1. Портрет на лужайке Синего дома

Двадцатью годами ранее

16 мая 1962 года Син Сан Ок стоял посреди собрания гостей в президентском дворце. Весь вечер гости только о Сине и говорили – собственно, о нем тогда говорил весь Сеул.

Прием давали в рамках церемонии закрытия Седьмого Азиатско-тихоокеанского кинофестиваля, где ежегодно награждают создателей лучших кинолент, выпущенных в Азии. Тридцатипятилетний Син – высокий, в белом смокинге, белой накрахмаленной рубашке и черных брюках – был почетным гостем резиденции и предметом возбужденных шепотков. Пять лет назад все эти люди и имени-то его не знали. А теперь он – самый модный кинематографист страны, режиссер самых кассовых фильмов последних двух лет. Критики его обожают. Его жена – красавица-кинозвезда первой величины. А сегодня его новая работа «Гость в доме и моя мать» получила награду за лучший фильм и стала первой южнокорейской лентой, удостоенной высшей награды на международном фестивале.

Син нетерпеливо повозил ногами по сухой траве лужайки перед Синим домом. Когда-то на территории резиденции располагались сады королей Великого Чосона, более пятисот лет правивших полуостровом; теперь в этих традиционных зданиях с покатыми синими крышами обосновался президент страны. Легендарные черепицы сушили на солнце по древней технологии – говорили, что они продержатся не одно столетие. По периметру президентского дворца прагматично возвели высокую ограду и расставили блокпосты, где дежурили подразделения национальной полиции и военные. В Синий дом крайне редко допускались посторонние. Просто очутиться на этой лужайке – уже немалая честь.

Неподалеку фотограф возился с камерой, готовил вспышку и выставлял экспозицию, а прочие сановники между тем сгрудились вокруг Сина – позировать. На коллективный портрет попадут семеро, но в фокусе – только три центральные фигуры: Син; Чхве Ын Хи, вышедшая за него замуж девять лет назад; а между ними – новый президент Южной Кореи генерал Пак Чои Хи.

Президенту Паку исполнилось сорок четыре года. Был он маленький, ушастый и с пронзительными темными глазами под тяжелыми веками. Он пришел к власти в результате военного переворота ровно год назад, 16 мая 1961 года. До того гости, бродящие сейчас по его лужайке, тоже толком его не знали: он был генерал-майором с достойным послужным списком и без политического опыта. Однако он пятнадцать лет, прошедших с раздела любимой страны, наблюдал, как она погружается в нищету, коррупцию и хаос, и у него сложились обширные планы государственного толка. Пак Чон Хи вырос в деревне на самом юге, среди простого люда – патриотов, которые обладали дисциплиной и трудолюбием и требовали от властей того же. На посту президента Пак Чон Хи первым делом арестовал десятки коррумпированных чиновников и предпринимателей и отправил их маршем по улицам Сеула с плакатами-сэндвичами «Я – КОРРУМПИРОВАННАЯ СВИНЬЯ!». Народ тотчас полюбил Пака всей душой – и за это, и за обещание ратифицировать новую Конституцию в 1962 году, а спустя еще год провести президентские выборы. Пак нередко появлялся на публике (вот как сегодня) – чтобы примелькаться и познакомиться с игроками ключевых отраслей, в том числе и киноиндустрии, которые помогут ему изменить имидж Южной Кореи на международной арене. Для большинства Южная Корея оставалась печальной страной третьего мира: ей нечего было предложить всем прочим, и она плотно сидела на игле гуманитарной помощи. Однако награда, присужденная Сину, намекала на более радужные перспективы. И поэтому сегодня на сцене Сеульского общественного центра свой приз за лучший фильм Син и Чхве получили из рук президента Пака.

Появление этой пары на сцене зал встретил овацией. Син поставил и спродюсировал фильм, а Чхве сыграла главную роль – как и в большинстве других фильмов мужа. Син прославился лентами о женщинах (которых обычно играла Чхве) и для женщин – сеульских и провинциальных народных масс, самой рьяной части зрительской аудитории. В представлении публики муж и жена были неразделимы – все знали и эту блестящую пару и их совместную компанию, единственную южнокорейскую киностудию «Син Фильм» с горящим факелом на логотипе.

На сцену Чхве поднялась первой – тонкий намек на современность отношений супругов. Низко поклонилась президенту Паку – и даже, криво улыбнувшись, опустилась на одно колено. Президент и Первая леди рассмеялись над этой нахальной пантомимой раболепия. Син остановился у жены за спиной и неохотно кивнул президентской чете – еле нагнул голову. Признание он любил; любил и общаться с сильными мира сего. А вот кланяться им – от этого Сина отчетливо передергивало. Может, потому что он вообще ни капли не доверял политикам. В конце концов, он вырос в Корее, которую пожрала Японская империя, – и страну, тринадцать веков сохранявшую суверенитет, колонизаторам отдали эти самые политики. В семнадцать лет Син уехал учиться в Японию, а по возвращении обнаружил, что домой возврата нет, поскольку его родной город внезапно очутился вообще в другом государстве, в Северной Корее – и все из-за козней политиков. Левые, правые – все они на одно лицо: неизбежное зло, терпи их и по возможности пользуйся ими к своей выгоде.

Может, в этом все дело. А может, Син просто не любил, когда в центре внимания оказывался кто-то другой.

На лужайке Синего дома Син расправил плечи и глянул на Чхве. Та беседовала с гостями и выглядела ослепительно – длинное темное платье, созвездие украшений притягивает взгляд к груди – можно подумать, низкое декольте завораживает недостаточно. (Первая леди, напротив, надела традиционное платье ханбок — длинное и ниже талии громоздкое, бедра и ноги прячутся под бесчисленными складками, воротник под горло.) Густые темные волосы Чхве забраны назад, лицо открыто. В ушах блестящие серьги, тщательно наложенный макияж подчеркивает эти поразительные темные глаза и полные губы.

Чхве прославилась задолго до режиссера Сина и президента Пака – она с успехом играла на сцене под конец Второй мировой войны, еще в единой Корее. С тех пор имя Чхве не сходило со страниц таблоидов и журналов о кино. В тяжкий период Корейской войны с 1950-го по 1953 год Чхве со сцены развлекала войска по обе стороны фронта, и ходил слух, что она была войсковой девкой – вечерами пела и плясала перед солдатами на сцене, а ночами разоблачалась в солдатских койках. Другой слух гласил, что почти всю войну Чхве была любовницей американского генерала. После перемирия случился новый скандал: Чхве ушла от первого мужа – пожилого и уважаемого оператора, туберкулезника, с войны вернувшегося инвалидом, – к молодому, красивому и еще ничего не добившемуся Син Сан Оку. Едва Син заполучил в примадонны Чхве, его удача устремилась в поднебесные выси, а их совместные фильмы, тонкие и глубокие, мгновенно превратили Чхве из скандальной женщины легкого поведения в сокровище нации.

Фотограф замахал руками, веля всем сдвинуться ближе и замереть. Щелкнула вспышка, и камера обессмертила этих троих, которым – каждому на свой лад – предстояло вывести южнокорейский кинематограф из тьмы безвестности к свету мирового признания. На портрете Син стоит, заложив руки за спину и расправив плечи, улыбаясь гордо и дерзко. Подле него президент – прямой как штык, черный костюм сливается с сумраком (слабенькой вспышки не хватило высветить фон), лицо застыло загадочной и довольно зловещей маской.

А Чхве стоит, слегка повернувшись вправо, и зачарованно, безотрывно глядит на мужа.

 

2. Режиссер Син и госпожа Чхве

«Свою жену Я называю госпожа Чхве, – много лет спустя писал Син, – в знак уважения и любви».

Они познакомились в Тэгу, в 150 милях к югу от Сеула, во второй половине 1953 года, через несколько месяцев после окончания Корейской войны. За период военных действий Сеул четырежды переходил из рук в руки, и всякий раз отступавшие взрывали мосты и ровняли дома с землей; американцы так жестоко бомбили Пхеньян, что к перемирию в городе сохранилось лишь три крупных здания. Тэгу, однако, всю войну находился под контролем ООН и серьезных разрушений избежал; даже теперь, вскоре после боев, здесь можно было гулять в парках, учиться в школах, жить в домах и – что для Сина и Чхве важнее – ходить в театры.

В тот вечер Син занял кресло в одном из городских залов, предвкушая спектакль. Пьеса не особо волновала Сина: он пришел присмотреться к звезде Чхве Ын Хи – хотел позвать ее сниматься в своем втором фильме, полудокументальной «Корее», о красоте страны, ныне славной в основном войной, нищетой и разрухой. Чхве Ын Хи уже была известной актрисой, но Син знал о ней немного. Пьеса оказалась приключенческой – то акробатика, то бои на мечах. Посреди представления, вспоминает Син, Чхве упала. Зал ахнул. «Я пулей кинулся на сцену», – рассказывал Син. Он опустился рядом с Чхве на колени, спросил, что с ней. Она не ответила, и Син на глазах потрясенной публики взвалил ее на плечо и понес в ближайшую больницу.

Чхве упала в обморок от изнеможения; после врачебного осмотра они с Сином разговорились. Состояние Чхве его встревожило: она была измучена и явно недоедала. Ее муж не мог работать – вернулся раненым с войны. И Чхве сказала, что бедна – до того бедна, что не хватает на отопление в доме. Син, всю жизнь мечтавший о славе и успехе, и не подозревал, что столь знаменитая актриса может так бедствовать. Но она терпела и все свои чувства изливала в работу, а это он уважал, этим он восхищался. Син рассказал, что приступает к съемкам «Кореи», – не хочет ли Чхве у него сыграть? Он был молодой режиссер – ни репутации, ни удач, Чхве сомневалась, и тогда он предложил ей большой гонорар – насколько мог себе позволить. Она согласилась.

«У него была чудесная улыбка, – позже писала Чхве о встрече с молодым дерзким кинорежиссером. – Казалось, он знать не знает, что такое невзгоды и тревоги». Ее сцены в «Корее» снимались в основном в Сеуле; Чхве и Син много времени проводили вместе, на съемочной площадке или в кафе: Чхве курила, смотрела на прохожих, говорила об актерстве и кино, а Син распространялся о своих амбициях и замыслах, о том, что мечтает руководить независимой студией, как в Голливуде «золотого века», и снимать что вздумается. Когда Чхве вернулась в театр, Син встречал ее после каждой репетиции и провожал домой; они не торопясь бродили по улицам и иногда задерживались до самого комендантского часа – приходилось, точно подросткам, прошмыгивать в дом, чтобы их не застукали.

Одни приходят в шоу-бизнес, жаждая блеска, другие – ненасытно желая быть центром внимания. У Чхве и Сина дело обстояло иначе: оба они всю жизнь страстно любили свою работу. Чхве рассказывала, как в детстве увидела спектакль в Пусане и тут же влюбилась в театр, а ее консервативный отец не одобрил ее наклонностей, поскольку в Корее актрисы традиционно считались немногим лучше куртизанок. Кроме того, долг каждой уважающей себя девушки – выйти замуж и растить детей. Чхве, совсем юная, но уже упрямая, сбежала из дома за мечтой и добилась успеха. В ответ Син рассказал ей о детстве в Чхонджине, на севере страны, и как он еще мальчиком влюбился в кино, сидя в шатре передвижного кинотеатра, который переезжал из города в город и показывал фильмы иностранцев – Жоржа Мельеса, Чарли Чаплина, Д. У Гриффита и Фрица Ланга. Затейливый, гипнотический ритуал: мужчины настраивали проектор, один фокусировал объектив, другие вручную пропускали кинопленку через машину; мальчишки таскали туда-сюда тяжелые яуфы, какой-нибудь ребенок обмахивал веером стариков, потеющих в душной палатке. Во время фильма артист пёнса сопровождал повествованием немые черно-белые картинки, мелькавшие на экране – в волшебном окне, за которым был неведомый мир закаленных мужчин, прекрасных женщин и редких комичных бродяг; мир, где мужчины скакали на лошадях по бескрайним пустыням, а преступники облапошивали друг друга в людных городах, где дома высились под небеса и переплетались лучи света. Между показами экран поливали водой – остужали, чтоб не загорался.

Чуть не каждый день Син твердил Чхве: «Я хочу, чтобы ты всегда была во всех моих фильмах». Он живописал все ее потенциальные роли, от знаменитых героинь известных сказок до смутных образов, которые едва-едва складывались у него в воображении. «Так, – писала Чхве, – он говорил, что любит меня». Как-то раз они сидели в кафе, и у Чхве закончились сигареты. Она курила «Лаки страйк», но в кафе их не продавали. Син вскочил, выбежал и вернулся с пачкой. Чхве была тронута. Она открыла пачку, сунула сигарету в рот, другую предложила Сину.

– Я не курю, – ответил он.

– Почему?

– Не люблю. Моя мать курила.

– Так тебе, наверное, неприятно, когда курю я?

Он улыбнулся:

– Поступай, пожалуйста, как хочешь. Я не против.

А затем наклонился к ней и поднес огня. Никто никогда с ней так себя не вел. Он не курил, не пил, не играл; он был нежен и галантен. Ей нравилась его доброта. А чувства Сина были бесспорны. Позже он скажет: «Мне судьбой было уготовано повстречать ее».

Когда они познакомились, Чхве было двадцать семь лет, но жизнь ее уже не скупилась на боль и страдания. В семнадцать лет сбежав из дома, Чхве неожиданно начала свою актерскую карьеру в бомбоубежище во время учебной тревоги, заметив поблизости актрису Мун Джун Бок, которая Чхве нравилась. В бомбоубежищах нет классовых границ; Чхве собралась с духом, заговорила с этой взрослой женщиной, и та пригласила ее в дирекцию своей театральной труппы в Сеуле. Мун спросила, разрешили ли Чхве родители уехать из дома и работать.

– Да, – соврала Чхве.

Работать она начала в костюмерной, где чинила платья; через месяц ее выпустили на сцену сыграть эпизодическую роль; через пару лет она стала настоящей актрисой. За кулисами она была застенчива и молчалива, но на сцене оживала. В 1947-м, в двадцать один год, она дебютировала на киноэкране, а затем вышла замуж за кинооператора Ким Хак Суна, двадцатью годами ее старше. И вскоре пожалела. До того Ким уже был женат на барменше – та сбежала, потому что он ее бил. И Чхве он тоже бил и требовал, чтобы она выполняла все обязанности жены (стирала, прибиралась, стряпала, растила детей) и при этом приносила деньги в дом: ее карьера расцветала, а его клонилась к закату.

В 1950 году началась Корейская война. Чхве с мужем не удалось бежать из Сеула до прихода северокорейской армии; Чхве приписали артисткой к только что созданному местному комитету партии и отправили на север развлекать войска. Спустя год Чхве и ее коллеги воспользовались краткой паникой во время отступления и оторвались от своего взвода. Их подобрали южнокорейцы и велели продолжать работу, но теперь по другую сторону линии фронта. Чхве попала к своим и должна была бы вздохнуть с облегчением, однако после этого «спасения» она два года провела в преисподней. Северокорейские солдаты были дисциплинированны и ничем, кроме боев, не интересовались, а вот южнокорейцы видели в Чхве лишь кусок мяса на продажу и свистели вслед, когда она шла по лагерю. Как-то раз в опустевшей деревне неподалеку от передовой Чхве вызвал к себе офицер. На столе перед ним лежал пистолет и стояла открытая бутылка соджу; от офицера сильно несло алкоголем. Он объявил, что прежняя работа Чхве в северокорейских войсках равноценна предательству и наказуема смертной казнью. По счастью, продолжал офицер, в его власти стереть этот факт из ее биографии, и на него как раз нашел снисходительный стих. Офицер встал, шагнул к ней и с размаху ударил. Чхве досталось еще несколько пощечин, а затем ее повалили на пол и приставили пистолет к ее голове. Офицер пытался расстегнуть штаны и жарко дышал Чхве в лицо вонючим соджу. Когда он вошел в нее, за стенкой раздался крик. В соседней комнате военный полицейский насиловал певицу, которая с первых дней войны выступала вместе с Чхве. Чхве отчаянно отбивалась, но офицер был крупный, тяжелый и к тому же пьяный. Спасения не было.

Война закончилась, Чхве отослали домой, и эта пытка – в обществе, где об изнасилованиях в полицию не сообщали, а за бесчестье обычно расплачивались женщины, – осталась ее постыдной тайной. Мужа Чхве отыскала в госпитале – шрапнель изуродовала ему ноги. Киму предстояло до конца жизни ходить с тростью. Муж и жена погрузились в новую жизнь – в повседневность, где и они сами, и все вокруг внезапно обнищали и влачили существование на руинах, под гнетом невысказанной муки. Вскоре в городе разнесся слух о якобы сексуальной распущенности Чхве во время войны. Ким Хак Суна обуяла смертельная ревность. Он завел привычку колотить Чхве тростью – до крови и рубцов. Настал день, когда Ким в ярости взял жену силой.

Чхве не знала, как сбежать. У корейских женщин не было прав – одни обязанности. «Мудрая мать, хорошая жена» – воплощение женского совершенства – послушна мужу, занята исключительно детьми, верна и почтительна со свойственниками. Ее долг – сохранять семью независимо от того, свят ее супруг или бьет ее и ходит налево. Какие-то десятилетия назад женщина еще питалась за отдельным столом объедками мужниной трапезы. Юридически женщины почти не имели прав, и общество без снисхождения взирало на жен, навлекших на мужей бесчестье и грязные слухи. Развод – тоже не выход: юридически он допускался, но, как гласит корейская пословица, «один до конца»: выходишь замуж единожды и остаешься замужем. В день свадьбы женщина подписывала себе приговор, с которым ей предстояло жить до последнего часа.

В общем, Чхве осталась с Кимом, даже когда он ее изнасиловал, даже когда от побоев у нее на лице остался шрам, который так и не исчез до конца ее дней. Идти ей было некуда.

Ее надежды и мечты воскресил Син Сан Ок. Он без умолку говорил о том, как хочет «восстановить корейский кинематограф». Он питал стремления, которые разделяла и она – давным-давно, в прошлой жизни, когда ей было семнадцать, она убежала из дома и с ней еще не случалось ни побоев, ни изнасилований, ни унижений. С Сином она вновь вспомнила, что значит надеяться.

Сам он жил гораздо беззаботнее. Родился в богатой семье, был сыном доктора восточной медицины, учился в лучших школах и, поскольку с ранних лет был творчески одарен, в конце концов уехал учиться живописи в Токио, столицу всемогущей метрополии. В результате Второй мировой войны Японская империя пала, а Син вернулся в неузнаваемую Корею: войска союзников разделили полуостров пополам, и из одной страны получилось две. Син поселился в Сеуле, на Юге, поскольку его родной Чхонджин оказался на Севере, и попасть туда не представлялось возможным. Полутона исчезли, остались одни контрасты: внезапно все оказались коммунистами либо правыми, патриотами либо террористами, бывшими борцами за свободу либо бывшими коллаборационистами. Вспыхивали студенческие бунты – их жестоко подавляли танками и дубинками громил в полицейских мундирах. Повсюду были американские солдаты – широкоплечие, с прекрасными зубами, при деньгах и под ручку с подругами-кореянками.

Вот куда в девятнадцать лет вернулся самоуверенный красавец Син. Он нашел работу – рисовал пропагандистские плакаты для американских оккупационных войск и киноафиши для горстки еще не разорившихся коммерческих кинотеатров. Его взяли подручным на крошечную и хлипкую, однако независимую киностудию «Корио» – со своей антикварной аппаратурой, работавшей через пень-колоду, «Корио» смахивала на близняшку голливудских заштатных студий «бедного квартала». С начала Корейской войны двадцатитрехлетний Син служил в правительственном департаменте военной пропаганды при ВВС – снимал для гражданских документальные фильмы о ходе военных действий и о современном вооружении. На досуге, обильно заимствуя имевшиеся ресурсы – в том числе 16-миллиметровую камеру «Митчелл» и бесплатные киноархивы, предоставленные американской армией в распоряжение южнокорейского департамента пропаганды, – Син снимал свою первую киноленту, фильм «Злая ночь». Чтобы не делить однокомнатную «эвакуационную квартиру» с несколькими сеульскими семьями, при бомбежках лишившимися домов, Син незадолго до того нашел дешевое жилье – в одной комнате с янбуин, «западной принцессой», как называли проституток, которые обслуживали исключительно американских солдат. В «Злой ночи» рассказана история янбуин; крошечный бюджет составили ссуды отца Сина, его брата и его новой соседки. После войны фильм вышел в прокат и заслужил хвалебные отзывы критиков, но денег почти не принес.

Син и Чхве познакомились год спустя; он вернул ей веру в себя, она подарила ему вдохновение. Они полюбили друг друга. Вскоре Ким Хак Сун прознал и пригрозил избить обоих, если роман не прекратится. Он слил историю в газеты; заголовки кричали, что пресловутая распутница Чхве Ын Хи бросает мужа-калеку ради молодого любовника. Сина попрекали черствостью – мол, крадет жену у старшего, что позорно в стране, взросшей на конфуцианских ценностях: семья, брак, уважение к старшим. Весьма консервативное южнокорейское киносообщество держалось с молодым режиссером холодно и не пускало на порог.

Но тут у Чхве наконец истощилось терпение. Когда ее роман с Сином выплыл наружу, она, в общем, вздохнула с облегчением. Прежде она угрызалась, но теперь, когда все раскрылось, когда ее поддерживала неизменная любовь Сина, Чхве готова была за себя постоять. Она подала в суд на развод и выиграла. Прямо из зала суда она направилась к Сину. Журналисты вставали лагерем под дверями у всех друзей, которые могли приютить нашу пару, и они кинулись в первый же дешевый мотель, где нашелся номер.

– Пожалуйста, запомни этот день, – сказал Син, обнимая Чхве. – Седьмое марта пятьдесят четвертого года. Пусть сегодня будет день нашей свадьбы.

Он не верил в общественные институты, но оба цеплялись за этот день, точно за клятву, данную в церкви. Наутро они проснулись все искусанные клопами, но улыбаясь до ушей. Мотель «Тхо Чхве» стал прекраснейшим гнездом их медового месяца, невзирая на матрасы с клопами, тонкие грязные стены и все прочее.

Союз Сина и Чхве оказался не просто счастливым, но профессионально удачным. За первые три года брака они вместе сняли четыре фильма. В четвертом, «Цветке в аду», который Син снимал в традициях итальянского неореализма, вдохновляясь работами Роберто Росселлини, Чхве сыграла янбуин. Критики пришли в восторг и по сей день считают «Цветок в аду» лучшим корейским фильмом 1950-х. Через год, в 1959-м, Син снова снял свою жену в мелодраме «Признания студентки», где Чхве сыграла бедную сироту, студентку юридического факультета: ее привечает семья местного чиновника, и в итоге девушка становится судьей. Фильм пользовался бешеным успехом и шел в кинотеатрах больше месяца. В тот же год Син поставил еще пять фильмов – все мелодрамы с Чхве в главной роли, и все за какие-то двенадцать месяцев добились кассового успеха.

Бесспорными крупнейшими звездами на небосклоне корейской киноиндустрии Син Сан Ок и Чхве Ын Хи стали после «Сказания о Чхунхян», высокобюджетной экранизации популярнейшей корейской народной сказки, которую Син в 1960-м решил поставить, несмотря на то, что Хон Сон Ги, самый кассовый корейский режиссер тех лет, тоже начал снимать экранизацию, на главную роль взяв самую известную актрису страны, свою жену Ким Чи Ми. Хон владел крупнейшим кинотеатром в Сеуле и, пользуясь тем, что их с женой имена обладали весом на рынке, успел забронировать под прокат своего фильма кинотеатры по всей стране, гарантировав тем самым показы на множестве экранов.

Все это Сина не смутило. Он решил, что поставит свою «Чхунхян», и мало того: он снимет ее в «Техниколоре» и «Синемаскопе» – это будет первый корейский широкоэкранный фильм. Он будет стоить почти втрое дороже самого высокобюджетного фильма той поры и сниматься на дорогую «кодаковскую» пленку, которую придется проявлять в Японии. Пусть Хон выпустит свой фильм первым, в день Нового лунного года, в 1961-м – фильм Сина выйдет десятью днями позднее. Неслыханно смелое решение, очень высокие ставки: неудача обанкротила бы «Син Фильм».

Фильмы вышли почти одновременно, и киноиндустрия из кожи вон лезла, пытаясь угадать, кто одержит победу. Всплывали сообщения о саботаже обеих сторон; за несколько дней до выхода фильма Сина в его офис кто-то вломился, а одного сотрудника ненадолго похитили, безуспешно пытаясь заставить режиссера отложить премьеру.

Наступил Новый год. Вышел фильм Хона. Продажи билетов не оправдали ожиданий, и спустя две недели фильм сошел с экранов. Через десять дней после его премьеры на экраны вышла «Чхунхян» Сина – и побила все рекорды. Семьдесят четыре дня подряд она шла в сеульском кинотеатре «Мёнбо» при полном аншлаге. Только в столице его посмотрели почти четыреста тысяч человек – это в десять с лишним раз больше, чем в среднем на киноленту, пятнадцать процентов всего населения Сеула; этот рекорд продержался потом еще семь лет. До конца года вышли еще две работы «Син Фильм» – в том числе мелодрама «Гость в доме и моя мать», и на каждый было продано по 150 тысяч билетов. Как выразился один сотрудник Сина, «мы не могли сосчитать, сколько денег заработали. Каждое утро нам доставляли по несколько мешков налички. Что хочешь, то и делай». Затем Син с заоблачным бюджетом снял исторический эпос «Принц Ёнсан» – за двадцать один день, поскольку хотел снова выпустить фильм к Новому году и повторить прошлогодний успех. «Принц Ёнсан» стал самым кассовым фильмом 1962-го, а Син прославился как Новогодний Затейник. Спустя пять месяцев «Гость в доме и моя мать» получил высшую награду на Азиатско-Тихоокеанском кинофестивале, Син Сан Ок познакомился с президентом Пак Чои Хи, и в южнокорейской киноиндустрии началось десятилетие беспримерного господства одного-единственного короля (Син Сан Ока) и одной-единственной компании («Син Фильм»).

 

3. Креветка среди китов

Южная Корея 1960-х – сильно израненное государство. Корея, более тысячелетия сохранявшая суверенитет, имела несчастье оказаться на перекрестке дорог трех великих держав, России, Китая и Японии, и за контроль над ней веками сражались все три. В конце концов в 1910 году полуостров аннексировала Япония – Корея служила ей плацдармом для захвата Китая. Страна восходящего солнца ассимилировала новые колонии бесцеремонно. Корею она превратила в гигантский военный лагерь, сместила корейского короля, а вместо него посадила репрессивное военное правительство, которое тотчас приступило к массовым казням и арестам – чтоб местные быстренько поняли, что к чему. Корейцев обязали взять японские имена, молиться в японских храмах, учить в школах японский язык. Японская армия даже расставила металлические колья на священных холмах, тем самым в глазах корейцев истощая духовную энергию земель. Для финансирования войн, развязанных Японией по всей Азии и Тихоокеанскому региону, крестьянские хозяйства обложили высоченным налогом – более половины каждого урожая. Корейцев и кореянок призывали служить в войсках или на фабриках, а японские солдаты, расквартированные в Корее, не смущаясь ни моралью, ни сопротивлением, угощались корейскими девушками.

Японская военная экспансия продолжалась до лета 1945 года, когда американские ВВС сбросили «Малыша» на Хиросиму и «Толстяка» на Нагасаки, – после этого адская машина, известная своими военными преступлениями и суицидальным фанатизмом, наконец пала. 15 августа 1945 года японский император Хирохито объявил по радио о капитуляции и согласился признать, что он более не божество; в этот день множество японцев рыдало, запершись по домам. Кое-кто совершал ритуальное самоубийство, не в силах жить в мире, где божество смещают с небесного трона по условиям подписанного договора. В Корее же народ торжествовал, кричал «ура» на улицах, а на стихийных демонстрациях размахивал советскими и американскими флагами – корейцы не совсем понимали, кому обязаны освобождением, но их переполняла благодарность. Первые американские солдаты, прибывшие в Сеул, узрели город девятнадцатого столетия – одноэтажные дома, конные телеги, транспорт на угле и ни одного европейского лица. Корейцы до сих пор для удобрения рисовых посадок использовали человеческие экскременты, и в вязком летнем воздухе вся страна отчетливо воняла.

Между тем в Вашингтоне на первое место вышла геополитика. Советские войска уже входили в Корею с севера, и президент Гарри Трумэн поручил госсекретарю Эдварду Стеттиниусу общеполезно спланировать судьбу Кореи. Существует анекдот о том, что Стеттиниусу, главе «Дженерал моторе» и «Юнайтед Стейтс стил», участнику работы по созданию Организации Объединенных Наций, пришлось уточнять у подчиненных, где вообще эта Корея находится. Сотрудники Стеттиниуса разработали план: разделить Корею пополам, создать временное попечительство – Советы присматривают за Севером, американцы за Югом, – а уж потом додумать и договориться окончательно. Американская администрация поискала на карте, где всего удобнее провести демаркационную линию, и начертила ее по тридцать восьмой параллели.

Подобным образом Корею не делили ни разу за всю ее историю. Корейцы, невинные очевидцы войны, мечтавшие о свободе, были огорошены: их страну резали напополам. И к тому же, все это сильно походило на начало японской оккупации. Японские императоры, от Мэйдзи до Хирохи-то, собственно Кореей толком не интересовались – эта гордая страна была для них не более чем ступенькой на пути к Китаю. А теперь на корейской земле столкнулись лбами Москва и Вашингтон. Одно дело – когда ты десятилетиями страдаешь от ужаса и унижения, потому что воевал и проиграл. Совсем другое – когда про тебя вспоминают между делом и ты не представляешь ценности даже для угнетателя.

У корейцев есть старая пословица: когда дерутся киты, спина ломается у креветки. Корея веками жила креветкой среди китов. В мае 1948 года ООН выступила наблюдателем на выборах в Южной Корее; первым президентом новоиспеченной Республики Корея стал Ли Сын Ман. Ли с 1904 года изгнанником жил в США, учился в университете Джорджа Вашингтона, Йеле и Принстоне и женился на австрийке. Выборы проходили в обстановке нестабильности, коррупции и насилия. В Северной Корее Сталин назначил вождем тридцатишестилетнего корейского офицера с младенческим личиком – Ким Ир Сена, который вступил в Красную Армию в конце 1930-х, когда завершились провалом его независимые партизанские эскапады против японцев. Политическим опытом и великим интеллектом Ким не блистал, однако обладал внутренней дисциплиной и был многообещающим офицером – надежным, храбрым и прагматичным. Он знал корейский, китайский и русский и пользовался популярностью среди бойцов сопротивления и советских корейцев, которые и составят ядро северокорейской властной элиты первого созыва. Параллельно правительству Ли Сын Мана сложилась другая структура – Корейская Народно-Демократическая Республика (КНДР), построенная на принципах марксистского социализма. Ким Ир Сена назначили первым председателем ее кабинета министров.

Вероятно, корейцы рассчитывали, что на этом их злосчастье закончится и теперь им, пусть и разделенным, дадут наконец восстановиться. Как бы не так. Уже в июне 1950-го Ким Ир Сен попытался силой оружия объединить полуостров, послав солдат на советских танках и в сопровождении советников из СССР за тридцать восьмую параллель в Южную Корею. Южнокорейцев нападение застало врасплох, и за два дня армия КНДР заняла Сеул, водрузив над зданиями правительства огромные транспаранты с портретами Сталина и Ким Ир Сена. За четыре месяца, пока США комплектовали армию, чтобы дать отпор, северокорейцы развернули массовые убийства, уничтожив более двадцати шести тысяч южнокорейских гражданских лиц – в среднем по тысяче шестьсот мужчин, женщин и детей в неделю. На всем своем пути они открывали тюрьмы, выпуская на волю заключенных, от политических до убийц и насильников, и разрешали им создавать народные суды с правом выносить приговоры невинным гражданам.

В октябре 1950 года объединенные силы США, Южной Кореи и коалиции других государств, впервые выступив под флагом ООН, освободили Сеул, направились на север, пересекли тридцать восьмую параллель и заняли Пхеньян. Китай под руководством нового вождя Мао Цзэдуна вмешался в заваруху на стороне Северной Кореи, отбросил союзников назад, и Сеул вновь перешел к коммунистам. Дальнейшее напоминало американский футбол: возвращая мяч, силы ООН снова пошли в наступление по полю. В марте 1951 года они опять заняли Сеул – еще не истек первый год войны, а город захватывали уже четвертый раз. Так оно и продолжалось следующие два года: коммунисты держали Пхеньян, союзники – Сеул, а их армии перемещались туда-сюда через тридцать восьмую параллель. Все это тяжело травмировало нацию. Деревни и фермы сжигались дотла, чтобы враг не нашел там укрытия. Сотни тысяч людей остались без пищи и крова, и по разоренным полям текли колонны озверевших беженцев.

Переговорщики бодались из-за мелочей, а северокорейцы тратили время на абсурдные требования и нелепый обструкционизм: как-то раз северокорейская делегация просидела два часа одиннадцать минут, молча глядя на представителей ООН, а затем так же молча встала и вышла. Перемирие, наконец подписанное 27 июля 1953 года, фактически восстановило довоенный статус-кво – вот только с тех пор успели погибнуть пять миллионов человек, из них более половины гражданские, а несчитаные миллионы осиротели, овдовели и лишились дома. Границу по тридцать восьмой параллели укрепили – она превратилась в нейтральную полосу под названием «демилитаризованная зона»: длина 160 миль, ширина 2,5 мили, сплошь колючая проволока, наблюдательные вышки и противопехотные мины. И впервые за тысячу лет корейцы – называвшие себя таниль минджок, «один народ», и гордившиеся своим единством – воевали и убивали друг друга.

Через восемь лет после войны, в 1961 году, когда к власти пришел Пак Чои Хи, Южная Корея была крупнейшим адресатом американской благотворительной помощи среди стран третьего мира и стремительно отставала в гонке за легитимность от Севера, чей валовой национальный продукт на душу населения был вдвое выше, чем на Юге, при более ограниченных ресурсах. Сеул представлял собой одну огромную трущобу. Стране отчаянно требовалось отвлечься – и для этого у страны были Син Сан Ок и Чхве Ын Хи.

За несколько лет, минувших с основания компании «Син Фильм», Син стал крупнейшим коммерческим режиссером и самым влиятельным продюсером корейской киноиндустрии. Своей компанией он управлял как голливудской студией: режиссеры и сценаристы подписывали контракты, съемки велись на собственных площадках, имелись своя система дистрибуции и свое созвездие актеров, в котором ярче всех сияла Чхве Ын Хи. Син первым в Корее снял фильм в «Техниколоре», первым снял фильм в «Синемаскопе», первым использовал широкоугольные объективы 13 мм и зум 250 мм, первым попытался снять звуковой фильм с полностью синхронизированным звуком. Он снимал кино на самые щедрые бюджеты и платил Чхве больше, чем получала любая корейская актриса. Задолго до того, как это стало общепринятой практикой, он участвовал в совместном производстве – в том числе с гонконгской студией «Братья Шоу». По некоторым данным, он даже участвовал в подготовке закона президента Пака о художественных фильмах, задуманного для поддержки и стандартизации продюсерской работы, дабы южно-корейское кино могло конкурировать с гигантскими корпорациями Лос-Анджелеса и Токио, – впрочем, со временем многие кинематографисты, включая и самого Сина, пришли к выводу, что работать согласно этому закону невозможно.

Син снимал мелодрамы, триллеры, исторические эпосы, фильмы о боевых искусствах, даже маньчжурские истерны. Одни фильмы были масштабны и кровавы, с мешаниной ярких красок, лихорадочных зумов и пролетов камеры. Другие снимались в сдержанной черно-белой гамме, со штатива, с живописно выверенной композицией каждого кадра. В один год он мог сначала снять застенчивую мелодраму, а затем ввергнуть критиков в истерику фильмом бесконечно эротическим, и с обеими лентами добиться кассового успеха. Он экранизировал романы Мопассана, а следом ставил нелепые ужастики про кровососущих кошек или про демонических змей, которые оборачиваются прекрасными женщинами и соблазняют буддистских монахов. Он познакомил Корею со спагетти-вестернами, с большим успехом импортировав «На несколько долларов больше» и «Хороший, плохой, злой» Серджо Леоне; так же он поступил с «Соломенными псами» Сэма Пекинпа и «Большим боссом» Брюса Ли. Он проводил широко разрекламированные поиски талантов, открывал новых актеров, и те вскоре становились крупнейшими корейскими кинозвездами. Он дал путевку в жизнь десяткам молодых кинорежиссеров. В период расцвета, в середине 1960-х, когда с создания «Син Фильм» не прошло и пяти лет, в компании работало более трехсот человек и выходило по тридцать фильмов в год. В 1968 году Син купил крупную киностудию «Анъян» к югу от Сеула; комплекс площадью в двадцать акров простоял заброшенным десять лет, с самой постройки, – слишком огромный получился, – но Син приспособил к работе все студийные павильоны. Он создал компанию звукозаписи, театральную труппу и актерскую школу – последней руководила Чхве Ын Хи. И Чхве неизменно выступала равноправным партнером, вдохновляла большинство сюжетов и нередко вкладывала в проекты собственные деньги.

Этот головокружительный успех произрастал из умения Сина и Чхве дарить эскапистские фантазии народу, израненному оккупацией и войной, жаждущему сбежать от повседневной борьбы за выживание и тяжкого труда. И личная жизнь этих двоих тоже сияла ярко. Они были самой блистательной парой Южной Кореи. Син – эффектный, высокий, в дорогих костюмах скорее французского, чем американского покроя, с небрежно расстегнутым воротником, с челкой а-ля Ричард Бёртон. И Чхве – одетая и постриженная по последней моде.

Людям нравились сами кинотеатры: душным и влажным корейским летом там царила кондиционированная прохлада, обжигающе морозными зимами – уютное тепло. За смешные деньги, особенно в провинциях, семьи в полном составе могли на целый день сбежать из плохо отапливаемых домов в кинотеатры и порой дважды, а то и трижды подряд посмотреть один и тот же фильм.

Фильмы Сина пользовались огромной популярностью. И его верность кинематографу, а не политикам или идеологиям – тоже. Не вполне понятно, во что верил Син, помимо себя. Он насмехался над коллегами, которые претендовали на титул Творца Авторского Кино, но явно мечтал о нем и сам. Он снимал фильмы, отчетливо призывавшие к женской эмансипации, но публично заявлял, что полагать их таковыми «попросту неверно», и прибавлял: «Лично я восхищаюсь учением Конфуция». Он ценил сценаристов, платил им огромные гонорары, скупал права на экранизацию лучших книг и радиопостановок, но в то же время утверждал, что фильмы его в основном визуальны, и хорошо бы показывать их задом наперед, чтобы от сюжета не оставалось камня на камне. «Эти претензии на художественность я презираю, – говорил Син в период успеха, – а прикидываться, будто у тебя есть какое-то там гражданское сознание, – это вообще хуже некуда…»

В основном, судя по всему, он просто любил снимать кино. На фоне кино все прочее меркло. Позже Чхве Ын Хи в смятении пополам с восхищением напишет, что Син «без колебаний» продал бы собственную жену, если бы это помогло ему снять фильм. Современник Сина, кинокритик Ким Чхон Вон, отмечал, что «ради съемок фильма [Син] прыгнул бы в преисподнюю».

Что до Чхве, она была воплощением современной Кореи во времена, когда страна разрывалась между традициями и современностью. Послевоенная Южная Корея, по-прежнему движимая конфуцианскими ценностями, под активное понукание президента Пака, внушавшего корейцам, что их ролевой моделью должен стать капиталистический Запад, вступала в эру вульгарного потребления. Новейшая американская бытовая техника стала желанным символом статуса и достатка, и дома корейцев среднего класса смотрелись порой слегка абсурдно: прихожую гордым трофеем загромождал холодильник, тостер стоял на видном месте в гостиной, а на полках высились пустые коробки, беззвучно кричавшие о том, что семье доступны некие товары и продукты. Сам президент Пак прославился эффектными летчицкими черными очками и привычкой курить сигареты через длинные тонкие мундштуки. Как это часто случается, битва между сохранением традиционного жизненного уклада и приятием современной культуры свелась к выяснению вопроса о том, что прилично или неприлично, безопасно или небезопасно делать женщинам. Снова и снова в фильмах Сина Чхве Ын Хи олицетворяла этот конфликт, играя проститутку, военную вдову, целомудренную студентку, королеву или неразборчивую в связях девицу за барной стойкой.

За пределами кино имидж Чхве тоже разрывался между двумя полюсами. Мужская аудитория поневоле ее вожделела, и после выхода очередного фильма мужские разговоры неизбежно переходили от качества собственно кино к телу Чхве. СМИ, поощряемые пиарщиками «Син Фильм», изображали Чхве послушной и преданной женой, которая ради супруга усердно трудится на съемочной площадке и дома, любит вязать и гладить мужнины рубашки. «Она прекрасная актриса и прекрасная жена», – восторгались журналы и газеты.

Но еще была Чхве Ын Хи, которая публично выступала в защиту прав женщин, сделала себе имя помимо семьи и, по некоторым оценкам, стала первым полноценным профессионалом женского пола в южнокорейском кинематографе. В 1960-х она самостоятельно поставила три фильма, став третьей кореянкой, смотревшей не в объектив, а в видоискатель, и все три получили признание зрителей и критиков. Когда женился один из самых популярных режиссеров «Син Фильм» Ли Чан Хо, церемонию проводила Чхве – почти неслыханная для женщины роль. Коммерчески она была успешнее мужа, замечательно умела общаться и налаживать контакты – с власть имущими и властями предержащими она вела себя гораздо непринужденнее Сина. Долг, эмансипация, сексуальность – Чхве провозглашала и воплощала все это одновременно; ее работа и ее жизнь – иллюстрация ограничений, налагаемых на женщин, и окно в мир, где никаких ограничений нет.

И все эти годы муж и жена поминались вместе: Син и Чхве, киностудия «Син Фильм» и ее звезда Чхве, режиссер Син Сан Ок и ведущая актриса Чхве Ын Хи. И в реальной жизни, и в представлении публики эти двое были неразлучны – и в радости, и в горе.

На деньги с проката фильмов студии они купили дом в западном стиле в сеульском районе Чанчхундон, поблизости от Национального театра, и погрузились в семейную идиллию. Они установили дома монтажный стол и проектор и монтировали вместе. Чхве этот дом обожала. После переезда она начала покупать дорогую мебель, но недели шли, и она стала замечать, что некоторые предметы то и дело исчезают из комнат, а затем появляются вновь. Вскоре загадка разъяснилась: Син, натыкаясь дома на мебель, которая ему нравилась, забирал ее для декораций на съемочную площадку. Первое время эта его привычка раздражала Чхве, но затем она полюбила и это свойство мужа – еще один знак его бесконечной страсти к кино.

Жили они суматошно, но счастливо, и Чхве не хватало только одного – ребенка. Син к детям был довольно равнодушен («Наши фильмы – это наши дети», – говорил он жене), однако не возражал при условии, что дети впишутся в загруженное рабочее расписание. Но когда они наконец попробовали, выяснилось, что Чхве не может забеременеть. То ли генетическое отклонение, то ли результат изнасилования десятью годами ранее; так или иначе, Чхве была безутешна. В корейской культуре неспособность женщины родить мужу ребенка – ужасный позор; чуть ли не еженедельно в мыльных операх какая-нибудь бесплодная женщина рыдала и умоляла семью о прощении. Син не очень-то расстроился – он снова и снова твердил: «Я тебя люблю такой, какая ты есть», – однако Чхве, которой в 1970-м было уже за сорок, отчаянно мечтала о настоящей семье и только сильнее переживала. Поэтому они решили кого-нибудь усыновить. В 1971-м они взяли к себе девочку Мён Им, спустя три года – мальчика Чон Гюна. Когда Мён Им впервые сказала «мама», Чхве от радости разрыдалась.

1960-е близились к концу, а Южная Корея вопреки ожиданиям усиливала свои позиции в регионе: теперь это была мирная, экономически независимая страна, чей народ вновь обрел человеческое достоинство. В домах появились водопровод и надежная система электроснабжения, над Сеулом уже вздымались первые небоскребы. Единственным грозовым облачком на горизонте маячил сумрачный сосед – Корейская Народно-Демократическая Республика.

Во время войны северокорейские солдаты были фанатично преданы Народно-Демократической Республике, человеческими лавинами накатывали на противника в самоубийственных атаках и провозглашали свои идеологические принципы с таким жаром, что южнокорейцы терялись: казалось бы, вот эти самые люди еще недавно были их соседями, их братьями. И конец войны не положил конца конфликту. За прошедшие годы нападения и провокации северокорейских военных участились. В 1958 году северяне похитили южнокорейский самолет и отпустили пассажиров лишь спустя два месяца (восемь человек остались в Северной Корее – их судьба неизвестна). В 1965-м северокорейские истребители открыли огонь по американскому разведывательному самолету над Японским морем. Между тем режим Пхеньяна герметично запечатал границы, почти не пуская внутрь иностранцев и почти не выдавая информации наружу, так что внешнему миру доставались разве что мимолетные и весьма тревожные кадры из жизни страны.

И поэтому южнокорейские школьники смотрели мультики про угрозу сатанинских «красных», учились бдительности и верности родине, которые могут понадобиться, чтобы дать этим красным отпор. Многим даже внушали, что северокорейцы – взаправду краснокожие, с копытами, рогами и шипастыми хвостами. В новостях северокорейцев никогда не называли корейцами – только «красными» или «чудовищами с Севера». Поговаривали, что можно превратиться в красного в результате нескольких часов «воздействия коммунизма». По закону о национальной безопасности, принятому в конце 1940-х, но ужесточенному при Паке, сочувствие или похвала северянам, признание их реальной политической силой или сомнения в позиции правительства по любому вопросу касательно Северной Кореи карались тюремным заключением, а порой и смертной казнью. Вскоре людей стали арестовывать за чтение социалистических памфлетов, за прослушивание северокорейской музыки, даже за владение северокорейскими почтовыми марками. Любой безнадзорный контакт с гражданином Северной Кореи – даже если этот гражданин твой родной брат, сестра, мать или отец, а северокорейцем стал потому лишь, что во второй половине 1945 года очутился по ту сторону тридцать восьмой параллели, – считался крайне серьезным преступлением.

Более того, среднестатистический южнокореец в глаза не видел Ким Ир Сена, поскольку любые изображения великого вождя были под запретом: вдруг сам его портрет спровоцирует инакомыслие или, упаси боже, латентный марксизм? И о его сыне Ким Чен Ире южнокорейцы тоже не имели ни малейшего представления.

 

4. Двойная радуга над горой Пэктусан

Пэктусан – лесистая, окутанная туманом гора, куда более пяти тысяч лет назад сошел Хванун, отец великого основателя корейского государства и первого императора Тангуна, – блистает в духовном сознании корейцев ярче всех прочих священных мест. Здесь средь берез и сосен бродили тигры, леопарды, медведи, волки, вепри и олени. И здесь же, согласно официальной биографии Ким Чен Ира, в скромном срубе, в тени заснеженной хвои, 16 февраля 1942 года родился любимый руководитель.

Отец его, великий вождь товарищ Ким Ир Сен, годами сражался с японскими завоевателями и на Пэктусане разбил тайный лагерь, ставку Корейской народно-революционной армии. Среди партизан были и немногочисленные женщины; самая храбрая, Ким Чен Сук, стала телохранительницей великого вождя, а затем и его женой. В разгар зимы, на исходе бурной и морозной февральской ночи Ким Чен Сук, ютившаяся в промерзшей избе, где ее согревал лишь слабый огонек в очаге, родила любимого руководителя. И едва новорожденный выскользнул из материнской утробы, буря улеглась, а ветер утих. Темные тучи раздвинулись, и двойная радуга – ослепительная двойная радуга, какой никому еще не доводилось видеть, – ярко засияла в бледных рассветных небесах.

И ровно в этот миг, навеки отметив знаменательный день, вспыхнула новая звезда.

Рождения любимого руководителя давно ждали – его предсказала ласточка, спевшая песенку о том, что грядет великий военачальник, которому предстоит править всем миром. Едва по лагерю разнесся первый младенческий крик, партизаны выбежали из палаток и хижин. Они обнимались, поздравляли друг друга, благословляли новорожденного. Они распевали веселую песню и клялись еще доблестнее сражаться за скорое освобождение родной земли. Одни ножами вырезали в древесной коре послания, полные надежд, другие писали кроваво-красными чернилами.

Новорожденный пополнил ряд достойного рода патриотов: его отец, товарищ Ким Ир Сен, командовал анти-японским сопротивлением, дед сидел в тюрьме за революционную деятельность, а прапрадед создал и возглавил небольшой отряд, который в 1866 году атаковал и сжег американский военный корабль «Генерал Шерман», продвигавшийся вверх по Тэдонгану. Ни одна душа не усомнилась, что новорожденный сын вождя расширит список этих достижений.

И Ким Чен Ир, как гласит его биография, не оплошал. Когда ему исполнилось всего три недели, он уже разгуливал по лагерю. В восемь недель заговорил. В три года, незадолго до того как Корейская народно-революционная армия успешно освободила землю предков от японских захватчиков, он вошел в класс, где висела карта Японского архипелага. Дитя окунуло пальцы в чернильницу и измазало карту черными чернилами. И в тот же миг страшные тайфуны и ураганы обрушились на настоящую Японию – многие японцы лишились жизни и крыши над головой.

Прошли годы. Летом 1952 года отец мальчика, великий вождь Ким Ир Сен стоял средь валунов в горах провинции Канвондо. После рождения сына Ким Ир Сен успел одолеть и выгнать из Кореи японцев, а теперь сражался с американскими империалистами, которые пытались захватить Корею с юга. Ким Чен Ир подошел к отцу. Мальчику исполнилось всего десять лет, но он попросился поглядеть на передовую, где его отец лично командовал войсками.

– Знаешь, какой сегодня день? – спросил Ким Ир Сен.

– День рождения моего покойного дедушки, – ответил Ким Чен Ир.

Обрадовавшись такому ответу, великий вождь протянул сыну тяжелый сверток красной ткани.

– В четырнадцать лет, – сказал он, – я получил от матери очень важный подарок. На смертном одре отец завещал моей матери передать этот дар мне, когда я подрасту и тоже смогу сражаться за независимость. Это два пистолета, с которыми отец не расставался. Перед смертью он сказал нам с братьями: «Я ухожу из этого мира, так и не осуществив своей мечты. Я верю, что вы осуществите ее за меня. Вы – сыновья Кореи. Никогда этого не забывайте. Пусть кости ваши трещат, пусть ваше тело изрубят на куски – сделайте все, чтобы вернуть народу Корею». Таковы были последние слова нашего отца.

И великий вождь отдал сверток Ким Чен Иру. Тот развернул красную ткань. Внутри лежали два старых пистолета.

– Сегодня я отдаю их тебе, – сказал великий вождь. – Прими их как эстафетную палочку нашей революции. Эти пистолеты хранят наследие и волю нашего рода – заботься о них до конца своих дней. – Он шагнул к сыну и повторил мудрые слова, которые так часто слышал от своего отца: – Вооруженная борьба – высшая форма борьбы за независимость. Чтобы выиграть бой, сражаясь с вооруженным противником, надлежит вооружиться самому. Помни: революционер никогда не расстается с оружием. Оружие – твой самый близкий друг.

Ким Чен Ир уже достаточно повидал и прекрасно понял отца. Даже после победы в войне за независимость Северной Кореи – а победа, конечно, неминуема – нельзя терять бдительность. Пистолеты будут нужны всегда – и всегда будет нужен вождь.

И вот так в тумане войны за освобождение Родины было решено, что со временем Ким Чен Ир унаследует от отца титул вождя и продолжит дело защиты корейского народа.

Эти рассказы о Ким Чен Ире десятилетиями считаются неоспоримой истиной. Северокорейцы принимаются зубрить их изо дня в день, едва научившись ходить, и опровергать эти истории никому не дозволено.

Правды в них, разумеется, ни на грош. И вранье тут не только самоочевидное – говорящая ласточка, двойная радуга, новая звезда в небесах, умение колдовской, по всей видимости, силой обрушивать на Японию стихийные бедствия. Да, в 1930-х существовала корейская революционная армия, а затем случилась война, и да, у революционеров Ким Ир Сена и Ким Чен Сук в годы войны родился ребенок – вот только родился он не в 1942 году, не в Корее, и к тому же не был вундеркиндом. Предки его не спалили «Генерала Шермана» – собственно говоря, они не жгли никаких американских кораблей. И Ким Чен Ир никогда не стоял на передовой в Канвондо с партизанским отрядом, потому что в Канвондо не было партизанских боев – лишь тоскливая, бесконечная и тщетная окопная война, которая длилась почти три года. И первые двадцать лет жизни мальчика даже не звали Ким Чен Иром.

Официальная, санкционированная режимом история рождения Ким Чен Ира – сама по себе история о том, как создаются истории, наглядное доказательство того, что силу хорошей истории Ким Чен Ир прекрасно сознавал. Миф о его рождении, как и христианский мессианский канон, полнится отзвуками архетипического героического нарратива. Выдающаяся многострадальная мать; отец, где-то вдали от родных сражающийся за правое дело; ранняя мудрость и благородное происхождение дитяти. Ким Чен Ир выстроил свою историю расчетливо, поставил все необходимые галочки, разметил все классические паттерны и парадигмы. Получилось не сразу, понадобился не один черновик. Первые подробности его судьбы замелькали в официальной пропаганде 1970-х, в начале 1980-х сюжет переписали, вырубили в камне Истории как первую официальную биографию Ким Чен Ира, вышедшую в 1984 году, а затем «дополнили» и переиздали в 1995-м – в этой версии уже появились подробности: сруб и название ближайшей деревни (Самджиёнгун), куда гражданам отныне подобало периодически ездить ради «самообразования». Многие восторгались тем, что сруб сохранился даже спустя пятьдесят три года, пережив две войны. Ничего удивительного: военные только что его отстроили. Когда из экскурсионного автобуса вышли первые туристы, на «спонтанно» вырезанных в древесной коре посланиях еще не высохла краска.

Если бы северокорейцам разрешили узнать то, что знает весь мир, они обнаружили бы, что на самом деле Ким Чен Ир родился 16 февраля 1941 (а не 1942) года, в советском гарнизоне неподалеку от Хабаровска, километрах в восьмистах к северу от горы Пэкту-сан. Дату поменяли, чтобы дата рождения сына гармоничнее сочеталась с датой рождения отца: разница получилась ровно в тридцать лет. Корейцы традиционно почитают пятилетние годовщины: 1942 год красивее 1941-го, а тридцать лет лучше двадцати девяти. (Эту деталь ввели в 1982 году, а до того годом рождения официально считался настоящий 1941-й; чтобы перезапустить календарь, Центральное телеграфное агентство рекомендовало корейскому народу праздновать сороковой день рождения Ким Чен Ира два года подряд, словно так и надо.)

Его отец Ким Ир Сен родился 15 апреля 1912 года в деревушке на юго-западной окраине Пхеньяна. В семнадцать лет он был впервые арестован – за создание местного марксистско-ленинского кружка, агитировавшего против японцев. Его бросили в тюрьму, переломали ему пальцы. Когда отпустили, Ким Ир Сен в Гирине, на северо-востоке Китая, примкнул к партизанскому отряду, сражавшемуся за независимость Кореи. Ким Ир Сен был харизматичен и пылок, из простых, прирожденный командир. Годами он возглавлял спонтанно сложившуюся банду корейских сопротивленцев (никакой «Корейской народно-революционной армии» на свете не существовало). Пара его набегов на деревни, находившиеся под контролем японцев, попали в газеты, и японский губернатор Кореи в конце концов назначил за голову Ким Ир Сена пристойную награду. В 1935 году, спасаясь от поимки и верной гибели, Ким Ир Сен бежал из Кореи и вместе со своим отрядом влился в китайскую армию. В Китае он более всего прославился своеобразными методами вербовки (например, восполнял потери в рядах, похищая корейских мальчишек подходящего возраста) и мафиозным рэкетом, который навязывал местным крестьянам, собиравшим женьшень и возделывавшим опийный мак. Однако японцам Ким Ир Сен ощутимого вреда не нанес, к 1940 году сменил грубый партизанский камуфляж на новенькую форму красноармейца и стал командиром батальона 88-й отдельной стрелковой бригады 25-й армии РККА.

Жена Ким Ир Сена и мать Ким Чен Ира при партизанском отряде работала по хозяйству. По всеобщему мнению, Ким Чен Сук умела за себя постоять.

Она прославилась тем, что однажды якобы спасла жизнь Ким Ир Сену, когда они попали в засаду: заслонила его собой и пристрелила двух японцев. Сражалась она, как утверждают официальные документы, «свирепо». Она была не то чтобы красива, но эффектна – миниатюрная, с длинными ресницами, загорелая, поскольку целые дни проводила на солнце. Одна ее товарка, Ли Мин, делившая с ней жилье, вспоминает, что Ким Чен Сук была умна и великодушна. Сам Ким Ир Сен в мемуарах пишет, что жена его была заботлива, нежна и самоотверженна. Отношения у них были традиционно иерархические.

Ребенок, родившийся в феврале 1941 года, как и все дети, появившиеся на свет в советском гарнизоне, получил русское имя. Спустя два года у мальчика Юры – Юрия Ирсеновича Кима – родился младший брат Шура, а в 1946 году – сестра Гён Хи. Из всех троих только она родилась в освобожденной Корее – освобожденной, заметим, Америкой и Советами, а вовсе не Кимом. Ей русское имя уже не требовалось.

Ким Ир Сен никогда не сражался с японцами на горе Пэктусан, как утверждается в истории о рождении его сына, и отнюдь не возглавлял освободительное движение на родине: его приписали к советскому гарнизону в Хабаровске, на русском Дальнем Востоке, где он и пересидел бои. А Ким Чен Ир в десять лет не получал ключей от страны (или, точнее, пистолетов). Никто и не помышлял о том, что он станет отцовским преемником, пока ему не перевалило хорошо за тридцать. Ким Чен Ир был избалованный и бестолковый юнец, не служил в армии, не блистал ни в номенклатуре, ни в экономике, не выигрывал выборов и не выступал защитником северокорейского народа – даже его голос народ впервые услышал лишь спустя пятнадцать лет после того, как Ким Чен Ир взял в свои руки бразды правления страной. Однако у Юры Кима было развито чутье на нарратив: он тонко постигал мифотворчество и его могущество, драматургию и ее воздействие на умы. А впитал все это, штудируя отнюдь не политику, религию или историю.

О нет. Все, чему научился, и все, что затем создал в Северной Корее, Ким Чен Ир узнал из кино.

 

5. Первые любови Ким Чен Ира

Ким Чен Ир влюбился в кинематограф в раннем детстве, когда родители взяли его с собой на только что открывшуюся в Пхеньяне «Корейскую киностудию». В первые годы после раздела Кореи два государства конкурировали друг с другом во всем, в том числе и в кино, и наперегонки снимали первый послевоенный фильм «освобожденной» Кореи. Северокорейцы проиграли гонку, когда на Юге в 1946-м вышел «Ура свободе» Чхве Ён Гю, но с легкостью выигрывали битву за качество. Южнокорейские фильмы снимались независимо, тяп-ляп и зачастую примитивно, а Ким Ир Сен все кино, выходившее в Северной Корее, поставил под контроль властей, поскольку оно должно было служить официальной витриной государства. «Из всех искусств, – говорил Ленин, – для нас важнейшим является кино», и с этим тезисом Ким Ир Сен был согласен. По примеру Советского Союза, он постановил, что кино должно стать ядром «идеологического руководства» страной, и вверил его попечению новообразованного Отдела пропаганды и агитации Трудовой партии, центральной руководящей структуры Северной Кореи. Под опекой Москвы, предоставившей и финансирование, и специалистов, обучавших северокорейцев киноискусству, Ким Ир Сен создал Национальный центр кинопроизводства и Комитет по делам театра и кино, которые составили основу аппарата, заведующего кинематографом, и подчинялись агитпропу В задачи им вменялось создание северокорейской киноиндустрии; первый северокорейский фильм должен был называться «Моя родина».

Маленький Юра любил визиты на «Корейскую киностудию» и ездил туда с матерью и отцом при любой возможности. Может, его, как всякого ребенка, просто зачаровывал этот гигантский кукольный дом, а может, уже влекли соблазны тотального контроля над страной и ее населением. Или, может, кино открыло замкнутому мальчику тайную дверь в бесчисленные миры, так не похожие на его собственный, и подарило некую свободу. Так или иначе, киностудию Юра обожал.

«Моя родина» стала легендой северокорейской культурной истории – не в последнюю очередь потому, что она, как утверждает пропаганда, продемонстрировала первые признаки кинематографического гения Ким Чен Ира. Часто рассказывают историю о том, как Юра в нежном возрасте семи лет пришел на предпоказ и, точно юный Иисус в храме, принялся раздавать ЦУ кинематографистам. «В фильме присутствуют зимние сцены со снегопадом, – гласит официальная версия. – Посмотрев их, [Юра] недоверчиво покачал головой и сказал сотруднику киностудии, что не понимает, отчего [вокруг персонажей] густо падает снег, а на голове и плечах у них снега нет… Сотрудник от стыда невольно покраснел… [Юра] заметил, что комбинированные кадры сделаны неудачно». Он даже отметил, что фальшивый снег явно сделан из ватных шариков – на его взгляд, «слишком топорно». Благодаря юному вундеркинду, неудавшиеся сцены до премьеры успели переснять как должно. (Стоит упомянуть, что советские кинематографисты, контролировавшие съемки, снимали погодные эффекты уже десятилетиями, а еще в 1925 году Чаплин в «Золотой лихорадке» выдавал за снег не вату, а соль и муку.)

«Моя родина» вышла в 1949 году; в ней повествуется об освобождении Кореи – не союзниками, не Красной Армией, но исключительно силами корейских партизан и их незримого вождя Ким Ир Сена. Этот фильм породил фиктивную «Корейскую народно-революционную армию» и положил начало мифу, который впоследствии станет государственной доктриной. Мало того что Ким Ир Сен выгнал японцев из Кореи, утверждалось в «Моей родине», – никому другому это было и не под силу. Благодаря поддержке советских кинематографистов фильм получился с технической точки зрения гораздо прогрессивнее всего, что выходило на Юге. И все технические ресурсы были брошены на восхваление Ким Ир Сена, победителя японских угнетателей и освободителя корейского народа.

Фильм пользовался огромным успехом у зрителей, которые смотрели его в основном в «кинопередвижках», разъезжавших по северокорейской глубинке с пленкой и проектором. Для многих корейских крестьян кино еще было в новинку, и народ в нетерпении валом валил на сеансы. Многие, особенно в деревнях, в жизни своей не видали движущихся картинок, не говоря уж о картинках, которые рассказывали их историю – или, говоря точнее, предпочтительную ее версию. Фильм задевал те струны корейской души, что отчетливо вибрировали после десятилетий убожества и угнетения. В фильме не было реальности, не было коллаборационистов, не было мучительного унижения от того, что страну освободили советские войска и союзники, а не собственный народ, – зато в нем была ровно та фантазия, в которую этот народ хотел верить. И на этой фантазии Ким Ир Сен будет строить свою диктатуру еще не одно десятилетие.

В первом же кадре первого фильма в истории Северной Кореи мы видим вулкан Пэктусан, священную гору, колыбель корейского духа, которую в ближайшие полвека присвоит семейство Кимов. Съездить на Пэктусан съемочная группа не могла, поэтому «Моя родина» открывается видом не настоящей горы, а неубедительной масштабной модели – что вполне логично.

Окончательную монтажную версию «Моей родины» Юра увидел вместе с матерью на первом публичном просмотре, и это стало его последним и самым ярким воспоминанием о ней – спустя несколько месяцев Ким Чен Сук умерла.

Ее уход оставил зияющий провал в его жизни. Мать всегда была рядом, Юра очень ее любил. Он был застенчивый, тихий ребенок, играл один дома. Он часто наряжался в сделанную на заказ детскую военную форму и маршировал вокруг пруда на заднем дворе, рявкая приказания и как можно резче размахивая руками. На домашних фотографиях Юра всегда широко улыбается – особенно если рядом мать; он счастлив и раскован. (Его дружба с отцом складывалась труднее: великий вождь нередко отлучался строить новое государство и – что было неведомо Юре, но до боли очевидно Чен Сук – разнообразить свое свободное время многочисленными молодыми женщинами, к которым у него вспыхивали чувства.) Шура умер двумя годами раньше, в четыре года – утонул в пруду на глазах у растерянного Юры, и две эти смерти – сначала младшего брата, а вскоре и матери, подкосили Юру. Когда многие десятилетия спустя его спросили, кто больше всех на него повлиял, он без колебаний ответил: «Моя мать, да упокоится она с миром. Моя мать и вообразить не могла, каким я стану. Я очень ей обязан».

Его первые воспоминания о кино цепко переплелись с воспоминаниями о матери – они приближали ее и сильнее притягивали его к киноэкрану, к образам, что сохраняли мгновение в неприкосновенности, властвовали над временем, замедляли его ход и даже отрицали смерть. Впоследствии воспоминания о матери, о счастье, об играх и о кино перемешивались в его официальных биографиях. (Ким Ир Сен женился вторично, но мачеху Ким Чен Ир ненавидел и позднее вычеркнул из официальной истории и ее, и троих своих единокровных братьев.) Не во всех историях отражены факты, однако взрослый Ким Чен Ир приложил руку к сочинению этих историй, и в них таится глубинная психологическая правда. Он рисовал картину прошлого, в котором кино и желание угодить матери тесно связаны, будто его любовь к кинематографу и любовь к матери – одно и то же. В некотором роде подобно Лоренсу Оливье (считавшему, что играет для любимой матушки, умершей, когда ему было двенадцать) или Ингрид Бергман (говорившей, что она хотела стать актрисой, поскольку в детстве играла, наряжаясь в одежду матери, которая умерла, когда дочери было всего ничего, и не оставила по себе воспоминаний), Ким Чен Ир вскоре начал снимать кино отчасти для того, чтобы вернуть потерянную любовь женщины, которая родила его и любила, но прежде времени покинула.

Ранней смертью матери нередко оправдывали проблемы с Юриным поведением в юности. Без материнского наставления сын председателя кабинета министров привык к тому, что перед ним все кланяются и лебезят. Он огрызался на учителей и не признавал никаких авторитетов. Он вспыхивал как спичка, выплескивал злость и дурное настроение. Он беззастенчиво пользовался тем, что он сын великого вождя. И при этом он умел обаять сверстников, а его гедонизм заслужил ему популярность среди студентов Университета имени Ким Ир Сена. Во времена, когда велосипед был роскошью, доступной только по блату, Юра, рассекавший по кампусу на импортном мотоцикле, стал легендой. Он закатывал лучшие вечеринки, спонсировал лучшие киносеансы, танцевальные представления и концерты. Дружба с ним открывала доступ в миры, о которых прочие студенты могли только мечтать. В университете Юра активно занимался общественной деятельностью – особенно успешно собирал антиамериканские демонстрации (считалось, что там удобнее всего знакомиться с девчонками) – и был назначен ответственным за организацию выпускного вечера своего курса. В любое дело он бросался с жаром и страстью – таков был его стиль. Номенклатурная элита при дворе Ким Ир Сена характеризовала сына вождя словами «плейбой» и «дилетант». В двадцать лет Юре оставалось еще не одно десятилетие до канонического Ким Чен Ира в нелепо огромных квадратных очках и с целыми гардеробами одинаковых комбинезонов цвета хаки. Молодой Юра предпочитал модные черные оправы и френч, обычно темно-синий, иногда черный, с узким воротником Мао. Его черные туфли блестели. Если погода требовала пальто, оно было длинное, из плотной шерсти, изысканное и щеголеватое, не сравнить с позднейшими мешковатыми парками. Он любил мотоциклы, гоночные авто, дорогой коньяк и спать с актрисами.

Ким Ир Сен не мог взять в толк, что у него за сын такой уродился. Он пытался заинтересовать Юру государственными делами, в 1959 году даже взял его с собой, поехав в Москву с официальным визитом, но Юра почти все переговоры и официальные мероприятия проторчал в гостинице. В начале 1960-х в Северной Корее настало пьянящее время – страна доказала, что она самая богатая и безопасная Корея из двух. В Пхеньяне поползли слухи о том, что великий вождь Ким Ир Сен уже задумывается о том, кого воспитать, а затем и назначить своим преемником. Сталин умер десять лет назад, а Никиту Хрущева, нового первого секретаря ЦК КПСС, Ким Ир Сен открыто критиковал, считая, что тот, снося памятники Сталину и ведя деловые переговоры с Западом, позорит коммунистические принципы. Официальные средства массовой информации обильно источали националистическую пропаганду, и собственному сыну великого вождя стало неловко жить под русским именем. Ким Ир Сен велел отпрыску выбрать корейское. Однажды утром Юра явился в аудиторию и выступил с объявлением.

– Меня больше не зовут Ким Юра, – сообщил он однокашникам. – Я поменял имя на Ким Чен Ир. Так меня теперь и зовите.

Само имя будущего вождя было расчетливо сконструировано. В нем Юра сплавил имена матери и отца, Чен Сук и Ир Сен, став Чен Иром и уже своим именем напоминая о том, что происходит от великого вождя и матери народа. Тогда это мало кто заметил, но «Чен Ир» – не просто корейский сценический псевдоним. То была легитимация.

Однако учеба увлекала новоиспеченного Ким Чен Ира не больше, чем прежде Юрия Ирсеновича. Увлекало его кино.

Он окопался в Центре кинопроката, где располагалась правительственная фильмотека. Он проводил там дни и ночи, смотрел фильм за фильмом. За границу Ким Чен Ир почти не ездил – только в Советский Союз и Маньчжурию во время Корейской войны – и до конца жизни путешественником не заделается, если не считать летней поездки на Мальту в начале 1970-х – поучить английский, который так ему и не дался. Настоящих людей и их повседневный быт, за рубежом или на родине, он видел редко. Для молодого человека, которому предстояло однажды стать вождем, в чьей власти окажутся армия, спецназ, ядерные боеголовки и жизнь миллионов людей, кино стало окном во внешний мир. Все знания о мире – о Северной и Южной Америке, Африке, Европе – Ким Чен Ир черпал либо из правительственных отчетов, либо из кино.

Вскоре он освоил весь каталог Центра кинопроката. Ким Чен Ир мечтал о западном кино, которое по большей части не шло в кинотеатрах по эту сторону железного занавеса – тем более в далекой Северной Корее. Законно взять напрокат, купить или импортировать эти фильмы было нельзя. Ким Чен Ир принялся добывать их всеми возможными способами – и так началось его первое кинопроизводство, оно же первая противозаконная операция: он создал пиратскую контрабандную сеть.

Перебарщивая, как всякий одержимый киноман, он нарек свою «сеть дистрибуции» Ресурсодобывающей Операцией № 100. По указанию первого заместителя министра иностранных дел Йи Чон Мока, который не мог ослушаться сына вождя, но, вероятно, недоумевал, отчего должен тратить время на кинопиратство, северокорейские посольства по всему миру, от Вены до Макао, обзавелись профессиональным оборудованием для копирования и дублирования фильмов. Сотрудники посольств брали напрокат 35-миллиметровые копии новейших фильмов, якобы для частных посольских киносеансов, и не глядя (поскольку глядеть было запрещено) их копировали. Так добывались все новые фильмы, какие можно было добыть, от голливудского кино до японских эпосов про якудза, от комедий до мягкой эротики – в таком количестве, что посольства задыхались под этой лавиной и пришлось организовывать копировальные мощности в Праге, Макао и Гуанчжоу. Пленки диппочтой пересылали в Пхеньян, там их переводили, затем дублировали на корейский профессиональные актеры правительственной киностудии, а окончательную, эксклюзивную версию направляли Ким Чен Иру в Центр кинопроката или в пхеньянскую резиденцию. Штат пхеньянской фильмотеки разросся до 250 сотрудников на полном рабочем дне – актеров озвучания, переводчиков, титровальщиков, специалистов по дублированию, печатников и архивариусов.

Ресурсодобывающая Операция № 100 работала до конца жизни Ким Чен Ира, а эти первые фильмы заложили основу его гигантской личной киноколлекции. Ким Чен Ир одержимо смотрел всё. Его киномания беспокоила отца и отцовское окружение. Как-то это нездорово. Но в глубинах сюжетов, на дальних планах экзотической натуры, за спинами красивых людей Ким Чен Ир все отчетливее различал потрясающее могущество движущихся картинок. Сидишь во тьме просмотровой, отрезанный от всего мира, и картинки эти складываются в полотно изумительной четкости. Каждый образ, каждая монтажная склейка, каждый ракурс, каждый звук, каждая смена фокуса, каждое решение кинематографиста – это подсказка, а весь фильм – череда тонких намеков, внушающих подсознанию зрителя некую мысль, чувство или переживание. Все это имело власть над Ким Чен Иром – а значит, догадался он, будет иметь власть и над прочими. И вот этой властью он хотел обладать.

Ким-младший внезапно превратился в активиста студенческого крыла Трудовой партии, где сосредоточился на идеологическом воспитании и пропаганде. Он стал посещать отцовские заседания кабинета министров и партийные конференции – впрочем, пока просто наблюдателем. До окончания университета он прошел обязательную службу в армии, разделавшись с ней за два месяца вместо десяти лет, по закону требуемых от всех остальных северокорейских мужчин. Ему столько не надо, разъясняла пропаганда, поскольку «за восемь недель товарищ Ким Чен Ир во всей полноте освоил военную тактику и сам приступил к преподаванию тактики боя и командирских навыков»; учебный лагерь, где он служил, с тех пор превратили в историческое святилище. Военное обучение было простой формальностью – пунктом революционной биографии, который надлежало отметить галочкой. Со службы он вынес только пожизненную любовь к оружию. С первой минуты он полюбил стрелять из ружей и пистолетов и следующие сорок лет регулярно наведывался на личное стрельбище. Его инструктор по стрельбе Ли Хо Джун на Мюнхенской олимпиаде в 1972 году выиграл золотую медаль по стрельбе из малокалиберной винтовки лежа с 50 метров – первую в истории олимпийскую золотую медаль КНДР, – а позже стал ближайшим личным телохранителем Ким Чен Ира.

