Сьюзан не верила своим глазам, обнаружив, что Тихуана – совершеннейший Третий мир, несмотря на ее близость к Первому миру.

– Если это Третий мир, – она огляделась по сторонам, когда они выбрались из терминала «Мексикоуч», – тогда где же Второй? Не то чтобы я хотела туда отправиться, но мне почему-то кажется, что мы что-то пропустили, а значит, мы небрежные путешественники.

Они сразу же нашли аптеку и купили не только оксиконтин, но даже несколько маленьких лиловых таблеток морфия.

Волоча ее за локоть мимо сувенирных лавок торгующих цветастыми одеялами, майками, статуэтками Человека-Паука, Барта Симпсона и Иисуса – ложными и истинными идолами, – Тони сказал:

– Второй мир – это там, где мы можем войти в наркотическую дверь и имеем на это право. В двух кварталах от зеркала.

Тони потер нос, мимо них по бульвару промчались машины, рыча и громыхая моторами.

Сьюзан серьезно кивнула.

– Не дай сбить себя с толку второй звезде и иди на рассвет. Это прямой путь к безумию. Лежа на спине и сияя в темной безлунной ночи где-то высоко в наших головах.

Они шли мимо бесчисленных баров, бесчисленных магазинов и совсем бесчисленных аптек. Сьюзан стало казаться, что здесь есть только круговорот этих трех видов заведений: ты шляешься по барам со стриптизом и разной выпивкой, где иногда подают еду, затем ходишь по магазинам, торгующим фигурками из «Дня мертвецов», маракасами, вышитыми блузками, цветастыми юбками и детскими столиками, а затем наступает черед аптек. Аптеки были повсюду, в них продавались любые антибиотики, виагра, рогаин и, что самое главное, куча кодеиносодержащих обезболивающих, без рецепта, по силе воздействия – от слабых до смертоубийственных.

Эти контролируемые вещества теперь бесконтрольно правили ею. С их помощью она могла регулировать взлеты и падения внутри. Она выходила сухой из воды и разбрызгивала ее с видом «победитель получает все». Бобы Джека, тридцать джиннов в бутылке, гедонистический коктейль: они были для нее всем и даже больше. Но иметь возможность просто войти и заказать их, нет, это неправильно, так не должно быть, по правилам, нужно найти зарытое в земле сокровище, украсть золотого гуся, отыскать неуловимый Священный Грааль. Неписаные правила гласили, что за горшок с золотом на другом конце радуги надо заплатить некую цену – фунт плоти, душу, своего первенца. Все, кто что-то собой представлял, страстно желали хоть на время стать кем-то другим, хотя и знали правду. Это главный закон наркомана. Или ты принимаешь его, как истину, близко к сердцу, или тебя ждет ранняя смерть, иного не дано.

Доступность наркотиков в Тихуане бросала вызов всему, что Сьюзан знала о поисках входа в измененное состояние. А если этот вход перестает быть тайным, то где же беззаконное волнение, поиски, настойчивость?

Сьюзан покачала головой, удивляясь.

– Поверить не могу, – ее глаза были расширены, даже слегка вытаращены, зрачки сузились до величины игольного ушка, а затем и вовсе перестали быть зрачками, превратившись в пустые точки. – Если бы я знала об этом годы назад, то была бы уже мертва. По-моему, это совершенно неправильно – сделать так, что все это дерьмо так легко можно купить. Если это легко, ну, это неправильно, как… мировая война или не знаю что. Выбери цифру.

– Семь.

Тони всмотрелся в темный дверной проем сомнительного бара, мимо которого они проходили. Сьюзан заглянула внутрь, но не заметила ничего, что могло бы привлечь внимание ее налитых кровью глаз, в которых все двоилось.

– Что? – спросила она его без особого интереса.

Он пожал плечами.

– Ничего. Просто показалось, что я увидел парня, с которым встречался здесь раньше. – Он вынул сигарету и прикурил ее от «Зиппо». – Неважно.

Сьюзан медленно кивнула, отчасти соглашаясь, отчасти в такт своему медленному к югу от границы родившись заново родившись морфий свободна от заботы мира закрой глаза на мир вокруг твои проблемы, это тебя не беспокоит, ты уверена и необычайно свободна быть или не быть тобой или собой, мне снится сон, я грежу о тебе, детка, это не для меня, и если это не для меня, тогда где ты можешь быть, потеряться…

Они шли вниз по улице, где аптекари были еще сговорчивее – или где Тони знал одного парня, который знал одного парня, у которого был друг.

