#img_9.jpeg
#img_10.jpeg
Рекса стоит на самом носу и тихонько повизгивает. Это с ней всегда: Гавана там или Гибралтар, Мексика или Венесуэла — ей все равно, абы земля. Вскарабкается по трапу на полубак, выставит морду между леерами и глядит.
Когда ее принесли на судно, через комингс — порожек сантиметров в десять — перелезть не могла. Теперь вот совсем взрослая стала, поджарая, длинноногая, а вокруг все вода и вода. Наверное, вид берега вызывает в ее памяти смутные запахи мягкого материнского брюха, теплого молока.
Но сегодня не только Рекса — вся команда не спускает глаз с берега. Даже боцман Володя Беспрозванный, возясь у якорной лебедки, подкладывая чистую тряпицу под штормтрап, чтобы портовые власти не вымарались о свежевыкрашенный борт, нет-нет да замрет и вглядывается в поросшие пальмами холмы и медленно обозначающуюся за душной утренней дымкой линию причалов.
Позади долгий тропический рейс, температура воды за бортом под тридцать, воздуха в машине — под шестьдесят, десятки тралений в неразведанных местах, над незнакомыми грунтами, тонны экзотической рыбы, морские чудища. Позади сотни километров яруса, бесчисленные авралы, покраски, швартовки. Позади Мексика и Куба, ураганы «Елена» и «Флора».
Порт-оф-Спейн — наш последний заход. Возьмем воды, продуктов и махнем домой, через океан, в Калининград.
Как-то встретят нас здесь, в главном городе острова Тринидад, бывшей британской колонии, а ныне столице Республики Тринидад и Тобаго, которая имеет такой же один голос в Генеральной Ассамблее ООН, как Великобритания, США и Советский Союз? Наше судно — первый советский корабль, идущий на Тринидад.
Бой с тенью
Мы стоим на якоре в миле от берега, чуть покачиваясь на зеленой воде, и во все окуляры разглядываем город. Центр, укутанный сплошной зарослью садов, обозначен лишь шпилем собора, тремя коробками деловых зданий да беседкой из красного камня на каком-то помпезном здании. От центра крыльями разлетаются по холмам одноэтажные домишки, деревянные и каменные, белые и цветные, с навесами на столбах, крытыми террасами. Повыше, в зелени, курчавой и спутанной, как волосы негра, белеют срезы петляющей дороги. В седловине торчит вогнутое сетчатое зеркало огромной радарной антенны.
Представители власти уже побывали у нас на борту. Капитан порта, подчеркнуто деловой, безапелляционный англичанин: «Эхолот у вас есть? Вот и отлично. Держите между этим буем и — видите? — сверкающей крышей на берегу и становитесь на якорь рядом с французом!»
Иммиграционный офицер — приторно вежливый индус, настороженно разглядывающий нас из-за очков: «Судовую роль, будьте любезны!.. Цель захода, пожалуйста?.. Какого цвета собака? Надеюсь, больных на борту нет? Соблаговолите на берег команду не пускать… И позвольте дать вам совет: ничего не покупайте с лодок. Подмешивают в ром разной дряни, перепоят команду… Да они уже, кажется, тут как тут!»
Он высовывается в иллюминатор. Под бортом стоит моторка с двумя неграми, груженная бананами, грейпфрутами, ящиками с кока-колой и ромом: «Эй, вы! Прочь отсюда, да поживей!»
За англичанином и индусом является китаец. В тенниске, плотный, как борец, стриженный под ежик, непроницаемо молчаливый. Протягивает визитную карточку: «Том Натаниэл, директор-распорядитель компании по снабжению судов Гендерсон».
Мы подсчитали свои лимиты в английских фунтах, а здесь, оказывается, своя валюта — вест-индские доллары. К тому же курс их меняется каждый день. Сегодня за сто американских центов дают сто шестьдесят вест-индских, а завтра — кто его знает…
Китаец ставит на стол бутылку, наливает рюмки и, потягивая ром, молча наблюдает, как второй штурман с капитаном перекраивают список продуктов, чтоб уложиться тютелька в тютельку. Наконец он берет быка за рога:
— Как будете расплачиваться?
По общему для наших судов порядку, подписанный капитаном счет оплачивает торгпредство через местный банк. Агенту этот порядок неизвестен: на Тринидаде нет наших представителей — ни консульских, ни торговых. Мы предлагаем послать наши счета в Мехико или в Лондон.
— Адрес Советского посольства в Лондоне?
— Лондон, Советское посольство.
Краткость адреса кажется мистеру Натаниэлу подозрительной.
— Хорошо, я телеграфирую в Лондон, — говорит он, подумав.
Выходим на палубу. Капитан, не желая оставаться в долгу за ром, велел преподнести агенту в подарок рыбу. Боцман вылезает из трюма, передает матросам две твердых, как камень, рыбины — в каждой не меньше десяти кило — и с грохотом захлопывает тяжелую металлическую крышку люка.
Китаец, что-то говоривший негру-мотористу на катере, подскакивает от неожиданности, становится в боксерскую стойку, готовый к обороне и нападению.
Только тут мы понимаем, какого страха натерпелся бедняга, — шутка ли, одному поехать на советский корабль!..
При виде наших улыбок мистер Натаниэл спохватывается. Делает два-три удара по воздуху, словно ведет бой с тенью, смеется.
— Ничего, — успокаивает его капитан, — мы любим своих снабженцев и живьем не едим.
Эдик Бойковский, самый высокий и красивый из наших матросов, протягивает агенту торпедообразного синего тунца и толстобрюхого красного лутьяна. Мистер Натаниэл удивляется. Не рыбе — Эдику.
— Красавец парень!
— Скажи ему, что у нас на Балтике я самый страшный!