Примерно в тот же период в жизни Ким Чен Ира появилась важная фигура – его дядя Ким Ён Джу. Дядя Ён Джу был младше своего брата Ир Сена на восемь лет. «В официальной мифологии семейства Кимов, – пишет специалист по КНДР Брэдли Мартин, – Ён Джу изображался человеком, который все детство прожил в страхе, спасаясь от поисковых партий. Ким Ир Сен в своих мемуарах писал, что пока сам он сражался с японцами, японские власти, пытаясь надавить на партизан, охотились на Ён Джу. Японцы распространяли фотографии Ён Джу, писал Ким Ир Сен, и „моему брату пришлось под фальшивым именем, скрываясь, бесцельно бродить по городам и селам трех провинций в Маньчжурии и даже в Китае”». С тех самых пор Ён Джу научился выживать. Он вырос, изучал экономику и философию в МГХ стал убежденным марксистом. Он был умнее и глубже старшего брата. Этот суровый на вид человек с высоким лбом и грустным ртом щурился за стеклами очков в тонкой стальной оправе. Истерический национализм и безграничный нарциссизм, к которым прибегал теперь Ким Ир Сен ради упрочения своей власти, Ён Джу не особо нравились, однако он был верен, предан делу Трудовой партии и возглавил Центральный комитет ТИК, главный политический орган страны. Ким Ир Сен к брату прислушивался и на зарубежные переговоры посылал его своим представителем. Дядя Ён Джу был вторым лицом Северной Кореи, и многие прочили его в преемники великого вождя. Теперь же, вняв то ли собственному инстинкту, то ли братниной просьбе, Ён Джу стал ангелом-хранителем Ким Чен Ира – прикрывал подопечного от дурных последствий его промахов или глупостей, но при этом муштровал и заставлял выполнять те минимальные обязанности, что у Ким Чен Ира имелись. Прежде никому не хватало духу пенять сыну великого вождя. Время от времени – нечасто, но бывало, – когда Ким Чен Ир линял с учебы смотреть иностранное кино, по возвращении в военном лагере его поджидали наставники, которые устраивали ему взбучку Соответствующий приказ всегда исходил от дяди Ён Джу.

В мае 1964 года Ким Чен Ир окончил университет, и началась его карьера в верхних эшелонах Трудовой партии – карьера, которой от него давным-давно ждали. Первым делом его отправили в секретариат Центрального комитета, под начало дяди Ён Джу, который взял племянника под крыло и обучил всему, что знал сам о внутреннем устройстве партии: как нанимают сотрудников, как их понижают и повышают, как работают отделы и как они отчитываются перед вождем. У дяди Ён Джу был обширный выводок собственных детей – оберегая их интересы, он всех протащил на важные партийные посты. Спустя год дядя перевел Ким Чен Ира в исполком – разбираться в вопросах жилищного обеспечения и системе распределения продуктов. Чиновничья, по сути дела, жизнь Ким Чен Иру не полюбилась, и работал он без особого рвения. «К нему не относились всерьез, – утверждал бывший член ЦК Ким Дук Хон. – Считалось, что в своей семье он паршивая овца». Его единокровный брат Ким Пхён Ир (которого Ким Ир Сену родила вторая жена, презираемая Ким Чен Иром мачеха) был гораздо более многообещающ: прекрасно говорил по-английски, служил в армии, выглядел и держался, как отец. Ким Чен Ир же производил впечатление безалаберного разгильдяя, с затратными пристрастиями и безрассудными аппетитами, но абсолютно без харизмы. Казалось, ему уготована жизнь, полная бездумной праздности.

Вообще-то Ким Чен Ир был только рад, что его недооценивают. Он знал, на что способен, и ждал шанса себя показать. Шанс, по счастью, вскоре выпал – а с ним и должность, желаннее которой для Ким Чен Ира не было во всей Трудовой партии.

Чистки – неотъемлемая составляющая быта элиты при диктатуре: их равно боятся и ждут, и они случаются по нескольку раз в жизни одного поколения – так средневековый хирург делал пациенту кровопускание, дабы гуморы пришли в равновесие и пациент не хворал.

Капсанская чистка оказалась самой кровавой в истории Северной Кореи. Пятнадцать лет, миновавшие после так называемой Отечественной Освободительной войны, Корейская Народно-Демократическая Республика прожила с размахом. Пользуясь финансовыми вливаниями Советского Союза и Китая, страна быстро отстроилась, и ее экономика продвигалась семимильными шагами – по всему миру газеты приводили КНДР в пример как образцовое социалистическое государство, блестящее доказательство того, что коммунизм бывает состоятелен. Режим похвалялся тем, что у всех граждан есть крыша над головой, все обеспечены пайками и работой, которая придает жизни смысл, все деревни электрифицированы и в стране нет ни преступности, ни бездомных, ни безработицы. В общем и целом это была правда. Система сложилась спартанская, но пока работала.

Теперь же в верхах возникли разногласия касательно дальнейшего курса. Заместитель председателя кабинета министров Пак Гым Чхоль предлагал провести демилитаризацию, децентрализацию, а средства, ныне вливаемые в идеологические кампании, вложить в квалифицированное обучение и инновации, в формирование поколения ученых и инженеров, которые продвинут республику вперед. Его последователи, так называемая Капсанская фракция – по названию уезда в провинции Янгандо, – попыталась снять фильм, прославляющий предводителя фракции. Напрасно они это сделали. Северная Корея принадлежала Ким Ир Сену и больше никому. Местом на вершине он ни с кем делиться не желал. Весной 1967 года Пака и его последователей обвинили в государственной измене, низкопоклонстве перед Западом и групповщине и сместили с должностей. Многих казнили или «послали в горы» – эвфемизм, которым северокорейцы описывали теперь судьбу сосланных в трудовые лагеря. Чистка стала предлогом для атаки на «ревизионистов» по всем фронтам. На кострах жгли книги, в том числе Карла Маркса; запретили советские и «неподобающие» народные корейские песни; десятки художников, писателей и артистов отправились в исправительные колонии за то, что их творчество внезапно оказалось «слишком западным». Когда пыль улеглась, в Северной Корее уже никто не оспаривал и не подрывал гений и всемогущество Ким Ир Сена.

Но никуда не делась проблема «Корейской киностудии», которая была причастна к провалившимся капсанским съемкам. Нескольких студийных начальников, считавших, что они попросту выполняют свою работу, снимают хвалебную картину о заместителе председателя кабинета министров, герое партии, обвинили в «антипартийной деятельности». В сентябре 1967 года Ким Ир Сен созвал на студии внеочередное совещание политбюро. Явился и его сын, не упускавший ни единой возможности наведаться на студию. Когда все студийные руководители кротко покаялись в том, что подвели Трудовую партию, настал черед сказать свое слово Ким Ир Сену. Он разразился пространной диатрибой, полной оскорблений и риторических вопросов.

– Есть тут кто-нибудь, – проворчал он, – кому хватит мужества добровольно взять на себя руководство студией и вернуть ее на верный путь по заветам партии?

Ким Чен Ир наблюдал из глубины зала. Из-за спин внезапно раздался его тоненький, почти женский голос. Все заоборачивались.

– Я возьму на себя эту задачу, – сказал Ким Чен Ир. – Я попытаюсь.

Тут, надо думать, великий вождь улыбнулся. Ким Чен Ир работал в Центральном комитете и понимал, как действуют внутрипартийные механизмы; он был плоть от плоти вождя и с семи лет обожал кино. С точки зрения Ким Ир Сена, у мальчика была вполне подходящая биография. Ким Чен Ира прямо на месте произвели в директоры по культуре и искусствам Отдела пропаганды и агитации; в его ведение передали кино, театры и издательства.

Было ему двадцать пять лет.

Едва войдя в должность, Ким Чен Ир тоже созвал внеочередное совещание, куда пригласил некоторых ключевых кинематографистов и актеров.

– Мы все – товарищи по борьбе, мы все стоим на защите партии, – сообщил он собравшимся. – У нас на всех одна жизнь и одна смерть… Для бойца революции нет никого дороже товарищей. Я буду верить в вас, а вы поверьте в меня, и мы станем работать вместе.

И он всем поочередно раздал их собственные официальные портреты, скопированные из личных дел отдела кадров. На каждой фотографии от руки значилось: «Будем работать вместе», или «За наше вечное товарищество, мы пойдем одним путем» – а внизу дата и подпись Ким Чен Ира. Считаные недели назад все эти люди были уверены, что их судьба предрешена – они тоже падут жертвами Капсанской чистки. А теперь сын вождя обещает встать с ними плечом к плечу, если они согласны стоять плечом к плечу с ним.

После символического увольнения пары-тройки «подрывных элементов» Ким Чен Ир принял в партию всех остальных – а вручение партбилета в те времена было высочайшей честью, которой удостаивалась только элита. Он улучшил им жилищные условия и снабжение продуктами, построил для них специальный универмаг, где можно было покупать товары, не входившие в еженедельный паек, и пустил автобус от их домов до студии, чтобы им не приходилось мотаться на работу на велосипеде или пешком. И он завалил их подарками – «одежда, еда, часы, проигрыватели и телевизоры», по словам одного инсайдера, – порой просто царскими, каких среднему северокорейцу не попадалось на глаза за всю жизнь. Когда кинематографист умирал, Ким Чен Ир выбивал из парткома деньги на похороны и пенсию для семьи, а самые выдающиеся актеры, режиссеры и сценаристы его стараниями ложились в землю на кладбище для Героев, Павших Во Имя Революции, на холме над Пхеньяном. «Товарищ Ким Чен Ир особенно холит и лелеет киноартистов, – говорилось в студийной инструкции. – Когда ему достается что-нибудь хорошее, он с ними делится. Он увековечивает их при жизни и после смерти».

Разделавшись с идеологическим перевоспитанием сотрудников, Ким Чен Ир приступил к их профессиональной переподготовке. Из своей личной коллекции он извлекал старые советские и северокорейские фильмы, показывал их подчиненным, комментировал и требовал рацпредложений. «Корейскую киностудию» не ремонтировали с войны – Ким Чен Ир расширил ее территорию до десяти миллионов квадратных футов. (Для сравнения: студия «Метро-Голдвин-Майер» в Калвер-Сити, штат Калифорния, крупнейшая студия золотого века Голливуда, занимала каких-то 7,6 миллиона квадратных футов.) Он выкинул старую советскую аппаратуру 1950-х, самолетом из Москвы и Германии доставил новейшие камеры, осветительное и операторское оборудование, монтажные столы. Он ежедневно отсматривал весь отснятый материал всех фильмов и писал замечания, соображения о том, где провисает сюжет, вкладывая в работу над картиной свое, как он сам выражался, «глубокое понимание полноты жизни». Благодаря своему обширному кругозору молодой сын вождя видел то, что было недоступно его подчиненным. Его преданность делу их восхищала. Прежде «Корейской киностудией» руководили партийные деятели, и киноманов среди них не попадалось – как и людей, хоть что-то понимавших в съемочном процессе. Ким Чен Ир же практически поселился на киностудии и день за днем проводил там долгие часы.

От великого кинопродюсера ожидаются два непременных поступка, и в первый же год работы на студии Ким Чен Ир совершил оба. Во-первых, он снял эпическую, ключевую киноленту, воплотившую его кинематографический стиль, – официальные историки назовут этот фильм его первой «бессмертной классикой». «Море крови» поставлено по мотивам оперетты, якобы написанной Ким Ир Сеном в партизанские времена, и повествует о маньчжурской семье 1930-х, дающей отпор японским захватчикам. В фильме уже есть все элементы, впоследствии ставшие коронными номерами Ким Чен Ира: популярная песня, главная роль сильной женщины (в данном случае – матери семейства, которая вступает в коммунистическое сопротивление и контрабандой возит взрывчатку), рецептурный негодяй-иностранец, националистический подтекст и любопытный коктейль из насилия пополам с сентиментальщиной. Титры в северокорейские фильмы не вставляли, и это создавало иллюзию, будто фильм – целиком плод коллективного труда, однако «Море крови» спродю-сировал Ким Чен Ир и поставил Чхве Ик Кю, предыдущий глава студии. Чхве – вероятно, единственный северокореец, соперничавший с Ким Чен Иром эрудицией в области кино, – учился в Советском Союзе в годы зарождения северокорейской киноиндустрии, занимался русским языком и литературой в Пхеньянском университете и к 1956-му, в двадцать два года, был назначен руководить «Корейской киностудией». Он был единственным человеком в стране, чьи знания Ким Чен Ир готов был впитывать. «Море крови» снимали с небывалым размахом – то был аналог современного кассового блокбастера. Зрители удивлялись и восторгались, и внезапно о Ким Чен Ире, сыне вождя и молодом даровании, заговорил весь Пхеньян.

Затем Ким Чен Ир совершил второй поступок, по статусу положенный любому уважающему себя киномагнату: он влюбился в актрису.

Сон Хе Рим была одной из самых знаменитых ведущих актрис Северной Кореи. Ослепительная женщина – широкие скулы, густые брови, сильный подбородок, бледная кожа как будто светилась. Хе Рим была добра и замкнута. В пятидесятых училась в Пхеньянской киношколе, в восемнадцать лет бросила учебу и родила дочь, а затем восстановилась и доучилась до выпуска. Она вышла замуж за Ли Пхёна, сына председателя Корейского союза писателей, и этот брак не был счастливым.

Она была на пять лет старше Ким Чен Ира, и, впервые ее увидев, он потерял голову. Регулярно навещая съемочные площадки, он неизменно подгадывал так, чтобы встретиться с ней. Хе Рим прониклась к сыну вождя не сразу, но ее тронули рассказы о детстве без матери, она разделяла страсть Ким Чен Ира к искусству, и к тому же он, в отличие от ее мужа, был обаятелен и заботлив. Хе Рим завершила текущие съемки, отказалась от актерской карьеры, бросила мужа с ребенком и переехала к Киму.

Отношения их приходилось скрывать тщательнее любой военной тайны Северной Кореи. Ким Чен Ир с первого дня понимал, что жениться на Хе Рим не сможет: она уже замужем, у нее есть ребенок, и к тому же она старше, а в корейском обществе до сих пор косо смотрели на такую разницу в возрасте, тем более когда речь шла о сыне вождя, которому надлежало олицетворять все национальные добродетели. Любовницу приходилось таить и от публики, и от отца – иначе тот бесспорно положил бы конец роману. И однако эта пара умудрялась сохранять волнующую романтику отношений. Чен Ир устроил вступление Хе Рим в партию и присвоил ей титул заслуженной актрисы, приберегаемый для тех, кто особо послужил делу революции. Он отправлял ее на международные кинофестивали – ни одна северокорейская актриса так не блистала за рубежом, – а когда она возвращалась, он проводил с ней все свободное время, забирал ее со студии на одной из своих машин (к тому времени у него был один 600-й «мерседес-бенц», два 450-х, несколько «кадиллаков» и «роллс-ройс») и по меньшей мере единожды доставил ее на натуру частным вертолетом. Ночи они проводили в одном из многочисленных пустующих особняков Ким Ир Сена. Поначалу Хе Рим нравилось быть тайной любовницей, скрываться от сплетен и давления общества. Она не предвидела, что этот роман останется тайным до самого конца.

На улице было еще темно и холодно, когда Хе Ран, сестра Хе Рим, услышала под окном спальни упрямое бибиканье автомобильного клаксона. Шум эхом отдавался между стен. Ни у кого, кроме самых богатых номенклатурщиков, машины не было. Кому придет в голову устроить под окнами такое?

Бибикали все упрямее; Хе Ран выскочила из постели и кинулась к двери. Снаружи припарковался «бенц», рядом стоял Ким Чен Ир. Он пригласил Хе Ран на заднее сиденье – мол, есть личный разговор. Она забралась в машину и тихонько притворила дверцу.

– Мои отношения с твоей сестрой, – начал Ким Чен Ир, – несколько усложнились.

Хе Рим вот-вот предстояло родить сына. Ни за что на свете Ким Ир Сен не должен был об этом узнать.

 

6. Отцы и сыновья

Чен Нам, сын Ким Чен Ира, играл в громадной детской. Выбор игрушки всякий раз ставил его в тупик: детскую ежегодно снабжали новейшими игрушками из-за рубежа, и было их столько, что целый день потратишь, просто расхаживая по детской и трогая каждую. Впрочем, Чен Наму редко разрешали выходить из дома, так что он привык. Телохранители из угла рассеянно следили за ребенком. Чен Нам подбрел ближе и увидел, как один потер щеку и пожаловался: мол, так и так, надо ставить пломбу, но стоматолог в государственной поликлинике сказал, что золота не хватает и придется подождать. Это очень странная загвоздка, подумал Чен Нам. Он отложил игрушку, подбежал к личному сейфу, повертел диск, открыл и вынул цельный золотой слиток. Телохранитель подскочил и направился к нему. Чен Нам протянул няню слиток и улыбнулся:

– А стоматолог не может из этого сделать пломбу?

Телохранитель заглянул в открытый сейф. Там лежали еще несколько золотых слитков, стопки банкнот во всевозможных иностранных валютах и – что пугало больше всего – личный пистолет.

Ким Чен Нам, по словам его тети, был «самой большой тайной в Северной Корее». Когда Хе Рим в мае 1971 года легла в роддом, Ким Чен Иру пришлось прятаться, ждать в машине под дверью. Когда ребенок родился, Хе Рим вылезла из постели и сообщила отцу, какого пола ребенок, условленным образом пощелкав выключателем и помигав потолочной лампочкой. Ким Чен Ир в ответ помигал фарами. Он подождал, пока Хе Рим выключит свет и ляжет спать, а затем, так и не увидев новорожденного первенца, покатил ночными улицами Пхеньяна, гудя в клаксон и сам себе вопя: «У меня сын! У меня сын!»

Чен Ир и Хе Рим лишь недавно переехали в обширную резиденцию на окраине Пхеньяна – там легче было укрываться от взора Ким Ир Сена. Ким Чен Ир уже полагался на свои каналы и структуры власти – кое-каких партийных и посольских, которые то ли из страха, то ли потому, что принадлежали к его поколению и росли вместе с ним, верны были скорее ему, чем его отцу. Новая семья жила в роскоши, под защитой новой же охраны Ким Чен Ира – подразделения, набранного им лично, без участия и советов вождя. Ким Чен Ир с отпрыска пылинки сдувал. В детской было игровое пространство в тысячу квадратных футов, и сотрудники посольств в Гонконге, Токио, Берлине и Женеве присылали Чен Наму на день рождения новейшие игрушки. Ходить в школу или гулять с другими детьми ребенок не мог – не дай бог, выдаст тайну своего внебрачного происхождения или отношений между родителями, – поэтому его учили дома и лишь изредка вывозили в город, не выпуская из «бенца». Чен Нам смотрел, прижимаясь носом к стеклу, и размышлял о том, какова жизнь снаружи.

Сын жил в заточении, но это не означало, что у Ким Чен Ира оставалось много времени на сына. Он работал допоздна, порой ужинал за рабочим столом, и со временем Чен Нам стал составлять ему компанию: Чен Ир сажал мальчика на столешницу, рядом с бумагами. Перед сном он читал Чен Наму книжки – больше всего тот любил «Энн из Зеленых Мезонинов», – а если сын не засыпал, Чен Ир терпеливо баюкал его, таская туда-сюда по коридорам на закорках.

Может, Ким Чен Ир не сознавал, что разыгрывает тот самый сценарий дисфункциональной семейной жизни, в котором вырос сам, а может, считал, что это необходимо и неизбежно. Так или иначе, Чен Нам вырос жизнерадостным оптимистом, но, как и отец, в заточении порой угрюмился и капризничал. К тому же, Ким Чен Ир его баловал – это усугубляло положение. В раннем детстве Чен Нам обмолвился, что ему ужасно нравится папин «кадиллак», – и папа купил ребенку такой же. Чен Нам восхищенно наблюдал, как отец стреляет, – и тот принялся дарить сыну оружие, в том числе особый пистолет из Бельгии (доставка задержалась, и Чен Нам закатил истерику). Чен Нам сказал, что хочет посмотреть на любимого южнокорейского комика вживую, а не по телевизору, – и Ким Чен Ир попытался похитить артиста; когда похищение провалилось, он отправил подчиненных по всей стране разыскивать двойника, обучил его изображать комика и устроил выступление перед Чен Намом. Мальчик тотчас заметил подмену, снова закатил скандал и хлопнул дверью. Самозванца, который теперь слишком много знал, увезли в неизвестном направлении.

Когда Чен Наму исполнилось пять, Хе Ран, сестра Хе Рим, по просьбе Ким Чен Ира переехала к ним – помогать присматривать за ребенком. С самого его рождения Хе Рим, сидя под замком в резиденции, страдала от бессонницы и депрессии, от нервных расстройств, которые не отпускали ее до конца жизни. Овдовевшая Хе Ран привезла с собой двух своих детей постарше Чен Нама. Следующие двадцать лет все семейство жило, как выражалась Хе Ран, в «роскошной тюрьме». За пределами резиденции поминать о семье им запрещалось. Одна подруга Хе Рим, танцовщица Ким Ей Сун, выступавшая перед великим вождем, всего разок публично обмолвилась об отношениях Хе Рим с Ким Чен Иром. Как гром среди ясного неба последовал арест – Ким Ён Сун без суда отправили в знаменитый лагерь Иодок, где она девять лет провела на каторжных работах. Потом ее все-таки отпустили, и надзиратель на прощание сказал: «Сон Хе Рим никогда не была содержанкой Ким Чен Ира. У них не было ребенка. Все это – сплошная сфабрикованная ложь. Еще раз хоть словечко скажешь – пеняй на себя». В том же лагере умерли родители и двое сыновей Ким Ён Сун.

Несмотря ни на что, Ким Чен Ир нравился Хе Ран. «Умеет, если хочет, сделать так, чтобы тебе с ним было легко», – говорила она. Он шутил – нередко над собой. «Он культурный человек и уважает знания. Ценит красоту. Я видела, как светлело его лицо, когда он видел что-то простое и непретенциозное. И он безжалостно орал, видя вульгарное и убогое». В гневе он был горяч, в том числе и на руку. «Когда он доволен, он с тобой обращается очень-очень-очень хорошо. Но когда злится, в доме аж стекла дрожат». В расстройстве он вопил и скандалил. Хе Ран, как и прочие, списывала это на воспитание. «Он рос сам по себе, среди безграничной власти и роскоши, и никто не смел вмешаться, и никакой материнской любви и заботы… Такой нрав – плод абсолютной власти, необразованности, тоталитарного общества и отсутствия матери… Если б его воспитывали бедняки, – рассуждала она, – он вырос бы художником».

Жить с ним было нелегко. «Характер у него противоречивый – это сбивает с толку, ты совершенно теряешься», – рассказывала она. Ким Чен Ира она описывала словом «романтик», но прибавляла, что он «любит крайности», «бывает жестким» и «очень опасен».

«Сколько очевидцев, столько и трактовок личности [Ким Чен Ира], – подтверждает специалист по Северной Корее Джон Ча. – У тех, кто близко с ним общался, складывались абсолютно разные точки зрения». Японский шеф-повар Кэндзи Фудзимото, работавший на Ким Чен Ира много лет, говорил, что он «пылкая натура, много чем увлекается, улыбчив», но «если что не так, он орет и вопит… как безумный». Телохранитель Ли Ён Гук поначалу трепетал перед Ким Чен Иром, а позднее утверждал, что тот «крайне жесток», «раздражителен и коварен… Про себя он вечно строит козни, тайные планы. И он очень умен… У него всегда есть оборотная сторона». Кадровые решения Ким Чен Ир принимал внезапно – по малейшему капризу нанимал, увольнял и наказывал сотрудников. Он до глубины души презирал лжецов, хотя лгал и сам. Один партиец вспоминает, как молодой Ким Чен Ир читал сотрудникам лекцию – хвалил Эрнста Кальтенбруннера, руководителя Главного управления имперской безопасности Германии и одного из генералов СС во время Второй мировой войны, за «простые и точные» рапорты Гитлеру. Если с Ким Чен Иром спорили, он взрывался; по словам Ли, бывшего телохранителя, один из принципов Ким Чен Ира гласил: «Если враг сопротивляется, его перекрикивают». Он был вспыльчив, предвзят, завистлив, неуверен в себе и нередко жесток.

И при этом он был очень-очень осторожен. Примерно в этот период он решил, что станет преемником отца и встанет у руля Северной Кореи, – однако у него имелась слабость, брешь в обороне: его личная жизнь. Как выяснилось, путь на вершину прост: чтобы выжить в этой стране, надо угождать Ким Ир Сену, и значит, сын должен угождать Ким Ир Сену больше всех. И добиться цели Ким Чен Иру вскоре поможет величайшая его страсть, которая обернется его мощнейшим оружием. Ему поможет кино.

 

7. В пхеньянском кинотеатре

Киномир Ким Чен Ира несомненно был одним из радикальнейших образчиков сюрреализма в мире – и влиятельнейшим фактором национальной политики.

Задачей кинематографа в Северной Корее всегда было внушение народу надлежащего образа мыслей. В отличие от советского кино, которому полагалось «просвещать» массы, северокорейские фильмы не пытались учить, информировать или расширять народное понимание истории классовой борьбы и важности равенства и коллективной собственности. Кино – особенно при Ким Чен Ире – существовало для того, чтобы втемяшивать населению ключевые понятия: великий вождь Ким Ир Сен – исполин из исполинов в истории планеты; верность великому вождю и национальной «семье» – добродетель из добродетелей; корейский народ – чище, нравственнее и вообще превыше всех прочих народов. Лишь кореец мог стать великим вождем, Солнцем Всего Человечества, а поскольку великий вождь – самый наикореец из всех корейцев, он достоин исключительно слепого послушания – а иначе ты предатель народа, расы и самой крови своей. Если же ты пойдешь за вождем, рай трудового народа воплотится в жизнь.

Первые годы после основания КНДР в 1948 году корейское общество оставалось аграрным и подвижным. Идеология доносилась до людей не через книги или дебаты в кафе, а через экран кинопередвижки. Кино обходилось дешево, его легко было контролировать, в период проката повсюду показывали одну и ту же копию одного и того же фильма. Кино было популярным новшеством – не только искусством и просвещением, но и развлечением. Люди ходили на сеансы толпами и вряд ли замечали, что им промывают мозги, – а если и замечали, вероятно, в процессе хотя бы получали удовольствие. Чтение книг и газет – личное переживание, кино – публичное и коллективное; в социалистическом обществе не было удобнее инструмента для насаждения коллективного сознания. Книга написана одним человеком, кино – совместный труд: ниже вероятность того, что автор собьется с пути истинного, и к тому же – во всяком случае, в Северной Корее – не будет никакого проката, если фильм не одобрило государство. Кино требует сложной логистики, а значит, государство может контролировать его как никакое другое искусство.

Но после окончания Корейской войны в 1953 году Ким Ир Сен не просто избавился от всех соперников, но отослал прочь всех иностранных агентов влияния – в том числе в области искусства и культуры. Следующие пятнадцать лет северокорейское кино, изолированное от зарубежных инноваций и заключенное в рамки пропаганды, одиноко пережевывало одни и те же тоскливые истории про самоотверженных рабочих и образцовых колхозниц.

Под началом Ким Чен Ира техническое качество резко повысилось. Северокорейские кинематографисты ничего не знали о кино за рубежом, а Ким Чен Ир смотрел все премьеры последнего десятилетия. Он возглавил северокорейские студии в 1968-м, когда вышли «2001 год: Космическая одиссея», «Ребенок Розмари» и «Однажды на Диком Западе», а самыми кассовыми кинозвездами были Клинт Иствуд и Стив Маккуин. Любимый руководитель, как теперь рекомендовалось величать отпрыска Ким Ир Сена, не жалел никаких денег на модернизацию: заказывал аппаратуру за границей, ремонтировал студии и между тем просвещал сотрудников касательно современной стилистики (хотя не желал – или не мог – разрешить им самостоятельно смотреть иностранное кино).

Ким Чен Ир располагал безграничными ресурсами и обширными зрительскими познаниями, однако не имел ни малейшего практического опыта. Его предшественник на посту главы студии Чхве Ик Кю таким опытом обладал, а потому стал правой рукой и главным соратником Ким Чен Ира. Он был старше на семь лет, худ и выше ростом – плоский нос, торчащий кадык, высокий лоб с залысинами. Он носил большие желтовато-дымчатые очки и походил на серьезную собаку – типаж в духе киношных негодяев эпохи Шона Коннери в роли Бонда, вполне мог бы похищать портфель с секретными документами государственной важности в «Живешь только дважды». Он стал ближайшим творческим партнером – даже, по некоторым отзывам, «наставником» – Ким Чен Ира. Тот вырос, неразборчиво и неограниченно пожирая мировое кино. Чхве получил формальное кинематографическое образование в строгой сталинской системе. Они идеально дополняли друг друга. Чхве до самой смерти Ким Чен Ира мелькал на официальных портретах – стоял за спиной любимого руководителя и аплодировал ему вместе со всеми.

Их первые совместные проекты – Ким Чен Ир выступал продюсером и контролером, Чхве режиссировал – пользовались огромным успехом у зрителей и стали ключевыми событиями северокорейского кино. Эта так называемая «бессмертная классика» открылась эпосом «Море крови» и достигла кульминации драмой 1972 года «Цветочница». «Цветочница» была возлюбленным детищем Ким Чен Ира: он участвовал в написании сценария, взял на главную роль никому не известную девочку-подростка, надзирал за монтажом и чуть ли не каждый день торчал на площадке, следя за съемками и решая, как построить кадр или мизансцену. В фильме – экранизации оперы, опять же якобы написанной Ким Ир Сеном в 1930 году в японском плену, – повествуется о жизни деревенской девушки-котпун (цветочницы) в период японской оккупации. Героиня продает цветы и тем кормит семью: отец умер, больная мать изо дня в день вкалывает на деспотичного землевладельца, брат в японской тюрьме, а сестра ослепла, потому что жена землевладельца плеснула ей в лицо кипятком. Весь «сюжет» – череда жестоких поворотов судьбы героини и ее семьи; в конце концов, когда она уже готова опустить руки, ее спасает освобожденный брат и Корейская народно-революционная армия Ким Ир Сена. Корейцы, как на подбор образцовые, сливаются в едином порыве солидарности и сострадания, все поголовно японцы и их приспешники – ухмыляющиеся садисты. Снова и снова персонажей охватывает тоска по «чему-то драгоценному, как из древних сказаний», по мессии – Ким Ир Сену.

Значение «Цветочницы» в культурной истории Северной Кореи переоценить практически невозможно. Фильм был невероятно популярен и на родине, и в Китае – первый случай, когда северокорейское кино обрело широкую зарубежную аудиторию. Он получил специальную премию на Международном кинофестивале в Карловых Варах. Звезда фильма Хон Ён Хи так прославилась, что ее лицо рисовали на стенах по всему Пхеньяну и изобразили на банкноте в одну вону. В 2009 году в Пхеньян прибыл китайский премьер Вэнь Цзябао, и в аэропорту его встречала Хон Ён Хи. Известная китайская писательница Те Нин в своей книге «Всегда – это сколько?» описывает, как смотрела «Цветочницу»: «В кинотеатрах крупных городов по всей стране шла северокорейская картина „Цветочница“. Зрители обливались слезами… Передо мной сидел взрослый мужчина – он так рыдал, что позвоночником больно бился о спинку сиденья. Он истерически захлебывался, ужасно шумел, но никто не жаловался, потому что все были заняты: они тоже плакали».

После «Цветочницы» место Чхве Ик Кю подле Ким Чен Ира было вырублено в камне. Отныне любимый руководитель доверял Чхве не только фильмы, но и организацию серьезных общественных мероприятий – например, дней рождения Ким Ир Сена и парадов на День освобождения. Чхве участвовал в создании умопомрачительных исполинских демонстраций единства и синхронности, которые превратились в знаменитые «массовые игры». Современная Северная Корея – сама по себе государство-постановка, показательное выступление – обязана талантам Чхве Ик Кю не меньше, чем Ким Чен Иру.

Спустя год после премьеры «Цветочницы» Ким Чен Ир опубликовал трактат «О киноискусстве», написанный по мотивам речей, которые толкал режиссерам и сценаристам предыдущие пять лет. («Маркс работал над „Капиталом” сорок лет, – проинформировали народонаселение партийные СМИ. – А товарищу Ким Чен Иру для написания „О киноискусстве” понадобилось всего два-три года».)

В книге Ким Чен Ир обобщил свою кинематографическую и продюсерскую политику Он опроверг гипотезу о том, что шедевры – это непременно крупные эпопеи, «нечто огромное по форме и масштабу». Напротив, он учил, что «есть только одна характерная особенность крупного произведения – философская глубина идейного содержания», и призывал режиссеров со сценаристами больше внимания уделять персонажу, а не сюжету, «обстоятельно рисовать внутренний мир героев в соответствии с логикой жизни и характеров», а не «изображать жизнь исключительно как цепь событий». Он твердил о необходимости реализма («Поскольку кино является зрительным искусством, нужно показывать предмет, не отступая от привычки, утвердившейся в жизни… Если при съемке в погоне за глубинным отражением сущности жизни [кинооператор] отступит от действительности и реальности, то не сможет перенести в кадр саму жизнь в ее исконном облике и, следовательно, никто не поверит в искренность событий, показанных на экране») и при этом требовал, чтобы эмоции и события в кинематографе обострялись до мелодраматического накала. Он рекомендовал снимать кино по мотивам историй из повседневной жизни эталонных представителей народа или даже по мотивам популярных песен (спустя сорок лет после того, как продюсер Артур Фрид выпустил «Поющих под дождем», выросших из популярной песенки). Но самым важным вкладом Ким Чен Ира в кинокритику – которым, как внушали северокорейским школьникам, он поднял культуру и искусство на новые высоты, – было, по его выражению, «зерно». Зерно фильма – это «семя жизни… идейное ядрышко… Лишь те писатели пожинают прекрасные плоды успеха, которые не жалеют ни времени, ни энергии, ни напряженной работы мысли для верного отбора зерна и рачительного ухода за ним». Зерно – пропагандистский посыл, который фильму надлежало продвигать в массы и внушать зрителю; зерну посвящены каждая сцена, каждая реплика и каждый аспект актерской игры. У Ким Чен Ира этот термин всплывает постоянно, применительно ко всем стадиям кинопроцесса, от замысла до проката. Голливудский продюсер Сэмюэл Голдвин якобы утверждал, что у его фильмов скрытой программы нет: «Вы мне только напишите смешную комедию, – говорил он, – а если у вас посыл, посылайте через „Вестерн Юнион”», – но у Ким Чен Ира был совсем другой подход. Во всех до единого своих фильмах он транслировал одно и то же: Ким Ир Сен – великий вождь, Маршал Могучей Республики, Солнце Нации, освободитель и защитник народа; народу жизни без него нет; не бывает выше добродетели, нежели покоряться и служить ему, как отцу родному, а любое слово, сказанное ему поперек, глубинно, исподволь превращает тебя в антикорейца. Все этапы съемочного процесса, от поиска талантливых операторов до отбора сюжетов и написания сценариев, диктовались тем, насколько эффективно все это служит мифу о Ким Ир Сене. Некогда персонаж мог вершить подвиги «ради партии»; теперь реплики того же персонажа переписывались, и он геройствовал «ради вождя». Действие почти всех фильмов разворачивалось в период между 1920-м и 1953-м, дабы глазам зрителя снова и снова представал сумеречный мир страданий – а затем, точно всадники в вестерне, на помощь примчались партизаны Ким Ир Сена. Самое главное – подчеркнуть общее благо; популярные на Западе сюжеты о личных достижениях и доблести оказались под запретом.

Ким Чен Ир на посту главы киностудии планировал не просто получше снимать кино. Своим творчеством он пробивал путь к сердцу отца, добивался отцовского доверия: по сути дела, он выступал пиарщиком Ким Ир Сена. На киноэкране КНДР снова и снова побеждала в войне. Ким Ир Сен, внушало зрителям кино, некогда спас страну – и день за днем продолжает ее спасать.

Ким Ир Сену фильмы сына ужасно нравились. Великий вождь представал в них святым и героем – это утоляло его эго. И партизаны, которые прежде сражались бок о бок с ним, а теперь пользовались немалым влиянием в Трудовой партии, тоже смотрели кино и просили добавки.

Писатель Брэдли Мартин излагает такую историю. Как-то раз он спросил одного северокорейского чиновника, что будет делать партия после смерти Ким Ир Сена. Чиновник ответил: «Если он умрет… э-э, в смысле, когда он умрет, – мы найдем другого вождя».

Что именно будет, когда он умрет, занимало Ким Ир Сена уже некоторое время. Он видел, как Хрущев и Брежнев отвернулись от Сталина, как Дэн Сяопин и Хуа Гофэн сводили к минимуму принципы маоизма и открывали Китай свободному рынку. В Польше сталинистов отстраняли от власти; Венгрию к 1956 году охватила народная революция; в Чехословакии сеял инакомыслие Вацлав Гавел. Ким Ир Сен тревожился за Северную Корею – что будет с ней после его кончины? Единственный способ сохранить рай трудового народа – назначить преемника и консолидировать его власть еще до своей смерти. Выбирать надо близкого и верного – чтобы преемник не изменил целям и идеалам и чтобы его не соблазнила возможность поторопить собственную коронацию, поскорее избавившись от предтечи.

Самый безопасный выбор – кровный родственник. Значит, остается три серьезных кандидата: младший брат Ким Ён Джу и сыновья Ким Чен Ир и Ким Пхён Ир. Дядя Ён Джу опытнее и образованнее, уже тридцать лет работает в верхних партийных эшелонах и даже взаправду воевал с японцами. Пхён Ир молод, целеустремлен и похож на отца. Но лучше всех Ким Ир Сена понимал Чен Ир. Он сознавал, что те самые отцовские качества, которые презирал дядя Ён Джу, – эгоцентризм, нарциссизм, стремление добиться статуса императора и мессии – как раз и следует подкармливать, дабы добиться отцовского расположения. Ради удержания власти Солнце Кореи – как называли Ким Ир Сена к его удовольствию – уничтожал соперников и репрессировал целые семьи и политические фракции. В романах и многотомных биографиях история подправлялась ему в угоду. Он хотел не просто быть вождем народа – он хотел сам воплощать народ. Ким Чен Ир понимал, что отец не назначит преемником того, кто посулит светлое будущее Северной Корее или корейцам. Отец выберет того, кто пообещает светлое будущее лично ему, Ким Ир Сену, даже после смерти. Как все прозорливые политики, Ким Ир Сен беспокоился о будущем не меньше, чем о настоящем: его заботило собственное наследие.

И сын взялся обеспечить отцу бессмертие. Он станет не просто превозносить и обожествлять отца в кино – он докажет, что у Ким Ир Сена нет соратника вернее Ким Чен Ира. В глубоко конфуцианской стране, где нет добродетели превыше сыновней преданности, такова и станет публичная личина Ким Чен Ира, его фирменный стиль. Хороший сын. Почтительный сын. Скромный сын, который подаст народу пример, любя отца и не смея ему перечить. Власти Ким Чен Ир добивался безжалостно, но умудрялся при этом сохранять репутацию человека, который к власти особо не рвется. «Он был завистлив и коварен, – говорил Хван Джан Ёп, один из ближайших советников Ким Ир Сена. – Я видел, как он жаждет власти… Он всегда планировал втайне и втайне же осуществлял свои планы. В этом он был мастак». Ким Чен Ир держался в тени, изображал тонкого художника, натуру почтительную и преданную. Когда приезжали зарубежные сановники, он уступал сцену отцу, сам на глаза не лез, только присылал гостям корзины фруктов и записки с добрыми пожеланиями. Публично никогда не выступал. А между тем, по словам Хвана, «по одному выделял людей из окружения Ким Ир Сена, доказывал, что они изменники, сеял сомнения в их компетентности и идеологической чистоте, неустанно атаковал их и устранял», замещая своими близкими соратниками.

К насилию он обычно не прибегал сразу. Для начала устанавливал «жучки» в кабинете и в доме очередной жертвы, выяснял, что человеку нравится (марка иностранной машины, сорт бренди или, допустим, проститутки определенной национальности), а затем пытался его купить. Если не получалось, собранная информация годилась и для шантажа. Насильственными методами Ким Чен Ир пользовался лишь в крайнем случае – или от обиды. Такое случалось часто в первые годы, когда многие его еще недооценивали. Заместитель председателя кабинета министров Нам Иль погиб под колесами грузовика, хотя в стране и машин-то почти не водилось, а официальная партийная газета «Нодон Синмун» обмолвилась о его смерти лишь парой слов на последних полосах, хотя он был народным героем. Бывшего вице-президента Ким Дон Гю ни с того ни с сего забрали и, даже не сообщив, в чем его преступление, послали в лагерь, где он и умер. Вслед за ним отправились еще несколько человек, в основном армейские генералы и партийные бонзы, обвиненные в «возмутительной некомпетентности» и «групповщине». Так вышло, что все эти люди входили в близкий круг дяди Ён Джу.

В сентябре 1973 года Центральный комитет по требованию Ким Ир Сена собрался на внеочередное заседание и избрал Ким Чен Ира в члены политбюро. На том же заседании его назначили новым секретарем ЦК партии по организационно-партийной работе – он сменил своего дядю, ушедшего с поста секретаря. Дядю Ён Джу сделали заместителем председателя кабинета министров – почетная должность в стране, где почетные должности считаются клеймом неудачника. Следующие двадцать лет жизни он провел под домашним арестом.

Примерно тогда же Ким Чен Ир познакомил отца с двумя молодыми красотками из своего актерского стойла. Он прекрасно знал отцовские вкусы. Стареющая ненавистная мачеха Ким Чен Ира внезапно очутилась в одиночестве и лишилась влияния – и даже не поняла, с чего вдруг впала в немилость. Ее сына Ким Пхён Ира стали ссылать куда подальше – в Югославию, в Болгарию, в Финляндию. В Пхеньяне перешептывались: мол, по данным прослушки в рабочем кабинете, единокровный братец Ким Чен Ира прямым текстом заявлял, что может стать отцовским преемником, – Ким Чен Иру достаточно было вручить великому вождю эти записи. В общем, оглянуться не успели, как в гонке к вершине Ким Чен Ир остался один. Еще нужно было завоевать доверие скептически настроенных крупных чиновников, с корнем вырвать и уничтожить возможных тайных оппонентов. Предстояла очень долгая игра – пройдет целых двадцать лет, прежде чем Ким Ир Сен умрет, а Ким Чен Ир займет его место. Еще целых двадцать лет надо постоянно быть настороже – иначе под ударом окажется его собственная жизнь. «Он разгоняется, как скоростной поезд, – говорила Хе Ран. – Дерни стоп-кран, попробуй сойти – и он полетит под откос».

Северокорейская киноиндустрия, уверяли граждан, стремительно превращается в одну из самых развитых в мире, а Ким Чен Ир – пылающий факел, что освещает ей нехоженый творческий путь. В действительности же нигде в мире не снимали кино так абсурдно и расточительно, как на «Корейской киностудии». Одним из тех, кому довелось одним глазком заглянуть в сюрреалистический киномир Ким Чен Ира, стал Чарлз Дженкинз, бывший американский солдат, бежавший в Северную Корею в 1965 году и проживший там до 2004-го. Дженкинза, одного из четырех американских перебежчиков, живших в Северной Корее в 1970-х, корейские кураторы – не зная, видимо, к какому делу приставить западных «гостей», – перебрасывали с работы на работу Помимо прочего, им поручали дословно расшифровывать случайный набор англоязычных аудиозаписей – а затем пхеньянский сотрудник переводил расшифровку на корейский. Никакого изображения, только звук, и по несколько минут записей за один раз, чтобы американцы не опознали источник. Но однажды Дженкинз услышал диалог из диснеевского фильма и догадался, что вместе с коллегами работает в группе, создающей субтитры к зарубежному кино. Дженкинз расшифровал несколько десятков фильмов и порой их узнавал – «Крамер против Крамера», например, и «Мэри Поппинс», – но названия большинства остались для него тайной. Фильмы готовили для Ким Чен Ира – вероятнее всего, для «Ресурсодобывающей Операции № 100» студенческих времен.

В конце 1970-х Дженкинза и других перебежчиков снова подрядили участвовать в кинематографических предприятиях Ким Чен Ира – и уже на экране. До того западных персонажей играли северокорейцы в густом гриме и париках, говорившие по-корейски с неестественным акцентом – якобы американским, британским или европейским. А теперь Ким Чен Ир на роли фарсовых злодеев и спекулянтов заполучил четверых настоящих американцев. В один прекрасный день проживавший вместе с Джен-кинзом куратор объявил, что его подопечного «взяли на роль» в эпической многосерийной саге «Неизвестные герои», – играть Дженкинзу предстояло «злодея доктора Келтона, американского капиталиста и милитариста, жителя Южной Кореи, который спит и видит, как бы продлить войну, чтобы американская военщина на ней наживалась». Дженкинза обрили наголо и обильно загримировали. Он сыграл роль, а затем вернулся к себе на квартиру. Поскольку в титрах северокорейского фильма никак невозможно было указать американские имена, Дженкинзу присвоили сценический псевдоним Мин Хён Чхун.

Много лет, до самого 2000 года, Дженкинзу то и дело назначали роли в кино и на телевидении. Кинематограф испытывал острый дефицит чужеземных лиц, и поэтому по возможности нанимали также родственников дипломатов и заезжих бизнесменов, которых бедная костюмерная снабжала париками, бородами и мундирами не по размеру, выжимая из немногочисленных иностранцев максимальное количество злодейских ролей. Дженкинзу за творческую работу в конце концов вручили медаль. «Чтобы дали медаль, надо было сняться в двух сериях „Неизвестных героев”», – вспоминал он.

Даже он, не имевший никакого опыта работы в кино, на первом же фильме понял, что северокорейская киноиндустрия – «просто издевательство». «Планируя съемки, голову они не включали. Например, часто снимали сцены хронологически, по сценарию, а не так, чтобы оптимизировать расходы. Если, скажем, по сценарию была сцена в кабинете Клауса, затем сцена в моем кабинете, а затем снова у Клауса, они так и снимали: разбирали декорации кабинета Клауса, а потом, сняв мою сцену, собирали заново, вместо того чтобы сразу снять обе сцены у него в кабинете и затем перейти к моей… Вообще-то, по-моему, даже северокорейцы не могут быть настолько тупые. Видимо, они снимали так отчасти потому, что нередко писали сценарий по ходу дела и заканчивали только в день съемок». Спустя полвека после выхода первого голливудского звукового фильма Пхеньян имел крайне зачаточное представление о том, что такое синхронизированный звук, и диалоги зачастую плохо переозвучивали в постпроизводстве. Популярные актеры регулярно исчезали с экранов в мгновение ока: их обвиняли невесть в чем, и больше публика их не видела, а их лица вырезались из старых фильмов, отчего сюжеты теряли всякую внятность.

Хорошим историям мешала и пропаганда. Ким Чен Ир указом ввел некие визуальные коды: Южная Корея и Япония, если нужно их показать, изображаются непременно под дождем и желательно ночью – никакого солнца. В раю трудового народа солнце, разумеется, светит круглый год. Персонажам-американцам выглядеть по-человечески нельзя – им полагаются одна или несколько чрезмерных черт – какая-нибудь хромота или кустистые бакенбарды. Великого вождя не показывать – за исключением байопика 1982 года, – о нем можно только говорить. Героини – всегда пухлые цветущие девушки, герои – крепкие юноши. Все фильмы снимались на «Корейской киностудии», оснащенной одной типичной южнокорейской улицей, одной типичной улицей «колониальных времен» и одной типичной улицей «японского города», поэтому действие абсолютно всех сцен, происходящих за рубежом или в определенный исторический период – что в Сеуле 1975-го, что в южнокорейской деревне 1949-го – происходило как будто на одной и той же улице одного и того же города. А поскольку аппаратура у съемочных групп была небогатая, все до единого фильмы говорили одинаковым киноязыком: во всех картинах, независимо от жанра, – плоский свет, никаких смен фокуса, шаблонные повороты сюжета и заданные кадры под заданные эмоции.

Северокорейский зритель, не зная лучшего, все проглатывал. Походы в кино были обязательными. При отсутствии в городе кинотеатра премьеру устраивали на местном заводе или в красном уголке; взрослым и детям надлежало явиться на просмотр, а затем на «критический разбор», дабы все правильно усвоили зерно фильма.

К 1970-м режим Ким Ир Сена делал поползновения занять значимую позицию на мировой арене. Его дипломаты налаживали контакт с левыми правительствами и социалистическими партиями Европы, консулов отправляли миссионерствовать в страны Африки, Ближнего Востока и Карибского региона – пропагандировать культ великого вождя. Одновременно делались попытки повысить и международный статус северокорейской культуры. Труды Ким Ир Сена переводились на разные языки, переплетались в кожу и рассылались за рубеж, цирковая и оперная труппы из Пхеньяна ездили в Китай и Восточную Европу с самыми эффектными своими программами – в том числе со сценической постановкой «Моря крови».

Успехи выходили переменные. И, к стыду Ким Чен Ира и его соратника Чхве Ик Кю, недостатки северокорейского кино проступали в зарубежном прокате еще отчетливее. В период, когда Соединенные Штаты выпускали «Крестного отца», «Звездные войны» и «Челюсти», а азиатский кинематограф экспортировал на Запад своих звезд – Брюса Ли, Амитабха Баччана, – Северная Корея застряла во временной петле. Граждане страны всё, что происходило на экране, принимали за чистую монету, но иностранцы, которым выпадало посмотреть северокорейское кино, смеялись над его примитивностью и кривились от его занудства.

Для Ким Чен Ира то был серьезный, крупный провал. Ким Чен Ир подтянул национальный кинематограф, сделал его очередным инструментом контроля над населением. Однако к югу от тридцать восьмой параллели власти Пак Чон Хи превратили Южную Корею в страну экспорта. Южнокорейская продукция, от текстиля до электроники, продавалась по всей Азии, и престиж Сеула неуклонно рос. Южнокорейские фильмы и музыка тоже постепенно становились предметом внимания, изучения и уважения в других странах. Ким Чен Ир, ответственный за весь вклад Северной Кореи в мировую культуру, угрожающе отставал.

Жизнь Син Сан Ока и Чхве Ын Хи изменил Акира Куросава – косвенно, невольно и двадцатью восемью годами ранее.

Пережив унижение и изоляцию Второй мировой войны, Япония положила целью своей политики превращение в «ведущую культурную державу», укрепляла свое достоинство и свой международный авторитет за счет искусств. Ее идеальной культурной витриной стал кинематограф. Признания в этой сфере японские власти намеревались добиться, помимо прочего, за счет наград – а в те времена не было наград престижнее, чем призы крупнейших европейских кинофестивалей (Каннского, Берлинского, Венецианского). Однако спустя шесть лет после окончания войны Япония не только не добилась награды, но рвением своим поставила себя в неловкое положение. В 1951 году Каннский кинофестиваль пригласил Японию поучаствовать в конкурсе, и тут в Японской ассоциации киноиндустрии сообразили, что единственный ее фильм, который не стыдно представить, содран с романа французского писателя Ромена Роллана, – начитанные французские киноманы на Ривьере наверняка заметят и возмутятся. Как ни унизительно, пришлось подать на конкурс короткометражку Спустя несколько недель пришло приглашение с Венецианского кинофестиваля. На сей раз Ассоциация не постеснялась подать на конкурс фильм по Роллану, однако тут же вынуждена была его отозвать, поскольку выяснилось, что его продюсеры, студия «Тохо», на грани банкротства и не могут предоставить 35-миллиметровую копию с итальянскими субтитрами. Японцы уже совсем было собрались с сожалением отказаться от второго предложения за две недели – и тем самым, вероятно, заранее отменить все будущие приглашения на фестивали, – но нежданно-негаданно к ним обратилась малоизвестная итальянская дама по имени Джулиана Страмиджоли, глава японского отделения итальянской кинокомпании, и предложила некий независимый фильм, который увидела недавно и полюбила за «странность». Фильм назывался «Расёмон», и поставил его Акира Куросава.

«Расёмон» еле-еле сняли. Его сочли до того чудным и диким, что наниматель Куросавы, компания «Тоёко», по договору обязанная экранизировать все сценарии, которые режиссер ей предоставит, уволила Куросаву, постыдившись платить за этот фильм. «Расёмон» спродюсировал Масаити Нагата, и вышло это почти случайно. Бизнесмен Нагата прославился главным образом дешевыми, вторичными, но ужасно популярными жанровыми лентами, однако питал восхищение к деятелям высокого искусства и желал к ним присоседиться. Когда «Тоёко» отпустила Куросаву, Нагата подписал с ним договор на прокат и производство, давший режиссеру право поставить любое кино, какое душа пожелает. Куросава выбрал «Расёмон». Когда он изложил Нагате сюжет, тот отказался продюсировать и попытался разорвать договор, но под упрямым напором Куросавы все-таки сдался.

Фильм едва закончили, и тут возникла синьора Страмиджоли и предложила отправить «Расёмон» от Японии в Венецию. Нагата пришел в ужас. Он был уверен, что фильм с треском провалится, позору не оберешься. Но Страмиджоли не дрогнула, а в 1950-х мнение иностранца в Японии ценили весьма высоко. «Расёмон» отправился в Венецию – и там получил «Золотого льва». Это событие праздновалось всей страной и стало первой в череде побед японцев на авторитетных кинофестивалях следующих двух лет – в Каннах, в Венеции и в Берлине. В 1954 году, сделав надлежащие выводы, Нагата послал в Канны другой свой фильм, «Врата ада» Тэйноскэ Кинугасы, и тот получил гран-при, а затем и двух «Оскаров», в том числе за лучший иностранный фильм. Япония научилась серьезно относиться к кинофестивалям, а некоторые критики даже сравнивали их с Олимпийскими играми и заклинали японских кинематографистов выигрывать каждый год и везде, к вящей славе родины. Если фильм отправлялся на конкурс в Канны или в Венецию, но не получал наград, создатели возвращались домой как побитые псы, вымаливали у публики прощение и писали статьи под заголовками «Мой каннский урок: как ставить фильмы и добиваться победы».

После «Расёмона» мир обратил внимание на японский кинематограф. К 1970-м, когда Ким Чен Ир возглавлял «Корейскую киностудию», Акира Куросава сотрудничал с «Двадцатый век Фокс», а восходящие американские звезды – Стивен Спилберг, Джордж Лукас, Мартин Скорсезе – называли его в числе любимых режиссеров и учителей. В обеих Кореях, где кинематографисты всегда стремились подражать японскому кино, а власти, как и в Японии, почитали кинематограф потенциально важным продуктом культурного экспорта, продюсеры мечтали повторить успех Куросавы и тоже стать национальными героями.

Вот такого признания жаждал Ким Чен Ир.

Чтобы произвести впечатление на отца и осуществить мечту всей своей жизни, Ким Чен Ир должен был оставить след международного значения. Амбициями и ресурсами судьба его не обидела; недоставало ему опыта и таланта. Но как их отыскать в Северной Корее – этом затворническом царстве, где изнутри никого не пускали наружу, а снаружи никого не пускали внутрь?

И тогда, в 1977 году, Ким Чен Ир измыслил свой гениальный план.

Для осуществления этого плана не хватало лишь одной детали – или, точнее, одного человека.

 

8. Трехсекундный поцелуй

У Син Сан Ока было всё. Он снимал кино, которое обожали миллионы, превозносили критики, заваливали наградами; его кинокомпания стала самой успешной в истории страны; он был богат и здоров; и у него было двое детей с самой прекрасной, самой выдающейся женщиной во всей Корее, – женщиной, которую он любил и вожделел с первой же их беседы. Да, у Син Сан Ока было все, чего может пожелать человек.

И, возможно, он бы все это сохранил. Но ему вечно было мало.

Для южнокорейского кино 1970-е выдались непростыми. В миллионах корейских домов появились телевизоры, после нефтяного кризиса 1973 года экономика забуксовала, а законодательство так ужесточилось и усложнилось, что кинематографисты больше времени тратили на бодание с системой, чем на киносъемки. Власти закручивали гайки, и вся страна пыталась адаптироваться. На периодические атаки и провокации Северной Кореи администрация президента Пака откликалась панически; она посуровела и погрузилась в паранойю. В 1968-м северокорейцы захватили научно-исследовательское судно американского ВМФ «Пуэбло», убили одного члена команды и устроили неудачное покушение на Пака. Спустя девять месяцев сотня северокорейских спецназовцев высадилась на восточном побережье Южной Кореи и попыталась затеять революцию – тоже тщетно; в 1970-м северокорейские шпионы подложили бомбу туда, где президенту Паку предстояло выступить с речью, но и тут удача им не улыбнулась. Прошло четыре года, и северокорейский наемник убил южнокорейскую первую леди – пуля предназначалась ее мужу, – и эта трагедия подкосила Пак Чои Хи. В тот же год южнокорейцы обнаружили, что их северные соседи прорыли тоннель под демилитаризованной зоной. Позже нашли еще два таких тоннеля. Все три вполне могли пропустить по четыре колонны пехотинцев одновременно и сколько угодно пятитонных грузовиков и 155-миллиметровых гаубиц. Примерно тогда же Ким Ир Сен втайне от мировой общественности съездил в Пекин и попросил у Чжоу Эньлая поддержки во второй Корейской войне. Китайский министр иностранных дел ответил отказом, но Ким, похоже, планировал воспользоваться тоннелями гораздо раньше, чем все думали.

Ким Ир Сен успешно держал Южную Корею в тисках неотступной паранойи, и в результате южнокорейские власти тоже рассвирепели. Объявив военное положение, Пак Чои Хи ввел новую конституцию, которая назначала его пожизненным диктатором. Дабы отбить у граждан охоту протестовать, на улицах Сеула появились солдаты и танки. Многих южнокорейцев глодали замешательство и неуверенность. Если Северная Корея – ужасная диктатура, поскольку не дает народу ни слова сказать, ни шагу ступить, как так получается, что Южная Корея – демократия, если тут тоже ни слова сказать, ни шагу ступить не дают?

Новое законодательство усугубляло и без того строгую цензуру кино и допускало отмену свободы слова в любой момент, когда государство решит, что пора. До того дошло, что даже сцену, в которой персонаж слишком пылко сетует на погоду, могли вырезать, сочтя «антиобщественной». Сначала продюсерским компаниям велели расти и выпускать по пятнадцать фильмов; проходил год – и правила менялись: теперь любой отдельной компании не полагалось выпускать больше пяти фильмов, а продюсерам, которые из кожи вон лезли, расширяя кинопроизводство, запрещали расширяться. Вся система превратилась в фарс о некомпетентности, коррупции и запугивании.

Правда, не эти обстоятельства виновны в том, что Син все упорнее спихивал «Син Фильм» в пропасть. Он умел зарабатывать, но не умел хранить заработанное. С тревожной регулярностью «Син Фильм» то взлетала к высотам, то обрушивалась в финансовую яму. Порой положение становилось до того отчаянным, что компании впору было думать о сокращении; проходило полтора года – и компания цвела и разрасталась. Затем еще полгода – и она опять балансировала на грани банкротства. Пока что ее не погубили шторма. Но на сей раз Син выгреб ресурсы компании до донышка, купив огромную киностудию «Анъян» под Сеулом – крупнейшую киностудию в Азии, с тремя гулкими павильонами, студией звукозаписи, офисами, монтажным комплексом, корпоративной столовой, бассейном и спортзалом. Разумеется, с толком использовать эти просторы ему удавалось с трудом, а вскоре пришлось сдавать их по частям в аренду другим продюсерам. И кроме того, после многих лет изобретательного (хоть и противозаконного) обхода законодательных ограничений на импорт и экспорт Син все-таки попался.

К правилам и законам он всегда относился без пиетета. Считал, что законы – это для других людей, для обычных людей, не для него, и нарушал их с легкостью. Тут нередко выручала дружба с Пак Чон Хи. В 1965-м, когда департамент общественной этики хотел запретить один фильм Сина, для отмены распоряжения хватило звонка Паку. Спустя год власти привлекли Сина к суду, обвинив в растратах, мошенничестве и уклонении от налогов за ложное утверждение, будто его последний фильм «Обезьяна уходит на Запад» выпускался совместно с гонконгской компанией «Братья Шоу», хотя производством занималась она одна. Сину для заполнения квоты на импорт требовался фильм совместного производства – он приобрел копию у Ран Ран Шоу, вставил несколько крупных планов одного из своих корейских актеров, присобачил свои титры, переозвучил фильм на корейском и выпустил под маркой своей компании. Его признали виновным, оштрафовали на 210 миллионов вон (775 000 долларов), но – удивительное дело – выпустить фильм в прокат все равно разрешили. Все прочее Сина и не волновало. Через два месяца его снова задержали за такую же махинацию с другим фильмом, снова признали виновным и оштрафовали, но фильм вышел в прокат.

Изобретательно выкручиваться, обходя правила, умели многие корейские кинематографисты, однако хитроумию Сина не было равных. Когда производство каждой отдельной кинокомпании ограничили пятью фильмами, он потихоньку реорганизовал «Син Фильм», превратив ее в четыре компании поменьше, что позволило ему выпускать двадцать кинолент. Когда цензоры велели ему вырезать из фильма провокационную сцену, Син подчинился – а затем вставил ее в другую картину, которую цензоры уже видели и одобрили. Когда Сину требовалась пара лишних фильмов, чтобы заполнить квоты, он лепил свое имя на китайское кино, которого не ставил, и выдавал его за свое.

Его вера в себя переросла в самонадеянность. Ему чудилось, что он неуязвим.

Как вскоре обнаружится, он сильно ошибался.

«ОКАЗАЛОСЬ, ЭТО СЫН СИНА!»

Чхве Ын Хи проснулась августовским утром 1974 года. День сюрпризов не обещал. Ей сорок семь, снималась она меньше, чем прежде, но мало о чем жалела. Она играла на экране двадцать семь лет, была звездой семидесяти пяти фильмов – неплохой результат. Ей нравилось материнство. Четырьмя годами ранее, послушавшись Сина, она в студии «Анъян» открыла актерскую школу, с головой погрузилась в обучение и наставление молодых актеров и сама удивлялась своему пылу. Компания «Син Фильм» на цыпочках кралась по кромке финансовой пропасти, фильмы Сина слегка потеряли в популярности (вкусы изменились, и не исключено, что бесконечный конвейер, которого требовали законы, чуточку истощил его вдохновение), однако Чхве не сомневалась, что в итоге все наладится.

И тут сегодняшний день. И этот заголовок. Он заорал на Чхве с обложки журнала – и сопровождала его фотография старлетки О Су Ми, звезды нового фильма Сина «Прощание», о мужчине, который разрывается между женой и молодой сотрудницей корейского посольства во Франции. Посольскую сотрудницу играла О Су Ми. Син со съемочной группой только что вернулись с натурных съемок в Париже. До Чхве уже доходили слухи о том, что Су Ми флиртует с Сином, а на съемках они даже делили гостиничный номер. У Сина и раньше случались краткие интрижки, но Чхве смотрела на них сквозь пальцы: «Я знала, что он любит меня одну, и не очень-то переживала». Он любил Чхве и любил снимать кино. Изредка появлялись и исчезали женщины – они его только отвлекали. Но «на сей раз впечатление было другое». О Су Ми была актриса, гораздо моложе Чхве; на сей раз Син запятнал их общее дело, их общее кино.

Заголовок надрывался: «ОКАЗАЛОСЬ, ЭТО СЫН СИНА!» Чхве словно ударили под дых. Син, сообщалось в статье, крутил роман с двадцатипятилетней О Су Ми уже некоторое время, и недавно молодая актриса родила ему сына.

У Сина родился сын.

Чхве никак не удавалось это переварить. Сын моего мужа.

Вечером вернувшись домой, Син увидел бледное, измученное лицо жены и перепугался:

– Что такое? Ты здорова?

Чхве не ответила. Не может быть, думала она. Мы друг для друга – весь мир. С нами такого случиться не может.

Ей было неловко уточнять у друзей и коллег, правду ли написали в журнале, – она еще надеялась, что это просто сенсационные сплетни. Через несколько дней она пришла к дому О Су Ми. Помялась на другой стороне улицы, глядя на дверь. Наступила ночь. Чхве уже решила сдаться и уйти, но прямо перед комендантским часом дверь отворилась, и оттуда, пряча лицо за поднятым воротником, выскользнул Син Сан Ок.

Скандал вышел ужасный. Син клялся, что этот роман был ошибкой, что он порвал с О Су Ми.

– Это просто слухи. Еще не хватало верить слухам, – пожимал плечами он.

– Я видела своими глазами! Я пришла к ее дому! Я все видела. Это правда, что она родила от тебя сына?

Син побелел как простыня.

– Это все ерунда, – в конце концов выдавил он. – Дай мне время… Я разберусь…

Она завопила, чтоб он убирался из дома. Выпихнула его из комнаты, хлопнула дверью, заперлась и открывать не пожелала.

– Прошу тебя, только потерпи, – снова и снова твердил ее муж из-за двери. – Я все устрою.

Она его никогда не простит.

Ей много чего пришлось осмыслить. О Су Ми весело щебетала на страницах журналов, наслаждаясь вниманием и с толком используя многоколоночные интервью. Одному журналисту она поведала, что не хочет замуж за Сина и не рассчитывает, что он разведется: «Я просто хочу быть рядом с ним». В отчаянии, желая ей в лицо задать вопрос, как можно так поступить с семьей, Чхве пошла к О Су Ми домой. В те времена это было довольно обычное дело: жена заявлялась на порог к сопернице, дабы потаскать ту за волосы и выбить пару зубов из красивого ротика. Чхве хотела просто поговорить. Постучалась. Ей открыли, и за дверью стояла О, молоденькая, сама совсем ребенок – и с новорожденным на руках. Гнев оставил Чхве, сменившись невыносимой болью. «Я увидела ребенка и чуть не забыла, зачем пришла, – спустя много лет писала она. – Я только хотела понянчить его, потому что это сын моего мужа».

О не удостоила ее ни словом. Стояла и смотрела – кажется, с вызовом. «В ее молчании, – писала Чхве, – звучало: „Я родила от него ребенка, а вот ты не смогла”».

Дома Чхве рыдала – сама не догадывалась, что способна так рыдать. И слезы не утихали с вечера и до рассвета.

Сина снова поволокли в суд – на сей раз за подкуп цензора. Син факт взятки отрицал, однако признавал, что сама система цензуры «целиком сводится к вопросу о том, кому и сколько дать на лапу». В ожидании суда Сина ненадолго посадили за решетку – видимо, хотели преподать ему урок и напомнить, что такое подлинная, а не кинопродюсерская власть. Когда практически разорившийся Син очутился в СИЗО, сердце Чхве чуть-чуть смягчилось. Они не виделись с той ночи, когда Чхве вышвырнула мужа из дома, но теперь она пришла к нему на свидание. Принесла ножницы, сказала, что ему пора подстричься. Син при виде ее впал в экстаз. Она молча его постригла, протерла ему шею и ушла. Она по-прежнему не могла с ним разговаривать. Спустя несколько дней выяснилось, что его регулярно навещает О Су Ми и он вовсе ее не гонит.

Сина отпустили, и он съехал из дома. Чхве терзалась в одиночестве. Она потеряла мужа, лучшего друга и основного творческого партнера. Она не могла спать. Слишком много курила. Каждую ночь баюкала себя алкоголем. Неверные надежды рвали сердце на куски. Однажды Чхве узнала, что Син живет не с О, а на съемной квартире, – и воодушевилась; затем обнаружилось, что Син ставит римейк «Чхун Хи», в котором шестнадцатью годами ранее сыграла Чхве, но на сей раз с О Су Ми в заглавной роли, – и вернулась пронзительная боль.

Суд рассмотрел дело о взятке и оправдал Сина. Син не понял, что спасся чудом, – напротив, он решил, что непобедим. Однако потеря Чхве с точки зрения бизнеса стало для Сина катастрофой. В традиционном корейском обществе жене полагалось обрести счастье и процветание через мужа, поскольку муж жену содержал. Когда ушла Чхве – которая прославилась первой, зарабатывала больше и во многих отношениях была мудрее и прагматичнее, – и без того шаткое положение Сина усугубилось. До той поры его успех во многом зависел от творческого, стратегического и финансового вклада жены.

Похоже, банкротство было неотвратимо. «Син Фильм» неуклонно теряла деньги, а попытки Сина восполнить недостачу в закромах посредством сенсационного эротического кино – эксплуатационных картин с софткорными намеками на лесбийскую любовь и названиями вроде «Узница 407» и «Жестокие истории женщин династии И», – не только не обеспечили аншлагов в кинотеатрах, но и замарали репутацию студии, славившейся качеством и хорошим вкусом. «Син Фильм» всегда была практически семейным бизнесом: на Сина работали двое его братьев и младший брат Чхве, от судьбы компании зависело всеобщее финансовое благополучие. Когда активы пришлось продать, Син и Чхве потеряли дом – и родители Чхве тоже. Настал день, когда младший брат Чхве пришел в кабинет к Сину и наорал на него за то, что неправильно руководит компанией и транжирит деньги. Впервые в жизни на Сина ругался человек младше него.

На памяти друзей и коллег Син еще не бывал в таком стрессе. Цензура стала для него жупелом – не закрывая рта, он поносил «систему» и политиков, которые суют нос туда, где ничего не смыслят. Он досаждал властям как мог. Он хотел вызвать их на стычку и выиграть – но не сознавал, до чего одинок. Старшее поколение не забыло молодого выскочку, который украл жену у старшего, а завистливые и обидчивые сверстники считали, что таково торжество справедливости: вот пускай Син Сан Ок, который досуха выжимал выгоду из, как они теперь выражались, «закона о дурном кино», теперь по этому закону спустится на землю – и с разгона. Скандал с О Су Ми поставил Сина вне господствующей в стране консервативной морали, и с ним порвали друзья Чхве – в том числе президент Пак. Это ведь над его цензурой насмехался Син – в конце концов, Пак был тождествен системе, – а в глубине души президент был очень консервативен. Жене он был предан до того дня, когда ее убила уготованная ему пуля, а с тех пор на тумбочке у кровати держал ее фотографию, цветы и сборник посвященных ей стихов. Син и Чхве дружили с ним и первой леди, приезжали в Синий дом, где все вчетвером ужинали. Син неуважительно обошелся с Чхве и тем задел чувства Пака и сильно его разочаровал.

В 1974 году Син, не спросившись у министерства информации, представил на Берлинский кинофестиваль свой новый фильм, военную драму «Мальчик тринадцати лет».

Кинофестиваль принял фильм, направил официальное приглашение в министерство, а оттуда ответили извинениями и отказом, пояснив, что фильм не был одобрен корейской стороной. Син думал пожаловаться Паку, но его отговорили: мол, его поведение «бесит» президента и тот чувствует, что его «предали». И так Син лишился последнего политического союзника.

В конце концов – после споров, арестов, адюльтера, скандала и банкротства – карьеру Син Сан Ока добил трехсекундный поцелуй.

В ноябре 1975 года Син для аудитории, в основном состоявшей из старшеклассников, устроил предварительный показ нового фильма «Роза и дикий пес», снятого совместно с «Братьями Шоу». Сцену поцелуя, в которой женщина по пояс обнажена, цензура велела убрать, однако на показе сцена осталась – Син то ли хотел надерзить, то ли плевать хотел. Школьники рассказали про поцелуй родителям, история попала в газеты. Законодательство требовало отменить показы до тех пор, пока сцену не вырежут. Но департамент общественной этики нахлебался выпендрежа Син Сан Ока до отрыжки. Сославшись на оскорбление общественной морали, департамент лишил «Син Фильм» продюсерской лицензии – и решение вступило в силу в тот же день.

Син Сан Ок был потрясен – и это показательно. Он и вообразить не мог, что дело дойдет до такого. Он упрямо не желал сдаваться и обратился в суд. После подачи иска, рассказывал Сии, его навестили агенты Корейского центрального разведывательного управления. И отвезли его на Намсан.

На горе Намсан в центре Сеула находилась штаб-квартира КЦРУ Сюда привозили на допросы гражданских активистов, диссидентов, подозреваемых и свидетелей, здесь многих из них пытали. Кое-кто отсюда так и не вышел. КЦРУ славилось «корейским барбекю»: задержанного подвешивали за запястья и щиколотки над костром и так держали, пока не сознается. Сина, к счастью, подобная судьба миновала. Его посадили в темную комнату, не давали есть, не давали спать и часами допрашивали. На него давили, ему недвусмысленно дали понять, что лицензии ему не видать как своих ушей. К тому часу, когда его отпустили, Син отозвал иск и смирился с наказанием.

Двери «Син Фильм» в Мёндон с грохотом захлопнулись, и ударная волна прокатилась по всей киноиндустрии. Закончилась эпоха. Правду сказать, студия давно пережила свою былую славу: в 1960-х там официально работало больше трехсот сотрудников, в 1975-м осталось меньше десяти.

«Син Фильм» прекратила существование, территория «Анъян» опустела, и у Академии киноискусств Чхве тоже начались финансовые неурядицы. Школа была детищем Чхве, а эгоизм и твердолобость Сина грозили лишить Чхве и этого.

В 1976-м О Су Ми родила от Сина второго ребенка, девочку. Син продолжал уверять, что с О порвал. Чхве, которая надеялась все-таки починить семью, даже не знала, что девушка была беременна. После двадцати двух лет брака Чхве попросила развода.

Сердце ее было разбито; ее опозорили и унизили. Она глухо ненавидела мужа, который где-то там в Сеуле жил своей тайной жизнью, от ее жизни не оставив камня на камне. И все же «я по нему скучала», – писала она.

Развод состоялся, а спустя считаные недели умерла мать Чхве, и Син в знак уважения пришел на похороны. Чхве увидела его впервые после развода. Он был убит, словно оборвались его «живые струны», как она потом говорила. Он все еще пытался приспособиться к жизни, в которой ему не дозволено смотреть в видоискатель и снимать кино. Они коротко поговорили. Син сказал, что едет в США, надеется снимать там.

Следующие два года Чхве воспитывала детей и старалась удержать на плаву Академию – последнее, что у нее осталось. Син разъезжал по миру, запрашивал визы, искал, где его примут и дадут денег на кино. Связь между бывшими супругами истончалась. Эти годы, позже говорил Сии, «были самым трудным, мучительным и нестерпимым периодом моей жизни». Его карьера в кино закончилась.

