Следующие несколько дней Сьюзан спала, лишь изредка просыпаясь. Бодрствуя, она старалась принять всевозможные важные решения насчет своей жизни, как ей стать хорошей матерью – нет, зачеркиваем – самой лучшей матерью для Хани. Она была отчаянно напугана, она должна на что-то решиться, прежде чем нечто решительное будет сделано. Разве это не правильно? Ей с трудом удавалось сосредоточиться на чем-то. Но она должна попытаться, должна остановиться, пока не поздно.

Хани заслуживала лучшего. Все заслуживали. Все кроме нее. И сквозь лихорадочные самообвинения в ее горячечной голове, перекрывая прочие звуки, донесся настойчивый, непрекращающийся звон. Когда ей удалось нащупать телефон и приложить трубку к уху, там раздался настороженный голос Лиланда.

Она сказала, что заболела, и разве это отчасти не было правдой? Она была больна и всегда будет, просто это не та болезнь, о которой она ему сказала. Нет, она солгала, чтобы защитить отношения с Хани. Ложь ради того, чтобы все шло так, будто ничего не случилось. Возможно, со временем все в это поверят. Все, кроме раздраженного Крейга, но, может, и он в конце концов все забудет.

По крайней мере, именно такой отчаянный постманиакальный план сложился в голове Сьюзан, когда она стояла и ждала Лиланда, который должен был привезти Хани после поездки на Миссисипи и «простуды» ее матери. Сьюзан нервно приглаживала волосы, глядя, как Хани выбирается из большой черной спортивной машины отца и идет по кирпичной дорожке. Она встретила их с Лиландом на полпути и подхватила Хани на руки.

– Где твои волосы? – спросила Хани у матери, которая наклонила голову, застенчиво улыбаясь.

– Я потеряла их в борьбе, – ответила Сьюзан. – Я стала другим человеком.

– Мне не нравится. Когда они отрастут? – Хани осторожно потрогала ее голову.

– А по-моему, хорошо смотрится, – высказался как всегда вежливый Лиланд. – К тому же их легко укладывать, да и куда приятнее по такой жаре, верно?

Хани вырвалась из рук матери и направилась в дом.

– Хочу посмотреть на собак…

– Что, даже не поцелуешь меня? – Лиланд подхватил убегающую дочь. Хани повернулась к отцу, поцеловала его, а затем влетела в переднюю дверь. – Как ты себя чувствуешь? – с некоторым беспокойством спросил Лиланд.

Сьюзан смущенно посмотрела на него и встревожилась.

– О чем ты? Я здорова.

Она усилием воли придала лицу абсолютно невинное выражение.

– Стрижка, татуировка…

Сердце у Сьюзан подпрыгнуло. Она не думала, что он заметит татуировку, он такой подозрительный! Он все понял! Что теперь будет!

Где-то в глубине дома залаяли собаки, радуясь появлению Хани.

Лиланд вздохнул.

– Ну, дашь мне знать, если что-то… – Он пожал плечами. – Просто чтобы убедиться, что с тобой все хорошо.

Сьюзан с готовностью кивнула:

– Конечно. Ни о чем не беспокойся.

Но ее маленькое путешествие в Тихуану привлекло к ней безумие, будто у нее выросли две сильных руки. Руки, которые схватили безумие и принялись очень медленно и осторожно притягивать его к ней, чтобы обмотать петлей вокруг шеи и подвесить ее. Это может случиться через день, два, три, четыре, пять: никто не знает, сколько дней, просто они придут и утащат ее, вот и все, вот и все, никак не остановить то, что уже мчится полным ходом, то, что должно случиться. Все, что она может сделать, это спуститься и встретить безумие, когда оно придет, иди спрятаться от него (словно это его остановит), как большой разумный ребенок, под кроватью.

Сьюзан уложила Хани в постель, спела ей колыбельные из длинного списка, начиная с «Я люблю тебя, Порги», «Удивительная милость», «Как ты хороша сегодня», «Повезет в другой раз». Допев «песню про дрозда», она заметила, что Хани заснула и посапывает во сне, ухватившись за ее большой палец, тихо свернувшись в клубочек, вопросительный знак в ответе сну.