Сьюзан все это ужасно нравилось. Она чувствовала себя причастной, такой крутой, окруженной заботой и в то же время неприкаянной. Она не только сделала татуировку, она стала закадычным другом-наркоманом татуировщика. Разумеется, она понимала, что что-то тут не так, и этот факт слегка пощипывал ее где-то на краю раздувшегося, замедленного сознания. Пощипывало – маленькая девочка. Маленькая девочка, которая говорит: «Тебе папочка нравится больше меня!» Ну, разумеется, посмотрите на нее – какой у нее оставался выбор?

– Нет! – вдруг громко закричала Сьюзан.

Тони замедлил шаг и повернул к ней свою лысую голову.

– В чем дело, малышка? – спросил он без интереса.

Сьюзан застенчиво улыбнулась и покачала головой…

– Ничего, просто я так избавляюсь от плохих мыслей, бросаю шар, чтобы они рассеялись. Не беспокойся, ничего серьезного. – Она улыбнулась своей лучшей улыбкой. – Как ты.

Она выпускала энергию через ступни в глубь земли, сквозь песок и глину обильной струей, сквозь все слои до самого ядра кипящей неукротимой обжигающей магмы, этого хранилища страсти, доисторической, иной. Мудрецы и все великие сопрано, басы, альты и теноры, вот откуда они происходили; арии были освобождены из гигантских печей и прокрались в тишину ничего не подозревающего оперного мира.

Ей пришло в голову, что в какой-то момент она закрыла глаза и преодолела еще одну границу: грубый поцелуй, со вкусом пива и десяти тысяч сигарет. Поцелуй, она это понимала, ожидаемый, но получен он был не тогда, когда нужно. Это случилось слишком поздно и слишком рано – и только в этом смысле вовремя. Она стояла, как хороший солдат, столкнувшийся с незваной армией, пытаясь превратить это в святое причастие оксиконтина, которым сей неортодоксальный священник совсем недавно благословил ее, подняв в небеса своего великолепия. Как она могла не обнять этого мужчину, который так много для нее сделал, так мало ее понимая? Если она неспособна обнять его в порыве страсти, тогда, может быть, хотя бы в знак благодарности?

Но только поцелуй. Он не может рассчитывать на большее. Только не после того, как они притупили в себе все чувства. К тому же они сейчас на улице, среди бела дня. А это отнюдь не афродизиак.

Вдруг она вспомнила, как сказала Дину Брэдбери: «Англодизиак. Мы ведь белые, не забывай?. И рассмеялась: верная смерть для любого сексуального порыва.

Он грубо вырвался.

– Что тут смешного?

Сьюзан попыталась унять хихиканье, и ей это удалось.

– Ничего. К тебе это не имеет никакого отношения. Просто вспомнила, как сказала тому парню… Вообще-то это был Дин Брэдбери. Мы были на похоронах, и он сказал о чем-то, что это не «афродизиак», а я выдала: «Англодизиак. Мы ведь белые, не забывай».

Она ждала реакции Тони, но реакции не последовало, он казался жутко раздраженным. Это именно оно? Раздражение? Она не привыкла раздражать людей или… Дерьмо, может, все приходили в бешенство, а она не замечала? Может, она все разрушила, ничего не понимая, и только теперь до нее дошло?

Черт, она должна уладить это, и поскорее. Pronto, как сказали бы ее приятели-мексиканцы. Так ведь? Чертовски pronto, начать с этого вонючего зэка и все разрулить.

– Послушай, извини, я просто…

И тут случилось немыслимое. Настолько немыслимое, что сперва она даже не поняла, что это произошло с ней: Тони ударил ее. Сильно ударил ее по лицу.

Нет, она такого даже вообразить не могла. У нее на это не хватало воображения. Кроме того, ну, она больше не могла ни о чем думать. Он вышиб разум из ее головы. А еще она была несколько напугана и под наркотиками, которые приняла, не думая и не заботясь ни о чем.

– Господи, мать твою, я не думал, что нет другого способа заставить тебя, на хрен, заткнуться. Девки вроде тебя… – Тони замолк на несколько секунд, не зная, что сказать. Он прикурил сигарету, затем заметил, что глаза у нее мокрые. – О, мать твою, не хрен здесь ныть, поняла? Я тебя еле заткнул. И если бы я этого не сделал, ты бы опять начала молоть чушь, рассказывать мне всякое дерьмо.