От тунца агент отказывается — он его не любит, да и куда ему столько! Через борт перелезает негр-моторист. Лицо у него вертлявое, морщинистое, как чернослив.
— Дайте мне! Дайте мне! Я очень люблю тунца!..
Таможенники — кругленький оживленный испанец и застенчивый, улыбающийся негр — чувствуют себя у нас непринужденно. Просмотрев декларацию, в которой мы подтверждаем, что у нас нет ни золота, ни табака, ни мехов, с удовольствием пьют выставленный капитаном мексиканский ром. Он хуже тринидадского, но незнакомое всегда интересней, чем свое. А Мексика не ближе от Тринидада, чем Россия от Франции.
Русский белый хлеб вызывает восхищение. Кок, растрогавшись, подносит им непочатую буханку — пусть, мол, возьмут с собой.
Разговор заходит о национальностях.
— О, на острове много наций — негры, испанцы, португальцы, индусы, арабы, малайцы, французы, англичане, китайцы. И все живут в мире.
Младший таможенник кивает.
— У нас в команде есть русские и белорусы, украинцы и латыши, и тоже отлично ладят друг с другом, — говорит капитан.
Испанец поднимает рюмку:
— За дружбу!
Страна колибри
Во время своего третьего путешествия через океан Христофор Колумб увидел на горизонте три холма. Было это на троициной неделе тысяча четыреста девяносто восьмого года. Тройное совпадение троичности он, конечно, счел знамением неба. И назвал остров Тринидадом — по-испански Троица.
Испанские колонизаторы, мыслившие католическими штампами, не отличались воображением. Увидел землю в такой-то день, глянул в святцы и нарек именем святого. Не оттого ли в Латинской Америке столько святых Яго, Домиников и Фернандосов? Да и Тринидад не один.
Исконные хозяева острова — индейцы аруака — называли его Иеру — «страна Колибри». Эти яркие красно-зеленые птицы величиной с бабочку, с прозрачными крылышками водились на острове в изобилии. Индейцы знали свою страну не по святцам.
За четыре с половиной века колониального рабства индейцы были поголовно истреблены. Такая же участь постигла бы и колибри, — их перья стали модным украшением на шляпах европейских дам, — если бы не был издан специальный закон, охраняющий этих птиц. Когда спустя три века англичане захватили остров у испанцев, здесь обитало семнадцать тысяч человек. На одного белого приходилось по пять цветных рабов. Индейцев же едва насчитывалось тысяча. Это был странный народ — он предпочитал смерть рабству.
Для обработки плантаций сахарного тростника, кофе, какао, для сбора апельсинов и кокосовых орехов плантаторам приходилось вывозить рабов из Африки. Но и африканцы мерли тысячами. Тогда стали завозить более выносливых и неприхотливых китайских и индусских кули. За одного китайского кули давали трех негров, а за одного негра — четырех индейцев.
Потомки африканских рабов, китайских и индусских кули составляют ныне восемьдесят процентов населения Республики Тринидад и Тобаго.
Наши ребята давно уже сменили выходную форму одежды — брюки и рубашки — на повседневную — трусы. Жарко. На берег глядеть надоело. Да и досадно.
На рабочей палубе дуются в нарды — эта кавказская игра вытеснила с рыбацких судов традиционного «козла». Боцман дразнит Рексу черенком лопаты, — безобразие, ласкается ко всем, надо ей привить злобность!
На горизонте, как мираж, всплывает в небо белоснежный лайнер. Когда жуки-буксиры подводят многопалубный белый красавец к причалу, мы разбираем надпись на борту: «Фландрия. Гавр». Прибыла очередная партия туристов.
— А девочки, девочки там какие! — вопит Виктор Масюкевич, выхватив у кока окуляр стереотрубы.
После двенадцатичасового рабочего дня в океане, после двух суток аврала, когда все, от камбузника до старпома, не выпускали из рук малярной кисти, время, не заполненное работой, тянется оглушающе медленно.
Вечер не приносит прохлады. На палубе крутят кино. Под крупными, как сливы, тропическими звездами бегут по заснеженному ельнику девчата в валенках. Изо рта у них валит пар. Фантастика!
На разных уровнях
Мы идем по Порт-оф-Спейну. Чуть хмельные — от жары, от красок, оттого, что ступаем по твердой земле, оттого, что за каждым углом нас ожидают неожиданности.
Мы — это всего двое. Капитан — двадцатидевятилетний веселый Евгений Ретьман и я, матрос, исполняющий обязанности толмача.
Власти выдали нам три пропуска. Капитану, старпому и мне. Но капитан и старпом не могут одновременно покидать судно.
В заставленной столами, стиснутой складскими помещениями конторе мистера Натаниэла мы узнаем, что «добро» из Лондона уже получено, но надо, мол, подождать, пока посольство сообщит номер счета в банке.
— Пока погуляйте!
Мы выходим на тесную торговую улицу. Она многолюдна, многоголоса. Витрины и тротуары защищены от солнца выступающими крытыми балконами. Темные лица и руки обрамлены светлой одеждой. Женщины, в отличие от Кубы, где модна тугая обтяжка, — в свободных платьях и блузках. Главный цвет и одежд и машин — белый. Служанки несут пакеты на голове с такой же естественностью, как наши домохозяйки авоську в руке. Темнокожие полицейские в шортах и тропических шлемах величаво наблюдают за порядком.
Запахи, неведомые запахи окружают нас, — сладковатые, пряные, терпкие. Мы вертим шеей, вглядываемся, принюхиваемся. Нам обоим приходит на память Рекса, и делается смешно.
Что это все же за запахи? Старая Гавана, скажем, вся пропитана ароматами кофе, сигар, сточных вод, отработанными газами дизельных автобусов, которые выфыркивают их прямо в окна квартир. Непохоже.
