Если бы не миленький характер Розалии, я не сбежал бы в тот раз из дома. Но моя супруга может вывести из себя и святого. Словом, я удрал от нее и спокойно коротал вечер за своим любимым столиком и… Впрочем, это неважно.

Теперь-то я верю, что в новогоднюю ночь обязательно случаются чудеса. Но в тот раз об этом не думал. Я просидел там достаточно долго, чтобы забыть про свои огорчения и настроиться на благодушный лад. Я твердо решил, что домой сегодня не вернусь, и раздумывал, не позвонить ли одной из своих приятельниц. И тут за мой столик сел Маллер.

Мы не встречались с ним лет десять, однако я сразу узнал его. Он почти не изменился за это время, оставшись таким же нескладным и долговязым, как и в те годы, когда мы учились в университете. Джек Маллер был самым порядочным и самим способным из всех нас, и я искренне обрадовался, что снова вижу его длинную, наивную физиономию.

— Роб, я пришел сюда не случайно, — трагическим шепотом сказал Джек. — Я давно уже ищу тебя. У меня серьезное дело.

Сейчас попросит взаймы, подумал я, и мне сразу стало скучно. До чего же все люди одинаковы! С тех пор как в моем кармане завелись монеты, меня постоянно отыскивают старые знакомые. И все они после более или менее продолжительных предисловий просят одолжить им денег.

— Сколько? — спросил я, чтобы разом покончить с этим.

— Что сколько? — переспросил он.

— Сколько тебе надо?

— Два часа. Самое большее три.

— Не понимаю, — признался я с облегчением. Если бы Маллер попросил взаймы, я еще больше разочаровался бы в человечестве.

Джек потянулся ко мне через стол, распрямляясь, как складной метр.

— Роб, ответь мне на один вопрос: гениальность — это врожденное качество или благоприобретенное?

Я улыбнулся. Именно такого вопроса и следовало ожидать от Джека.

— Гениями не становятся, гениями рождаются, — повторил я где-то слышанную фразу.

— Да, это общее мнение. И тем не менее оно абсолютно неправильно. Гений — продукт среды. Ньютон, родись он среди папуасов, так и остался бы суеверным дикарем. Гением его сделала только среда.

— Допустим, — согласился я. — Что же из этого следует?

— Воздействие среды можно промоделировать. Я молча протянул руку и потрогал лоб Джека. Он сердито отпихнул ее.

— Конечно, для посредственности вырваться из круга привычных представлений — задача непосильная, — зло сказал он, вставая. — Прощай.

Маллер всегда был немного неуравновешенным, и эта вспышка меня не удивила. Недаром мы прозвали его Гейзером. Но посредственность… Я поймал Джека за руку и усадил обратно.

— Раз уж тебе зачем-то понадобилась посредственность, будь добр изложить ей свои мысли в более популярной форме. Итак, ты предлагаешь приступить к моделированию гениев?

Маллер остывал так же быстро, как и вспыхивал. Разговор с ним всегда напоминал мне драку петухов, которые долго кружат по двору, пока один из них, потеряв терпение, не бросится на противника, чтобы, получив сдачи, снова начать глубокомысленное кружение.

— Не смейся, Роб, — сказал Маллер. — Гениев можно делать по нашему желанию, причем в любых количествах…

Я отпил из стакана. Это становилось любопытным. Мысль вполне в духе века — организовать массовое производство гениев. Желающие стать Эйнштейнами — в дверь направо, будущие Моцарты — налево… Интересно, как он собирается их штамповать?

— Понимаешь, Роб, почему-то все убеждены, что состояние гениальности — нечто таинственное, недоступное анализу и синтезу. Ученые болтуны задурили всем головы в этом вопросе. А между тем тут нет никакой мистики. Дело проще, чем дважды два, и я берусь доказать это.

Для начала давай сразу откажемся от понимания гениальности как качества наследственного. Будь это так, самый первый гений никогда не смог бы появиться на свет, потому что ему не от кого было бы унаследовать свои качества.