Он помолчал и затянулся «Мальборо», Его налитые кровью глаза были бесчувственными и жестокими, голос стал на октаву выше, он пытался передразнить обдолбанную Сьюзан:

– Ах, посмотрите, какая я печальная и простая, хоть и большая знаменитость с кучей бабок. Посмотрите, как я притворяюсь, что не считаю себя лучше. – Он с досадой отшвырнул недокуренную сигарету и снова заговорил нормальным голосом. – Словно я какой-то тупой уебок, который не знает, что такое зэк. Детка, уясни-ка одну вещь, а? Я зэк, так что…

Сердце у Сьюзан начало биться сильнее и быстрее от оскорблений Тони, она с ужасом смотрела в его разъяренное лицо. Как ей убежать от него? Куда идти, и к кому она может пойти? Ее мобильник здесь не работал, она потратила все деньги на наркотики, отдав их этому мужчине, который так внезапно и необъяснимо возненавидел ее.

Она должна бежать от этого непредсказуемого дважды отсидевшего мужчины прямо сейчас, нет времени ни на что, бежать, бежать, бежать! Прочь от наркотиков и этого зловещего южного Оксиконтинента, сцены последнего представления Лукреции и Ватерлоо Сьюзан – бежать, держаться подальше, спрятаться, спрятаться, спрятаться!

– Ты меня слушаешь, тупая зануда?

Сьюзан моргнула. Она все больше раздражала его, она должна его успокоить. Она с готовностью кивнула:

– Да, слушаю.

Он с подозрением посмотрел на нее.

– И что я только что сказал?

Сьюзан похолодела.

– Ты, ну… понимаешь, ты не можешь так поступить, ты заставляешь меня нервничать…

Тут он схватил ее за плечи и начал трясти, она вырвалась и бросилась бежать – вдоль по улице, куда угодно, лишь бы подальше от него.

Заклятье зелья, которое она проглотила, разрушено. Туман рассеялся, и все вернулось на круги своя, только стало хуже, в десять раз хуже. Так что она продолжала бежать, не разбирая дороги. Не могла заставить себя оглянуться. Если она обернется, то может притянуть его своим перепуганным взглядом. А этого нельзя делать. Лучше просто бежать-бежать-бежать.

Она свернула на главную улицу, здесь было больше людей, сновавших туда-сюда по тротуарам, и машин, мчащихся по дороге. Перекрестки, и мотоциклы, и уличные торговцы, и жара; солнце высоко в небе нещадно жгло бредущих под ним. Оно тоже злилось на нее – оно на стороне Тони, все против нее. Сьюзан все бежала, затем осмелилась обернуться – потому что должна была это сделать, верно? – и врезалась в пожилую женщину, которая вскрикнула от боли.

– Извините, я вас не заметила и…

Женщина закричала на нее по-испански. Сьюзан подняла глаза, Тони направлялся к ней. Со слезящимися глазами, истекая потом, она снова бросилась бежать, на сей раз свернув с улицы, петляя между машин и – о! едва уворачиваясь от мотоциклов. Она пробежала одну улицу, повернула за угол и выбежала на другую. Бежала до тех пор, пока не начала задыхаться и вся взмокла. Она перебежала на другую сторону улицы и, пытаясь увернуться от человека, кормившего осла, врезалась в бетонный блок и разодрала колено.

– На хрен все, – прохрипела она, ее грудь поднималась и опускалась, пытаясь дышать. – На хрен… меня.

На колене выступили капли крови, превращаясь в круги и растекаясь по ноге. Колено сразу же намокло, Сьюзан заплакала вместе с ним – заплакала большими крокодильими слезами от чувства вины, жалости к себе, от усталости и… чего-то еще. Чего-то, не связанного с ободранной коленкой, кровотечением и жарой. Что же это было? О, нет, нет… рот переполнился слюной, а это могло означать только одно – о да, наркотики, все эти опиаты, от которых твой рот наполняется мокротой, и ты должен…

Сьюзан принялась искать туалет, кроличью нору, в которой можно скрыться, где Тони не найдет ее и где…

Дерьмо. Ее прошиб холодный пот. В конце улицы виднелось какое-то заведение, похожее на бар. Зажав рот рукой и оглядываясь через плечо, Сьюзан настолько быстро, насколько сумела, захромала к этому оазису, в котором она могла бы укрыться, выблевать свои несчастные кишки и решить, что ей делать дальше в этом мире небольшого выбора.

