Солнце палило нещадно. Припорошенная пылью коричневатая каменистая дорога дышала жаром. Слева круто вздымалась в небо скала. Справа каменным водопадом обрушивался утыканный застывшими на бегу глыбами, поросший кустами склон. Чуть поодаль уходило в горы сухое русло ручья.

Ни могилы, ни памятника, — ни надгробья. Лишь название места — Адская теснина — напоминало о том, что произошло здесь пятьсот шестьдесят четыре года назад.

Пахло тимьяном, перегретой землей, посохшими травами. От лакированных вечнозеленых зарослей олеандра, их кроваво-красных цветов шел горький дурман. Вопили ошалевшие от жары и страсти цикады, заглушая негромкий шепот воды.

Мы долго стояли среди ущелья, где дали свой последний бой повстанцы Бёрклюдже Мустафы.

Подошли к роднику: выдолбленный из камня водоемчик, вода чиста, прохладна. По здешнему обычаю такие источники ставят в незабвенных сердцу местах.

— Убитых запретили хоронить, — говорит наш проводник, местный учитель Рахми Аксеки. — Хотели вытравить самую память о них.

Пять с половиной веков не утихает ненависть к Бедреддину и его соратникам, не проходит страх тех, чья власть держится на разделенье и угнетенье. Хронисты и историки, богословы и юристы приписывают ему властолюбие и корысть, извращают цели восставших, перетолковывают книги.

Через полтораста лет, в середине XVI века, кадий Софии в послании султану Сулейману доносил, что еретики, именующие себя последователями шейха Бедреддина, привели под свою руку простонародье Добруджи и Делиормана, устраивают совместные собрания мужчин и женщин, пьют вино, попирают законы шариата и похваляются распространить свое нечестие на весь белый свет. В ответ глава мусульманского духовенства империи шейх уль-ислам Эбу Саид особой фетвой объявил всех последователей Бедреддина подлежащими смерти.

Проходит еще три века, и другой шейх уль-ислам Ариф Хикмет повелевает скупать где ни попадется, за любую цену списки книги Бедреддина «Варидат» («Постижения») и предавать их огню. Находятся хитроумные муллы, которые нарочно переписывают книгу, чтобы подзаработать, продав ее казне. Не потому ли из всех дошедших до нас книг Бедреддина «Варидат» наиболее известная?

В середине нашего, двадцатого века буржуазные профессора пытаются противопоставить Бедреддина его ученикам, оторвать слово от дела; тщатся скрыть содержание его идей за религиозным языком его книг. Будто во времена, когда «политика и юриспруденция, как все остальные науки, оставались простыми отраслями богословия», когда «догматы церкви стали одновременно и политическими аксиомами, а библейские (равно как коранические. — Р. Ф.) тексты получили во всяком суде силу закона», возможен был иной язык, чтобы донести до масс идеи социальной справедливости.

Богословы и в наши дни куда откровенней либеральных профессоров. Ибрагим Коньялы, например, призывает отмечать как праздник день, когда был повешен Бедреддин. «Если бы восстание шейха Бедреддина победило, — пишет он, — мир еще пятьсот лет назад столкнулся бы с красной опасностью». И приносит «дань уважения султану Мехмеду Челеби и его товарищам по оружию за то, что они пять веков назад вырвали корни коммунизма из турецкой земли».

— У почтенного богослова, как говорится, пахлава вы пала изо рта, — смеется шофер Кемаль. — Столько лет социалистам в Турции кричали: «Корни за границей, корни за границей!» А он проговорился: оказывается, еще пятьсот лет назад их пытались выкорчевать из нашей земли…

Кемаль на себе испытал, что означают на деле слова «корни за границей». Он был военным летчиком, когда пришел к убеждению, что социализм — кратчайший путь к процветанию его страны. За эти убеждения он был уволен из армии, брошен в тюрьму. По выходе стал работать шофером. На его полуторке мы и приехали в Адскую теснину.

Передовые люди Турции наших дней видят в Бедреддине своего предтечу. Великий поэт коммунист Назым Хикмет еще в 1936 году посвятил ему одно из лучших своих созданий — «Дестан о шейхе Бедреддине, сыне кадия Симавне». А вместо послесловия под названием «Национальная гордость» присовокупил к поэме свой пересказ ленинской работы «О национальной гордости великороссов».