Первым делом покупаем сигареты, — вот уже неделю на судне каждую папиросу тянут втроем.
Первая покупка — первое «открытие».
Сладковатый запах, несущийся из всех подъездов, контор и закусочных, — это запах ароматизированных, на американский манер, сигарет.
У почты старый оборванный негр торгует цветными видами города, тропических пляжей, ботанического сада и закатов. «Привет из Тринидада! Отпечатано в США».
Что мы иностранцы, ему угадать нетрудно. Но кто? На американцев не похожи. Может, немцы? Французы? Венесуэльцы? Узнав, что русские моряки, да еще с Кубы, он сбивается на испанскую речь и торопливо, боясь, что его не дослушают, рассказывает, что сам был рыбаком, долго жил на Кубе, а вот теперь… Он закатывает рукав и демонстрирует измочаленные, как старый канат, мышцы.
У лотка с ножами, браслетами, часами нас одолевают назойливые молодые люди:
— Купите часы! Всего пятнадцать долларов… Нет, вы примерьте браслет… А что вам нужно?
— Хотя бы рубашки, — неосторожно говорит капитан, думая отвязаться.
Но не тут-то было.
— Идемте. Я вас провожу.
Пробивая толпу, как червь землю, парень подводит нас к магазину.
Блокированная американцами Куба, с таким трудом создающая сейчас свою промышленность, вынуждена пока все везти из-за океана и поэтому строго нормировать потребление.
В тринидадских магазинах есть все — от переносных телевизоров до скандально открытых купальников американского производства, хотя, как и большинство товаров, устаревших моделей.
Ощущается лишь одна недостача — в покупателях. За ними, как за «языком» на фронте, высылают по всему городу разведывательные дозоры.
У дверей магазина во все горло торгуют лотерейным счастьем. Негритянка лет пятидесяти надвигается на нас, огромная, как танк:
— Купите самый счастливый! Всего пятьдесят центов!
Черная надежда бедноты, мы едва успеваем увернуться от ее гусениц.
— Джентльмены желают развлечься?
Высокий худой мулат в помятой шляпе, с помятым лицом.
— Я провожу вас. Есть девочки от четырнадцати до тридцати.
Он отходит ленивой, виляющей походкой. Искоса глядит через плечо — не последуем ли мы за ним? Еще один торговый дозор.
Мы сворачиваем в противоположную сторону, на тихую улочку.
Прямо на тротуар глядит стойка с шоколадом, жевательной резинкой, пачками чая. У стойки — три колченогих столика. Молодой негр в очках жует сэндвич, запивая молоком из высокого стакана.
Мы садимся за соседний столик.
Пока мясо для наших сэндвичей подогревается на маленькой жаровне, мы делаем еще несколько «открытий»: терпкие, дурманящие запахи принадлежат желтым мячам грейпфрутов и толстым пальцам бананов, свешивающимся с полок.
Разглядываем заведеньице. На одной стене крупная надпись: «Welcome to all!» («Добро пожаловать всем!») Это, так сказать, лозунг народа Тринидада. Его мы видим всюду — в отелях и барах, кофейнях и кинотеатрах… На другой стене реклама американской фирмы грамзаписи — нагая девица, прикрывшаяся пластинками. А чуть повыше корявыми буквами выведено от руки: «Какого дьявола ты сюда смотришь, — прежде расплатись!»
Хозяйка, седоволосая хромая негритянка, перехватив наш взгляд, широко улыбается.
Из крохотного приемника несется веселая ритмичная музыка. Подрагивая всем телом в ритм музыки, тонкорукая, длинноногая девочка, — верно, внучка хозяйки, — собирает посуду. И тоже улыбается нам…
Нас охватывает удивительный покой.
Хорошо, наверное, заходить сюда изо дня в день. Перекинуться шуткой с хозяйкой. Посидеть в летний зной, в зимний тропический дождь…
Мы сидим, курим и молчим. Стоит нам встать — мы уйдем навсегда. И мы сидим не шелохнувшись, боясь нарушить мгновенное и такое полное равновесие между жизнью чужой и нашей…
На улице послеобеденный зной обволакивает тело мокрым компрессом. К Натаниэлу еще рано.
Берем такси и едем вверх, в зеленые, стоящие над городом холмы.
Дорога крутая. На виражах, чтоб можно было разъехаться, нарощены дополнительные отрезки асфальта. Движение, как в Англии, левостороннее. С непривычки кажется, что вот-вот столкнешься с летящими навстречу машинами.
На перевале, — дальше дорога катится вниз, к городку Сан-Фернандо, — обзорная площадка. Под синим-синим небом лежит голубой залив Пария, окаймленный тропическим лесом. На горизонте сквозь дымку виднеются гористые берега Венесуэлы — от Тринидада до устья Ориноко всего девятнадцать миль. Точно влитые в дымчато-голубое стекло, стоят на якоре суда. У самого берега находим и свою коробочку.
— Что-то сейчас делает наша шара! — говорит капитан. «Шарой» он называет свою команду, чтоб избежать официальности и спрятать свои чувства.
Я, наверное, в сотый раз жалею, что в порту у нас отобрали фотоаппараты. Снять бы отсюда наш кораблик и показать ребятам. Но что поделать, — хоть, кроме полицейских, мы не видели в городе других военных объектов, — со своим уставом в чужой монастырь не ходят.
Пониже перевала стоит отель «Хилтон». Той самой компании, у которой революция отобрала отель в Гаване. В гаванском «Хилтоне», который называется теперь «Свободной Гаваной», мы бывали.
А что такое здешний «Хилтон»?