 

9. Бухта Изгнания

Чхве Ын Хи смотрела вниз, в бурлящие океанские воды, и понуждала себя прыгнуть. Вспарывая волны и разбрасывая белую пену, грузовое судно вибрировало под ногами. Давай, думала Чхве. Прыгни – и все закончится.

Колеблясь, она перевела взгляд на горизонт. Вдалеке на волнах подпрыгивали китайские траулеры, над ними в голубом небе тоненько вились белые дымки́. Грузовое судно промчалось мимо, траулеры исчезли.

На палубе матросы выложили флаги разных государств – «потом пригодятся», пояснили Чхве. Она с тоской думала о родных. Пальцы впились в поручень, костяшки побелели. Надо прыгать.

Она напружинилась, но тут ее заметила охрана. Подбежали, схватили, оттащили. Чхве отбивалась, но без толку.

Ее волокли обратно в каюту, а она молча кляла себя за то, что не послушалась Син Сан Ока.

Два года после закрытия «Син Фильм» были печальны и трудны. В кино Чхве не играла. В основном пыталась спасти актерскую школу, которую затягивало в водоворот банкротства «Син Фильм». В школе было семьсот учеников, и Чхве считала, что лично отвечает за каждого. О них надо позаботиться.

Осенью 1977 года ее навестил некто Ван Дон Иль – он сказал, что руководит гонконгской киностудией. У него на родине похожая актерская академия – не хочет ли Чхве заключить альянс? Или, может, возглавить и гонконгскую школу? Он пригласил ее продолжить переговоры на грядущем Гонконгском кинофестивале. На фестиваль Чхве поехать не смогла и с сожалением отклонила приглашение. Ван не исчез. В один прекрасный день прислал ей сценарий – спросил, не хочет ли она выступить режиссером. Сумма гонорара спасла бы Академию киноискусств – хотя бы на время. Чхве согласилась слетать в Гонконг и обсудить будущий фильм.

Перед отъездом она позвонила Сину. Они не виделись уже которую неделю. Он летал то в Штаты, то в Гонконг, пытался вернуться в кино, но пока безуспешно.

Когда она поделилась новостями, Син как-то замялся.

– Странно, нет? – спросил он. – Человек приезжает из Гонконга и зовет ставить тебя, хотя у них там своих знаменитых режиссеров пруд пруди. – (Сам он найти работу не мог – почему кто-то добивается Чхве, хотя она даже не режиссер?) – И с чего это китайцы так хотят дружить с никому не известной актерской школой?

Син «всегда старался обо мне заботиться», писала Чхве позже, но тогда в его тоне ей почудились обида и зависть. От его сомнений она отмахнулась. Она докажет, что прекрасно справляется без него. 11 января 1978 года она упаковала вещи, в Кимпхо села в самолет «Катай Пасифик» и полетела в гонконгский аэропорт Кайтак.

В машине с шофером, гладко скользившей по новому подводному тоннелю, соединявшему Коулун с островом Гонконг, Чхве извинилась перед Ван Дон Илем за то, что с опозданием приняла приглашение и сможет пробыть в Гонконге всего несколько дней. Машина вынырнула в оранжевый вечер и направилась прямиком в каньон меж небоскребов.

Гонконг, тогда еще британская колония, стремительно преображался, создавал себя заново, меняя промышленную экономику на статус ведущего мирового финансового центра. Городские контуры щетинились подъемными кранами – в 1972 году была запущена десятилетняя жилищная программа по обеспечению качественным жильем более двух миллионов человек. На месте семейных лавок и мелких компаний множились супермаркеты и корпорации. Расцветали банки и брокерские конторы, почти полмиллиона гонконгских граждан заделались фондовыми инвесторами.

Ван высадил Чхве у отеля «Парма», где на шестом этаже ей забронировали номер с потрясающим видом на бухту Виктория. Встретимся утром ровно в десять, сказал Ван.

Два дня Ван возил ее по городу, поил и кормил в лучших ресторанах. Замечательное гостеприимство, однако Чхве раздражалась: о деле речь так и не заходила. Кроме того, на экскурсиях по городу за ней, щелкая фотоаппаратами, таскались двое, кажется, китайцев. На третий день Ван куда-то запропастился, и Чхве поехала в местный офис «Син Фильм», еще открытый и ожидавший решения дальнейшей судьбы Син Сан Ока. В офисе Чхве встретили директор Ли Ён Сэн и управляющий Ким Гю Хва, а с ними женщина чуть за пятьдесят и симпатичная девочка лет двенадцати. Ким сообщил, что женщина – его давняя подруга, а девочка – ее дочь.

– Здравствуйте, я Ли Сан Хи, – сказала женщина Чхве.

Вечером за ужином госпожа Ли и Чхве подружились; госпожа Ли поведала, что она большая поклонница Чхве и видела все ее фильмы. Она предложила назавтра, пока Чхве ждет Вана, составить ей компанию – и Чхве согласилась. У Вана, сказали Чхве, случились непредвиденные обстоятельства, но он вскоре вернется, и они завершат переговоры.

Назавтра, 14 января, Чхве встретилась с госпожой Ли и ее дочерью. Госпожа Ли была ужасно взбудоражена. «Она не закрывала рта, – рассказывала потом Чхве. – Предлагала свести меня со своими многочисленными знакомыми в Японии, особенно с каким-то стариком, который интересовался культурой и искусством. Считала, что он пригодился бы мне в управлении школой». Посреди обеда в японском ресторане госпожа Ли ушла кому-то позвонить, а вернувшись, объявила, что как раз побеседовала с одним из этих своих влиятельных знакомцев. Не хочет ли Чхве встретиться с ним прямо сегодня? Чхве, у которой не было других дел, согласилась. Знакомец этот, сказала госпожа Ли, живет в часе езды, у него дом в Рипалс-бей.

Рипалс-бей, бухта Изгнания на самом юге Гонконга, в девятнадцатом веке служила прибежищем пиратам, грабившим британские торговые суда, которые направлялись в Японию. Пиратов давным-давно изгнали – отсюда и название бухты, – а побережье переоборудовали в пляжи для туристов.

Такси катило по опустелой дороге, и Чхве смотрела в окно. Четыре часа дня, зима, с моря тянуло холодом. Чуть поодаль – дома, виллы и летние резиденции, на пляже поблизости – ни души. Куда завезли – непонятно. Внезапно госпожа Ли попросила таксиста остановиться на краю узкой полоски песка.

– Выходим, – сказала госпожа Ли.

– Может, попросим такси подождать? – спросила Чхве.

– Если что, позвоним, и за нами приедут.

Чхве и девочка вылезли из машины следом за госпожой Ли. Та огляделась.

Чхве спросила, в чем дело, но ответа не получила. Госпожа Ли как будто кого-то ждала. Вскоре Чхве с девочкой убрели к морю. Вечерело, на песок легли их длинные тени.

Звонко раздался голос – их звала госпожа Ли. Чхве обернулась – госпожа Ли стояла ярдах в сорока, у воды, и махала рукой. С нею было несколько длинноволосых мужчин. На воде подпрыгивала маленькая белая моторка – а в ней еще мужчины, тоже длинноволосые, и все смотрели на Чхве. Та опасливо подошла. Госпожа Ли объяснила, что ее знакомец прислал своих людей – отвезти гостей на уединенную виллу на другой стороне бухты, всего десять минут. Чхве замялась. Девочка явно радовалась жизни – это же добрый знак? – но Чхве было неуютно. Неясно, где она находится. До вчерашнего дня она даже не знала эту женщину. Под ложечкой неприятно засосало. Чхве не раз оказывалась в опасных ситуациях, и сейчас все признаки были налицо.

– У меня ужин в шесть вечера… – начала она.

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, – возбужденно зачирикала госпожа Ли. – Всего десять минут дороги. Успеете на свой ужин с запасом.

Чхве открыла было рот, но тут мужчины в моторке переглянулись, кивнули, выпрыгнули и ринулись к ней. Чхве отбивалась, но они были сильнее. Чхве погрузили в лодку. Госпоже Ли с дочерью тоже велели сесть. Мотор заурчал. Меня похищают, в ужасе решила Чхве. Моторка развернулась и пошла прочь из бухты в открытое море. Чхве посмотрела на госпожу Ли – та сохраняла безмятежность. Сунула сигарету в рот, другую протянула Чхве и сказала:

– Все в порядке.

Один длинноволосый окликнул Чхве по имени. Она обернулась. Ему было за сорок – видимо, он тут был старший.

– Откуда вы меня знаете? – спросила Чхве.

– Я кореец, – ответил он, но использовал северокорейское слово чосон, а не южнокорейское хангук.

Сердце у Чхве упало.

– Куда мы плывем? – пролепетала она.

– Госпожа Чхве, – веско отвечал он, – мы направляемся в объятия генерала Ким Ир Сена.

– Что? Что-что вы сказали?

Человек стащил с головы длинноволосый парик.

– Я сказал, что мы направляемся в объятия великого вождя, товарища генерала Ким Ир Сена.

Она завопила, вскочила, моторка закачалась. К Чхве потянулись руки, усадили ее обратно. В глазах у нее помутилось. Силы оставили ее, и она лишилась чувств.

Она плыла во тьме, иногда выныривая. Запомнила, как ее несли по сходням, кто-то сделал ей укол, потом снова беспамятство. В конце концов она очнулась на борту грузового судна в каюте капитана. Со стены ей улыбался большой парадный портрет Ким Ир Сена.

На борту она провела шесть дней; врач и его жена ухаживали за ней, пытались смягчить шок, а еще двое, в том числе немолодой мужчина с моторки – его, как впоследствии выяснилось, звали Им Хо Гун, и был он заместителем директора отдела специальных операций, – не спускали с нее глаз круглосуточно. Чхве слышала, как в соседней каюте рыдает госпожа Ли; очевидно, она обещала помощь в похищении Чхве, но не предвидела, что ее прихватят за компанию. Чхве тоже плакала. Есть она не могла, но заставляла себя пить лапшичный бульон. На четвертый день ее вывели на палубу, и оттуда она смотрела на океан, собираясь с духом, чтобы броситься в воду. На пятый день налетел тайфун, судну пришлось бросить якорь, и Чхве видела, как бушует и проходит шторм. На шестой день, в три часа пополудни 22 января 1978 года, судно вошло в северокорейскую гавань Нампхо. Госпожу Чхве опять сгрузили в белую моторку, которая причалила к маленькой пристани в двадцати минутах езды от порта.

На подкашивающихся ногах Чхве ступила на пристань. Склонив голову, качаясь, она с трудом последовала за охранниками.

– Какая-то шишка явилась, – шепнул один.

Навстречу шел человечек лет тридцати пяти. Поверх френча а-ля Мао он надел плотное модное пальто. Позади него на холостом ходу урчал «бенц», в стороне с камерой наготове стоял фотограф. Человечек улыбнулся и протянул Чхве руку.

– Спасибо, что приехали, госпожа Чхве, – сказал он. – Вы, наверное, устали с дороги. Добро пожаловать. Меня зовут Ким Чен Ир.

 

10. Затворническое царство

Улыбчивого человека Чхве знала по имени, но не более того. Последний год южнокорейские газеты полнились новостями о том, что Ким Чен Ир угодил в ужасную аварию, превратился в овощ, пристегнут к медицинской аппаратуре, прикован к постели в одной из отцовских резиденций. Некоторые газеты опровергали историю об аварии и утверждали, что на Ким Чен Ира было совершено неудачное покушение. И однако вот он стоит – живой, здоровый и обезоруживающе радушный.

Чхве уставилась на его руку и медленно протянула свою. Рука у нее дрожала. Засверкала вспышка – дважды, трижды: фотограф запечатлевал момент. Чхве спрятала подбородок в воротник.

– Не снимайте меня! – вскрикнула она. Голос как чужой – тоненький, истеричный. В голове вихрем пронеслось: не хочу свидетельств этого мгновения, я вся растрепана, я плохо выйду на снимке. И затем: вот уж из-за чего абсурдно сейчас переживать. Ким Чен Ир незаметно махнул фотографу, и тот опустил камеру.

– Вы отлично выглядите, – сказал Ким Чен Ир. – Клешеные брюки очень вам идут.

Чхве не переодевалась с того утра, когда ее похитили. Она не ответила. Ким отпустил ее руку и посоветовал прогуляться по пристани, прийти в себя после долгого плавания. Он дал знак двоим телохранителям, те мягко взяли Чхве под локотки и десять минут водили туда-сюда. Потом сопроводили к длинному, внушительному черному «бенцу». Ким возглавлял процессию. Шофер в армейской гимнастерке выскочил из машины и открыл заднюю дверцу. Ким посторонился, пропуская Чхве, затем сел сам, а телохранители втиснулись на переднее сиденье. Мотор деликатно рыкнул – точно лев зевнул, – машина развернулась и поехала прочь. За ней, вспыхнув фарами, двинулись еще два «бенца». Вечерело.

Чхве почти всю жизнь прожила в Сеуле, в каких-то тридцати пяти милях к югу от границы, но о Северной Корее не знала практически ничего. Южнокорейские власти демонизировали соседей, а сама Северная Корея после Корейской войны жила затворником и с внешним миром информацией не делилась. То немногое, что выплывало наружу, намекало на тихое, мирное процветание – вопреки откровенной страсти семейства Кимов к ужасным убийствам, похищениям и терроризму за пределами страны.

Чхве размышляла об этом по дороге, глядя в окно. Ким Чен Ир любезно разглагольствовал, словно они на пять минут сели в такси и едут ужинать, – но Чхве не слышала и на вопросы не откликалась. Когда судно пристало к берегу, было холодно, и сейчас она заметила снег на полях и обочинах. «Дорога была немощеная, – позже писала Чхве. – Нигде ни души – повсюду опустошение, как в зоне боевых действий». Машина проехала деревушку. «На каждом перекрестке развернуты красно-белые транспаранты. На них лозунги – „Да здравствует Ким Ир Сен!“, „Да здравствует Трудовая партия Кореи!“, „Скоростной бой, бой на уничтожение“, „Абсолютность и безусловность“…» Спустя два часа вдоль дороги потянулись многоквартирные дома – все не выше десяти этажей. Машина въезжала в Пхеньян. Чхве прищурилась, но толком ничего не разглядела. Город объяла кромешная тьма – уличные фонари не горят, окна в жилых домах и конторах черны.

Как выяснится позднее, в 1976 году Северная Корея объявила дефолт по иностранным кредитам на два миллиарда долларов и принялась экономить электричество.

– Это ворота Потхон, – говорил между тем Ким Чен Ир, указывая на невидимые достопримечательности за окном, – а это гора Моранбон…

Спустя еще сорок пять минут машина свернула с шоссе на петляющую грунтовку и подъехала к КПП. Солдат на КПП отсалютовал, за его спиной поднялись ворота. Чуть подальше стоял другой КПП с другим салютующим солдатом. В конце проезда меж высоких сосен располагалась одноэтажная вилла. Машина остановилась.

Ким повел Чхве на экскурсию по дивному жилищу: спальни с отдельными ванными, гостиная и библиотека, домашний кинотеатр. В каждой комнате висели одна-две вульгарные хрустальные люстры, повсюду лежали японские гаджеты, и впечатление выходило нескладное и пошлое – «помесь Лас-Вегаса с Владивостоком», как выражалась Чхве. Они обошли дом кругом и вернулись к парадным дверям, где ждала женщина лет за сорок. Одета просто, лицо непроницаемое.

– Это товарищ Ким Хак Сун, – пояснил Ким Чен Ир и обернулся к женщине: – Позаботьтесь о нашей гостье. Пусть ей будет комфортно. – И затем Чхве, мягче: – Прошу вас, будьте как дома. – Он попятился, кивнул одному из телохранителей, и тот шагнул к Чхве:

– Мадам Чхве, у вас при себе южнокорейский загранпаспорт. Будьте любезны его отдать.

Сопротивляться было бесполезно, и Чхве вытащила паспорт из сумки.

– И у вас южнокорейское удостоверение личности, – продолжал телохранитель. – Отдайте, пожалуйста. – Документы он вручил Ким Чен Иру. Тот сунул их в карман, кивнул и уехал.

Ким Хак Сун повела Чхве в отдельное здание столовой, ярдах в ста пятидесяти от центрального дома. Внутри стол ломился от «жареных креветок, сырой рыбы, говяжьих ребер и целой выставки корейских, японских и китайских блюд». У Чхве перехватило горло и скрутило желудок – несмотря на уговоры Хак Сун, ей удалось проглотить только суп.

После ужина Хак Сун отвела Чхве в приготовленную хозяйскую спальню.

– Доброй ночи, – сказала северокореянка и ушла к себе. Чхве закрыла дверь. Замка на двери не было.

Ни одна дверь в доме не запиралась.

Вилла называлась «дом номер 1». Здесь Чхве предстояло жить следующие девять месяцев. Ким Чен Ир каждый день присылал свежие цветы и врача, который проверял, как Чхве себя чувствует, и кормил ее витаминами. Первые недели она каждую ночь звала своих детей и засыпала в слезах.

Северокорейцы почти не раскрывали рта. Врач, отмечала Чхве, вел себя «утонченно и любезно», но был уклончив. Если она спрашивала, как дела в ее родном городе, бывал ли он на Юге и знает ли, почему ее похитили, он умолкал или менял тему. Охранники и Ким Хак Сун вели себя так же – последняя, впрочем, жила в доме день и ночь, и в итоге Чхве с нею сблизилась. Хак Сун была ее «куратором по ориентации» – ей полагалось безотрывно надзирать за Чхве, обеспечивать все ее нужды и деликатно знакомить ее с северокорейскими обычаями. В юности Хак Сун была певицей художественного театра «Мансудэ» – там она познакомилась с Ким Чен Иром и, по ее словам, стала его «наперсницей». Может, то был эвфемизм – Чхве не поняла. Так или иначе, Ким Чен Ир доверял Хак Сун целиком и полностью, и когда та стала старовата для художественного театра – Ким Чен Ир предпочитал артисток не старше двадцати пяти, – ее откомандировали на виллу Ким Чен Ира служанкой. Коротая время, Хак Сун играла на фортепиано, мурлыча песни из «Сборника 600 песен» и «Песенника Ким Чен Ира» – сплошь гимны, прославляющие вождя (великого) и руководителя (любимого). Женщины вдвоем гуляли по саду, и там Чхве заметила, что на территории виллы есть еще четыре здания. Весь комплекс окружала бетонная стена, а по внешнему периметру – ограда из колючей проволоки. Обе стороны стены круглосуточно патрулировали вооруженные солдаты.

К приезду Чхве жилище снабдили всеми удобствами и роскошествами, какие только можно вообразить или пожелать. Чтобы задобрить пленницу, Ким Чен Ир ежедневно присылал подарки: косметику «Эсте Лаудер», японское нижнее белье, коробки платьев, традиционных и современных. Ровно такой же косметикой Чхве пользовалась в Сеуле; вся одежда, от белья до вечерних нарядов, была в точности ее размера. Каждая трапеза превращалась в пир.

Под вечер пятого дня в комнату Чхве ворвалась Хак Сун.

– Любимый руководитель товарищ Ким Чен Ир приглашает вас на званый ужин! – задыхаясь, провозгласила она. – Надо быстро собираться.

«Бенц» переулками доставил обеих в Пхеньян, к другому комплексу за бетонной стеной. На крыльце, улыбаясь, ждал Ким Чен Ир:

– Добро пожаловать, госпожа Чхве. Удалось отдохнуть?

Чхве не ответила, но по примеру Хак Сун отвесила поясной поклон, постаравшись не кланяться низко.

– Пойдемте в дом, – сказал Ким и повел их через вестибюль, продолжая говорить не умолкая: – Южнокорейцы болтают, что я овощ и у меня смерть мозга. – Он усмехнулся. – А вы что скажете? – Чхве снова не ответила, и он остановился, театрально подбоченился: – Ну же, госпожа Чхве, что скажете? Как я выгляжу? Размером с говно карлика, а?

Чхве чуть не рассмеялась. Внезапно тревога слегка ее отпустила. Лед треснул, и Ким, похоже, обрадовался. Он провел гостью по коридору в большой зал, густо убранный искусственными цветами и яркими гирляндами. Как на дискотеке, подумала Чхве.

– Ну что? – гордо спросил Ким. – Нутро важнее внешности. Снаружи посмотришь – ничего особенного. Зайдешь внутрь – а там обычно вот такое.

Он провел ее к круглому столу в центре зала. Подавали ужин – западные и корейские деликатесы под коньяк, французское белое, соджу и женьшеневое вино инсамжду. Чхве остановилась возле своего стула, огляделась и узнала других гостей: люди с моторки в Рипалс-бей, только без длинноволосых париков, с армейскими стрижками; человек, который надзирал за ней на борту грузового судна по пути в Нампхо; и охранники, которые доставили ее на берег. То есть ее пригласили на светский раут в обществе мужчин, которые разлучили ее с домом и детьми и заточили на чужбине.

Ким Чен Ир сел – остальные тоже сели: теперь можно. Официантка налила любимому руководителю полный бокал «Хеннесси». Ким от души глотнул и поглядел на свою гостью.

– Прошу вас, госпожа Чхве, – сказал он. – Вам непременно нужно выпить.

То был первый из званых ужинов Ким Чен Ира, где Чхве побывала за годы жизни в Северной Корее. Случались они, как правило, по средам или пятницам, начинались в восемь вечера и длились почти до утра. Всегда проходили в этом же здании – партийные прозвали его Рыбным домом, поскольку в бальной зале на втором этаже был аквариум – двадцать пять футов в длину, от пола до потолка, внутри крупная океанская рыба. Порой, как в первый раз, вечер протекал скромно – немногочисленные гости, сначала ужин, потом кино, – но зачастую приходили по сорок-пятьдесят представителей ядра партийной элиты.

В пхеньянских властных кругах эти еженедельные вечеринки славились своим влиянием на государственную политику. «Там принимались многие ключевые решения, – утверждал Хван Джан Ёп, – в том числе кадровые».

Ким зазывал высокопоставленных членов партии и Политбюро, влиятельных генералов, любимых театральных и кинозвезд; в списке гостей были его приближенные – а также те, кто претендовал на этот статус. Почти всегда присутствовала младшая сестра Кима, которую он обожал. На пороге гостям вручали стакан виски, бренди или коньяка: выпьешь залпом – можешь войти. Спустя несколько недель Хак Сун научила Чхве всегда припасать носовой платок и потихоньку сплевывать в него коньяк, прежде чем войти в зал.

Ким Чен Ир редко приезжал рано – он предпочитал являться, когда вечеринка уже в разгаре. Он входил, усаживался, а гости между тем стояли и хлопали. Едва он устраивался – всегда за главным столом, ближе всех к сцене, в окружении горстки избранных гостей, – официанты вносили еду. Ким любил дирижировать оркестром, прерывал музыкантов на полутакте, заказывал песни и нередко велел кому-нибудь из гостей встать и спеть что-нибудь по собственному выбору – иногда потому, что ему взаправду нравилось, как гость поет, но не реже потому, что хотел унизить гостя. А Ким Чен Иру в просьбе не откажешь. Когда он к кому-нибудь обращался, рассказывала Чхве, гость «вскакивал на ноги, с полным ртом гаркал: „Да, господин!”» и стоял по стойке смирно, пока Ким Чен Ир знаком не разрешал ему сесть.

После ужина играли в маджонг и рулетку, и гостей развлекали девушки из «Бригады радости» – одна из величайших прелестей этих вечеринок, прекраснейшие молодые женщины Кореи, послушные и изысканные, отобранные Ким Чен Иром лично. Формально девушки были военными в чине «лейтенанта охранного подразделения»; их распределяли по трем «группам наслаждений»: «группа песен и танцев», которая занималась увеселением гостей, «группа счастья», которая специализировалась на массаже, и «группа удовлетворения», предоставлявшая сексуальные услуги. Сам Ким Чен Ир на этих вечерах к девушкам не прикасался, не пел и не танцевал. Он предпочитал сидеть, пить, курить свои «Ротманс Ройялс» и режиссировать. Он махал палочкой, дирижируя оркестром, подзуживал гостей играть азартнее. Изредка делал ставки и сам – неизменно оставался один на один с крупье и очень скоро ставил все, что было. («Наблюдая у него через плечо, я, пожалуй, кое-что поняла про его характер», – говорит Чхве.) Подле него весь вечер вился какой-нибудь партиец – если любимый руководитель изрекал нечто хоть отдаленно напоминающее распоряжение, за ним записывали и затем распространяли его слова среди членов партии, мигом превращая в официальный указ независимо от того, высказался Ким Чен Ир в восемь вечера на трезвую голову или в три часа ночи пьяный в дымину. Напившись, он повышал или увольнял гостей – как карты лягут. Беседовать с ним было непросто – он петлял мыслью, перескакивал с пятое на десятое и с наслаждением говорил лишнее.

Временами стилистика вечеринок клонилась к абсурду. Хван Джан Ёп утверждал, что на его глазах Ким Чен Ир несколько раз велел развешивать по залу набитые подарками шары шести футов диаметром – гигантские пиньяты, по сути дела, – а потом стрелял по ним из специального ружья, засыпая гостей подарками, и гости бесстыдно распихивали друг друга, пытаясь ухватить что получше. Минимум однажды, по словам Хвана, Ким велел членам Политбюро танцевать с девицами, раздетыми догола, присовокупив к распоряжению: «Танцуйте, но не трогайте. Кто тронет, тот вор». Мужчины побрели к девушкам и затем танцевали, держа руки на виду. Вскоре Ким Чен Ир рявкнул им, чтоб сию секунду прекратили. «Видимо, на этих вечеринках он и набирал себе вассалов, – говорил Хван. – Приглашал доверенных подчиненных и наблюдал за ними вблизи, внушал им гордость за то, что вошли в близкий круг великого вождя… На этих сборищах у выпивох было одно правило: проявлять уважение к Ким Чен Иру. В остальном они могли не чинясь говорить что в голову взбредет».

Вечеринки были святилищем Ким Чен Ира – того, кто о них проболтается, ждала суровая кара. Отцу о вечеринках знать не полагалось; их скрывали от Ким Ир Сена, и это правило Ким Чен Ир внедрял безжалостно и кроваво. Была, к примеру, знаменитая история, которую подтверждает Хван: «Один секретарь Ким Чен Ира как-то раз напился и рассказал жене о том, как дебоширит любимый руководитель. Верную жену, особу культурную и высокоморальную, эта весть потрясла; вдумчиво поразмыслив, жена решила написать Ким Ир Сену – пусть приструнит сына. Надо ли говорить, что письмо попало к Ким Чен Иру. Тот закатил очередную попойку, женщину велел арестовать и привезти, перед всеми гостями объявил ее контрреволюционеркой и приказал пристрелить на месте… Муж бедной женщины вымаливал у него дозволения расстрелять ее лично. Ким Чен Ир разрешил и вручил ему пистолет».

Чхве не приходилось видеть ни расстрелов, ни пыток. Однажды она наблюдала странную игру: Ким Чен Ир посреди ужина внезапно кричал: «Армейская форма!» – и все мужчины выхватывали из-под стульев армейскую форму, напяливали ее и бегали вокруг стола, пока хозяин не велел остановиться. Потом он кричал: «Форма ВМС!» – и все повторялось уже в других костюмах. Пока гости носились кругами, официант помогал Киму надеть генеральский или адмиральский китель, бренчавший гигантскими звездами и орденами. Как-то раз Чхве посмеялась над тем, как гости танцуют диско («Они просто скакали зайцами», – говорила она), и ее попросили обучить всех присутствующих – генералов, тайных агентов и танцовщиц. В другой раз она пришла на вечеринку в розовом традиционном платье ханбок. Ким Чен Ир отпустил ей комплимент – «длинные юбки идут к коротким волосам», – и объявил, что, по ее примеру, всем женщинам во всех театральных труппах надлежит коротко стричься и носить платья подлиннее.

В основном Чхве изображала трофей – Ким Чен Ир сажал ее подле себя и гордо знакомил с именитыми гостями. Только на этих вечерах Чхве наконец сообразила, что ее похищение заказал вовсе не Ким Ир Сен, а его сын. Ким Чен Ир был, конечно, общительный хозяин, однако требовательный, кичливый и вообще бесил. «Он считал, что ему все дозволено, – вспоминала Чхве. – И вечно выпендривался». Он постоянно болтал о южнокорейском кино, насмехался над тем, как неубедительно в нем изображается северокорейский акцент (и это говорил человек, который регулярно подряжал вымазанных белым гримом соотечественников изображать европейцев), и нередко просил Чхве петь. Больше всего он любил южнокорейские песни, которые остальным жителям страны (за пределами этих сборищ) слушать запрещалось; теперь наконец кто-то знал тексты и распознавал напетые мелодии. Чуть ли не каждую неделю он просил Чхве выйти к оркестру и спеть песню-другую, чем меланхоличнее, тем лучше – скажем, «Расставание (Прощание)» Патти Ким.

Чхве пела, и голос ее срывался, губы дрожали. По щекам текли слезы. Гости, принимая это за преданность театральному искусству, всякий раз аплодировали ей стоя.

Однажды под вечер, спустя где-то месяц после похищения, зазвонил телефон в спальне Чхве. Сразу ясно, что звонит Ким Чен Ир: из дома нельзя было позвонить по телефону наружу, а эта линия была зарезервирована за любимым руководителем. Она сняла трубку. Странное дело: Ким Чен Ир волновался и, кажется, был слегка пьян.

– Вы сейчас заняты? – спросил он.

– Нет.

– Может, приедете ко мне? Пожалуйста? У меня сегодня день рождения.

Чхве оглянуться не успела, как прибыл «бенц» и отвез ее к Ким Чен Иру. Тот встретил машину у двери.

– Госпожа Чхве! Как вы себя чувствуете? Мне сказали, вам лучше.

Он ввел Чхве в дом, похвалил ее наряд. Чхве поблагодарила.

– Никаких неудобств? – уточнил он на ходу. – Если что-то не нравится, скажите обязательно.

– Нет-нет. Я в долгу перед вами за вашу заботу.

– Ну полно, – рассмеялся он. – Вы что, серьезно?

Они миновали гостиную – в углу стоял кинопроектор. Дом был на удивление скромен.

– Любимый руководитель… – Очутившись у него дома, Чхве расхрабрилась. – Извините, что я так говорю, но не могли бы вы, пожалуйста, отослать меня домой? У меня в Южной Корее работа. У меня там семья, учителя, сотни студентов – о них больше некому позаботиться. Я не могу спать – думаю о них ночи напролет. Прошу вас.

Некоторое время Ким Чен Ир делал вид, будто раздумывает.

– Я все понимаю, – наконец произнес он, – но потерпите, пожалуйста. У нас есть кое-какие планы… Проблема скоро разрешится.

Он, кажется, хотел что-то прибавить, но тут в комнату вбежал пухлый мальчик в темно-синей солдатской форме. Круглолицый мальчик, коротко стриженный и очень похожий на отца.

– У вас сын! – воскликнула Чхве.

– Да, и еще дочь, но ее сейчас нет.

Чхве наклонилась к ребенку:

– Какой ты красавец. Сколько тебе лет?

– Семь, – ответил мальчик.

– И как тебя зовут?

Мальчик напрягся, оглянулся на отца и выпалил:

– А чего она меня спрашивает?

Ким Чен Ир усмехнулся и погладил его по голове:

– Когда взрослый спрашивает, как тебя зовут, надо вежливо ответить: «Меня зовут…»

– Ой. – Мальчик обернулся к Чхве. – Меня зовут Ким Чен Нам. – Ребенок еще не встречал людей, которые не знали бы его по имени.

Ким Чен Ир проводил Чхве в столовую, а слуга – видимо, нянь – увел мальчика.

За столом сидели шестеро мужчин, в стороне стояла женщина. Ким Чен Ир подошел к ней.

– Учитель Чхве, это моя жена, – сказал он (хотя, говоря строго, они с Хе Рим не были женаты), – а это мои родственники. Пришли ко мне на день рождения.

Чхве ожидала буйной вакханалии, а не скромного семейного ужина. Хе Рим поздоровалась. Она была не выше Ким Чен Ира, где-то пять футов два дюйма, и красива даже в повседневном домашнем наряде западного образца.

– Очень рада познакомиться, – тихо-тихо сказала она Чхве, а потом обратилась к Чен Иру: – Ты столько народу пригласил в последний момент. И что мне делать?

– Ой, да не волнуйся. Госпожа Чхве – особая гостья.

На это Хе Рим ничего не ответила. В последние годы ее мучили панические приступы и депрессии: Ким Чен Ир отдалялся, крутил романы с актрисами, с прежними университетскими однокурсницами, с женами отцовских послов. Окружающие отмечали, что все его женщины как две капли воды походили на его покойную мать. В 1974 году Ким Ир Сен, по-прежнему не подозревая, что сын живет с Хе Рим, скомандовал ему выбрать наконец жену, и Ким Чен Ир кротко подчинился, женившись на Ким Ён Сук, одной из отцовских машинисток, дочери генерала. Ён Сук вскоре родила ему дочь, но нежных чувств в Чен Ире так и не пробудила. Она не вступила в партию и вообще толком не принимала участия в жизни мужа. «У нее просто был статус законной жены, не более того», – позже писала о ней Хе Ран. Примерно тогда же у Ким Чен Ира начался его третий долгосрочный роман – с японо-корейской танцовщицей из «Бригады радости» по имени Ко Ён Хи, которая в начале 1980-х родит ему еще двоих сыновей. Хе Рим пригрозила Ким Чен Иру убежать вместе с сыном, даже рассказать об их тайных отношениях великому вождю. Ким Чен Ир в ответ умолял верить в него, просил подождать еще чуточку – а затем велел своим сотрудникам не выпускать Хе Рим из дома, «ради ее же безопасности и спокойствия». В 1975-м, через два года после того как отправил на покой дядю Ён Джу и гарантировал себе место преемника, Ким Чен Ир наконец сообщил отцу о первенце от Хе Рим. Ким Ир Сен, по словам его помощников, ненадолго расстроился, но, едва увидев внука, наполнился гордостью. Хе Рим, однако, по-прежнему сидела под замком в четырех стенах собственного дома, страшась припадков гнева и мании величия отца своего ребенка. Боль и одиночество вымотали ее. Тревога пожирала ее тело, как болезнь.

В день рождения Ким Чен Ира к ужину Хе Рим подала живого карпа, который еще ерзал на блюде, а затем грушевое кимчхи – сладкие груши, начиненные пряной капустой. Все пили «Хеннесси» и по очереди славили именинника, после каждого тоста меняя бокалы. Чхве тоже произнесла тост. Иначе вышло бы грубо. Ким Чен Ир был очень весел.

– Моя жена толком ни в чем не разбирается, – сказал он Чхве. – Она простая домохозяйка – так ведь оно и положено женщине, да? Это и есть женский долг – она хранительница очага, она воспитывает детей. Знаете, вам надо бы съездить с ней к горячим источникам. – Он позвал Хе Рим, которая бегала туда-сюда между кухней и столовой. – Милая, когда в следующий раз поедешь на воды, возьми с собой госпожу Чхве. У нее больное сердце.

Как он умудрился об этом прознать, Чхве не имела понятия. Врачам, которые к ней приходили, она ничего такого не говорила.

– Правда? – переспросила Хе Рим. – У меня то же самое. Обязательно съездим вместе.

Праздник продолжался. Ким Чен Ир, как многие семейные мужчины конца семидесятых, принес кинокамеру «Супер 8» – запечатлеть веселье. Снимал крупные планы лиц, особенно старательно фокусировал объектив на Чхве. Когда со стола убрали, хозяин всех отвел в гостиную, вставил в проектор свежепроявленную пленку и показал, что получилось. Картинка вышла размытая, тряская и розовая. Все смеялись, и он смеялся вместе со всеми.

На закате веселье улеглось, и Чхве собралась уезжать. Ким с телохранителем проводили ее в сад, и тут раздались взрывы. Небо резко посветлело. Чхве в страхе содрогнулась, а Ким Чен Ир рассмеялся:

– Наши товарищи в честь меня устраивают фейерверки!

Эта сцена отпечаталась у нее в мозгу. Считаные недели назад Чхве была дома – разведена, с двумя детьми, боялась, что вот-вот разорится ее маленькая актерская школа. А сегодня провела весь вечер с Ким Чен Иром, сыном коммунистического диктатора, который под грохот фейерверков снимал на кинопленку свой день рождения.

 

11. Обвиняемый

«Я надеялся, что в 1978 году мне повезет», – позже писал Син Сан Ок. За последние два года он не снял ни единого фильма, но жизнь вроде бы налаживалась. При содействии Ким Хён Ука, друга и бывшего главы К ЦРУ – он теперь жил в изгнании, в Нью-Джерси, поскольку к нему президент Пак Чои Хи тоже охладел, – Син собрался эмигрировать в США и подал на визу Голливуд – родной дом его любимого актера Чарли Чаплина; в Голливуде находится студия «Коламбия Пикчерз», которой подражала «Син Фильм»; голливудский кинематограф свободен от политики и цензуры. Син не то чтобы совсем порвал с О Су Ми, но и жить с ней особо не рвался. Южная Корея жестко регулировала зарубежные поездки своих граждан; скорее всего, О Су Ми не получит разрешение на выезд в Соединенные Штаты – и тем дело и кончится. Син, конечно, будет наезжать в Сеул, видеться с детьми, которые пока жили с ним, но во время отцовских отлучек гостили у его брата; он будет общаться с Су Ми. О том, что его планы перевернут жизнь Су Ми вверх тормашками, он, похоже, особо не задумывался.

Беспокоила его только Чхве Ын Хи. Две недели назад она уехала в Гонконг и до сих пор не вернулась. На завтра Син забронировал билет на самолет в Лос-Анджелес и все сильнее нервничал. До отъезда он решил позвонить Ли Ён

Сэну, своему представителю в Гонконге. Просто глупости в голову лезут – бывает. Ли его быстренько успокоит.

– Виделся с Ын Хи? – спросил Сии, обменявшись с Ли положенными любезностями.

В трубке повисла краткая пауза.

– Я не могу по телефону, – наконец сказал Ли. – Приезжай в Гонконг.

– То есть? Что с ней такое?

– Приезжай в Гонконг. Все бросай и приезжай. Прошу тебя.

На следующий день издерганный и растерянный Ли Ён Сэн и его коллега, гонконгский управляющий «Син Фильм» Ким Гю Хва встретили Сина в гонконгском аэропорту. В гостинице Ким вывалил на Сина факты: 14 января Чхве исчезла, весь ее багаж остался в отеле. С тех пор от нее ни слуху ни духу, в номер никто не входил, из номера никто не выходил.

Син ошарашенно помолчал.

– Она уже десять с лишним дней не была у себя в номере, – наконец произнес он.

– На то похоже, – подтвердил Ким.

– Может, ее ограбили? Вряд ли у нее с собой было много денег. – Син знал свою бывшую жену.

– И вряд ли она попала под машину, – вставил Ким.

– Ну да – в газетах бы написали, – подтвердил Син.

– В отеле все на ушах. Оставили ее сумки в номере, и все.

– Должен же быть какой-то след. Улики какие-то. С кем она тут встречалась?

– С Ван Дон Илем, – начал Ким, – с Ли Сан Хи, с…

– С Ли Сан Хи?

Эту женщину Син помнил. Подруга Кима, часто наведывалась в гонконгский офис, всюду таскала за собой смазливую дочку. Сина от Сан Хи слегка мороз подирал. При каждой встрече она только и делала, что щелкала фотоаппаратом, а фотографии называла «сувенирами». Если Син правильно помнил их беседы, Сан Хи много лет держала кафе в киношном районе Сеула, потом думала баллотироваться в Национальную ассамблею и беспрестанно моталась на выставки-ярмарки в Макао и Гуанчжоу. Муж ее был бизнесмен, симпатизировал Северной Корее, уехал из Южной в Китай и торговал с северянами. Госпожа Ли упоминала, что он часто бывает в Пхеньяне.

Все это промелькнуло у Сина в голове, но мысль зацепилась за одно слово, точно рукав за гвоздь в заборе: «Пхеньян». Последние пару лет поговаривали о том, что северокорейцы похищают людей, а некоторые якобы дезертиры, бежав с Севера, утверждали, что попали туда отнюдь не по доброй воле. Пианист Пэк Кон У с женой, актрисой Ён Джун Хи, заявляли, что северокорейские агенты пытались выкрасть их из Загреба в июле 1977 года – всего полгода назад.

– Как они познакомились? – спросил Сии.

– Через меня. И вроде бы сразу подружились, – ответил Ким.

– А где Ли Сан Хи теперь?

– Я ей несколько раз звонил, но никто не подошел к телефону. Съездил к ней домой – там никого.

– Так они, может, вместе пропали!

– Вполне вероятно, – согласился Ким.

– Может, это северокорейцы подстроили? – как бы невзначай обронил Сии.

Ким понял, что речь о муже Ли Сан Хи.

– Что-то я сомневаюсь. Зачем бы им?

– Кто вообще позвал Ын Хи в Гонконг? Кто оплатил поездку? – не отступал Сии.

– Я не знаю, – смутился Ким.

Оба помолчали. Разговор только начался – и уже зашел в тупик.

Син сообщил об исчезновении бывшей жены в полицию и в посольство Южной Кореи. Поискал дочь госпожи Ли и узнал, что та уже который день не ходит в школу А затем, то ли из характерного эгоцентризма, то ли просто из страха порушить свои планы, Син улетел в Лос-Анджелес. В мемуарах он писал: «Билеты я уже забронировал, а поменять дату было сложно – приближался китайский Новый год, большой праздник». И с этим, так и не разгадав тайну исчезновения Чхве Ын Хи, он сел в самолет.

Он пробыл в Штатах почти три недели, встретился с Ким Хён У ком. Нанял адвоката по делам иммиграции, уплатил ему первый гонорар в размере двух тысяч долларов – деньги немалые, если учесть, сколько у него осталось после банкротства, – и подал заявление на временную визу класса О, предусмотренную для иностранных граждан, «обладающих выдающимися способностями и заслуживших международное признание за выдающиеся достижения в искусстве». Чтобы получить визу, ему требовалось поручительство американской компании, и он навестил Роберта Уайза, режиссера и продюсера «Вестсайдской истории» и «Звуков музыки». В 1966 году, ставя «Песчаную гальку» со Стивом Маккуином в главной роли, Уайз влюбился в Дальний Восток; кроме того, у него было сильно развито чувство локтя, и он активно поддерживал коллег-кинематографистов. Уайз согласился помочь Сину. В свободное время Син набрасывал идеи для фильма «Спящая красавица», который должен был стать его первым англоязычным проектом (сказка универсальна – она помогла бы Сину преодолеть языковой барьер); кроме того, он влюбился в роман Дэвида Моррелла «Первая кровь» 1972 года, о ветеране Вьетнама Джоне Рэмбо – он возвращается с войны, и вместе с ним война приходит в Мэдисон, штат Кентукки. «Коламбия Пикчерз» купила права на экранизацию, продала их «Уорнер Бразерс», те продали еще кому-то, и так оно тянулось уже шесть лет. Син подумывал встать в очередь, купить права, а сценаристом нанять Рюдзо Кикусиму, который давно сотрудничал с Куросавой. Син знал английский неважно, а Кикусима не знал вообще; они планировали написать по-японски и заказать перевод.

Пока Син был в Калифорнии, новость об исчезновении Чхве попала в газеты. Американский корреспондент газеты «Хангук ильбо» разыскал Сина и засыпал его вопросами. Син отвечал как мог; и тут репортер его удивил:

– Многие, между прочим, думают, что в исчезновении госпожи Чхве замешаны вы.

– Что за ерунда, – чуть не рассмеялся Син.

28 февраля, когда он снова приземлился в гонконгском аэропорту, его поджидала дюжина журналистов. А с ними детективы из отдела уголовных расследований гонконгской полиции.

 

12. Мюзиклы, кино и политзанятия

– Покажи госпоже Чхве кино, – распорядился Ким Чен Ир. – Для начала пусть посмотрит «Сорок первый». Ну, ты знаешь.

Ким Хак Сун кивнула. Они втроем сидели в машине Ким Чен Ира, припаркованной у входа в «Корейскую киностудию». Два часа ночи. Накануне вечером Чхве и Ким Чен Ир были на спектакле художественного театра «Ман-судэ». Потом разговор переключился на кино.

– А в Северной Корее есть киностудии? – спросила Чхве.

– Ну еще бы у нас не было киностудий! – ответил Ким. – Хотите посмотреть?

Чхве собралась было ответить, что да, с удовольствием, к концу недели, но Ким уже вскочил и велел первому попавшемуся под руку телохранителю подогнать машину.

На студии, не выходя из «бенца», катившего меж безмолвных и безлюдных павильонов, Ким устроил Чхве и Хак Сун экскурсию. Вот корейская улица колониальной эпохи, вот японская улица эпохи Мэйдзи, вот подозрительный сеульский квартал 1950-х. Декорации «Европы» – одинокое тирольское шале и английский загородный дом на холме, фасадами друг к другу. У подножия холма фальшивая винодельня и сельская церковь прикидывались югом Франции. Машина сворачивала туда и сюда – стало видно, что каждая стена бутафорских зданий отделана под стереотипные дома разных европейских культур: каждый дом – точно архитектурный кубик Рубика. Чхве надеялась, что идут ночные съемки – не зря же Ким повез ее сюда среди ночи, – но увы: на всей студии не было ни души. И смотрелось все это кинохозяйство довольно уныло и убого.

Непредвиденная экскурсия закончилась, и теперь машина урчала снаружи у ворот.

– Ты знаешь, про что я, – повторил Ким Чен Ир.

Хак Сун кивнула – как будто низко поклонилась от плеч.

– Я покажу госпоже Чхве прямо с утра.

Как ни странно, «Сорок первый» – не северокорейский фильм, а советский; его в 1956 году снял Григорий Чухрай. Фильм собрал прекрасную кассу в СССР и получил специальный приз жюри на Каннском кинофестивале, но Чхве слышала о нем впервые. Субтитров не было, так что Хак Сун по ходу дела объясняла сюжет. Действие происходит во время русской Гражданской войны. Фильм – история красноармейской снайперши Марии, у которой на счету сорок убитых белогвардейцев. Сорок первого она не убивает, а берет в плен, узнает, что он располагает важной стратегической информацией, и решает сама доставить в штаб. Они плывут через Аральское море, лодка опрокидывается, Марию с белогвардейцем выносит на островок. Со временем они друг в друга влюбляются. Затем у островка появляется парусная лодка, которая вот-вот их спасет, – но в лодке белые. Бывший пленный в восторге бежит по отмели к лодке. Мария умоляет его остановиться, но он мчится прочь. Она заряжает винтовку, прижимает приклад к плечу, целится. Кричит ему: «Стой!» Он не слушает, и Мария в слезах стреляет. Затем, не в силах вынести горя, роняет винтовку, бежит к нему и обнимает его труп.

Почему этот фильм Ким Чен Ир выбрал для нее первым, Чхве не поняла. Может, видел его в юности и не смог забыть, а может, сам надеялся снимать такие вот мелодрамы – с большими чувствами на драматичном историческом фоне, идеологически верные и однако достаточно художественные и достойные приза на самом престижном кинофестивале. Кто его знает? Чхве встала, а Хак Сун включила свет.

– Этот фильм сняли сразу после того, как в Советском Союзе к власти пришел Хрущев, – пояснила Хак Сун. – Вы же понимаете смысл фильма, да? Если ты предатель, неважно, возлюбленный ты, друг или кто…

Недосказанная фраза повисла в воздухе.

Через несколько недель после похищения Чхве стали выпускать с территории комплекса. Поездки планировали тщательно и пристально контролировали. Оповещали ее в последний момент, и они с Хак Сун забирались в «бенц». Следом ехали два-три телохранителя. Обычно кортеж направлялся в Пхеньян.

Пхеньян, который американские бомбы сровняли с землей, был восстановлен с нуля и превратился в пропагандистский символ – величественные памятники, просторные площади, широкие проспекты. Повсюду белый бетон, никакого загрязнения воздуха, никаких транспортных пробок. Идеальный город, как утверждал Ким Ир Сен, – идеальная столица идеального рая трудового народа.

На самом деле то был город-витрина, куда допускали только элиту, и вовсе никакой не рай. Ким Ир Сен создал не государство всеобщего братства, а заковыристый строй, в котором одиннадцать миллионов северокорейцев ранжировались согласно их предполагаемой благонадежности. Так называемая система сонбун бесцеремонно превратила социальный порядок страны в коммунистическую псевдо-феодальную систему, где каждого гражданина проверяли по восемь раз, а его семейная история исследовалась и учитывалась вплоть до дедушек и троюродных братьев. В результате гражданам присваивали статус – сонбун – и распределяли их по группам. Существует пятьдесят одна группа, и все они принадлежат к трем слоям – благонадежные, попутчики и неблагонадежные. К неблагонадежным относились широкие слои населения, в том числе политически сомнительные («люди, происходящие из семей богатых крестьян, торговцев, промышленников, землевладельцев; прояпонские и проамериканские; реакционные бюрократы; перебежчики из Южной Кореи; буддисты, католики, уволенные чиновники»), кисэн (корейский аналог гейш) и му дан (деревенские шаманы).

Гражданам не сообщали, у кого какой статус, однако большинство вскоре догадывалось и так. Северокорейцам из неблагонадежного класса запрещалось жить в Пхеньяне или в плодородных регионах, их не брали на приличную работу. Восходящей мобильности в стране практически не было – если ты враг, ты враг навсегда, – а вот нисходящая встречалась сплошь и рядом. Если тебя застукали за нарушением закона или предосудительным с точки зрения режима поступком, пострадает и твой сонбун, и сонбун твоих родных. Личные досье хранились в местных учреждениях, копии – в Министерстве государственной безопасности и во взрывоустойчивых сейфах в горах провинции Янгандо. Статус никак не подправишь, от него никуда не денешься. Но хитроумнее всего была введенная Ким Ир Сеном система, в которой подданные угнетали друг друга самостоятельно, объединяясь в инминбаны («народные группы») – сообщества из пары десятков семей, которым вменялось в обязанность следить друг за другом и доносить, если выявлялись признаки преступления или подрывной деятельности. Эту систему дополняли кючхалыпэ, мобильные отряды полиции, которые постоянно искали нарушителей и имели право вламываться в дома и конторы в любое время дня и ночи. Ты провинился, если потратил больше электричества, чем тебе положено, если надел джинсы или одежду с надписями латиницей (это «капиталистический разврат»), если отрастил волосы длиннее, чем разрешено. Более того, по указу Ким Ир Сена вина человека распространялась на всю его семью в трех поколениях. Сопротивляясь режиму, ты ставил под удар своих дедушку с бабушкой, жену, детей – даже совсем маленьких: им, как и тебе, грозили тюрьма и пытки.

Исторически у корейцев была кастовая система, схожая с индийской и столь же ригидная. В первые годы существования КНДР северокорейский народ считал, что все вышеописанное – просто осовремененная версия традиционного общественного строя. Когда до людей наконец дошло, что жизнь пошла наперекосяк, что построена пирамида, а на вершине, на крохотной макушке одиноко восседает Ким Ир Сен, примостившийся на их перебитых спинах, на их разрушенных жизнях, на трупах их родных и друзей, – когда они задумались и посмели заподозрить, что их освободитель, их спаситель предает их – собственно говоря, всегда их предавал, – было уже безнадежно поздно.

Чхве «гостила» у Ким Чен Ира, и потому в Пхеньяне нередко попадала туда, куда остальным доступ был заказан. Кроме того, ее возили к знаменитым памятникам революции: на родину Ким Ир Сена в Мангёндэ, в крытую соломой крестьянскую хижину с маленьким амбаром неподалеку от столицы. Обе постройки, судя по всему, возвели совсем недавно – они смахивали на неубедительную декорацию в парке развлечений. Для режима Ким Ир Сена сфальсифицировать деревенский дом 1910-х годов – это еще цветочки: позднее они, пущей легитимации ради, выстроили фальшивые древние гробницы, которые «доказывали», что легендарный король Тонмён, чья династия правила Кореей семь веков, жил к северу от тридцать восьмой параллели. Предания гласят, что Тонмён вылупился из яйца, оплодотворенного солнцем, и на битву выезжал на единороге. В ноябре 2012 года Центральное телеграфное агентство Кореи объявило, что найдена могила единорога – и надо же, как удачно, прямо в центре Пхеньяна, под прямоугольной каменной плитой с надписью «Логово единорога». Глава Национальной академии наук КНДР заявил: «Это открытие доказывает, что Пхеньян был столицей Древней Кореи, а также королевства Когурё». Открытие также «доказывало» подлинность мифического зверя, но на это особого внимания не обратили.

Увы, единорогов Чхве на экскурсиях не встречала – только помногу глазела на памятники, в том числе на позолоченную статую Ким Ир Сена, которой было велено поклониться. Чхве гордо сообщили, что изваяние «почти на три метра выше египетского сфинкса». (В том же году Пхеньян посетит китайский вице-премьер Госсовета Дэн Сяопин и, увидев сияющего золотого идола, выразит обеспокоенность тем, как тратятся пекинские деньги. Позолоту сдерут и заменят не менее сияющей медью.)

Еще Чхве возили по музеям. Музеи великий вождь обожал. Он их понастроил кучу – в Северной Корее есть даже Музей строительства Музея строительства метро. Большинство находятся в Пхеньяне – среди них Корейский музей искусств, где экспонируются исключительно полотна Ким Ир Сена и Ким Чен Ира, – но в описываемый период несколько музеев строили в других провинциях – в том числе Музей американских военных преступлений в уезде Синчхон, до отказа набитый «исторически достоверными» живописными изображениями жестокостей американской армии во время войны 1950–1953 гг.: на этих полотнах американцы стреляют детям в головы, натравливают диких собак на невинных крестьян, заживо сдирают с людей кожу, жгут их на кострах, медицинскими пилами снимают им скальпы и гвоздями прибивают им на лбы плакаты с капиталистической пропагандой. Все американцы бледны, длинноносы, и глаза у них сверкают дьявольским весельем. Разумеется, ни одной фотографии в музее нет. Чхве возили в Музей Корейской революции, посвященный предкам Ким Ир Сена, и в Музей победоносной войны за освобождение Родины, где поведали, что Северная Корея выиграла Отечественную Освободительную, как здесь выражались, войну, и показали фотографии, на которых американские военные вывешивают белые флаги из окон грузовиков (снимали это во время первых переговоров о перемирии в Кэсоне, когда командование ООН поддалось уговорам Северной Кореи и прибыло на место с белыми флагами в знак мирных намерений). Потери Северной Кореи в музее преуменьшались, вражеские потери преувеличивались, а участие в конфликте Китая и Советов замалчивалось. Ближе к концу года Чхве свозили в только что отгроханную Ким Чен Иром Выставку дружбы между народами, которая открылась в августе и, согласно хвастливым заявлениям Центрального телеграфного агентства Кореи, была возведена всего за три дня. Для защиты от ядерного удара здание построили из освинцованного бетона; экспозиция состояла из даров, преподнесенных Ким Ир Сену зарубежными сановниками, «доказательств безграничной всемирной любви и уважения к великому вождю». В числе центральных экспонатов были пуленепробиваемый лимузин, присланный Иосифом Сталиным, бронированный вагон от Мао и чучело крокодила-официанта с чайным подносом, подаренное коммунистами Никарагуа. В дверях посетителей обыскивали солдаты с посеребренными автоматами, всем полагалось кланяться портрету Ким Ир Сена и надевать на обувь одноразовые бахилы, дабы не запачкать пол.

Воспитанием Чхве, как она это называла, занималась и ее куратор. Хак Сун превозносила великого вождя и его достижения, не закрывая рта. Каждый день звала Чхве к фортепиано – учить новые песни, прославляющие Ким Ир Сена и Ким Чен Ира. Вскоре приехали какие-то люди, попросили Чхве выступить по радио, сказать, что она добровольно приехала в Северную Корею, «под крыло великого вождя», – Чхве отказалась. Они на нее не давили – у нее сложилось впечатление, что они хотели скорее подольститься, чем запугать. В один прекрасный день в гостевом флигеле поселился человек, который в первый день забрал у Чхве загранпаспорт и удостоверение личности. Звали его господин Каи, и был он сотрудником Следственного отдела Министерства госбезопасности. Он объявил, что назначен наставником Чхве, и с того дня контролировал ее жизнь и надзирал за идеологическим перевоспитанием. Ей вручили трехтомную биографию Ким Ир Сена и велели читать вслух. Чхве спотыкалась, продираясь сквозь странные термины и витиеватое подобострастие.

– Старайтесь лучше, – сказал Каи.

– А нельзя почитать про себя?

– Нельзя. Читайте вслух.

Она штурмовала это сочинение по два часа каждый день. Кан регулярно требовал заучивать пассажи и декламировать их наизусть. Чтение продвигалось медленно, книги пухли от подхалимажа, и к концу третьего тома Чхве добралась лишь через два месяца. «В каждой главе восхвалялся Ким Ир Сен и его предки», – вспоминала она потом. Отец Ким Ир Сена, утверждали авторы, был «отважным патриотом», мать «трудилась на благо армии, сражавшейся за национальную независимость… [жила] ради сына и освободительной борьбы», а сам Ким Ир Сен изображался солнышком, что благосклонно сияет над всей Кореей. Какой-то абсурд, считала Чхве. Она еще не знала, что всем северокорейским детям задавали читать трехтомник в школе и заучивать фрагменты еще длиннее; им говорили, что каждое слово в этой книге – бесспорная правда.

Помимо истории (жизни и подвигов Ким Ир Сена), политэкономии (экономической политики Ким Ир Сена) и культуры (великих песен и преданий о Ким Ир Сене, распропагандированных Ким Чен Иром), Чхве обучали нучхе – «революционной» философии великого вождя. Чучхе – что можно перевести как «опора на собственные силы» – щедро подмешивала национализм к базовым идеям марксизма о конфликте между богатой буржуазией и бедным пролетариатом. Согласно чучхе, Народ, взяв под контроль средства производства, берет на себя ответственность за свою судьбу, и величие этой судьбы кроется в отказе от личных интересов в пользу воли коллектива. Высший великий вождь возглавляет и представляет интересы этого коллектива, и в вожде не должно сомневаться, он послан водительствовать корейцами, ибо корейцы – особый, избранный народ, их кровь чище, они праведнее всех прочих, и это еще одна причина тому, что им надлежит достигать просветления, не прибегая к помощи низших рас.

Ну, или что-то в этом духе. Чучхе – замечательно путаная и противоречивая доктрина; специалисты и наблюдатели разбираются в ней уже сорок лет и до сих пор не пришли к единому мнению, что же она означает. Чхве Ын Хи тоже не видела в ней логики и нередко спорила с Каном.

– Коммунисты утверждают, что все равны и живут счастливо, – как-то раз сказала она. – А по-моему, у вас тут очень жесткая классовая система. Вот вы что скажете?

– У нас переходный период, – ответил Каи громко и четко, будто по бумажке читал. – Переходный период неизбежен на пути к идеальному коммунистическому обществу.

– Тогда какая разница между капитализмом и нынешним социализмом? – невинно поинтересовалась Чхве.

– Вы что такое говорите? – всполошился Каи. – Как вы можете сравнивать социализм с капитализмом? При капитализме богатые богатеют, а бедные беднеют. Эта система целиком базируется на выживании сильнейшего.

– Но благосостояние общества – цель и капитализма тоже.

– Ерунда. Разница есть, и она основополагающая.

– Какова же она? Можете объяснить понятнее, в чем разница?

– Я сказал, что разница есть, – значит, она есть! – заорал Кан. – Сколько можно спрашивать?

И так каждый раз. Всякая беседа обрывалась до срока уклончивыми обещаниями: вы только перестаньте думать самостоятельно, раскройте объятия революции, и все мигом образуется. Временами наставник внезапно спрашивал:

– Госпожа Чхве, а ведь у вас в Южной Корее много высокопоставленных знакомых? Говорят, вы дружили с директором КЦРУ Ким Джон Пхилем. Как думаете, он может стать следующим президентом? – Или: – А что президент Пак думает про такого-то?

Чхве прекрасно понимала, что ее пытаются доить, и отвечала, что Кан зря ее переоценивает.

– Я безвылазно торчала за городом, занималась своей школой в «Анъяне», – говорила она. Кан в ответ только смеялся, а спустя пару дней спрашивал о чем-нибудь снова.

У Чхве тоже был вопрос. Зачем ее похитили?

– В тот день, когда мы под руководством великого вождя устроим революцию в Южной Корее, – отвечал Кан, – вам будет отведена важная роль. Южнокорейцы держат нас за чудовищ и дикарей. Думаете, они поверят нам, когда мы их освободим? Но если в первых рядах окажетесь вы, ваше слово будет убедительнее сотни наших слов.

Чхве считала, что это бредовый план, но Кан возвращался к нему то и дело.

– Мне думать невыносимо, что мои родные страдают и считают, что я умерла, – однажды сказала ему Чхве. – Без меня они и сами могут умереть от голода.

– От голода? – пожал плечами он. – Что бы ни случилось, люди всегда выкручиваются. – Кроме того, прибавил он, раз она так переживает, пусть согласится выступить по радио – ее родные сразу поймут, что она жива.

– И объявить на весь мир вот эту вашу туфту? Что я счастлива под крылом великого вождя?

– Успокойтесь. Должны же вы пострадать за дело революции.

– Да что у вас тут за революция такая? – рявкнула она.

Каи глаз не отвел:

– Чтобы понять, вам нужно заниматься революционнее. Чтобы вновь объединить страну, нужна революция. И только после объединения вы встретитесь с родными. А пока будьте любезны потерпеть.

Потом Чхве рассказали, что Пак Чон Хи и его жена – американские шпионы, что первую леди на Юге ненавидят, а ее убийство прославляют.

– Я была знакома с первой леди, – в гневе перебила Чхве. – Она была чудесный великодушный человек. Где у вас доказательства этой галиматьи? – Она требовала доказательств, пока наставник не наорал на нее и не ушел. Всякий раз, когда она бросала вызов Кану, ее, точно наказанного ребенка, не звали на ближайшую еженедельную вечеринку.

Еще, конечно, Чхве смотрела кино. Для начала Ким Чен Ир вместе с нею посмотрел «Море крови», а затем попросил прокомментировать. Она сказала, что сюжет увлекательный, а актеры играют натурально. Ким довольно заулыбался, когда она прибавила, что в Южной Корее в те времена не смогли бы снять фильм такого масштаба, но приуныл, когда она отметила, что северокорейское кино какое-то однообразное – только и речи, что о долге, преданности и самопожертвовании.

– В конечном итоге, – заметила она, – революция должна подарить народу счастливую жизнь, да? Но люди ведь много от чего бывают счастливы.

Ким Чен Ир растерянно заморгал:

– Например?

– Например, от любви. От любви мужчины и женщины.

Ким Чен Ир смотрел недоверчиво. Возьмем, к примеру, «Сорок первый», продолжала Чхве. Это сильное кино не только потому, что в нем есть политическая составляющая, но и потому, что главные герои влюблены, так? История вообще лучше, если в ней есть любовь, разве нет?

Ким Чен Ир поразмыслил, затем дернул плечом:

– Ну, подумаем, когда к нам доберется режиссер Сии.

Это было неожиданно, и Чхве похолодела.

– Что? В каком смысле? Зачем ему? Как?

– Он приехал несколько дней назад, – ответил Ким Чен Ир.

Да быть такого не может. Это какая-то чепуха – но с другой стороны, разве можно врать так убедительно? Заметив ее колебания, Ким Чен Ир обратился к своим телохранителям:

– Товарищи, правда же, режиссер Син обещал снова к нам приехать?

Тут он слегка просчитался – телохранители смущенно заерзали.

– Ну да, – после паузы пробубнили они.

– Видите? – сказал Ким Чен Ир и сменил тему: – Знаете, вам обязательно нужно будет выступить, когда мы устроим совместную пресс-конференцию Севера и Юга…

К великому изумлению Чхве – и к изумлению своего окружения – Ким решил назначить ее эдаким советником по культуре. Он возил ее в театры на мюзиклы, которые сам заказывал, в оперу, в цирк и в свой кинотеатр. Национальная философия чучхе основывалась на самостоятельности и якобы превосходстве северокорейского народа, но это не мешало Ким Чен Иру добиваться одобрения гостьи. Ей вообще показалось, что вся Северная Корея отчаянно добивается одобрения извне. Вся страна вечно бахвалилась размерами и масштабами.

– А как вам театр? – спросил Ким Чен Ир, когда Чхве впервые увидела главную пхеньянскую сцену, художественный театр «Мансудэ». – Размеры и аппаратура мирового класса, да? И построили всего за год. – В цирке он приветствовал ее словами: – Это специальное представление только для вас. Наша труппа всегда привозит призы с международных конкурсов в Восточной Европе.

Чхве стала единственной, чье мнение Ким Чен Ир спрашивал и слушал, – единственной, кому дозволялось критиковать его «бессмертную классику». Чхве ему выкладывала все без утайки. У них сложились странные отношения: он взирал на нее то снизу вверх, то наоборот, а она, проклиная его за то, что похитил, разлучил ее с детьми и привычной жизнью, прониклась к нему симпатией и даже радовалась его обществу. Он завел привычку порой – особенно когда просил совета – по корейской традиции официозно величать ее «учитель Чхве». С ней он как будто бывал непринужденнее и откровеннее, чем с соотечественниками, однако Чхве замечала, что никогда не остается с ним наедине: телохранители и подчиненные всегда были рядом и безмолвно ждали приказаний в тени.

 

13. Попался

После допроса гонконгские полицейские отвезли Син Сан Ока в «Хилтон», где он забронировал номер. До того молодой британский офицер терпеливо выслушал версию Сина о том, что его бывшую жену забрали агенты КНДР и к этому причастен северокорейский муж госпожи Ли. В 1972 году заместитель председателя Административного совета Северной Кореи Пак Сон Чхоль приехал в Сеул – редкий случай переговоров Севера и Юга – и попросил копию «Гостя в доме и моей матери» в подарок Ким Ир Сену; Син сказал, что нынешние события имеют какое-то отношение к этому эпизоду. Когда он договорил, офицер поблагодарил его, сказал, что свяжется с ним, и попросил не уезжать из Гонконга до завершения расследования.

Из номера Син позвонил брату в Сеул. Брат сказал, что вся семья «в раздрае». В доме Сина провели обыск, полиция и пресса намекают, что Син сделал Чхве что-то плохое – то ли в отместку за развод, то ли ради финансовой выгоды, поскольку у него самого сейчас с деньгами туго. Кольцо сжималось. Вечером Син созвал в номере пресс-конференцию и изложил десятку журналистов свою теорию о руке Пхеньяна. Он заявил, что никогда не доверял госпоже Ли и прибавил, что, похоже, сам оказался в центре политического заговора. Репортеры засыпали его вопросами, но почти все спрашивали о причастности Сина к исчезновению Чхве. Никакого успеха Син не добился.

Проснувшись после беспокойной ночи, он поехал в южнокорейское консульство, встретился там с офицером разведки и двумя полицейскими и вновь изложил свою теорию. Разведчик спросил у Сина паспорт и разрешение на выезд из страны, а затем порекомендовал вернуться в Сеул и там оказать содействие следствию. Син ответил, что с радостью вернется, если ему заранее дадут выездную визу. Работать в Южной Корее я не могу, объяснил он, и хочу гарантий, что меня выпустят и дадут возможность поискать новое место работы. Разведчик ответил, что гарантий дать не может. Выйдя из консульства, Син заметил, что двое полицейских увязались за ним. Вечером гонконгская полиция велела ему не выходить из номера. Ночью полицейские по очереди дежурили у него под дверью.

В те времена многие южнокорейцы не доверяли даже собственным властям – а чего бы вы хотели после десятилетий гражданской несвободы, да еще и недавних политических репрессий? Опыт научил Сина опасаться власти пуще многих. Когда в номер постучался немолодой англичанин, представившийся детективом отдела уголовных расследований, Син мигом сообразил, к чему все клонится.

– Вы пришли допросить меня как подозреваемого, так?

– Да, – сказал англичанин.

Син его впустил.

– Вы виновны в исчезновении Чхве Ын Хи, так? – спросил англичанин. Говорил он очень четко, рублеными фразами, словно привык иметь дело с собеседниками, плохо понимающими по-английски.

– Нет, – сказал Син.

– Вы прячете Чхве Ын Хи и Ли Сан Хи, так? Мы обыскали квартиру Ли Сан Хи в Норт-Пойнт и нашли сценарий вашего фильма «Адский корабль». Вы все спланировали вместе с ней, так?

– Нет, не так.

– Тогда почему у нее в квартире был ваш сценарий?

– Я не знаю, – сказал Син. – Она часто приходила в наш офис. Может, ей управляющий одолжил. Дайте мне поговорить с Ким Гю Хва, и мы разберемся.

Детектив, с облегчением отметил Син, похоже, и впрямь хотел докопаться до правды. Другой полицейский доставил в отель Кима и японского переводчика.

– Сотрудников, говорящих по-корейски, у нас сейчас нет, – пояснил детектив Сину, – так что говорите через него, – он указал на переводчика, – по-японски. Господин Ким тоже будет говорить по-японски, а нам переведут на английский. По-корейски между собой не разговаривать. Ясно?

Син кивнул. Посмотрел на своего управляющего и без обиняков спросил:

– А ты тут как замешан? – Чем дольше Син размышлял, тем отчетливее казалось, будто Ким рассказал не все. Тот не ответил, и Син спросил опять: – Кто пригласил Ын Хи в Гонконг?

– Корпорация «Кымчхан», – по-японски ответил Ким.

– Впервые слышу.

– Это небольшая компания.

Оба делали паузы, чтобы переводчик повторял за ними по-английски.

– Сколько тебе заплатили, чтобы ты их свел? – спросил Син, когда переводчик договорил.

– Немного, – ответил Ким на родном языке, отводя глаза.

– По-корейски нельзя, – встрял переводчик.

– Сколько? – повторил Син.

– Я получил несколько тысяч долларов, – по-японски ответил Ким.

Ах ты сволочь, подумал Син.

– Кто тебя просил пригласить Ын Хи?

– Вообще-то, – ответил Ким, – госпожа Ли.

Тут Син разъярился и заорал. Воцарился хаос: корейцы поливали друг друга пулеметными очередями вопросов и ответов на весьма повышенных тонах, переводчик с трудом за ними поспевал, а полицейским никак не удавалось их угомонить.

– Куда ее увезли? – рявкнул Син. Ким не ответил. Син шагнул к нему: – Ее похитили и увезли в Северную Корею, так?

– Я не думал, что до этого дойдет… – промямлил Ким.

– У тебя вообще совести нет?

– Я не знал, что так получится. Мне эта женщина голову заморочила.

– Мне больше нечего тебе сказать. Пошел вон.

– Я не хотел плохого. Я же просто посредник…

– Уведите его отсюда!

Гонконгская полиция арестовала Кима, лишила рабочей визы и выслала в Сеул, где его в итоге признали виновным в нарушении закона о национальной безопасности путем сговора с гражданами Северной Кореи и приговорили к пятнадцати годам тюремного заключения. Картина прояснилась, но это не утешало. Через госпожу Ли северокорейцы подкупили Кима и китайца Ван Дон Иля, чтоб те заманили Чхве в Гонконг, а тут уже взяли дело в свои руки. Но на этом след обрывался. Неизвестно, что случилось дальше и как это узнать. Ван исчез где-то на континенте, с Чхве была только госпожа Ли – и она тоже пропала. Вероятно, рассуждал Син, Чхве зачем-то понадобилась северокорейцам, а значит, она, скорее всего, жива. Но у нее больное сердце – а вдруг стресс?..

Хуже того, Син не мог себе позволить оставаться в Гонконге. Наступил конец марта. Южнокорейский загранпаспорт выдавали на год, на пять лет или на десять, в зависимости от нужд владельца, и срок действия загранпаспорта Сина истекал летом, всего через несколько месяцев.

Все его дальнейшие поездки будут зависеть от тех самых властей, которые уже несправедливо отозвали его кинолицензию. Этого нельзя допустить.

Следующие четыре месяца Син мотался по миру – в самые разные страны и как можно дальше. Пусть только где-нибудь одобрят один-единственный фильм – где угодно, лишь бы дали визу, – и жизнь наладится. В поисках фильмов, которые можно было бы выпустить в прокат, он съездил в Японию, встретился со сценаристом Рюдзо Кикусимой, обсудил с ним «Первую кровь». Кто-то рассказал Сину, что американскую визу проще запрашивать из Франции, потому что туда южнокорейцам виза не требуется, – он попробовал, но не преуспел. Заехал в ФРГ, хотел попросить политического убежища, но юридическая процедура оказалась слишком дорога, а деньги таяли. Один сингапурский дистрибьютор выразил интерес к прокату некоторых уже снятых фильмов Сина – это пополнило бы денежные запасы, однако подписывать договор сингапурцы не спешили.

Тут Син снова очутился в Гонконге. У него там был счет в банке, и там же находилась последняя еще действующая дочерняя компания «Син Фильм». В Гонконге он и решит, как разумнее поступить дальше: вернуться в Сеул или полететь в ФРГ и там потратить остатки, без гарантий добиваясь политического убежища.

Была середина июля. Срок действия загранпаспорта истекал 9 августа.

В офисе своей компании Син повесил телефонную трубку. Говорил он с братом – неохотно обещал не ездить в ФРГ и вернуться в Сеул. Власти смягчили законы, регулирующие кино, сказал брат; может, удастся получить новую лицензию и открыть новую компанию. Син согласился, только чтобы его успокоить и закончить разговор. Вообще-то он представления не имел, что будет делать.

Совершенно вымотанный, он сполз пониже в кресле. Он всю жизнь трудился, создавая киноимперию, – и что? Почти пятьдесят два года, без денег, без жены, без работы, и в целом мире никто не хочет его нанять. Он по-прежнему каждый день вспоминал Чхве, но уже примирялся с мыслью о том, что, вероятно, никогда ее не увидит и не узнает, что с ней сталось. Он грустно размышлял о детях – как они тоскуют по матери, которая исчезла и больше не вернется.