А теперь вспомни, как ребенок учится ходить. Он не умеет ничего, и, не будь у него примера родителей, он так и не встал бы на ноги. Доказательство этому — дети, вскормленные дикими зверями, эти несчастные маугли. Все они передвигаются на четырех конечностях, хотя в их наследственных клетках запечатлен миллион лет прямохождения.

Вначале ребенок делает только бессмысленные движения — массу движений, не имеющих цели и не приносящих никаких результатов. Но затем в его мозгу образуются какие-то связи. Кибернетики называют это «отбором из шума». Правильные действия закрепляются, неправильные забываются. Этот процесс длится всю жизнь — когда младенец тянет руку к игрушке, когда делает первый шаг, когда выворачивает руль велосипеда в сторону падения, а не наоборот. Вначале действиями управляет разум. Затем, после ряда повторений, они становятся автоматическими. Мы называем это моторной памятью.

— Об этом мы читали еще в школе, — буркнул я.

— Меня самого удивляет, что все это знают, но до сих пор никто не додумался до правильных выводов, — ответил Маллер. — А ведь все великие открытия просты, как колесо.

Так о чем я говорил? Да, о гениях. Не буду пока обещать тебе второго Эйнштейна. Но Рамоса — пожалуйста. Или, скажем, Пеле — гениального футболиста. Хотел бы ты иметь команду, в которой играют одиннадцать Пеле?

— В воротах было бы достаточно и Яшина, — заметил я, делая глоток виски. Но Джек не понял всей глубины моего замечания. Он никогда не разбирался в футболе. Впрочем, в музыке тоже. Правда, исправно ходил с нами на концерты, но, пожалуй, делал это лишь из-за той рыженькой, которая потом вышла замуж за нашего профессора. Впрочем, не один Джек был влюблен в нее.

— А теперь представь, что где-то живет способный мальчик, будущий Паганини. Однажды он впервые берет в руки скрипку и неумело извлекает из нее жалкие звуки, напоминающие блеянье шелудивой козы. Его начинают учить, уроки повторяются каждый день, и через какое-то время парень играет уже довольно прилично. Когда он выступает в кабачке, ему кидают в шапку несколько монет. Потом он попадает в хорошие руки, и его учат снова, а если не попадает, то будущий Паганини так и остается плохеньким скрипачом, пиликающим на деревенских свадьбах за бутылку вина. Но ему повезло, и теперь он трудится по много часов в день, повторяя десять, сто, тысячу раз трудные упражнения — так же, как Пеле по тысяче раз отрабатывает какой-нибудь удар.

И все это время в коре его головного мозга происходят удивительные процессы, о которых он и не подозревает. Изо дня в день в них записываются, запоминаются те импульсы, которые необходимы, чтобы извлечь из инструмента нужную ноту или послать мяч в угол ворот. При этом самое удивительное в том, что мозг запечатлевает только сигнал, соответствующий самому лучшему, ведущему прямо к цели движению. Это действует закон дарвиновского естественного отбора, по которому выживает лишь самый умелый, самый приспособленный. И когда всемирно известный музыкант выходит под гром аплодисментов на сцену, он несет в своем сером веществе целый склад записанных импульсов — самых действенных, самых проверенных, процеженных через сито многолетнего отбора, и ему остается только открыть дверь этого склада, чтобы водопад звуков хлынул на потрясенную публику!

Маллер откинулся на спинку стула и заговорщицки произнес:

— Переписав эти импульсы на мозг любого человека, мы получим второго гения, ни в чем не уступающего прототипу. Не нужно будет многолетнего обучения, изнуряющих тренировок — ничего!

Он извлек из-под стола потрепанный чемоданчик.

— Вот он, мой аппарат! В нем хранится сейчас мнемограмма талантливого пианиста. Пять минут перезаписи, и человек становится гением! Все дело за тобой.