Сьюзан тихонько приподнялась на локте, вытащила палец из кулачка дочери, а затем очень плавно, медленно поднялась и на цыпочках вышла из темной комнаты.

– Ты куда? – донесся сонный голос Хани. Сьюзан застыла в дверях.

– Я только схожу в ванную, детка, – шепотом заверила она дочь, которая откинула голову на подушку и поуютнее устроилась под одеялом.

– Хорошо, – удовлетворенно пробормотала Хани. – Ты вернешься?

– Конечно, сплюшка. Через минуту.

Сьюзан всегда так говорила, хотя возвращалась редко, и Хани отлично это знала. Но все же ей приятно было думать, что они засыпают вместе.

– Хорошо, – произнес тихий голосок, – я люблю тебя, мамочка.

Хани б ыла абсолютно невозмутима. Эта способность не унывать помогала ей спокойно переплывать любые бурные моря, которые встречались в ее короткой жизни. Она помогла ей пережить развод родителей и их отчуждение, она вела ее сквозь мутный поток перепадов настроения матери.

Хотя Хани почти наверняка заметила опасность, витающую вокруг матери. Дети инстинктивно чувствуют такие вещи. Точно так же, как животные предчувствуют землетрясения, как собаки лают в тишине перед началом подземных толчков.

Хани чувствовала в поведении матери что-то необычное и болезненное, нечто бродило глубоко в ней, как странный запах, принесенный сильным ветром, это заставило ее получше присмотреться к Сьюзан, более внимательным, настороженным взглядом. Сьюзан понимала, что Хани нуждается, чтобы ее заверили в чем-то, в чем она больше не могла ее заверить. Несмотря на отчаянные попытки, она сделала это своими руками – потеряла свое положение. Может, она смогла бы заполучить ее обратно, если бы знала, где искать… Но в то же время она смотрела на свою маленькую девочку, глядящую на нее, и надеялась, что со стороны все выглядит не так плохо, как изнутри. Хани моргала в почти полной темноте, глядя, как мать пытается сделать невозможное. Отгородившись, чтобы не обжечь маленькие пальчики, Хани облокотилась на покрывало, посмотрев на Сьюзан с таким видом, будто пыталась определить, что же так тревожно звучит в ней.

– Мамочка?

– Да, пончик?

Но Хани просто смотрела на нее, морща лоб. А Сьюзан ждала, когда дочь скажет что-нибудь, уничтожит ее невзорвавшейся миной.

– Что такое, дружочек?

Но это особенное, взволнованное выражение уже исчезло с личика Хани. Не навсегда, лишь на время.

– Ничего, – ответила она. – Я забыла, что хотела сказать.

Вскоре после ее визита к югу от границы избыток радости, который переполнял Сьюзан, начал таять, и на его месте пустило корни нечто тревожное, нечто, тайком укравшее ее душу. В остальном все было прекрасно. Но путь, что так недавно открылся ей и, казалось, продолжался до горизонта, теперь закрылся и обрушился на нее, оставив ее в тревожном сумраке. Темная безлунная ночь наступила в ее голове. Она слышала шумы, происхождение которых не могла объяснить, даже не понимала, действительно ли она что-то слышала, вокруг нее бушевали суровые мрачные шторма, затрудняя движение в любом направлении. Но ей это казалось нормальным, здесь, в ее новом жилище – рядом с невозможным, на той стороне, где никогда не показывается солнце.

Когда они вернулись из Тихуаны, Крейг отказывался говорить с ней, лишь повторял на все лады: «Иди к доктору». Он бодро произносил: «Иди к доктору», точно приветствуя ее. Или напевал: «Иди к доктору», как в опере, жестикулируя под музыкальный аккомпанемент. Затем началось: «Ты звонила доктору? Может, лучше я позвоню доктору вместо тебя, идиотка». «Если ты не позвонишь доктору, я съезжаю».

Но через несколько дней рутины, хотя едва ли можно было назвать рутиной несколько дней секса с Ангеликой – на самом деле не просто секса, между ними постепенно росло подлинное чувство, несмотря на крюк через Тихуану, – Крейг сосредоточился на счастливом предвкушении страстной влюбленности, которая может просто подняться и уйти, если он посмотрит в другую сторону.