В шестидесятые и особенно семидесятые годы, когда идеи социализма получили в Турции широкое распространение, вышли новые переводы «Постижений», исследования взглядов Бедреддина, пьесы и романы о нем.

Старенький грузовичок Кемаля долго петляет по поросшим невысоким лесом отрогам Акдага. Справа то и дело открывается за мысами густая синева Измирского залива.

В Карабуруне мы молча глядим с высоты на противоположный берег. Там, в туманной дали, виднеется Фокея, или, как ее сейчас называют, Фоча. Отсюда пятьсот шестьдесят четыре года назад глядели на ту сторону в отчаянной надежде на помощь воинов Ху Кемаля соратники Бёрклюдже Мустафы. Предание гласит: многие, спасаясь от расправы, бросились в море. Доплыли или нет? Никто не знает. До Фокеи отсюда свыше двадцати километров.

Зной раскалил скалы, дорожные камни. Дышать было нечем. Прозрачные лагуны и бухты манили прохладой.

— Купаться нельзя, — заметив наши взгляды, говорит Кемаль. — Здесь нет наших друзей. Вот приедем в Балык-лыова…

Он явно за нас опасался.

Летом 1980 года в Турции жаркой была не только погода. Добела была раскалена и политическая атмосфера. Бастовали рабочие, протестуя против невиданной дороговизны, против массовых увольнений. Передовые студенты, интеллигенция образовали комитеты солидарности с бастующими. Прокатилась волна крестьянских выступлений. Митинги и демонстрации, требовавшие изменения внутренней и внешней политики, ликвидации американских баз, собирали десятки тысяч людей. В стране назревали решительные перемены.

Стремясь во что бы то ни стало их не допустить, реакция пустила в ход террор. Религиозные фанатики железными цепями и кольями принялись избивать студентов в общежитиях. Боевики из фашистской партии «Националистическое движение» и ее нелегальных военизированных отрядов «Серые волки» стреляли из автоматов по разрешенным властями мирным манифестациям. Врывались в рабочие кофейни, расстреливали посетителей. Устраивали засады у подъездов, на автобусных остановках, убивали профсоюзных активистов, профессоров университета, журналистов. Один из террористов застрелил редактора газеты «Миллиет» Абди Ипекчи. (Через год он будет стрелять в папу римского.)

Полиции в большинстве случаев «обнаружить преступников не удавалось». Она или прибывала с опозданием, или же наблюдала за происходящим, не вмешиваясь до тех пор, пока фашисты не получали отпора. А тогда с удвоенной энергией хватала тех, кто сопротивлялся террористам.

Так что опасения нашего спутника, возможно, были и небезосновательны. Деревня Балыклыова стоит теперь не на горном склоне возле скальной гряды, преграждающей вход в ущелье, а перенесена на берег залива, к самому морю. В деревенской кофейне нас ждали учитель Рахми, его жена Мезиет, тоже учительница, и Яшар Аксой, местный поэт и публицист. За пузатым стаканчиком крепчайшего чая речь заходит о Бедреддине. Яшар Аксой, автор статей о Бедреддине, собрал о нем пухлое досье — предания, легенды, приметы, поверья, пословицы и факты.

Я пополняю его досье еще одним. В 1921 году, через несколько месяцев после провозглашения Бухарской Советской Республики, один из ее основателей, ученый и писатель Садриддин Айни в журнале «Искры революции», выходившем в Самарканде на таджикском языке, посвятил Бедреддину большую статью. Рассказав о народной войне, которую он возглавил, о его философских и социальных взглядах, будущий президент Академии наук Таджикистана причислил Бедреддина к провозвестникам коммунистических идей не только на мусульманском Востоке, но и во всем мире. И считал, что наряду с именами Маркса и Энгельса именем Бедреддина следовало бы называть школы, библиотеки, дома культуры.

Конечно, шейх Бедреддин Махмуд представлял ненаучный, домарксов социализм, или, как его еще называют, социализм утопический, поскольку, упраздняя частную собственность и эксплуатацию человека человеком, он исходил не из условий жизни общества, а из идей добра и истины.