За Сином молча наблюдал директор гонконгского офиса Ли Ён Сэн. В конце концов он произнес:

– Режиссер Син, по-моему, я знаю, что делать. Может, вам понравится.

– Что делать? – переспросил Син.

– Да. С вашим загранпаспортом.

И Ли осторожно рассказал, что у него есть один человек – за десять тысяч долларов добудет паспорт какой-нибудь центральноамериканской страны. Не очень-то убедительно, но не вовсе из ряда вон. В конце концов, Эйхман и другие нацисты в 1945-м по поддельным документам бежали в Аргентину. А в Юго-Восточной Азии, на перекрестке всевозможных нелегальных дорог, где торговали наркотиками, животными и людьми, по слухам, цвел черный рынок краденых и фальшивых паспортов. Идея Ли рискованна – и неотразима: а вдруг получится? Не панацея, но кое-что: не нужно возвращаться в Южную Корею, можно путешествовать и искать дальше – хочется верить, в итоге найдется где снимать кино и делать деньги.

Десять тысяч долларов – треть того, что у Сина оставалось. Он посмотрел на Ли.

– А доверять этому человеку можно?

– Ну разумеется.

– Ладно, – кивнул Син. – Так и сделаем.

Машина подкатила к бухте Изгнания; в вечерних сумерках мигали, оживая, неоновые вывески. Син глядел в окно на редкие виллы, разбросанные по холму. Солнце опускалось за горизонт, окна вилл ярко вспыхивали. Там живут люди, семьи; наверное, они счастливы. Почему-то эта мысль нагоняла тоску.

Син и Ли на пароме добрались с Коулуна, где находился офис, на остров Гонконг. Знакомец Ли прислал за ними белый «бенц» с шофером. Они проехали по центральному туристическому району, мимо вилл и пансионов, а теперь даже дома на отшибе остались только в зеркале заднего вида.

Внезапно машина заскрежетала тормозами. Дорогу загораживали четверо длинноволосых мужчин. Они подошли, рывком распахнули дверцу, выволокли Сина. Один приставил к его горлу выкидной нож и на ломаном английском распорядился:

– Денги давай!

– Прошу вас… не надо… возьмите деньги… – пролепетал Син. Он полез было в карман, но тут другой длинноволосый натянул ему на голову нейлоновый мешок и раскатал до земли, покрыв все тело. Щиколотки перемотали веревкой. Син запаниковал, воздуху не хватало, но затем ткань затрещала, и в дюйме от носа появилось ножевое лезвие. В кривую прореху потянуло свежим прохладным воздухом. Син открыл рот, пытаясь вздохнуть поглубже, и тут в прореху сунули бутыль и чем-то прыснули. Запах обжег ноздри. Через несколько секунд Син лишился чувств.

Когда вернулось смутное подобие сознания, Сина куда-то несли. Слышно было, как внизу волны бьются в берег. Ну все. Ограбили и сейчас кокнут. Жизнь закончится в нейлоновом мешке на дне океана.

Люди, которые его несли, остановились. Издалека приближался, кажется, рев моторки.

– А товарищ врач на борту? – внезапно спросил кто-то прямо у Сина над ухом.

Какое счастье. Все-таки не кокнут.

Облегчение, впрочем, быстро рассеялось. Вопрос задали с северокорейским акцентом.

Плавание Сина прошло почти так же, как у Чхве. Он очнулся на том же грузовом судне, в той же каюте, и со стены ему улыбался тот же Санта-Клаус по имени Ким Ир Сен. Сину тоже сказали, что он плывет в Корейскую Народно-Демократическую Республику «на зов великого вождя».

Син спросил одного из вездесущих охранников, где китаец, который ехал с ним в «бенце», и охранник рассмеялся:

– Вы считаете, Ли Ён Сэн китаец? Да он наш!

Охранник хохотал до упаду – надо же, Сина, значит, годами за нос водили. Син спросил у другого члена команды, как там Чхве Ын Хи. Она в Пхеньяне? Тот пожал плечами. Он не знает, но слыхал, что южнокорейская разведка похитила ее и казнила за сотрудничество с северянами во время Корейской войны. Полная ерунда, решил Син. Или не ерунда?

Спустя три дня судно бросило якорь возле Нампхо, Сина посадили в лодку и отвезли на берег. Ким Чен Ир не приехал его встречать – возле «бенца» стояли только двое во френчах Мао.

– Добро пожаловать на социалистическую Родину! – сказал один.

Еще не наступил вечер; машина катила через Пхеньян. Син, уроженец Севера, не бывал здесь с 1945 года и теперь очутился в городе, которого не видел тридцать с лишним лет. Вот только Пхеньян был совсем на себя не похож. За широкими проспектами не угадывались прежние улочки. Все дома новые, бетонные, многие покрыты плиткой: «Точь-в-точь как общественные бани», – писал потом Син. Совершенно потусторонний город. Памятники на вид фальшивые, статуи пустотелые. Ни магазинов, ни ресторанов, ни рекламных щитов, ни вывесок, ни скамеек на улицах, ни киосков, ни гастрономов, ни кафе, ни баров, ни уличных торговцев. Во всем городе – никакой торговли, никакого транспорта, никаких стариков и животных, ни радости, ни шума, ни веселья. Улицы лишены названий, административные здания – вывесок. Зато повсюду лицо Ким Ир Сена – статуи, плакаты, гигантские щиты и транспаранты на крышах. «На улицах ни души, – отмечал Син. – [В городе] тихо, как в склепе». Из скрытых репродукторов невнятно доносились революционные песни и лозунги.

Сина отвезли на виллу в часе езды от Пхеньяна – сказали, что район называется Каштановая долина. Там для него уже оборудовали просмотровую. В ванной выстроились флаконы привычной парфюмерии, гардероб набит костюмами, рубашками, галстуками, запонками, бельем, носками и повседневной одеждой. Рубашки подошли идеально, вплоть до широкого воротника на 16,5 дюймов и коротких 32-дюймовых рукавов. За ужином перед Сином поставили металлическое блюдо с лапшой в холодном бульоне.

– Я так понимаю, – обронил охранник, – вы любите холодную лапшу.

Син прожил в этом доме два месяца. С Ким Чен Иром он не встречался, хотя ему не раз говорили, что «все делается по особому указанию любимого руководителя товарища Ким Чен Ира». Каждый день наведывался человек, которого все называли «товарищ заместитель директора», – он занимался перевоспитанием Сина, знакомил его с блистательной биографией Ким Ир Сена, а порой вывозил на экскурсии. Если Син спрашивал про Чхве, заместитель директора впадал в ярость и бранился.

Однажды Син мельком видел Ким Чен Ира в первом ряду на спектакле «Мансудэ» – сообразил, кто это, потому что все встали и зааплодировали, едва встал и зааплодировал он, а кто-то крикнул: «Да здравствует товарищ любимый руководитель!»

«Из театра мы уезжали в сумерках, – вспоминал Син. – Фонтан перед театром, омытый разноцветными огнями, извергал воду в вышину. В театре настал час смены караула, и мимо гуськом промаршировала колонна солдат. Я впервые взаправду почувствовал, что очутился в Северной Корее».

Такое же тревожное узнавание он пережил спустя несколько недель. 9 сентября праздновали День независимости, годовщину основания Корейской Народно-Демократической Республики и завершение месячного фестиваля «Ариран». С утра заместитель директора принес Сину значок – улыбающееся лицо Ким Ир Сена на фоне красного флага – и показал, как его приколоть «с должным почтением». Затем он отвез Сина на Пхеньянский народный стадион и там провел в ВИП-ложу. На трибуны крытого стадиона набилось двадцать тысяч орущих людей. Рев стоял оглушительный.

Фестиваль «Ариран» назван в честь народного предания о разделе Кореи, в котором злой помещик разлучает молодую пару. Впоследствии фестиваль стали называть «массовыми играми» – там устраивают знаменитые армейские парады, сложные хореографические выступления гимнастов и огромные человеческие мозаики, которые складывают десятки тысяч обученных зрителей, одновременно поднимая разноцветные карточки. В представлениях участвуют обычные граждане: их порой отбирают годам к пяти, и потом они обучаются и репетируют почти всю жизнь. «Массовые игры» придумал Ким Чен Ир в 1972 году, к шестидесятому дню рождения отца – этим, помимо прочего, он надеялся продемонстрировать, что достоин быть преемником. Игры стали центральным элементом так называемого «искусства наследования», по выражению историков Квон Хон Ика и Чун Бён Хо: «Главная задача любого художественного продукта той эпохи – возвеличивание Ким Ир Сена, дабы его личная харизма со временем обернулась харизмой исторической, наследственной» – харизмой, которую он передаст Ким Чен Иру.

Син стоял у своего кресла и смотрел вниз. В первом ряду сидел Ким Ир Сен, вице-премьер китайского Госсовета Дэн Сяопин и другие иностранные сановники занимали соседние места. Ким Ир Сен оказался жирнее, чем на официальных портретах (неизменно живописных, а не фотографических), а сзади на шее у него надулась крупная опухоль. Спустя некоторое время он поднялся и выступил с речью. Через каждые несколько фраз его прерывала овация толпы. Напротив него студенты подняли разноцветные плакаты – мозаика изобразила северокорейский флаг. Затем они с замечательной легкостью сложили лицо Ким Ир Сена средь бегущих волн и плывущих облаков. Син в жизни не видал такой огромной сплоченной толпы и не переживал такого одиночества.

Чхве Ын Хи сидела в другом секторе трибун – может, они с Сином даже разглядели бы друг друга, если бы присмотрелись. Впервые за девять месяцев в стране Чхве увидела праздник, в котором участвовали обычные граждане. Вокруг непрестанно аплодировали, громко и долго, – она старалась не отставать, но у нее заболели ладони. Было ясно, позже писала она, что все на стадионе обожают Ким Ир Сена – что он им видится «абсолютной сущностью». Неужели настанет день, когда и Чхве будет хлопать с таким же пылом? Следя за сменой мозаик, она размышляла о молодых людях, которые держали разноцветные плакаты, – сколько они готовились, как с ними обращались, занимаются ли они еще чем-нибудь, удается ли им просто радоваться жизни. Внизу в ожидании своего выхода толпились дети в красочных униформах. Чтоб случайно не нарушили сценарий, им не разрешали выйти из строя. Чхве заметила, что кое-кто мочился в штаны прямо на месте.

Представление длилось несколько часов. Син и Чхве не подозревали, что сидят на одном стадионе.

 

14. Другие

О приезде мужа Чхве ничего не знала, но примерно тогда же Ким Чен Ир перестал приглашать ее на вечеринки.

Формально это ничем не объяснили, но как раз в тот период Ким Чен Ир все активнее занимался государственными делами. Он постепенно выходил на первый план. В сентябре 1978 года – редкий случай, очень громкое событие – встретился с иностранными гостями, прибывшими на фестиваль «Ариран» и тридцатую годовщину основания КНДР В декабре ввел в обиход новый национальный лозунг «Жить по-своему» – сигнал о том, что Северная Корея уходит от социализма к национализму.

Надеясь вымолить себе возвращение на Юг, Чхве снова и снова просила о встрече с любимым руководителем, но ответов не поступало. Правда, Ким Чен Ир по-прежнему чуть ли не ежедневно присылал подарки: сшитую на заказ одежду на любой сезон, текстиль, шубы, косметику. И все снимки Чхве, сделанные его фотографами: прибытие в Нампхо, вечеринки, экскурсии. Время шло, Чхве погружалась в депрессию. Общество Хак Сун несколько скрашивало жизнь, но «ночами, когда она уходила к себе, – писала Чхве, – наваливались ностальгия, тревога и ужас. Я пряталась в ванной, включала воду до отказа, сидела там и плакала». Оказалось, что после полуночи, когда военные отключали «глушилки», два радиоприемника у кровати ловили южнокорейскую частоту Чхве слушала радио каждую ночь под одеялом, чтоб заглушить звук. «То была моя единственная радость, мое единственное утешение».

А затем Ким Хак Сун отослали прочь. Даже попрощаться не дали. Однажды утром Чхве проснулась – а Хак Сун попросту не было в доме. «Она насовсем вернулась в Пхеньян», – сказали Чхве другие кураторы. Эта новая утрата лишний раз подтвердила, что Чхве, скорее всего, предстоит до конца дней своих жить в этой сюрреалистической тюрьме, в какой-то паре сотен миль от родины. Некогда она была знаменитой актрисой, ее окружали друзья, родные, у нее была карьера – а теперь она очутилась в альтернативной вселенной, где люди говорили на понятном корейском языке, но все было чужое. Она не могла есть, не могла спать. Когда задремывала, приходили кошмары о детях, которых она больше не увидит. Она думала покончить с собой, но не могла причинить родным такую боль. «Ужасное было время», – говорит она.

Потеплело, и наставники, как и обещал Ким Чен Ир, на выходные свозили Чхве в дом на озере, половить рыбу. В первый день Чхве спускалась к воде по тропинке мимо «большого дома, окруженного бетонной стеной и колючей проволокой». Из-за стены пронзительно крикнули:

– Кто идет?

Куратор попросил Чхве подождать и пошел к воротам. Вернувшись, поспешно повел ее прочь от озера.

– Надо возвращаться, – бормотал он. – Сюда нельзя.

Спустя пару дней Чхве с господином Каном и другим куратором плавала на лодке и с озера видела вдалеке тот самый дом. Во дворе была женщина – зашла в воду, потом вышла. Подол светло-зеленого платья мокнул на воде; волосы, небрежно стянутые узлом, слегка трепало ветром. Женщина была элегантна и печальна.

Завороженно наблюдая, Чхве заметила, что за женщиной тоже присматривает пара кураторов.

Где-то во время фестиваля «Ариран» Чхве переселили. Среди ночи явился Кан и велел упаковать вещи. Снаружи ждал армейский джип. Ким Чен Ир предпочитал перевозить людей под покровом темноты – и их сложнее выследить, и им самим сложнее понять, куда же их везут.

Два часа джип взбирался по горным дорогам и наконец прибыл к двухэтажной вилле в Тонбунни, которая пряталась в лесах, вспоминала потом Чхве, «точно дом с привидениями во мраке». Чхве познакомили с новым куратором, немолодой женщиной, похожей на Ким Хак Сун; звали женщину Хо Хак Сун.

Дом был гораздо скромнее предыдущего. Чхве поселили в комнате, где из мебели – только кровать, гардероб и стол. Радиоприемника тоже не было. Чхве казалось, ее выбросили на свалку. Она вязала, по утрам гуляла, днем смотрела кино. Наступили и прошли дни рождения ее детей. Чхве отпраздновала их мучительно, в грустном безмолвии. Загадала, чтобы сын вырос «хорошим, порядочным человеком», а дочь «жила бы дальше… и вышла замуж за прекрасного мужчину». Где-то сейчас их отец? Заботится ли он о детях?

Чхве вспоминала детство: однажды ее мать внезапно вернулась домой, бросив дела, обняла дочь и сказала: «Я должна была приехать пораньше, потому что думала о тебе». Тогда Чхве захихикала и отмахнулась, но теперь понимала. И она ужасно скучала по Сеулу. По «девушкам, под ручку гуляющим вдоль каменной стены дворца Токсу; юношам, которые взбираются на Пэгундэ и кричат „Эге-гей!“, чтоб послушать эхо; по семьям, которые после ужина вместе смотрят мыльную оперу по телевизору и плачут; по людям, которые цапаются по пустякам или делят друг с другом маленькие радости. О, как я хотела увидеть их вновь!»

Господин Кан расширил программу ее идеологического просвещения. В День независимости, 9 сентября, Чхве велели составить «поздравительное послание» Ким Ир Сену, руководствуясь официальным сборником поздравительных писем. Примеры в сборнике были «ужасно затянутые и занудные. Уважительных и хвалебных эпитетов столько, что смысл в них тонул». Чхве постаралась изо всех сил, набросала несколько фраз, восторженных и льстивых, как и полагалось. Кан прочел, кивнул и вложил письмо в конверт. Затем дал Чхве анкету под названием «Автобиография партийных кадров».

– Составьте для партии историю своей жизни, – распорядился он. – Только правду. Постарайтесь проанализировать и оценить себя и свои поступки. В конце напишите выводы.

– Я никогда не писала автобиографий, – возмутилась Чхве. Это абсурдное занятие, и к тому же печальное. Только этого не хватало – в деталях вспоминать жизнь, с которой ее разлучили. – Как я вам ее напишу?

– Это забота любимого руководителя товарища Ким Чен Ира.

– Забота?

Кан ткнул пальцем в анкету:

– Садитесь, пишите.

Чхве взяла ручку. «Я родилась 9 ноября 1930 года, – начала она. – Я третья дочь моего отца Чхве Ён Хвана…» Она писала, а Кан читал черновики и требовал то дополнительных подробностей, то конкретных упоминаний какого-нибудь дяди или двоюродного брата. Логики Чхве не улавливала, но понимала, что это своего рода проверка, инициация. Для чего – неизвестно.

Прерывая работу над собственным жизнеописанием, Чхве развлекала себя как могла. Читала, вязала, бродила по лесу в окрестностях. Большие участки территории были размечены табличками, гласившими, что дальше хода нет. Спустя пару недель приблудился бродячий пес – Чхве носила ему еду со стола. Она подружилась с садовником – старалась приходить к нему почаще, вместе они драли сорняки и сажали цветы. Физический труд она любила. «Ручной труд приносил плоды – ощутимые плоды. Вязание (или садоводство) – честная, настоящая работа; в остальном в моей жизни царил хаос». Еще она вела дневник – это помогало не сойти с ума и трезво смотреть на вещи.

Новая куратор Хо Хак Сун поддерживала и успокаивала ее. Когда Чхве нервничала, Хак Сун поила ее женьшеневым вином. «Выпейте капельку, – говорила она, – вам полегчает». Иногда сжимала руку Чхве и утешала: «Пожалуйста, успокойтесь, госпожа. Волноваться вредно для здоровья. Будьте сильной, учитесь терпеть. Со временем станет получше».

«Когда мы познакомились, – вспоминала Чхве, – ей было сильно за пятьдесят. Не красавица, но и не страшная. Вроде бы добрая и верная. Образования почти никакого, но очень умная. Я ее хвалила: „Вы бы добились больших успехов, если бы получили образование“. Она родилась в бедной крестьянской семье, ее родители занимались подсечно-огневым земледелием в горах Онсона, в Северной Хамгён. В восемнадцать лет вышла замуж – и у нее даже подвенечного платья не было». Вскоре после свадьбы Хак Сун родила, а вскоре после того муж ушел на Корейскую войну. Там он погиб вместе с другими ее родственниками; мужчин в семье не осталось. Как и всех военных вдов, Хак Сун в память об этой жертве приняли в партию; жизнь от этого стала лучше. Хак Сун пошла работать в маленький партийный магазин, сама выучилась читать, писать и считать, доросла до заведующей. Прошло одиннадцать лет; в 1964-м ее перевели в Пхеньян, работать на ЦК, где, по ее словам, она занималась «важной секретной работой». Ким Ир Сену она готова была ноги целовать. Дома у нее лежали две сберкнижки, где суммы не менялись: 4 воны 15 чонов на одной (в ознаменование дня рождения Ким Ир Сена, 15 апреля), 2 воны 16 чонов на другой (день рождения Ким Чен Ира, 16 февраля). Ее голубая мечта была – выслужиться и получить часы с выгравированным именем великого вождя. «Часы Ким Ир Сена, – объяснила Хак Сун, – символизируют славу Трудовой партии и наделяют привилегиями». Чхве восхищалась Хак Сун и звала ее тетей или сестрой.

1978 год подходил к концу, наступили кусачие морозы. Хак Сун принесла Чхве зимнюю форму Народной армии – тускло-горчичный ватник, штаны, сапоги на хлопковой подкладке – и попросила надевать все это на прогулки. Ничего теплее не нашлось. Чхве не видела северокорейской солдатской формы с 1952 года и считала, что сама в таком наряде выглядит нелепо.

Гуляла она дважды в день, утром и после полудня. Температура опускалась ниже нуля, порой падала до минус двадцати; Чхве видела, как люди по деревьям лезут на территорию виллы через ограду, собирают хворост. Позже ей рассказали, что окрестным жителям выделяют скудный паек угольной пыли, которую надо спрессовывать в брикеты, потом на них стряпать и ими же топить, но посреди шестидневной рабочей недели с обязательными политзанятиями и «добровольной работой» на это никому не хватало времени. Один человек, наткнувшись на Чхве, замер и затрясся. «Он непрестанно мне кланялся, – вспоминала Чхве. – Было ему за семьдесят. На усах сосульки, щеки впалые». Она шагнула к нему, хотела помочь, но старик перепугался, извинился и в ужасе шмыгнул в лес. Попадись он охране, его расстреляли бы или отправили в лагерь за воровство. Иногда Чхве слышала вдали крики боли – ритмичные, словно людей секли.

Но больше всего ее интересовали другие дома. Небольшие домики, разбросанные по всей территории, подальше друг от друга; временами к ним подъезжал то джип, то «мерседес-бенц». Наверняка там тоже кто-то живет.

Первой она повстречала арабку.

Чхве столкнулась с ней на дневной прогулке. Женщина шла навстречу; Чхве от удивления замерла. Она впервые видела в этой стране некорейское лицо. «У нее был лепной нос с горбинкой и прекрасная кожа». Арабка тоже смотрела с любопытством. Чхве припомнила то немногое, что знала по-английски.

– Вы откуда?

– Иордания. – Женщина, кажется, обрадовалась, что можно поговорить.

– Иордания? Вы далеко от дома.

– Да. А вы откуда?

– Япония, – соврала Чхве. Сама не знала, почему, но не хотелось говорить, что она из Южной Кореи.

– Где вы купили эту шапку?

На прогулку Чхве надела вязаную шапку.

– Сама связала.

– Правда? Очень красиво.

Чхве улыбнулась. Английский у обеих был слабоват, и беседа зашла в тупик.

– До свидания, – сказала Чхве и пошла дальше. Спустя несколько шагов она услышала:

– Вы счастливы?

Чхве остановилась. Обернулась.

– Я… ну… – пробормотала она и пожала плечами.

– Это очень неприятно, – сказала иорданка. – Я даже не могу написать родным.

– Ой. Это плохо. – Пауза. – Еще увидимся.

Чхве рассказала об этой встрече Хак Сун, а та нахмурилась и посоветовала не разговаривать с иорданкой и вообще ни с кем. Чхве пропустила совет мимо ушей. Она связала иорданке шапку, а иорданка подарила ей на Рождество свой шарф. Спустя пару месяцев иорданка уехала, и больше Чхве ее не видела.

В декабре на виллу зачастил Каи – заставлял Чхве писать новогодние поздравления Ким Ир Сену и Ким Чен Иру, «очень пафосные… на четыре-пять страниц. Идеальным стилем. И на лучшей бумаге». Если Чхве ошибалась или хоть одна буковка выходила недостаточно «аккуратно и четко», Кан велел переписать всю страницу. Проверял все черновики. Критиковал Чхве за то, что повторяется или отвешивает одинаковые комплименты обоим адресатам.

– Вот тут не хватает званий, – говорил он, тыча пальцем. – Товарищ Чхве! Почему вы до сих пор так пишете? Это ошибочная орфография, так пишут только на Юге.

В Рождество Кан наконец одобрил черновики обоих писем и принес дорогую бумагу для чистовиков. Чтоб ни одной кривой буквы, напомнил он, и между буквами равные расстояния, не то придется переписывать. «Двое суток я писала эти два письма, – говорила Чхве. – Столько раз переписывала, что до сих пор помню почти наизусть. В письме Ким Ир Сену было так: „В преддверии Нового года я хотела бы пожелать всего хорошего вам, нашему солнцу, нашему отцу, нашему вождю. Вам, не побежденному в сотнях битв, стальному человеку и нашему досточтимому вождю, который руководил обороной нашей страны против Японии и отказался преклонить колена перед американскими империалистами…”» Письмо его сыну начиналось так: «Свет нашего народа, наш учитель, наш любимый товарищ Ким Чен Ир, я хочу выразить глубочайшую благодарность и сказать спасибо. Я также хочу пожелать вам доброго здравия в наступающем году. Я благодарю вас за то, что поверили мне и помогли узреть новый свет…»

Кан остался доволен. Не все удостаиваются чести слать письма великим людям, сообщил он, и даже из тех, что присылают, лишь немногие письма, в том числе и ее, будут прочитаны адресатами лично. Чхве только головой покачала. Этот человек искренне считал, что ей должно польстить право написать благодарственное послание тем, кто ее похитил.

Прошло еще полгода, и Чхве на прогулке познакомилась с красавицей из Макао. Навстречу ей шла женщина – высокая, с модной короткой стрижкой. Явно не северокореянка. Обе остановились на тропе, поглядели друг на друга. Поздоровались. По-корейски женщина говорила не идеально, но прилично.

– Где вы живете? – вежливо, даже чопорно спросила Чхве.

– Вон там, – сказала женщина. – В доме номер четыре.

В том же доме прежде жила иорданка.

– Вы ведь нездешняя? – спросила Чхве.

– Нет, я китаянка, из Макао.

Чхве огляделась. Вроде никто не шпионит. Она поманила женщину за собой, они зашли поглубже в лес и там остановились.

– Вы хорошо говорите по-корейски, – заметила Чхве. – Где вы учились?

– Уже здесь. Я тут почти год.

– Как вас зовут?

– Моя фамилия Хон. Английское имя Кэтрин.

Как зовут Чхве, она не спросила.

– И чем вы нынче занимаетесь? – спросила Чхве.

– Изучаю труды Ким Ир Сена. – Кэтрин помолчала, затем выпалила: – Я вас знаю, сестра. Вы знаменитая актриса Чхве Ын Хи.

– Откуда вы знаете? – удивилась Чхве.

– В Макао часто видела вас в газетах. Сразу узнала.

Чхве глубоко вздохнула. Дрожа от любопытства, срывающимся голосом она задала вопрос, который рвался с языка:

– Как вы сюда попали?

Кэтрин Хон была одной из длинного списка тех, кого северокорейские оперативники похитили в 1970-х.

Поздно вечером 29 мая 1970 года Ли Дже Гун и двадцать семь других рыбаков шли на траулере «Бонсай», и тут их борт протаранили несколько лодок спецназа. Траулер взяли на абордаж – тыча винтовками в рыбаков, спецназовцы орали: «Вам что, жить надоело? Марш!» Рыбаков построили, «Бонсай» взяли на буксир и доставили в северокорейские воды.

В июне 1974 года северокорейские шпионы забрали из дома в японском городе Сайтама двоих японо-корейских детей трех и семи лет. Их перевезли в Токио, продержали там полгода, а затем посадили на северокорейское судно. Их отец, руководитель японской организации северокорейцев «Чосен Сорен», незадолго до того впал в немилость у Пхеньяна.

На следующий год южнокореец Ко Мён Соп и еще тридцать два рыбака шли вдоль побережья Кореи и нечаянно отдрейфовали севернее, чем нужно. Все тридцать три человека внезапно очутились под арестом – их судно насильно загнали в Северную Корею. По прибытии их отправили на каторгу. Ко Мён Сопу удалось бежать на Юг лишь двадцать девять лет спустя. К тому времени его женили на местной женщине, она родила от него двоих детей, а большинство членов его команды уже умерли. Сам он бежал, не сомневаясь, что жену и детей ждет казнь.

В ноябре 1977 года тринадцатилетняя школьница Ёкота Мэгуми ушла с тренировки по бадминтону в родной Ниигате, порту на западном побережье Японии. Помахав подругам, она зашагала домой – на плече белый чехол с ракеткой, в руке черная школьная сумка, идти недалеко.

Екота остановилась на светофоре. Внезапно какие-то люди сцапали ее прямо на тротуаре, скрутили и запихнули в военный грузовой мешок советского образца. Очнулась она на видавшем виды траулере по пути в Северную Корею. Следующие шестнадцать лет ее держали в изоляции и перевоспитывали в Пхеньяне, потом заставили преподавать японский в Военном университете Ким Чен Ира и выдали замуж за похищенного южнокорейца. Есть данные, что в 1993 году Ёкота покончила с собой на почве нервного срыва.

В июне 1978 года родным Яэко Тагуси, двадцатидвухлетней хостес токийского бара, позвонили из детского сада, куда ходили двое ее детей. Яэко их не забрала; что-то случилось? Она вышла купить себе новую блузку, и больше ее не видели. Спустя тринадцать лет родные узнали, что Яэко насильно увезли в Северную Корею.

В то же лето пять южнокорейских старшеклассников исчезли с пляжа на острове – все решили, что ребята утонули. Спустя двадцать лет эти сильно повзрослевшие подростки нашлись в Северной Корее – они работали инструкторами в шпионской школе Ким Чен Ира, обучали будущих северокорейских оперативников культуре и обычаям Юга.

Ясуси Тимура и его невесте Фукиэ Хамамото было по двадцать три года. 7 июля 1978 года они встретились на каменистом пляже Вакаса под японским городом Обама и пошли погулять; на них напали северокорейцы и силком загнали на борт судна. Обоих больше четверти века считали пропавшими без вести; затем власти Северной Кореи признались в похищении. Пару вернули в Японию в октябре 2002-го. В КНДР они оставили троих детей – с точки зрения Пхеньяна, полноценных северокорейских граждан.

В том же июле двадцатилетний Каору Хасуйкэ и его подруга Юкико очутились на пляже неподалеку от города Касивадзаки и уединились подальше от летних толп. К Каору подошел какой-то человек с сигаретой, попросил прикурить. Не успел Каору открыть рот, человек ударил его в лицо; набежали другие люди. Ошарашенной паре мигом запихали кляпы в рот, обоих повалили на землю и засунули в два больших мешка для трупов. Некоторое время они полежали на земле, а незнакомцы стояли над ними – ждали, наверное, пока уйдут возможные свидетели. Затем мешки погрузили в надувную лодку и доставили на судно. Каору и Юкико выпустили из мешков и чем-то укололи. Прохладный вечерний бриз гладил их лица; оба смотрели, как в темноте на горизонте гаснут огни родного города. Спустя два дня они прибыли в Чхонджин.

Через тринадцать дней после их исчезновения девятнадцатилетняя Хитоми Cora и ее мать Миёси покупали мороженое на острове Садо, в сорока трех милях по морю от Касивадзаки. Подбежали трое, повалили женщин на землю, заткнули им рты, засунули в такие же черные мешки и отнесли к ближайшей реке, где ждала моторка. Моторка отвезла их на борт морского судна. Хитоми продержали в трюме до утра – пока земля не исчезла с горизонта. Куда увели мать, Хитоми не знала.

В тот же вечер, но несколькими часами позже, из префектуры Кагосима в 870 милях от Садо, на южной оконечности Японии, исчезли Суити Итикава двадцати трех лет и Румико Мацумото двадцати четырех. На следующий год они поженились в Северной Корее.

Спустя еще месяц двое японцев заказали по телефону пять красивых девушек-эскортов: пусть придут на яхту, у нас «вечеринка на воде». Мужчинам прислали Дайану Ии Кым Им двадцати четырех лет, двадцатидвухлетних Иен Йокэ Фунь и Яп Мэ Лен, а также девятнадцатилетних Сито Тай Тхим и Маргарет Он Гуат Чу. И мужчины, и девушки вместе с яхтой в ту ночь исчезли безвозвратно; вновь возникла только Йен Йокэ Фунь – в 1980 году она работала в пхеньянском парке развлечений.

В июне 1979 года гражданин Южной Кореи Ко Сан Мун сел в такси в Осло и велел ехать в южнокорейское посольство. Таксист – то ли нечаянно, то ли с умыслом – отвез его в посольство не той Кореи. Впоследствии Ко обнаружился на Севере, и Пхеньян уверял, будто Ко перебежал добровольно.

В том же году некий сотрудник биржи труда объявил четырем ливанкам, что в Японии требуются четыре секретарши – платят по тысяче долларов в месяц. Ливанки тут же подписали договор и сели в самолет – думали, что летят в Токио, а прилетели в Пхеньян. После посадки у них отобрали паспорта и, как рассказывала потом одна из них, всех отослали «в школу, где учили шпионить – дзюдо, тхэквондо, карате, прослушка, – а на политзанятиях внушали безоговорочную веру в учение Ким Ир Сена. В школе было двадцать восемь молодых женщин, в том числе три француженки, три итальянки, две голландки и другие, из Западной Европы и с Ближнего Востока. Сопротивление было бесполезно».

Кое-кому повезло ускользнуть. В 1977 году актриса Ён Джун Хи и ее партнер, пианист Пэк Кон У еле спаслись от северокорейцев в Загребе. Один богатый югослав пригласил Пэка якобы дать домашний концерт. Северокорейские агенты заплатили главе загребской полиции 30 тысяч долларов за сотрудничество и затаились в засаде у югослава дома. Однако Ён и Пэк занервничали и по прибытии в Загреб на такси помчались в американское посольство. Посольство было закрыто, но вице-консул лишь недавно заступил на должность и работал до поздней ночи. Он отвез пару в «Палас-отель» и снял им номер на том же этаже, где жил и сам, пока не подыскал себе квартиру. В шесть утра к ним в дверь постучали. Пэк позвонил вице-консулу, и тот выглянул в коридор. «У вас под дверью трое северокорейцев», – сообщил он Пэку. В отель вызвали американских сотрудников, те помогли южнокорейцам украдкой спуститься в вестибюль на служебном лифте, а оттуда отвезли их прямиком в аэропорт.

15 августа 1978 года в японском городе Такаока шестеро подозрительных мужчин напали на японца и его невесту – те днем купались в океане и теперь возвращались к машине. Спасла их собака – когда их уже связывали и запихивали в мешки, она залаяла поблизости и спугнула нападавших. Невеста японца побежала к ближайшему дому – так вышло, что там жил полицейский на пенсии. Японец, по-прежнему с мешком на голове, умудрился пробежать пару сотен ярдов до другого дома. Позже, осматривая место происшествия, японская полиция обнаружила самодельный резиновый кляп с дыркой, чтобы жертва не задохнулась, резиновые наушники, чтобы жертва ничего не слышала, а также зеленые нейлоновые мешки, веревку и несколько полотенец.

Все семидесятые годы северокорейские агенты похищали иностранцев в Южно-Китайском и Японском морях; в Лондоне, Копенгагене, Осло, Гонконге, Макао, Загребе, Бейруте и ряде крупных городов Южной Кореи, Китая и Японии. Соответствующие приказы отдавал глава Сил специального назначения Ким Чен Ир.

Похищение Кэтрин Хон произошло по схожему сценарию. В 1978 году она работала экскурсоводом в Макао, и ее наняли двое мужчин лет за тридцать.

– Я несколько дней водила их по городу, – рассказывала Кэтрин. – Они щедро платили, сорили деньгами. Сказали, что они из Юго-Восточной Азии, смахивали на богатых сынков. Прекрасно говорили по-английски. Однажды попросили отвезти их на побережье. – На пляже их ждала какая-то тайка. – Сказала, что работает в ночном клубе. Лет на десять старше меня – мне тогда было двадцать. Мы вчетвером сели в лодку, поплавали вдоль берега. Потом заплыли дальше в море.

Моторка доставила их на большое судно, которое как будто их поджидало. Кэтрин и тайку загнали на борт. Сначала их привезли в Пхеньян. Кэтрин пыталась бежать – впрочем, безуспешно, – а потом несколько раз пробовала покончить с собой. После этого ее отвезли в маленький коттедж, вынесли из комнаты всё – «всё», повторила она, – чтобы она себя не покалечила, и в наказание давали только мисочку риса и один овощ в день.

– Я умирала с голоду, – объяснила Кэтрин. – И решила, что пора меняться. Стала учить корейский. Тогда они ко мне потеплели – через месяц перевезли сюда и обращаются получше.

Кэтрин повезло. Большинство похищенных, если сопротивлялись или не приносили пользы, отправлялись в лагеря. В основном похищали случайных людей, отбирая жертв не по плану, а из соображений удобства – хотя порой крали тех, чьи имена пригодились бы режиму, как вышло с Сином и Чхве и не вышло с Пэк Кон У и его женой. Похищения как политический рычаг режим Ким Ир Сена использовал еще в годы Корейской войны. В самом начале военных действий Ким Ир Сен выпустил меморандум «О перемещении работников интеллектуальной сферы из Южной Кореи»: северокорейским солдатам разрешалось вламываться в частные дома и «репатриировать» конкретных граждан – в основном интеллигенцию, журналистов, студентов и чиновников, – дабы те работали в деревнях, на заводах и в кабинетах новой Корейской Народно-Демократической Республики. Таким образом в 1950–1953 гг. в Северную Корею насильно перевезли, по разным данным, от семи до восьмидесяти трех тысяч южнокорейцев. Вдобавок во время войны северяне похитили пятьдесят пять иностранцев – в основном дипломатов и журналистов; впоследствии их пришлось отпустить с уверениями, что Северная Корея всего лишь пыталась их «защитить». По окончании войны северокорейцам «не удалось репатриировать» от сорока до шестидесяти тысяч южнокорейских военнопленных. Историк Шила Миёси Джейгер пишет, что эти десятки тысяч военнопленных «остались в Северной Корее фактически на правах рабов.

Многие из них даже не знали, что подписано перемирие». После перемирия процесс замедлился, но не прекратился: по оценкам сеульского Корейского института национального объединения в период между 1953-м и 2005 годами в Северную Корею увезли еще четыре тысячи граждан Юга, «отчасти потому, что Северная Корея нуждалась в их знаниях и навыках».

Случались и менее драматические похищения – никаких тайных операций, войн и физических нападений. Иногда южнокорейские рыбаки чересчур близко подходили к северной разграничительной линии, и их «спасали» северокорейские моряки. «Спасенных» затем снимали в кинохронике и прославляли на улицах Пхеньяна как народных героев, а затем, когда они сослужили свою рекламную службу, отправляли в лагеря. Трудовая партия уверяла, что эти люди «предпочли остаться в раю трудового народа и не возвращаться в ад капиталистического Юга». Девяносто три тысячи этнических корейцев заманили в КНДР из Японии обещаниями всевозможных благ и привилегий; чиновники встретили их на берегу, послали заниматься тяжелым физическим трудом во имя республики и ютиться в государственных квартирах. Ни один так и не вернулся домой.

Для операций такого рода конец 1970-х несомненно стал «золотой эпохой». Причина проста: Ким Чен Ир. Любимый руководитель не имел военного образования, не учился шпионажу, не работал в разведке, ни разу не выезжал из страны, зато смотрел и обожал все фильмы про Джеймса Бонда. (Позднее он намекал Син Сан Оку, что подобное западное кино считает практически документальными драмами.) Он не имел представления о сборе информации, стратегическом планировании и прочей занудной шпионской повседневности. Однако похищения (которые его подчиненные проводили все семидесятые), покушения (едва Ким Чен Ир возглавил иностранную разведку в 1974-м, его люди устроили покушение на Пак Чон Хи, а затем, в 1983-м – смертоносный Рангунский теракт), инфильтрация (его агенты все семидесятые и восьмидесятые не прекращали попыток внедриться в Южную Корею с моря и через тоннели под демилитаризованной зоной) и терроризм (вспомним теракт 1986 года в аэропорту Кимпхо, где погибли пятеро, а также захват и подрыв самолета «Корейских авиалиний» 1987-го, где погибли все)… по-видимому, Ким Чен Ир считал, что человеку его положения и амбиций приличествуют вот такие секретные операции.

«Секретные операции Ким Чен Ир обожал», – свидетельствует Хван Джан Ёп. «Похищения активно организовывались все 1970-е, – прибавляет бывший северокорейский оперативник Ан Мён Джин. – Едва в 1974-м его назначили преемником отца, Ким Чен Ир взялся руководить партийным отделом, занимавшимся внедрением в Южную Корею… Он распорядился обучать агентов идеально выдавать себя за местных, а в наставники им брать южнокорейцев. Поэтому стали систематически похищать японских, южнокорейских, арабских, китайских и европейских граждан. В Военном университете нам это преподносили как пример успехов Ким Чен Ира в повышении уровня инфильтрации». Некоторых японцев похищали для того, чтобы они преподавали будущим оперативникам язык и «культуру», обучали прикидываться местными на вражеской территории; других – для того, чтобы северокорейские шпионы затем пользовались их документами. Женщин похищали за красоту, а если они хорошо работали, их выдавали замуж за японских террористов, проживавших в Северной Корее. Страдали и те, кого не тронули, – семьи и друзья похищенных. Их близкие исчезали внезапно и навеки, их судьба навсегда оставалась загадкой.

Японская ассоциация родственников жертв, похищенных Северной Кореей, утверждает, что туда увезены – и, возможно, по сей день там находятся – граждане минимум двенадцати стран, включая Францию, Италию, Нидерланды и Иорданию. В период между 1978-м и 1982-м Чхве некоторых встречала: иорданку, Кэтрин Хон, а затем и французскую университетскую преподавательницу, которая говорила, что власти Франции наверняка добьются ее возвращения. Парикмахерша, которую Ким Чен Ир присылал к Чхве, поведала ей много историй о европейках, соблазненных и заманенных в Пхеньян северокорейскими оперативниками, которые притворялись богатыми китайцами; парикмахерша говорила, что знакома с женщинами из окрестных домов – их там держат под надзором и «промывают им мозги».

Все эти люди спали, ели, гуляли, приходили, уходили – и все равно были как призраки; Чхве подозревала, что и сама уже становится каким-то привидением. Ее хоть кто-нибудь ищет? Внешний мир вообще знает, что она еще жива? Или она попросту взяла и исчезла с лица земли?

 

15. Побег из Каштановой долины

– Заместитель директора, – сказал Син Сан Ок своему наставнику в просмотровой во время киносеанса, – меня зачем похитили-то? Бесплатно кино мне показать?

Тот пожал плечами:

– Вы раньше снимали фильмы. Наверное, они хотят, чтоб вы фильмы снимали.

Вы раньше снимали фильмы. Син поморщился и сам удивился: надо же, до сих пор задевает.

– Мои фильмы стоят дорого, – огрызнулся он.

– Это ерунда, не переживайте. Учитесь прилежнее, и все. У любимого руководителя товарища Ким Чен Ира золотые рудники. Он берет и тратит – то на кино, то на театр, то на музыку. На всякие художества. Вот насчет денег я бы на вашем месте не беспокоился.

Син между тем украдкой набивал карманы птифурами и орехами, которые подавали на сеансах. Ближе к вечеру он, как обычно, пойдет бродить по территории, замерит время ходьбы и прикинет свою выносливость. Неважно, зачем его похитили и хватит ли у Ким Чен Ира средств возродить его режиссерскую карьеру. Торчать в Северной Корее и выяснять подробности Син не планировал.

С приезда в Каштановую долину распорядок у него не менялся: с утра два часа политзанятий, затем обед, тихий час, затем два, иногда три фильма, отобранные Ким Чен Иром, между фильмами прогулка по долине, а после кино – ужин и отбой. Территорию окружала высокая бетонная стена с колючей проволокой поверху и вооруженными патрулями внизу Кураторы ночевали в доме. И все равно «моя решимость крепла с каждым днем», – позже писал Сии. Никто не желал сказать ему, где госпожа Чхве – жива ли она вообще. Он был уверен, что она мертва, и не хотел, как он выражался, «отдавать свою судьбу в их нежные руки».

Первые идеи плодов не принесли. Сначала Син подумывал выпросить поездку в Кэсон – наставник то и дело заводил разговор про «экскурсии по достопримечательностям», – спереть в ванной ножнички из маникюрного набора, тайком прихватить их с собой, вспороть покрышку на машине и на пару часов, а то и на всю ночь остаться в Кэсоне. Запасных покрышек, заметил он, у машины не было. Потом надо как-нибудь слинять от кураторов, «добраться до реки Имджин, прыгнуть в воду и поплыть». Имджин называли Рекой Мертвых – с севера она приносила сотни трупов, особенно когда случались голод или чистки. Река текла прямо через демилитаризованную зону: по пути Сину пришлось бы увертываться от противопехотных мин, колючей проволоки и пуль с обеих сторон границы. «Сейчас-то я сознаю, что план был дурацкий, – говорил он, – но отчаяние уже пересиливало здравый смысл». Мешало одно – свозить его в Кэсон наставники отказывались.

– Пока рано, – всякий раз отвечал заместитель директора. – Вы учи́тесь, а там и экскурсии начнутся.

Потом Син решил выкопать подземный ход под бетонной стеной. В лодочном сарае у озера он отыскал лопату, перепрятал ее, но возможности выскользнуть из дома и хотя бы приступить к раскопкам так и не представилось. Затем он попросил велосипед – якобы для физнагрузок, – и, к его удивлению, велосипед ему дали. Он планировал взять еду, которую складывал в корпус радиоприемника у себя в спальне, среди ночи выбраться из дома, доехать до железнодорожной станции и запрыгнуть на поезд до китайской границы. Эту стратегию пришлось отбросить почти сразу – выяснилось, что после заката кураторы запирают велосипед. Когда на виллу доставили цветной телевизор, Син украл куски пластиковой упаковки – сделать спасательный жилет на случай, если все-таки придется пересекать широкую бурную реку; в ту ночь он прокрался к озеру, проверил свое плавсредство и в процессе чуть не утонул.

Он даже подумывал убежать посреди суеты и беготни Дня независимости. Полез из окна пхеньянской квартиры, где жил с наставником после «массовых игр», – толком высунуться не успел, как дверь распахнулась и вошла куратор.

– Вы куда это собрались? – заорала она.

– Я… ну, фейерверк хотел посмотреть, – промямлил Сии. Сердце колотилось в горле, по лицу катился пот. Кураторша быстренько втащила его в комнату.

«Отсюда не убежать, – наконец вынужден был признать Сии. – Попросту нет никакого способа».

Казалось бы, ежедневные киносеансы должны были облегчить жизнь киноману Сину, но из-за них время словно еще больше замедлялось. Северокорейские фильмы были чудовищны – и во всех одно и то же, снова и снова. После каждого просмотра заместитель директора велел писать критический разбор, и Син писал с позиций кинематографиста. Затем его неизбежно просили переписать «с точки зрения пролетариата». Просмотровая, где Син поначалу надеялся обрести убежище, теперь тоже его бесила.

Холодало, но Син все больше времени проводил на улице. Ему выдали зимний комплект – меховую шапку, зимние сапоги, – и Син проверял, хорошо ли они греют на ветру и морозе. И увлеченно наблюдал за машиной в переднем дворе.

У гостевого флигеля с утра до ночи стоял «бенц», а в «бенце» сидел шофер. После ужина он отправлялся в дом играть в карты с поваром и слугами, у которых закончилась смена. Играли они обычно где-то с восьми до одиннадцати, и проверить, как там автомобиль, шофер не выходил. К Сину в столовую доносился гомон картежников – смех, ругань, звон стаканов. Машина стояла чуть в стороне от флигеля, развернувшись к подножью холма и воротам возле озера, куда Син ходил каждый день. Шофер отправлялся ужинать и играть в карты каждый вечер.

И, что всего важнее, неизменно оставлял ключи в зажигании.

Частная собственность в Северной Корее противозаконна; личные автомобили, знак привилегированного и влиятельного положения, имелись только у партийных и тех, кому режим их дарил. Поэтому большинство людей даже не ездило никогда в автомобиле, а водить умели очень немногие. Чтобы стать шофером – а в КНДР это очень престижная профессия, – нужны были нейтральный или благонадежный сонбун и направление на годичные курсы, где преподавали теорию и практику вождения, устройство автомобиля и основы техобслуживания; после обучения вручали не водительские права, а диплом. По окончании курса большинство шоферов на три-пять лет назначались «помощниками шоферов» к более опытным коллегам и лишь затем получали собственное транспортное средство. С того дня, если они хорошо водили и ежегодно подтверждали диплом, им можно было не тревожиться о том, где заработать на жизнь.

И угона они тоже не боялись. Угнанную машину негде спрятать и некому продать. Все, кто умел водить, работали на партию; партия знала, где их искать. А тут машина стоит за бетонной стеной охраняемой территории. Чего бояться-то?

Син смотрел на ключ в зажигании. На ночном холоде изо рта вылетали облачка, в голове вихрились возможности. Вот же он, шанс. Безусловно это он.

– Зачем вам карта? – подозрительно сощурился заместитель директора.

Син откашлялся.

– Ну, мне трудно заучивать места боев, где Ким Ир Сен сражался с японцами. Особенно в Маньчжурии.

– Говоря об отце нации, обязательно надо добавлять «великий вождь».

– Извините. Короче, где великий вождь Ким Ир Сен сражался.

– Карту я вам принесу. Учитесь как следует.

– Есть, господин.

Во Владивостоке и Находке были японские консульства, а к 1 января 1979 года – о чем Сину в ночи сообщил радиоприемник у постели, настроенный на южнокорейскую частоту, – в Пекине откроется американское посольство. Син решил, что проще податься в Китай. Если удастся одолеть сто миль до Чонджу на северо-западе страны, потом через немногочисленные города добраться до реки Амноккан – естественной границы Кореи и Китая, – а потом как-нибудь перебраться на другой берег… Помнится, в конце тридцатых, когда он был маленький, японцы построили на Амноккане плотину Супхун – может, удастся перейти по ней. А потом сесть в поезд или пешком дойти по путям до Пекина. Если получится сбежать, рассуждал Син, северокорейцы, вероятно, решат, что он выбрал кратчайшую дорогу до Южной Кореи, и искать его будут на юге, а не на севере. Если повезет, поисковые партии обратятся к китайской границе лишь через пару дней. А к тому времени он уже будет очень далеко.

Оставалось потерпеть и дождаться, пока замерзнет озеро. Тогда, решил Син, замерзнет и Амноккан – можно перейти его по льду. Каждый день он вновь и вновь прокручивал в голове свой план. Когда кураторы принесли ему одежду потеплее, он набрал побольше зеленого и серого – чтобы легче было прятаться.

19 декабря озеро покрылось ледяной коркой.

Спустя еще десять дней, уверившись, что лед уже не растает, Син решил бежать.

Ветер поднялся такой, что дребезжали окна. Молодая кураторша толкнула дверь спальни. Увидев, что Син спит, прикрыла дверь, оставив щель, и удалилась по коридору.

Син подождал, затем вылез из постели. Взял мешок, смастеренный из старой одежды и спрятанный за диваном, на цыпочках вышел в коридор. В кухне вовсю резались в карты; в остальном доме – ни звука и ни души. Кураторы разбрелись по спальням. Син толкнул парадную дверь – открыто. Охрана, видимо, была уверена, что мимо сторожки у ворот он не проберется, – ну и зачем тогда дверь запирать?

Син собрался уже выйти, но пришлось срочно прятаться – один из картежников пошел на улицу отлить у дорожки.

– Ну и холодрыга, – пробормотал он, вернувшись в дом.

Син выскользнул наружу и прокрался к машине. Ночь выдалась шумная, тревожная; под ураганным ветром стонали и трещали деревья. Син потихоньку открыл шоферскую дверцу. Ключ на месте. Син осторожно повернул его на пол-оборота, и на приборной доске зажглись лампочки. Бензина – чуть меньше полубака. Может, и хватит до Чонджу. Может, и не хватит.

Поздно. Сейчас или никогда. Син бросил мешок на пассажирское сиденье, забрался в машину, передвинул рычаг на нейтральную и отпустил ручник. Машина медленно покатилась под горку. В ближайшие несколько минут все решится. Если еще кто-нибудь выйдет отлить или заметит машину в окно, Сину конец.

Никто не вышел и не заметил. Когда машина укатилась подальше, Син повернул ключ, врубил фары и слегка дал по газам, эдак непринужденно. Перед воротами глубоко вздохнул. Охранник молодцевато отсалютовал и пропустил машину. Син не спеша доехал до ближайшего поворота, свернул – и вдавил педаль газа в пол.

Если еще придется снимать кино, думал он, мчась к Пхеньяну, этот опыт мне пригодится. Улицы пустовали, пулей несущийся партийный «бенц» никого не заинтересовал. А что такого? Обычное дело. Син отыскал нужную дорогу из города и полетел дальше. Стрелка на спидометре колебалась на отметке чуть больше восьмидесяти миль в час.

Планировал Син тщательно, но не мог предусмотреть всего: например, что придется блуждать в темноте по незнакомым дорогам и что власти наизнанку вывернутся, чтобы его поймать. Он не сообразил, что в стране, где автомобилей не сыщешь днем с огнем, отыскать такое заметное авто – раз плюнуть. А главное, он не знал, что примерно каждый третий северокореец стучит властям, что стукачество – неотъемлемый элемент местной культуры: здесь даже во тьме не спрятаться, поскольку тьмы, собственно, и нет. И еще он не подозревал, что режим жестко контролирует передвижения граждан: даже разрешение смотаться в другой город получают за несколько недель до отъезда.

Всего этого Син не знал. Он глядел на дорогу в свете фар, и его переполняли отвага и оптимизм.

На полпути к Китаю он подъехал к развилке, которую по картам не припоминал. Он сделал выбор и покатил дальше. Выбор оказался неверен. Син очутился на узкой гравийной дороге. В свете фар внезапно возник человек – может, крестьянин, – и Син инстинктивно крутанул руль. Скрежеща покрышками, «бенц» пошел юзом и нырнул в канаву. Когда Син выбрался из машины, крестьянин уже куда-то запропастился. Син снова запрыгнул в машину, включил заднюю передачу и дал газу. Задние колеса бешено закрутились, но машина с места не двинулась.

Полчаса Син вызволял «бенц» из канавы, паникуя все сильнее, размышляя, заметили ли уже охранники в Каштановой долине, что и он, и машина исчезли. В заднем бампере вмятина – заднее колесо почти скребло металл. Син достал домкрат и поправил дело как мог. Закинув домкрат обратно в багажник, глянул на часы: уже десять вечера. Он сел в машину, включил двигатель, помчался назад к развилке и там, пронзительно визжа покрышками, свернул на дорогу, которую стоило выбрать почти час назад.

Авария потрепала ему нервы. В Сукчхоне, всего на полпути к Чонджу, Син наткнулся на первый блокпост у моста через реку Чхончхонган. Син надеялся, что удастся сблефовать или солдаты, увидев машину партийца, пропустят его просто так. Первое не удалось, второго не случилось. Мост был узкий, однополосный. Не обращая внимания на охранника, замахавшего руками, Син промчался мимо. Пошел снег. От дороги осталось одно название, кляксы гравия и камней. «Бенц» с лязгом скакал по бездорожью – Син старался не сбавлять скорости и только с трудом рулил. Грохнуло заднее колесо. Захолустные дороги в трех часах езды от Пхеньяна явно не созданы для лимузинов.

Син не сдавался – он тащился на спустившем колесе, пока впереди не замаячила станция Чонджу с портретом улыбающегося Ким Ир Сена на ярко освещенном фасаде. Син свернул вправо, и впереди выросла плотина Супхун. Вдоль дороги тянулось железнодорожное полотно. Здесь Син планировал бросить «бенц». Он съехал вбок, выключил зажигание и выпрыгнул из машины.

Холод стоял собачий. Син зашагал вдоль путей. Его заметил солдат, закричал: «Товарищ! Товарищ!» – но Син пропустил оклики мимо ушей. Солдат замерз и вдогонку не бросился. «Я побежал, – вспоминал Син. – Дышать было нечем, но я понимал: остановлюсь – мне конец».

Спустя, кажется, пару-тройку столетий он добрался до маленького полустанка. У платформы стояли железнодорожные контейнеры с печатью «взрывоопасно». Син спрятался за ними. На часах одиннадцать, и тем не менее еще не вечер. Интересно, когда найдут машину? А как там шофер – до сих пор играет в карты? Или уже понял, что Син сбежал?

Довольно скоро вдали загудел товарняк. По рельсам медленно катил старый паровоз – ничего другого Северная Корея себе позволить не могла. Притаившись у путей, Син подождал и запрыгнул в пустой вагон, где перекатывались лишь какие-то камни – может, руда. Сел, вытянул ноющие ноги. Все тело от напряжения сводило судорогой.

– Спасибо, господи, – вслух сказал Син.

Потом прислонился к стенке и задремал.

Через пару остановок трое в одежде железнодорожных рабочих вышли со станции, направились прямиком к вагону и выволокли Сина наружу. На платформе, потирая глаза, стоял человек в полицейской форме – похоже, его только что разбудили.

– Это вы «бенц» у дороги бросили? – спросил он на полузевке.

Помимо прочего, Син не знал, что на северокорейской железной дороге через каждые полмили стоят патрули – ловят «зайцев» и следят, чтоб не было аварий. Его засекли, едва он забрался в вагон.

От станции, где его схватили, до китайской границы меньше десяти миль.

 

16. Здесь умер Син Сан Ок

Его отконвоировали в здание вокзала; Син волочил за собой по земле самодельный рюкзак. Силы его оставили. Лицо черное, все в угольной пыли. Он пал духом, он был жалок, и однако же его переполняло странное облегчение. Мне все равно, думал он. Я лучше умру, чем тут застряну. Пусть делают со мной, что хотят.

– Дайте умыться, – сказал Син полицейскому.

– Дайте ему воды, – сонно велел тот кому-то.

– Где туалет?

Сину дали помочиться, вымыть руки и лицо. Когда он вышел, к путям как раз подъезжал джип – на пассажирском сиденье заместитель директора, пышущий яростью. В вышине ворчал вертолет. Син закрыл глаза и постарался опустошить сознание.

Его заковали в наручники и вывели на улицу.

Когда все закончилось, Син решил, что это было похоже на кино.

Вертолет сел на маленьком пустынном аэродроме. Сина вытолкнули на землю и запихнули в другой джип. На голову натянули капюшон и сняли, лишь когда вытащили Сина из машины и завели в большое здание. Дальше длинный коридор, по обеим сторонам череда одинаковых дверей. Конвоиры открыли одну дверь, усадили Сина на стул – кроме трех стульев, в комнате ничего не было. Перед Сином сидели заместитель директора и незнакомый толстяк – он был очень пухлый и растекался по стулу, будто его не снабдили позвоночником. У обоих в руках бумага и карандаши.

Первым заговорил толстяк – голос завибрировал в жировых глубинах:

– Вы направлялись на север, через Чонджу в Пхёнан-Пукто. Это довольно далеко к северу. – Он как будто задумался. – Вы туда попали по ошибке, да?

Син растерялся.

– Вы перепутали дорогу? – рявкнул заместитель директора. – Вы что, вопроса не поняли?

– Я туда и собирался, – ответил Син.

– Почему? – Заместитель директора исходил злобой, и его голос словно пронзал Сина насквозь.

– Потому что жить здесь невыносимо, – ответил Син.

Толстяк записал за ним в блокнот. Заместитель директора поднялся, толстяк тоже. Оба удалились, вместо них вошли четверо охранников и холодно уставились на Сина.

Вскоре допросчики вернулись и опять сели напротив.

– Значит, в своих новогодних поздравлениях вы солгали? – осведомился заместитель директора. Сина, как и Чхве, обязали составить послания обоим Кимам – выразить благодарность и восхищение.

– Отвечайте! – завопил толстяк.

– Я написал, что мне велели написать. Я писал людям, которых в глаза не видел. По-моему, у меня неплохо получилось.

Оба ошарашенно вытаращились. После долгой паузы толстяк заморгал, записал, и оба снова вышли. Вернулись четверо охранников. Очевидно, допросчики кому-то передавали ответы и возвращались от этого кого-то с новым вопросом. Не так уж сложно догадаться, кто бы это мог быть. Ким Чен Иру, наверное, не верится, что я захотел сбежать, подумал Син. Ну еще бы – они так по-доброму со мной обходились.

Допросчики вернулись.

– Куда вы собирались? – спросил заместитель директора.

– В Китай.

Оба ушли, вошли охранники. Затем опять вернулись допросчики:

– Как вы планировали туда добраться?

– На товарняке.

– На товарняке? – переспросил толстяк, будто в жизни не слыхал такого слова.

– Да. На товарняке.

И они снова ушли. Так оно и продолжалось – Син со счета сбился, сколько раз они уходили и приходили. В итоге он рассказал им всё. Он до смерти вымотался – усталость накрыла его целиком, точно плотное белое одеяло, отключив ему все чувства. Его вывели наружу и, заморгав на солнце, Син сообразил, что оказался в Пхеньяне. В переднем дворе, как обычно, улыбалась статуя великого вождя.

Сина посадили в армейский джип. Машина ехала по городу, Син смотрел в окно. «Унылая, тоскливая картина. Ни души. Улицы мертвы».

Было это 30 декабря 1978 года. Сина везли в тюрьму.

Тюремная система Северной Кореи – ровесница Народно-Демократической Республики. Лагеря разбросаны по всей стране – сколько их всего, неизвестно. Официально режим отрицает их существование, но многие ясно видны на «Гугл Картах». В лагерях содержатся около 220 тысяч заключенных. У любого северокорейца есть знакомый – член семьи, друг, коллега, – которого забрали среди ночи, отправили в лагерь и больше никто никогда не видел. Никто о лагерях не говорит, но знают о них все – все поголовно.

Территория крупнейшего известного лагеря, с шахтами и заводами, больше целого Лос-Анджелеса. Граждан могут отправить туда за любой проступок – подлинный, заподозренный или сфабрикованный, – а поскольку законы диктуют коллективную вину, преступление пятнает весь род нарушителя, и три поколения его семьи приговариваются к тяжелому труду или смерти. (Супругов, поскольку они другой крови, иногда щадят, однако вынуждают к разводу, их сонбун понижают, их имущество конфискуют, а их родных, если они служат в армии или учатся в университете, немедленно выгоняют и «отправляют на производство» – то есть работать в шахтах или литейных цехах.) Жизнь в лагерях так жестока, что если человека посадили больше, чем на пару лет, он все равно что казнен. Заключенные работают с утра до ночи и сурово караются, если не выполняют квоты. Кормят их бурдой. Процветает садизм надзирателей.

Поскольку общество расслоено по признаку благонадежности, надзирателями в лагеря нанимают лишь «доверенных» граждан. На практике «доверенный» синонимичен обеспеченной элите. Этих людей учат бесчеловечному обращению с заключенными, внушают им, что зэки – «псы», «скот», вовсе не люди. К тому же их поощряют за предотвращение побегов, поэтому многочисленны истории о том, как надзиратель якобы помогал заключенному бежать, а затем пристреливал его или смотрел, как тот погибает от тока на колючей проволоке, и волок тело назад, чтобы получить премию.

Худшие лагеря, кваллисо (буквально «центры сосредоточения»), – для изменников родины, политзаключенных и всех, кого признали виновным в «антигосударственных» преступлениях (заговоре с целью захвата власти, сотрудничестве с империалистами) или в проступках попроще (читал иностранные газеты, подшучивал над внешностью или интеллектом Ким Ир Сена). Кваллисо Ким Ир Сен создал по образцу советского ГУЛага вскоре после прихода к власти и отправлял туда всех, кто представлял угрозу для режима. Меньше, чем на пожизненное, в кваллисо не попадают; публичные казни там – обычное дело. Что в этих лагерях происходит в действительности, толком неясно – сбежать и рассказать удавалось очень немногим. По словам редких свидетелей, в лагерях, где мужчины и женщины содержатся вместе, запрещен секс, поэтому официально санкционированы аборты и убийство новорожденных. Аборты проводят насильственно – зародышу вкалывают яд, матери попросту режут живот или же дитя душат, едва оно делает первый вдох. За доносы положено вознаграждение, и заключенные сплошь и рядом стучат друг на друга при активном поощрении лагерной администрации. Один бывший зэк стал свидетелем неудавшегося побега: избитый нарушитель лежал на земле, а другим заключенным велели ходить, наступая прямо на него и ломая ему кости, пока он не умер. Другого зэка повесили, а остальным велели бросаться в него камнями, пока он бился в петле. Трупы оставались на виду всю ночь, иногда и по нескольку дней – в назидание.

В некоторых лагерях заключенных приставляют друг к другу попарно – следить и докладывать, если поднадзорный говорит что-нибудь подозрительное, в том числе во сне. На допросах применяют средневековые пытки – избивают палками и камнями, вешают над костром, железными крюками вспарывают тело, ломают, вырывают и отрубают пальцы, руки и ноги. Была пытка под названием «часы»: заключенного ставили на стол, начальник тюрьмы или надзиратель называл время, а заключенный должен был руками показать, как расположены стрелки на циферблате, и стоять так, пока не назовут другое время. Продолжалось это, пока заключенный не падал; поступали так не только с сильными мужчинами, но и с детьми и беременными женщинами. Надзирателям сходят с рук изнасилования. Детей казнят на глазах матерей, жен – на глазах мужей. Те, кого не убивают, нередко гибнут при авариях в шахтах или при заводских пожарах, а если и это их не берет, угасают от голода или болезней, которые никто не лечит: людям не разрешают мыться или переодеваться, их кормят помоями, они спят на холодном полу без матрасов, сбившись в кучу, и болеют все. Если заключенный умрет, его родные на воле не получат оповещения; если заключенного все-таки выпустят, с него возьмут подписку о неразглашении всего, что творится за решеткой. Большинству не сообщают, в каком таком преступлении их признали виновными.

Уровнем ниже трудовых лагерей для политзаключенных – «лагеря перевоспитания» кёхвасо («центры просвещения»), поменьше, чем кваллисо, и с примерно такими же условиями. Подобных лагерей в стране около двадцати – содержащиеся здесь заключенные, называемые «гнилым» или «подрывным элементом», виновны в политических, уголовных и административных (убийство, поездки без разрешения) или экономических преступлениях (пхеньянский эвфемизм, обозначающий кражи, нелегальное пересечение границы, контрабанду или нелегальную торговлю и частное предпринимательство). В отличие от центров сосредоточения, где заключенные считаются «неисправимыми», в центрах перевоспитания с заключенными каждый день проводят политзанятия, и люди могут смутно надеяться на возвращение в «нормальное» общество. Некоторых держат в камерах, но большинство работает каждый день с семи утра до заката, с перерывами только на ужин и на политзанятие. Официально лагеря перевоспитания считаются не тюрьмами, а центрами реабилитации, и власти заявляют, что заключенные, «измученные угрызениями совести», приходят туда и остаются добровольно.

Здесь пытки тоже норма. Одна женщина, Ли Сун Ок, говорит, что ее допрос по делу о мелком правонарушении начался с того, что ее повалили на пол, накрыли одеялом, а затем двадцать или тридцать мужчин пинали ее, пока она не потеряла сознания. Затем ее допрашивали трое суток подряд и били, едва она закрывала глаза или задремывала. После этого несколько месяцев над ней издевались – запихивали в кирпичную гончарную печь, где она теряла сознание от жары; секли, раздев донага и примотав к стулу; привязывали к скамье и насильно заливали воду в горло; выбивали зубы; совали между пальцами палки и крутили. Однажды, в очередной раз лишившись чувств, она пришла в себя и увидела, что ей поперек живота положили доску, а на доске стоят двое мужчин; после этого Ли не могла подняться две недели. Преступление ее состояло в том, что она отказалась дать крупному сотруднику безопасности лишний отрез ткани (сверх его пайка), из которого чиновник хотел сшить себе пиджак как у Ким Чен Ира. Если б она дала ему ткань сверх положенного, наказание было бы не мягче или даже строже.

Еще один северокореец, директор школы, рассказывал, что в здании школы нашел трупы двух учителей, а когда сообщил об этом в полицию, его арестовали за двойное убийство. Никакого расследования не проводилось. Добиваясь признания, полиция пытала его током, пока у него буквально не расплавились уши и пальцы. Позднее, когда в убийстве признались какие-то воры, бывшего директора, охромевшего и изуродованного, отпустили при условии, что он даст подписку о неразглашении, обязуется никогда никому не рассказывать о том, что с ним было, – а иначе его ждут новый арест и новые пытки.

Бежать буквально некуда. Если покончишь с собой, как поступали многие, в лагерь угодят твои родные, а если они уже в лагере, их казнят или посадят в одиночку – в камеру, где можно только сидеть и торчат шипы, чтобы заключенные не прислонялись к стенам.

В центре сосредоточения было шумно и людно. Сину велели раздеться, одежду забрали, а взамен дали тюремную робу – Син узнал в ней старую китайскую военную форму времен Корейской войны. Когда он переоделся, его бросили в одиночную камеру, где даже не ляжешь толком. Высоко в стене была узенькая щелочка зарешеченного окошка, в другой стене – стальная дверь. Деревянные полы пропитались человеческими нечистотами. Все это походило на склеп.

Ему принесли каменную миску «со смесью зерна и бобов, слегка сдобренных рисом», и алюминиевую ложку без черенка. У двери стояли двое надзирателей.

– Ты обязан соблюдать следующие правила, – прогавкал один. – Первое: пока я не дам команды спать, сидишь прямо, руки на коленях. Смотреть вперед, глаза открыты. Головой не шевелить, руками не шевелить. Все понятно?

Син вяло кивнул. Сунул в рот ложку каши и выплюнул. В каше было полно камней.

– Второе: чтобы воспользоваться уборной, подними руку и попроси разрешения. Третье: на отбой звонит колокол. Когда прозвонил колокол, можно шевелиться. Когда прозвонит колокол, мы зайдем проверить и разрешим лечь. Тогда можно лечь. Все понятно?

– Да.

Син заставил себя доесть. Надзиратели забрали пустую миску и заперли стальную дверь. Солнце опустилось ниже окошка, и Син Сан Ок остался в темноте.

В тюрьме Сина мучили голод, болезни и одиночество. Во время побега он отморозил палец на ноге, и теперь палец воспалился. Сина постоянно трясло от страха, есть хотелось «зверски». Сидя в камере – спина прямая, руки на коленях, – он слышал, как других заключенных избивают за неподчинение или за то, что шевельнулись. Как-то раз он услышал женский крик и так узнал, что это тюрьма для обоих полов. Между надзирателями регулярно вспыхивали драки, обычно из-за того, что один обзывал другого «либералом» или «демократом» – худших оскорблений в тюрьме не было.

Син наблюдал, как обращаются с ним, и недоумевал. На него надзиратели тоже рявкали и бранились. Ни мыла, ни зубной пасты у него не было – зубы он чистил солью; питался бурдой на соленой воде и с камешками, всегда без мяса, но порой с кусками редиски или капусты, которые доставались заключенным через одного. Тем не менее, когда Син заболел, ему вызвали врача, а когда ночами стало холодно, надзиратели принесли ему несколько лишних одеял – и то и другое роскошь, другим зэкам недоступная. Когда на кухне отрабатывала смену одна женщина, к каше Сину давали миску традиционного корейского суннюна (рисовую корочку, оставшуюся в котле после жарки, заливают водой, кипятят и в теплом виде пьют то, что получилось). Суннюн был прекрасный, прямо как у мамы.

И надзиратели, патрулируя коридор, неизменно навещали Сина. Рано или поздно один из них прислонялся к двери и неподвижно ждал, пока Син заметит. А затем его вполголоса расспрашивали о жизни в Южной Корее.

– А правда, на Юге есть такие места, где тебя бабы развлекают?

– Само собой, – ответил Сии.

– И если туда прийти… можно их ласкать? Забавляться как хочешь?

– Ну…

– Если заплатить, можно что угодно с ними делать, да?

– Конечно, – кивнул Сии.

Надзиратель тоже кивнул, ухмыльнулся и отошел от двери.

Назавтра другой надзиратель спросил:

– А на Юге все могут покупать шоколад?

– Если деньги есть, идешь в любой магазин и покупаешь.

– Но это только для больших шишек, да?

– Да нет, для всех.

– Ага, как же! – И надзиратель ушел, качая головой.

– От такого ветрища на Юге со всех лачуг крыши посрывает, а? – саркастически заметил третий надзиратель как-то раз, когда поднялась буря.

– От тебя капиталистом несет так, что аж тошнит, – прошептал четвертый. – Ты чего так провонял?

– От меня пахнет капиталистом?

– Парфюмерией так и шибает.

Надзиратель, оказывается, чуял японское мыло, которым Син мылся в Каштановой долине. Невероятно – до сих пор чувствуется запах, да еще, видите ли, слишком сильный.

Во время этих тихих обрывочных разговоров Сину выпадала возможность и самому позадавать вопросы.

– Товарищ… – обратился он к одному надзирателю.

– Мы тебе не товарищи. Обращайся к нам «господин».

– Господин, где мы находимся?

– А тебе зачем? Хочешь знать? В центре сосредоточения.

– А здесь?.. – начал Син и провел рукой по горлу. Надзиратель покачал головой:

– Не, тут не то. Таких отправляют не сюда.

Солнце вставало и садилось; Син выбирал из каши камешки и ими отмечал проходящие дни: каждый вечер перед сном выкладывал камешек на подоконник. Из стен приходили мыши, забирались в парашу и жрали фекалии. Пока надзиратели не смотрели, Син ложкой без черенка – единственным предметом, который у него был, – выцарапал на стене свое имя, потом целую фразу. «Бетонная стена твердая, ложка ее царапала еле-еле, но постепенно появился след». Фраза была такая: «Здесь в 1979 году умер Син Сан Ок». Выйти из тюрьмы он не надеялся. Отныне вся его жизнь – коту под хвост. Может, некие потомки однажды прочтут это плохо различимое послание. Может, настанет день, когда «мои родные и весь мир узнают, что другого выхода у меня не было».

На подоконнике скопилось пятнадцать камешков, и тут Сина вызвал начальник тюрьмы. Кабинет его был в отдельном здании, ярдах в ста через двор; надзиратели повезли Сина на джипе. Син подставил лицо свежему воздуху, наслаждаясь каждой секундой. В кабинете сидел его бывший наставник, начальник тюрьмы и незнакомый человек, присланный из Министерства народной безопасности. Заместитель директора осведомился, жалеет ли Син о своем поступке и осознал ли его ошибочность. Син повесил голову.

– Я много думал, – сказал он. – Я понял, что поступил неправильно. Я не знал, каковы намерения товарища Ким Чен Ира, и поэтому совершил глупую ошибку.

– Не просто «товарища» Ким Чен Ира, – остерег его министерский, – а нашего любимого руководителя товарища Ким Чен Ира.

– Да, господин, я не понимал намерений нашего любимого руководителя товарища Ким Чен Ира и совершил ошибку. Я много думал о своей глупости и раскаиваюсь.

– Есть что добавить? – холодно поинтересовался заместитель директора. Должно быть, у него из-за побега Сина случились крупные неприятности. Син не придумал, что еще сказать.