Так что его испытующий взор больше не преследовал Сьюзан, к тому же она уменьшилась до нечеловеческих размеров. С каждым днем от нее оставалась лишь половина той личности, что была днем ранее, она съеживалась все сильнее и сильнее, падая все ниже и ниже в самооценке. Каждый день она теряла еще один интерес, еще одну способность, еще одну тему для разговора, мазки накладывались постепенно, скоро эта краска покроет ее целиком, залепит последний угол, и она превратится в безмолвную, застывшую нарисованную даму – смотрящую из рамы на прежнюю жизнь.

Она все уменьшалась, стала меньше говорить, чувствуя, что не может поделиться ничем стоящим, она утратила силу, слова и мудрость, но главным образом – энергию, необходимую, чтобы говорить то, что люди хотят услышать. Из нее выкачали сок, нужный для того, чтобы плавно двигаться в мире среди других.

Просыпаясь на неправильной стороне жизни, головы, всего на свете, Сьюзан с каждым днем оставалась в постели все дольше и дольше, редко поднимаясь до того времени, когда уже было пора забирать Хани из лагеря. Отвозила ее няня, которая теперь выполняла все больше и больше материнских обязанностей: тех обязанностей, с которыми Сьюзан до сих пор справлялась, что давало ей право считать себя хорошей мамой. Но Кэтлин перенимала все больше материнских черт, все больше и больше входила в роль матери, до тех пор, пока не стала играть не только обычные дневные представления, но и вечерние тоже, дублируя подлинную, столь желанную, хоть и банальную роль.

Сьюзан всегда не хватало многогранности, ей никогда не удавалось играть за пределами своих границ, но теперь даже это казалось чрезмерным испытанием для ее дарований и доводило ее до полного истощения, она могла лишь наблюдать, как мир движется вокруг нее на разных скоростях, с разными импульсами. В другое время она бы заметила или удивилась этому, но теперь иного порядка вещей не существовало, Сьюзан просто лежала на боку, глядя, как свет меняется от светлого до темно-серого. Свет из окна и телевизор светили на нее до тех пор, пока она не подскакивала в ужасе – два часа. Ей приходилось вставать, надевать туфли, какую-то одежду и брести по дорожке мимо гостевого домика, откуда, из иных миров, за ее усилиями могли наблюдать встревоженный Крейг или Хойт. Она погружалась все глубже и глубже в безрадостные симптомы переменчивого настроения, проползая отравленным путем к выходу, к застывшей на месте машине.

Она ехала по бульвару Сансет, затем на запад, к лагерю Хани рядом с пляжем в Санта-Монике, едва замечая ревущее радио, в помятой одежде и с болезненным лицом. Сьюзан должна была забрать свою девочку и постараться сделать все, чтобы прогнать беспокойство с полного надежды личика дочери.

– Тебе сегодня получше, мамочка? – Глаза Хани были полны почти неприкрытой мольбы. Пожалуйста, пусть тебе будет лучше, пусть все будет хорошо.

– Да, – всегда отвечала Сьюзан, улыбка растягивала ее хмурое лицо. Лучшее, на что она была способна в этих ужасных условиях.

Но Хани невозможно было одурачить. Настороженно глядя, она спрашивала:

– Что сказал доктор?

Но Сьюзан не могла ответить, ее горло сжималось от противоречивых чувств. Ужасная печаль охватила ее, когда она поняла, что заставляет беспокоиться дочь, эту рано повзрослевшую сестру милосердия. Как она могла так поступить с ней.

Ответ прост: разве Сьюзан самой не пришлось выступать в роли такого маленького компаньона? О, у нее не было медицинского образования, как у Хани, но у нее были обязанности: знать, в какой пакет нужно дышать матери, и что сказать, когда вызываешь доктора. Но это было кекуоком по сравнению с превращением ее шестилетней девочки в «Сестру Хани, Дочь Психопатки Сьюзан и Брата Милосердия». Это тянет на жестокое обращение с детьми, и сразу после того, как она выберется из этой адской дыры, в которую сама себя загнала, ее бросят в тюрьму, выставив в еще более дурном свете. Разумеется, она не хотела выплескивать бушующие в голове ураганы на своего ребенка, подхлестывая ее развитие в каком-то кривом направлении. Она в очередной раз вознесла безмолвную молитву, чтобы Хани не унаследовала ни капли ее грошового ДНК.