Ровно через сто лет после смерти Бедреддина Томас Мор выпустил в свет «Золотую книгу о наилучшем устройстве государства, или о новом острове Утопия», в которой обращался с проповедью социальной справедливости к так называемым просвещенным классам.

Бедреддин проповедовал свои идеи среди народа и не рисовал картины светлого будущего, а вместе со своими учениками попытался установить справедливое общественное устройство, просуществовавшее больше года.

Движение Бедреддина не ограничивалось рамками какого-либо одного народа или даже религии, оно объединяло угнетенных вне зависимости от веры, языка и происхождения.

Причина поражения? Точней всего сказал об этом Маркс: «Не только тогдашнее движение, но и вся его эпоха еще не созрела для проведения в жизнь тех идей… Общественный переворот, рисовавшийся в его воображении, имел еще совсем мало оснований в наличных материальных условиях и, наоборот, эти последние подготовляли общественный порядок, прямо противоположный тому, о котором он мечтал».

Понадобилось целых пять столетий, чтобы созрели условия для претворения в жизнь его идеи.

Я рассказываю о том, как живут ныне крестьяне в деревнях Делиормана, под Силистрой, Разградом и Старой Загорой, где пять веков назад сражался Бедреддин. Земля там обобществлена, никто никого не эксплуатирует, нет ни безработных, ни неграмотных, ни бедных.

Крестьяне в кофейне дымят сигаретами, потягивают чай. И внимательно прислушиваются к нашему разговору. Кое-кто, чтобы лучше слышать, подсаживается поближе. Воспитанность не позволяет им вступать в разговор.

За пределами Турции имя Бедреддина было до последнего времени известно разве что специалистам. Теперь стали выходить книги о нем — в Болгарии, в Югославии. Интерес к его личности, его идеям, к движению, которое он возглавил, растет.

Пока мы беседуем с поэтом и учителем, у его жены Мезиет с Кемалем идет свой разговор.

— Нет, не видели.

— Хорошо смотрели?

— Чабаны все горы облазили.

— А машина зачем приезжала?

— Приезжала, покрутилась и уехала.

— Значит, или на ложный след наводят, или себе рекламу делают…

Я понимаю, что речь идет о надписи белой краской во все полотно дороги, которую мы видели по пути сюда, «ЕТКО». Она была составлена из начальных букв турецких слов «Армия освобождения порабощенных турок». Так именовала себя одна из террористических фашистских организаций. Стрелка рядом с надписью указывала в горы: там, дескать, ищите нас. Освобождать они собрались узбеков, киргизов, азербайджанцев, татар, башкир и другие тюркоязычные советские народы от собственной государственности, от свободы, от благосостояния.

«Не обращай внимания, — сказал мне Кемаль, — фашисты и есть фашисты. Лозунги эти им нужны для внутреннего употребления: на деле же они хотят освободить хозяев от нас, от страха перед социализмом».

Мезиет подводит к нам своих детей. Мальчика лет одиннадцати и девочку лет восьми. Сына в честь великого поэта они назвали Назым, дочь — Деврим, Революция.

Когда я пишу эти строки, я не знаю, на свободе ли сейчас, живы ли учитель Рахми и его жена, поэт Яшар Аксой, шофер Кемаль. Осенью того же года реакция сбросила маску и под предлогом борьбы с терроризмом устроила военный переворот. Пришедшая к власти хунта запретила все партии, все профсоюзы, объявила страну на осадном положении. Тысячи профсоюзных активистов, студентов, преподавателей, сторонников мира, журналистов были брошены в тюрьмы, десятки умерли под пытками.

Но, как всегда в годину мрака, еще ярче вспыхнуло пламя, сотни лет назад зажженное Бедреддином. По священные ему спектакли выливались в демонстрации протеста. Художники, вынужденные эмигрировать, создали серии эпических полотен, в которых рассказ о мужестве Бедреддина и его соратников сливается с рассказом о наших днях. Появились новые издания его трудов, стихи и поэмы о нем. Заключенные в тюрьмах пели: «Бедреддин по-прежнему жив…»

Салаугрива — Силистра — Карабурун — Москва

1977–1985