Вбежав в темный дверной проем, Сьюзан принялась отчаянно озираться в поисках дамской уборной. Заметив человека, сидевшего возле стойки, она закричала:

– La chamber de la toiletta?

Безразлично посмотрев на нее, он показал на дверь в глубине бара, к которой Сьюзан рванула, зажимая рот рукой.

Как только она пересекла порог слабо освещенной комнаты с желтым кафелем, то почувствовала, как все, съеденное утром, вулканической волной вытесняет на пол и на стены кодеин. Но это был еще не конец, нет. Она со стоном рухнула на пол, и остатки всего, что она когда-либо съела, потоком хлынули из нее по грязному туалету. Ее лицо блестело от пота, она прижалась лбом к унитазу, закрыв глаза, чувствуя себя хуже, чем когда-либо в жизни. А если она умрет в Тихуане, с головой в унитазе и коленями в блевотине, и органы ее разлетятся по всему туалету? Ей казалось, что она извергла что-то очень нужное, печень, почку или легкое. Как там Люси называет тошноту? Гавкать на муравьев? Нет, как-то иначе. Люси называет ее «смех над землей». Это уже совсем не похоже на смех. Она попала в ловушку последствий необдуманно принятого приглашения, ненавидимая, преследуемая. Теперь ей придется расплачиваться за все, пока она не прогорит и не влезет в долги. Как ей вообще могло прийти в голову такое? Чем она думала? О, разумеется, она бывала в этом аду и прежде – в разных туалетах, под разными версиями одного и того же наркотика, с разными версиями тех же спутников, с похожими результатами. Почему же она посчитала это хорошей мыслью?

– Потому что я задница, – прохрипела она в заблеванный унитаз. – Оно выглядело гораздо лучше, когда входило внутрь, должна я вам сказать. – Вытерев рот и лицо сомнительной туалетной бумагой, Сьюзан тяжело вздохнула и оглядела лежащие перед ней руины. – Отлично, – сообщила она незримой аудитории, которая сейчас отннюдь не аплодировала. – Я просто мастер, это уж без сомнения. – Она принялась отчищать туалет и саму себя, плитку за плиткой, руку за рукой, туфлю за туфлей. – Я никогда больше такого не сделаю, ладно? Это нелепо. Я нелепа. Если бы я могла, я бы себя отшлепала.

Печально качая головой, она намочила бумажные полотенца и вытерла пол. Плеснула водой в лицо. По крайней мере, теперь нет нужды спускаться в ад, она уже в нем и останется здесь на какое-то время. Глубоко дыша, она с закрытыми глазами вцепилась в раковину, понимая, что осталось что-то, что она не может вытошнить, глупо было принимать оксиконтин. И не только принимать его, но и ехать в Тихуану с незнакомцем, чьей единственной положительной чертой было… ну, он, несомненно, был натуралом. Но этого недостаточно для того, чтобы построить отношения. Всего лишь несколько часов назад все казалось таким забавным. Какая шутка! Отправиться в Мексику по минутной маниакальной прихоти с татуировщиком, который полжизни провел в тюрьме, дважды отсидев за попытку убийства. Может быть, гетеросексуальность и не самое важное в этой жизни.

От жалости к себе ее остекленевшие глаза наполнились слезами, она швырнула очередную грязную бумагу в мусорную корзину, уже переполненную.

– Лучшее, что когда-либо во мне было, это Хани но и она ушла. И хорошо… представь себе… – Сьюзан остановилась на середине фразы, замерев от ужаса.

Хани! Она забыла о Хани. Она почти не думала о ней с того момента, как они с Лиландом уехали на Миссисипи. Когда же это было? Она хоть раз ей звонила? Нет. Но это только к лучшему, если бы Лиланд услышал, какой у нее голос, он бы подумал о самом худшем, возможно, он даже… о, боже.

Если бы Лиланд узнал, что она натворила и чем продолжает заниматься, он бы забрал Хани. Он должен был ее забрать. Сьюзан знала, что она никудышная мать.

– Я ни на что не гожусь, – печально сказала она и сползла на пол, всхлипывая, как ребенок, которым уже не была или не могла быть.

