, Не проглядеть его рассвет, Чтоб не познать Его заката. Его восход увидел я Сквозь проглянувшее оконце. Любимая! Судьба моя, Мое второе в жизни солнце. Одно желание в груди: Пусть будет вечным день восхода. Свети! И в непогодь свети, Как светишь в ясную погоду. В мельканье дней, В мельканье лет, В беде и в радости С годами Я не растрачу этот свет, Чтоб ночь не встала между нами. Два солнца каждому дано. Издревле так уж мир устроен. Одно — Глядит в мое окно, И в душу мне глядит — Второе.

1970

Я помню сожженные села И после победного дня Пустую, Холодную школу, Где четверо, кроме меня. Где нам однорукий учитель Рассказывал про Сталинград... Я помню Поношенный китель И пятна — следы от наград. Он жил одиноко, при школе. И в класс приходил налегке. И медленно Левой рукою Слова Выводил На доске. Мелок под рукою крошился. Учитель не мог нам сказать, Что заново с нами Учился Умению ровно писать. Ему мы во всем подражали, Таков был ребячий закон. И пусть мы неровно писали. Зато мы писали как он. Зато из рассказов недлинных Под шорох осенней листвы Мы знали Про взятье Берлина И про оборону Москвы. В том самом году сорок пятом Он как-то однажды сказал: — Любите Отчизну, ребята. — И вдаль, за окно, указал. Дымок от землянок лучился Жестокой печалью земли. — Все это, ребята, Отчизна. Ее мы в бою сберегли... И слово заветное это Я множество раз выводил. И столько душевного света Я в буквах его находил. А после — Поношенный китель Я помню, как злую судьбу. Лежал в нем Мой первый учитель В некрашеном светлом гробу. Ушел, говорили, до срока, Все беды теперь — позади. Рука его Так одиноко Лежала на впалой груди! И женщины громко рыдали. И помню, как кто-то сказал: — Медалей-то, бабы, медалей! Ить он никогда не казал... Могилу землей закидали. И после В военкомат Огромную пригоршню сдали Достойных солдата наград. Мой первый учитель! Не вправе Забыть о тебе никогда. Пусть жил ты и умер — не в славе, Ты с нами идешь сквозь года. Тебе я обязан тем кровным, Тем чувством, что ровня судьбе. И почерком этим неровным Я тоже обязан тебе. Тебе я обязан Всем чистым, Всем светлым, Что есть на земле, И думой о судьбах Отчизны, Что нес ты на светлом челе!

1971

На заре рассветные озера Голубого неба голубей. И летят в извечные просторы Голубые стаи голубей. Ласковая родина, Россия! Сердце беспокойное Навек Голубые ливни оросили, Спеленали ленты синих рек. Синева, голубизна сквозная... И глухой осеннею порой Все равно Других краев не знаю, Где бы я дышал голубизной. И сквозь тучи — Синий полдень вижу. Вижу синь реки сквозь толщу льда. С каждым годом Я к России ближе, Как к земле падучая звезда. Кланяюсь земному тяготенью, Тяготенью к свету и заре, К тем березам с голубою тенью, К синим травам в росном серебре; К голубым глазам моей любимой, К чистоте отеческой земли, К голубям, Что пролетели мимо, Синей тенью промелькнув вдали.

1971

Мы помнить многое должны. И в памяти моей Остался черный день войны — Один из многих дней. Бомбежки огненный прибой Затих. И сквозь огонь Я помню, как шагал — Слепой, Прижав к виску ладонь. Выл репродуктор на углу. Оповещал: «Отбой». А он По битому стеклу Шел босиком — Слепой! Как вспомню, высказать нельзя. И промолчать нельзя. Безумно синие глаза, Во все лицо — глаза! Глаза. Глаза. Одни глаза. Одни — на целый свет. В них боль жила. Жила гроза — В глазах, Где света нет. Что стало с ним — не знаю я... Иные годы, дни... А что, как и судьба моя Его судьбе сродни? А что, как выпадут года, Похожие на те. Когда — По всей земле беда И солнце — в темноте? А что, как мне Сквозь боль веков, Сквозь вечной ночи мглу Идти придется Босиком По битому стеклу?

1971

Мир полон звуков И противоречий. И мир, в конечном счете, очень прост... Влюбленного взволнованные речи. И уходящий в горизонт погост. Рожденье. Смерть. Как все это обычно! Молчание И крик в ночи глухой. Большой пожар И крохотная спичка. Солдат в бою. И пахарь за сохой. Все в этой жизни просто. Объяснимо. И надобно ее не усложнять. А усложнишь, она — промчится мимо, И поздно будет время нагонять... Я не терплю, когда вокруг лукавят, Боятся сущность показать свою. И, брошенный в кого-то подло Камень — Всегда на душу падает мою. И я бываю в этой жизни слабым. Но и тогда Я верю все равно, Что подлость — наказуемой должна быть И высоко добро вознесено. Да, мир не прост. Хотя не очень сложен. Да, мир велик. Хотя и очень мал. Я с каждым годом подхожу все строже К тому, чем раньше сердце занимал. Пусть я в бою за Родину не дрался, Случись беда — и я не отвернусь. И если раньше я в любви ей клялся, То нынче В вечной верности клянусь. И, упрощая сложности земные, О Родина, одной тобой дышу. Я твой солдат и пахарь твой поныне, — Что повелишь, то я и совершу. Не отвернусь! Ты слышишь ли, родная? В беде и в счастье — навсегда с тобой. Не веря в сложность, жизнь не усложняя, Мне жить твоею сложною судьбой. Я подавлю в себе любую слабость, Поскольку верить мне тобой дано, Что подлость — наказуема должна быть И высоко добро вознесено!

1971