– Можно мне хотя бы одно яйцо в день? – наконец выпалил он.

Заместитель директора записал его слова и ушел вместе с министерским. Надзиратели доставили Сина обратно в камеру.

В следующие три месяца процедура несколько раз повторялась. Всякий раз Син пресмыкался.

– Если Чхве Ын Хи жива, разрешите нам повидаться, – однажды сказал он заместителю директора. – Мы вместе будем работать на великого вождя и любимого руководителя. Мы будем усердно трудиться… Я пытался бежать ради моей семьи, – в другой раз сказал он. – Но теперь я готов ради великого дела пожертвовать всем, что не имеет значения. Подарите мне шанс.

Вранье давалось легко. Чтобы выбраться из тюрьмы, он был готов на все.

После очередных таких вот эрзац-слушаний по УДО пришел врач и дал Сину советские мультивитамины. С тех пор его стали кормить витаминами ежедневно. Надзиратели получили лишний предлог ошиваться у него под дверью.

– Я слыхал, если их глотать каждый день, есть не хочется, – как-то утром сказал один надзиратель, с любопытством разглядывая таблетку на свету.

– Нет, это просто пищевая добавка, – ответил Сии. – Есть все равно нужно.

– Но я слыхал…

– На Юге все едят витамины, – сказал Сии, свернув разговор в предсказуемое русло.

– Чего? – вытаращился надзиратель. – Чиновники, да?

– Да нет. Витамины продают в аптеках.

– И все могут купить?

– Конечно.

Надзиратель потряс головой – надо же, какой удивительный Юг. Потом вдруг кулаком заехал по двери в соседнюю камеру и заорал заключенному:

– Отвечай понятно, сукин сын! Гнида! – И заржал.

– А он за что сидит? – спросил Син.

– Экономическое преступление, – ответил надзиратель.

– Бывают экономические преступления?

Надзиратель сплюнул.

– Вор он, ясно?

9 апреля, спустя пять дней после третьего дня рождения младшей дочери Сина и вскоре после того, как начали давать витамины, начальник тюрьмы забрал его из камеры и доставил в какой-то кабинет, где надзиратель обрил Сину волосы по военному образцу Затем его отвели в душ для персонала и велели помыться. Вернули одежду, в которой он пытался бежать. Когда он помылся и оделся, начальник тюрьмы проводил его к себе в кабинет, где сидели заместитель директора и толстяк-допросчик.

Заместитель директора кивнул, и толстяк встал.

– Товарищ, – гортанно, с дрожью в голосе, объявил он, – вы уничтожили государственную собственность и планировали бежать из нашей страны. Вы заслуживаете смертного приговора. – (Син перестал дышать.) – Однако мы решили на сей раз закрыть глаза на ваши проступки, чтобы вы прилежно трудились на благо народа и страны. Все понятно?

– Да, – сказал Сии. – Да!

– Не забывайте доброты и великодушия нашей родины, – предостерег толстяк.

– Спасибо, – согласился Сии.

Снаружи ждал очередной «бенц» без опознавательных знаков. Заместитель директора проводил Сина до машины. Уже три месяца, с первого допроса, он с Сином почти не разговаривал. Он похудел, отметил Сии, словно недоедает; может, на его долю даже выпали страдания. Может, его наказали за то, что упустил Сина. Син открыл дверцу, и заместитель директора стрельнул в него злобным взглядом.

– Хреново выглядите, – рявкнул он. – Вы только посмотрите на себя.

«Бенц» отвез Сина назад в Каштановую долину, на сей раз в дом дальше по дороге, над рекой Тэдонган, за огромным раскрашенным щитом, на котором трудолюбивый Ким Ир Сен улыбчиво наставлял местных крестьян. Новый дом оказался меньше предыдущего и не такой богатый. На окнах решетки, у парадной и задней двери караульные, со всех сторон прожекторы.

Войдя в дом, заместитель директора укорил Сина за то, что «причинил столько горя», и выразил надежду, что отныне Син перестанет бедокурить. Затем усадил его и велел написать Ким Чен Иру покаянное письмо.

После трехдневных трудов письмо наконец было составлено к удовольствию заместителя директора. Не прошло и месяца, Син начал откладывать еду для нового побега.

 

17. Пыточная поза

– Я решил остаться в Северной Корее, – объявил Син заместителю директора. – Давайте, может, я вам расскажу про свою жизнь, а вы мне что-нибудь посоветуете?

Он приступил к политзанятиям со всем рвением, на какое был способен. Прочел трехтомную «Историю борьбы Ким Ир Сена с японскими захватчиками», написал хвалебную рецензию – насколько позволила ему совесть кинематографиста – и, желая произвести впечатление на наставника, даже заучил наизусть обширные фрагменты. В обществе заместителя директора Син смотрел по два северокорейских фильма в день – один утром, другой днем. 16 апреля, в день рождения Ким Ир Сена, Син вместе со всеми поднял бокал шампанского, хотя вообще-то не пил. «Я осушил залпом [первый бокал] и сразу попросил второй, – вспоминал он. – А потом сказал тост. „Желаю нашему любимому великому вождю Ким Ир Сену долгих лет жизни и процветания!”»

Надзирали за ним пристальнее. Спальня была на верхнем этаже, дверь просматривалась из всех соседних комнат. Внизу располагались гостиная, она же просмотровая, столовая и третья спальня для еще одного куратора. Теперь с Сином жили двое. Ему сказали, что это его «повар и секретарь». Заместитель директора, который прежде жил с Сином в доме, теперь ночевал где-то еще и приезжал только на политзанятия. В его отсутствие Сина не выпускали даже на задний двор. Все окна, кроме одного в столовой, были буквально заколочены. Ночами во двор выпускали свирепого пса.

Апрель превратился в май, май – в июнь, потом вдруг наступил июль. Стояла влажная жара, цветы за окном расцвели ослепительной палитрой. Целыми днями в воздухе гудела саранча. Сидя под замком, Син в импровизационной лихорадке собирал все, что попадалось под руку, – объедки, соль, спички, – даже не задумываясь, на что они могут сгодиться. «Я понимал, что другого шанса не будет, – говорил он. – Если поймают – убьют».

Часы ползли медленно, день за днем он «нервничал, планировал и поджидал свой шанс». Почти каждую ночь невыносимую духоту разгоняли грозы. Взрывы грома и стук ливня заглушали все прочие звуки в доме; охранники плюнули на патрулирование и теперь прятались под крышу. И все равно Син не смог бы пробраться мимо пса. Он, впрочем, и не планировал. На сей раз его замысел был проще и дерзче.

Июльской грозовой ночью он прокрался в гостевую комнату наверху, где были три батареи на колесиках, за ними панель в стене, а за панелью пустота, куда влезет человек. Син отодвинул батарею, снял панель, забрался внутрь и осторожно поставил панель на место. Батарея стояла за столом – трудно разглядеть, что панель за нею снимали.

Син скорчился в стене; карманы у него были набиты припасами, собранными за последние недели. Он подозревал, что придется просидеть здесь дня три-четыре – ни в туалет сходить, ни даже ноги выпрямить. Его поимщики между тем, решив, что он сбежал, устроят охоту. «Потом, когда все поуспокоится, – писал Син, – я бы выбрался из дома и пошел к ближайшему порту или к границе, а оттуда – в Советский Союз».

Когда вечером Син Сан Ок не явился на ужин, разверзся ад. Спустя пару часов на тотальный обыск прибыли полицейские – но затем не уехали, как рассчитывал Син, а развернули штаб в кабинете, прямо напротив гостевой комнаты. Это его огорошило. Обнаружив, что его комната пуста, они должны были поступить согласно его плану – его сценарию. Даже в своем безнадежном положении Син не сомневался, что умеет придумать сцену и поставить ее согласно своему замыслу.

Скрючившись в стене – спина ноет, горло пересохло от жажды, – Син в страхе прислушивался к визгу автомобильных покрышек и топоту сапог. Громко трещали рации. Кто-то обстукивал стены и потолки – проверял, нет ли пустот. «По крыше ходили люди, – писал Син впоследствии. – Моя комната и кабинет превратились в штаб поисковой партии. Там отдавали приказы и составляли рапорты; все бродили туда-сюда. В комнату, где я прятался, пришли шоферы – послушать радио». В три часа ночи мочевой пузырь у него уже разрывался; Син прокрался в туалет и помочился, а воду спускал, дожидаясь, когда залает собака или грохнет гром.

На третий день слуга пришел в гостевую комнату прибраться. Подойдя к столу, он заметил, что батарея сдвинута, а панель за ней слегка приоткрыта; он даже разглядел за панелью Сина и тут же закричал:

– Он здесь! Он здесь! Господин прячется в гостевой!

В комнату ворвались полицейские. Командовал, похоже, человек лет тридцати с чем-то, в сером френче а-ля Мао, а не в полицейской форме. Когда Сина выволокли, человек во френче посадил его на стул и приступил к допросу.

– Зачем опять бежать? – вежливо спросил он. – Зачем опять безобразничать?

– Я не могу тут жить, – ответил Син. – У меня тут ни жены, ни детей, ни семьи, ни друзей. Все на Юге. Как мне тут жить в одиночестве?

– Вы же не просили привезти вам родных, – пожал плечами френч. – Попросили бы – мы бы все устроили.

– И как бы вы их привезли? На Юге за ними наверняка следят.

– Отчего вы никак не поверите во власть народа? Вы просто не понимаете, какая у народа власть… – Френч вздохнул. – Вы совершили преступление и предали нашу страну. Вы пытались сбежать. Это очень серьезно. Вы заслуживаете казни.

– Я южнокореец. Я хочу вернуться домой – почему это преступление?

– Вы наш гражданин. Граждане обязаны подчиняться закону.

– Я не ваш гражданин, – возразил Син. – Я гражданин Южной Кореи…

– Ха. Ерунда. Корейская Народно-Демократическая Республика – единственное настоящее государство на Корейском полуострове, а значит, вы ее гражданин.

На том разговор и завершился. Пришли другие старшие офицеры, глянули на Сина и ушли на первый этаж обсудить ситуацию. Явился и заместитель директора («посмотрел на меня, как гадюка», отметил Син), но ему велели уехать. Когда Сина наконец свели вниз, на ужин ему выдали паек заключенного – соленый суп, горсточку риса и никакого мяса. Появились новые охранники с собаками, и к утру все окна затянули колючей проволокой.

Син пал духом. Он болтался в лимбе; он ждал, что с минуты на минуту его уведут на расстрел. Оба раза, пытаясь бежать, он искренне верил, что добьется успеха. «Мои побеги были как в кино, – годы спустя рассуждал он. – Может, я принимал фантазии за реальность… Но если бы я не попытался бежать, я бы умер от страха, тревоги и одиночества. Неудивительно, что в этой голой реальности, где дни почти пусты, мои фантазии и грезы путались с подлинной жизнью». Спустя двадцать дней после обнаружения Сина приехали два офицера госбезопасности и объявили, что забирают заключенного «туда, где вы ответите за свое преступление». Они меня наконец-то убьют, подумал Син, в наручниках забираясь на заднее сиденье очередного «бенца». Его пожитки швырнули в багажник.

Сина не убили. «Бенц» три часа ехал невесть куда в темноте и выгрузил Сина у дверей грозного здания.

Син прибыл в тюрьму номер 6.

Центр сосредоточения – это одно. Тюрьма номер 6, «центр перевоспитания» – совсем другое.

В 1968 году венесуэльского поэта Али Ламеду, приехавшего в Пхеньян переводить на испанский собрание сочинений Ким Ир Сена, признали виновным неизвестно в чем и приговорили, не предъявив никаких улик; шесть лет он провел в тюрьме номер 6, которую знал как «тюрьму Суривон», по названию ближайшего городка. Ламеда писал: «Условия были ужасающие. Одежду и посуду не меняли годами… Заключенный лишен прав, свиданий, личных вещей, сигарет, еды, нельзя читать книги и газеты, нельзя писать… Голод – метод контроля… На мой взгляд, лучше бы били – можно стиснуть зубы и перетерпеть. Постоянно голодать – хуже». Надзиратель рассказал ему, что в тюрьме одновременно содержатся шесть тысяч мужчин и женщин, а то и больше. Тюрьма – «огромное круглое здание с громадным внутренним двором». Ламеда слышал, как в соседних камерах рыдали люди, и впоследствии угрюмо отмечал: «В таких местах вскоре научаешься понимать, плачет человек от страха, от боли или от безумия».

Вот сюда и сослали Син Сан Ока после второй попытки побега. Официально предъявили ему обвинение, приговорили, велели переодеться в тюремное – хлопковое поношенное тряпье, не постиранное после предыдущего «арендатора», – и отвели в тесную, сырую и грязную камеру, где отныне будет его дом. Внутрь пришлось заползать через откидную дверцу на четвереньках. В унитазе кишели тараканы.

Как вскоре выяснилось, тюремные правила запрещали Сину встречаться и тем более разговаривать с другими зэками. Болтовня, смех и пение – ни-ни. Заключенным разрешали стирать одежду, но не разрешали мыться. Еженедельно, в основном в качестве ритуального унижения, проводился личный досмотр, в том числе полостей тела. Даже на прогулке заключенных держали в отдельных клетках с бетонными стенами, как в зоопарке, чтобы не общались и даже не смотрели друг на друга. Кормили практически «травой и солью» на воде, иногда добавляя рисовый колобок.

Как и прочим, Сину велели сидеть в камере, скрестив ноги, опустив голову, и не шевелиться. За малейшее сокращение мускулов избивали – чаще всего велели выставить руки за дверную решетку и колотили по пальцам дубинкой. Перебежчик Каи Хёк, чей отец пережил такое, писал: «Заключенные садились, скрестив ноги… и должны были сидеть молча и неподвижно. Это была настоящая пытка: тебя жрали вши, а ты только смотрел, как они пируют, потому что за любое движение тебя наказывали… У отца до сих пор шрамы. Перерыв, когда шевелиться разрешали, был один раз в день. Длился десять минут. От такой позы почти совсем прекращалось кровообращение, ноги распухали, и люди едва могли встать». («Зэки сидели по шестнадцать часов в день, глядя на надзирателей за решеткой, – прибавлял Ламеда. – Весь день полагалось бодрствовать, поскольку, гласило официальное разъяснение, как же заключенному размышлять о своих проступках, если он спит?»)

Это называлось пыточная поза. Вот так Син проживет больше двух с половиной лет.

 

18. Отдел 39

Снаружи, в тюрьме иного рода Чхве Ын Хи вдруг снова удостоилась милости Ким Чен Ира. Она не поняла, отчего так случилось, но Ким внезапно пригласил ее к себе на приморский курорт. Ехали по «четырехполосному [Вонсанскому] шоссе, – вспоминала Чхве. – …Без ограждений, люди шли прямо посреди дороги. У всех тоннелей были названия – „Чучхе“, „Верность“, „Победоносное возвращение“. Мне сказали, что самый длинный тоннель – четыре километра». С шоссе виднелись окрестные деревни, но съездов к ним не было. Машина подкатила к пятиэтажной вилле на берегу. У дверей ждал Ким Чен Ир, улыбчивый, как всегда.

– Госпожа Чхве! Добро пожаловать. Давно не виделись. Как вы себя чувствуете? Первый раз в Вонсане?

Ким Чен Ир пригласил и других гостей; ужин затянулся, а потом все разбрелись стайками – кто пить, кто гонять шары на бильярде, кто играть в маджонг или карты. «Как в любой капиталистической стране», – подумала Чхве. Наутро Ким Чен Ир велел Кану отвезти ее на гору Кумган – Алмазную гору, которую Чхве никогда не видела. Кумган, одну из прекраснейших гор мира – темные потрескавшиеся камни, эффектные пики, обрывы и ущелья – корейцы воспевали в народном творчестве с незапамятных времен.

Экскурсия, что типично, принесла лишь острое разочарование. На горных вершинах стояли зенитки – «чтобы на территорию нашей Родины не проник самолет американских негодяев», пояснил Чхве экскурсовод. В горах динамитом проделали тоннели, свезли туда провиант и другие припасы, потом все забили уродливыми досками. На случай вражеской высадки с моря пляж обнесли колючей проволокой. Iopa будто истекала кровью – страшное зрелище. Вблизи Чхве разглядела, что это не кровь, а слово «ЧУЧХЕ», вырезанное в камне и выкрашенное красным. «Чуть ли не на каждом валуне и крупной скале у подножия вырезали лозунги и призывы, – вспоминала Чхве, – и все прославляли Ким Ир Сена, его отца, мать и прочую родню, а также Трудовую партию Кореи». Куда ни глянь – уродливо размалеванные горы.

– Вы только посмотрите! – кричал господин Каи. – Если встать рядом, вы увидите, какого размера это слово. Каждая буква длиной с автомобиль! – От гордости он чуть не лопался.

Хуже всего то, что с одного плато была видна Южная Корея. Чхве глотала слезы, а экскурсовод, ничего не замечая, бубнил:

– Наши заклятые враги, негодяйские янки, заняли эту местность и до смерти избили деревенского старосту… Но вон там, на триста пятьдесят первой высоте, мы отчаянно сражались с негодяйскими янки и их южнокорейскими марионетками за освобождение нашего народа. А вон там…

После поездки на курорт пришло нежданное приглашение проголосовать на безальтернативных выборах в Верховное народное собрание. Затем как-то раз в пять утра Ким Чен Ир позвонил и позвал Чхве на вечеринку в Рыбный дом – дебош, где были пьяные мужчины с женщинами, которых Чхве впервые видела, а перепивший и красноглазый Ким Чен Ир болтал и заговаривался. Еще позднее он пригласил Чхве в другой загородный дом, на сей раз на берегу огромного искусственного озера, где до смерти перепугал гостей, на моторке носясь по воде, «петлял сломя голову, хохотал во все горло и явно наслаждался». Любимый руководитель явно потеплел к Чхве вновь: более того, вскоре ее среди ночи опять перевезли на «бенце» в великолепную новую резиденцию на севере.

Чхве разглядывала этот дом, изумленно открыв рот. Ослепительно-белый, втрое больше виллы в Тонбунни; везде ковры, отличная мебель, всевозможные прелести комфортабельной жизни – включая, разумеется, просмотровую. Прочие дома были пошлые – этот ничуть. «Он был прекрасен», – вспоминает Чхве. Она очутилась в гостевом доме «Гора Пэктусан», самой роскошной из двадцати четырех вилл Ким Чен Ира, у подножия той самой горы, где, по официальной версии, он и родился.

В конце 1970-х Ким Чен Ир главным образом устраивал свою роскошную жизнь. Почти не оставалось сомнений в том, что после смерти отца Ким Чен Ир займет его место. Ким Ир Сену было уже под семьдесят, но внятных планов касательно будущего Северной Кореи у него не завелось. Его попытки военным путем объединить Корею пока не принесли плодов, а экономика чучхе, хоть и была на высоте несколько лет, теперь замедлялась. Народ обожал Ким Ир Сена. Великий вождь, желая отдохнуть на старости лет, переложил на сына ответственность почти за все повседневные дела КНДР Вполне логично, рассуждал, вероятно, Ким Чен Ир, что его персональный уровень жизни тоже должен повыситься.

Большинство из двух дюжин его вилл были достроены в 1979–1981 годах – либо возведены с нуля, либо отремонтированы; все удовольствие стоило 2,5 миллиарда долларов. Дома строились сугубо для развлечений и хобби, каковых у Ким Чен Ира имелось немало. По словам перебежчика Хан Ён Джина, среди недвижимости Ким Чен Ира были: дом в восточном Пхеньяне, где «растили ручных оленей»; три дома в центральном Пхеньяне – в одном целый этаж занимали игровые и прочие «развлекательные автоматы»; пляжный дом в Вонсане – с полноразмерным кинотеатром, баскетбольным полем и огромным бассейном, оборудованным двумя водными горками; загородный особняк с боулингом, роллердромом и стрельбищами; и горные шале на берегах озер, где Ким Чен Ир катался на водных мотоциклах, рыбачил и охотился на фазанов в заказниках. В уезде Чансон у китайской границы он держал лошадей; в провинции Хамгён, по слухам, дом на три этажа уходил под воду, и через толстое стекло можно было наблюдать панораму озерной жизни. К одному дому под Пхеньяном снаружи приделали гигантскую извилистую водную горку, достойную целого аквапарка. Домик поменьше, на речке в Йонхынгуне, построили специально, чтобы Ким Чен Ир заезжал туда половить местную радужную форель, которую любил запеченной в фольге. У него была даже великолепная вилла в Йонбёне, чтобы с комфортом инспектировать работу нового местного научно-исследовательского ядерного комплекса.

Суси-шеф Кэндзи Фудзимото во многих домах бывал и вспоминал потом, что часы везде были швейцарские, мебель – в основном из той же Швейцарии или Франции, а температура воздуха во всех комнатах держалась на 22 градусах по Цельсию, даже если Ким Чен Ир в доме не жил. Перед приездом хозяина весь дом опрыскивали его любимым парфюмом. Все дома стояли у озера, реки, водохранилища или моря, поскольку ему нравилось бывать у воды – это его успокаивало.

И жил он соответственно этой роскоши. На машине ездил только при необходимости, а так предпочитал личный бронированный поезд, для которого в некоторых районах страны специально прокладывали рельсы. Любил собак и почти всю жизнь повсюду возил с собой четверых ши-тцу. Играл в азартные игры и в гольф (в одном из пхеньянских домов на заднем дворе было поле на три лунки). Держал конюшню скаковых лошадей (предпочитал орловских рысаков), флот быстроходных катеров, коллекцию гоночных автомобилей, всевозможные мотоциклы, а также водные мотоциклы и гольфмобили, однако с детства боялся летать, самолетов не имел и располагал всего одним вертолетом. На всем этом он гонял на максимальной скорости. Он охотился на оленей в горах и стрелял чаек со своей яхты. У него был личный круизный лайнер, а с 1990-х – собственная страусовая ферма. Помимо Фудзимото, на него работала многонациональная команда личных поваров, которым поставляли продукты со всего мира. В его подвалах хранились лучшие и самые дорогие вина и крепкие напитки. В еде он был привередлив, каждый день обсуждал с поварами меню и замечал, если в рецепте меняли хотя бы один ингредиент. Он любил суп из акульих плавников, посинтхан (собачий суп), омара, свежую выпечку, торо (жирного тунца) и всегда на ломаном английском просил Фудзимото «добавить». Он курил сигареты «Ротманс Ройялс», которые выбрал в 1977 году, разослав в посольства Северной Кореи приказ собрать образцы всех иностранных сигарет и отправить ему в Пхеньян. Попробовав все и выбрав «Ротманс», он построил фабрику, которой велено было разработать местный бренд с таким же вкусом; эти сигареты «Слава Пэкту-сана» предназначались корейскому народу, а сам Ким Чен Ир обходил стороной дешевую подделку и импортировал настоящие «Ротманс». По данным «Хеннесси», на коньяк «Паради» он ежегодно тратил почти 700 тысяч долларов.

Закономерно возникает вопрос: как сын вождя мог себе все это позволить? В КНДР нет частного бизнеса, а доходов государственной экономики едва хватало на выживание народа. Откуда же любимый руководитель черпал денежные ресурсы на свою шикарную жизнь?

Истина проста и почти невероятна: Ким Чен Ир возглавлял один из могущественнейших международных преступных синдикатов, чья выручка финансировала его – и больше никого. В середине 1970-х Северная Корея объявила дефолт по международным займам, и Москва с Пекином стали спрашивать, на что же потрачены их миллиарды долларов. При ограниченных ресурсах, отсталом производстве и отсутствии конкурентоспособной экспортной продукции Северная Корея стремительно нищала, и теперь ей помогали даже какие-нибудь Болгария и Куба. Ким Ир Сен, который видел, что народ по-прежнему накормлен и не бездомен, неотвратимого кризиса не предвидел. Сын его, однако, различал зловещие тени на горизонте и понимал, что недалек тот день, когда Северной Корее будет хватать средств кормить либо народ, либо режим – но не тот и другой одновременно. Поэтому баланс КНДР Ким Чен Ир разделил на две колонки: часть денег вливалась обратно в национальную экономику, а другая отходила лично ему.

Большинство высокоэффективных производств целиком отошли «его» экономике. По словам Хван Джан Ёпа, Ким Чен Ир «создал отдельную экономическую структуру… якобы для управления делами партии. [Он] отбирал и группировал хорошо оснащенные предприятия, особенно те, у которых были крупные валютные доходы. Иными словами, он снимал сливки и создавал независимую экономику [для личного пользования]». Первыми в списке значились золотые рудники – золото легко превращалось в твердую иностранную наличность; за ними следовали художественная группа «Мансудэ» и киностудии – Ким Чен Ир питал большие финансовые амбиции касательно кино. Потом экспорт женьшеня, грибов сиитакэ, морепродуктов, серебра и магния. Все потенциально доходные компании и производства добавлялись в список и обеспечивались приоритетным доступом к электричеству, топливу, первосортным товарам. Устойчивость развития Ким Чен Ира не интересовала. Он высасывал все сразу и до крупинки из золотых и угольных рудников, из самой земли, спускал нереальные планы и истощал резервы. Установив контроль над всей национальной экономикой и все равно не насытившись, Ким Чен Ир двинулся дальше – в волнующий новый мир спонсируемой государством организованной преступности.

«Контрабандные сигареты и медикаменты (включая поддельную виагру), наркотики, страховое мошенничество, фальшивые деньги, торговля людьми и биологическими видами, находящимися на грани исчезновения, – писала «Нью-Йорк таймс». – Все это числится за режимом Кима». Журнал «Тайм» однажды сравнил Ким Чен Ира с Тони Сопрано, а та же «Нью-Йорк таймс» провела параллель с Вито Корлеоне и назвала Кимов «одним из самых искушенных мафиозных семейств в мире».

В пхеньянских властных кругах кабинет Ким Чен Ира называли «Третий этаж» – офисы любимого руководителя находились на третьем этаже здания Центрального комитета в центре города. На Третий этаж нанимали только выпускников новой Военно-политической школы Ким Чен Ира, преданных ему душой и телом – в обиходе их называли Бойцами. Наибольшим влиянием пользовались три департамента на этаже: отдел 35, отдел 38 и отдел 39 – все подчинялись непосредственно Ким Чен Иру. Отдел 35 организовывал и координировал сбор разведданных, готовил и проводил разведбрифинги и по поручению любимого руководителя планировал и курировал секретные и террористические операции – в том числе похищения Сина и Чхве. Отдел 38 занимался управлением и инвестициями фондов семейства Кимов, скупал доли легитимных предприятий, отелей и кафе, в том числе сети северокорейских ресторанов «Пхеньян», понастроенных по всей Азии и Европе. Отдел 38 – примерно как маслинный бизнес семейства Корлеоне в «Крестном отце» – в основном служил ширмой отделу 39, крупнейшему из трех, чья задача была проста: всеми правдами и неправдами добывать для Ким Чен Ира иностранную валюту.

Отдел 39, без помпы созданный Ким Чен Иром в рамках финансово-бухгалтерского отдела Центрального комитета Трудовой партии (что-что, а прятать концы в воду неповоротливые коммунистические бюрократии умеют), со временем разросся: около 120 трейдинговых компаний, где работало более пятидесяти тысяч сотрудников, в совокупности приносили от 25 (по данным Института экономических исследований «Самсунг») до 50 процентов (по утверждениям Хван Джан Ёпа) всего торгового и денежного оборота Северной Кореи. Уклоняясь от санкций ООН, эти 120 компаний регулярно переименовывались. В своем отчете Институт стратегических военных исследований армии США отследил истоки отдела 39 до 1974 года, а ежегодный его доход оценил в сумму от 500 миллионов до миллиарда долларов, которые хранятся в банках Макао, Швейцарии, Австрии и Люксембурга.

Через отдел 39 Ким Чен Ир правил преступным синдикатом, в своем распоряжении имея инструменты и ресурсы суверенного правительства: солдат, дипломатов и прочих посольских назначенцев, торговые суда, военные корабли, колхозы и заводы. Среди пхеньянской элиты существование отдела 39 было секретом Полишинеля – его называли «хранитель Кимова сейфа».

Наркоторговля – в основном опиум, кокаин и метамфетамин – приносила Киму, по некоторым оценкам, 60–70 миллионов долларов чистого дохода на тонну (южнокорейская газета «Чосон ильбо» подсчитала, что Северная Корея только в Восточную Европу ввозила до трех тонн наркотических веществ ежегодно). В некоторых северокорейских деревнях треть земель отводилась под маковые посевы (что резко снижало полезные площади, отводимые для выращивания съедобных культур, – и это в стране, где аграрных ресурсов и так не хватало). Школьники и члены бригад Кимирсенского социалистического союза молодежи выращивали мак, который затем отправляли на фабрики химикам, получившим государственное образование, – они превращали сырье в опиум и героин. Дипломаты работали наркокурьерами, однако часть задач поручалась китайским триадам (чьи суда встречались с северокорейскими военными кораблями в Желтом море, где и передавали посылочки), а также японским якудза, русским бандитам и даже Ирландской республиканской армии. «Чосон ильбо» однажды сообщила, что на Третьем этаже в ходу была следующая практика: дипломатам некоторых посольств Северной Кореи посылали «до 20 кг наркотических веществ» и «каждому велели в доказательство верности собрать по 300 тысяч долларов». Уже в 1977 году Венесуэла выслала из страны всех северокорейских дипломатов за контрабанду наркотиков, а к концу 1990-х были арестованы атташе Северной Кореи в России (у одного было пятьдесят фунтов героина, еще у двоих – тридцать пять килограммов кокаина), Германии и Австрии (героин), на Тайване (опять героин), в Китае (кокаин), Японии (метамфетамин) и Египте (полмиллиона таблеток флунитразепама – наркотика для изнасилования).

Впрочем, деньги Ким Чен Иру приносили не только наркотики. Северокорейские фальшивомонетчики так успешно копировали американскую стодолларовую купюру, что Секретная служба США называла их «суперденьги», и даже казино Лас-Вегаса не умели отличить их от настоящих. Сообщалось, что американское казначейство переделало дизайн купюры, дабы отвадить северокорейских мошенников, но Пхеньян стал выпускать практически идеальные копии новых денег. Также отдел 39 не брезговал подделкой документов и страховым мошенничеством. «На день рождения Ким Чен Ира северокорейские страховщики подготовили особый подарок, – писал Блейн Харден в «Вашингтон пост» в 2009 году. – Они запихали 20 миллионов долларов наличными в две большие сумки и через Пекин отправили их своему вождю в Пхеньян»: целое состояние, выплаченное крупнейшими страховыми компаниями мира, в том числе «Алльянц Глобал» и лондонской «Ллойдз» за фиктивные заводские пожары, ущерб от наводнений «и других природных катаклизмов». И, разумеется, в XXI столетии список товаров и услуг отдела 39 дополнила торговля ядерными секретами, что позволило ему не только зашибать еще больше денег, но и шантажировать весь мир в случае кризиса.

Отдел 39 поддерживало могущество целого государства; он глядел пристально, работал гибко и давал высокую маржу. Зарабатывал он кучу денег – хватало с лихвой и финансировать роскошества Ким Чен Ира, и держать в узде армейских генералов и пхеньянскую элиту, чья верность и поддержка требовались любимому руководителю. Дэвид Эшер, бывший глава госдеповской Инициативы по борьбе с противозаконной деятельностью, говорил, что отдел 39 «похож на инвестиционный банк. Он дает деньги на все нужды Кима. Как в любом преступном синдикате, там есть дон и есть бухгалтеры. Это очень сложный бизнес – отслеживать такие денежные потоки и следить за тем, чтобы боссу платили. Но если члены организации не выполняют требований, их убивают».

В общем, вилла Ким Чен Ира у подножия Пэктусана была роскошна; может, сама Чхве и не понимала, но приглашение туда было знаком приятия и доверия.

Служанкой и кухаркой с нею поехала Хо Хак Сун. Всего за несколько дней до переезда она получила государственную поварскую лицензию и гордилась ею страшно. Дом был совсем новый. Местами Чхве чуяла краску и обойный клей.

В доме к ней приставили еще одну кураторшу, девушку лет двадцати с небольшим по имени Ким Мён Ок. Девушка была укомплектована стройной фигурой, красивым личиком и свежепромытыми мозгами. Вдобавок она была груба, вспыльчива и обладала повадками цепного пса: гавкала приказания и нередко подглядывала за Чхве в замочные скважины и приоткрытые двери.

Ким Мён Ок отвечала за дальнейшее перевоспитание Чхве. Господин Каи тоже приехал, но политзанятия углублялись, и было решено, что дополнительные уроки будут проводить госпожа Ким и глава местного парткома. По мере знакомства выяснилось, что девица не знает истории раньше 1945 года и не представляет себе географии за пределами Северной Кореи.

– Все не важно, кроме революционной истории Ким Ир Сена, – объявила Ким Мён Ок ученице. – Если я говорю, что [остальная] чушь не имеет значения, вы соглашаетесь. Мой долг перевоспитать вас – и не смейте об этом забывать.

Чхве изо всех сил старалась смотреть на вещи позитивно. Раз уж я застряла здесь, решила она, вполне можно ознакомиться с историческим материализмом Маркса. «Но, к немалому моему удивлению, учили меня другому. Темой политзанятий была идеология Ким Ир Сена – суверенность и так называемая философия чучхе». Лекции ей читали каждый день с девяти утра до часу дня, а затем с трех дня до пяти вечера и заставляли все записывать под диктовку. Чхве столько писала, что рука буквально отваливалась. За обедом и перед ужином ей велели повторять пройденное, а в свободное время – читать другие биографии Кимов: «Бессмертную историю» и «У подножия горы Пэктусан».

Ким Мён Ок, как и ее коллеги, утверждала, что южно-корейский народ голодает и бунтует против американских империалистов; что весь мир охвачен голодом, войнами и несправедливостью, и только в Корейской Народно-Демократической Республике народу повезло больше всех на планете – за что спасибо, разумеется, любимому великому вождю товарищу Ким Ир Сену. Иногда Чхве возражала, что «южнокорейская промышленность очень быстро развивается, я это видела своими глазами… Состояние ее вовсе не такое, как вы тут считаете». Ким Мён Ок и прочие непременно ее корили. Сомнения или дебаты, объясняли они, эквивалентны поощрению нечистых и подрывных помыслов. Верить в народ можно лишь безоговорочно.

Само собой, перевоспитание приводило к обратному эффекту. «Промыть мне мозги так и не удалось, – позже писала Чхве. – Их система вызывала у меня все больше сомнений».

В конце октября 1979 года Чхве помогала Хо Хак Сун разбирать продукты, и тут за окном раздался крик, а в кухню вбежала Ким Мён Ок.

– Они говорят, Пак Чои Хи погиб! Умер! – пропыхтела она Хак Сун.

Чхве в страхе застыла. Хак Сун вытерла руки о фартук.

– Ты от кого это услышала? – спросила она.

– Только что по радио сказали. Говорят, его подстрелили.

Чхве развернулась, бросилась наверх в спальню, там запрыгнула на кровать и включила южнокорейскую радиостанцию. Сигнал был слабенький, хрипела статика, но Чхве разобрала, как ведущий то и дело повторяет: «На президента Пака совершено покушение». Что ж там такое случилось?

Последний год диктатуры Пака выдался бурным. Президент затягивал удавку на шеях правительства и СМИ, и тем не менее в 1978 году чуть не проиграл оппозиции на выборах. В знак протеста против его политических репрессий Джимми Картер отозвал своего посла из Сеула, а теперь на улицах столицы проходили сидячие забастовки и демонстрации. 16 октября в Пусане активисты подожгли тридцать полицейских участков. Спустя три дня неподалеку, в Масане, студенты прошли маршем по улицам, и к ним вскоре присоединились граждане всех возрастов и статусов – получилось народное восстание. Пак уже собирался отдать армии приказ стрелять по демонстрантам. 26 октября, целый день потратив на церемониальное разрезание ленточек и прочий пиар, он сел ужинать на секретной квартире корейского Центрального разведывательного управления на территории президентского дворца. Общество ему составили начальник личной охраны и директор КЦРУ Ким Джэ Гю. За столом они дискутировали о том, как справиться с протестами и восстановить порядок в стране. Демонстрантов, сказал Пак, следует «подавить танками». В какой-то момент Ким Джэ Гю вышел из столовой. Затем вернулся с полуавтоматическим «вальтером-ППК». Начальнику личной охраны он выстрелил в руку и живот, Паку – в грудь и голову. Мотивы Кима так и не выяснены достоверно. Они с Паком были земляками и однокурсниками в военной академии. Ким был одним из ближайших друзей президента. Но на суде он встал и сказал без обиняков: «Я выстрелил в сердце Юсин, – (так называлась конституция 1972 года, сделавшая Пака президентом пожизненно), – застрелил как зверя. Я это сделал ради демократии в нашей стране. Не больше и не меньше».

Чхве ничего этого не знала – знала только, что ее знакомый убит, а в родной стране, где она не была почти два года, царит хаос. Теперь она еще острее сознавала, сколь коротка и непредсказуема жизнь.

Никто не знает своей судьбы, решила она.

 

19. Голодовка

Син в тюрьме номер 6 развлекал себя римейками всех своих фильмов.

«Сразу после завтрака я садился в пыточную позу, – писал он. – Смотреть вперед, руки на коленях… По моим подсчетам, я каждый день из семнадцати часов между подъемом и отбоем шестнадцать проводил в этой позе. И в этой позе я только и делал, что думал». Думал он о прошлом и находил там обычные ошибки: «Мне выпала возможность бесконечно размышлять о своей жизни, о своих промахах, о том, что надо было больше времени проводить с детьми». Но в основном, просто говорил он, «я по-прежнему жил кинематографом». Оказалось, что есть один способ терпеть происходящее – растворяться в кино, в творчестве, отпускать сознание туда, где Син некогда был режиссером. В уме он переписывал, переснимал и перемонтировал все свои старые фильмы «снова и снова», составлял списки их недостатков, воображал, как бы он их исправил, если б мог. В Южной Корее приходилось постоянно торопиться, помнить о себестоимости, оплачивать счета, держать на работе 250 сотрудников и выдавать им зарплату. А теперь этот до крайности амбициозный неугомонный человек вынужден был остановиться. В невыносимых тюремных условиях, когда порой ему чудилось, что он сходит с ума, утешение приносила только эта воображаемая работа. В ней он нежданно обрел радость. До похищения он мучился над сюжетом «Спящей красавицы», а теперь «он у меня так легко сложился – просто восторг».

В Сеуле он, богатый, знаменитый и свободный, до самодовольства гордился своими фильмами. В тюремном одиночестве они виделись ему поверхностными и мелкими. «Я поразмыслил и пришел к выводу, что моим фильмам недостает социальной ответственности, – рассуждал он. – Насколько я [понимал], величайшая их слабость в том, что в них нет густого аромата жизни, яркой подлинности. Искренне в этом сознаюсь. Я нежданно прославился в молодости и так погрузился в кино, что не успевал оглядеться. В результате мне не досталось роскоши разнообразного опыта, чувствования и постижения глубин жизни». Про себя он разложил свои фильмы на три категории: приемлемые, «те, что нужно отчасти переделать, и те, что надо выбросить на помойку». Когда анализ завершился, не осталось ни единого фильма, который бы полностью Сина удовлетворял. Син расстроился – «прежде я думал, что мои фильмы отражают реальную жизнь. А теперь понял, что ошибался, – и устыдился того, как презирал коллег, обладавших гражданской совестью, как в интервью вышучивал попытки рассматривать свои работы в социальной плоскости. «Раньше я был очень собой доволен, – говорил он. – А теперь осознал, что совершенно не постигал истинного смысла жизни и боли».

Воображаемые римейки подпитывали его стремление выбраться из тюрьмы и переснять свое кино взаправду. Сразу по прибытии Син попросил разрешения написать Ким Чен Иру – попросить о помиловании, «рассказать о моих ошибках и моем видении северокорейской киноиндустрии». Он думал, что за неоднократные побеги его казнят, и логично заключил, что Ким еще надеется извлечь из него какую-то пользу, раз все-таки оставил его в живых.

На просьбу ему прямо не ответили, но временами отводили в комнату с письменным столом и стулом и велели составлять письмо с «самокритикой». «Я нарочно писал помедленнее, тянул время, – рассказывал Син. – Потратил неделю на пятнадцать страниц, отдал. В письме поблагодарил Ким Чен Ира за великодушие и извинился за попытки сбежать». Письмо ему вскоре вернули и приказали переписать; Син дорабатывал послание месяц. («Чем пространнее самокритика, тем лучше, – делился опытом Кан Хёк. – Десять страниц лучше пяти. Поэтому приходится сдабривать свое раскаяние пояснениями, отступлениями, политическим жаргоном, плеоназмами, синонимами и всевозможными повторами. В этом горьком блюде всего важнее эмфазы, подслащенные наречиями и вводными (по сути дела… безусловно… поистине… решительно)… Глазурью на торте служит высокопарная торжественная клятва никогда больше не допускать столь грандиозных ошибок, недостойных истинного члена социалистического общества. Внизу дата и подпись».)

Вскоре после завершения работы над второй версией самокритики начальник тюрьмы объявил, что Син может написать Ким Чен Иру еще – на сей раз о проблемах кинематографа Северной Кореи и возможных путях их решения. «Я предлагал методы кинопроизводства, способы снижения стоимости и повышения качества. [Еще] я рекомендовал отказаться от устаревших практик, выпускать фильмы по мотивам исторических событий» и подвигов настоящих северокорейских «героев». Всякий раз, когда Сина отводили в эту комнату со столом, он писал письмо за письмом и отдавал надзирателям, хотя ответов не поступало. «Ким Чен Ир меня похитил, – рассуждал он, ставя себя на место похитителя, – но был гостеприимен и заботлив. А я, несмотря на это, дважды пытался бежать. Он, наверное, считал, что я его предал». Син не знал, читают ли его письма, но впоследствии заключил, что, пожалуй, да – Ким Чен Ир любил быть в курсе всего. Так или иначе, Син, как и Чхве, усердно повышал свое идеологическое образование и бесконечно упражнялся в эпистолярном жанре.

Дни складывались в недели, недели – в месяцы, 1979 год превратился в 1980-й. Где-то в январе Сина перевели в другую камеру, в другом крыле тюрьмы; здесь подогревались полы и работал унитаз. Лечь все равно было негде, но имелись постель, мыло, зубная щетка, зубная паста и тазик для умывания. Сину велели экономить – брусок мыла выдали на полгода, зубную пасту на семь месяцев – и предупредили, что, если он израсходует все раньше срока, новых не дадут. Кормили рисом и супом, порой даже толстыми кусками лоснящегося свиного жира. Ежедневная пытка неподвижностью продолжалась. На стене кто-то идеальной каллиграфией начертал семь строк под заголовком «Предостережения»:

1. Беспрекословно повинуйся приказам надзирателей.

2. Не расспрашивай о других заключенных.

3. Не подслушивай разговоры надзирателей с другими заключенными.

4. Никогда не разговаривай с другими заключенными.

5. Если другой заключенный нарушает правила, немедленно сообщи надзирателям.

6. Пациенты обязаны беспрекословно выполнять распоряжения врача.

7. Не порти предметы, в том числе постельные принадлежности: это государственная собственность.

Назавтра активист отвел Сина в душ – как обычно, раз в две недели. «С зэками [он] обходился жестоко, но ко мне был добр», – писал Син. Он разрешил Сину пробыть в душе дольше положенных пяти минут и показал, как отрегулировать температуру воды. Син плескался, а активист внимательно наблюдал.

– Я тебя знаю, – сказал он. – Ты ведь муж Чхве Ын Хи?

Син онемел. После бесконечной изоляции вдруг появляется человек, который тебя знает. Как выразился Син – «все равно что встретить Будду в аду».

Активист дал Сину зеркало и бритву – роскошь по меркам тюрьмы номер 6. Вытирая бледное исхудалое лицо – и впервые за долгое время видя себя в зеркале, – Син спросил:

– Откуда ты меня знаешь?

– Да как тебя не знать-то, друган? Я был южнокорейский шпион. Повязали, дали двадцаточку. Еще пятерик остался.

– Меня похитили в Гонконге, – ответил Син. Какое счастье – есть с кем нормально поговорить. – Я бежал, но меня поймали. Мне бы шесть часов без надзора – я бы сбежал. Только где их взять, эти шесть часов?

– Чхве Ын Хи тут три месяца просидела, – выпалил активист. – Как привезли, отказалась есть. Даже печенье ей давали – все равно ни в какую. Ничего почти не ела. Через три месяца выпустили. Первый раз такое – чтоб отсюда выпустили через три месяца.

– Чхве Ын Хи была здесь? – переспросил Син. Странно – ее-то за что сюда?

Активист кивнул. В очереди в душ стояли другие зэки, разговор пришлось прервать, и Син вернулся в камеру. Его терзали страхи. Вечер тянулся, Син сидел на полу, глядя на дверь, и в байку активиста ему верилось все меньше. Пойманного южнокорейского шпиона наверняка бы казнили, а не приговорили к двадцати годам. Обычных северокорейцев и за меньшее расстреливали и вешали. И откуда он в таких подробностях знает, что было с Чхве в тюрьме номер 6, – сколько времени она здесь провела, например?

Назавтра Син попросил активиста описать Чхве Ын Хи. Быстро выяснилось, что активист перепутал с ней кого-то другого, но при этом Сына узнал тотчас, хотя Синто не работал перед камерой. Ошибка или вранье? Или проверка?

«Я хотел с ним поговорить, но это было непросто, – вспоминал Син. – Удавалось переброситься разве что парой слов в сутки. Я улучал несколько минут в банный день. Раз в две недели». Со временем история активиста сложилась из обрывков: он работал в шоу-бизнесе с 1945 года и утверждал, будто был первым режиссером «Корейского армейского шоу», развлекавшей войска южнокорейской организации, куда насильно загнали Чхве Ын Хи в годы Корейской войны. В 1951-м, когда войска ООН уходили из Пхеньяна, активиста уговорили остаться агентом под прикрытием, а после войны он застрял в Северной Корее, осел под Пхеньяном, женился и завел троих детей. Спустя пятнадцать лет за ним пришла госбезопасность, обвинила его в шпионаже и отправила в тюрьму на пожизненное.

Чем больше он рассказывал, тем меньше верил ему Син. Активист говорил, что сел на двадцать лет, а теперь выясняется, что пожизненно; он говорил, что узнал Сина, потому что видел в Южной Корее, но в годы войны Син еще не был знаменит. Когда Син пристал к нему с вопросом, как активист умудрился его узнать, живя на Севере, тот ответил, что слушал южнокорейское радио (Син даже спрашивать не стал, как можно узнать человека в лицо, услышав о нем по радио). Кроме того, активист постоянно жаловался на северокорейские порядки – проверял, поддержит ли его Син. «Вот тебе социалистическое государство как оно есть, – однажды сказал он, заделывая трещины в коридоре (это тоже входило в список его обязанностей). – Нужно десять мешков цемента – дают пять. Сделал работу – кричат ура, потому что мы перевыполнили план и сэкономили материалы. И получают Героя труда. Что за бред. Вот уроды». Син старательно отвечал пространными хвалами великому вождю и чучхе. Он уверился, что активист работает на начальника тюрьмы, а может, и на госбезопасность. «Он мне врал, – сообразил Син, – чтоб я раскрылся».

Фамилия у активиста была Чхве, а имени он так и не сообщил; Син не исключал, что фамилию подобрали нарочно – постоянно напоминать ему об Ын Хи. И активист то и дело о ней заговаривал. Утверждал, будто ее вовсе не похищали, а приехала она добровольно, тайком выйдя замуж за знаменитого северокорейского актера по фамилии Чои.

– Ты ж вовсю развлекался, у тебя был роман, а у нее депрессия. Неудивительно, а? И она, короче, влюбилась в Чона, обещала убежать с ним на Север. Ну и убежала. Влюбилась и сбежала с ним.

В другой раз он, ухмыляясь, ткнул Сина под ребра:

– Если выберешься и будешь снимать кино, сможешь, между прочим, какую угодно народную или заслуженную артистку выбрать. Все лучшие будут твои. Партия все устроит.

Он выпытывал, что Син чувствует к бывшей жене, – это было ясно и все равно настораживало. Сина грызли сомнения. Сидя в пыточной позе, он мог до бесконечности взвешивать каждое слово активиста и искать крупицы истины.

Со временем Син пришел к выводу, что прошел все проверки успешно: обращались с ним все лучше и лучше. Раз в месяц теперь давали печенье или конфеты, иногда к рисовому колобку и супу прилагалась даже вареная сайда или еще какая рыба. Он набрал вес. Иногда кормили столько, что он не все доедал.

Осенью 1980-го надзиратель вывел его из прогулочной клетки и сфотографировал – наверное, решил Сии, чтобы послать Ким Чен Иру, показать, что заключенный поздоровел. Следующей весной активист Чхве подошел к двери камеры и прошептал:

– Слышь? Хорошие новости. Говорят, тебя скоро выпустят. Шмотки в порядок приведи – может, прямо сегодня вечером и придут.

Син возликовал. От волнения за ужином ничего не ел и не мог уснуть ночью.

Но за ним так и не пришли.

– У меня уже крыша от тебя едет, – вскипел Сии, когда активист привез завтрак на тележке.

– Скоро выпустят, – ответил активист. – Ты только погодь чуток.

Время шло. К августу Син впал в отчаяние. И завтра, и послезавтра будет все то же. Он решил взять дело в свои руки: рассчитывая привлечь внимание Ким Чен Ира – или умереть, – он объявил голодовку.

И опять он спланировал неудачно. Первые дни он не прикасался к еде, но жевал конфеты, которые прятал в унитазном бачке.

– Ты чего не ешь? – удивился надзиратель в первый день, когда Син ни куска не проглотил ни за обедом, ни за ужином. – Болеешь?

– Нет, господин. Я объявил голодовку и готов умереть, если придется. Лучше умереть, чем жить так.

– Голодовку, а? – заржал надзиратель. – Ты погоди. Скоро на коленях будешь еду вымаливать.

На следующее утро Син не притронулся к завтраку.

– Я хочу увидеть следователя, господин, – сообщил он надзирателю, когда тот пришел за тарелкой.

– Легко. Месяц не будешь жрать – увидишь. Толку-то.

Син думал, что спустя три дня надзиратели всполошатся и будут вынуждены принять меры. Ан нет. От конфет голод обострялся, одолевала сонливость, а поскольку в желудке не было ничего, кроме сахара, начался понос. Пыточная поза теперь совершенно изнуряла. Син к тому же не пил, и у него быстро наступило обезвоживание. Пить хотелось так, что он подумывал лакать грязную воду из унитаза.

Как оно обычно и бывает, спустя семьдесят два часа после первой пропущенной трапезы всерьез начались боли. Истощенный организм принялся перерабатывать собственный белок в жизненно необходимую глюкозу. Син стремительно тощал. Голова кружилась, даже когда он сидел. Кровяное давление упало, и он с трудом нащупывал у себя пульс.

На пятый день он потерял сознание. Что – и голодовка не принесла результатов? Ким Чен Иру на него вообще наплевать?

Син очнулся в лазарете; у койки стояли следователь и высокопоставленный военный. Син вздохнул с облегчением: в отличие от побегов, голодовка увенчалась успехом.

Ким Чен Ир наконец-то обратил на него внимание.

 

20. Приезжает режиссер Син

Два с половиной года прожив в доме у горы Пэктусан, Чхве Ын Хи переехала обратно в Тонбунни, где провела еще год, деля время между бесконечными экскурсиями и политзанятиями. Каждый день она ходила гулять по той же лесной тропинке, где бродила прежде, – надеялась повстречать Кэтрин Хон, красавицу из Макао, раздумывала, где она и что с ней сталось. Через три дня после переезда они столкнулись в лесу и обе возрадовались.

– Как вам живется? – спросила Чхве.

– Я так плакала, когда вы уехали, – ответила Кэтрин, обнимая ее. – Вы мне снились. Давайте больше не расставаться.

Они долго гуляли и разговаривали. Кэтрин гораздо лучше говорила по-корейски, и беседы стали глубже и разнообразнее. Еще несколько недель они встречались, заранее договариваясь о месте и времени, и порой за болтовней пили женьшеневую настойку.

– Вы верующая, сестра? – как-то днем спросила Кэтрин.

– Ну, я иногда молюсь, но не то чтобы сильно верующая.

– Я католичка, – сообщила Кэтрин. – В крещении Мария. Вы как относитесь к католичеству?

– Меня оно всегда отчасти интересовало, – уклончиво ответила Чхве.

– Давайте помолимся вместе?

– Ладно, – сказала Чхве.

Они зашли поглубже в лес. На территории не было подходящего водоема, поэтому Кэтрин крестила Чхве в палой листве, красно-золотой и мягкой. Вообще-то Чхве не готова к крещению, сказала Кэтрин, но, пожалуй, в таких обстоятельствах можно.

– Теперь вы тоже католичка, и мы можем вместе молиться. Я вам дам христианское имя. По-моему, надо на «М», как Мария. Магдалина подойдет? – (Чхве кивнула.) – Вот и хорошо. Отныне вас зовут Магдалина.

Чхве и Кэтрин вместе молились и ободряли друг друга. Это было утешительно – хранить секрет на двоих, пусть и просто-напросто имя – «Мария» и «Магдалина», тайный шифр. В мемуарах Чхве пишет бесхитростно: ее единственная подруга была католичкой, «и поэтому я тоже стала католичкой».

В начале марта Чхве опять увезли. Накануне она в последний раз увиделась с Кэтрин, и та подарила ей ожерелье. У Чхве не нашлось достойного подарка, и она протянула подруге две стодолларовые купюры, которые остались еще с Гонконга. Мария покачала головой:

– Не надо. Мне вообще-то зарплату выдают. Я думаю, вам они больше пригодятся.

Невыносимо было расставаться с единственным человеком, которому можно довериться. Чхве сунула деньги Кэтрин в руку, развернулась, шагнула прочь и услышала:

– Магдалина!

Она обернулась.

– Сестра, – сказала Кэтрин, – мы еще когда-нибудь встретимся.

Она подбежала, обняла Чхве, положила голову ей на грудь. Обе рыдали до изнеможения, затем распрощались. Спустя годы Чхве узнала, что Кэтрин возили туда-сюда по стране и в конце концов отправили преподавать северокорейским шпионам кантонский. Чхве и Кэтрин больше не виделись.

А вот с Ким Чен Иром она виделась постоянно. В 1981-м и 1982-м они регулярно встречались – как правило, на вечеринках в Рыбном доме. Чхве казалось, что он «очень худой».

– Это я каждый день занимаюсь, худею, – объяснил Ким Чен Ир. Он по-прежнему курил, но пил меньше и почти весь вечер тянул воду из бутылок – но гостей подзуживал пить до дна. Отношения Кима и Чхве походили теперь на дуэт сына и матери – она же все-таки была на шестнадцать лет его старше. Она дразнила его насчет диеты и изо всех сил старалась «добиться [его] доверия». Делать вид, будто довольна, даже очарована, – единственный способ сохранить хоть какую-то свободу и не свихнуться, поэтому Чхве смирилась и старалась играть любезность, не опускаясь до лести.

Вероятно, Ким Чен Ир тем временем готовился выйти на люди. В октябре 1980-го Ким Ир Сен на Шестом съезде Трудовой партии Кореи официально провозгласил сына своим преемником, и этот авторитарный непотизм был встречен презрением международного сообщества – не только Запада, но и многих социалистических стран Восточной Европы и Азии. Ким Чен Ир на том же съезде объявил, что Северная Корея отходит от традиционного коммунизма к самообеспечению и укреплению идеологии чучхе. Партийцы со съезда вернулись с подарками – каждому достался прекрасный образчик новейших технологий, японский семейный холодильник. На дверце холодильника крупными буквами значилось «ПЭКТУСАН». Холодильник, объяснили делегатам, им дарит лично великий вождь. В феврале 1982 года Ким Чен Ира «избрали» в Верховное народное собрание и официально сообщили широкой публике, что его надлежит называть «любимый руководитель». Кроме того, Ким-младший активно занимался подготовкой к семидесятому дню рождению отца 15 апреля 1982 года – вдобавок к неумеренным торжественным мероприятиям перекраивал городской план Пхеньяна, чтобы впихнуть туда 170-метровый Монумент идей чучхе, триумфальную арку и площадь Ким Ир Сена, которые надлежало соорудить на одной прямой. И еще он продюсировал многосерийную эпическую кинобиографию Ким Ир Сена «Звезда Кореи», в которой великий вождь наконец-то стал экранным персонажем.

Едва Ким Чен Ира провозгласили преемником великого вождя, режим приступил к его обожествлению. На практике это означало, что он превращался в сына Бога. До той поры Чхве в основном ездила на экскурсии, посвященные Ким Ир Сену; теперь ее отвезли в Музей революционных заслуг Ким Чен Ира, где прославлялся уже не отец, а сын. Музей состоял из «исторической» экспозиции, горного парка, где, сказали Чхве, Ким Чен Ир проходил военную подготовку, и кинолектория, воспевавшего исключительные творческие таланты любимого руководителя. Все здания построили совсем недавно, экскурсии водили женщины в военной форме. По стенам лектория висели вырезки из зарубежных газет – «Нью-Йорк таймс», например, – превозносившие Кимов. При ближайшем рассмотрении эти материалы оказались оплаченной рекламой, сверстанной под аутентичные газетные статьи.

В последние встречи любимый руководитель не раз повторял: «Приезжает режиссер Син», – намекая, что Син вот-вот сбежит на Север. Один раз посреди разговора Ким углубился в подробности:

– А, кстати, – у меня новости от режиссера Сина. Он приезжает 15 апреля, в день рождения великого вождя.

Чхве не очень-то поверила. Син, которого знала она, ни за что не сбежал бы в Северную Корею.

И однако эти частые Кимовы уверения расстраивали ее. Если Син приезжает, размышляла она, что будет с нашими детьми? Он заботился о них, пока меня не было? И вообще, как это он приедет? Он тут не выдержит и дня. Но если он приедет, у меня появятся силы жить дальше… И так она дискутировала сама с собой часами.

Режиссеру Сину ни в коем случае не надо сюда приезжать.

Если он приедет только ради меня, это все-таки будет прекрасно…

Ему не стоит приезжать. Ему нельзя приезжать.

«Чем дольше я думала, – позднее писала Чхве, – тем больше запутывалась. Режиссер Син не шел из головы. Даже во сне являлся». Один раз ей приснилось, будто она снимается на натуре, а режиссера Сина нигде нет; она ищет его и в конце концов находит в канаве у поля – Син лежит, свернувшись калачиком. Чхве пытается поднять его и не может. Проснулась она в полной уверенности, что с бывшим мужем беда.

14 апреля 1982 года, накануне дня рождения Ким Ир Сена, никаких вестей о Сине не поступило. Перед ужином господин Кан и другой наставник усадили Чхве на первом этаже слушать аудиопленку с перечнем всех подвигов Ким Ир Сена. Затем поставили другую, с подвигами его покойной жены Ким Чен Сук, затем третью, с похвалами всей его семье – отцу, матери, братьям и дядьям. Пока крутились пленки, запрещалось разговаривать или закрывать глаза. Впоследствии Чхве узнала, что такова государственная традиция кануна Дня вождя: по всей стране граждане поголовно проводят вечер в молчании, слушая эти истории производства Центрального телеграфного агентства. «Магнитофон играл час сорок минут, – говорила Чхве, – а я все думала о режиссере Сине».

В День вождя Кан явился в дом с букетом азалий от любимого руководителя. Официальная история Северной Кореи гласит, что в 1945 году, когда Ким Ир Сен со своими партизанами наконец отбросили японских захватчиков за китайско-корейскую границу и после долгих лет изгнания ступили на родную землю, в первой же деревне зацвели азалии, и всех охватила радость встречи с Родиной. С той поры азалия – национальный цветок Северной Кореи.

Ким Ир Сену северокорейской иконографии, розовощекому и улыбчивому, как Санта-Клаус, приличествовал день рождения а-ля Рождество: всенародный пир, редкий праздник для рабочих и студентов, все получают мясо в пайках, дети – подарки от государства: обычно конфеты или новые школьные формы, за которые полагалось благодарно кланяться портрету великого вождя, по закону висящему в каждом доме на почетном месте. Портреты раздавали населению бесплатно, а к ним – специальные белые тряпочки, чтобы протирать с них пыль. Раз в месяц проверяющие из министерства общественных стандартов забегали проверить, чистый ли портрет. Нескольких пылинок хватало, чтобы на гражданина написали кляузу; за пару промахов такого рода могли и посадить. Рамка поверху была шире – чтобы портрет не бликовал и чтобы великий вождь выразительнее взирал на обитателей дома.

Вместе с цветами Каи приволок коробку. На лицо он приклеил гордую улыбку.

– Любимый руководитель прислал вам подарок, – сообщил он Чхве. – А теперь я проведу церемонию.

Вместе с Хо Хак Сун и Ким Мён Ок он освободил в гостиной место перед портретом Ким Ир Сена и поставил ящик, как из-под яблок. Велел Чхве встать на ящик и посмотреть на портрет.

– При торжественной церемонии надо петь «Песню генерала Ким Ир Сена», но это мы сегодня пропустим, – сказал Каи. – Просто принесите клятву верности.

Чхве учила и репетировала клятву, но перспектива выступить взаправду обескураживала. Чхве замялась.

– Давайте скорее, – не отступал Каи.

Было ясно, что выкрутиться не удастся. Лучше покончить с этим побыстрее.

– Я благодарю вас, великого вождя, за ваше великодушие и за то, что дозволили мне принять участие в славной революции. Я клянусь, что изо всех сил постараюсь отплатить вам за доброту Я желаю нашему великому вождю долгих лет жизни.

И Чхве поклонилась портрету. «Я играла во многих фильмах, – позднее говорила она, – но стыднее роли мне не выпадало». Кан, впрочем, остался доволен. Он открыл коробку. Внутри оказались японские фрукты, консервированная рыба, несколько банановых гроздей и «именные часы» с выгравированным именем Ким Ир Сена – те самые, о каких всю жизнь мечтала Хо Хак Сун. Чхве грызла совесть – часы достались ей, хотя она их не заслужила и даже не хотела. Мысли ее прервал девичий визг.

– Ух ты! А это что? – вскричала Ким Мён Ок, схватив банановую гроздь. Она еще никогда не видела бананов.

Не прошло и года, уже в 1983-м, Чхве стояла под тем же улыбающимся портретом в той же комнате с теми же людьми. После такой же церемонии ей преподнесли еще одну подарочную коробку. В коробке опять лежали именные часы, «Омега» из настоящего золота (Чхве затылком чувствовала завистливый взгляд Хак Сун), и ленточка цветов национального флага с вертикальной золотой полосой посередине. Кан приколол ленточку Чхве на грудь.

– Великий вождь Ким Ир Сен и любимый руководитель товарищ Ким Чен Ир награждают вас орденом Национального Флага первого класса.

То был второй по значимости гражданский орден КНДР, после ордена (кого бы вы думали?) Ким Ир Сена. Чхве терялась в догадках, как умудрилась сподобиться, но понимала одно: орден обязывает ее служить государству. Несомненно, Ким Чен Ир наконец приставит ее к делу.

К какому именно делу, Чхве не знала – пока в один прекрасный день на вечеринке Ким Чен Ир не сказал ей ни с того ни с сего:

– Приехал режиссер Син.

После голодовки Син проваландался в тюрьме номер 6 еще полтора мучительных года. Условия содержания постепенно менялись. Начальник тюрьмы регулярно вызывал его и задавал вопросы о кино – до того конкретные, что Син отчетливо припоминал допрос после первого побега, когда сотрудники госбезопасности то и дело куда-то бегали, рапортовали Ким Чен Иру и возвращались с новыми вопросами. Лишь одному человеку в Северной Корее было доступно запрещенное южнокорейское кино, и лишь этот человек мог так спрашивать.

Вскоре после того, как начались эти беседы, Сина допросил министр народной безопасности.

– Если бы вы жили с Чхве Ын Хи, вы бы отказались от попыток сбежать? – спросил министр.

– Конечно, – ответил Син. Дальше он постарался как мог – и впоследствии боялся, что пережал: – Я обычный человек, я буду рад нормальной семейной жизни. Я приму участие в революции. Отныне я стану полагаться только на партию и действовать согласно ее желаниям. Я наконец проникся истиной лозунга Трудовой партии Кореи «абсолютность и безусловность». Прежде я не понимал – я трактовал его с капиталистической точки зрения.

Про себя Син брезгливо содрогался. Если государство требует от людей играть такие сцены, оно ни бельмеса не смыслит в диалогах.

– Да, – кивнул министр. – Абсолютность и безусловность не имеют границ. Наконец-то до вас дошло.

Через несколько месяцев, в декабре 1982 года, к Сину приехал другой пхеньянский посланец. Этот велел записать все, что Син знает обо всех южнокорейских кинорежиссерах, какие в голову придут, а затем расспрашивал, как Син видит свое будущее в кинематографе. Син отвечал, что в тюрьме раскаивался «тысячу раз в день», переосмыслил свою жизнь и переменил убеждения.

– Теперь я понимаю, что все мои фильмы затуманивали классовое сознание народа, – они как религия для капиталистов. Теперь, будь у меня возможность, я бы снимал, руководствуясь классовым сознанием.

Судя по всему, ответы Сина понравились и этому посланцу.

А затем, прямо после завтрака 23 февраля 1983 года, надзиратель открыл дверь камеры и выпустил Сина. Его отконвоировали в душ, отдали помятый коричневый костюм, в котором привезли в тюрьму, велели переодеться и отвели в комнату свиданий. Там Сина ждали трое: уже знакомый проверяющий, чиновник во френче а-ля Мао и активист Чхве в углу. Проверяющий поболтал с Сином, спросил про здоровье, а затем френч открыл портфель и вынул листок бумаги.

– Встаньте по стойке смирно и внимательно слушайте, – сказал человек. И громко, веско зачитал: – «Товарищ, несмотря на то, что вы совершили серьезное преступление, мы вас прощаем. Отныне вы посвятите свою жизнь великому вождю и будете вносить вклад в осуществление революционной задачи нашей родины нунхе. Подпись: Ким Чен Ир, двадцать третье февраля тысяча девятьсот восемьдесят третьего года».

Едва он щелкнул замком портфеля, Син очутился снаружи, перед (ну естественно) «мерседес-бенцем» – на сей раз синим и совсем новым. Син залез в машину. Удаляясь, он не отрывал взгляд от здания тюрьмы – в заднем окне она смотрелась кадром широкоэкранного фильма, а затем пропала с глаз.

Сина отвезли в секретный дом Министерства народной безопасности, взяли клятву верности, а затем постепенно обильной пищей и физическим комфортом восстановили ему здоровье. Выдали новую одежду, провели медицинское обследование, постригли. Спустя каких-то десять дней, 6 марта, скомандовали приготовиться к встрече с любимым руководителем.

Сину предстояла первая вечеринка у Ким Чен Ира.

Чхве уже приехала в Рыбный дом. Такой же праздник, как все последние пять лет, только масштабнее: гостей вдвое больше, огромный банкетный зал набит битком. В воздухе витало предвкушение. Ким Чен Ир от самодовольства чуть не лопался. В самом начале кто-то взял Чхве за локоть и сказал:

– Сегодня счастливейший день вашей жизни!

Чхве только плечами пожала. Обычное дело – северокорейцы вообще любят восторженные преувеличения.

Машина подруливала к бетонному зданию, у которого выстроилась длинная шеренга одинаковых «мерседесов». Син нервничал и не ждал ничего хорошего. Вылез из машины, приблизился к парадному входу. Двое швейцаров слегка поклонились ему и открыли дверь. Едва Син вошел, людный зал разразился овацией.

Син растерянно заозирался. Десять дней назад он голодал в камере, сидел в пыточной позе, ночами просыпался от криков заключенных, отправленных на истязания или казнь, а теперь очутился в зале, смахивающем на «фешенебельный сеульский ночной клуб». Вокруг толпились мужчины в мундирах или одинаковых костюмах западного фасона, с одинаковыми красными флажками на груди, пьяные от дорогущего алкоголя и обожравшиеся деликатесов. От столика к столику, кокетливо хихикая, перепархивали юные девочки.

А в центре зала стоял Ким Чен Ир – человек, который на долгие годы заточил Сина в тюрьму, а теперь неизвестно зачем вызвал сюда. «На фотографиях и портретах я его видел не раз, – писал Син, – но живьем впервые. Невысокий, большие глаза ярко блестели. Он покраснел, как будто уже давал о себе знать алкоголь». В свободных брюках и свободной рубашке – наряд смутно напоминал пижаму Ким Чен Ир приветственно улыбнулся.

Син направился к нему.

Чхве прибытие звездного гостя пропустила. Когда музыка внезапно оборвалась и толпа захлопала, Чхве не обратила внимания. Какая-то женщина подошла и ткнула пальцем на дверь:

– Вы гляньте, кто пришел!

Чхве обернулась. В дверях стоял очень костлявый человек. Она не сразу узнала Сина, а узнав, онемела. Сердце как будто остановилось.

– И чего вы стоите? – спросила женщина и поволокла Чхве к дверям.

Приближаясь к Ким Чен Иру – сердце колотилось как бешеное, – Син заметил Чхве. Она пришла на вечер в традиционном белом ханбоке и огромных дымчатых очках. Пять с лишним лет Син не видел ее и не знал наверняка, здесь ли она, жива ли она. Глазам не веря, он смотрел, как ее ведут к нему. Оба застыли, не зная что сказать, что сделать, мучительно ощущая на себе взгляды десятков пар глаз. Аплодисменты сменились удушающей тишиной; толпа замерла.

– Что с тобой случилось? – наконец выдавила Чхве. Син вяло улыбнулся.

Неподалеку Ким Чен Ир улыбался от уха до уха, как ребенок, только что учинивший невероятнейшую проделку.

– Ну, обнимитесь! – сказал он. – Что вы стоите столбом?

Син и Чхве обхватили друг друга руками – поначалу одеревенело, затем с облегчением погрузились в объятия друг друга. Вокруг снова загикали и захлопали. Засверкали фотовспышки.

– Так, ладно. Хватит обниматься, идите сюда, – распорядился Ким Чен Ир.

Син и Чхве подошли, очень остро сознавая, что это спектакль и все на них смотрят. Син вежливо поклонился и пожал Киму руку. Тот стиснул Сину ладонь от души. С Сином по левую руку и Чхве по правую он попозировал для фотографа («Не переживайте, – пошутил он, – в южнокорейских газетах не напечатают») и затем обернулся к толпе.

– Товарищи! – возгласил он. – Отныне господин Син – мой консультант по кинематографу. – (Оглушительная овация.) – А госпожа Чхве – представительница наших корейских женщин! – Снова овация. Ким Чен Ир перевел взгляд с Сина на Чхве. – А давайте-ка устроим вам свадьбу. 15 апреля, в день рождения великого вождя.

Син ошеломленно вытаращился; бурные аплодисменты не смолкали. На дворе 6 марта 1983 года. Если бы Син и Чхве не развелись, сегодня был бы канун их двадцать девятой свадебной годовщины.

Любимый руководитель поставил эту сценку безупречно.

 

21. Вместе

Наблюдая за пьяными гостями на банкете в честь воссоединения с Сином, Чхве припомнила трагическую историю народной актрисы. Вот в какой мир они оба ныне вступали.

Син сидел по правую руку от Ким Чен Ира. Тот со старшим говорил любезно и учтиво, чуть ли не сокрушенно. Любимого руководителя всю жизнь баловали, он всегда получал все, чего хотел, и, надо думать, лишь редкие переживания волновали его своей новизной. Наверняка то было одно из них. Среди его знакомых Син Сан Ок был первым кинорежиссером мирового масштаба – Ким Чен Ир видел, любил и ценил все его фильмы – до того, что счел Сина достойным стать северокорейской звездой.

– Пожалуйста, простите за театральность, господин Син, – блестя глазами, сказал Ким Чен Ир. – Мне жаль, что я причинил вам столько страданий.

Он взял руку Сина, переложил себе на колено и пожал. Не успел Син открыть рот, Ким Чен Ир продолжил:

– К госпоже Чхве никто и пальцем не прикоснулся. – И затем, возвысив голос, обратился к остальным гостям: – Я вам вручаю ее ровно такой же, как была! Мы, коммунисты, чисты, господин Син. Не так ли, товарищи?

– Да, господин! – хором гаркнули гости и разразились аплодисментами.

– Будем верны нашему любимому руководителю! – заорал какой-то человек – позднее Син узнал, что это главный редактор партийной газеты «Нодон Синмун». Все за столом подхватили тост и выпили.

– Ударный труд ради общего дела! – завопил кто-то другой, пока вновь наполнялись стаканы.

Тост следовал за тостом, и вскоре Ким Чен Ир объявил «алкогольную атаку», одну из своих любимых салонных игр: гостям полагалось заглатывать дозу за дозой, после каждой выкрикивая верноподданнические лозунги. Непьющий Син решил, что уклоняться немудро. Прозорливое решение – Ким ценил мужчин, умеющих пить, полагая это признаком силы и самоконтроля. Какой же ты мужчина, если неспособен пить коньяк? Все вокруг наливали Сину выпить и хлопали его по плечу. Гён Хи, младшая сестра Ким Чен Ира, которую тот яростно оберегал еще с детства, когда младший брат Шура утонул в садовом пруду, подлила Сину спиртного и тихонько сказала:

– Пожалуйста, помогайте моему брату.

Ее бокал тоже часто приходилось освежать: она дожила до ранних стадий тяжелого алкоголизма, который впоследствии помешает ее партийной карьере и погонит ее искать спасения в китайской реабилитационной клинике.

Бесконечные тосты вылились в многочасовые возлияния. Оркестр играл южнокорейские эстрадные песни (официально запрещенные) – Сии, который за все эти годы в Северной Корее слышал только военные марши и гимны великому вождю, очень удивился. Иногда гости победоносно подпевали: «Они пели не потому, что им нравились южнокорейские песни, а потому, что считали Юг своим», а значит, им принадлежала и музыка Юга.

От коньяка Сина повело. Он глянул на Чхве – та улыбалась и болтала с соседями. Держалась она непринужденно – можно подумать, она здесь своя. Подыгрывает Ким Чен Иру и его прихвостням, подумал Син. Или ей окончательно промыли мозги? Может, им затем и не давали видеться столько лет? Ее перевоспитали, велели разузнать, что он думает на самом деле? Накатила паранойя; Сина мутило. Хорошо бы прилечь.