Она мечтала убраться подальше от этого непрошеного изобилия волшебных бобов, чувствуя, что оно в любой момент может поглотить ее. Бобы съедят Джека, таблетки проглотят ее, и на сей раз заведут далеко-далеко туда, откуда она не вернется. А что удержит ее от того, чтобы проглотить столько бобов, чтобы окончательно уйти? Ответ – ничего. Употребляя все это, она всегда рассчитывала, что с ее контрабандой произойдет то же, что и всегда, она постепенно истончится, а потом иссякнет.

Вот так-то. А поставка не прекратится, значит, она сама должна будет прекратить ее. Когда желудок успокоился и Сьюзан добрела туда, где смогла выпрямиться, она зачесала волосы назад, нашла ближайший платный телефон и, убедившись, что Тони нет поблизости, послала Крейгу сигнал бедствия.

Назойливый Уолтер наконец-то оставил Крейга и Ангелику наедине, и они набросились друг на друга, мечтая о празднике плоти, пышном банкете на один укус. Теплая извивающаяся добыча, прижимаясь сильнее, сильнее, сильнее – падение с холма в теплый день, в единственную музыку, которую ты хочешь услышать, музыку человека рядом с тобой, под тобой, над тобой, дышащего, стонущего, готового ко всему, что происходит и еще произойдет. Подгоняя события. Мы все еще там? Мы все еще там? Когда же мы… когда же мы… и тогда, да… о, господи, да, о, боже мой, нет! Стой! О, нет, не останавливайся! О…

И тут в заднем кармане только что сброшенных джинсов Крейга зазвонил мобильник. Как раз в тот момент, когда он с закрытыми глазами проводил губами по внутренней стороне бедер Ангелики, подбираясь к тому месту, где они кончаются и начинается настоящее дело.

Ангелика закусила губу, она лежала, не дыша, уткнувшись лицом в плечо, шея напряжена, одна рука в его волосах, другая под головой, и вот в этом положении их застиг телефон. Они замерли, застыв в воздухе, размышляя, как этот звонок может повлиять на развитие событий. И может ли, или он вплетется в надвигающееся возбуждение, или растворится в продолжении действа? Не может ли он, господи, пожалуйста, не может ли он подождать… Крейг приподнялся на локте и вздохнул.

– Это случайно не ты застонала от удовольствия, нет?

Ангелика разочарованно вздохнула и покачала головой:

– Нет, хотя это могло случиться.

Телефон, прозвонив четыре или пять раз, замолчал, мягко вернув их в надвигающуюся тишину. Немного помедлив, Крейг сказал:

– Я ужасно голоден. Ты случайно не знаешь, нет ли здесь чего-нибудь такого, чем я мог бы закусить, а? Необязательно… О, подожди! Кажется, здесь кое-что есть! Вот здорово! Извини, я сейчас.

И когда он наклонился над этой не столь уж грешной закуской, рискованно нависнув над ее сердцевиной, телефон снова принялся надоедливо зудеть.

Крейг ударил кулаком по кровати.

– Заткнись! – раздраженно бросил он назойливому аппарату, вычитая из предварительных ласк три, два и ничего. – Какого хрена! – Оторвавшись от ног Ангелики, он сел на кровати. – Я ее убью на хрен: убью! Если только она уже не убила себя – в этом случае я не пойду на ее похороны. – Схватив джинсы, Крейг раздраженно вытащил телефон и открыл его. – Что? – заорал он. – Лучше, чтобы все было охренительно прекрасно!

Солнце медленно, неохотно уходило за горизонт, оставляя визитку в виде розового цветка раскинувшегося над границей городского неба. Автобусы ползли на юг и на север. Развернув серебряный «мустанг» на парковке «Мексикоуч», Крейг огляделся, пытаясь выяснить, где может прятаться Сьюзан.

– Это она? – Ангелика скосила глаза из-под темных солнцезащитных очков, посмотрев в сторону скамейки под деревом.

Разумеется, это была она, сидела, положив голову на руки, съежившись, будто во сне. Словно некая разрушительная сила наконец обрела покой.

– Да, она, – пробормотал он, разворачивая машину и подъезжая, на краткий миг вообразив, как сбивает Сьюзан. Не в силах реализовать свою фантазию, он сделал лучшее, что сумел, – подъехал как можно ближе, чтобы не задеть ее, и резко нажал на гудок. Сьюзан подскочила с болезненным стоном и на подгибающихся ногах побрела к машине.

Ангелика хмуро глянула на него:

– Это не слишком-то по-доброму.