Швейцар распахивает перед нами двери. Безлюдным коридором проходим в пустынный ресторанный зал. За окном — висячий сад, обезьяны в замаскированных вольерах, пальмы, бассейн с бирюзовой водой.
По ажурному мостику через ручей с водопадом выходим в сад. У бассейна — бар, кучкой толпятся официанты в коричневых жилетах и кушаках — «испанско-мавританский стиль». В шезлонге у бассейна читает книгу мужчина в плавках и халате. На балкон выходит женщина с киноаппаратом. Оказывается, запрещение снимать касается только нас!
Мы садимся за стойку и, потягивая джин, глядим на эти райские кущи, созданные природой и человеческими руками, на синий кусок моря, на уютное небольшое здание отеля.
Мне снова приходит на память «Свободная Гавана», многоязычная, шумная, пестрая, отданная во власть кубинской молодежи, переполняющей ее залы, бары, кабаре, танцующей, бесцеремонной, с победным видом глядящей с двадцатого этажа на свою столицу…
Здесь — тишина. Туристский сезон еще не начался, — он приходится на декабрь — март.
А капитан почему-то вспоминает о сельдяном лове, о ручной тряске сетей в Северной Атлантике:
— Адская, доложу вам, работа — на ледяном ветру, под брызгами. А промысловики, обросшие бородами, провонявшие рыбой, — что они привозят в подарок женам после четырех месяцев плавания? Чемодан грязного белья и тоску по берегу. Поглядит на такого катерник в нашивках, — знаете, возят отдыхающих из Ялты в Никитский сад? — дикари, мол… Теперь и в Африку и на Кубу ходят наши рыбаки, нас вон куда занесло. А ведь вывела в океан все эти флотилии — селедочка. Первый опыт, первые накопления. Ни сететрясильных, ни шкерочных машин еще не было, — наши «дикари» все подняли на своих плечах…
Капитан служил штурманом на спасательном буксире — работа рисковая, каждый случай на другой не похож. Потом плавал капитаном в сельдяной экспедиции. Теперь вот вышел в первый свой автономный рейс в жаркие страны, с заходами в иностранные порты. И вроде бы стесняется перед товарищами своего незаслуженного, как ему кажется, счастья. К тому же рейс проходит на редкость удачно, а капитан верит в закон гадостей, уравновешивающий в этом лучшем из миров удачу и невезение.
Мы сидим за баром в самом шикарном отеле Тринидада, говорим, говорим о своих судовых делах. И вдруг чувствуем, что больше не в силах высидеть ни минуты. Нас ждут на борту. И все возрастающее нетерпение команды невидимыми канатами стягивает нас со стульев-тычков вниз, в город. А еще говорят, что передача мыслей на расстоянии — факт недоказанный!..
Мистер Натаниэл жарит поросенка
В конторе мистера Натаниэла мы неожиданно застаем развеселую компанию джентльменов в двадцать. Сегодня мистер Натаниэл проиграл одному из своих деловых друзей важное пари и ставит всем выпивку и закуску. Номера счета еще, оказывается, нет, и мы собираемся уходить, но деловые люди растаскивают нас в разные стороны — каждому любопытно поговорить с живым русским. Я достаюсь победителю пари, юркому темнолицему человечку в роговых очках, сыплющему словами как из мешка.
— Я изучал историю вашей революции… Знаю, какой крови, каких трудов стоили вам ваши успехи… Выпьем! Слава богу, что теперь с догматизмом покончено… Выпьем! У нас следят за вашей страной, любят ее. Недавно я видел, как на фестивале в Сан-Фернандо несли советские флажки. — Он обращается к высокому англичанину в белой рубахе, при галстуке, который беседует с капитаном о красотах Лондона и Москвы: — Правду я говорю?
— Не знаю.
Мой собеседник поворачивается к нему спиной.
— А, что с ним говорить! Это — правое крыло… А я? Я — левое! — Он хохочет. — Спросим вот его, — он представляет мне тихого молодого негра, стоящего в дверях, который оказывается клерком в банке. — Ты видел советские флаги на фестивале в Сан-Фернандо? — Тот утвердительно кивает. — Хо! Вы еще покажете американцам… Выпьем!
Капитан подзывает меня — ему не хватает плавучести в океане английских слов. Представитель «правого крыла» тринидадского бизнеса интересуется техникой и организацией рыбного лова. Как рыболов-любитель, естественно. На острове рыбной промышленности практически нет, созданы лишь первые рыбацкие кооперативы. Техника — невод и ставники. А его личный бизнес — оконные рамы и фурнитура.
Натаниэл предлагает выпить за сотрудничество. Он сегодня не тот, что на судне, — весел, прост, радушен. Очевидно, наше дело для него прояснилось.
Мною опять завладевает виновник торжества.
— Сотрудничество — это отлично, но я хочу выпить за вашу водородную бомбу… Не перебивайте меня, не возражайте! Выпьем! Нас всегда эксплуатировали. Сначала — англичане, теперь — американцы. Мы, к примеру, перерабатываем шесть миллионов тонн нефти: три сами добываем, три — из Венесуэлы. Потребляем только четыре процента, остальное — вывозим. А получаем за это? — Он складывает пальцы щепотью и подымает их к свету, словно рассматривает микроскопическую козявку. — Или какао. Главные покупатели — англичане и американцы. Договорившись, они всегда диктовали свои цены на мировом рынке. Теперь не то. В этом году переговоры сорвались. Бразилия, Нигерия и особенно Гана потребовали повышения цен, повели независимую политику. Так вот, скажите, не будь у вас ядерной бомбы, разве мы или там Гана получили бы независимость, разве наши друзья ослабили бы свои объятья?..