Поскольку мать не ответила, Хани сделала еще одну попытку, легкая тревога звучала в ее голосе, колокольчик, привлекающий внимание матери.

– Ты говорила с доктором, мама? Ты сказала, что собираешься поговорить с ним.

Сьюзан поспешно вытерла влагу под глазами и уставилась на дорогу.

– Я оставила ему сообщение, – выговорила она, направляя свое четырехколесное чудовище к дому, в укрытие.

– Ты должна еще раз ему позвонить, – серьезно сказала ей Хани.

Сьюзан перестала дышать, пытаясь разорвать растущий в ней пузырь эмоций. Ее захлестнул этот страшный поток, переполняя глаза и горло, горяча лицо, она кивнула, с трудом сдерживая рыдания. Если Хани поймет, что мама плачет, это еще сильнее ранит ее душу.

В наступающей тишине Сьюзан пообещала себе превратиться в доктора Мишкина, чтобы уберечь свое дитя от тревоги и отчаяния.

– Тебе грустно, мамочка?

Вот так-то. Все, что до сих пор оставалось под контролем, вырвалось наружу, заструилось по лицу Сьюзан, по ее рукаву и по юной жизни Хани. Сьюзан засмеялась, всхлипывая.

– Помнишь, что я говорила тебе, детка? Про сломанный вентиль?

Округлив глаза, Хани осторожно произнесла:

– Да, – словно все зависело от того, как она ответит на вопрос.

– Сейчас вентиль в моей голове работает слишком быстро – «ш-ш-ш-ш», и тебе хочется сделать «ш-ш-цып», потому что я так много говорю, а если он начинает работать медленнее, то получается «кап, кап, кап», и что тогда происходит?

Прошло несколько секунд, прежде чем Хани сообразила, что ей задали вопрос, поскольку она слушала не только ушами, а всем своим существом, прислушивалась, пыталась понять, насколько плохо матери – осталось ли что-то, за что могут зацепиться ее крошечные, бело-розовые надежды.

– Помнишь? – Сьюзан снова вытерла мокрое лицо одеждой.

– Когда он начинает «кап, кап, кап», ты остаешься в постели.

Сьюзан рассмеялась, икая от рыданий.

__ Да, – улыбнулась она и кивнула. – Это моя погода, помнишь? К тебе это не имеет никакого отношения, ты ведь это понимаешь, верно?

Хани вздохнула с некоторым раздражением:

– Да, мамочка, но когда ты собираешься чинить кран?

Сьюзан остановилась на красный свет. В самом деле, когда? Она вытащила мобильник и включила его.

– Сейчас. – Набрав номер Мишкина, она услышала гудок. – Сейчас, – повторила она. Свет сменился на зеленый, и, нажав акселератор, Сьюзан отправилась домой.

Доктор Мишкин молча изучал ее поверх очков без оправы, держа на коленях ее историю болезни. Одна рука прижата к губам, другая – на ручке кожаного кресла.

Сьюзан с жалким видом сидела напротив на кожаной кушетке, отчаянно желая уйти. Покинуть его кабинет. Освободиться раз и навсегда, навеки исчезнуть. Она сидела перед этими людьми вот уже больше двадцати лет, и не осталось ни малейшей надежды, что это когда-нибудь закончится. У нее не будет выпускного, который навсегда освободит ее от терапии.

А если она просто уйдет? Выйдет в эту тяжелую дверь и никогда не вернется? Ведь она не осуждена на это. Она оплачивает огромные счета, а это значит, что она ходит сюда добровольно, так ведь? Как и в случае с арендой лица и коллагеном, психиатры были домовладельцами, у которых она арендовала здравый рассудок.