Крейг посмотрел на нее круглыми от удивления глазами:

– Сигналить? Во многих странах гудки расцениваются как дань благодарности Богине Боли и Пения. – И напряженно продолжил: – После того, как мне пришлось прервать отдых и проехать сотни миль, чтобы вытащить ее из выгребной ямы, в которой ей самое место…

Сьюзан постучала в окно.

– Крейг? – жалобно начала она. – Я…

– Подожди! – Он бросил на нее злобный взгляд, затем повернулся к Ангелике: – Я спас ее от судьбы, которой она не только заслуживает, но и которую сама выбрала…

– Это был и мой отдых, знаешь ли, – перебила его Ангелика. – На тот случай, если ты забыл, я тоже там была! – Губы Ангелики были поджаты, глаза сузились, она будто хотела вобрать себя в себя, чтобы оказаться подальше от него. Бросив на него короткий взгляд и не сказав ни слова, она резко отвернулась, кончики ее блестящих волос скользнули по его лицу. Ангелика открыла дверцу машины, вытянула наружу длинные ноги, встала и захлопнула за собой дверь. Сьюзан в смущении молча посмотрела на нее, выцарапывая остатки опиатного зуда из носа и подбородка. Крейг изо всех сил ударил рукой по рулю.

– Теперь видишь, что ты натворила? – спросил он Сьюзан, глядя на нее сквозь стекло в сгущающихся сумерках. Но прежде, чем она ответила, к ней подошла Ангелика и, схватив за руку, увела от него.

– Давай зайдем в туалет, – произнесла она. – Мне нужно пописать, прежде чем мы поедем обратно. – И, потащив Сьюзан в туалет, многозначительно добавила: – И отдохнуть от него.

Крейг был в ярости, но как еще Сьюзан могла добраться до дома из Тихуаны? Разве он не велел звонить ему в случае крайней необходимости? А что это, как не крайняя необходимость – оказаться брошенной за границей, не имея возможности попасть домой (не то чтобы она в самом деле была брошена, но чувствовала себя брошенной, а за долгую поездку можно будет придумать историю посимпатичнее и почище). В любом случае что ей оставалось делать после того, как она потратила все деньги на оксиконтин и выблевала внутренности? Позвонить матери? Своему агенту? Вызвать лимузин? Пусть Крейг бесится, он это переживет. В конечном счете. Она могла на это рассчитывать, ведь раньше она заботилась о нем.

Сьюзан мало что помнила о возвращении в Лос-Анджелес – в приступе малодушия она вынюхала в туалете оставшиеся три таблетки оксиконтина. Ей хотелось отгородиться от ощущений настолько, насколько это возможно с помощью таблеток.

Но никакой оксиконтин не мог сгладить остроту чувств, когда она вспоминала о Хани – нож, который она воткнула в себя в том грязном туалете и вонзала все глубже и глубже.

Получится ли у нее выпутаться на этот раз? Вдруг она навечно застряла в сетях? Может, стоило позволить Лиланду забрать Хани, он растил бы ее правильно, не так, как она. А если вдруг у нее вспыхнет материнский инстинкт, она может ухаживать за растениями, животными или усыновить ребенка из голодающей страны – ребенка, который будет благодарен уже за то, что выжил, и который едва ли заметит, какой плохой из нее родитель. Он будет слишком занят едой.

Возможно, с ее стороны было эгоизмом заводить ребенка. Она вспомнила, что когда-то подумывала о втором малыше. Лиланд тогда уже ушел к Ники, но Сьюзан хотелось понять, сумеет ли она завести еще одного ребенка. Может, они заботились бы друг о друге. Черт, возможно, дети смогли бы позаботиться о ней. И доктор – почему он так сказал? – его специальностью была маниакальная депрессия и репродуцирование, – доктор сказал ей с явной неприязнью: «У вас уже есть ребенок, почему вы хотите рожать еще одного, рискуя наградить его охапкой эмоциональных расстройств?» Точно ружье, стреляющее в будущее. У Хани не было следов этих безумных пуль, так что давайте кинем кости и попытаемся заделать еще одного маленького! И отправимся в Техас!

Сидя на заднем сиденье серебристого «мустанга» Крейга, мчащегося вдоль побережья на север, в Лос-Анджелес, Сьюзан бурлила, пыхтела и размышляла о своем эмоциональном расстройстве, прочь от Аламо, капризная Мариет, всех одурачила, но ей уже не стать хорошей матерью.