По счастью, вечер, похоже, близился к концу. Впрочем, любимый руководитель внезапно повернулся к Сину и спросил:

– Может, посмотрим кино? Что скажете?

Ким, Син, Чхве и еще несколько человек перешли в маленькую просмотровую, где посмотрели пару пропагандистских короткометражек. Кино закончилось минут через двадцать, и все вернулись в зал, где вечеринка обрела второе дыхание. «Еда, питие, пение и танцы продолжались до трех ночи», – вспоминал Син; затем Ким Чен Ир вдруг заметил, что Син совсем вымотался. Хозяин подозвал какого-то человека – потом выяснилось, что это Чхве Ик Кю, наставник по кино и будущий сослуживец Сина.

– Отошлем наших голубков домой, – сказал Ким Чен Ир. – Проводи их к моей машине.

Ким Чен Ир дошел до «бенца» вместе с ними. Син и Чхве притихли. Чего от них теперь ждут? Чхве Ик Кю забрался на водительское сиденье. Син открыл заднюю дверцу. Ким, смеясь, прозрачно намекнул:

– Раз у вас сегодня особый день, отправляйтесь на свое брачное ложе и отдыхайте!

И затем Сина с Чхве отвезли на самую первую виллу, где поначалу держали Чхве, – в вульгарный дом, поросший люстрами. Они распрощались с Чхве Ик Кю и поднялись в роскошную спальню; на кофейном столике – коньяк и корзина с фруктами. Едва закрылась дверь, Чхве объявила:

– Милый, если ты меня не любишь, будем спать в разных комнатах. Ты только скажи сразу.

Син посмотрел на женщину, которую столько лет обожал. Он любил ее с первой минуты, жил, спал и работал с ней чуть ли не всю свою взрослую жизнь. Но, как он признавался позднее, гордость не позволила ему «просто сказать: „да, я тебя люблю”». Он лишь улыбнулся. Чхве поняла. Он шагнул ближе, обнял ее. Так они и постояли, ни слова не говоря.

Наконец Чхве отстранилась и вгляделась в него:

– Где ты был? У тебя совсем другое лицо.

– Я тебе постепенно все расскажу, – пообещал Син. – А ты как?

– Я тебе постепенно все расскажу, – эхом откликнулась она. – Только я не знаю, с чего начать.

– Милая, ты какая-то немножко странная… – рискнул Син, заглянув ей в глаза. – Тебе… промыли мозги?

Вслух прозвучало идиотски. Чхве расхохоталась. Удовлетворенно, кокетливо улыбнулась:

– Ты подумай, кинорежиссер не распознаёт актерскую работу, – поддразнила она.

«Я ее недооценивал, – позже говорил Син. – Она была великая актриса – и в кадре на Юге, и за кадром на Севере».

Оказаться вместе, в одной комнате – какое счастье. «Нам столько всего нужно было друг другу рассказать», – вспоминал Син. Опасаясь, что комнату прослушивают, а разговоры записывают, они ушли в ванную, до отказа выкрутили краны и заговорили шепотом. Поведали друг другу, как прожили последние годы, обменялись трагическими повестями. Узнали, что их похитили на одном и том же грузовом судне, практически с одного пляжа. Чхве выяснила, что Син жил на одной вилле всего за несколько недель до нее. Она пересказала ему историю казни народной актрисы У Ии Хи. Они внимательно вглядывались друг в друга – прикидывали случившиеся перемены, масштаб травмы, глубину идеологической обработки.

Одна реплика Чхве застряла у Сина в мозгу и крутилась там, пока он не заснул.

– Милый, – сказала Чхве, – раньше мы с тобой играли и ставили чужую жизнь. Теперь давай по-умному сыграем и поставим свою.

Деваться некуда – надо как-то жить. И каждый день тщательно планировать побег. Только это и важно.

 

22. Диктофон

Вообразите на миг, что милостью божьей – или волею жребия, если угодно, – вы родились и выросли в Северной Корее. Скорее всего, семья у вас не из элиты, сонбун у нее нейтральный или неблагонадежный, и живете вы не в Пхеньяне, а в суровой гористой глуши. В два года вас отдали в революционный детский сад, а затем в группу дошкольного воспитания, почти весь день вы проводите там, а не дома, и воспитатели – ваши главные наставники и авторитеты. На полках в игровой комнате – игрушечные пистолеты и ружья, а рядом плакат в рамочке: ясноглазые детишки атакуют истекающего кровью американского солдата.

Детский сад и дошкольная группа отнимают по четырнадцать часов в день – как правило, шесть дней в неделю. С малых лет вы зубрите лозунги – «Дело партии воплотим в жизнь» или «Мы – боеприпасы на защите великого вождя!» – и учитесь называть старшего Кима «великим вождем дедушкой Ким Ир Сеном», а затем «великим вождем товарищем Ким Ир Сеном». Его сына вы зовете «любимый руководитель товарищ Ким Чен Ир». Год дошкольного образования, четыре года в начальной школе и шесть – в средней. Вас одевают в форму военного фасона. Все эти годы вы зубрите подробную биографию Ким Ир Сена. (С конца 1980-х вы к тому же изучаете жизнь Ким Чен Ира, и учителя рассказывают вам, как он рос идеалистом, лазил по деревьям, желая поймать радугу, и был таким праведником, что и впрямь ловил.) Вам говорят, что ваша пища – подарок великого вождя, за нее надо благодарить. Вы учите арифметику, складывая, вычитая и умножая количество мертвых американских солдат или яблок, украденных у крестьянина проклятыми японцами; вы учите спряжения, твердя: «Мы боремся с янки. Мы боролись с янки. Мы будем бороться с янки»; вы постигаете историю, наизусть читая официальные жизнеописания Ким Ир Сена. Чтению вас учат по рассказам о героях революции, сражающихся с японцами, или страшным историям про янки – вам не велят звать их «американцами», только «янки», «псы янки», «империалисты янки» или просто «длинноносые», – и вы распеваете популярные детские песенки, например «Пристрели негодяя янки» («Наши враги – американские гады / Они зарятся на прекрасную Родину нашу / Я своими руками соберу автомат / И их всех застрелю, пиф-паф!»)

На перемене учитель выдает вам с друзьями манекен – блондинистое и крючконосое чучело империалиста янки. Под одобрительным взглядом учителя вы по очереди лупите манекен палками и швыряете в него камнями. Иногда, забавы ради, вас возят на стрельбище. Вам никогда не говорят прямо, что вожди ваши – боги, но, как выразился исследователь Ли Су Вон, «внедрение видения Господа Бога и Иисуса как абсолютных сущностей очень похоже на то, как [в Северной Корее] почитают Ким Ир Сена и Ким Чен Ира». Дети узнают, что рисовать вождей – ересь, а портреты их нельзя складывать или выбрасывать в мусорное ведро (и поэтому газета «Нодон Синмун» вывешивается под стеклом в общественных местах, а не рассылается по домам). Оскорблять или высмеивать вождей – кощунство. В десять лет вы вступаете в пионерскую организацию (северокорейский аналог бойскаутов или, точнее, гитлерюгенда), а в двенадцать получаете значок с Ким Ир Сеном, который прикалываете на грудь всякий раз – всякий раз без исключения, – когда выходите из дома. В том же возрасте вы приступаете к своим воскресным патриотическим обязанностям – работаете на рисовых полях и вообще в сельском хозяйстве, дабы способствовать прогрессу КНДР.

За пределами школы мир еще диковиннее. С первых дней жизни вы замечаете, что вокруг все постоянно подозревают всех. Кто угодно может оказаться стукачом или сексотом – даже самый близкий друг или родственник. Все знают истории про семьи, отправленные в лагерь, потому что ребенок или, скажем, бабушка по неосторожности о чем-то проговорились кому-то не тому. Даже дома люди живут с оглядкой, как на сцене. Все, по словам Кан Хека, «изо дня в день как будто носят маски». Собственный день рождения вы не празднуете – только дни рождения Ким Ир Сена и Ким Чен Ира. В такие дни вы получаете гигантский подарок – два фунта шоколада, мармелада, жевательной резинки и печенья, – а затем встаете перед портретами вождей, низко кланяетесь и говорите: «Спасибо, дорогой отец Ким Ир Сен». Несколько раз.

В семнадцать лет вы получаете «гражданское удостоверение», аналог старого советского паспорта – двенадцатистраничную книжицу, где есть ваше имя, фотография, место прописки, дата рождения, брачный статус, отметки полиции, записи касательно вашего поведения и разрешение (либо отсутствие такового) жить в Пхеньяне. Гражданское удостоверение полагается постоянно носить с собой и продлевать раз в десять лет. При аресте его конфискуют: в тюрьме вы не гражданин и лишаетесь всех (умозрительных) прав.

После школы вы на десять лет отправляетесь в армию, где в основном не отрабатываете маневры, а служите государству дешевой рабочей силой, строите дома и кладете дороги. Затем вас отправят трудиться – вероятнее всего, на заводе, в какой-нибудь конторе или в колхозе, поскольку престижная работа приберегается для членов партии, а с вашим сонбуном рассчитывать на выгодные должности не приходится. Отныне вы раз в две недели получаете паек, который отмеряется по весу и формируется в зависимости от того, чем вы заняты. Нормальный дневной рацион – плошка риса с кимчхи, мисочка супа, никакого мяса. Мясо выдается только по особым случаям – в день рождения вождя или в День освобождения. В начале 1980-х паек уже нередко задерживают или портят: вместо засоленного поросенка вашей семье выдают замороженного, чей вес при стряпне уменьшается наполовину, или, что чаще, в мешки с рисом подбрасывают камешки, обвешивая вас при выдаче. В 1990-х пайки не выдают месяцами. И не пожалуешься: никто не жалуется.

Шесть дней в неделю вы работаете с рассвета до заката. После работы отправляетесь на обязательное собрание идеологической борьбы. Если государственная киностудия под руководством гениального творца и любимого руководителя товарища Ким Чен Ира выпускает новую картину, вам надлежит бежать в кинотеатр (либо в актовый зал на заводе или в местный красный уголок, если деревня ваша мала и кинотеатра в ней нет). Фильмы называются «Судьба бойца подразделения самообороны», «Песня о товариществе», «Пятеро братьев-партизан», «Снова на фронт» или как-нибудь в этом духе, а после киносеанса вас ждет собрание, где вас и прочих зрителей спросят, в чем зерно фильма и каким персонажам следует подражать. День седьмой предназначен для «добровольной» работы – уборки улиц, помощи в колхозах или на стройках, подготовки больших мероприятий (например, «массовых игр»). Никакого досуга нет. Тело и ум созданы служить режиму.

В один прекрасный день вы встречаете своего будущего мужа или будущую жену и запрашиваете у государства разрешения на брак; когда разрешение получено, сотрудник местного комитета партии женит вас под ближайшей статуей Ким Ир Сена. Скорее всего, у вашего мужа или жены такой же сонбун, как у вас, и этот сонбун унаследуют ваши дети. Вероятнее всего, противоположный пол для вас – загадка. После «особого указа» Ким Ир Сена 1971 года мужчинам полагалось вступать в брак в тридцать лет, женщинам в двадцать восемь, и сурово порицалась любая связь между неженатыми взрослыми людьми – даже за руки держаться нельзя. Не исключено, что в день свадьбы, когда вы вернулись в свое государственное жилье, ваши представления о том, что происходит в постели между мужчиной и женщиной, весьма и весьма смутны.

Вы оба живете в том же регионе, где родились. Переселяются люди редко, а для поездки в другую деревню, даже на один день, нужно разрешение. Если у вас ночует гость, вам нужна санкция местной полиции. Вы живете в одном многоквартирном доме или в одном квартале с сослуживцами, и за всеми вами приглядывает тетушка вашего инминбана, народной группы, которая отчитывается перед участковым. И, собственно, эта тягомотина вам предстоит до самой смерти. Репродукторы информируют о том, что война и объединение Кореи неминуемы, а американская угроза не ослабевает. Каждый год проходят «массовые игры». Северная Корея – общество без наличности, без налогов, без зарплат, и в частном порядке продать ничего нельзя; все предметы и услуги первой необходимости, в том числе жилье, пища, образование и медицина, предоставляются государством бесплатно. Частные предприятия запрещены, рост по службе маловероятен, смена карьеры немыслима. Если вы регулярно выполняете план, вам могут объявить благодарность, но никаких других радостей вам, скорее всего, не светит. Может, в один прекрасный день ваш городок ни с того ни с сего посетит Ким Ир Сен, и вас с соседями отправят драить улицы и стены домов; после отъезда великого вождя комнату, где он останавливался, кресла, в которых сидел, и все предметы, которых касался, огородят канатами, снабдят табличками и превратят в историческую достопримечательность, местную реликвию. (Ким Ир Сен или Ким Чен Ир проводили по одной ночи в тысячах комнат по всей стране, и больше эти комнаты не используются – так и остаются священными пустотами, разбросанными по городам и весям.)

Год за годом, изо дня в день вам напоминают, как вам повезло жить в раю трудового народа: вы принадлежите к самому везучему народу на планете, избранному народу, который «никому не завидует», поскольку завидовать нечему. Южная Корея, сообщают вам в вечерних новостях, – «ад на земле, где разбиваются машины и рушатся дома… Вы знаете, сколько автомобилей там угоняют ежегодно? Вор на воре, вором погоняет. Ежедневно исчезают сто двадцать человек; на каждом углу нападают на граждан, везде банды; спуститься в метро – все равно что в преисподнюю… Уровень преступности – в пять-десять раз выше, чем в других государствах… вся страна кишмя кишит осведомителями и полицейскими». Утверждается, будто южнокорейские дети в поисках пищи роются в помойках, а американские солдаты стреляют по ним, тренируя меткость, или давят их машинами. И вообще американские солдаты в Южной Корее повсюду – разгуливают в темных очках и шлемах, готовые разгонять демонстрации, насилуют женщин в переулках, на виду у всех избивают мужчин, а мальчиков обрекают на сексуальное рабство. Даже после экономического чуда, длившегося с середины 1970-х до середины 1980-х, северокорейские СМИ уверяют вас, будто процветание Юга – лишнее доказательство его морального упадка и зависимости от американской титьки. Южная Корея, заявляет пропаганда, – «самая вульгарная американская колония… грязная шлюха Америки… вся в синяках и кровоподтеках, избитая сапогами солдат янки и прогнившая от их нечистот… От одной мысли тошнота подступает к горлу».

В новостях – студенческие бунты в Южной Корее, шахтерские забастовки в Великобритании, бесконечные убийства и прочие преступления в США, полуголые дикари Африки, которые, поясняют вам, ведут себя ничем не лучше диких зверей. Куда ни плюнь – великие трагедии экологических катастроф (кроме землетрясений в Японии – это, говорят вам, небесное воздаяние за многие десятилетия притеснений корейского народа). Китай голодает с тех самых пор, как отверг истинный социализм и открылся мировым рынкам. В 1980-х Запад пожирает новое заболевание СПИД, гнусное последствие гомосексуального, межрасового и неразборчивого блуда в Америке, а секретные агенты рапортуют, что американская военщина строит в Южной Корее базу, куда направляет только больных солдат. «Кровососы и мясники полны решимости уничтожить человечество посредством ядерной катастрофы и СПИДа!» – истерически орет телеведущий. К счастью, каждый день телевизор и газеты воодушевляют вас «подлинными человеческими историями»: о героических гражданах, которые ценой своей жизни спасают портреты Кимов при пожаре или наводнении, или о детях, которые, доблестно противясь непатриотичным поступкам домашних, исполнительно стучат на родителей и отправляют их в тюрьму. Если день выпал удачный, в программу входят чудеса: дабы защитить Ким Ир Сена от снайперов, на землю опускается туман, или под ногами у Ким Чен Ира, гуляющего где-то в провинции Хванхэ, тает снег и распускаются цветы.

В каждом городе воздвигнута статуя Ким Ир Сена. Каждый гражданин – да-да, это и вас касается – вне дома постоянно носит значок с портретом вождя. На каждом этаже каждой фабрики и каждого учреждения в центральном коридоре выставлена рукописная книжечка с изречениями великого вождя или любимого руководителя – новые изречения вписывают туда ежемесячно. Все музеи прославляют Кимов. Книжные магазины продают только книги, написанные ими или о них. Радиостанция под названием «Третий канал», включенная в каждом доме и каждой конторе в рабочие часы, транслирует новости о Кимах, высказывания Кимов и триумфальные песни о преданности Кимам. Приглушить можно – выключить нельзя. Вечерние новости завершаются каким-нибудь мудрым соображением Ким Ир Сена или Ким Чен Ира. Те же портреты, что висят у вас в гостиной, встречают вас на каждом заводе, в каждом дворе и школьном классе, в каждой шахте и тюрьме.

Когда вы умираете – в 1980 году ваша ожидаемая продолжительность жизни составляет шестьдесят восемь лет, на шесть лет меньше, чем у среднего империалиста янки и на восемь лет меньше, чем у японца, – труп ваш три дня лежит дома, где его оплакивают дети и внуки; затем они пойдут на ближайший автозавод и вымолят грузовик или телегу, чтобы отвезти вас на кладбище. Обычно помогает взятка (с долгами они будут расплачиваться еще пару лет). Под вечер третьего дня ваши родные ужинают простым свежеприготовленным рисом, а потом отвозят вас на могильный участок, выделенный местными властями за городом, и сами вас хоронят. В могилу вы ложитесь в той же одежде, которую носили всю жизнь, минус значок с Ким Ир Сеном. Засыпать портрет великого вождя грязью, закапывать его в сырую землю, конечно, не годится. При жизни вожди преследовали вас повсюду. После смерти вы останетесь в одиночестве.

Ставить такую жизнь под вопрос, даже по мелочи, – безрассудство: любое слово или поступок против системы обрекают вас и всю вашу семью на трудовые лагеря или смерть. И к тому же, в чем вопрос-то? С вашего рождения и до смертного часа все газетные статьи и телепередачи, все книги и песни, все фильмы, разговоры и рекламные щиты вбивают Истину в головы вам и окружающим. Страна герметично запечатана, никаких связей с внешним миром нет, ничто не развеивает иллюзию: скорее всего, у вас даже не возникнет желания поставить ее под вопрос. Ваша жизнь протекает в аккуратно начерченных границах, и в основном вы довольны – пока не пытаетесь переступить эти границы, подумать самостоятельно, усомниться в реальности.

Сонбуны, лагеря и миф о том, как Ким Ир Сен единолично освободил Корею, корнями уходят в 1940-е, но ритуализация повседневности, глушение любой диссонансной ноты и подавление любого инакомыслия, возведение тысяч статуй и памятников, значки с Ким Ир Сеном на каждой груди и портреты Ким Ир Сена в каждом доме – все это дело рук Ким Чен Ира. Ким-старший вырос в пресвитерианской семье (дед – протестантский священник, отец учился в школе у миссионеров) и сражался с японцами, которые полагали своего императора богом. Придя к власти, он запретил Библию и снес церкви, приспособив религиозную символику и религиозное поклонение к собственным задачам. Потому что религию он знал. Сын же его рос в мире без религии, зато умел укрощать силы культуры и индустрии развлечений.

Когда КНДР объявила дефолт по иностранным займам и ее экономика охромела, когда мир зашагал в будущее, а Северная Корея стала погружаться в прошлое, Ким Чен Ир понял, что нельзя помочь стране, не поставив под удар и свою власть, и суверенитет этой самой страны, ее существование отдельно от Южной Кореи. Реальность, в которой жил народ, Ким Чен Ир изменить не мог, и потому решил изменить народное восприятие этой реальности. С конца 1960-х и до последнего часа он ставил один-единственный грандиозный спектакль. Он был драматургом, режиссером и продюсером Северной Кореи. Он сочинял народу роли, верность, ценности; он писал народу диалоги и велел заучивать их наизусть; он придумывал сюжетные линии, от рождения до гроба, и вычеркивал персонажей из сценария, если они выбивались из типажей. От отца он унаследовал стукачей, патрули и инминбаны, которые зорко следили за всеми поголовно, – и это было все равно что круглосуточно жить перед кинокамерой. А она не выключается никогда. Режиссер не кричит: «Снято!» Статисты продолжают играть изо дня в день.

Ибо северокорейцы были не кем иным как статистами – эпизодическими актерами без реплик, массовкой. Само слово «статисты» идеально описывает граждан в титанической постановке Ким Чен Ира. Немые, необязательные, незначительные. Одноразовые. Таких под рукой – миллионы, и с каждым днем появляются новые.

В такой вот Северной Корее и проснулись Син Сан Ок и Чхве Ын Хи 7 марта 1983 года. Случилось чудо – они вместе, они уже пять лет не были так свободны и к тому же руководят всей государственной киноиндустрией.

К завтраку они спустились, когда в вышине уже ярко сияло солнце. В дом поселили еще пятерых – двух служанок, одного мужчину-слугу и двух поваров. За едой Син и Чхве болтали ни о чем. Они решили, что о важном лучше разговаривать не в доме – вдруг подслушивают? – а на прогулках по территории, когда рядом нет чужих. Состояние бывшего мужа ужасало Чхве: похудел, щиколотки опухли, лицо после долгих месяцев в темной камере изуродовано псориазом, все тело в болячках и шрамах от стригущего лишая. Зрение тоже испортилось: картинки в телевизоре или на киноэкране расплывались у Сина перед глазами. Перевоспитание не прошло даром.

В ближайшие недели они ездили на приемы к Ким Чен Иру – порой по несколько вечеров подряд. Сину приемы быстро надоели, но неожиданно оказалось, что беседы с любимым руководителем о кино его радуют. Ким Чен Ир обещал дать Сину выбирать фильмы без диктата политической догмы, но признал, что должен будет одобрять все сценарии, дабы они «служили делу национального объединения». Ким Чен Ир говорил, что его любимые актеры – Шон Коннери и Элизабет Тейлор, любимые картины – фильмы про Джеймса Бонда, «Пятница, 13-е» и, смешно сказать, «Первая кровь», невероятно популярная экранизация того самого романа, который Син надеялся поставить до похищения. Фильм все-таки сняли в Голливуде в 1982 году, пока Сина пытали неподвижностью в промозглой темной камере.

Ким Чен Ир рассказал о своей богатой киноколлекции и по секрету поведал, что хранит все фильмы, снятые южнокорейцами, в том числе, по словам Сина, такие, от которых не осталось мастер-копий даже у него.

Любимый руководитель оказался фигурой завораживающей и противоречивой. Син истекал кровью и терпел боль в тюрьме рядом с людьми, которых отправили в лагерь лишь за то, что читали иностранную газету; он слыхал истории о людях, которые, дабы ублажить Ким Чен Ира, вызывались лично расстреливать своих жен. Казалось, такую верность Ким Чен Ир принимал как должное. Но как-то раз на вечеринке на сцену выскочили десять юных красоток из «Бригады радости» и, проливая слезы восторга, запрыгали и завизжали: «Да здравствует товарищ любимый руководитель!» – а Ким Чен Ир замахал рукой, чтоб замолчали. Приняв это за ложную скромность, они только сильнее разошлись, и тогда Ким Чен Ир сконфуженно усмехнулся, взял Сина за руку и стал раскачивать туда-сюда, словно желая отвлечь от славословий.

– Господин Син, не верьте ни единому слову, – прошептал он. – Это все липа. Притворство, и больше ничего.

До начала работы Ким Чен Ир на полгода отпустил Сина и Чхве на «каникулы» – посмотреть страну. Наконец-то вырвавшись из заточения, Син и Чхве наблюдали теперь не только жизнь элиты. Им впервые удавалось – пусть мельком и под контролем – увидеть «настоящую» Северную Корею – дом, который построили Кимы.

Обоим она казалась декорациями голливудской антиутопии: никаких ярких цветов, повсюду одинаковые, утилитарные, монохромные дома из поблекшего цемента и известняка. Дороги пусты, здания обрушены и заброшены. Процветает только культ личности: богоподобный лик Ким Ир Сена улыбается унылой серо-буро-зеленой родине с красно-желто-золотых щитов, стел, монументов и мозаик.

Государство безжалостно и неустанно внедрялось в самую что ни на есть будничную жизнь. Взрослые северокорейцы откровенно изнурены. Все женщины в юбках до колена, в блузках, застегнутых под горло, без макияжа и украшений. Мужчины в одинаковых рубашках слегка не по размеру и брюках из блестящего виналона – синтетики, которая была дешевле нормальных тканей и выпускалась в Хамхыне. Все с неизменными красными значками на груди. В неотступном страхе репрессий все воздерживаются от лишних вопросов и поспешно отводят глаза. Но, пожалуй, больше всего утомляло, как рассказывал «черная пантера» Элдридж Кливер, который в 1970 году провел несколько месяцев в Пхеньяне, «их фанатичное восхваление главы государства товарища Ким Ир Сена… Желаешь им доброго утра, говоришь „привет“, а они тебе: „Да, какой прекрасный день, спасибо великому учению нашего возлюбленного вождя революции товарища Ким Ир Сена, нашего хранителя границ и гаранта процветания, который наполнил наши сердца истиной марксизма-ленинизма“. Так они желали доброго утра. Спустя полгода это как-то утратило прелесть новизны, и стало скучно».

Син между тем рвался в кинотеку Ким Чен Ира. Желание его вскоре исполнилось: через несколько недель после его воссоединения с Чхве обоих пригласили на экскурсию в Киноархив (так он называется теперь).

Трехэтажное здание Киноархива в центре Пхеньяна было неприступно, как Форт-Нокс. В вестибюль они прошли через несколько КПП и тяжелые металлические двери. «Нам сказали, что в архиве хранится пятнадцать тысяч фильмов», – делился позднее Сии. Коллекцию методично собирали много лет – по оценке Сина, то была, вероятно, крупнейшая личная киноколлекция в мире. (По словам одного российского дипломата, к 2001 году число наименований сильно превысило двадцать тысяч.) «Здание было длиной метров сто, – рассказывал Сии, – и все три стометровых этажа забиты фильмами. В зале с лучшей аппаратурой хранили кино Северной Кореи – все фильмы до единого, в хронологическом порядке – и поддерживали идеальные температуру и влажность», чтобы не портился целлулоид.

Южнокорейские фильмы и сериалы – с политической точки зрения особо деликатный материал – хранились отдельно; в основном их закупали через деловых партнеров в Гонконге. Син и Чхве поневоле раздумывали, не эти ли «деловые партнеры» помогли их похитить; не приходилось ли им обоим сотрудничать с этими «партнерами». И, кстати, Ким Чен Ир не обманул: на полках стояли все полсотни с лишним фильмов Сина.

В истории северокорейского кинематографа Ким Чен Ир вездесущ, и для многих перебежчиков кино, виденное в детстве, остается «фильмами Ким Чен Ира» или «фильмами, которые снял Ким Чен Ир» – имен сценаристов, режиссеров или актеров никто не поминает. Многие считали трактат «О киноискусстве» шедевром, а Ким Чен Ира – гениальным художником и теоретиком кино. Здесь, в этих яуфах, таились истоки всех его познаний в области нарратива и съемок. Еще бы он не был несравненным гением: смотреть все это дозволялось ему одному.

До сего дня. По пути назад в вестибюль архивариус объявил, что любимый руководитель приглашает Сина заходить в архив когда угодно и смотреть что угодно. Син прекрасно понимал, что ни один кинематографист страны никогда не бывал в этом архиве и никогда не побывает: во многих фильмах изображалась жизнь, начисто опровергавшая суровую идеологию КНДР Идеологию эту некогда создал Ким Ир Сен и теперь внедрял Ким Чен Ир, который все это засекреченное кино обожал. Северокорейцы были совершенно отрезаны от внешнего мира государственной границей, но тот, кто их изолировал, границ безусловно не соблюдал.

Едва Сина и Чхве допустили в архив, экскурсии по памятным местам революции стали перемежаться профессиональными изысканиями. Господин Кан и Чхве Ик Кю – режиссер Чхве, как они его называли, – свозили пару на «Корейскую киностудию» и в контору «Творческого объединения „Мансудэ”»; Ким Чен Ир регулярно поручал им составить отзыв о какой-нибудь премьере или репетиции художественного театра «Мансудэ» и Пхеньянского театра. На досуге Син и Чхве до умопомрачения смотрели кино из архива. «Готовились к встрече с Ким Чен Иром, – пояснял Син. – Я намеревался приятно его удивить».

Как-то раз по дороге с проявочной фабрики господин Кан и режиссер Чхве остановили машину в универмаге «Тэдонган», известном как «магазин для иностранцев», где немногочисленные пхеньянские чужеземцы за доллары, иены, фунты стерлингов или дойчмарки могли купить что заблагорассудится, от продуктов и косметики до электроники, и все по невероятно завышенным государственным ценам. Универмаг оказался сюрреалистический – он был завален горами одинаковых моделей одних и тех же товаров: одна модель туфель двух-трех цветов, одна модель телевизора, платья одного фасона, но шести расцветок, бедный ассортимент симметрично разложенных фруктов и овощей. Канадский мультипликатор Ги Делиль, приехавший в Пхеньян несколькими годами позже, отмечал, что «магазин для иностранцев» «походил на инсталляцию в музее современного искусства».

Немногочисленные японские корейцы слонялись по универмагу, выбирая подарки своей северокорейской родне. Чхве нашла швейную машинку и электрический утюг, а затем кулон на цепочке – черное сердечко, в центре бронзовая фигурка Девы Марии с младенцем на руках. На фигурке миниатюрными буковками значилось «AVE MARIA». Христианство в КНДР запрещено, но продавцы, видимо, были не в курсе, что это за женщина с ребенком (подавляющее большинство северокорейцев даже не слыхали про Иисуса Христа – а также про Санта-Клауса, Элвиса Пресли и почти любую западную икону). Вспомнив про свою новообретенную религию и потерянную подругу Кэтрин Хон, Чхве добавила кулон к горке покупок.

Син побродил в отделе электроники, взял транзисторный радиоприемник на солнечной батарее. Затем наткнулся на микрокассетный диктофон, и его посетила идея. Подойдя к прилавку, он невозмутимо выложил и радио, и диктофон. Кан спросил, всё ли Син и Чхве купили, и те сказали да; Кан кивнул продавцу, велел упаковать покупки и отнести к машине.

Син сидел в «бенце», и шестеренки в голове крутились как ненормальные. Нужно сообщить за границу, куда подевались он и Чхве, как сюда попали и почему; кроме того, нужны доказательства их фантастической истории. Аудиозапись или киносъемка вождей партии была строго-настрого запрещена и каралась смертью.

Но Син Сан Ока это не смутило.

 

23. Свет, камера…

Шанс записать Ким Чен Ира все никак не представлялся.

Вечеринки схлынули, и теперь Син с Чхве виделись с любимым руководителем реже. За три месяца он всплывал лишь изредка: звонил спросить, что они думают о готовящемся спектакле, или присылал «бенц», который отвозил их на какое-нибудь киношное мероприятие. Временами прибывали подарки: косметика «Эсте Лаудер» для Чхве, «ролекс» для Сина. Пленники не знали, что Ким Чен Ир, в припадке паранойи из-за американских спутников-шпионов, в Пхеньяне теперь проводил дней шестьдесят пять или семьдесят в году, а в остальном жил по загородным виллам.

Пока же он не успокоился и не вернулся в столицу, Син и Чхве знакомились с уникальным местным кинематографом и, по подсчетам Сина, посмотрели около ста двадцати фильмов за три месяца. «Моя родина» Сину очень нравилась, однако после нее качество неуклонно падало – за исключением, может быть, «Моря крови» и «Цветочницы». Северокорейское кино, позже писал Син, «создавалось не для развлечения и не ради искусства – оно было политическим инструментом. Власть и кинематограф были друг от друга неотделимы». У Советского Союза подходы были во многом такие же, однако, в отличие от Северной Кореи, он создавал бессмертные шедевры и искал новые пути. Очевидно, решить эту проблему и «наняли» Сина, и он настроился ее решать – отчасти потому, что любил трудные задачи, но в основном потому, что ублажить Ким Чен Ира – единственная надежда на побег. Сину и Чхве нужно было ослабить поводок, получить большую свободу передвижений, а Чхве объяснила ему, что тут можно только подыгрывать, поражать воображение поимщика и прикидываться, будто разделяешь его устремления.

Жизнь текла одинаково день за днем – они сидели в доме и смотрели фильма по четыре в день. Фильмы им выбирали директивно – в том числе советские, восточноевропейские и два американских: «Доктор Живаго» и, как ни странно, «Мотылек», про француза, которого по ложному обвинению отправляют в колонию строгого режима во Французской Гвиане и там обрекают на одиночное заключение; в конце концов француз оттуда бежит, хоть и не с первого раза. Син так и не понял, зачем им показали именно эти две ленты. Может, потому, что обе были экранизациями книг – популярный жанр в обеих Кореях того времени и особенно на Севере, где оригинальные сценарии встречались редко. Но по сути оба фильма – неистовые гимны индивидуализму. В северокорейском кино не признавалась ни любовь вопреки всем препонам как в «Докторе Живаго», ни одиночка против системы из «Мотылька». Не за образцы же их выдают?

Дни шли и шли. Син несколько раз тщетно просил о встрече с Ким Чен Иром и уже заподозрил, что над ним издеваются, про него решили забыть. На самом деле Ким с отцом разъезжал по Китаю. Будущий руководитель партии впервые сопровождал нынешнего вождя в ходе визита на высшем уровне. После его возвращения в мае 1983 года Сину и Чхве привезли документальный фильм об этой поездке – не на рецензию, а чтобы, насколько понял Син, показать, что «руководитель» – не пустой титул: Ким Чен Ир открыто участвует в политике. Еще два месяца просьбы Сина о встрече оставались без ответа. Но 19 августа наконец зазвонил телефон. Как всегда, Ким Чен Ир для начала осведомился о здоровье Сина и Чхве, а затем сказал Сину, что кабинеты для обоих готовы и пора приступать к работе. Машина за ними сейчас приедет.

Машина отвезла их в центр Пхеньяна, к зданию из двух корпусов. Ким Чен Ир обосновался здесь в 1976 году, когда закончил строительство роскошного дворца Кымсусан и Ким Ир Сен переехал туда. Сам Ким-младший работал в трехэтажном корпусе, расчетливо загороженном от посторонних глаз пятиэтажным. Оба корпуса были богато отделаны – высокие потолки, вроде бы мраморные полы, прихотливые гранитные рельефы, – однако выстроены сплошь из железобетона. Внешние стены толщиной почти в метр выдержат бомбовый удар. Автоматическими воротами на семи проходных охранники дистанционно управляли изнутри. Говорят, под зданиями прорыли и широченные подземные тоннели к виллам – на случай, если Ким Чен Иру придется срочно бежать.

Син и Чхве вышли из «бенца»; встречали их сотрудники. В пятиэтажном корпусе размещалось «Творческое объединение „Пэктусан”», предыдущая Кимова команда кинематографистов высокого полета, но их выселили, освободив место новым талантам. В вестибюле на первом этаже – фреска во всю стену, изображавшая этот самый Пэктусан. По соседству с вестибюлем – комфортабельный трехкомнатный кабинет для Сина и Чхве, с отдельной уборной. Весь второй этаж занимал конференц-зал, оборудованный по последнему слову техники и предназначенный исключительно для Ким Чен Ира и его помощников (Сину сказали, что пользоваться этим залом Ким Чен Иру пока не приходилось). На фреске в зале Ким Чен Ир руководил съемками «Моря крови», своей первой «бессмертной классики». Самую большую стену на третьем этаже расписали сценами из «Моря крови», «Цветочницы» и «Судьбы бойца подразделения самообороны». Весь третий этаж занимала огромная просмотровая.

Пару месяцев Син и Чхве устраивались на рабочем месте и ждали так пока и не запланированного свидания с любимым руководителем. 18 октября, в пятьдесят седьмой день рождения Сина, Ким Чен Ир (большой любитель праздновать дни рождения и годовщины) позвонил, поздравил и пригласил пару на ужин. Им предстояло первое формальное совещание.

Син не забыл прихватить диктофон.

Син готовился к разговорам о кино, но собирался наконец спросить напрямик, зачем его и Чхве похитили. Он хотел услышать резоны, но еще – на случай, если им удастся спастись, – хотел получить доказательства того, что они не перебежчики. Их с Чхве слов может оказаться недостаточно. Сину требовалось признание из уст похитителя.

Тайно записывать обоих Кимов считалось очень серьезным преступлением. Син уже отсидел, и если его схватят за руку теперь, после многих месяцев якобы сотрудничества и готовности работать, все надежды пойдут прахом. Его несомненно казнят.

Диктофон они планировали спрятать в сумке Чхве – Чхве и будет его включать и выключать. Перед встречей они поэкспериментировали и проверили, удастся ли включать запись незаметно, прикинули, как разместить диктофон, чтобы запись вышла чище, получится ли приоткрыть сумку, чтобы меньше было помех.

Около пяти вечера 19 октября личный лимузин Ким Чен Ира повез Сина и Чхве в здание Центрального комитета. На заднем сиденье Син про себя репетировал вопросы. «Бенц» подъехал к боковой проходной, миновал двое чугунных ворот с коваными серпами, молотами и кисточками для письма и остановился. Кабинеты Кима располагались в небольшом строении под бдительной охраной. На первом этаже за столом сидел охранник; он вскочил, отсалютовал звездным гостям и провел их внутрь, не обыскав. Их проводили к лифтам и отправили на третий этаж.

Там их уже поджидал Ким Чен Ир.

– Давно не виделись! – приветственно улыбаясь, вскричал он. – Столько дел – у меня совсем не хватало времени. Пожалуйста, примите мои извинения.

Вокруг вились фотографы – запечатлевали момент. Пощелкали камеры, затем Ким Чен Ир взмахом руки прогнал фотографов, велел куратору Сина и Чхве подождать снаружи и провел гостей в приемную.

Чхве сунула руку в сумку и нажала кнопку диктофона.

Приемная была громадная. У одной стены большой письменный стол, у стены напротив – мягкие кресла и круглый стеклянный столик. Справа от письменного стола – так, чтобы из-за него было видно, – шесть телевизоров. Войдя, Ким включил один, с новостями по каналу Кей-би-эс, Южнокорейской службы телерадиовещания. Тут же выключил, пояснил, что по Эм-би-си, другому крупному южно-корейскому каналу, «как раз сейчас фильм», и включил другой.

– Са Ми Джа хорошая актриса, – отметил он, мгновенно узнав не самую известную актрису на экране.

Продемонстрировав свои познания в зарубежном телевидении, он снова все выключил и пригласил гостей присесть. Молодой официант между тем принес и расставил на столе напитки.

– Поговорим часик, – сказал Ким Чен Ир, – а потом поужинаем.

Говорил он два часа, почти не переводя дух. Удалось записать лишь сорок пять минут – одну сторону кассеты, поскольку не выпало шанса ее перевернуть. (Гораздо позже, наконец попав к журналистам, эта пленка вызвала фурор: публика впервые услышала, как Ким Чен Ир ведет откровенную частную беседу.)

Его советник Хван Джан Ёп вспоминал, что Ким Чен Ир ужасно тараторил и старшим товарищам удавалось его понять, «лишь предельно сосредоточившись». У Сина и Чхве сложилось такое же впечатление. «Слова [его] летели пулеметными очередями, – вспоминал Син. – …Голос пронзительный. Он отвлекался, порой обрывал или неверно строил фразы и, не закончив мысль, переходил к новой». Непохоже на утонченного любимого руководителя, которого Син наблюдал в публичной обстановке. «Он был совсем не такой, как на приемах. Может, волновался – говорил с напором, как будто спорил… [Он] пространно рассуждал, перескакивая с резонов и подготовки нашего похищения к состоянию северокорейской киноиндустрии и причинам ее отсталости. Он не делал пауз – речь лилась сплошным потоком. С той минуты, когда он открыл рот, нам не удавалось вставить почти ни слова».

Аудиозапись просто поразительна – настолько, что позднее конспирологи сомневались в ее аутентичности, хотя подлинность ее подтвердили и ЦРХ и КЦРУ Расспрашивать не потребовалось – Ким практически бахвалился похищением. Ему рассказали, сообщил он Сину – к которому обращался сонсэн (учитель) и формально, а не фамильярно (на вы, а не на ты), – «что вы лучший режиссер в Южной Корее. Мы обсуждали кинорежиссеров, и Чхве Ик Кю сказал, что вы лучший. К тому же, вы родились в Северной Корее, – (еще один плюс к пропаганде), – и это тоже помогло нам принять решение». В записи слышно, как Ким Чен Ир смеется, и Син с Чхве смеются вместе с ним.

– Мы узнали, что на Юге у вас дела неважно. У вас проблемы с Пак Чон Хи, а мы рассудили, что Пак станет цепляться за власть еще долго, вам будет нелегко, вы поедете искать работу за рубежом… Мы слышали, вы хотите за границу.

– У меня тогда отозвали лицензию, – подсказал Сии.

– Да, точно, – ответил Ким. – И я думаю: надо привезти его сюда. Но это невозможно – он же мужчина. Невозможно, и мы решаем, как бы вас заманить, чтоб вы приехали. Надо приманку. И мы привезли учителя Чхве, чтоб вы соблазнились. – Он опять засмеялся, и гости его поддержали. – Если честно… Вы нужны позарез. И я о вас мечтал, но что тут поделаешь? Говорю товарищам: если мы хотим режиссера Сина, надо секретную операцию.

Всего десятью днями ранее, 9 октября 1983 года Ким Чен Ир отдал приказ о Рангунском теракте – покушении на южнокорейского президента Чон Ду Хвана в ходе его визита в Бирму. Чона задержала дорожная пробка, он выжил, но двадцать один человек погиб.

– [Но] даже если мы его привезем, – без паузы продолжал Ким, – как нам сделать, чтоб он был доволен и счастлив? Кроме того, у нас тут была неизбежная ситуация – я буду очень откровенен, не судите меня строго, пожалуйста, – мы ведь держали вас по отдельности. Я сначала так не хотел. Товарищи думали, если приедет госпожа Чхве, учитель Син неизбежно приедет за ней. Но, как вы знаете, наши чиновники на низшем уровне – субъективные бюрократы, они этот вопрос решали плохо… – Так Ким пытался попросить прощения, все свалить на подчиненных. Он заверил Сина с Чхве, что виновные понесли наказание. – Проблем было много… Наши товарищи внутри, а особенно товарищи, проводившие операцию, впали в субъективизм. В результате им пришлось очень активно заниматься самокритикой. И я тоже провел самокритику. Потому что я не разъяснил подчиненным, каковы мои планы и как именно мы вас используем… Я сказал: мне нужны эти двое, привезите, и все. И товарищи провели операцию. Селили вас в разные дома, обращались с вами как с заключенными, преступниками. В общем, получилось большое недопонимание.

Ким пояснил, что они гости, он полагает их равными себе, а неуважение к ним – не его вина. Его товарищи сомневались, не верили, что Син и Чхве взаправду хотят «способствовать росту северокорейской киноиндустрии», считали, что они здесь только ради его удовольствия.

– Мое мнение, что южнокорейцы – кинематографисты – переходят к нам и ощущают подлинную свободу, то есть – ну, снимают кино без проблем… мне представляется… в общем… для меня… – Судя по записи, тут Ким запутался и замялся. Наступило молчание. – Возьмем нашу страну, – наконец снова заговорил он. – Север и Юг соперничают… Люди из коммунистической страны могут ездить только туда, где разделяют нашу идеологию. Больше никуда не поедешь. Мы торгуем с Японией, но на деле, если мы захотим послать туда наших технарей учиться, приобретать навыки, Япония их не примет, потому что им надо изображать из себя наших врагов. И я вот думаю… ну да, про себя думаю… я-то хотел, короче, я об этом ни с кем не говорил… Я подумал, у кого есть западные навыки, которых нет у нас… кто может приехать и что-то производить, а я поддержу? И тогда мы перевернем ситуацию, и наша культура проникнет на Запад… Вы же видите, наш народ знает только нашу страну. Что видят, тем и довольны. Не могут сравнивать… Уровень у нас низкий, – прибавил он. – Если честно, южнокорейцы очень старательно работают – а у нас народ другой. Они все получают за так. Актеры не совершенствуются. Вообще никакого актерского мастерства. На Юге, когда появляется новый актер, он должен быть лучше от фильма к фильму. А здесь нельзя рассчитывать, что новый актер в следующем фильме будет лучше. Вот я понял две вещи. Надо вкладываться в режиссеров и в актеров. И они должны трудиться изо всех сил, иначе им в индустрии не выжить. Усердный труд – ключ к успеху.

– Мне тоже так кажется, – ответил Сии. – Ваши ресурсы мне бы пригодились. Я могу обучать мастерству – не просто копировать южнокорейское кино, а творить. По-моему, это возможно – я потому и хотел с вами встретиться, любимый руководитель, – закончил он.

Киму это, очевидно, понравилось.

– Я людям говорил: Син и Чхве приехали, потому что у нас система лучше. Вы приехали по доброй воле. Я не рассказывал, что на самом деле хочу. Кое-кто сомневался… А я хотел… ну, тут все непросто. Понимаете, я политик, и у меня есть желания и стремления. Эти желания и стремления требовали вас. И поэтому вы здесь… Трудно об этом… Надо признать, что мы отстаем. Надо осознать, что мы уже отстали. Я это сказать могу. А если скажет кто другой, у него проблемы, он критикует систему. Только я и могу. И я могу сказать только вам. Здесь, чтобы снять кино, напрягаться не нужно. Они [съемочные группы] не пробуют ничего нового и поэтому не совершенствуются. Снимают и снимают одни и те же сцены. Надо кино, которое не забывается, которое дает пищу для ума, идеологию… Почему мы снимаем сплошную дрянь?

Ким обещал прикрывать Сина и обеспечивать всем необходимым.

– Я буду вам щитом, – посулил он. – Вы покажете, как снимать кино, а наши сами за вами потянутся. Вы первопроходцы. – Он все сильнее волновался. – Давайте сделаем, а? А иностранцам скажете, что на Юге нет ни свободы, ни демократии. И в творческий процесс лезут. Антикоммунизм один. Юн И Сан [уважаемый южнокорейский композитор, которого изгнали из страны] ровно это, между прочим, и говорил.

– Ну, меня выперли из Соединенных Штатов, – вставил Сии.

– Точно. Вы сюда приехали в поисках настоящей свободы – вот как надо говорить. Свободы самовыражения. Мы хотим лидировать, чтобы наша киноиндустрия стала развитее, чем в развитых странах. По-моему, вполне естественно прозвучит. Ну, – усмехнулся он, – все лучше, чем говорить, что вас сюда силком приволокли.

Тут он сменил тему и рассказал историю о том, как много лет назад отправил одну северокорейскую ленту на Камбоджийский кинофестиваль, а король Камбоджи Нородом Сианук обиделся, решив, что фильм иносказательно поддерживает камбоджийских левых партизан.

– Несколько раз извинялись, что сами не сообразили, – сказал Ким. – Понимаете, до чего мы узколобые? У нас даже нет фильмов, которые можно за рубежом показать.

Что говорится дальше, на кассете не слышно, а затем Ким извиняется:

– Простите, что мы вас пока не радовали. Наши люди… они упрямые. Я боюсь, у нас окажется худшее в мире кино. Вот что будет, если не примем меры сейчас же.

– Любимый руководитель, вашим сотрудникам повезло работать под началом такого киномана, – заметил Син.

– Наверняка они довольны, – прибавила Чхве.

– Стараться надо лучше, – ответил Ким. – Они даже прикрываются мной, если стараются, но им не удается повысить уровень нашего кино.

– Надо же, – сказал Син.

Затем они заговорили о конкретных фильмах, и всплыла «Звезда Кореи». В этот восьмисерийный эпик Ким вложился без остатка, даже взял на главную роль безвестного актера и отправил его на серьезную пластическую операцию, чтобы тот стал похож на великого вождя в молодости (после съемок актера «отправили на производство», и больше он никогда нигде не снимался). И все равно кино выходило бессильное и безжизненное.

– Публично об этом не скажешь – неловко, – признался Ким Чен Ир. – «Звезда Кореи» – историческое кино. Для тех, кому трудно читать книги по истории, сойдет, но не искусство. Можно было лучше – художественнее, тоньше. – Син согласился, и Ким продолжил: – За все, что получает народ, платит государство. Людям не надо драться за еду. И для сценаристов их работа – все равно что хобби. Не нужно беспокоиться, как заработать на пропитание. Я нашим пропагандистам говорил, что это серьезная проблема социализма: нет стимулов добиваться успеха.

– Может, создать премию? Чтоб кинематографисты добивались ее? – предложил Сии.

– Творческим объединениям, наверное, подойдет. А со съемочными группами что делать? Им даже не приходит в голову экономить пленку. Тратят налево и направо – не они же за нее платят… Кинематографисты работают шаляй-валяй. Новых идей у них не водится. Одни и те же выразительные средства, вечно длинноты, сюжеты уже в зубах навязли. В каждом фильме все плачут и рыдают. Я им не велел такое изображать, – с жаром добавил Ким Чен Ир, снова уходя от ответственности. – Не знаю, почему они так снимают…

Повисла краткая пауза, а затем он заговорил увереннее:

– Это просто переходный период, мы нашу проблему с кино решим. Я преодолею все преграды. Люди должны открыть глаза и понять, что такое творческая натура. Я [могу] сказать правду только вам двоим. Буду благодарен, если она останется между нами.

Самонадеянный, властный, кичливый молодой руководитель обращался к старшим официально, называл их учителями, да еще просил помощи и совета – необычайно, нереально и однако происходило взаправду. Почти всю встречу Ким Чен Ир старался ублажить гостей и теперь перешел к делу.

– Чтобы развивать [наше] кино, – сказал он Сину, – вы должны стать образцом, и наши кинорежиссеры сами будут вам подражать. Вы сыграете первопроходца. За этим я вас сюда и привез, но этим ваша роль не ограничится. Само собой, вы скажете, что бежали на Север добровольно, а демократия Юга – враки. Туфта под маской антикоммунизма. Подлинной демократии там нет. Только антикоммунизм и вмешательство в творческий процесс. Вы скажете, что вашу творческую свободу ограничивали, и поэтому вы бежали на Север, где вам гарантирована настоящая свобода, свобода искусства.

Значит, Сину и Чхве предстояло не только снимать для Кима кино. Он хотел, чтоб они рекламировали Северную Корею, олицетворяли ее превосходство. В профессиональном смысле они останутся режиссером и актрисой, но еще им надлежит сыграть премьера и примадонну в бредовом северокорейском нарративе.

Ким понимал, что такой истории не поверят, особенно после того, как Син и Чхве пропали на пять лет. Но он знал, как решить эту проблему. Никто не сделает скоропалительных выводов о том, что оба они пленники, поскольку пленниками они не будут.

Он пошлет их за границу.

 

24. Прочь с Севера

Ким Чен Ир говорил и говорил, куря сигарету за сигаретой, а официант входил и выходил, вытряхивал пепельницы, подливал в бокалы и зорко следил за безопасностью любимого руководителя. Отмеренный час прошел, в кабинет постучали, и в дверь заглянул Чхве Ик Кю – раз, потом другой.

– Подожди снаружи, – отмахнулся Ким.

Вряд ли тот обрадовался, что его не допустили к беседе.

– Заместитель директора Чхве поможет нам добиться перемен, он для этого прекрасно подходит, – говорил Ким, наполняя кабинет клубами голубого дыма, а пепельницы – раздавленными окурками «Ротманс». – В кино он очень сведущ. Лучше кандидатуры не найти… Но, как видите, один он не справится. – (Северокорейская киноиндустрия состояла тогда из двух продюсерских компаний под началом «Творческого объединения „Пэктусан”», которое курировал сам Ким Чен Ир.) – Вы должны создать третью компанию.

– Я вам очень благодарен, – ответил Сии. – Я ровно этого и хотел. Если у вас так принято, я бы хотел назвать ее «Син Фильм».

Миновало пять лет, он столько пережил, но его все еще терзало закрытие сеульской студии. Он хотел, чтобы его имя снова значилось в первом титре. Син не ожидал, что Ким Чен Ир согласится: в северокорейских фильмах не принято было указывать создателей, и творческие проекты называли только в честь великого вождя. Но Ким Чен Ир пожал плечами:

– Ладно, как хотите. Вы будете президентом, учитель Чхве – вице-президентом.

Они обсудили, какие фильмы будет продюсировать новая компания, поговорили о том, что конечная их цель – участие в зарубежных кинофестивалях, получение международных премий и даже, может, иностранный коммерческий прокат. Ким Чен Ир потряс обоих, пообещав финансирование в размере двух миллионов долларов в год, которые можно будет тратить «когда пожелаете»; а если успех превысит ожидания, сумма будет увеличиваться каждый год экспоненциально. Син и Чхве получат в свое распоряжение всю национальную киноиндустрию, смогут по собственному усмотрению выбирать актеров и работников съемочной группы, обучать других режиссеров и продюсеров своим принципам работы и запрашивать любую аппаратуру. Ким Чен Ир будет одобрять тематику фильмов, а еще лучше – придумывать их вместе с Сином; Чхве предстоит как можно больше сниматься и, пользуясь опытом преподавания в школе «Анъян», наставлять нынешнее поколение актеров «Корейской киностудии». А главное, Син и Чхве будут ездить за границу на съемки и кинофестивали и станут новым лицом северокорейского кинематографа.

То была фантастическая удача. Сейчас их окружала тюрьма в тюрьме – они жили словно в самой маленькой из множества матрешек: на охраняемой вилле в огороженном комплексе в границах Пхеньяна внутри тщательно патрулируемых границ Северной Кореи. Если же их отпустят за границу, даже под неусыпным надзором кураторов, внешние матрешки откроются. Наверняка представится возможность бежать.

Ким Чен Ир позвал в кабинет режиссера Чхве и распорядился:

– Пусть их сфотографируют на загранпаспорт. И чтобы паспорта были готовы завтра.

Режиссер Чхве кивнул и отвел пару в фотостудию в том же здании. Фотограф снял их вместе и по одному. На совместном снимке Син в темном костюме и полосатом галстуке, рука лежит на спинке кресла – не гарнитурного, но дорогого на вид, с цветастой обивкой, а в кресле сидит Чхве: белый жакет, белая юбка, темная блузка, пальцы переплетены. По фотографиям видно, что фальшивая улыбка ей по-прежнему удается лучше, чем Сину.

Когда фотосессия закончилась, обоих отвели в столовую центрального корпуса, где их ждали Ким Чен Ир и немногочисленные киношники. Сии, Чхве и режиссер Чхве тоже сели ужинать.

– Сильный вы человек, – сказал Син Ким Чен Иру, по обыкновению сидевшему рядом. – Допоздна работаете.

– Врачи говорят, я выгляжу на десять лет моложе своего возраста, – гордо ответил тот.

За столом все просидели до полуночи, и совещание продолжалось. Ким Чен Ир скомандовал всем присутствующим слушаться Сина и Чхве, прямо с завтрашнего дня начать знакомить их с персоналом и показать имеющуюся аппаратуру. Вернувшись домой, оба поднялись в спальню, закрыли дверь, включили воду в ванной. Обоих лихорадило; Чхве вынула диктофон из сумки, перемотала и включила воспроизведение. Из всего монолога Ким Чен Ира записалось только сорок пять минут, но звук был качественный. Они спрятали кассету подальше вместе с фотографиями, которые любимый руководитель присылал Чхве с первого дня, включая ту, где они встречаются в гавани Нампхо.

«Я так перевозбудился, что ночью не мог уснуть», – вспоминал Сии. Им удалось записать Ким Чен Ира и не попасться, а их лицемерная верность и послушание, видимо, обманули поимщиков. Но всего прекраснее было другое: «Я снова мог снимать».

Наутро Син и Чхве поехали на работу. Сину не терпелось угодить Кимам и тем самым ослабить их бдительность, поэтому первый фильм он планировал выпустить к следующему дню рождения великого вождя. Великий вождь родился 15 апреля, а на дворе уже было 20 октября. Времени в обрез.

Однако в Северной и Южной Корее «время в обрез» понимали по-разному. «Позднее я догадался, что на Севере совершенно иное представление о времени, – говорил Сии. – Там не знали, что такое „срочно”». Вместе с Чхве он просмотрел портреты всех северокорейских актеров и актрис и, рассчитывая ежегодно снимать по сорок фильмов, запросил штат в 230 человек – довольно скромно в сравнении с двумя тысячами, которые на «Корейской киностудии» с трудом осиливали десяток фильмов в год. Впоследствии, когда «Син Фильм» раздуется до семисот сотрудников, Син увидит, отчего неэффективен социализм. По его словам, «из-за неэффективности социалистической системы пришлось увеличивать штат… Если, к примеру, нужны материалы для площадки, нельзя просто поднять телефонную трубку и запросить. Сначала надо составить план на год вперед, перечислить все необходимое, иначе государство не сможет составить свой годовой план. Если нужны доски или бревна… запрашиваешь их за год, и государство их выделяет, [но] один составляет смету, другой отсылает запрос, третий заказывает доставку, четвертый ее производит, и так далее». Син заказал камеры, краны и монтажные столы в ГДР – лучшая аппаратура в странах Варшавского договора. Для каждого фильма он сам выбирал актеров, но встречаться с ними лично ему не давали: ему приносили папки с портретами, и выбирать приходилось по ним (ни официальных упоминаний в титрах, ни резюме у северокорейских киношников не было). В результате минимум один раз Син взял на главную роль человека гораздо ниже ростом всех остальных актеров, и пришлось изощряться с ракурсами, чтобы герой казался выше.

После совещания и ужина 19 октября Син и Чхве не виделись с любимым руководителем несколько месяцев, однако их новый исполнительный продюсер не обманул ожиданий. После совещания не прошло и недели, а Чхве Ик Кю отдал им новенькие дипломатические паспорта КНДР. Назавтра они трое и господин Кан поехали в Сунан, маленький аэропорт с одним терминалом недалеко от Пхеньяна, и сели в самолет производства СССР. Летели они первым классом: КНДР прикидывалась эгалитарным социалистическим раем, однако в их авиакомпании первый класс тоже был. В ручной клади у Сина и Чхве лежали 20 000 долларов, выданные Кимом на расходы. Самолет прокатился по одной из двух взлетных полос Сунана, оторвался от земли и направился к западу.

Через Москву они летели в Восточную Европу – ГДР, Венгрию, Чехословакию и Югославию, где будут на натуре снимать «Посланника, который не вернулся», свою первую северокорейскую картину. В фильме повествуется о гаагском «демарше секретных посланников», как его называли в Корее и Японии. В 1907 году на Гаагской мирной конференции трое тайных посланников корейского императора пытались сорвать переговоры мировых держав, чтобы международное сообщество надавило на Японию, как раз тогда колонизировавшую Корею. Иностранные делегации во главе с США и Великобританией дали посланникам от ворот поворот на том основании, что Корея больше не суверенное государство и за ее международные отношения уже взяла на себя ответственность Япония. Отказ был лаконичен и прозвучал тихо. В Корее, однако, этот эпизод разросся до мифических пропорций, и фильм Сина повторял официальную северокорейскую версию, согласно которой один посланник ворвался в зал, произнес страстную речь о независимости и праве на самоопределение, а затем, так и не поколебав позицию империалистов, у них на глазах совершил харакири, всех поразив своей верностью родине.

Тематику фильма Син выбрал после дискуссии с Ким Чен Иром. Как и многие фильмы Кима-младшего, «Посланник, который не вернулся» – экранизация пьесы, якобы написанной Ким Ир Сеном во времена партизанской молодости. Син решил, что в первом фильме безопаснее особо не сворачивать с протоптанной тропы, и сам предложил экранизировать работу великого вождя. Он нарочно выбрал историю, происходящую в Гааге, надеясь там и снимать, но Ким Чен Ир уточнил свою позицию: говоря, что снимать можно «везде», он имел в виду везде по эту сторону железного занавеса.

Три дня Син и Чхве искали подходящую натуру в Восточном Берлине, и на каждом шагу их сопровождали кураторы. Эти люди дежурили с подопечными круглосуточно и без выходных. Документы Син и Чхве получали только на паспортном контроле в аэропорту; все остальное время обе книжицы хранились в кармане у Кана.

Как-то раз, шагая по берлинской улице, Син на доме за весьма охраняемыми воротами разглядел американский флаг – впервые с Гонконга, с 1978 года, он видел американское посольство. Чхве, впившись в этот флаг взглядом, подергала Сина за рукав и пристально посмотрела в глаза – ей хотелось ринуться туда сию же секунду. Но Син «помнил, как его покарали, когда [он сам] безуспешно пытался бежать», и не хотел, чтобы такая же судьба постигла его жену.

– С ума сошла? – прошипел он. – Без стопроцентной гарантии я даже не попытаюсь. Они нас прикончат, если схватят.

На сей раз они спланируют как надо, не станут рисковать без нужды и все сделают по уму.

В каждом городе Кан и режиссер Чхве селились в номере за стенкой – нередко в смежном, чтобы можно было зайти к Сину с Чхве в любой момент. Кан велел звонить, если они выходят из номера, но на случай, если приказа ослушаются, следил за дверью. Все прочие звонки Кан требовал делать из своего номера. В первый вечер в Праге, после ужина в гостиничном ресторане, Син попросился к телефону и, сделав вид, будто хочет обсудить организацию кинофестиваля в Пхеньяне, позвонил японскому кинокритику Кюсиро Кусакабэ. Кусакабэ был старым другом, Син ему доверял, но выбрал, в общем, за отсутствием вариантов: ему не позволили бы звонить, если бы абонент жил в Южной Корее или мог показаться Кану не профессиональным, а личным знакомым. Кусакабэ подходил лучше всех.

Чтобы цепные псы не нервничали, Син изображал непринужденность и говорил только о кино, надеясь, что друг прочтет между строк. Услышав голос Сина после стольких лет молчания, Кусакабэ страшно удивился. Он думал, что Син умер, – так утверждали южнокорейские СМИ. Кусакабэ предложил встретиться в Будапеште, если Сину удастся туда вырваться. Тот обещал постараться – как можно бодрее, чтобы Кан и режиссер Чхве «ничего не заподозрили».

Спустя несколько дней на пражской студии «Баррандов» начались съемки «Посланника, который не вернулся». «Баррандов» была любимой киностудией Романа Полански; спустя год Милош Форман будет здесь же снимать «Амадея». У киностудии на холмах под Прагой было девять полностью оборудованных павильонов и открытые площади в 160 тысяч квадратных метров; кроме того, она располагала съемочными группами высшего класса. Один громадный гулкий павильон команда Сина переоборудовала в копию Риддерзаала – Рыцарского зала в Гааге.

Одной рукой придерживая штатив, Син правым глазом приник к видоискателю камеры «Аррифлекс». На камеру поставили широкоугольный объектив – все актеры в полный рост, картинка – четче не бывает. Большим пальцем Син тронул ручку – кадр слегка сдвинулся. Два северокорейских ассистента сидели рядом на корточках, следили за взглядом Сина, ловили каждое слово.

Выстроив кадр, Син отступил от камеры и огляделся, утирая со лба пот. В большой павильон набилась толпа. Его загромождала съемочная площадка с переносными стенами и фальшивыми потолками, и повсюду были люди – актеры, члены съемочной группы, ассистенты. Чешские техники и художники-постановщики общались с корейцами через переводчиков – все говорили на ломаном английском, поскольку корейцы не понимали чешского и наоборот. За спинами каждых двоих, кто беседовал и тыкал пальцами, стояло еще полдюжины человек, которые лихорадочно листали сценарии и монтажные листы, исписанные разноязыкими комментариями, и старались не отставать. Под яркими прожекторами павильон превратился в пекло.

Подбоченившись, в одной руке сжимая сценарий на скрепках, Син тоже старался поспевать за разговором своего ассистента и руководителя чешской технической группы. После тюрьмы прошло десять месяцев. Син прибавил в весе. Вернулась прическа а-ля Ричард Бёртон, черные волосы расплескались по вискам. Под воротник темной рубашки заправлен платок «Эрме», на шейном шнурке болтается режиссерский видоискатель, похожий на короткий телескоп, – в него можно посмотреть, как будет выглядеть сцена при разных фокусных расстояниях и размерах кадра. Рукава рубашки закатаны, левое запястье обхватил подаренный Ким Чен Иром золотой «ролекс». Рядом стояла Чхве Ын Хи в кепке и больших темных очках – она занесла ручку над своей копией сценария. В этом фильме для Чхве роли не нашлось, и она работала главной ассистенткой Сина и вторым режиссером, курировала актеров и актерскую игру.

Они оставались пленниками, и однако, позднее писал Син, «для меня настал исторический момент». Он был так взбудоражен, что отнял у оператора камеру и весь день старался снимать сам. Он ставил фильм – несколько лет ему казалось, что такого с ним больше не случится. Кино было его призванием, страстью, жизнью, и его у Сина отняли.

В ноябре 1983 года в Праге Ким Чен Ир вернул ему кино.

 

25. Прямо как в европейском кино

В следующие три года, вместе работая, Син и Чхве полюбили друг друга снова – если и можно сказать, что некогда их любовь угасала.

В обстановке, где у обоих не было ничего, они стали друг для друга всем. Они держались друг за друга, чтобы не сойти с ума и не сбиться с пути, они были друг для друга последними ниточками, которые связывали их с прошлым. Но эту взаимную нужду диктовали не только обстоятельства. В тюрьме Син изменился, научился смотреть на мир шире. Возможно, впервые в жизни осознал, что он не пуп земли. Эго укротилось, дерзость, упрямство и эгоизм поубавились, и со временем Чхве вновь привязалась к человеку, который был се идеалом самоотдачи, таланта, юмора и силы. Пять лет они изо дня в день скучали друг о друге и друг за друга боялись, затем вместе оказались в ситуации, где у обоих были лишь они одни, и их любовь, став только глубже, разгорелась вновь.

А вот Чхве Ик Кю теплых чувств к Син Сан Оку не питал. Сорокадевятилстний режиссер был состоявшимся профессионалом – он доказал это, управляя северокорейской киностудией и спродюсировав два крупнейших фильма Ким Чен Ира, – а теперь его понизили до няньки избалованного южнокорейского капиталиста. На площадке Чхве Ик Кю то и дело критиковал Сина – например, говорил ему так, чтобы слышала съемочная группа: «Такой ракурс лучше, чем ваш. Зачем вы снимаете с этого ракурса?» Когда Син ходил по площадке с режиссерским видоискателем и примеривался к разным кадрам, Чхве презрительно ухмылялся.

Как-то вечером корейцы ужинали после целого дня съемок на пражских улицах, и тут режиссер Чхве, слегка подшофе после неизбежных тостов за Ким Чен Ира и Ким Ир Сена, «встал и принялся расхаживать вдоль стола». Он сложил пальцы квадратом, будто смотрит в кадр, и заскакал туда-сюда, приседая и крутясь. Син сообразил, что его передразнивают.

– Что вы мельтешите? – ухмылялся северокореец. – Иностранцы смотрят, а вы нас позорите – носитесь туда-сюда, вечно камеру двигаете.

– Мне надо было, чтобы в кадр не попали современные дома и машины, – огрызнулся Син. – Действие происходит в тысяча девятьсот седьмом году. Приходится шевелиться, искать правильный ракурс.

Кроме того, прибавил он, может, в Северной Корее и принято снимать всю сцену одним планом, но в остальном мире операторская работа динамичнее, а планы и размеры кадра варьируются.

Режиссер Чхве разозлился.

– Ну-ка хватит! – гаркнул он. – Делайте, как я говорю!

Син как раз хотел проверить одну свою гипотезу – и теперь ему выпал шанс. Он грохнул кулаком по столу, вскочил и тоже заорал:

– Прекрасно! Я снимаю с себя всю ответственность за фильм! Отвечать будете вы. И я доложу о нашем разговоре любимому руководителю товарищу Ким Чен Иру.

Они с режиссером Чхве сверлили друг друга глазами. После паузы господин Каи, с кислой миной тихо сидевший за столом – вероятно, в надежде, что все как-нибудь само образуется, – откашлялся и раздраженно сказал режиссеру Чхве:

– Товарищ заместитель директора, вы перегнули палку. Что с вами такое? Возьмите себя в руки!

Тот перевел взгляд на Кана, затем снова на Сина. Кажется, хотел что-то сказать, но затем спекся. Уронив руки, он вернулся за стол, сел и буркнул:

– Я допустил ошибку.

Син получил, что хотел. В напряженный момент он воспользовался служебным положением, сослался на Ким Чен Ира – и цепные псы попятились. Чхве Ын Хи тоже заметила. И оба запомнили, что у них имеется такая привилегия.

Закончив работу в Праге, они вернулись в Пхеньян – снимать корейские сцены и скорее монтировать: Син по-прежнему планировал премьеру на 15 апреля будущего года. Через несколько дней после их возвращения Ким Чен Ир пригласил обоих к себе в офис и снова пожаловал роскошные подарки: два новых бежевых седана «мерседес-бенц-280», самых дорогих «мерседеса» в мире, доставленных прямиком с завода в Штутгарте. Номера на обоих начинались с «2-16» – намек на день рождения Ким Чен Ира 16 февраля.

Любимый руководитель поблагодарил Сина и Чхве за «усердную работу» за рубежом и за то, что согласились съездить в Восточную Европу, «унять сетования и критику и создать впечатление, что вы работаете добровольно и живете как хотите». Видимо, рапорты цепных псов его порадовали, и он уже с восторгом предвкушал открытие восточноевропейского филиала студии «Син Фильм» – в Югославии или, может, в Венгрии.

– На будущее, если захотим расширяться, – сказал он Сину, – вам понадобится плацдарм. – А затем велел еще раз съездить в Восточную Европу и подыскать место.

С такими намерениями Син и Чхве спланировали свою следующую поездку – на сей раз в Будапешт, где они собирались встретиться с Кусакабэ. Они заехали в Прагу, где провели переговоры со студией «Баррандов» о дальнейшем сотрудничестве, и в Югославию, где посмотрели площади для будущей студии «Син Фильм», а затем направились в Венгрию. Будапешт был прекрасен, и Сину бросалось в глаза, что венгры счастливее, благополучнее и сытее жителей других стран несвободного рынка.

Венгрия интересовала Сина и по другой причине: по местным правилам держатели дипломатических паспортов – вот как Син и Чхве – могли без визы въезжать в соседнюю Австрию. Австрия находилась по другую сторону железного занавеса, а в Вене, на перекрестке Востока и Запада, кишмя кишели всевозможные шпионы, перебежчики и люди, добивавшиеся виз. Син в Австрии не бывал, но воображал ее по классическому фильму «Третий человек» – с толпами беженцев, которые отчаянно пытаются выбраться. Он, в общем, почти угадал. Может, мечтал он, удастся добраться в Вену и тоже найти способ выбраться…

Утром 10 декабря 1983 года Син и Чхве сидели в номере «Будапешт-Хилтона» как на иголках. Периодически из соседнего номера звонил режиссер Чхве – проверял, не сбежали ли они. Наконец в дверь постучали. Син вскочил, открыл дверь, и в номер проскользнул Кусакабэ.

Несколькими днями ранее, во время пересъемок на «Баррандове», Син ненадолго смылся от режиссера Чхве и Кана, отыскал телефон и договорился о встрече с японцем. Кусакабэ не поможет им бежать, однако он – спасательный трос, связь с внешним миром. Син и Чхве отвели его в угол, подальше от стены соседнего номера, рассказали о похищении и о нынешней работе, но о побеге не обмолвились. «Я не вполне понимал, как обстоят наши дела», – позже говорил Син. Он не знал, кому можно верить, и даже «очень преданному другу» опасался раскрывать карты. Они отдали Кусакабэ драгоценную аудиокассету с монологом Ким Чен Ира, фотографии, на которых Чхве впервые с ним встречается, и письма, которые надлежало втихомолку передать их родным в Сеул. Пленку и фотографии, предупредили они, пока нужно держать в секрете.

– Это абсолютная тайна – знаем только ты, я и Ын Хи, – сказал Син. – Пусть полежат у тебя полгода – но если через полгода мы с тобой не свяжемся, отдай их японским и корейским СМИ.

Если грядет трагедия, решил Син, гарантии уже не понадобятся – но мир должен знать, что с ними случилось.

Они обняли Кусакабэ на прощание. Он выглянул, проверил, нет ли кого в коридоре, и ушел. Син и Чхве проработали в Восточной Европе еще неделю – шли съемки с пятью основными актерами, которых прислали из Пхеньяна и пасли так же тщательно. Случилась задержка, когда выяснилось, что актеры, никогда не выезжавшие из Пхеньяна, прилетели без чемоданов – им было чуждо само понятие багажа. Но к 16 декабря съемки завершились, а съемочная группа и актерский состав полетели назад, в заснеженную Северную Корею. На вилле под надзором кураторов Син и Чхве все последние дни 1983 года по привычке потратили на льстивые новогодние поздравления Кимам.

В январе и феврале они трудились над фильмом и встречались с Ким Чен Иром, который все жарче грезил о кинематографической экспансии. «Он очень хотел улучшить статус Северной Кореи в Юго-Восточной Азии», – писал Син. В результате Рангунского теракта трехмесячной давности северокорейские позиции на международной арене сильно просели, и «Ким Чен Ир жаждал поправить имидж страны». Он надеялся, что здесь пригодятся кино и вообще культура. Син и Чхве снова объявили, что волнуются за своих детей в Сеуле, и любимый руководитель разрешил им пообщаться с родными через «Чосен Сорен», организацию этнических корейцев, которая с раздела Кореи служила неофициальным агентом Севера в Японии. В январе Син и Чхве через «Чосен Сорен» получили письма и посылку от племянницы Сина, которая обещала написать снова. Написала их подруга Фумико Инуэ – рассказала, что их дочь Мён Им вышла замуж, а сын Чои Гюн живет с родственниками Чхве. О Су Ми вышла замуж за фотографа по фамилии Ким. Через несколько недель, снова через «Чосен Сорен», Син пообщался с другом семьи в Нью-Джерси и попросил его официально усыновить Чои Гюна. Друг, ровесник Сина по имени Ким Ии Сук, «услышав мой голос, был потрясен. Он думал, меня убили».