Мистер Натаниэл под крики восторга и туш, исполняемый на губах, выносит на противне гвоздь программы — зажаренного целиком поросенка. Кожица желтая, хрустящая, весь он истекает янтарным соком.
Как ни сладок поросенок по-тринидадски, нам, однако, пора, — на улице уже смеркается. Мой собеседник выскакивает на середину и произносит длинный спич с многочисленными риторическими фигурами и отступлениями. Смысл его, однако, весьма прост — нельзя позволить, чтобы русские гости ушли, не взяв с собой бутылку тринидадского рома.
В придачу к бутылке мистер Натаниэл передает нам большой ящик. В нем — двадцать пять пиратских голов, вырезанных из кокосового ореха. У каждой на шляпе написано «Тринидад». Все они разные — лохматые и бородатые, с кривыми носами, негритянские и индейские, с трубками и сигарами. Удивленные, грозные, печальные. На первый взгляд — удивительно уродливые. Но веселые, обаятельные. Это — сувениры для всей команды.
На машине нас довозят до причала. С катера сходят знакомые таможенники, — они досматривали только что прибывшее западногерманское судно и радуются нам, словно мы их ближайшие родственники.
В темной воде колышутся звезды, бегут дорожки городских фонарей и плещется, словно скат, перевернутый кверху брюхом, белая сонная луна.
По закону гадостей
Наутро иммиграционный офицер отбирает наши пропуска — просрочены, мол. И обещает привезти новые.
Видя наше недоумение, он отводит глаза и рисует на бумажке схему, которая должна показать, сколько инстанций он вынужден объездить, прежде чем решить самый малый вопрос, если это касается нас. Два кружка — из пяти на схеме — расположены где-то в стороне. Странно!
В двенадцать приходит катер, заказанный нами еще вчера, и капитан решает ехать на берег без пропусков. Воды становится все меньше, да и продукты подходят к концу. Надо повидать агента. По дороге сворачиваем в бар. На улице жара, а здесь «кондишен» — можно в холодке обдумать положение.
Мы пьем пиво. Капитан размышляет.
Бармен рассказывает мне о своем сыне — тот плавает матросом на английском судне и недавно побывал в каком-то русском порту, кажется, во Владивостоке.
На стойке — радиоприемник, передают репортаж с бегов, сегодня суббота. Полицейский, негр, уткнулся в программу, слушает затаив дыхание. Ипподром — рядом с портом, тут же, за углом, но там жарко, у тотализаторов толпа.
Только глядя на этого полицейского и слушая рев толпы — по радио и на улице, я начинаю понимать, почему на Кубе запрещены собачьи бега, почему в одной из речей Фидель с такой страстью обрушился на любимое развлечение кубинских крестьян — петушиные бои. В Вест-Индии, в Латинской Америке страсти имеют бо́льшую власть над людьми, чем у нас на севере. Чтобы отвлечь их от политики, одного футбола мало.
Мы выходим на улицу. К тротуару подруливает машина. Из нее выскакивает иммиграционный офицер мистер Поллард и жестом приглашает нас на заднее сиденье. Молча едем обратно в порт. Останавливаемся у здания иммиграционной полиции. Офицер так же жестом приглашает следовать за ним.
Входим. Нам указывают на широкую деревянную скамью без спинки. Мистер Поллард садится за стол в дальнем от нас углу, крутит диск телефона. Чиновник за соседним столом встает и выходит.
Мы переглядываемся. Пропусков у нас нет… Может быть, не зря вчера волновалась команда, когда мы задержались в городе дотемна?
Офицер, отвернувшись и прикрыв трубку рукой, что-то говорит вполголоса по телефону. Что — нам не слышно.
Заметив в углу автомат с ледяной водой, встаю, чтоб напиться. Офицер оборачивается и делает мне ручкой — сидите, сидите! Возвращаюсь на место. Офицер продолжает говорить.
Наконец он вешает трубку. Встает. Оправляет рубаху. Опускает руку в карман… и с улыбкой вынимает сложенные вдвое бумажки.
— Вот ваши пропуска. Они действительны до двадцать восьмого. Нужно будет — еще продлим.
Странно!
Мистер Натаниэл занят — у его стола сидит гладко зачесанный мужчина лет пятидесяти. Лицо надменное и какое-то холодно-безличное, точно шестерня. Верно, капитан западногерманского судна, уж очень похож на недобитого эсэсовца. В западногерманском флоте много бывших гитлеровских офицеров…
Мистер Натаниэл просит меня подойти, спрашивает, кто из членов команды принадлежит к научной группе. Я показываю по лежащей на его столе судовой роли.
— Как вам понравился город? — вдруг спрашивает, осклабившись, его собеседник.
— Ничего, интересный.
«Эсэсовец» раскланивается и выходит, прямой, как палка. Капитан занимает его место.
— Ничего не изменилось, номер счета неизвестен, надо ждать.
Но мы не можем больше ждать.
Натаниэл разводит руками. Сегодня он снова замкнут и непроницаем.
— Что же, попробуйте подойти к вечеру…
— А кто был этот господин?
— Начальник иммиграционной полиции.
Мы были, оказывается, не так уж далеки от истины. Видно, есть профессии, накладывающие на лицо такой штамп, который стирает все национальные различия.
Снова бредем по городу. Здесь, кажется, мы еще не были — трехэтажные, многоквартирные дома. Из каждого окошка торчат по две-три курчавые детские головы. На пустыре мальчишки гоняют консервную банку. И, кроме нас, ни одного белого. Очевидно, новый негритянский квартал, о котором мы уже успели прочесть в газетах.
Капитан погружен в свои мысли. Ситуация в самом деле не из простых. Пока мы еще можем дойти до Джорджтауна или Паримарибо, — это в Британской и Нидерландской Гвиане, четверо суток ходу. А кончится вода — что будем делать? И где гарантия, что там мы быстро получим снабжение? Может, лучше подождать?