Я с сомнением посмотрел на Джека. Судя по всему, пить ему не следовало, потому что глаза его блестели, а длинное лицо вытянулось еще больше. Мне вдруг стало смешно.

— И ты предлагаешь испытать аппарат на мне? — засмеялся я ему в лицо. — Ведь тебе прекрасно известно, что я окончил не только университет, но и консерваторию. И именно по классу фортепьяно. Я еще не настолько пьян, чтобы забыть про это.

Маллер всегда был славным парнем. Он ничуть не обиделся, что его заподозрили в мошенничестве, и только пожал плечами.

— Поэтому я и обратился к тебе. Ты лучше разбираешься в музыке. Без тебя я не смогу оценить результат опыта.

Пожалуй, он говорил дельные вещи. Надо было брать быка за рога. В конце концов, риска никакого.

— А потом? — спросил я.

— Когда ты во всем убедишься, — зашептал мне в самое ухо Джек, — мы организуем акционерное общество по производству гениев. Посредственные актеры, бесталанные музыканты, спортсмены-аутсайдеры тысячами кинутся к нам. Мы освободим мир искусства от посредственности. Спортивные боссы отвалят нам миллионы, чтобы только заполучить нового Кассиуса Клея или Пауля Андерсена…

В новогоднюю ночь люди не всегда рассуждают логично, но способность здраво мыслить не совсем еще покинула меня. Я подумал, как изменится судьба человека, внезапно получившего чудесный дар? Не сломается ли вся его жизнь? И будет ли он счастлив, оказавшись выбитым из привычного состояния? Каким станет его мировоззрение, когда он, доселе незаметный маленький винтик нашего общества, вдруг осознает свое превосходство? Что сделает людоед, получив в руки лазерное ружье?

Тут я опомнился. Все это бред, а я философствую. Джек словно угадал мои сомнения.

— Первую пробу я уже сделал на себе. Видишь? — он указал на свежую ссадину, украшавшую фаланги пальцев его правой руки. — Ах, какой это был удар! Он лежал и смотрел на меня круглыми от ужаса глазами, а потом уполз из комнаты на четвереньках.

Это было для меня новостью. Верзила Маллер прежде не мог обидеть и мухи.

— А ну, давай! — решительно сказал я, ставя локоть на стол. Но борьба длилась недолго. Через несколько секунд моя Рука оказалась прижатой к столу.

— Гирями балуешься, — пробурчал я недовольно. Но он только засмеялся.

— Ах, если бы мне снять мнемограмму с чемпиона! Увы, это был паршивый боксеришка, с трудом пробившийся в профессионалы.

Я разозлился. Если все сказанное Маллером правда, буду последним идиотом, отказавшись от игры.

— По рукам! — сказал я. — Что нужно сделать?

— У тебя в гостиной, конечно, есть рояль, — задышал мне в щеку Маллер. — После перезаписи мы оставим твоего избранника возле инструмента, и ты сам во всем убедишься.

Я стал оглядывать зал. За столиками сидели люди — молодые и старые, веселые, грустные или равнодушные. Публика была довольно пестрая, как и обычно в этом ресторане. Любого из них я могу сделать гением.

Что, если выбрать того старичка? Пусть он хоть в старости испытает радость в жизни. Или парня в полосатом свитере? Но он вряд ли захочет покинуть свою девушку. Тогда, может быть, подойдет вон тот унылый субъект, скучающий у окна над порцией дешевого виски? Нет, ему нельзя доверять чудесный дар. Как только у него заведутся монеты, он сопьется. Его сосед по столику жуликоват на вид. Такому подошло бы стать зазывалой у рулетки, а не музыкантом.

— Только не объясняй ему ничего, — бубнил мне в спину Джек. — Скажи просто — научный опыт. В крайнем случае дай ему пять долларов.

Наконец я увидел человека, который был мне нужен. Он был долговязый, как и Маллер, с открытым нервным лицом. Такие люди очень тонко ощущают красоту и радость жизни.