Син не хотел, чтобы сын ехал в Пхеньян, но и оставлять его в Сеуле не годилось. Син не доверял южнокорейским властям и был наслышан о том, как клеймят родственников тех, кто перебежал на Север, – а едва выйдет первый фильм, его и Чхве объявят перебежчиками. Нет уж, пусть лучше Чои Гюн живет за границей.

Между тем Син и Чхве умудрились закончить фильм 13 марта – на месяц раньше ими же назначенного срока. Син сообщил об этом Ким Чен Иру, и тот так обрадовался, что устроил специальный предпоказ в штаб-квартире партии через три дня.

Показ, говорил Син, для северокорейского кинематографа стал «историческим» событием. В тот вечер, когда в просмотровой здания ЦК ТПК погас свет, партийные кадры, включая тех, кто до недавнего времени управлял киностудией, узрели кино, какого им еще никогда не доводилось видеть. Экран посветлел, и в кадре появилась Гаага из документальных архивов, а затем сцены, снятые на студии «Баррандов» и на пражских улицах, изображавших голландский город. Впервые в северокорейском кино были использованы кадры с зарубежной натурой и европейские персонажи, сыгранные настоящими западными актерами. Их реплики дублировали на корейский – иностранной речи Ким Чен Ир все же не допустил, – и тем не менее впечатление было потрясающее. В конце вместо мгновенного затемнения поползли титры, где впервые же в северокорейском кинематографе поименно перечислялись актеры и члены съемочной группы. Самым крупным шрифтом значилось: «Режиссер Чхве Ын Хи под общим руководством Син Сан Ока».

Когда в зале зажегся свет, Ким Чен Ир был в экстазе.

– Фантастика! – бурлил он. – Прямо как в европейском кино!

Остальные зрители, европейского кино не видавшие никогда в жизни, громко его поддержали. Ким Чен Ир встал и под аплодисменты поблагодарил Сина и Чхве. Гости потянулись из просмотровой наверх в столовую, а Ким подошел и взял Сина за локоть. Любимый руководитель сиял. Его мечта создать киноиндустрию мирового класса, похоже, сбывалась.

– Когда фильм выйдет, – сказал он Сину, – куча народу обзавидуется.

 

26. Пресс-конференция

«Видеосюжет меня потряс – сердце грохотало, я с трудом смотрел в экран», – позднее вспоминал Син. В гостиной пхеньянской виллы господин Кан в ярости жал на кнопку громкости японского телевизора. На экране мелькали фотографии Сина и Чхве в Северной Корее – те самые снимки, которые они пять месяцев назад отдали Кусакабэ.

– …и ее бывший муж, режиссер Син Сан Ок, – говорил ведущий, – исчезнувшие из Гонконга в 1978 году, были похищены Северной Кореей…

Камера показала письма Сина и Чхве к детям, оригиналы фотографий и даже пленку. Син узнал свой почерк на оранжевом ярлыке и коробку из-под кассеты с какой-то эстрадой, куда они упаковали запись разговора с Ким Чен Иром. Сердце ушло в пятки.

– …подтвержденные аудиозаписями и письмами, которые пара тайно передала родственникам в Сеул, – бубнил ведущий. – Сообщается, что по принуждению Северной Кореи Син и Чхве снимают фильм, который будет показан Ким Ир Сену в подарок на день рождения. В фильме очерняется Республика Корея и несколько крупных политических фигур…

Син перевел взгляд на Кана – тот кипел. Син был в ужасе. Предыдущие две попытки обвести похитителя вокруг пальца закончились тем, что Сина бросили в тюрьму и пытали. Теперь Ким Чен Ир его уж точно не пощадит.

После триумфального предпоказа «Посланника, который не вернулся» Син и Чхве приготовились к неизбежному потрясению, которое ждало мир, едва он узнает, что оба они, на пять лет исчезнув с лица земли, всплыли вновь, вместе работают на одного из отъявленнейших диктаторов и рекламируют снятый специально для него новый фильм.

От возвращения в кино кружилась голова, работа требовала сосредоточенности, и последние месяцы пролетели незаметно. Но Син и Чхве по-прежнему одержимо грезили о побеге и возвращении домой. Оба понимали, что путь один – как можно ближе подобраться к железному занавесу и ускользнуть на Запад. Реалистичных вариантов два: Берлин и Вена. Парадокс в том, что единственный шанс сбежать – убедить своего тюремщика, что они хотят остаться в Северной Корее. Но, похоже, Ким Чен Ир им поверит, только если они сначала убедят остальной мир. Если им нужна свобода передвижения, пора публично славословить режим.

Ким Чен Ир устроил второй предпоказ «Посланника, который не вернулся», на сей раз для отца в день рождения; приглашены были четверо европейцев, участвовавших в съемках, – Ким Чен Ир обещал доставить их в Пхеньян и собирался в их честь закатить особую пятничную вечеринку. Чтобы сделать Ким Ир Сену приятное, Син попросился в Ленинград – сделать несколько дополнительных кадров, от которых фильм станет еще краше. Ким Чен Ир разрешил, и в конце марта Сии, Чхве и съемочная группа минимального состава под бдительным надзором провели три дня в СССР, снимая барочный ленинградский квартал и старую корейскую дипломатическую миссию в центре. Дни были короткие, солнце вставало в десятом часу утра и садилось задолго до пяти вечера, было влажно и холодно, температура опускалась до минус десяти. В помещениях, по русской традиции, сильно топили, и Чхве, не привычная к таким перепадам, заболела. Билеты обратно в Пхеньян были на 29 марта, и Чхве Ик Кю отказался их менять. Поэтому он, Син и Каи вернулись в Северную Корею, а Чхве Ын Хи с другими кураторами осталась в СССР выздоравливать.

Несколько дней Син в Пхеньяне переживал за жену, вставлял новые сцены в «Посланника, который не вернулся» и смотрел кино из архива Ким Чен Ира. Приближался день премьеры. 2 апреля Син вернулся на виллу поздно вечером, и в дверях его встретила издерганная встрепанная горничная. Ким Чен Ир несколько раз звонил, сказала она, звал Сина к телефону, а Сина не могли найти. Пускай Син вечером из дома не выходит – любимый руководитель перезвонит.

Вскоре на выделенной линии раздался звонок. Син нервно схватил трубку.

– Южнокорейское агентство планирования национальной безопасности выпустило заявление. Они говорят, что вас похитили. – Голос у Ким Чен Ира был напряженный. – Пришлю Кана, он введет вас в курс дела. Потом сразу перезвоните мне.

Точный, исчерпывающий репортаж открывал программы новостей на Кей-би-эс и Эм-би-си, двух крупнейших южнокорейских телеканалах. В нем называли имена не только Сина и Чхве, но также Кусакабэ, Фумико Инуэ и Ким Ин Сука. У Кусакабэ, похоже, сдали нервы: не дождавшись истечения полугода, он обратился к властям. Правительственный отчет был пространен и поделен на главы: «Похищение Чхве Ын Хи», «Похищение Син Сан Ока», «Операция Севера по использованию Син Сан Ока и Чхве Ын Хи против Юга». За считаные часы сюжет подхватили международные новостные агентства – история прогремела не только в Азии, но по всему миру В Пхеньяне было десять вечера, на американском Восточном побережье девять утра. По дороге с работы, из Нью-Йорка, Бостона и Вашингтона, округ Коламбия, люди прочли новость в вечерних газетах. «ВСКРЫЛОСЬ НЕЛЕПОЕ ПОХИЩЕНИЕ!» – кричал один заголовок; «АКТРИСУ И ЕЕ МУЖА СХВАТИЛИ СЕВЕРОКОРЕЙЦЫ», – сообщал другой. Среди корейцев на Юге и за рубежом вспыхнули дебаты. Стоит ли верить? Не рекламный ли это ход, не попытка ли с толкача завести заглохшую карьеру Сина? Или это южнокорейские власти манипулируют газетчиками, чтобы очернить Кимов?

Для Сина эти события были чреваты молниеносными и, вероятно, крайне неприятными последствиями. Едва Кан остановил видеокассету, Син позвонил Ким Чен Иру. Тот был сова и ждал звонка, но в глубине души Син молился, чтобы любимый руководитель уже уехал домой. С другой стороны, рассуждал Син, рано или поздно час расплаты настанет, и уж лучше разделаться с этим побыстрее. Он нижайше попросит прощения и будет надеяться на лучшее.

Ким Чен Ир ответил мгновенно.

– Вам надо с этим что-то делать, – сказал он, не успел Син открыть рот. – Я думаю, ваш старший брат сообщил в АПНБ [Агентство по планированию национальной безопасности, ныне Национальное агентство разведки Южной Кореи]. Надо что-то делать.

Син лишился дара речи. Ким Чен Ир, оказывается, не понял, что Син его предал. Син тогда не знал, что Ким Чен Ир тоже записывал все свои совещания – включая то, которое тайком записали его пленники, – чтобы все его наказы расшифровывались и тотчас воплощались в жизнь, даже если он успел о них забыть. Также Син не знал, что Ким Чен Ир давно подозревал «Чосен Сорен», порой больше хлопотавшую об интересах своих членов, чем о нем. Видимо, Ким решил, что в «Чосен Сорен», через которую Син общался с братом, завелся южнокорейский шпион – либо она сама слила письма и добытую откуда-то запись.

Может, и так – или, впоследствии рассуждал Син, может, Ким понимал, что происходит, но, наказав южнокорейскую пару, был бы вынужден публично признать, что переманить их на свою сторону не удалось. Может, он просто закрывал глаза на правду.

Так или иначе, Ким Чен Ир, известный своей вспыльчивостью, явно ерзал, но в остальном сохранял спокойствие.

– Что вы предлагаете? – спросил Син.

Ким Чен Ир уже раздумывал, как опровергнуть заявления Южной Кореи. Надо доказать, что это вранье, – другого способа нет.

– Вам надо сделать вид, будто вы работаете не в Пхеньяне, а в Восточной Европе, – сказал Ким Чен Ир. – Госпожа Чхве еще в Москве?

– Да, – сказал Син. – Она в Москве. Простудилась.

– Так. Это хорошо. Сейчас в Пхеньяне корреспондент Эн-эйч-кей. – (Эн-эйч-кей – Японская вещательная корпорация, аналог Би-би-си.) – Я попрошу его позвонить госпоже Чхве. Пусть она его убедит, что вы оба сейчас работаете в Восточной Европе.

– Ясно, – сказал Син. – Я ей позвоню и изложу легенду.

– Да, так и сделайте. А вы срочно летите в Будапешт или в Белград, проведите там пресс-конференцию. Объясните, что вас не похищали, что вы сами захотели работать в Восточной Европе. Пресс-конференцию снимете, потом покажете госпоже Чхве.

– Сделаю, как вы сказали, – ответил Син.

– Хорошо.

И Ким Чен Ир дал отбой. Син с глубоким вздохом положил трубку на рычаг. Минута, которой он так надеялся избежать, все-таки настала.

Ему и Чхве пора солгать миру. И солгать убедительно. Потому что на кону их жизнь.

Наутро Син полетел в Белград, остановился в отеле «Интерконтиненталь» и там же назначил пресс-конференцию. Спустя три дня явились десятка два репортеров – не аншлаг, но и не пустой зал. Большинство из стран Варшавского договора, но также корреспонденты «Рейтере» и «Ассошиэйтед пресс».

Вместе с журналистами в отель прибыла югославская полиция.

Получилась неразбериха: полицейские загородили дверь в конференц-зал и через переводчиков объяснили Сину и прочим корейцам, что, с точки зрения полиции, мероприятие у них пропагандистское, а вовсе никакой не новостной повод, и следовательно, является несанкционированным общественно-политическим собранием, проводить его публично нельзя. Если корейцы хотят дать интервью – пожалуйста, сколько угодно, у себя в номерах. Поговорив с господином Каном, Син сходил к портье и вместо обычного номера снял апартаменты, куда поместятся все, затем вернулся в вестибюль и объявил журналистам, что планы изменились. Многих уже не увлекала новизна мероприятия, и наверх с Сином в лифте поехали всего пятеро – один из которых был корреспондентом северокорейского Центрального телеграфного агентства. Остальные разошлись по домам.

В апартаментах Син начал с заготовленной речи.

– Нас с женой абсолютно никто не похищал, – сказал он. – Мы добровольно бежали из Южной Кореи в Европу.

В дальнем углу, вспоминал он потом, корреспондент «Ассошиэйтед пресс» «немного послушал, усмехнулся, будто все это один сплошной анекдот, и ушел». Оставшимся Син поведал, что пострадал от цензуры и издевательств Пак Чон Хи, его продюсерскую компанию закрыли, а он с Чхве временно переехал в ФРГ, где к нему обратился посланец Ким Чен Ира и от имени любимого руководителя предложил финансирование.

– Ким Чен Ир обещал предоставить нам средства, не подвергая политическому давлению, – сказал Син, – чтобы мы снимали кино во имя объединения Кореи. – Син согласился и открыл офис в Будапеште. – Теперь мы работаем в Восточной Европе.

– Почему вы столько лет молчали? – спросил один репортер.

– Мы боялись угроз Юга и были вынуждены прятаться в ФРГ, – пробубнил Син.

– Чхве Ын Хи исчезла прежде вас, и вы публично высказывали гипотезу, что ее похитили. Где она была до того, как исчезли вы?

– Я спрятал ее у друга в ФРГ, – смущенно соврал Син. Ясно же, что такой ответ абсурден. С каждым вопросом плетение лжи по чуть-чуть распускалось. Ни Син, ни Чхве не могли объяснить, отчего пять лет нигде не показывались, если и впрямь с 1978 года свободно работали в Восточной Европе, и почему Син закатывал такие истерики, когда исчезла Чхве, если теперь утверждает, что с первого дня знал, где она. И к тому же многим показалось странным, что Ким Ир Сен, обычно охочий до позитивной рекламы, годами держал в секрете столь эффектных перебежчиков – явную победу пропаганды.

Син как мог разделался с еще несколькими вопросами о том, почему они так долго тянули с выходом на публику и каковы их планы на будущее. Затем ради пущей убедительности объявил, что с ним можно связаться через головной офис «Син Фильм» в Венгрии, по адресу Будапешт, площадь Рузвельта, дом 2, на берегу Дуная. Син, впрочем, не упомянул, что там расположен будапештский отель «Хайатт», где господин Каи только что снял номер 602 и, дабы обмануть особо настырных газетчиков, на скорую руку замаскировал его под временный кабинет продюсера. «Рабочий» телефон, который Син продиктовал журналистам, был номером портье.

Перед возвращением в Пхеньян Син позвонил любимому руководителю – проверить, доволен ли тот его выступлением. Ким Чен Ир, похоже, был доволен, велел Сину поторопиться с поисками постоянного офиса в Восточной Европе. И тогда Син, ушлый игрок, понимавший, что порой надо поставить на карту всё, рискнул.

– За нами теперь будут наблюдать еще пристальнее, – сказал он своему молодому тюремщику. – Пора дать им понять однозначно, чтоб у них не осталось сомнений. Может, мы откроем офис не в Будапеште, а в нейтральной Вене?

Ким Чен Ир согласился.

 

27. Одна постель, разные сны

В северокорейском прокате «Посланник, который не вернулся» был страшно популярен. Люди никогда не видели ничего подобного, а для всех, кому было меньше сорока, – то есть для всех, кто родился после раздела страны в 1945 году, – гаагские кадры стали буквально первым зрелищем заграничного мира. Как и все северокорейское кино, фильм Сина использовали в целях пропаганды: показы обязательны, после показов – собрания, где участникам полагалось рассуждать о том, как кульминационная сцена самоубийства учит их, обычных северокорейских граждан, быть верными Родине. Но фильм стал поворотным в культуре страны: впервые даже граждане с минимальным сонбуном хотя бы мельком увидели, что мир за пределами рая трудового народа – вовсе не преисподняя, которую живописует Ким Ир Сен.

Расхрабрившись от такого успеха, Ким Чен Ир подал фильм на кинофестиваль в Карловых Варах, крупнейший кинофестиваль стран Варшавского договора, где двенадцатью годами ранее побывала «Цветочница» (для Северной Кореи – последний на тот момент фестивальный показ). В июле 1984 года Сина и Чхве послали в Карловы Вары, но на «Посланника» зритель валом не валил. «Другие страны энергично рекламировали свое кино, а у нас не было афиш, – говорил Син. – На наш фильм явилась всего горстка зрителей». На родине у любимого руководителя имелась зачарованная аудитория в пятнадцать миллионов человек, и любой, кто пропустит день премьеры, рисковал загреметь в тюрьму, поэтому ему даже в голову не пришло, что иностранного зрителя без рекламы не завлечь. Люди толпились в очередях на западные фильмы – в тот год почетными гостями фестиваля были Питер Фонда и итальянская актриса Моника Витти; Син глядел и был «одинок и почти лишен поддержки».

Но затем, ко всеобщему удивлению, жюри присудило «Посланнику, который не вернулся» приз за лучшую режиссуру, который – поскольку так было написано в титрах – достался Чхве. Сияя, она вышла на сцену за хрустальным призом. После стольких лет одиночества и изоляции, взаперти на вилле с круглосуточной охраной, мир хотя бы так наконец признал ее существование. В зале Син встал и поднял камеру, точно гордый отец на школьном спектакле: он снимал, как Чхве пожимает руку председателю жюри. Син очень гордился: он с первой попытки достиг одной из поставленных целей. Он вообразил лицо любимого руководителя. Вот теперь он станет доверять нам безоговорочно, решил Син.

И в самом деле: они вернулись в номер (за стенкой, как обычно, жили кураторы), и вскоре раздался телефонный звонок.

– Наша страна никогда не удостаивалась такой чести, учитель Чхве, – сказал Ким Чен Ир, когда Чхве сняла трубку. Он был в полном восторге. Он снова одобрил план открыть офис в Вене и снова пообещал, что они все больше времени будут проводить в Европе: в Будапеште, в Праге, в Вене – и в Великобритании. В ноябре «Посланника, который не вернулся» покажут на Лондонском кинофестивале.

Есть такая старая азиатская поговорка – «постель одна, сны разные». Она описывает отношения супругов, чьи жизни переплетены, но общения нет: еженощно они спят бок о бок, но живут каждый своей жизнью. Эту поговорку Син вспоминал осенью, летя с Чхве в Лондон. «Ким Чен Ир хотел воспользоваться мною для пропаганды, – писал он, – а я надеялся воспользоваться шансом сбежать… Не было сомнений, что лучше всего это сделать в Лондоне». Впрочем, если он и питал надежду перемещаться свободнее, она была тщетна. Первым в Лондон улетел Чхве Ик Кю с четырнадцатью телохранителями и «делегатами», которые все подготовят к приезду Сина и Чхве.

Те улетели неделей позже, через Будапешт и Вену, с невиданной свитой, которую возглавлял Им Хо Гун, заместитель директора тайной полиции. В свите был и один из длинноволосых похитителей Сина в Рипалс-бей. При встрече, рассказывал Син, этот «молодой человек лишь посмотрел на меня и улыбнулся».

Син и Чхве приземлились в Лондоне в семь вечера в среду, 28 ноября 1984 года. Премьер-министр Маргарет Тэтчер только что пережила Брайтонский теракт, который ненадолго вытеснил из заголовков неоднозначную забастовку шахтеров – два события, на которые сильно напирало Центральное телеграфное агентство Кореи, изображая Великобританию царством неравенства и смуты. На кинофестивале показывали «Гремлинов» Джо Данте, «Одуревших от крови» братьев Коэнов и «Поля смерти» Ролана Жоффе. Фильм Сина и Чхве входил во внеконкурсную программу.

Северокорейская делегация вызвала небольшой фурор. Министерство внутренних дел тянуло с визами и наконец выдало их за день до показа. Хелен Лавридж, ассистентке программного директора фестиваля и руководительнице службы приема гостей, сказали, что из Северной Кореи прибудут двадцать девять человек, а явились сорок (что, возможно, отчасти объясняет задержку с визами). Чхве Ик Кю предоставил список имен, «но толку от него почти не было», говорила Лавридж: большинство имен оказались выдуманными. В Лондоне вся делегация остановилась в одной гостинице, ездила на показы, в частном порядке наняв автобус, и поначалу устраивала сумятицу, путаясь в номерах рядов и мест на билетах и задерживая показы к большому неудовольствию других гостей и критиков. Один раз телевизионщики засняли Чхве Ик Кю, когда тот во всю глотку орал на азиатских студентов в очереди у Национального кинотеатра:

– В Северной Корее учатся бесплатно! В Северной Корее никто не голодает! Все едят досыта и живут хорошо, спасибо великому вождю!

Син и Чхве в этой сорокашестичасовой поездке измучились. Они очутились в свободном мире, но их круглосуточно окружали вооруженные «телохранители», нанятые Ким Чен Иром не для того, чтоб защищать, а для того, чтоб не упустить. Национальный кинотеатр в Саут-банке окружали культурные достопримечательности – Национальный театр и Королевский фестивальный зал. За Темзой в Вест-Энде – кабаре и клубы, по соседству в Брикстоне – панки в кожаных куртках и с разноцветными ирокезами, вокруг – плавильный котел национальностей и рас, где через год второй раз за пять лет вспыхнут крупные уличные беспорядки, вновь спровоцированные нападениями полиции на чернокожих британцев. В стране забастовки и протесты, а к приезду Сина и Чхве на Риджент-стрит уже замигали рождественские гирлянды, и орды покупателей устремились в «Селфриджес», «Либерти» и «Хэмлиз». Газеты печатали что заблагорассудится, споря друг с другом и оглядываясь лишь на законодательство и тиражи. Несмотря на суматоху, шум и насилие – а может, и благодаря им – Син и Чхве жаждали примкнуть к этому миру, где дозволен такой хаос. Он казался полярной противоположностью стерильного, бесчеловечного, сценического государства Ким Ир Сена. Вокруг царила свобода, но слиться с нею они не могли.

Показ «Посланника, который не вернулся» пикетировала группка южнокорейцев, оравших: «До свиданья!», когда Син и Чхве вошли, вышли и, нетерпеливо погоняемые кураторами, залезли в автобус. Назавтра в пять утра один куратор разбудил их, велел собрать вещи и уезжать немедленно, поскольку «северокорейцы перехватили сообщение из лондонского посольства Южной Кореи в Сеул, и ситуация обострилась». На самом деле Великобритания выдала им визы всего на сутки. Темным и сырым утром Сина и Чхве быстренько доставили в Хитроу, погрузили в самолет и отвезли назад в Будапешт. Перед прибытием в Лондон Чхве Ик Кю выдал обоим новые золотые часы – поражать воображение западных хозяев фестиваля. По пути назад в Северную Корею эти часы он распорядился вернуть.

 

28. Напряженный график съемок

«Моя дорогая Ын Хи, – так начиналось письмо, датированное августом 1984 года. – Будь здорова и благополучна невзирая ни на что. Давай придем к прекрасному финалу нашей жизни вместе…» Син писал криво и торопливо, черные чернильные буквы разбегались по шершавой коричневой бумаге. Письмо прислали из Пхеньяна в будапештскую больницу. В койке, приходя в себя после операции, Чхве улыбалась.

В северокорейской «Син Фильм» они стали равноправными партнерами, и теперь, к примеру, за три месяца до лондонского фиаско, Син в Пхеньяне заканчивал предыдущий фильм, а Чхве уже готовилась к съемкам следующего. У нее, однако, случился приступ желчнокаменной болезни. Чучхе — это, конечно, прекрасно, но Ким Чен Ир не доверил свою звезду пхеньянским больницам и отправил Чхве в Венгрию. Син писал редко, и письмо согрело сердце Чхве, хоть и было кратким, а от вопросов о здоровье он быстро перешел к кино.

Назавтра Чхве выписалась из больницы и переехала в гостиницу – отдохнуть несколько дней перед возвращением в Северную Корею. Здесь Син ее и нашел. Он ужасно скучал и сел в самолет при первой же возможности. Чхве была «очень бледна», вспоминал Син, а «при виде меня возрадовалась, точно ей явился Христос собственной персоной». Через некоторое время она застенчиво сказала:

– Милый, может, поженимся здесь? Мы женаты тридцать лет, но у нас же не было нормальной свадьбы. Только гражданская регистрация.

Это правда – свадьбы не было. Ким Чен Ир объявил, что они снова женятся, но больше ничего не произошло: в Северной Корее слово любимого руководителя закон, и церемоний не требуется.

Син улыбнулся:

– Давай. Отличная идея. – И ее поцеловал.

В Восточной Европе кураторы временами ослабляли бдительность, и Сину с Чхве даже удавалось самостоятельно ходить по городу. Ну а куда тут бежать? Паспортов у них нет, страна коммунистическая. Они предупредили кураторов, что пробегутся по магазинам, прошли мимо старых турецких бань и мадьярских дворцов и купили два простых обручальных кольца. Назавтра, 26 августа, они выскользнули из номера спозаранку, пока кураторы не проснулись, сели в такси и велели ехать в церковь. Улицы были темны и тихи, предрассветная прохлада еще сопротивлялась летней жаре. Таксист кривыми переулками повез их на холм в Будайский замок у реки, к готической церкви Матьяша, одному из крупнейших в Будапеште католических храмов. Над Дунаем рассвет; розовый свет рябил на воде, солнце запускало лучи меж древних зданий. Здесь в 1916 году короновали Кароя IV – Карла I, последнего Габсбурга.

Колокола отзвонили шесть утра. Син и Чхве выбрались из такси и вошли в огромную арочную дверь. Внутри собрались немногочисленные прихожане, утреня уже началась. Всю службу Син и Чхве простояли на задах. Случай побывать в храме представился Чхве впервые с тех пор, как Кэтрин Хон крестила ее в палой листве два года назад. Они послушали молитвы и проповедь на прекрасном незнакомом языке. Потом встали в очередь к причастию и на ломаном английском попросили старого священника за них помолиться. Тот кивнул и, поведя рукой, тихо произнес благословение. Ни слова не говоря, Син вынул кольца. Глядя жене в глаза, надел кольцо ей на палец, а она надела кольцо ему. И так после тридцати лет брака состоялась их свадьба. Они вышли в неф, затем наружу, на утреннее солнце, и спустились по ступеням, держась за руки. Позднее, уже в гостинице, пакуя вещи, Чхве взглядом зацепилась за мужнино письмо.

«Давай придем к прекрасному финалу нашей жизни вместе…»

Они вернулись в Пхеньян – и к помыслам о побеге.

С любимым руководителем они теперь общались в основном по телефону – он спорадически звонил сам по выделенной линии, на виллу или в офис, и говорил исключительно по делу. Один разговор, который Син записал на диктофон летом 1984-го, звучал так.

– Алло, – сказал Син, взяв трубку.

– Я ужасно извиняюсь, – сказал Ким Чен Ир ни с того ни с сего.

– Это я, – ответил Син. – Спасибо, что позвонили.

– Ничего. Ездить в социалистические страны нам, конечно, нетрудно. Но в капиталистические или нейтральные… вот куда нам хорошо бы поездить. Если только в социалистические, вас как будто контролируют. Мы не хотим создавать такое впечатление. Ваше имя должно прозвучать в Европе, готовьтесь. Там южнокорейские агенты, но ничего страшного, если будете передвигаться группами. Ходите куда пожелаете – если южнокорейцы увидят, им будет обидно, что у вас настоящая свобода.

– Да, прекрасная мысль, – с надеждой сказал Син.

– Да, прекрасная, – согласился Ким Чен Ир. – Интервью с западными журналистами тоже недостаточно. Мы можем действовать агрессивнее. Вы с Чхве открываете свою киностудию, вы устроились. Даже если у вас другие планы, все равно вы можете прекрасно жить здесь. И, кстати, опять приехал Юн И Сан [южнокорейский пианист-экспат, которого Ким безуспешно пытался похитить], – соврал он. – Хотите познакомиться?

– С удовольствием.

– Вот и познакомитесь. Только придется сказать ему то же самое: вы счастливы в Северной Корее и все такое.

– Да, я понимаю. Я знаю, что многие так же наивны, как прежде был я, – ответил Син, изображая перевоспитанного.

Ким засмеялся.

– Ну, скажете Юну, что вам тут хорошо и мы, может, если понадобится, поедем в ФРГ, скажем, снимать, – но, конечно, сначала надо будет тут разобраться с формальностями.

– Да, конечно. Это будет логично – гражданство же у меня здесь. Вы меня просто восхищаете.

– Вот и хорошо, – ответил Ким и повесил трубку.

В 1984 году, признав, что экономика Северной Кореи двигаться своим ходом больше не в силах, Ким Чен Ир слегка упростил инвестиционные правила и провел новый закон о совместных предприятиях, который поощрял отдельные компании искать финансирование и партнеров по совместному производству за рубежом. Закон привлек в страну только инвестиции японских корейцев, поддерживаемых «Чосен Сорен», но Ким Чен Ир считал, что доходным экспортным товаром могут стать фильмы – особенно фильмы Сина. В КНДР экспортные товары были редкостью – страна продавала разве что некоторые минералы, в основном цинк и уголь, а в последние годы – ядерное оружие. В июле 1984 года Ким одобрил первую поездку Син Сан Ока и Чхве Ын Хи в Вену ввиду открытия там европейского отделения.

Для него эта поездка была очередным шагом к повышению престижа Северной Кореи. А для Сина и Чхве идеальной лазейкой – если бы в Вену удалось добраться им обоим. В первый раз Чхве пустили лишь до Будапешта – дальше Син полетел один. Сбежав, он оставил бы Чхве одну. (То же правило давно применялось к северокорейцам, которые ездили за рубеж по государственным делам: им полагалось жениться, чтобы в случае невозвращения оставить в заложниках жену и детей.)

В Вене с Сином с утра до ночи дежурили «трое или четверо» северокорейских сотрудников. Они поселились в соседнем номере отеля «Интерконтиненталь» и, как обычно, конфисковали у Сина паспорт в аэропорту прямо за паспортным контролем. Первый день Син провел, как ни смешно, в «Банке Америки» – открывал счет, куда планировалось переводить средства Ким Чен Ира: они уговорились после открытия офиса хранить ежегодный бюджет в три миллиона долларов в Вене. Син открыл счет на «Син Фильм», указав адрес сотрудника северокорейского посольства, и внес туда первые десять тысяч долларов. Когда оператор спросил, потребуются ли для управления счетом другие подписи, Син покачал головой и расписался. Право на платежи и снятие средств будет у него одного.

Закончив дела в банке, Син приступил к поискам офиса, и на каждом шагу его сопровождали кураторы. Спустя десять дней Син вернулся в Будапешт, а оттуда они с Чхве полетели в Пхеньян. Оба продолжали втираться в доверие к Ким Чен Иру. Когда один японский журнал опубликовал интервью, в котором Син отрицал факт похищения и утверждал, будто живет на свободе в Восточной Европе, Син тотчас отправил экземпляр Киму; тот перезвонил, очень довольный, и санкционировал дальнейшие поездки на Запад.

Отношения Сина и Чхве с их тюремщиком строились странно. С годами у Ким Чен Ира сложилась репутация гуманного и заботливого главы студии – во всяком случае, среди тех, кто был ему верен. По данным из официальных источников и от перебежчиков, он был добр и щедр с подчиненными, хотя временами становился непредсказуем, угрюм и раздражителен. Он нередко приходил на площадку, «без церемоний» общался со съемочной группой, расспрашивал о личной жизни и профессиональных делах, иногда обещал решить возникшие проблемы, точно глава мафиозного клана у Копполы. Иногда он торчал на площадке с утра до ночи. К Сину, впрочем, он заходил реже – может, не хотел, чтобы новый протеже нервничал под бдительным надзором.

Что касается создания фильмов, говорил Син, «ограничений было меньше, чем принято считать». Но каждый фильм придумывался на собрании сценаристов при участии Ким Чен Ира, который настаивал, чтобы зерно фильма соответствовало требованиям «с позиций идеологического просвещения». Син и Чхве теперь встречались с Ким Чен Иром только на этих совещаниях и на вечеринках – Син их не любил, и оба по возможности их избегали. В повседневной работе они связывались с любимым руководителем через ненавистного Чхве Ик Кю – он передавал Ким Чен Иру все сообщения и просьбы.

Чхве общалась с любимым руководителем больше, но взаимопонимание у него лучше сложилось с Сином. Тот признавался в «смешанных чувствах» к человеку, который сначала бросил его в тюрьму, а затем подарил невообразимую творческую свободу. Син проникся уважением к Ким Чен Иру – к его вкусам, его глубокому пониманию кино, – хотя со временем догадался, что тот путает факты с вымыслом и зачастую рассуждает о Джеймсе Бонде или Рэмбо так, будто это «документальные драмы в жанре соцреализма». Не выказывая неуважения или снисходительности, Син старался развеять эту иллюзию. В целом же – по крайней мере, в вопросах кино – «[Ким Чен Ир] был обычный молодой человек. Любил боевики, эротику, хорроры. Ему нравились женщины, которые обычно нравятся мужчинам».

Любимый руководитель обладал чувством юмора и был самым смешным северокорейцем из всех, кого Сину и Чхве доводилось встречать; «половину всех наших телефонных разговоров Ким рассказывал анекдоты», говорил Син. В основном он был честен: «если [Ким Чен Ир] обещал, он держал слово», свидетельствовал Син. По его словам, Ким открыто обсуждал с ним многие темы, в том числе искусственное «поклонение вождям», которое навязывал своему народу «Ким не раз говорил мне, что тревожится за страну» – говорил откровенно, чего не мог позволить себе на публике. Он вовсе не походил на «безумца», которым его вскоре станет изображать пресса, утверждал Син, хотя и был явным социопатом – он просто «тщательно планировал и железной волей доводил свои проекты до конца». А в конечном итоге, заключал Син, «революция оправдывает все. Цель оправдывает средства».

Даже Чхве неохотно признавала, что Ким Чен Ир обаятелен и решителен. «Он на все обращает внимание, он за всем следит… Это просто потрясающе», – говорила она в то время. Но «ему казалось, будто ему все дозволено». Он имел привычку держать людей в напряжении, то хвалил их, то унижал, и они не знали, чего ждать. Порой он обращался с Чхве как с уважаемой пожилой женщиной, матерью или бабушкой; порой презрительно язвил. То он льстил и отпускал комплименты, то критиковал ее наряд перед подчиненными. На вечеринках он, бывало, сплетничал про южнокорейских телевизионных и кинозвезд, в том числе при Чхве обсуждал адюльтеры Сина.

Чем старательнее Ким Чен Ир напускал на себя властность и непринужденность, тем больше походил на ребенка. Зачастую его эмоции смахивали на расчетливую фальшь – как он в нужный момент брал тебя за руку, как он плакал от русских народных песен, – но снова и снова он вспыхивал злой завистью или гневом, которые могли стоить тебе работы или жизни. Син и Чхве встречали таких людей, хоть и помельче масштабом: талантливых, но недостаточно, властных, завистливых, неуверенных в себе, хвастливых и невоздержанных; у них раздутое эго, и они, боясь лишиться контроля, суют нос в каждую мелочь. Ким Чен Ир, считали оба, был чистейшей воды кинопродюсером.

После выхода из тюрьмы, говорила Чхве, Син «работал как ненормальный». Среди северокорейской элиты, где коллективная система спихивания ответственности друг на друга и минимальные пайки, не зависящие от качества работы, способствовали непродуктивности и лени, больше Сина трудился, кажется, только Ким Чен Ир, который не спал ночами, то работая над фильмом, то планируя теракт.

Среди северокорейских киношников Син славился своим подходом к работе. На фотографиях с площадок пятидесятивосьмилетний режиссер лежит в грязи с ручной камерой или по-генеральски командует толпой сотрудников. За три коротких года Син и Чхве поставили семь фильмов, бесчисленное множество спродюсировали – и ничего смелее и качественнее в Северной Корее еще не выходило. Своим кино оба очень гордились. Они раздвигали границы – не только ради художественного эксперимента, но ради подлинного удовольствия и духовного роста зрителей. Оба надеялись – и впоследствии не раз об этом говорили, – что их фильмы привносили в мрачную окружающую действительность хоть каплю радости. «В Северной Корее влияние кино огромно, – говорил Сии. – Вряд ли я смог бы снимать [только] для семейства Кимов… [поэтому] больше всего я думал о народе, который будет это кино смотреть». Он довольно быстро «возненавидел» коммунизм, превращавший любовь и семью в «мертвые ценности». «Тоскливый дурдом», – так Син характеризовал идеологию, которую ежедневно наблюдал в действии.

Из семи фильмов лишь первые два – «Посланник, который не вернулся» и «Беглец» – были националистическими драмами, отлитыми в стандартной пропагандистской изложнице. В 1985-м и 1986-м они поставили веселую мелодраму «Любовь, любовь, моя любовь»; соцреалистическую трагедию «Соль»; экстравагантный мюзикл «Сказка о Сим Чхон» в духе Басби Беркли, с фантастическими существами, богатыми костюмами и подводными сценами; и первый северокорейский боевик с боевыми искусствами «Хон Гиль Дон». Каждая картина порывала с северокорейской традицией. «Любовь, любовь, моя любовь» – первый случай, когда в кино изображалась любовная история: до той поры режим допускал только «любовь» к партии. Собственно говоря, само слово «любовь» впервые фигурировало в названии фильма, а персонажи на экране впервые поцеловались. В «Соли» было много секса и эротики, в том числе кадры, где Чхве кормит грудью, и грудь эта прекрасно видна, но к тому же в фильме есть тяжелая сцена жестокого изнасилования – откровеннее всего, что до той поры Ким Ир Сен разрешал кинематографистам (посмотрев «Соль», великий вождь передал Сину благодарность за «преданность реализму»).

Изоляция Северной Кореи и сосредоточенность на кино уже превратили ее в страну киноманов. Цены на билеты держали минимальными – столько же стоили газировка или шоколадный батончик, – и средний северокореец ходил в кино примерно двадцать раз в год – вдесятеро чаще среднего южнокорейца. Зрители смотрели увлеченно, шумели и буянили, охали и ахали, подбадривали хороших парней и бранили плохих. Но фильмы Сина все переменили. Теперь зрители ходили в кино не потому, что оно было новшеством, и не потому, что оно входило в программу идеологического воспитания, а потому, что им нравилось.

Каи Хёк, выросший в Северной Корее 1980-х, вспоминал, как в его родном Онсоне у китайской границы, «когда появлялся новый фильм… весь город бежал смотреть. Невероятные толпы… Люди дрались за места на деревянных скамьях». «Любовь, любовь, моя любовь», где Син для гигантских музыкальных номеров с песнями и танцами воспользовался четкой хореографией «массовых игр», была так популярна, что на улицах Пхеньяна впервые в истории появились спекулянты – они перепродавали добытые в парткомах билеты. Перебежчики рассказывают, что смотрели фильм семь, восемь и даже двадцать раз. Песня, звучащая под финальные титры, стала одной из самых популярных в истории страны. Студенты вешали на стену портреты главного героя – первый случай, когда в домах появились портреты обычного северокорейца, а не Ким Ир Сена и Ким Чен Ира (пусть без рамки, на отдельной стене и чем-нибудь прикрытые), – и уходили из кино, фантазируя не о революции, но о нем, о первом актере, которому дали право на сексапильность и нежность. Граждане с нейтральным или неблагонадежным сонбуном добивались работы в кинотеатрах, где можно смотреть продукцию «Син Фильм» снова и снова.

Чхве Ын Хи, сыгравшая главную роль в «Соли» и второстепенные в «Беглеце» и «Сим Чхон», вновь прославилась – ее знала вся страна. Чхве с Сином были самыми крупными знаменитостями в раю трудового народа – не считая, конечно, обоих Кимов. (С великим вождем они наконец повстречались на одном из его новогодних обедов, обменялись рукопожатиями и немножко поболтали – высшее достижение для любого северокорейца.) На натурные съемки всякий раз сбегались сотни людей – посмотреть, как работают прославленный режиссер и его жена-актриса. Если поблизости была стройка, вокруг съемочной площадки толпились рабочие. «Почти все знали нас по имени, – вспоминал Син. – Мы снимали, а за нами бегали дети и кричали: „Син Сан Ок! Чхве Ын Хи!”»

По словам одного перебежчика, фильмы Сина прозрачно намекали «не на то», что до сей поры разрешал народу Ким Чен Ир: на секс, чувственность, жизнь в гуще событий, развлечения. Фантазии Сина повествовали о том, что жизнь возможна, что порой случается непредвиденное, и это контрастировало с безвкусной, кодифицированной, зарегулированной реальностью. «Зрителей, – рассказывала одна женщина, – больше всего привлекало то, что [у фильмов Син Сан Ока был] легкий привкус эротики». Другая соглашалась и прибавляла, что популярнее всего были фильмы с «поцелуйными сценами». Син и Чхве прославились на Юге сильными женскими персонажами и историями о женщинах, которые ломают рамки патриархального общества; теперь же они спасали женщин из темницы северокорейских типажей – матери, жены, боевой подруги – и наконец разрешали им влюбиться.

Порой новое вводили тонко. Главную женскую роль в «Любви, любви» сыграла Чан Сон Хи, с резкими, почти европеоидными чертами лица – отнюдь не идеал красоты по Ким Чен Иру, обычно и диктовавший выбор звезд. В «Соли» Чхве говорила на северном региональном диалекте вместо «государственного», которого требовала Трудовая партия. А порой новация подрывала основы: скажем, «Беглец» открывался не эпиграфом из великого вождя, а цитатой из «Отверженных» («До тех пор, пока будут царить на земле нужда и невежество, книги, подобные этой, окажутся, быть может, не бесполезными») Виктора Гюго (не абы кого – иностранца); или в финале «Хон Гиль Дона» главный герой отворачивается от родной земли и борьбе за коллективистскую мечту предпочитает изгнание.

Ким Чен Ир восхищался работами Сина и не отказывал ему в том, что явно требовалось для создания хорошего кино, даже нарушая тем самым собственные страшно важные правила. Превыше всего любимый руководитель жаждал успеха, и успеха он добился – однако не без последствий. Некая женщина, позднее бежавшая из страны, говорила, что до 1984 года «мы просто смотрели кино и документалки и все проглатывали. Мы думали, кино всегда такое. Но после Син Сан Ока у нас открылись глаза. Мы научились судить, интересное кино или нет». Один бывший студент с ней соглашался: «До эпохи Син Сан Ока сюжеты были прозрачны и просты. Посмотрел первую половину – и уже знаешь, чем все закончится. Истории одни и те же. Главный герой терпит много невзгод, а в финале его непременно спасает любовь Ким Ир Сена. Син Сан Ок принес в кино реализм… Обычные фильмы были ужасно нудные – мы хотели смотреть фильмы Сина». И дело не ограничивалось простым зрительским удовольствием. Прежде, говорил этот студент, «нас учили, что наш режим и наша страна – это и есть мир. Мы не умели мысленно выйти за его пределы». Но появился «Беглец», где были не только парижские и токийские съемки, но еще и перепетые песни группы «АББА». Молодежь вдруг принялась мурлыкать композиции «АББА» по дороге на работу или в школу и, работая в полях, танцевать, как в кино. Отпрыски элиты закатывали частные (формально противозаконные) вечеринки, где крутили пластинки «АББА», ввезенные в страну через «Чосен Сорен». И все шепотом обсуждали иностранные города – какие там бары, рестораны и ночная жизнь, какие машины, какие разные прически и одежда у европейцев. В сравнении с этим Пхеньян явно не был «совершенным, лучшим, идеальным городом».

Как гласит старая пословица, «капля камень точит». Ким Чен Ир похитил Син Сан Ока и Чхве Ын Хи, дабы укрепить режим и тщательнее контролировать мысли народа, однако фильмы Сина и Чхве стали теми самыми каплями, что медленно, но верно подтачивали всевластие Кимов.

Работа на Ким Чен Ира, вспоминала позднее Чхве Ын Хи, была «киносъемками класса люкс». Им ни в чем не отказывали. Если требовался вентилятор, чтобы изобразить ветер, Ким Чен Ир присылал вертолет. Если посреди весны требовался искусственный снег, Ким Чен Ир командировал отряд на вершину горы Пэктусан (больше нигде снега не было). Когда требовалась многотысячная массовка, Ким Чен Ир предоставлял в их распоряжение весь военный контингент. А когда (и, по словам Сина, то был зенит его режиссерской карьеры) для взрыва поезда в кульминации «Беглеца» потребовались масштабные модели, Син поинтересовался у Кима – не без фиги в кармане, – не проще ли взорвать настоящий поезд. К его удивлению, на съемочную площадку доставили настоящий поезд, на ходу и под завязку груженный взрывчаткой. Снимать пришлось с одного дубля, но всем бы такие проблемы. Этот взрыв в финальной сцене «Беглеца» стал одним из культовых образов северокорейского кинематографа.

«Соль» получила восторженные отзывы по всему миру – тоже что-то новенькое, обычно критики ругали кино Северной Кореи, даже фильмы Сина, – а Чхве вручили приз за лучшую женскую роль на Московском международном кинофестивале – самую престижную награду северокорейского кино и вторую международную премию эпохи Сина. В кинематографе Северной Кореи еще не бывало актерской игры такого уровня натурализма и нюансировки. (Чхве разрешили слетать за наградой в Москву. После церемонии она и Син сфотографировались в гостиничном номере со статуэткой, понимая, что, возможно, другой не выиграют, а эту, едва самолет коснется посадочной полосы в Пхеньяне, отберет и навеки припрячет Ким Чен Ир.) «Хон Гиль Дон» получил огромные сборы в странах Варшавского договора и стал одним из самых кассовых фильмов 1986 года в Болгарии и Советском Союзе. Для северокорейского кино то были относительно скромные и все же беспрецедентные высоты, каких ему больше никогда не удавалось достичь.

С каждым следующим успехом натяжение поводка чуточку ослабевало. Син и Чхве часто летали в Будапешт и Москву, давали интервью и ходили на переговоры, рассчитывая этими краткими командировками убедить мир, что они обосновались в Восточной Европе добровольно. Теперь Ким Чен Ир выпустил их аж в ФРГ, где на мюнхенской киностудии «Бавария» снимались подводные сцены «Сказки о Сим Чхон». Здесь некогда поставил свой первый фильм Альфред Хичкок; здесь же снимали «Большой побег», «Кабаре» и «Вилли Бонка и шоколадная фабрика». Теперь по этой священной земле ступали Син и Чхве – правда, на каждой площадке, на каждом совещании и за каждым обедом за ними по пятам неизменно следовали семь топтунов. В отличие от предыдущих кураторов – обычно киношников, – эти были сотрудниками личной охранной части любимого руководителя.

Отборное подразделение телохранителей Ким Чен Ира – одна из самых зловещих и загадочных подробностей его жизни. В составе подразделения было 120 человек, предпочтительно сирот; со дня поступления на работу им запрещалось ездить домой и вообще отлучаться. Если они хотели жениться, им разрешалось выбрать в жены только машинистку или секретаршу из конкретного партийного отдела; процедура сватовства была вполне абсурдна. Телохранитель подавал начальнику заявление о том, что хочет жениться, и если запрос был одобрен – вероятно, Ким Чен Иром, – телохранителя вызывали к начальнику на Третий этаж. На столе у начальника лицами вниз лежали двадцать снимков. Телохранитель вслепую выбирал один, начальник переворачивал. Женщина с фотографии и становилась суженой телохранителя. Если тот отказывался жениться на этой незнакомой женщине, ему полагалось прождать еще два года, прежде чем подать заявление повторно, – и на сей раз он женился на той, чей снимок вслепую выбрал, нравится она ему или нет. После свадьбы молодожены получали от партии дом; жена проживала там, мужу разрешалось ездить к ней раз в неделю.

В специальном учебном заведении под Пхеньяном этих бойцов обучали без колебаний класть жизнь за Ким Чен Ира и безжалостно уничтожать любую потенциальную угрозу. Любимый руководитель требовал от телохранителей вежливости и немногословности. В позднейшие годы он завел привычку в рассуждении инструктажа показывать рекрутам боевик Клинта Иствуда «На линии огня», об агенте Секретной службы, который мучим совестью, поскольку не спас президента Кеннеди, и намерен спасти нового президента от угроз маньяка.

Прошедших отбор телохранителей стирали из досье комитетов партии. «Сотрудники безопасности не всплывали ни в каких документах, не имели идентификационных номеров или паспортов, – писал бывший телохранитель Ли Ён Гук. – Их словно и не существовало никогда».

Вот такие люди с 1985 года охраняли Сина и Чхве во всех европейских поездках. Они стояли под дверью уборной, когда подопечные шли помочиться; по очереди несли вахту за столом в гостиничных апартаментах, пока подопечные спали. Телохранители были великолепно обучены и слепо преданы Ким Чен Иру.

И тем не менее Син и Чхве все больше уверялись, что кинематограф их спасет. Они вкалывали день и ночь и едва замечали, что здоровье подводит. С 1983-го по 1986-й год Чхве побывала в больнице с желчнокаменной болезнью, инфекциями и прилипчивым гриппом. Син тоже сильно уставал и порой на съемках ронял тяжелую камеру. Им уже было по шестьдесят лет, они слишком многое пережили. Они с 1978 года не видели своих детей, родных и друзей. Они жили в роскошном заточении, на большой вилле с прислугой и автомобилями, изо дня в день со стыдом наблюдая бедность и страдания обычных людей. Абсурдные правила и ограничения были изнурительны. В 1984 году, к примеру, Ким Ир Сен выпустил сначала «указ о галстуках», затем «указ о шляпах», которые обязывали всех членов партии постоянно носить галстуки и шляпы; в один прекрасный день господин Каи вдруг явился на работу в плоской шляпе и нелепом галстуке-бабочке.

Воспоминания о двух неудачных попытках побега не шли у Сина из головы, и он намеревался пробовать вновь только при стопроцентных гарантиях. Но настанет ли момент? Что важнее – случится ли это, когда Син с Чхве будут вместе, и хватит ли им духу воспользоваться ситуацией?

Вышло уже шесть фильмов, все шесть – с оглушительным успехом. Но этого Сину было мало – ему нужен был фильм, который Ким Чен Ир сочтет достойным проката в Западной Европе, в Японии, даже в Америке. Сину была нужна сенсация.

 

29. Резиновый монстр

И этой сенсацией стал «Пульгасари».

«Пульгасари: пожиратель железа», самый знаменитый северокорейский фильм Син Сан Ока, – яркая иллюстрация абсурда и противоречивости кинематографа КНДР вообще и Син Сан Ока с Ким Чен Иром в частности. «Пульгасари» – из тех картин, которые до того плохи, что даже хороши, в одном ряду с «Планом 9 из открытого космоса» Эда Вуда, «Санта-Клаус побеждает марсиан» Николаса Уэбстера и «Комнатой» Томми Уизоу. Это самый амбициозный блокбастер в истории кино Северной Кореи – чудовищная классика, которую показывают в подпольных и артхаусных кинотеатрах мира в районе полуночи.

До «Пульгасари» Син был хорошим, порой отличным кинематографистом. В Южной Корее он поставил свою долю проходной ерунды, но то были просто эксплуатационные фильмы – их снимали за пару недель, не напрягаясь, и выпускали тут же, чтобы по-быстрому сшибить бабла. «Пульгасари» – переломный фильм в карьере Сина: впервые тот вложился в работу без остатка – а вышла дрянь. Внезапный и необъяснимый поворот событий – и после него волшебство к Сину так и не вернулось.

Впрочем, ни Ким Чен Ир, ни Син Сан Ок не считали, что «Пульгасари» – блистательный провал. После премьеры он обернулся их величайшим успехом. Син никогда не говорил, кто придумал это снимать, но догадаться нетрудно. Для Сина героями были Чаплин, Ренуар и Росселлини. Для его продюсера – Бонд, Рэмбо и Джейсон Вурхиз. И именно Ким Чен Ир был склонен не вести, но быть ведомым: копировать только что посмотренное популярное иностранное кино. «Нация и судьба» – ответ на долгоиграющий многосерийный японский фильм; «Неизвестные герои» содраны с немецких и чешских шпионских триллеров, «Цветочница» продолжает тематику классических китайских мелодрам. А теперь любимый руководитель готов был скопировать еще одну любимую франшизу – тоже японскую.

Годзилла впервые появился в фильме 1954 года и быстро стал известен по всему миру: в Японии – потому что задевал те струны души, что еще вибрировали после поражения во Второй мировой войне и разрушительных последствий атомной бомбы, в других странах – потому что это один из величайших примеров трэша. С 1954-го по 1975-й франшиза извергла еще пятнадцать фильмов, а Годзилла из радиоактивного монстра превратился в игривого героя на радость всей семье; и чем веселее становились фильмы, тем ниже падала его популярность. После девятилетнего отсутствия на экранах монстр вернулся в кошмарном «Возвращении Годзиллы» 1984 года, которое провалилось в прокате и рассмешило критиков до слез (Роджер Эберт писал: «Мой любимый момент такой: герой и героиня цепляются друг за друга на вершине небоскреба, который крушит Годзилла, в кадр заскакивает профессор, интересуется: „Что тут случилось?” – и выскакивает, не дождавшись ответа»). Однако «Возвращение Годзиллы» – первый фильм франшизы, дублированный на корейский, так что Ким Чен Ир наверняка его смотрел, а к премьере приурочили очень популярный фестиваль Годзиллы, и тысячи преданных поклонников съехались в Токио смотреть кино и тоннами закупать сувенирку. За этим Ким Чен Ир тоже наблюдал с превеликим интересом. Северная Корея, решил он, выйдет на международный кинорынок с фильмом про монстра.

«Пульгасари» должен был стать северокорейским «Годзиллой». Только «Годзилла» коренился в ядерной паранойе, очень понятной японцам после Хиросимы и Нагасаки, а подтекст «Пульгасари» касался классовой борьбы, коммунизма и коллективного счастья.

Действие «Пульгасари» происходит в корейской глубинке средневекового периода. Крестьяне голодают под гнетом деспотичного правителя и его солдат. Старого кузнеца арестовывают и сажают под замок в деревянную хижину за отказ подчиниться правителю. От скуки кузнец вырезает из рисового колобка фигурку рогатого дракончика. В тюрьме кузнец умирает, а фигурка достается его дочери. Дальше сюр: дочь шьет, колет палец иглой, капля крови падает на дракончика, и дракончик – это Пульгасари, познакомьтесь, – от этой крови оживает. Питаясь железом, как и положено творению кузнеца, он пожирает все, что удается найти, и из симпатичного звереныша, который спит у девушки на постели, быстро вырастает в гигантского, страшного, неуязвимого монстра с дьявольскими рогами, острыми клыками, бронированной грудью и животом – однако монстр этот наделен классовым сознанием. Пульгасари не ровняет с землей что ни попадя, как Годзилла, – нет, он примыкает к крестьянам и нападает на дворец правителя. Солдаты отбиваются как могут (в том числе, пуляя в чудище ракетами – на дворе, обратите внимание, тринадцатый век); в конце концов случается обвал, и зверь погребен под камнями. Но все забывают про дочь кузнеца, которая режет себе руку и поливает своей кровью груду камней, чудесным образом (и совершенно необъяснимо, поскольку кровь на самого Пульгасари не попадает) возвращая монстра к жизни. Пульгасари убивает оставшихся солдат, растаптывает правителя в кровавую лужу и разносит дворец на куски. Крестьяне свободны, добродетель восторжествовала.

Но это еще не конец. Пульгасари ненасытен. Он пожирает солдатские мечи, латы и оружие. Затем переходит к крестьянским орудиям, кастрюлям и сковородкам – все, что сделано из металла, отправляется ему в утробу. Крестьянское хозяйство содержать эту тварь не в состоянии. Подразумевается, что если крестьяне не придумают, как его прокормить, Пульгасари пожрет весь мир. В конце концов девушка, которая его оживила, прячется в колоколе и заманивает монстра. Пульгасари проглатывает колокол с девушкой, но не может ее переварить, его разрывает на куски, и остается только крошечный Пульгасари первоначального размера. Пока этот дракончик тоже не разбушевался, его уничтожает луч божественного света с небес. Фильм заканчивается крупным планом девушки среди руин – по ее щеке ползет одинокая слеза.

Это затянутое, тягостное и тоскливое кино. Пульгасари ковыляет, точно годовалый ребенок, еще не научившийся ходить, на его морде застыла злобная гримаса из папье-маше, рост меняется как бог на душу положит в зависимости от того, что происходит на экране, и он рушит здания, явно состоящие лишь из картонных фасадов.

«Пульгасари», последний северокорейский фильм Син Сан Ока, снимали в 1985-м, и работа длилась чуть меньше года. Как все настоящие киноворотилы, Ким Чен Ир понимал, что самый верный способ воссоздать успех – нанять тех, кто его однажды уже добился, поэтому он приглушил свои антияпонские соображения и доставил Сину из Японии лучших техников, в том числе команду, которая отвечала за спецэффекты в фильмах про Годзиллу, и Кэнпатиро Сацуму, который носил костюм чудовища в «Возвращении Годзиллы». По словам Сацумы, ему сказали, что он сыграет в голливудском блокбастере, который снимают в Китае, но после нескольких дней работы в пекинском павильоне его и остальных японцев – в общей сложности семь человек – самолетом доставили в Северную Корею и сообщили, что почти все съемки пройдут здесь. При посадке в Пхеньяне паспорта у них забрали – якобы «для нашей же безопасности».

Сацуму поселили на вилле в том же комплексе, где жили Син и Чхве, в апартаментах с огромной ванной и нарядными люстрами. Когда японцев выпустили в город, тишина и чистота потрясли Сацуму. Пхеньян походил на токийский «Диснейленд». Японцев сопровождали три переводчика, то и дело запрещавшие фотографировать – особенно солдат и военный транспорт, хотя солдаты в городе встречались на каждом шагу. Съемки, похоже, затягивались, все психовали и торопились. Нормального оборудования у северокорейцев не было, и всякий раз, когда Сацума или режиссер спецэффектов Тэруёси Накано запрашивали новый аппарат или реквизит, съемки прекращались до тех пор, пока партия не ознакомится с запросом и не даст добро. Случалось такое нередко, поскольку чуть ли не каждый вечер северокорейские техники уносили с собой все, вплоть до гвоздей, а наутро уверяли, будто ничего не крали, и запрашивали новое. Кроме того, работа буксовала из-за перебоев с электричеством. По воспоминаниям Сацумы, Ким Чен Ир несколько раз приезжал на площадку, но общался только с корейцами. Японцев он подчеркнуто сторонился. Впрочем, те и так по большей части работали в изоляции и общались с корейцами редко – что, возможно, отчасти объясняет общую невнятность фильма.

В общем, Сацума, хоть и играл заглавного монстра, с режиссером Син Сан Оком встретился всего раз, да и то случайно – столкнулся с ним в офисе. Син был страшно загружен: он одновременно работал над «Пульгасари» и «Хон Гиль Доном», здоровье подводило, и сильно сказывалось напряжение пхеньянской жизни. Они коротко поболтали по-японски – Син помянул проекты, которые надеялся однажды осуществить в Японии. Это Сацуму заинтриговало. Он слыхал, что Сина похитили, – а значит, Ким Ир Сен ни за что не отпустит его в Японию. Но еще Сацума слыхал, что Син живет в Северной Корее по доброй воле, и даже видел запись пресс-конференции, где Син прямо так и говорит. А правда-то в чем?

– Вы собираетесь назад в Южную Корею? – спросил Сацума.

– Возвращаться – политически слишком сложно, – только и ответил Син после паузы.

Съемки завершились 28 декабря 1985 года, спустя несколько месяцев состоялась премьера фильма, и популярностью в стране он превзошел все предыдущие работы Сина. На сеансы валили такие толпы, что два разных перебежчика – один из Пхеньяна, другой из провинций – отчетливо помнят, как люди погибали в давке. Зрителей в кинотеатры набивалось столько, что многим, несмотря на неоднократные попытки, посмотреть кино так и не удалось.

Ким Чен Ир тоже полюбил «Пульгасари» беззаветно – для него то была история о народной борьбе с частной собственностью, алчностью и феодальным гнетом. Монстр олицетворял партию, выступал ее представителем, а еще лучше – самим Ким Ир Сеном, освободившим народ от угнетателей. Но верно ли такое толкование? Годы спустя, когда «Пульгасари» наконец показали за пределами Северной Кореи, многие утверждали, что Син имел в виду другое: честные люди голодают, дабы прокормить Пульгасари, но затем невинная душа народа, воплощенная в юной девушке, взрастившей монстра своей кровью, жертвует собой, дабы вернуть людям свободу. В этой трактовке Пульгасари – по-прежнему Ким Ир Сен: некогда народный герой, а ныне себялюбивая всепожирающая тварь с ненасытными аппетитами, от которой нельзя избавиться бескровно.

Так что же такое «Пульгасари»? Отъявленная, откровенная пропаганда Трудовой партии, как считал Ким Чен Ир? Или аллегорический, умно закамуфлированный бунт режиссера? Син так и не дал удовлетворительного ответа. «Это просто кино про монстра, – говорил он, если спрашивали. – Там нет никакой идеологии». Кое-кто отмечает давнюю историю протеста в корейском кино еще времен японской оккупации: в этих фильмах самоочевидный сюжет маскировал антияпонскую пропаганду. Такие критики – в том числе ученые, академики – полагали, что фильм Сина – утонченный шедевр, а его образы и подтексты – серьезная критика режима Ким Ир Сена.

Каковы ни были подлинные намерения Сина, этот фильм перевернул ему карьеру и жизнь. «Пульгасари» – худшая его работа и несомненно самая знаменитая, известнее даже южнокорейских шедевров 1960-х.

И «Пульгасари», едва его посмотрел Ким Чен Ир, спас жизнь Син Сан Оку и Чхве Ын Хи.

Закончив работу, Син послал Ким Чен Иру предварительные копии «Пульгасари» и только что завершенного «Хон Гиль Дона». А в канун нового 1986 года в офис «Син Фильм» ворвался Чхве Ик Кю. Товарищ любимый руководитель, возвестил он, посмотрел оба фильма, очень доволен Сином и его сотрудниками и хочет вознаградить их за работу Следом за режиссером Чхве Син прошел через просмотровую, к которой как раз подъезжали три набитых грузовика. Призвали всех сотрудников компании – семьсот человек. Режиссер Чхве громко объявил:

– Товарищ любимый руководитель очень доволен «Пульгасари» и «Хон Гиль Доном». В благодарность за вашу работу он прислал подарки. Это большая честь. – Грузовики начали разгружать, а он между тем зачитал: – Список подарков: пятьдесят оленей, четыреста фазанов, двести диких гусей, двести ящиков апельсинов…

Из грузовиков извлекли пятьдесят свежеубиенных оленей, четыреста еще не ощипанных фазанов, двести копченых гусей, бесчисленные ящики апельсинов, только что доставленные из Японии. Чхве Ик Кю декламировал послание, а многие сотрудники плакали.

– Любимый руководитель очень доволен тем, что все сотрудники под началом президента Сина и вице-президента Чхве так усердно трудились и создали такие прекрасные фильмы, – сообщил он. – Любимый руководитель велит вам в наступающем году трудиться еще усерднее и создавать фильмы еще лучше…

Согласно северокорейской традиции, письму не было видно конца.

Когда режиссер Чхве все-таки дочитал, вперед по очереди выступили главы департаментов «Син Фильм», поклялись в верности Ким Ир Сену и Ким Чен Иру, а затем все хором пропели «Песню генерала Ким Ир Сена» («Дорого нашим сердцам имя нашего генерала! / Любимый наш Ким Ир Сен, хвала тебе, честь и слава…») и «Песню генерала Ким Чен Ира» («Он великий художник радости, / С ним расцветают сады чучхе. / Да здравствует генерал Ким Чен Ир!»). Администратор «Син Фильм» всю ночь раздавал подарки сотрудникам: высшие чины уносили домой целых оленей и ящики апельсинов, а мелкие сошки довольствовались парой апельсинов и куском фазана. Назавтра, 1 января, Син и Чхве закатили праздник для руководства компании, человек на сорок. После нежданных даров у всех от восторга еще кружилась голова. Ким Чен Ир то и дело вручал подарки членам ближнего круга, но обычным смертным редко что-нибудь перепадало: этикет ТПК запрещал членам партии одаривать друг друга – якобы это нарушало принципы социализма. В ту ночь все ели, пили, пели и танцевали; даже Син и Чхве подпевали народным корейским песням.

У обоих были причины для счастья, и оба грустили. Песни, которые звучали на празднике, – «Песня надежды», «Ариран» – были прощальными, и оба надеялись, что эта вечеринка станет их отвальной.

После «Пульгасари» Ким Чен Ир уверился, что «Син Фильм» и вообще северокорейский кинематограф готовы к официальному дебюту в приличном обществе. Любимый руководитель всегда мечтал, что его кино будет признано во всем мире, но теперь возникли и срочные финансовые соображения: Северная Корея обанкротилась. Другие государства, в том числе давние союзники Китай и Советский Союз, больше не давали ссуд. Фальшивомонетчики с трудом поспевали за аппетитами Кима-младшего. И, вопреки блестящим отчетам, которые он слал отцу, производительность в шахтах, на полях и заводах стремительно падала. Кан Мён До, член правящей элиты, впоследствии сбежавший, говорил: «У правительства не было банковских резервов, и оно осталось практически без гроша. С середины 1980-х большая часть иностранных закупок делалась в кредит. Героем Северной Кореи считался любой, кто мог одолжить за рубежом миллион долларов».

Самый кассовый фильм 1985 года «Назад в будущее» только в американских кинотеатрах собрал 210 миллионов долларов. Любимый руководитель, конечно, не ожидал, что Син Сан Ок и Чхве Ын Хи смогут потягаться с Робертом Земекисом и Майклом Дж. Фоксом, однако бюджет «Пульгасари» составил всего пару миллионов – фильм почти наверняка окупится. И Ким Чен Ир, капиталист-интуит, косился на «Годзиллу»: можно ведь зарабатывать на сувенирке, игрушках, сиквелах…

И в последние недели 1985 года, после полутора лет разговоров и колебаний, Ким Чен Ир наконец официально разрешил Сину открыть в Вене полноценную компанию, которая станет продюсировать и экспортировать северокорейское кино. Первая задача Сина, сказал Ким, – найти австрийского сопродюсера, которого заинтересуют половинная доля в компании и финансирование первого венского фильма «Син Фильм» под названием «Чингисхан».

Син с давних пор мечтал снять фильм о великом монгольском завоевателе, который в тринадцатом веке создал крупнейшую цельную империю в истории. К удивлению Сина, Ким Чен Ир примерно с тех же пор лелеял ту же мечту. Сошлись они на том, что портреты Чингисхана в кино обоих бесят. К тому времени великий монгол появился на экране уже пять раз, но ни единожды на роль не брали восточного азиата. В самых знаменитых постановках Чингисхана сыграли египтянин Омар Шариф в 1965 году, а девятью годами ранее – Джон Уэйн в широкоформатном голливудском эпике продюсера Хауарда Хьюза «Завоеватель» (со слоганом: «Я дерусь! Я люблю! Я завоевываю!., как варвар!»). У Хьюза монгольскую массовку играли индейцы навахо; фильм унизительно провалился и стал одной из причин банкротства легендарной студии «РКО». Снимали его в Юте, в разгар лета, всего год спустя после обширных наземных испытаний ядерного оружия в 130 милях против ветра, и потому «Завоеватель», вполне вероятно, способствовал тому, что 50 из 220 участников съемок заработали рак, в том числе режиссер Дик Пауэлл (рак крови, умер в 1963 году) и все три звезды – Агнес Мурхэд (рак матки, 1974), Сьюзен Хейуорд (рак мозга, 1975) и Джон Уэйн (рак желудка, 1979). Больше Хьюз кино не продюсировал.

Син Сан Ок и Ким Чен Ир видели фильм с Джоном Уэйном (хотя, может, и не слышали о его неоднозначной истории) и считали, что монгольский император, одна из величайших фигур в истории Азии, заслуживает лучшего. И, разумеется, говорил Ким Чен Ир, жизнеописание Чингисхана очень полезно для идеологических целей. Он ведь все-таки основал великую империю и объединил азиатские народы.

«Чингисхан», задуманный режиссером Сином и продюсером Кимом, вышел бы затратной постановкой. По подсчетам Сина, бюджет составил бы 16 миллионов долларов – самый дорогой кинопроект в истории Северной Кореи. (Надо понимать, что первые «Звездные войны» 1977 года стоили 11 миллионов.) Согласовали план: в рамках «Син Фильм – Вена» с австрийской лицензией Син будет искать сопродюсеров и снимет блокбастер, который станет великой вехой северокорейского кино. Понадобится агрессивная реклама. «Пульгасари», эпик про монстра, конечно, смягчит сердца западноевропейцев, но все остальное Син Сан Оку и Чхве Ын Хи придется делать самим. Им впервые разрешили вдвоем поехать за железный занавес – в Вену через Германию. Ким Чен Ир, похоже, искренне верил, что мозги Сина и госпожи Чхве успешно промыты, – и это доказывает, сколь мало он понимал капитализм. Считая, что сполна уплатил цену за верность, Ким Чен Ир им «доверял стопроцентно, – говорил Син. – Он думал, если мы получим дом, деньги и студию, нам незачем будет бежать. Вот в чем слабость воспитания в социалистической стране: очень легко себя обманывать».

Это был шанс спастись – Син и Чхве ждали и добивались его восемь лет. Неудача чревата либо тюремным заключением без надежды на свободу, либо смертью.

 

30. Вена

Первые месяцы 1986 годе Син и Чхве готовились к побегу. Посреди предвкушения стало ясно, что за годы в Пхеньяне у них незаметно сложилась жизнь, а к некоторым новым знакомым оба сильно привязались. Они снабдили сотрудников последними указаниями – объяснили «то, что нужно знать киношникам», – закруглили работу над своими фильмами и, чтобы не вызывать подозрений, продолжали надзирать за строительством нового дома и студии, которые подарил им Ким Чен Ир. Шли дни; у Чхве то и дело внезапно подступали слезы и прерывался голос – зачастую когда посреди беседы с актером или костюмершей она вдруг осознавала, что, возможно, это их последний разговор. Особенно ее печалило расставание с Хо Хак Сун, доброй женщиной, восемь лет прожившей с ней в одном доме. Хак Сун изо всех сил утешала Чхве в первые годы и радовалась, когда в жизнь подопечной вернулся Син. Для Чхве она была как сестра – единственный человек в Северной Корее, помимо Кэтрин Хон, с кем сложилась такая дружба. Им предстояла разлука, но Чхве не могла выказать ни благодарности за все, ни печали.

29 января 1986 года в 9:10 утра Чхве и Син вышли из своего пхеньянского дома. Чемоданы были упакованы в расчете на полуторамесячную поездку за границу. Ожидалось, что они поедут на Берлинский кинофестиваль, а оттуда прямиком в Вену – обустраивать европейское отделение «Син Фильм». Комнаты их выглядели так, будто хозяева планируют вернуться.

Они вышли из дома, шофер донес багаж до машины. Когда они залезали в «бенц», Хо Хак Сун им помахала.

– Счастливого пути, – пожелала она.

– Не болей, – ответила Чхве, надеясь, что прощается навсегда, но не имея возможности попрощаться взаправду. Она понимала, что предстоит Хак Сун, и это было мучительнее всего: если побег удастся, Хак Сун и остальных кураторов накажут – понизят, вышлют из города, обрекут на трудовой лагерь, а может, даже на пытки и казнь. Эта скромная трудолюбивая женщина была предана делу Ким Ир Сена душой и телом, но для тех, кому она поклонялась, преданность ее не значила ничего. Ее скромные мечты – полный пенсионный паек, часы Ким Ир Сена – были уже так близко, а теперь она все потеряет из-за Чхве Ын Хи, которая жила в роскоши и носила эти самые часы. Угрызения терзали Чхве нестерпимо. Сина, понимавшего, что если им удастся бежать, пострадает и Чхве Ик Кю, совесть особо не мучила. Этот самодовольный узколобый бульдог никогда ему не нравился. «Если мы сбежим, режиссера Чхве ждут неприятности, – несколько лет спустя писал Син. – Тут уж ничего не поделать». Так и видишь, как буквы пожимают плечами.

Самолет взлетел в десять утра. Он набирал высоту, и из репродуктора в кабине доносилась «Песня генерала Ким Ир Сена»:

Самолет со скрипом неуклюже развернулся и направился к северо-западу. Син выглянул в иллюминатор. Внизу раскинулись северокорейские равнины – сухие и бурые, как жженый хлеб. Где-то там остались виллы, где Сина и Чхве держали под замком, тюрьмы, где Син мерз и голодал. Вдалеке блистал голубизной Восточно-Корейский залив.

Син глубоко вздохнул и стиснул руку Чхве.

Следующие два месяца каждый день трепал им нервы. В Будапеште Син с венгерской государственной киностудией, где планировалось отчасти снимать «Чингисхана», обсудил окончательную версию бюджета фильма и встретился с австрийским продюсером Хельмутом Пандлером, который заинтересовался возможностью инвестировать в венское отделение «Син Фильм». Наступило очередное 16 февраля, Син с Чхве отправили «домой» письмо с наилучшими пожеланиями Ким Чен Иру в день его рождения. И немедленно улетели в Берлин на кинофестиваль, где Син ходил на переговоры с западными прокатчиками по поводу «Пульгасари».

В Западном Берлине все и изменилось. Десяток телохранителей «очень напряглись, едва мы через КПП перешли из Восточного Берлина в Западный». Отдельных апартаментов Сину и Чхве на сей раз не досталось – их поселили в апартаментах вместе с цепными псами, которые, как и в предыдущей берлинской поездке, ходили за обоими по пятам и следили ночами. Сина с Чхве ни на минуту не оставляли одних. А вдруг и в Вене будет то же самое?

Они издерганные вернулись в Будапешт работать над фильмом, который не планировали снимать, и наконец 12 марта их отвезли в Вену. Ехали на машине – неудобно, но у кураторов не было австрийских виз, а при пересечении границы с Венгрией по земле визы не требовались. То была первая удача. В дороге было решено, что группа из четырнадцати человек привлечет нежелательное внимание, так что Сина и Чхве будут сопровождать всего трое телохранителей.

Вторая удача выпала им у стойки портье в гостинице.

«Интерконтиненталь-Вена» – один из крупнейших и престижнейших европейских отелей. Он открылся в 1964 году в центре – прямо возле городского общественного Штадт-парка, где находится концертный зал Курсалон, в котором в 1868-м дебютировал Иоганн Штраус, – и был первым (и на протяжении одиннадцати лет единственным) в Вене международным отелем.