Через каменный забор свешиваются ветви деревьев. Одно, словно огромный куст, все усыпано красными цветами. В цветах поют невидимые птицы.
В широкие ворота виден двор. Патер в сутане, взявшись за дверцу автомашины, беседует с молодым человеком. Католический колледж.
Через несколько кварталов — богадельня «Армия спасения». У дверей сидит слепая негритянка. На Тринидаде много слепых — трахома.
Капитан идет, ничего не замечая. Чтоб отвлечь его от мрачных мыслей, предлагаю сходить в кино. Я где-то видел рекламу: «В главной роли Симона Синьоре!»
Сеанс начинается через час. Куда податься? Может, в самом деле купить рубашки, — за рейс мы успели пообноситься. В тропиках один раз надел рубаху, на второй — стирай.
Напротив у полуопущенной железной шторы стоит малаец. Да, уже закрыто, но если джентльмены хотят что-то купить — пожалуйста. Заворачивая рубахи в целлофан, он спрашивает:
— Вы, конечно, видели, что о вас написали?.. Не обращайте внимания, они всегда врут… Не читали? Возьмите с собой.
Он протягивает нам пухлый номер местной «Тринидад Гардиан». На первой полосе заголовок: «Русский обанкротившийся пароход в Порт-оф-Спейне».
Медленно шагая по тротуару, перевожу капитану всю статью:
— «От нашего портового корреспондента. Русский исследовательский корабль, ощетинившись стрелами и антеннами, произвел вчера в порту настоящий переполох. Ни одному человеку не было разрешено сойти на берег. Портовые власти вместе с отделом безопасности министерства внутренних дел окутали судно завесой секретности. Однако я узнал из конфиденциальных источников, что судно обанкротилось и пытается получить деньги из Советского посольства в Лондоне. Это опровергает дикие слухи о том, что вся команда в двадцать пять человек просит политического убежища. Мне сказали, что команда нуждается в продовольствии и припасах, но не испытывает нужды в топливе. Никому не было разрешено ступить на борт судна, за исключением спешно назначенного агента, и судно было поставлено на якорь вблизи деловой части порта для облегчения наблюдения за ним. Судно пришло в Тринидад тайно. Неожиданная радиограмма была получена капитаном порта за несколько часов до прибытия…»
— Бред! — не выдерживает капитан. — Я дал радиограмму больше чем за сутки.
— «…Чины безопасности министерства внутренних дел немедленно были созваны на тайное совещание. Было решено разрешить судну заход на определенных условиях. Мистер Том Натаниэл, директор-распорядитель компании «Гендерсон», не мог мне сообщить, когда судно выйдет в море. Он заявил, что ждет телеграммы из Лондона, но отказался сообщить, о чем».
Заходим в бар обсудить прочитанное. Здесь шумно и весело. Стойка, бутылки и бармен отделены от посетителей — это одни негры — высокой сетчатой решеткой. Торгуют через окошечко, как в банке.
Хоть в газете многое переврано, спасибо и на этом. Во-первых, в тоне заметки явная ирония в адрес пугливых властей. Во-вторых, теперь город знает, кто мы, зачем пришли и как с нами обращаются. И, в-третьих, нам ясно — готовится какая-то пакость. Если нашего рыбацкого траулера так уж боятся и не хотят, чтоб мы общались с тринидадцами, то почему не снабжают, чтобы мы поскорей ушли?
У выхода нос к носу сталкиваемся со вчерашним мулатом в помятой шляпе.
— Не желаете развлечься, джентльмены?
Черт его знает, кто он такой — шпик или сутенер? Скорее, и то и другое…
Машинально направляемся в кинотеатр. Капитан мрачен, — вот она, свинцовая тяжесть ответственности.
Гаснет свет, на экране оккупированная Франция. Симона, хозяйка богатого дома, приводит на тайный сборный пункт Сопротивления сбитого американского летчика… (Капитану не сидится в кресле, он шарит по карманам, закуривает — здесь это разрешено.) Симону выслеживают. В поезде Париж — Бретань — оттуда летчика должны переправить через Ла-Манш — их опознает шпик, надевает наручники… (Капитан не смотрит. Закрыл глаза пальцами.) Шпик, американский летчик и Симона пробираются через толпу — вагон забит до отказа. Лица, лица, лица — каждое на весь экран. Старые, молодые, усталые от бессонницы. В вагоне так тесно, что сомкнись толпа — и от шпика осталось бы мокрое место. Но все молча, с ужасом расступаются…
— Пошли на судно, — шепчет капитан. — Сейчас же!
Видно, он принял решение.
Мы выходим на улицу и быстро шагаем вниз, к порту. Чем ближе, тем быстрее. Словно судно — огромный электромагнит, а мы — две стальные пылинки… Выскакиваем на причал у таможни. Но где же судно? Может, сменило стоянку, а быть может… Я забегаю за угол пакгауза.
Ох, вот оно! Стоит как ни в чем не бывало. Впопыхах мы перепутали причал.
Только перебравшись через родной борт, переводим дух. Капитан приказывает замерить питьевую воду в танках и поднимается к радисту, чтоб сообщить домой обстановку и запросить «добро» на заход в другой порт.
Нашего радиста, Николая Бурлина, знает вся Атлантика. Бывает, что эфир «заткнет», и суда кубинской и африканской экспедиций никак не выйдут на связь с берегом. Тогда все скопом наваливаются на Николая — выручай! Он по суткам не вылезает из рубки, но пробивается. Не подкачал он и на этот раз.
В сумерках палуба освещается прожекторами. По вечерам здесь всегда посиделки — обсуждают судьбы судна и родины.