Незнакомец ничуть не удивился, когда мы подошли к нему и не очень внятно изложили свою просьбу. Как ни странно, он согласился на эксперимент. Быть может, наши физиономии показались ему заслуживающими доверия. Он даже отказался от пяти долларов вознаграждения.

Через десять минут мы вошли ко мне в квартиру. Джек извлек из чемодана кожаный шлем со свисающими проводами и водрузил это сооружение на голову нашему гостю. На запястьях он укрепил кожаные браслеты с электродами.

Я с интересом наблюдал за манипуляциями Маллера. Ровно через пять минут он спрятал свои провода и сказал, что первая часть опыта окончена. Теперь по условию незнакомец должен пробыть в этой комнате час.

Мы вышли. Я не удержался и оставил в двери небольшую щель, через которую, как мальчишка, стал подглядывать за незнакомцем. Тот сидел в кресле перед журнальным столиком, закинув ногу на ногу, и рассматривал рекламную фотографию какой-то красотки.

Когда пятнадцать минут прошли без всякого результата, я отошел от двери, уселся напротив Маллера и закурил. Джек тоже взял сигарету и стал нервно разминать ее. Мы молча пускали дым в потолок и старались не глядеть друг на друга.

Прошло тридцать минут.

Маллер как-то сник. Мне стало жалко его. В конце концов, этого и следовало ожидать.

Сорок минут…

Словно пружина подбросила нас! В соседней комнате стукнула крышка рояля.

Мы прилипли к щели в дверях. Незнакомец, ссутулившись, стоял перед открытым роялем. Вот его пальцы неуверенно пробежали по клавишам. Он наклонил голову, прислушиваясь к голосу инструмента, потом решительно пододвинул стул и сел.

Я в восторге двинул Джека кулаком в бок. Тот улыбнулся и подмигнул мне.

Из гостиной раздались первые аккорды.

Боже, что это была за игра! Я никогда не подозревал, что мой древний «Вильгельм Менцель» способен на такое волшебство. Клянусь, я не слыхал подобного исполнения ни разу в жизни. Это был водопад звуков, могучая Ниагара, которая обрушилась на меня, оглушила, закружила, помчала куда-то, заставив потерять всякое представление о времени и пространстве. Гордые, величавые звуки реяли над миром, заставляя плакать от внезапного ощущения бесконечного счастья, трепетать от нежности, замирать от гордости, благоговеть перед величием Вселенной, раскрывающей тебе свои нежные объятия…

— Ничего не понимаю, — пробормотал Джек, когда звуки внезапно оборвались, — ведь это же Бетховен!

— Ну и что же? Бетховен, Григ или Шуберт — все равно это гениально! И гений — ты!

— Но я перезаписывал только Сонату до бемоль минор Моцарта! Больше ничего… Он не мог играть Бетховена! Здесь какая-то чудовищная ошибка!

Джек замолчал, потому что незнакомец открыл дверь. Мы впились в него взглядами, ожидая всего: удивления, восторга, слез, взрыва благодарности… Но он был абсолютно спокоен.

— Если не ошибаюсь, час уже прошел. Я могу быть свободным?

— А… что вы играли? — промямлил Маллер. Мне показалось, что его сейчас хватит удар.

— Это моя любимая вещь, — сказал незнакомец. — Прошу прощения за то, что позволил себе скоротать время за роялем. У вас весьма неплохой инструмент.

И тут меня осенило, почему его лицо все время казалось мне знакомым.

— Вы Джон Гринберг? — выпалил я. — Лауреат Международных конкурсов пианистов?!

— Да, это я, — улыбнулся наш гость.

Позднее Джон Гринберг признался нам: «Когда я исполняю Сонату до бемоль минор Моцарта, мне все время что-то мешает. Как будто во мне поселился другой пианист, весьма посредственный, и он управляет моими руками. Интересно, какого идиота переписывал Маллер свою мнемограмму?!».