Но ответ был «нет» – она не может остановиться. Она должна оставаться под наблюдением. Большой Брат зачищает толпу, своевременно ликвидируя безумие. А сейчас здесь развелась изрядная грязь, требующая уборки.

– И что мне с вами делать? – спросил Мишкин, устраиваясь поудобнее в кресле. Он скрестил ноги и снова положил ее историю болезни на колени.

«Набить из меня чучело и поставить на каминную полку», – хотела она ответить, но вместо этого выдавила робкое:

– Не знаю.

Сьюзан впилась ногтями в ладони, ей был ненавистен звук гнусавого голоса доктора, она избегала его взгляда, с интересом изучая названия книг на полке: «Сознание, настроение и безумие», «Исследование биполярных расстройств», «Женщины и безумие».

– Мы здесь для того, чтобы это выяснить.

Она дошла до «Смерть и умирание», «Человек, который принял жену за шляпу», «Эго и подсознание».

Мишкин вздохнул, встал и подошел к столу.

– Я собираюсь прописать вам новые лекарства.

Он взял блокнот для рецептов и принялся что-то в нем царапать.

– Мне нужно знать, сколько дней вы не принимали депакот и паксил и сколько дней принимали оксиконтин.

Он писал и говорил, не глядя на нее, задумчиво поджав губы.

– Я вам говорила, – раздраженно ответила Сьюзан, уставившись окно. – Один день.

Внизу по двору ходили взад-вперед врачи и, как она предполагала, пациенты.

– И еще вечером до того, кажется. Так что… не знаю… может, двенадцать таблеток оксиконтина? Приняла, а может, и нет. Потому что меня стошнило.

Она с надеждой посмотрела на доктора, а он покачал головой и поправил очки на своем носу.

– Почему я должен вам верить? Вы всегда говорили, что можете солгать в этом вопросе.

– Я лгу до тех пор, пока не скажу правду, – напомнила она, словно это было общеизвестно, словно об этом знал весь мир, но доктор почему-то забыл. – И я ненавижу лгать. У меня плохо получается, поэтому я посредственная актриса.

Она уставилась на свои обгрызенные ногти, будто пыталась прочесть на них какой-то сложный текст. Мишкин снова пристально посмотрел на нее, она беспокойно заерзала под его всезнающим испытующим взглядом, ей снова захотелось, чтобы эта затянувшаяся встреча закончилась.

– Вы же понимаете, что мне следовало бы сообщить Лиланду о вашем рецидиве. – Он сказал это серьезно, слегка приподняв брови, то ли расслабившись, то ли для пущего эффекта.

Сьюзан вся обратилась во внимание, ее спина выпрямилась, глаза наполнились горячими слезами – от этой угрозы выплеснулись на поверхность все подавленные эмоции, она пришла в ужас от возможных последствий разоблачения. Последствий, которые могли отнять у нее Хани. И, что еще хуже, последствий, которых она более чем заслуживала. Она понимала это и знала об этом с самого начала, и ненавидела себя за это. А теперь возненавидела и Мишкина.

– Клянусь, я буду хорошей, – застонала она, наклонившись вперед. – Пожалуйста, если вы расскажете Лиланду, он заберет Хани, и тогда…

– Я сказал, что мне бы следовало. – Мишкин устроился поудобнее в кресле. – Я не сказал, что сделаю это. Все зависит от вас и от того, как вы себя поведете. Если вы станете вести себя благоразумно и будете принимать лекарства, тогда вам не о чем беспокоиться, верно?

Теперь делать то, что доктор прописал, для нее не просто приказ, это должно стать ее религией. Господь, бог наш, властью своего лечения пошлет святое войско и очистит ее от грехов, что укоренились в ней, избавит от грядущих разрушений, аминь. Она станет новой певицей госпелов – только петь не будет.

Собрав остаток покорности, все тайные резервы послушания, она выполнит новые предписания и вернется к порядку, дюйм за дюймом, настроение за настроением, день за днем, делая все возможное, чтобы обрести спасение, она будет ходить к Мишкину, мыть голову и посещать Анонимных алкоголиков.

Ее план – она должна работать как хорошо смазанная машина. Машина в идеальном состоянии.