Капитан рассказывает о нашем положении. Я перевожу заметку из газеты. Слухи о политическом убежище вызывают буйный приступ веселья. Масюкевич от восторга бьет себя по ляжкам.
— Чего ждать? — говорит боцман, когда я кончаю чтение. — Подняли якорь — и айда!
— Нельзя. Надо оформить отход.
— А вода?
— Дойдем. Сядем на режим, выдюжим.
Иван Чернобривый, стянув у кока кухонный нож, выскочил на палубу со зверским видом: «Ощетиниваться так ощетиниваться! Пусть сунутся, — дешево не дадимся». Кок начинает гоняться за Иваном — отдай нож. За коком Рекса. Матросы хохочут…
За ужином я слышу, как боцман отчитывает камбузника:
— Разве так хлеб режут? Кусок должен радовать рот!
И застываю с ложкой в руке, — какое счастье слышать родную речь, ходить по своей земле, пусть она всего тридцать два метра в длину и девять в ширину…
Длинное воскресенье
Ветер и рыба с океана гуляют по заливу. Волна небольшая — залив прикрыт островами, а рыб стаи. Масюкевич кидает в рыбьи косяки старые гайки. Они рикошетируют от рыбьих спин. Стаи рывком меняют направление — вода бурлит, — но вглубь не уходят.
Команда слоняется от борта к борту. Рекса ткнется мордой в ногу одному, другому, отбежит, оскалит пасть — поиграй, дескать. Второй механик, Дима Кусков, круглоголовый, ничему не удивляющийся, лениво бьет ее кулаком по загривку. Рекса бросается на него с лаем и, обидевшись, залезает под разделочный стол.
В двенадцать, как всегда, приходит катер. Моторист, тот самый, что выпросил тунца, подымает два пальца — двое, мол, могут сойти на берег. Сегодня очередь старпома, но он отказывается: ну их к бесу…
А через два часа Николай принимает радиограмму из дома:
«Не задерживайтесь. Если нуждаетесь в продовольствии, разрешаю заход Дакар или Гибралтар».
Снова замеряем воду. Двенадцать тонн. При строгом режиме едва хватит на пятнадцать суток. Это как раз до Гибралтара — две тысячи триста миль. А если зарядит шторм, да еще «по зубам»?
Дакар — на противоположном африканском берегу, почти по прямой через весь океан. Ходу десять суток. Но общий путь к дому через Дакар намного длинней.
Прежде чем решать, куда идти, надо, однако, уйти отсюда. Все взбудоражены, хочется что-то делать, но приходится снова ждать. Капитан по радио вызывает катер, чтобы взять в порту отход. Проходит два часа, три — ни ответа, ни катера.
Матросы кричат, машут руками каждому проходящему боту. Полицейские, таможенники вежливо отвечают, словно на приветствия, но к борту не подходят. Катера курсируют между берегом и другими судами, а на нас — ноль внимания.
Буксир ставит рядом с нами на якорь две баржи — то ли чтоб укрыть их от ветра, то ли еще зачем… Иван снова выходит на палубу с ножом в зубах. Но никто уже не смеется.
Не является и торговец на своей моторке, хотя утром он, прячась за нашим бортом, дал пятьдесят грейпфрутов и обещал, когда станет смеркаться, подойти за тунцом. Видимо, всем строго-настрого запрещено к нам подходить.
С океанского пляжа, ныряя на волнах, возвращаются в город облепленные народом пароходики. Ветер доносит песни, смех, стук наполненных горохом тыкв. Молодые негры в белых рубахах, свесившись через борт, кричат:
— Эй, русские парни, идите к нам! Идите к нам!
На востоке загораются звезды. Старпом распорядился на ночь удвоить вахту. Мне стоять с четырех утра.
Голос с базы
За ночь никаких происшествий не случилось, если не считать поимки двух морских угрей. Их поместили на палубе в большом тазу, чтоб показать «науке» — нашему ихтиологу, скромнейшему и тишайшему Николаю Дмитриевичу Лавунову.
Нежно-коричневые, толстые, они, как заводные, вертятся по кругу, приподымая голову с умными, грустными глазами, — нельзя ли как-нибудь улизнуть?
Когда наконец появляется мистер Натаниэл, капитан заявляет:
— Мы уходим. Немедленно.
Наше решение явно его огорошило. Смущен и мистер Поллард из иммиграционной полиции. Все-таки не дать судну воды по всем морским и человеческим законам — неприлично.
В конторе мистер Натаниэл садится за свой стол и, подумав, говорит:
— Я могу дать вам три мешка картофеля, соли, лярду…
— И воды, — вставляет капитан.
Агент отрицательно качает головой…
— Не могу. Власти… — Он берет себя пальцами за горло. — Я и это даю вам от себя, за свой счет…
Такого подарка мы принять не можем.
— Но у вас нет продовольствия?
— Давайте счет, мы подпишем, а когда все уляжется, перешлете его в Мехико, я оставлю вам адрес нашего агента.
Мистер Натаниэл размышляет. Потом встает из-за стола и со всей силы бьет капитана по плечу.
— Ладно, идет! Погуляйте немного, пока я подготовлю документы.
В последний раз, может, вообще в последний, мы идем по Порт-оф-Спейну, вдыхаем его ароматы, глядим на его людей.
Заходим в лавочку к индусу купить капитану чемодан. Нас узнают.
— Русские! Добро пожаловать!
— Какие они русские! — встревает женщина за соседним прилавком. — Газеты писали, что никого не пустили в город.
После жаркого спора приказчику, видимо, удается ее переубедить.