В этот раз она зашла слишком далеко… и уже далеко не впервые. Если она справится с этим, то пообещает никогда больше так не делать. Нет. Она больше никогда не станет отрезать волосы, делать татуировки, покупать лак с блестками и обращаться в иудаизм. С этого момента она будет делать лишь правильные вещи, как только вспомнит, что это такое; она станет такой же органически скучной, как все взрослые.

С такими мыслями – мыслями, метавшимися от ненависти к себе до смущения, жгучей вины и обратно, Сьюзан пролежала на заднем сиденье всю дорогу до Лос-Анджелеса – развлекательной столицы мира, где круглый год светит солнце. Закрыв глаза и вполуха слушая перебранку Крейта с Ангеликой, она свернулась клубком вокруг ритма их разговора, укрылась одеялом слов и, слушая гул дороги под собой, убежала в мир сна, подальше от того, что натворила.

Около полуночи они подъехали к дому Сьюзан. В ту ночь ей приснилось, что она смотрит в небо и видит, как вдруг начинается звездопад.

– Пожалуйста, пусть Хани будет здоровой и счастливой, – загадывает она, глядя на падающую звезду. – И пусть мое шоу станет знаменитым.

А звезды падают – сверкающие полоски электричества, метеоритный дождь надежды. Кусочки, оторвавшиеся от небесных тел, совершали свой короткий путь по ночному небу, а спящая Сьюзан с удивлением смотрела на них.

Она проснулась на заднем сиденье машины. Крейгу и Ангелике пришлось оставить ее там, они не смогли разбудить ее и не пожелали тащить в постель. От неудобной позы у нее затекло все тело. И, проснувшись, задумалась над своим сном и расстроилась, что так мало загадала. Так много звезд в глубине ее сознания, на которые можно возложить надежды, и так мало надежд, за которые на самом деле можно ухватиться.

Когда она была моложе, ей хотелось многого – детей, мужчин, успеха, похудеть – и необязательно в таком порядке. А теперь все это не казалось срочным. Сьюзан нравилось жить в стране грядущих надежд, там у нее был небольшой шанс в ближайшем будущем обзавестись парой. Возможно, она уже в том возрасте, когда надежды должны перерасти в благодарность и принятие. Если это так, то почему ей не сообщили? Она обрадовалась, что во сне львиная доля ее желаний и устремлений была отдана Хани. Но пожелать успеха своему шоу? Как трогательно. Она могла лишь надеяться, что в юнгианских терминах это означало что-то сексуальное – может быть, даже ее страх смерти. Разве ток-шоу не похоже на маленькую смерть? В том смысле, что ты занимаешься этим, не забираясь слишком далеко?

Едва ли ей удастся завести еще детей, для этого у нее теперь слишком незавидное положение. Она должна радоваться, что у нее один ребенок – и какой. Ей придется довольствоваться тем, что есть. В Китае женщины голодают, чтобы завести больше одного разрешенного ребенка. А вдруг это просто еще одна отговорка, вроде той, что для полного счастья нужно избавиться от прыща или сбросить пять фунтов? Поможет ли второй ребенок ей наконец угомониться и обрести счастье? Проведя всю жизнь в погоне за незримым и недостижимым идеалом, поймет ли она в итоге, что если научится ценить что имеет, то получит возможность стать почти счастливой? Станет ли будущая Сьюзан – скажем, в шестьдесят – с тоской оглядываться в прошлое и думать, какой глупой была, когда растрачивала время на пустые мечты о молодости и упругих руках, груди поменьше и коже поглаже, и понимая, что средний возраст был кекуоком по сравнению с жизнью сгорбленной, мучающейся артритом, покрытой пятнами старой дамы, в которую она, скорее всего, превратится? Возможно, она закончит дни как Норма Десмонд для бедных, глядя повторы своих шоу по ночному каналу, только без дворецкого и молодого мужчины, пишущего для нее «Саломею» в комнате над гаражом. Где же ее Уильям Холден? Тор. Может, надо было выйти за него замуж. Кто будет кормить ее, возить ее. кресло-каталку, навещать ее в доме престарелых для бывших работников телевидения, когда она надоест Хани? Кто напомнит ей имена друзей, когда она их забудет, кто будет давать ей лекарства, говорить погромче, когда она начнет глохнуть, и закажет ей новый слуховой аппарат, когда она проглотит старый?