— Когда вы уходите? Жаль, — смеется он, — наши девочки так мечтали о ваших парнях… Но что поделать, это не наши власти…
И снова газета, на этот раз вечерняя, помогает нам понять, что он имел в виду. Шапка на всю первую полосу: «Красный корабль может быть шпионским, говорят янки». Оказывается, сегодня утром старший военно-морской офицер США на острове заявил корреспондентам, что хотя красные утверждают, что занимаются разведкой рыбы, но, скорей всего, они собирают шпионские сведения о Южно-Карибском районе, в том числе и о Тринидаде. У нас-де здесь есть военные интересы.
Это набрано жирным шрифтом. А ниже мелким шрифтом сообщается, что американцы сделали ряд снимков нашего судна с близкого расстояния (вот, оказывается, для чего были поставлены баржи!), но не обнаружили мощного радиоэлектронного оборудования. И, наконец, что все это не их дело, а касается исключительно правительства Тринидада и Тобаго.
Вот и ответ на вопрос, кого боятся местные власти. Поди попробуй — и сам решай и хозяев не разгневай! То ли дело быть колонией…
Американская военно-морская база обосновалась на острове в 1941 году. Вест-Индия была одним из самых крупных векселей, которые потребовали Соединенные Штаты у растерявшейся тогда Англии за помощь в войне против Германии, за поставки по «ленд-лизу». Американцы получили здесь не только базы «в аренду на девяносто девять лет». Все управление стало осуществляться так называемой англо-американской Карибской комиссией.
В 1962 году Тринидад получил независимость. Но базы остались. И первым премьер-министром стал один из видных сотрудников Карибской комиссии, доктор философии Оксфордского университета Эрик Юстас Уильямс.
От американцев, насколько мы успели заметить, на Тринидаде не в восторге. Не нравятся по-восточному деликатным, по-английски вежливым тринидадцам и бесцеремонность американских ковбоев от политики и чересчур свободные американские нравы.
Газеты с отвращением пишут о расовой дискриминации в Соединенных Штатах, настороженно следят за выступлениями «бешеных». Не удалось изменить эти чувства и негритянскому адвокату из Мемфиса, которого президент США прислал на празднование независимости Тринидада.
Партия «Народно-национальное движение», получившая большинство голосов во время первых в истории Тринидада выборов, кажется, разделяет чувства своего народа. По крайней мере, об этом говорят такие книги, как «Негры в Карибии», «Капитализм и рабство», принадлежащие перу лидера партии доктора Эрика Юстаса Уильямса.
Но чувства чувствами, а добыча и переработка нефти находится в руках филиала американизированной англо-голландской компании «Шелл». Плантации цитрусов и сахарного тростника принадлежат американской «Юнайтед фрут», цементные карьеры и заводы — американской «Рагби Симент». Большинство товаров — от хлеба и рубашек до телевизоров — поступают из Соединенных Штатов…
…Документы готовы. Капитан подписывает счета. И вдруг меняется в лице. Том Натаниэл едва заметно покачивает головой.
В дверях целая шайка репортеров с фотоаппаратами, вспышками, блокнотами.
— Разрешите взять у вас интервью?
— После этого, — капитан показывает на газету, — мы не желаем с вами разговаривать!
— Но это утверждают американцы, не мы. Вам предоставляется шанс ответить…
— Я готов, если вы напишете правду…
И капитан снова — в который раз! — объясняет, что мы ведем научно-промысловую разведку рыбы. Что наш средний рыболовный траулер-рефрижератор оборудован так же, как десятки судов того же типа, промышляющие в Норвежском и Северном морях, в Мексиканском заливе, у берегов Канады, на банке Джорджес. Общественность Тринидада могла бы в этом легко убедиться, если б ей было дозволено посетить судно. А зашли мы сюда по необходимости. Но за четверо суток не смогли получить ни воды, ни продуктов и вынуждены идти в другой порт.
Старательно записав все это в блокноты, репортеры ослепляют нас напоследок вспышкой и уходят. Кажется, атака отбита с честью. Что они напишут, бог их знает, — мы этого уже не увидим.
Машинистка-негритянка машет нам рукой вслед: «Счастливого пути, попутного ветра!» Это первые и последние слова, которые мы от нее слышали. Голос у нее высокий, тоненький.
Мистер Натаниэл везет нас на южную окраину города, останавливает машину у магазина. Здесь прохладно, просторно. Он катит перед собой проволочную тележку, похожую на детскую коляску, набирает в нее с полок лярд, соль, бутылки рома. Мешки с картошкой уже лежат в багажнике.
На ходу, не отрываясь от баранки, мистер Натаниэл берет с сиденья бумажный пакет, протягивает нам распечатанные бутылки пива.
— За Россию!
— За независимый Тринидад! — отвечает капитан.
И вот после четырех дней тишины привычно дрожит под ногами палуба. Берег и город сливаются с зеленью холмов.
Справа, из-за мыса, выскакивает серый сторожевой корабль, — видно, именно здесь расположилась американская база. Он идет нам наперерез, потом отворачивает, ложится на параллельный курс и тянется за нами до самого острова Патос, запирающего выход в океан.
В сумерках выходим на просторы Атлантики. Курс — на Гибралтар.
Рекса долго глядит с кормы на темный берег, на белесое зарево Порт-оф-Спейна.
Впереди пятнадцать суток одиночества, — только волны и звезды, солнце и мы. Впереди еще весь океан. И мало, очень мало воды.
Но команда сияет. Путь домой начался.
Нос крючком. В толстых губах сигара. Правый глаз закрыт красной повязкой. Рыжая борода из копры. Если долго глядеть на это лицо, чудится, что оно усмехается хитро, понимающе весело, — голова из кокоса или сработавший ее мастер?
— Ничего, брат, мы еще встретимся по-другому, дай только срок.