В среду, 12 марта 1986 года Син Сан Ок, Чхве Ын Хи и трое северокорейских телохранителей вошли в величественный старинный вестибюль «Интерконтиненталя». Муж и жена заполнили регистрационные формы и передали паспорта портье – по правилам, документы вернут только назавтра, сняв копию. Оба нервничали, но очень старались не подавать виду. Когда выяснилось, что северокорейцы не забронировали апартаменты заранее, а смежных номеров нет, оба еле сдержали восторг. Значит, не придется, как в Берлине, жить в одной комнате с охраной.

Такой поворот сюжета обнадеживал, и обстановка очень к нему располагала. «Интерконтиненталь», самый роскошный отель в Вене, на перекрестке Востока и Запада, был известным приютом перебежчиков. Здесь любили селиться дипломаты и иностранные сановники с обеих сторон железного занавеса – месяца не проходило, чтобы кто-нибудь не переметнулся. «Не то чтобы каждый божий день, – говорил бывший генеральный управляющий отеля Ион Эдмайер, – но минимум раз или два в месяц». Кто-нибудь вбегал в отель – зачастую через заднюю дверь, – бросался к одному из сотрудников и говорил, что нужна помощь; сотрудники выделяли ему номер, а затем, по словам Эдмайера, «мы звонили в [американское] посольство, оттуда приезжали и его увозили». Иногда происходили яркие драмы. За несколько месяцев до приезда Сина и Чхве в «Интерконтинентале» остановилась группа чешских «туристов», и в день отъезда один выскочил из автобуса, пробежал через Штадтпарк, чтобы оторваться от преследователей, вернулся и ворвался в отель через кухню, голося: «На помощь!»

Син и Чхве расписались, поблагодарили портье за ключ и в сопровождении телохранителей пошли к лифту, полные решимости осуществить свой отчаянный рискованный план.

В последние месяцы Второй мировой войны Вена подверглась ковровой бомбардировке. На мирных переговорах разрушенный город поделили, как Берлин, на четыре оккупационные зоны, отошедшие США, Советскому Союзу, Франции и Великобритании; центр города союзники патрулировали совместно. В 1955 году Австрия, которую все единодушно считали не виновницей мировой войны, но «первой жертвой» Гитлера, получила независимость при одном условии, на котором настаивала Москва: Австрия навсегда останется нейтральной и будет служить буфером между Востоком и Западом.

Австрия сохранила нейтралитет. Но в результате вся страна – и особенно ее столица – превратились в рассадник шпионажа, подпольной торговли и двуличия. В годы холодной войны Вена лидировала среди мировых столиц по числу разведчиков. ЦРУ и КГБ яростно соперничали за сведения от информаторов. В 1950-х карманы властей предержащих были набиты до отказа, карманы австрийцев пусты; миновали считаные месяцы, и все венские повара, посудомойки, лакеи, таксисты, танцовщицы кабаре и коридорные уже наверняка сотрудничали с той или иной секретной службой. Затем появились беглецы из Восточной Европы – мечтая попасть на Запад, они оккупировали все гостиничные номера и частные пансионы. И тоже продавали все, что могли – по возможности за визу, но чаще за еду или бутылку дешевого алкоголя. Великий город кишмя кишел агентами внедрения и дезертирами. Что ни день у фонтанов на площади Марии Терезии, в тенях «Штаатсо-пер» и в тишине Карлскирхе сотни людей шантажировали, предавали и саботировали друг друга.

Сину и Чхве предстояло примкнуть к тем, кто добивался свободы. Последние три года они закладывали фундамент: добивались доверия Ким Чен Ира, усыпляли бдительность охраны и временами давили на авторитет, ощупывая границы своей свободы под опекой Кима. У северокорейцев не принято бросать вызов властям – они теряются, если атаковать уверенно. В конце концов, Син и Чхве – ценные консультанты Ким Чен Ира по делам кино: их положено всячески ублажать и слушаться беспрекословно.

Венский план был прост – во всяком случае, на первый взгляд. Среди прочего Син и Чхве назначили встречу с японским журналистом Акирой Эноки, другом еще с прежних времен. Эноки был сам себе голова и сделал карьеру в крупнейшем новостном агентстве Японии «Кио-до Цусин». Он уже бывал в переделках и умел схватывать на лету. Обед с Эноки, уверяли Син и Чхве телохранителей, станет очередной имиджевой победой Ким Чен Ира – это интервью убедит капиталистический мир, что оба они живут в Северной Корее и работают на Кима по доброй воле. Но японскую прессу убедить сложнее, объясняли они, а если прийти на обед с охраной, это может усилить впечатление, будто они похищены и живут под надзором. И вот так Син и Чхве уговорили трех кураторов не ехать с ними в одной машине – впервые – и даже не заходить в помещение во время интервью. Северокорейцы согласились поехать следом на другой машине, подождать перед рестораном (наблюдая за всеми входами и выходами), а затем проводить Сина с Чхве обратно в отель.

Регистрируясь в «Интерконтинентале», Чхве отметила, что портье японец. Ночью накануне судьбоносного обеда Син позвонил вниз и попросил этого японца подняться. Когда молодой человек постучался в дверь, Син поспешно втянул его в номер, шепнул, что добивается политического убежища в США, сунул японцу в руку записку и вытолкнул его в коридор. В записке говорилось по-английски: «Мы – Син Сан Ок и Чхве Ын Хи, муж и жена. Мы хотим попросить политического убежища в посольстве США». А ниже по-японски: «Мы не дипломаты, но у нас дипломатические паспорта. Пожалуйста, сообщите австрийской полиции, что мы незаконно располагаем дипломатическими паспортами, пусть нас арестуют и доставят в полицию. Мы остановились в отеле „Интерконтиненталь“, номер 911». Английская версия была основным планом – они надеялись предупредить американское посольство, что скоро приедут. Японская версия – запасным. Затем Син позвонил Эноки и, стараясь не насторожить телохранителей, которые слушали их беседу, попросил завтра ждать его перед отелем в такси, ровно в половине первого.

Наутро Син позвал телохранителей к себе на дружеский завтрак. Номера в «Интерконтинентале» были маленькие – к счастью, телохранителю некуда было поставить стол, чтобы всю ночь надзирать за спящей парой, – и все ели и болтали в тесноте и напускном радушии. Затем Син попросился в «Банк Америки», где у «Син Фильм» был открыт счет с балансом около 2,2 миллиона долларов; там Син взял пустые туристские чеки, по которым впоследствии можно будет снять деньги.

В двенадцать тридцать Син и Чхве вышли из гостиницы и возле такси увидели Эноки-сана. Телохранители держались на почтительном расстоянии. Эноки начал было знакомиться с Чхве, которую видел впервые в жизни, но Син, не в силах сдержать возбуждения, затараторил и впихнул обоих в такси. Таксист-австриец спросил, куда ехать. Син через Эноки велел покататься по центру города. Северокорейские телохранители, внезапно сообразив, что происходит, ринулись ловить другое такси.

Син как мог сжато объяснил Эноки ситуацию – прежде он ни словом не намекнул, опасаясь, что подслушают. Сказал, что их похитили, что они пытаются сбежать, хотят обратиться в американское посольство, а встреча с ним была предлогом. Выступления на пресс-конференциях про то, что они уехали добровольно, – сплошное вранье; в Северной Корее они не вынесут больше ни дня. Пока он говорил, Чхве на переднем сиденье глядела в зеркало заднего вида, где возникло белое такси. Рядом с таксистом она разглядела трех азиатов – они смотрели вперед и тыкали пальцами.

– Не оборачивайтесь, – обронила она. – Что-то не так.

Син и Эноки поступили наоборот – немедленно посмотрели через плечо. Син помолчал.

– Езжайте вокруг парка, – наконец велел он таксисту. Они медленно покатили по тихой дороге вдоль парка. Другие машины их обгоняли; белое такси держалось в хвосте.

Син и Чхве ломали головы, как поступить дальше, а оба такси между тем выехали на широкий проспект, и между ними вклинилась пара других машин. Затем удача улыбнулась: они последними проскочили перекресток, а белое такси с северокорейцами застряло на светофоре. Вот он, их шанс.

– Пора, – взмолился Син. – Пожалуйста, помогите нам.

Не успел Эноки открыть рот, рация таксиста захрипела, и диспетчер спросил, куда они направляются – надо сообщить «сопровождающим». Эноки-сан был отнюдь не чужд драматизму: восемью годами ранее, когда он был шефом корпункта «Киодо Цусин» в военном Бейруте, ему и еще одному человеку нечаянно выстрелил в голову первый секретарь японского посольства; второй человек умер, а Эноки выжил. Не ответив Сину и даже не переведя, что сказал диспетчер, он выхватил из кармана пачку денег, перегнулся через переднее сиденье и сунул их таксисту:

– Скажи, что мы поехали в другую сторону, – распорядился он. Таксист взял деньги и сделал, как просили. Син и Чхве, дрожа от возбуждения, заорали:

– Американское посольство!

Таксист резко развернулся.

«Лицо [Чхве] побелело как простыня. У меня сердце стучало, как мотор, – спустя год писал Сии. – Мы боялись по дороге наткнуться на белое такси… До посольства было пять минут езды. Нам показалось, что прошло пять часов».

Тихий переулок Больцмангассе – односторонняя улица, нередко забитая машинами, которые едут насквозь или сворачивают в ворота. Паркуются там по обеим сторонам, и нередко движение попросту замирает. Такси застряло у подножия холма – дальше не проехать, а до американской территории еще ярдов пятьдесят. Задыхаясь, Син попросил Эноки посидеть в такси – посмотреть, благополучно ли они доберутся. Не попрощавшись, он толкнул дверцу. Чхве выскочила с переднего сиденья. Они побежали со всех ног, добрались одновременно и вломились в дверь, отпихивая друг друга в лихорадке последнего рывка. Распахнув дверь, они кинулись к секретарю и сообщили, кто они такие. Син предъявил визитку «Син Фильм» (с пхеньянским адресом) и попытался объясниться на ломаном английском. Секретарь отвел их к другому сотруднику посольства. Син попросил о встрече с консулом. Сотрудник знал их имена; он проводил южнокорейцев через металлоискатель, затем охранник обхлопал их руками, обоих отвели в какую-то комнатушку, усадили в кресла, дали чаю и попросили подождать. Молодой сотрудник вышел и закрыл за собой дверь. Чхве трясло. Син все ждал, что в посольство вот-вот ворвутся северокорейцы. На часах было 13:15.

Минуты шли; постепенно обоим полегчало. Чхве повернулась к мужу; на губах у нее заиграла улыбка:

– Ты в дверях меня отталкивал, а?

Син засмеялся и покраснел.

– Я не помню.

Она потом дразнила его годами: мол, Син благородно отталкивал ее, пытаясь спасти свою шкуру.

Спустя еще минут пятнадцать пришел третий американец, лет за тридцать. Я вас, конечно, ждал, пошутил он, но не так скоро. Выяснилось, что японец из отеля исполнительно передал послание Сина, и американец, которому поручили заняться этим делом, искал Сина и Чхве все утро. А сюда он добирался четверть часа, потому что, пока они штурмовали посольство, он в ближайшем полицейском участке выяснял, задержала ли австрийская полиция южнокорейцев с фальшивыми паспортами. Американец быстро допросил Сина и Чхве, затем вывел наружу. В сопровождении еще двух американских сотрудников они забрались в две машины без опознавательных знаков и поехали на тихую жилую улочку. Там поспешно вбежали в дом. Американец из посольства ненадолго вышел и вернулся с розовой розой. Улыбаясь до ушей, вручил ее Чхве:

– Добро пожаловать на Запад.

Чхве Ын Хи взяла розу и разрыдалась.

 

31. От Кима к Киму

Разглядывая фотографии Пхеньяна, иностранцы часто спрашивают, что это за странные белые точки, крестики и цифры нарисованы на асфальте площади Ким Ир Сена и примыкающих к ней центральных улиц. Значки эти складываются в сложную матрицу, которая нужна для организации массовых политических мероприятий: так граждане понимают, где стоять и куда идти. Это как разметка декораций на театральной сцене или актерские метки на съемочной площадке – крест-накрест наклеенная лента, отмечающая место, где актеру стоять, чтобы быть в кадре и в фокусе. Пхеньянская разметка – ярчайшее доказательство того, что столица КНДР – не город, но сцена монументальных пропорций.

Потеря Син Сан Ока и госпожи Чхве стала началом конца карьеры Ким Чен Ира на поприще кино. Киноиндустрия Северной Кореи окончательно рухнет лишь через двадцать лет, но тот мартовский день 1986 года стал первым провозвестником краха.

Никто не знает достоверно, как откликнулся Ким Чен Ир на побег своих возлюбленных кинематографистов. Несомненно, удивился, счел, что его предали, и сурово наказал кураторов, которым полагалось не допустить ничего подобного. Чхве Ик Кю отстранили от работы в Отделе пропаганды и агитации и послали на производство; пару лет о нем не было ни слуху ни духу. Хо Хак Сун наверняка перевели куда-нибудь из дома в Тонбунни и исключили из партии, но в остальном ее судьба неясна.

Побег Сина и Чхве вызвал легкий ажиотаж в дипломатических кругах. Первым новость передала «Киодо Цусин» – со слов «доверенного источника», собственного сотрудника Эноки. Затем американское и северокорейское посольства несколько дней через газеты и телеграфные агентства обменивались упреками. Сначала северокорейские власти заявили, что Соединенные Штаты «ввели в заблуждение и похитили [Сина и Чхве] по уговору с южнокорейскими марионетками». Северная Корея продолжала твердить, что Сина преследовали власти Юга, он добровольно переехал в Пхеньян, и «мы помогли ему, потому что он просил помощи». Северокорейский посол в Вене выступил со скорбным увещеванием, точно родитель потерявшегося ребенка. Он сообщил прессе, что Сина и Чхве забрали из «Интерконтиненталя» насильно, «и они так и не вернулись. Мы до сих пор их ищем».

Все изменилось, едва Син и Чхве дали свою первую пресс-конференцию, где объявили, что были похищены, но теперь свободны. Тут посол Ким Чен Ира вознегодовал. Да, говорил он теперь журналистам, Син и Чхве бежали, но не потому, что были пленниками, а потому, что они – неисправимые, испорченные южнокорейцы, не достойные доверия, – украли два миллиона долларов, которые Ким щедро и великодушно выделил им на возрождение их пошатнувшейся карьеры. (Позднее Син признавался: «Я вспоминал, как мы восемь лет страдали в одиночестве и на людях, и считал, что будет справедливо, если мы оставим эти деньги себе», – но впоследствии об этом решении пожалел.) И, разумеется, к этому обману и предательству приложили руку американские волки.

Имя Сина мигом убрали из титров «Пульгасари», а за режиссера выдали его ассистента. Фильм вышел на экраны Северной Кореи спустя несколько недель после побега Сина и Чхве, и публика пришла в неописуемый восторг. Ким лично приказал провести общенациональную просветительскую кампанию с лекциями и идеологическими собраниями, где Сина полагалось очернить, дабы «весь народ» отныне видел в нем не культурного героя, но изменника. Теперь стали карать за одно упоминание его имени, а его фильмы изъяли из проката.

Вскоре у Северной Кореи начнутся проблемы посерьезнее утраты единственного хорошего кинематографиста. Полвека изоляции, технологического застоя и бестолковой экономической политики давали о себе знать во всех областях – страдала даже сама земля. Ким Ир Сен так злоупотреблял ресурсами и инфраструктурой страны, что выращивать и собирать урожай стало практически невозможно. Целые участки были разрушены бездумной вырубкой лесов; ГЭС и ирригационные системы приходили в упадок, опустошая окрестные поля и фермы. Вдобавок холодная война была на исходе, и мир менялся. В конце 1980-х два крупнейших (и, возможно, единственных) союзника КНДР, Китай и СССР, наладили дипломатические и торговые отношения с Южной Кореей – знатная пощечина Кимам. Примерно тогда же и Китай, и Советский Союз, где тоже просела экономика, начали требовать деньги вперед за любые поставки продовольствия и топлива. В этот период долг КНДР составлял уже около десяти миллиардов долларов, которые страна никак не могла вернуть. Две трети северокорейского импорта пищевых продуктов и три четверти топлива поступали от китайцев. Остальное импортировалось из СССР, который в 1991 году развалился и вообще прекратил торговлю с Северной Кореей.

Экономика буксовала, и «вскоре над Северной Кореей нависла смертельная опасность, – как спустя несколько лет писала журналистка Барбара Демик. – Из-за отсутствия дешевого горючего и сырья перестали работать заводы и фабрики, что означало прекращение экспорта. Без экспорта остановился приток конвертируемой валюты, а это, в свою очередь, еще сильнее сократило импорт нефти и привело к перебоям в электроснабжении. Перестали работать и угольные шахты, которым электроэнергия была необходима для откачки воды. Перебои в снабжении углем усугубили перебои в производстве электроэнергии, а они привели к спаду сельскохозяйственного производства». Вскоре у Северной Кореи закончилась еда. Люди умирали от голода, у «скорых» закончился бензин, в больницах отключили свет, и отрубились все коммуникации.

К 1998 году от голода умерли, по разным данным, от шестидесяти тысяч до двух миллионов человек (почти десять процентов населения страны). Те, кто выжил, словно сошли с фотографий из Сомали и Эфиопии: запавшие глаза, раздутые животы, сухая кожа обтягивает кости. Люди ставили силки на птиц, крыс, даже мышей. Вся популяция лягушек была уничтожена подчистую за год. Люди жевали древесную кору и копались в коровьих лепешках в поисках непереваренных злаков. Сообщалось о родителях, арестованных за то, что съели своих детей, и о черном рынке человечины. На улицах и на ступенях вокзалов валялись трупы, которые никто не убирал. Северную Корею поддерживала только гуманитарная помощь – свыше двух миллиардов долларов гуманитарной помощи, поступавшей в основном от «кровожадных волков янки».

Ким Ир Сен, которого уже давно подводило здоровье, наконец умер в 1994 году, в возрасте восьмидесяти двух лет. Последние два десятилетия он спал с девочками-подростками из «Бригады радости» и жил в окружении врачей и сиделок из Института долголетия Ким Ир Сена, созданного его сыном, дабы продлить великому вождю жизнь. Разум и тело старого партизана сильно сдали. Зрение и слух отказывали. Для омоложения врачи рекомендовали Солнцу Кореи почаще смеяться, есть здоровую пищу и делать переливания крови молодых мужчин. Но ничего уже не помогало. В жаркий июльский день сердце Ким Ир Сена остановилось. Он руководил страной сорок шесть лет. Он почти на двадцать лет пережил Мао и на сорок – Сталина; его царствование застали девять американских президентов, двадцать один японский премьер-министр и шесть президентов Южной Кореи. И он успешно передал бразды правления сыну.

Когда ведущий Центрального телеграфного агентства в черном костюме и черном галстуке объявил о смерти Ким Ир Сена, на улицах поднялся вой. Целые семьи выбегали из домов и бились головами о стены и тротуары. Люди кричали и рыдали. Люди прыгали с крыш или не торопясь морили себя голодом. (В Северной Корее затруднительно даже покончить с собой: передознуться не выйдет, поскольку снотворных ни у кого нет, и вышибить себе мозги тоже не удастся – патроны есть только у солдат.)

За несколько дней истерия охватила всю страну. Люди приходили горевать к статуям Ким Ир Сена. Тут тоже доходило до абсурда. Поначалу они собирались, потому что искренне оплакивали вождя; затем возвращались, потому что есть было нечего, а власти раздавали рисовые колобки всем, кто являлся отдать дань покойному. И так повторялось опять и опять, потому что этого от них ожидали, а затем стали требовать. Спонтанный траур превратился в обязаловку. Вышел указ о том, что каждая группа скорбящих должна принести к памятнику вождя цветы, и инминбаны следили, все ли явно и убедительно горюют, – мало ли, вдруг в толпу затесался предатель или попутчик. Ким Чен Ир выпустил фильм, в котором утверждалось, что если горе народное будет достаточно глубоко, великий вождь может вернуться к жизни. Поползли слухи о заговорах: якобы великого вождя убили американцы или южнокорейцы. Ну правильно – а как еще он мог умереть?

По коммунистической традиции, положенной смертью Ленина в 1924 году, тело Ким Ир Сена забальзамировали и выставили на всеобщее обозрение. Из трупа удалили внутренние органы, тело погрузили в формальдегид, по венам пустили несколько литров смеси глицерина с ацетатом калия, чтобы труп смотрелся жизнеподобно и не коченел, а затем посредством макияжа создали иллюзию молодости. Работать над мумией в Пхеньян прилетели советские биохимики из Научно-исследовательской лаборатории при Мавзолее Ленина, которая мумифицировала Ленина, Сталина и Хо Ши Мина.

Замысловатая похоронная церемония длилась два дня, 19–20 июля. Два миллиона граждан стояли на улицах столицы, а Ким Ир Сен в гробу на крыше «кадиллака» медленно ехал к месту последнего упокоения: в Кымсусанский дворец, который его сын превратил в мемориал и мавзолей. Скорбящих и прочих посетителей на входе обеззараживали: люди двигались через мраморный коридор по траволатору длиной в полмили, а дорогое рентгеновское оборудование заглядывало к ним в карманы, крутящиеся щетки чистили им подошвы, воздушные пушки сдували грязь и пыль с одежды. Траволатор привозил гостей в вестибюль, где размещалась белая мраморная статуя покойного вождя, сзади подсвеченная розовым. За вестибюлем размещался огромный темный зал, где играла торжественная музыка. Там на черном постаменте под прозрачным стеклом лежал шикарно убранный Ким Ир Сен в черном костюме. Согласно большинству оценок, весь проект стоил 100 с лишним миллионов долларов. Вся ежегодная торговля Северной Кореи составляла всего два миллиарда. В день похорон Ким Чен Ир объявил, что Ким Ир Сен остается «вечным президентом», по-прежнему ходит по земле бок о бок со своим народом и руководит республикой из-за гроба.

Хотя с начала 1980-х Ким Ир Сен возглавлял государство лишь формально, а фактически страной правил Ким Чен Ир, последний официально пришел к власти как раз вовремя – его и сочли ответственным за повсеместную разруху. Отчаянно пытаясь сохранить лицо и найти виноватых, матерый пропагандист включил свою рекламную машину на полную катушку. Сначала правительство утверждало, что запасается провиантом, дабы в неотвратимый день объединения Кореи накормить голодающих южан. Поскольку эта байка впечатления не произвела, власти намекнули, что США в одностороннем порядке объявили блокаду Северной Кореи и не пускают в страну продовольствие, надеясь уморить северокорейский народ и свергнуть режим. Эта версия подействовала чуть лучше, но ее подорвали сообщения очевидцев о том, как солдаты возводят вдоль морских берегов ограды, чтобы люди не рыбачили, поскольку рыба – «государственная собственность» и нужна партийной элите. Тогда телевидение, намекая на пользу голодания, быстренько выпустило документальный фильм о жадном человеке, который много ел и лопнул. О том, как массы восприняли эту тактику, сведений не имеется.

Посреди этой человеческой трагедии Ким Чен Ир решил, что кино нужно стране как никогда. Северокорейский кинематограф периода голода вернулся к пропаганде КНДР как самой счастливой и везучей страны на планете – однако это соображение не находило отклика в сердцах людей, вынужденных изо дня в день бороться за выживание. Примерно тогда же в страну стали контрабандой провозить зарубежные фильмы – и тут граждане увидели, что они пропустили за все прошедшие годы. Разрослись черные рынки: китайские контрабандисты через Амноккан и Туманган везли видеоплейеры и кассеты (а также продукты питания и прочие иностранные товары). Впервые за всю историю страны государство лишилось монополии на кино. На рыночных лотках появились фильмы и телепередачи из Китая, Гонконга, Южной Кореи, даже из США. Вскоре китайцы променяли кассеты на DVD – диски тоньше, их проще доставлять оптом. Провозить контрабанду было легко: запихал в сумку несколько сотен дисков, а сверху положил блок «Мальборо» в дар слишком дотошному пограничнику.

В таких условиях пропаганда лишилась своих конкурентных преимуществ. Дело не только в том, что иностранные фильмы были качественнее, увлекательнее и учили зрителя вдумчиво судить о подтекстах и ритмической структуре кино. Что гораздо важнее, миллионы обычных граждан впервые в подробностях видели заграницу. Они видели города с автомобилями и небоскребами, дома с телевизорами, посудомоечными и стиральными машинами – не богатые, а просто обычные дома. В финале романтических комедий люди бегали друг за другом по аэропортам, среди сотен других людей – и все они могли себе позволить (и всем разрешали) забавы ради путешествовать по миру. Некогда считалось, что Южная Корея живет под гнетом жестоких властей, но теперь выяснилось, что и там люди, похоже, от души пользуются всеми прелестями свободного мира. А злые американцы в зарубежном кино были довольны, здоровы, увлеченно покупали всякие вещи или влюблялись, и их никак не удавалось соотнести с американцами из северокорейских мифов и легенд – детоубийцами с крючковатыми пальцами и носами.

В 1989 году Чарлз Дженкинз и другие американские перебежчики через одного эфиопского студента, учившегося в Пхеньяне, раздобыли себе контрабандный видеоплейер. Следующие десять лет они, «задергивая все шторы и до минимума приглушая звук», смотрели стандартный набор видео с черного рынка: «Титаник», «Скалолаз», «Поездка в Америку», «Крепкий орешек», Джеймс Бонд. У Дженкинза в Северной Корее родились и выросли две дочери – и обе терялись, глядя на эти кадры из неведомых миров. «Они никак не могли разобраться что к чему. Например, в „Поездке в Америку” Эдди Мёрфи играет африканского принца, который находит себе жену в Нью-Йорке, но [дочерей Дженкинза] Бринду и Майку учили, что чернокожие в Америке – все равно что рабы. У девочек мозг не справлялся со сценами, где люди разных рас разгуливают по нью-йоркским улицам и, по сути, прекрасно друг с другом ладят».

Электричество в жилые дома теперь подавалось по расписанию и нормировалось. На эти краткие часы раз в день или в несколько дней люди – особенно молодежь, порой человек по тридцать или сколько влезет – собирались в квартирах, где были видео– или DVD-плейеры, запирали дверь, задергивали шторы и смотрели кино, сколько успевали: южнокорейские мыльные оперы, старые американские фильмы, китайскую классику, гонконгские боевики. Иногда полиция вырубала электричество до срока, зная, что без электричества из плейеров не извлечь кассет и дисков, а потом устраивала рейды и забирала всех, у кого в плейере застряло иностранное кино. Контрабандистов и торговцев дисками арестовывали и казнили. Ким Чен Ир объявил, что наплыв иностранной культуры – диверсия ЦРУ с целью дестабилизировать Корейскую Народно-Демократическую Республику. «Всевозможными уловками и ложью империалисты и реакционеры парализуют здравое мышление масс, распространяя среди них буржуазно-реакционные идеи и гнилые буржуазные привычки, – провозглашал он в своем выступлении перед членами партии. – Что будет, если мы поддадимся, если мы не преградим путь обычаям, которые сеют эти негодяи?.. Мы не сможем ценой жизни своей защищать вождей революции и придерживаться принципов социализма». Любой, кто продает, покупает или смотрит иностранное кино либо телевидение, постановил Ким Чен Ир, сотрудничает с «марионетками, подконтрольными ЦРУ и плетущими коварные заговоры с целью обелить империалистический мир этими диверсионными материалами».

Но противозаконные и рискованные частные киносеансы продолжались. Северокорейцы теперь иначе смотрели не только на то, что предлагал им кинематограф, но и на то, какой может и должна быть их жизнь. С появлением иностранного кино местное, застрявшее в середине восьмидесятых, лишилось зрителей. За какую-то пару лет самый мощный пропагандистский инструмент Ким Чен Ира безнадежно устарел.

Между тем северокорейские киностудии продолжали штамповать новые фильмы – так они, во всяком случае, говорили. В 1988 году заместителя директора Чхве Ик Кю вернули из ссылки и снова назначили замдиректора Отдела пропаганды и агитации. Все 1990-е его контора утверждала, что «Корейская киностудия» снимает по тридцать фильмов в год, но в 2000 году было ясно, что на студии уже несколько лет никто не работает. Люди затруднялись ответить, какие местные фильмы посмотрели за последнее время, и вспоминали разве что «Колокольчик», снятый в 1987-м. В первые годы XXI века попытались было скопировать «Титаник», но вышла катастрофа (что вполне логично). Ныне северокорейским кинематографистам рекомендуют «снимать больше мультиков!». Анимация дешевле, ее проще контролировать, и прекрасно обученные выпускники пхеньянских вузов не останутся без работы.

А кроме того, теперь постановка творится не на экране, а в зрительном зале. Дипломаты и туристы, приезжающие в Северную Корею, смотрят, как в метро исключительно для иностранных гостей запускают поезда. Чтобы создать иллюзию свободной торговли, возводятся фруктовые, цветочные и продуктовые ларьки. Для приезжих, которых беспокоит религиозная нетерпимость Пхеньяна, выстроены образцовые церкви, где проводятся показушные христианские службы. И каждый год телевидение по всему миру транслирует «массовые игры» «Ариран», организуемые недавно назначенным министром культуры Чхве Ик Кю, – демонстрацию верности, единства, терпения и военной выправки северокорейского народа. Люди по-прежнему обязаны под угрозой ареста каждое утро благодарить Ким Ир Сена и Ким Чен Ира за пищу, хотя Ким Ир Сен уже умер, а никакой пищи нет.

Сплошной абсурд. Сплошная липа. Но это неважно. Северная Корея, спродюсированная Ким Чен Иром, превратилась в государство-театр: ритуализованная жизнь, система символов, спектакли и трюки поддерживают авторитет и легитимность режима, который на самом деле не располагает ни тем ни другим.

Творится революция. Спектакль нельзя прекращать. Экраны не должны потемнеть.

 

32. Звезды и полосы

После дерзкого венского побега Чхве проспала четыре дня. Пока она отдыхала, муж за ней присматривал. Впервые за тридцать лет совместной жизни он стряпал для нее, а не наоборот. Неделю агенты ЦРУ перевозили их с одной конспиративной квартиры на другую – проверяли, нет ли северокорейской слежки. У американского посольства шныряли какие-то подозрительные азиаты; после задержания австрийские полицейские нашли у них пистолеты. Американцы рассказали Сину и Чхве, что, по слухам, Ким Чен Ир обещал за их поимку полмиллиона долларов. Наконец, однажды утром им выдали традиционное ближневосточное платье – оно покрывало обоих с головы до ног, а у Чхве к тому же скрывало пол-лица. В этих маскировочных костюмах их отвезли в аэропорт и в компании вооруженного охранника посадили в самолет до Вашингтона, округ Колумбия.

Как многие кинематографисты, Син Сан Ок и Чхве Ын Хи грезили о Голливуде. О Рестоне, штат Вирджиния, они не грезили.

Политическое убежище им дали при условии, что они расскажут ЦРУ о Ким Ир Сене, Ким Чен Ире и Северной Корее все, что смогут. Американская госбезопасность впервые заполучила надежных свидетелей, осведомленных о поведении и привычках Кимов. Так что по прилете в Америку нашу пару поселили неподалеку от Вашингтона в трехэтажном доме в Рестоне, снятом на деньги налогоплательщиков, и вместе с ними жили ЦРУшные телохранители.

Не совсем та свобода, о которой они мечтали, зато безопасно. Рестон – плановый город, построенный в 1960-х магнатом недвижимости Робертом Э. Саймоном исключительно на средства, вырученные от продажи фамильной драгоценности – «Карнеги-холла». Здесь симпатичные дома, велодорожки, теннисные корты, поля для гольфа, бассейны, зоопарк, две художественные галереи, исторический музей и прокат лодок на озере Фэрфакс. И здесь Син и Чхве наконец-то воссоединились с детьми. Дочь счастливо вышла замуж в Сеуле, а вот Чон Гюн, которому уже исполнилось двадцать три, переехал к родителям. Последний раз Чхве видела его подростком с брекетами. Теперь у него было длинное худое лицо, и держался он прохладно. Пока Син и Чхве жили в Северной Корее, он из газет узнал, что был усыновлен; родителям не представилось шанса сообщить ему самим в подходящем возрасте, как планировалось.

Выяснилось, что О Су Ми развелась с мужем-фотографом, бросила кино и борется с наркозависимостью, поэтому к Сину и Чхве приехали и двое детей О Су Ми от Сина – тринадцатилетний Син Сан Гюн и десятилетняя Син Сын Ни. У Чхве за восемь лет накопилось много нерастраченных материнских чувств, и она как-то умудрилась сплотить всех этих людей в одну семью. Обстановка в доме царила странная и порой абсурдная. Агенты ЦРУ жарили на всех стейки во дворе или в честь шестидесятого дня рождения Сина возили все семейство на пароме в Джеймстаун и колониальный Уильямсберг.

Син и Чхве были заняты: давали серию интервью «Вашингтон пост» и по-корейски писали мемуары – девятисотстраничный том вышел в Корее в 1988 году. Поначалу книга продавалась великолепно, но исчезла из поля зрения, едва поугас интерес журналистов, больше не переиздавалась, и на английский ее так и не перевели. Увы, 2,2 миллиона долларов с австрийского счета, на которых Син (считая, что за любимым руководителем должок) надеялся выстроить свою карьеру в Голливуде, забрали власти Австрии, поскольку Ким Чен Ир задолжал и им.

Син и Чхве получили американское гражданство, и, по просьбе Чхве, наконец поженились как полагается в итальянском посольстве – ЦРУ сочло, что там безопаснее всего. Син был в смокинге, Чхве – в белом кружевном платье и платке. Обоим шестьдесят. Они вместе прославились, вместе обеднели, вместе усыновляли детей и снимали кино, общались с президентами и диктаторами, женились, разводились, снова женились, пережили похищение и тюрьму.

– Спасибо, что ты был упрям, когда мы начали встречаться, – сказала госпожа Чхве мужу. – Если учесть обстоятельства, это было храбро – выбрать меня.

– Ничего не храбро, – ответил Сии. – Просто ты была так прекрасна, что у меня и выбора не оставалось.

Чхве готова была довольствоваться тихой жизнью жены и матери – просто знать, что дети с ней и можно уходить когда вздумается, идти куда вздумается и делать что вздумается. Но ее муж рвался в Калифорнию. Он хотел работать.

– Мы не для того сбежали, чтоб жить тут как мертвецы, – неугомонно ворчал он.

– Тебе сколько лет-то? – спрашивала Чхве.

– А сколько мне лет?

Вся последняя глава жизни Сина – повесть о глубокой досаде.

– Вот бы я был лет на десять моложе, – сетовал он. – Жалко, что я плохо говорю по-английски.

Те, кто брал у него интервью в последние годы, не раз отмечали, что лишь об одном Син не желал говорить – о жизни в Вирджинии. О тюрьме – пожалуйста; о Ким Чен Ире – сколько угодно; но о том, что он живет в большом доме за чужой счет и не снимает кино… тут Син лишался дара речи.

В общем, три года проведя под опекой ЦРХ Син и Чхве уехали из Рестона на запад, в Калифорнию, – заново строить карьеру в кино. Син мечтал прославиться в Голливуде. Через общих знакомых они вышли на японокорейского бизнесмена, который сколотил состояние на гавайской недвижимости, помнил их фильмы и готов был финансировать их новые проекты. Он пригласил их погостить в Беверли-Хиллз. Син и Чхве прожили у него в доме почти четыре года – пока Син в третий раз начинал карьеру с нуля. Теперь его звали Саймон Шин – он взял христианское имя, когда Чхве перед свадьбой в Вашингтоне убедила его принять католицизм.

Чхве быстро сообразила, что в шестьдесят три года она слишком стара и малоизвестна на Западе – без толку опять печатать портреты, нанимать агента и сражаться за эпизодические роли с полчищами старлеток. Кроме того, английский давался ей с трудом, и даже прожив в США несколько лет, она еле-еле могла связать два слова. У Сина успехи были немногим лучше. «Чингисхан», который он теперь задумал как эпический мюзикл, так и не нашел поддержки, и перед Сином снова и снова закрывали дверь, едва он предлагал фильм о своей северокорейской эпопее (что ненавязчиво подчеркивало, сколь мрачны на американском рынке коммерческие перспективы фильма с тремя корейцами в главных ролях).

В 1990 году Син ненадолго вернулся в Азию ставить фильм «Маюми: дева-террористка» по мотивам подлинной истории северокорейской шпионки, в 1987 году взорвавшей самолет «Корейских авиалиний». Син, по его словам, снял этот фильм, дабы «заявить о своей идентичности» и доказать, что он не коммунист. Проект принес удручающие плоды. У фильма был крупнейший в истории корейского кино бюджет, снимали его в семнадцати странах, выбрали для показа на Венецианском кинофестивале (и послали на премию Американской киноакадемии в категории «Лучший фильм на иностранном языке»), однако критики над ним в основном насмехались. Хуже того, родственники жертв теракта подали на Сина в суд за клевету – они утверждали, что Син добился права на экранизацию, пообещав отдать должное их близким, а вместо этого снял «кровавый» бестактный трэш. Особенно свирепо они критиковали самый яркий эпизод «Маюми», сцену теракта, гротескно жестокую и перемежаемую документальными кадрами, где настоящие семьи оплакивают настоящих погибших. Сцена длилась две с половиной минуты и стоила почти половину двухмиллионного бюджета. Уладив дело вне суда и уплатив необъявленную сумму, Син позднее застенчиво признавался, что снимал фильм главным образом ради этого эпизода. Кое-кто счел «Маюми» плохо завуалированной южнокорейской пропагандой – дескать, власти потребовали от Сина однозначно отмежеваться от коммунистов, и ему пришлось очернять Север. Большинство решили, что «Маюми» просто дурное кино: торопливое, дешевое и плохо сыгранное.

Син сбежал назад в Лос-Анджелес и поставил фильм, неприглядно изобразивший южнокорейскую военную диктатуру 1980-х – наверное, хотел восстановить баланс. Фильм тоже провалился. После этого Син решил о политике больше пока не заикаться. Успех «Одного дома» и американская фетишизация восточных боевых искусств – начавшаяся с Брюса Ли, но подпитываемая франшизой 1984–1994 гг. «Парень-каратист» и модой на черепашек-ниндзя – вдохновила Сина на создание «Трех ниндзя», диснеевской франшизы о трех американских ребятах, которые с помощью боевых искусств борются с преступниками. Син заказал сценарий и приступил к переговорам с «Диснеем» о финансировании и прокате. Он, конечно, был крупнейшим кинематографистом обеих Корей, но на прямых переговорах с настоящей голливудской студией трепетал. Адвокаты «Диснея» – бескомпромиссные хищники, это все знают, и неважно, что Сину уже за шестьдесят, что он пережил похищение и тюрьму. В мае 1992 года, когда в Лос-Анджелесе бушевали массовые беспорядки, спровоцированные делом Родни Кинга, Син, его адвокаты и адвокаты «Диснея» на целую ночь заперлись в гостиничных апартаментах – спорить о непостижимых деталях соглашения о лицензировании. Син совершенно растерялся – он-то привык, заключая сделки, пожать руку, подмигнуть, помолиться и, может, присовокупить к этому кое-какие поддельные бумаги. «Все было другое, – говорил он. – Я старался соглашаться на все их предложения».

В рамках франшизы вышло три фильма – Син ставил один, а продюсировал и писал все три. Он надеялся, что популярностью они смогут посоперничать с «Одним дома». Но все они провалились в прокате и не полюбились критикам; первый фильм показал пристойную рентабельность, но каждый следующий собирал кассу хуже предыдущего. Впрочем, они уловили, откуда ветер дует, и после выхода на телевидении и видео у них сформировалась преданная детская аудитория (а вдобавок с них началась карьера режиссера Джона Тёртелтауба, который впоследствии снял блокбастеры «Крутые виражи» и «Сокровище нации»). Еще Син продал телеканалу «Дисней» детский римейк «Пульгасари» под названием «Легенда о Гальгамете» – фильм до того плохой, что «Пульгасари» в сравнении с ним хорош, – а спустя год спродюсировал «Садовника», незапоминающийся триллер с Малколмом Макдауэллом в главной роли.

С Тёртелтаубом Син дружил до конца жизни, а актриса Энджи Эверхарт, которая тоже снималась в «Садовнике» и во время съемок перенесла выкидыш, вспоминала потом, что Син прервал работу, подождал, когда она придет в себя, и за ней замечательно ухаживали. «Шин был ко мне очень добр», – рассказывала она. Он появлялся на площадке каждый день, «серьезный и тихий», смущался, что плохо говорит по-английски. Вся съемочная группа запомнила его ассистентку, молодую кореянку со шрамами на лице – прежде она была в лос-анджелесской банде, и член другой банды порезал ей лицо лезвием, спрятанным во рту. Син откопал ее неизвестно где и устроил работать в кино. Похоже, и в Америке трагедия поджидала за углом любого – и особенно женщин; женщинам всегда хуже, в отчаянии размышлял Син.

Как художник он сильно переменился. Все 1960-е и 1970-е этот человек раздвигал границы, славился эротичностью, чувственностью своих работ, а теперь справлялся только со всякой диснеевской чушью. Его расчетливый популизм изошел на трюизмы и натужные манипуляции. Может, мечтая снять хит, он надеялся перевести свои таланты на английский, копируя мейнстрим. Встроиться в голливудскую систему ведения дел ему удавалось с трудом, и показательно, что за шесть лет в Калифорнии он спродюсировал пять фильмов, но поставил лишь один (да и от того потом отмахивался – мол, в Голливуде не режиссировал, хоть в титрах и написано иное). Позднее он рассказывал: «Меня вдруг осенило – даже, надо сказать, ошарашило, – сколь велик культурный разрыв между нашими цивилизациями. Я был очень от всего этого далек».

Чхве в Беверли-Хиллз тоже приходилось нелегко. Ее муж пытался добиться успеха в кино, а она целыми днями возилась с детьми и гуляла по окрестностям. В округе она не встречала ни одной азиатки и отчетливо чувствовала, как косятся на нее другие жены, в основном попадавшие в одну из двух категорий. У «сильных» на лбу и скулах туго натянутая кожа, все тело как будто вот-вот разойдется по швам, они вечно бегут на какое-нибудь собрание или обед. «Трофейные» – молодые, крепкие и бодрые, в джинсах или ярких легинсах, жуют здоровую пищу и вечно возвращаются с пляжа или тренировки. У тех и других – своя власть, своя независимость. Госпожа Чхве не ходила на собрания и тренировки, всегда носила черное, прятала бледное лицо под широкополой черной шляпой и черными очками, самой себе казалась старой ведьмой и чувствовала себя не в своей тарелке.

Разведенная О Су Ми принялась летать в Калифорнию – уверяла, что «повидаться с детьми». Чхве, однако, не сомневалась, что бывшую старлетку, точно огонь – мотылька, манит блеск Голливуда. В Рестон она к детям что-то не летала. О Су Ми уходила с детьми гулять – Чхве сидела дома, одинокая и всеми брошенная. Она ни на минуту не забывала, что биологическая мать детей – О Су Ми, а сама она родить так и не смогла. Ту, очевидно, ни капельки не тревожило, что ее налеты усложняют детям жизнь. Она употребляла наркотики и пила, а ссорясь с Чхве – порой и на публике, – иногда выплескивала вино сопернице в лицо или посреди ресторана таскала ее за волосы. Она заговаривала о том, что хочет увезти детей в Южную Корею, но затем уступала и соглашалась, что детям лучше с Сином и Чхве. Как-то раз она позвонила Чхве и объявила, что выходит замуж за некоего француза, а вскоре после этого погибла в ужасной автокатастрофе на Гавайях. Было ей всего сорок два года. Син работал на съемках, и на Гавайи Чхве полетела с Сан Гюном, сыном О Су Ми. Больше никто на кремацию не явился, и после панихиды Чхве осталась в крематории на совершенно чужом острове со шкатулкой, полной пепла. Чувства ее, говорила она, были «неоднозначны». О Су Ми была совсем одна, и проводить ее пришла только жена Сина; интересно, размышляла Чхве, что сказала бы О Су Ми, если б узнала. Чхве сидела с этой шкатулкой и отчаянно рыдала – как в тот день, когда О Су Ми впервые появилась в ее жизни. Поди тут разберись.

На восемь лет выпав из жизни, Син и Чхве повсюду оказались чужаками, бездомными скитальцами. Америка встретила их с распростертыми объятиями – спасибо ей. Но дом – дом, который у них отняли в 1978-м, – был в Южной Корее.

Возвращаться они опасались. Закон о национальной безопасности по-прежнему действовал, и южнокорейцев, силой увезенных на Север, бывало, обвиняли в измене родине и бросали в тюрьму. И они так давно не были дома – вдруг и там все чужое? Но не поехать они не могли. В 1999 году, спустя двадцать один год после похищения, режиссер Син и госпожа Чхве навсегда вернулись в Сеул.

Южная Корея, с которой их разлучили в 1978-м, была военной диктатурой – цензура душила искусства и СМИ, на улицах Сеула нередко клубился слезоточивый газ и бушевали беспорядки. Страна, куда они приехали на исходе XX века, оказалась богатой, демократической, мирной и урбанизированной. В 1988 году там успешно прошли летние Олимпийские игры, а в 1990-м – первые поистине демократические выборы, в результате которых президентом стал Ро Дэ У Страна обернулась той, о которой десятилетиями мечтали Син и Чхве, а с ними и миллионы других граждан.

В аэропорту их встретили сотрудники КЦРУ – забрали, подключили к детекторам лжи и приступили к бесконечным допросам. Оба по глупости надели часы, подаренные Ким Чен Иром: Син – золотой «ролекс», Чхве – первые именные часы Ким Ир Сена. Эти сувениры у них конфисковали. Под конец долгого дня допросов – обвинив Сина, по его словам, в том, что он северокорейский шпион, – их отпустили при условии, что они дадут интервью, проведут пресс-конференции и публично отрекутся от Севера. Так они и поступили, в своих традиционных образах: Чхве – с идеальной прической и макияжем, в больших солнечных очках и сшитом на заказ наряде, Син – в черном костюме французского покроя и шелковом цветном галстуке. Узрев эту элегантную пару, южнокорейцы не поверили, что Син Сан Ока и Чхве Ын Хи похитили. Как-то непохоже, говорили люди, что этим двоим выпали тяжкие невзгоды. Ну, старики. Ну, богатые. А разве не Син только что снял эту ужасную «Маюми», поизгалялся над горем тех, кто потерял родных в теракте? Во дают – еще и мемуар накатали. Ну конечно, денег-то всем охота.

Это было, говорила Чхве, «жестоко» и «горько». Во всем мире их уважали – и только соотечественники не желали ни поверить, ни принять. «Все были против нас, – рассказывала она. – Когда мы спрашивали, прочли ли они нашу книгу, выяснялось, что большинство книгу не читали. Просто от кого-то что-то услышали и давай рассуждать, до чего неправдоподобна наша история». Что хуже всего, они тотчас стали пешками в политических играх. Те, кто склонялся к правому крылу, поминали их как пример зверств преступного северокорейского режима. Те, кто симпатизировал левым, видели в них инструмент южнокорейского консервативного истеблишмента и не верили им, считали, что и похищение, и побег выдуманы, книгу написали безымянные агенты властей, а пленку с записью голоса Ким Чен Ира сфабриковало КЦРУ с привлечением актеров озвучки. Син, говорили сторонники этой версии, не мог работать на Юге, поехал на Север, а затем то ли сам передумал, то ли его выкрало КЦРУ От доказательств обратного такие люди отмахивались, а их подозрения со временем засели во многих головах. Весь мир верил, что Син и Чхве жертвы похищения, а в Южной Корее бурлили слухи, ставившие под сомнение правдивость их истории.

Оба недоумевали. Они столько пережили – и вот так их встречает родина?

Они сняли домик в Сеуле и попытались вернуться к работе. Но времена настали трудные. Оба устали, оба были в долгах. Шансов найти себя в современном, смелом, молодежном кинематографе Южной Кореи у Сина, киношного реликта тридцатилетней давности, уже было немного. Японский киноман, который порой организовывал прокат чудного культового кино и писал для японского «Плейбоя» под псевдонимом «Эдоки Дзюн» (японская версия «Эда Вуда-мл.»), купил права на «Пульгасари» и с ошеломительным успехом выпустил его у себя на родине. Син через суд добивался возвращения своего имени в титры, но проиграл: фильм контролировали северокорейские законы, а северокорейские законы диктовал Ким Чен Ир. Пару лет спустя «Пульгасари» выпустили на видеокассетах и DVD в США; все над ним насмехались, но фильм в мгновение ока стал культовой классикой. Сину не досталось ни цента.

Зато чувство юмора ему не изменяло. Журналисты, навещая его офис на окраине Сеула, неизменно отмечали, что по стенам висят не только его фотографии с женой в 1960-х или его портрет с Катрин Денёв и Клинтом Иствудом в Каннах в 1994 году, но и сюрреалистический снимок, на котором он и Чхве позируют с Ким Чен Иром и Ким Ир Сеном. В 2003 году Син признавался одному журналисту: «Воображая много денег, я вспоминаю Северную Корею». Затем, когда его спросили, как Ким Чен Ир повлиял на его жизнь, Син игриво пихнул жену в бок и улыбнулся: «Очень позитивно. Наверное, это она ему подсказала нас похитить. Очень хотела, чтоб мы опять сошлись».

Он изображал беспечность, однако честолюбца, который всегда жаждал быть в гуще событий, повсеместное небрежное равнодушие ранило еще сильнее, чем недоверие и подозрения. Он поставил в Южной Корее еще один фильм, «Историю зимы» – камерную серьезную драму о старческом слабоумии и хрупкости преклонных лет.

Фильм так и не выпустили. Больше Син в видоискатель не смотрел.

 

Книги

Anderson, Joseph L., and Donald Richie. The Japanese Film: Art and Industry. Expanded edition. Princeton University Press, 1982. [Джозеф Л. Андерсон и Доналд Ричи. Японское кино: искусство и индустрия. Расширенное издание] Breen, Michael. Kim Jong-Il: North Korea’s Dear Leader. John Wiley & Sons, 2004. [Майкл Брин. Ким Чен Ир: любимый руководитель Северной Кореи]

Bren, Frank, and Law Kar. Hong Kong Cinema: A Cross-Cultural View. Scarecrow Press, 2004. [Фрэнк Брен и Ло Кар. Гонконгский кинематограф через кросскультурную призму]

Bowyer, Justin, and Jinhee Choi. The Cinema of Japan and Korea. Wallflower Press, 2004. [Джастин Бойер и Чхве Чин Хи. Кинематограф Японии и Кореи]

Buzo, Adrian. The Guerilla Dynasty: Politics and Leadership in North Korea. Westview Press, 1999. [Эдриэн Бьюзо. Партизанская династия: политика и вожди Северной Кореи]

Cha, John Н., with К. J. Sohn. Exit Emperor Kim Jong-Il: Notes from His Former Mentor. Abbott Press, 2012. [Джон X. Ча и К. Дж. Сон. Император Ким Чен Ир уходит: записки его бывшего наставника]

Cha, Victor. The Impossible State: North Korea, Past and Future. Vintage, 2013. [Виктор Ча. Невозможное государство: Северная Корея, прошлое и будущее]

Cho Gab-Je. Transcript of Kim Jong-IVs North Korea. Jogapje Datkeom, 2010. [4o Ian Че. Северная Корея Ким Чен Ира: интерпретация]

Choi Eun-Hee. Confessions. Random House Korea, 2007. [Чхве Ын Хи. Признания]

Choi Eun-Hee. Walks and Works of Sheen Sang-Ок, the Mogul of Korean Film. Lee Jang-Ho, 2009. [Чхве Ын Хи. Пути и труды Син Сан Ока, корейского киномагната]

Chung Hye Seung. Hollywood Asian: Philip Ahn and the Politics of Cross-Ethnic Performance. Temple University Press, 2006. [Чон Xe Сын. Азиатский Голливуд: Филип Ан и политика кроссэтнической игры]

Chung, Steven. Split Screen Korea: Shin Sang-Ok and Postwar Cinema. University of Minnesota Press, 2014. [Стивен Чон. Разделенный экран Кореи: Син Сан Ок и послевоенный кинематограф]

Cleaver, Eldridge. Soul on Fire. Word Books, 1978. [Элдридж Кливер. Душа в огне]

Coatalem, Jean-Luc. Nouilles froides a Pyongyang. Editions Grasset, 2013. [Жан-Люк Коталем. Пхеньянская холодная лапша]

Cumings, Bruce. North Korea: Another Country. The New Press, 2004. [Брюс Камингз. Северная Корея: иная страна]

Cumings, Bruce. Korea’s Place in the Sun: A Modern History. W W Norton, 2005. [Брюс Камингз. Место Кореи под солнцем: современная история]

Delisle, Guy. Pyongyang: A Journey in North Korea. Dissociation, 2003. [Ги Делиль. Пхеньян: путешествие в Северную Корею]

Demick, Barbara. Nothing to Envy: Real Lives in North Korea. Granta Books, 2010. [Рус. издание: Барбара Демик. Повседневная жизнь в Северной Корее / Пер. с англ. Натальи Вернадской, Владимира Гржонко, Марии Кульневой. М.: Альпина нон-фикшн, 2014]

Freeman, Kevin. Secret Weapon: How Economic Terrorism Brought Down the U.S. Stock Market and Why It Can Happen Again. Regnery Publishing, 2012. [Кевин Фримен. Секретное оружие: как экономический терроризм обрушил американскую биржу и почему это может повториться]

French, Paul. North Korea: State of Paranoia. Zed Books, 2014.

[Пол Френч. Северная Корея: царство паранойи] Fujimoto, Kenji. I Was Kim Jong-IVs Chef. Fusosha Publishing, 2003. [Кэндзи Фудзимото. Я был шеф-поваром Ким Чен Ира]

Fujimoto, Kenji. Kim’s Chef Kim’s Private Life. Fusosha Publishing, 2004. [Кэндзи Фудзимото. Шеф-повар Кима, частная жизнь Кима]

Gehring, Wes. Robert Wise: Shadowlands. Indiana Historical Society, 2012. [Уэс Геринг, Роберт Уайз. Страна теней] Harrold, Michael. Comrades and Strangers: Behind the Closed Doors of North Korea. John Wiley & Sons, 2004. [Майкл Хэрролд. Товарищи и чужаки: за закрытыми дверями Северной Кореи]

Hassig, Ralph. The Hidden People of North Korea: Everyday Life in the Hermit Kingdom. Rowman & Littlefield, 2009. [Ральф Хэссиг. Скрытый народ Северной Кореи: повседневная жизнь в затворническом царстве]

Hastings, Max. The Korean War. Revised edition. Pan Macmillan, 2010. [Макс Хэстингз. Корейская война. Исправленное издание]

Jager, Sheila Miyoshi. Brothers At War: The Unending Conflict in Korea. Profile Books, 2013. [Шила Миёси Джейгер. Братская война: бесконечный конфликт в Корее]

Jang Jin-Sung. Dear Leader: North Korea’s Senior Propagandist Exposes Shocking Truths Behind the Regime. Rider, 2014. [Чан Чин Сон. Любимый руководитель: высокопоставленный северокорейский пропагандист раскрывает поразительные тайны режима]

Jenkins, Charles Robert, with Jim Frederick. The Reluctant Communist. University of California Press, 2008. [Чарлз Роберт Дженкинз и Джим Фредерик. Коммунист поневоле]

Kang Hyok. This Is Paradise! My North Korean Childhood. Little, Brown, 2005. [Каи Хёк. Это рай! Мое детство в Северной Корее]

Kim Byung-Kook and Ezra E Vogel, eds. The Park Chung Нее Era: The Transformation of South Korea. Harvard University Press, 2011. [Эпоха Пак Чои Хи: преображение Южной Кореи, под ред. Ким Пён Гука и Эзры Ф. Фогеля]

Kim Il-Sung. With the Century. Korean Friendship Association, 2003 edition. [Рус. издание: Ким Ир Сен. В водовороте века. Пхеньян: Издательство литературы на иностранных языках, 1994–1998, в 8 т.]

Kim Suk-Young. Illusive Utopia: Theater, Film, and Everyday Performance in North Korea. University of Michigan Press, 2010. [Ким Сук Ён. Иллюзорная Утопия: театр, кино и спектакль повседневности в Северной Корее]

Kinnia, Yau Shuk-Ting, ed. East Asian Cinema and Cultural Heritage. Palgrave Macmillan, 2011. [Восточноазиатский кинематограф и культурное наследие, под ред. Яу Сук Тин Кинни]

Kracht, Christian, with Eva Munz and Lukas Nikol. The Ministry of Truth: Kim Jong-IVs North Korea. Feral House,

2007. [Кристиан Крахт, Ева Мюнц и Лукас Никол. Министерство правды: Северная Корея Ким Чен Ира]

Kurosawa, Akira. Something Like an Autobiography. Vintage Books, 1982. [Акира Куросава. Попытка автобиографии]

Kwon Heonik, and Chung Byung-Ho. North Korea: Beyond Charismatic Politics. Rowman & Littlefield, 2012. [Квон Хон Ик и Чун Бён Хо. Северная Корея: за кулисами харизматичной политики]

Lankov, Andrei. The Dawn of Modern Korea. EunHaeng NaMu, 2007. [Андрей Ланьков. Заря современной Кореи]

Lankov, Andrei. North of the DMZ. McFarland & Company, 2007. [Андрей Ланьков. К северу от демилитаризованной зоны]

Lee Young-11 and Choe Young-Chol. The History of Korean Cinema. Jimoondang International, 1998. [Ли Ён Иль и Чхве Ён Чхоль. История корейского кинематографа] Lifton, Robert Jay. Thought Reform and the Psychology of Totalism. W W Norton, 1961. [Роберт Джей Лифтон. Мыслереформа и психология тотализма]

Lim Jae-Cheon. Kim Jong-IVs Leadership of North Korea. Routledge, 2011. [Лим Джэ Чхон. Северная Корея под руководством Ким Чен Ира]

Martin, Bradley К. Under the Loving Care of the Fatherly Leader: North Korea and the Kim Dynasty. Thomas Dunne Books/St. Martin’s Press, 2004. [Брэдли К. Мартин. Под любовной опекой отца народа: Северная Корея и династия Кимов]

McHugh, Kathleen, and Nancy Abelman, eds. South Korean Golden Age Melodrama. Wayne State University Press, 2005. [Золотая эпоха южнокорейской мелодрамы, под ред. Кэтлин Макхью и Нэнси Эйблмен]

Myers, В. R. The Cleanest Race. Melville House, 2011.

[Б. P. Майерс. Чистейшая раса]

Ning Tie. How Long Is Forever? Shanghai Press, 2010. [Pyc. издание: Те Нин. Всегда – это сколько? / Пер. с кит. Н. Спешнева. СПб.: Издательство «Триада», 2007] Oberdorfer, Don. The Two Koreas: A Contemporary History. Basic Books, 2001. [Дон Обердорфер. Две Кореи: современная история]

Oh Kongdan and Ralph C. Hassig. North Korea Through the Looking Glass. Brookings Institution Press, 2000. [O Ioh Дан и Ральф Хэссиг. Северная Корея в Зазеркалье] Oshima, Nagisa. Ecrits 1956–1978. Cahiers du Cinema/ Gallimard, 1980. [Нагиса Осима. Сочинения 1956–1978] Пуликовский, Константин. Восточный экспресс: По России с Ким Чен Иром. М.: Городец-издат, 2002.

Satsuma, Kenpachiro. North Korea as Seen by Godzilla. Nesco-Bungeishunju, 1994. [Кэнпатиро Сацума. Северная Корея глазами Годзиллы]

Schonherr, Johannes. North Korean Cinema: A History. McFarland & Company, 2012. [Иоханнес Шонер. Северокорейский кинематограф: история]

Shin Sang-Ok. I Was a Film. Random House Korea, 2007. [Син Сан Ок. Я был фильм]

Shin Sang-Ok and Choi Eun-Hee. The Kingdom of Kim Jong-II. Tonga Ilbosa, 1988. [Син Сан Ок и Чхве Ын Хи. Царство Ким Чен Ира]

Shin Sang-Ok and Choi Eun-Hee. My Name is Kim Jong-Il. Haengnim Chulpan, 1994. [Син Сан Ок и Чхве Ын Хи. Меня зовут Ким Чен Ир]

Shin Sang-Ok and Choi Eun-Hee. We Haven’t Escaped Yet. Wolgan Chosonsa, 2001. [Син Сан Ок и Чхве Ын Хи. Мы так и не спаслись]

Steiner-Gashi, Ingrid, and Dardan Gashi. Im Dienst des Diktators, Leben und Flucht wines nordkoreanischen Agenten. Verlag Carl Ueberreuter, 2010. [Ингрид ШтайнерТаши и Дардан 1аши. На службе у диктатора: жизнь и побег северокорейского агента]

Suh Dae-Sook. Kim Il-Sung: The North Korean Leader. Columbia University Press, 1988. [Со Дэ Сок. Ким Ир Сен: вождь Северной Кореи]

Sung Hye-Rang. Wisteria House: The Autobiography of Sung Hye-Rang. Chisiknara, 2000. [Сон Xe Ран. Дом с глициниями: автобиография Сон Хе Ран]

Urwand, Ben. The Collaboration: Hollywood’s Pact with Hitler. Belknap Press/Harvard University Press, 2013. [Бен Урванд. Сотрудничество: пакт Голливуда с Гитлером]

Wright, Lawrence. Going Clear: Scientology; Hollywood, and the Prison of Belief. Alfred A. Knopf, 2013. [Лоренс Райт. Клиринг: сайентология, Голливуд и узы веры]

Yi Hyo-In. Korean Film Directors: Shin Sang-Ok. Korean Film Council/Seoul Selection, 2008. [И Хё Ин. Корейские кинорежиссеры: Син Сан Ок]

Yi Sun-Kyung. Inside the Hermit Kingdom. Key Porter Books, 1997. [И Сун Гён. В затворническом царстве]

Zbarsky, Ilya, and Samuel Hutchinson. Lenin's Embalmers. Harvill Press, 1998. [Илья Збарский и Сэмюэл Хатчинсон. Бальзамировщики Ленина]

 

Официальные издания Северной Кореи

Great Man and Cinema. Korea Film Export & Import Corporation. [Великий человек и кино]

The Great Man Kim Jong-Il. Two volumes. Pyongyang Foreign Languages Publishing House. [Великий человек Ким Чен Ир. Пхеньян: Издательство литературы на иностранных языках, 1989]

Kim Jong-II Biography. Pyongyang Foreign Languages Publishing House. [Ким Чен Ир: биография]

Kim Jong-II: A Brief History. Pyongyang Foreign Languages Publishing House. [Ким Чен Ир: краткая история]

Kim Jong-II: Short Biography. Pyongyang Foreign Languages Publishing House. [Рус. издание: Ким Чен Ир. Краткая биография. Пхеньян: Издательство литературы на иностранных языках, 1998]

Kim Jong-Il: The People’s Leader. Pyongyang Foreign Languages Publishing House. [Рус. издание: Ким Чен Ир. Народный руководитель. Пхеньян: Издательство литературы на иностранных языках, 1983]

Kim Jong-Il. On the Art of the Cinema. Pyongyang Foreign Languages Publishing House, 1973. [Рус. издание: Ким Чен Ир. О киноискусстве. Пхеньян: Издательство литературы на иностранных языках, 1989]

Kim Jong-Suk: The Anti-Japanese Heroine. Pyongyang Foreign Languages Publishing House. [Ким Чен Сук: героиня борьбы с японцами]

The Leader Kim Jong-Il. Pyongyang Foreign Languages Publishing House. [Рус. издание: Руководитель Ким Чен Ир. Пхеньян: Издательство литературы на иностранных языках, 1990]

 

Избранные публикации СМИ, телепередачи и веб-сайты (по дате публикации)

Oberdorfer, Don. «Kidnapped by North Korea’s Premier Film Buff». The Washington Post, May 15, 1986. [Дон Обердорфер. Похищены главным северокорейским киноманом] Oberdorfer, Don. «Escapees Describe Top North Korean Leaders». The Washington Post, June 14, 1986. [Дон Обердорфер. Сбежавшие рассказывают о вождях Северной Кореи]

Oberdorfer, Don. «North Korea Accused of Kidnapping Women». The Washington Post, January 24, 1988. [Дон Обердорфер. Северную Корею обвиняют в похищении женщин]

Kang, К. Connie. «Kim Is No Madman, Kidnapped Pair Say». Los Angeles Times, July 25, 1994. [К. Конни Кан. Ким не безумец, говорят похищенные супруги]

Gombeaud, Adrien. «А Conversation with Shin Sang-Ок». www.koreanfilm.org/shinsangokk.html December 2000. [Адриэн Гомбо. Разговор с Син Сан Оком]

Armstrong, Charles. «The Origins of North Korean Cinema: Art and Propaganda in the Democratic People’s Republic». Acta Koreana 5, No. 1 (2002). [Чарлз Армстронг. Истоки северокорейского кинематографа: искусство и пропаганда в Корейской Народно-Демократической Республике]

Cho, Ines. «The Reel Story,» Korea Joogang Daily, January 18, 2002. [Инес Чо. История пленки]

Stephens, Chuck. «Pleasure and Pain». The Village Voice, February 26, 2002. [Чак Стивенз. Наслаждение и боль] Kher, Unmesh. «Accounted For, at Last». Time, October 3, 2002. [Унмеш Хер. Наконец-то найдены]

Thomson, Mike. «Kidnapped by North Korea». BBC Today, BBC Radio 4, March 5, 2003. [Майк Томсон. Похищены Северной Кореей]

Gorenfeld, John. «The Dictator Who Snagged Me». www.salon.com/2003/03/12/shin/, March 12, 2003. [Джон Io-ренфелд. Диктатор, который меня поймал]

Gorenfeld, John. «The Producer from Hell». The Guardian, April 4, 2003. [Джон Горенфелд. Продюсер из преисподней]

Spillius, Alex. «The Dictator’s Cut». South China Morning Post Magazine, April 13, 2003. [Алекс Спиллиус. Диктаторский монтаж]

Lee, Adriana. «Secret Lives». Time, June 23, 2003. [Эдриэна Ли. Тайные жизни]

«Correspondent: The Real Dr. Evil». Broadcast on BBC radio 2, July 20, 2003. [Программа «Корреспондент»: настоящий Доктор Зло]

«Correspondent: Inside the Mind of Kim Jong-11». Broadcast on BBC radio 2, July 21, 2003. [Программа «Корреспондент»: В голове у Ким Чен Ира]

«North Korean Cinema Ready for Its Close-Up». Los Angeles Times, October 9, 2003. [Северокорейский кинематограф готов к крупным планам]

Becker, Jasper. «North Korea: At Home with the Kims». Asia Times, October 11, 2003. [Джаспер Бекер. Северная Корея: с Кимами по-свойски]

Montefiore, Simon Sebag. «Why Stalin Loved Movies and Wanted John Wayne Shot». The Daily Telegraph, June 4, 2004. [Саймон Сибэг Монтефиоре. Почему Сталин любил кино и мечтал расстрелять Джона Уэйна]

Lankov, Andrei. «The Dear Director». North Korean Economy Watch (blog), February 8, 2005, www.nkeconwatch.com/ 2005/08/02/the-dear-director/. [Андрей Ланьков. Любимый режиссер]

Sohn, Kwang-Ju. «Kim Jong-Il’s Birth and Growth». DailyNK, February 11, 2005, www.dailynk.com/english/keys/2003/12/ 04.php. [Сон Гван Джу. Рождение и возмужание Ким Чен Ира]

Choi, Jin-I. «Unrevealed Story of Kim Jong-Suk, Mother of Kim Jong-П». DailyNK, February 25, 2005, www.dailynk.com/ english/read.php?catald=nk01300&num=67 [Чхве Джин И. Неизвестная история Ким Чен Сук, матери Ким Чен Ира]

Lankov, Andrei. «Body Snatching, North Korean Style». Asia Times, February 26, 2005, http://www.atimes.com/atimes/ Korea/GB26Dg01.html. [Андрей Ланьков. Похитители тел по-северокорейски]

Han, Toung-Jin. «Kim Jong-11, Where He Sleeps and Where He Works». DailyNK, March 15, 2005, www.dailynk.com/ english/read.php?catald=nk02300&num=83. [Хан Ён Джин. Ким Чен Ир: где он спит и где он работает]

Martin, Douglas. «Shin Sang-Ok, 80, Korean Film Director Abducted by Dictator, Is Dead». The New York Times, April 13, 2006. [Даглас Мартин. Умер похищенный диктатором корейский кинорежиссер Син Сан Ок, 80 лет]

Bergan, Ronald. «Shin Sang-Ok» (obituary). The Guardian, April 19, 2006. [Роналд Берган. Син Сан Ок (некролог)]

Rayns, Tony. «Shin Sang-Ok – Maverick Film-maker» (obituary). The Independent, May 3, 2006. [Тони Рейнз. Син Сан Ок – неприкаянный киношник]

Francis, David. «So That’s Why Kim Jong-11 Is So Happy..». Foreign Policy Passport, October 5, 2007, http://blog. fo-reignpolicy.com/posts/2007/10/05/so_thats_why_kim_jong_il _is_so_happy. [Дэвид Фрэнсис. Так вот почему Ким Чен Ир так доволен…]

Kyodo News, «Police Quiz S. Korean Actress over Abductees to the North». March 12, 2008. [Полиция допрашивает южнокорейскую актрису в связи с похищениями людей в Северную Корею]

«Les captives etrangeres de la Coree du Nord». Le Figaro, April 21, 2008. [Похищенные иностранцы в Северной Корее]

«Kim Jong-11 Has Plenty of Villas to Recuperate In». The Chosun Ilbo, November 4, 2008. [У Ким Чен Ира полно домов – есть где поправляться]

Olsen, Kelly. «North Korea’s Secret: Room 39». Salt Lake Tribune, June 11, 2009. [Келли Олсен. Тайна Северной Кореи: комната 39]

Harden, Blaine. «Global Insurance Fraud by North Korea Outlined». The Washington Post, June 18, 2009. [Блейн Харден. Вскрылось международное страховое мошенничество Северной Кореи]

Rose, David. «North Korea’s Dollar Store». Vanity Fair, August 5, 2009. [Дэвид Роуз. Долларовый запас Северной Кореи]

«The Torrid Romantic Life of Kim Jong-П». The Chosun Ilbo, August 8, 2009. [Бурные романы Ким Чен Ира]

Samuels, Richard J. «Kidnapping Politics in East Asia». Journal of East Asian Studies 10, No. 3 (2010). [Ричард Дж. Сэмюэлз. Политика похищений в Восточной Азии]

Herskovitz, Jon, and Christine Kim. «А North Korean Life Shattered by Kim Jong-Il’s Secret». Reuters, February 3, 2010, http://in.reuters.com/article/2010/02/03/us-korea-north-secret-idINTRE6120WJ20100203. [Джон Херсковиц и Кристин Ким. Жизнь Северной Кореи подорвана тайной Ким Чен Ира]

The Associated Press, «North Korea Fires Head of Secret Bureau ‘Room 39.’» February 4, 2010, www.ctvnews.ca/ north-korea-fires-head-of-secret-bureau-room-39-1.480672. [Северная Корея увольняет главу секретного отдела «Комната 39»]

Glionna, John. «Kim Jong Il’s Guard Set Himself Free». Los Angeles Times, February 20, 2011. [Джон Ешонна. Телохранитель Ким Чен Ира бежал на свободу]

Boynton, Robert. «North Korea’s Digital Underground». The Atlantic, February 24, 2011. [Роберт Бойнтон. Цифровое подполье Северной Кореи]

Ocken, Jessica Royer. «Kim Jong-11, the Director He Kidnapped, and the Awful Godzilla Film They Made Together». Mental Floss, December 18, 2011. [Джессика Ройер Окен. Ким Чен Ир, режиссер, которого он похитил, и чудовищное кино про Год зил л у, которое они сняли вместе]

Glionna, John. «North Korean Defector Says Kim Jong-11 Stole Her Life». Los Angeles Times, December 22, 2011. [Джон Глионна. Северокорейская перебежчица заявляет, что Ким Чен Ир украл у нее жизнь]

Rank, Michael. «North Korean Secrets Lie Six Feet Under». Asia Times, February 18, 2012. [Майкл Рэнк. Тайны Северной Кореи глубоко захоронены]

Greitens, Sheena Chestnut. «А North Korean Corleone». The New York Times, March 3, 2012. [Шина Чеснат Грайтенз. Северокорейский Корлеоне]

Ingersoll, Geoffrey, and Adam Taylor. «North Korea Allegedly Forces Diplomats to Deal Drugs for Hard Cash». Business Insider, March 22, 2012, www.businessinsider.com/north-korea-allegedly-turns-foreign-diplomats-into-big-time-drug-dealers-2013-3. [Джеффри Ингерсолл и Адам Тейлор. Северная Корея заставляет своих дипломатов торговать наркотиками за твердую валюту?]

Brady, Lisa. «How Wildlife Is Thriving in the Korean Peninsula’s Demilitarised Zone». The Guardian, April 13, 2012. [Лиса Брейди. Как расцветает природа в демилитаризованной зоне Корейского полуострова]

«‘Comrade Kim Goes Flying’ Is a North Korean Rarity». Los Angeles Times, October 6, 2012, http://articles.latimes.com/ 2012/oct/06/entertainment/la-ca-north-korea-20121007. [ «Полетела товарищ Ким» – северокорейский раритет]

Nordine, Michael. «Godzilla and Flowers: The Films of Kim Jong-П». The Village Voice, January 9, 2013. [Майкл Нордин. Годзилла и цветочки: фильмы Ким Чен Ира]

Sohn, Kwang-Ju. «Focus Analysis: Kim Jong-П». DailyNK, May 11, 2013. [Сон Гван Джу. В фокусе Ким Чен Ир] Richardson, Nigel. «North Korea: Inside the Most Amusing Destination on Earth». The Daily Telegraph, May 28, 2013, www.dailynk.com/english/keys/2003/12/04.php. [Найджел Ричардсон. Северная Корея: в самом занятном туристическом регионе на Земле]

Johnson, Adam. «Dear Leader Dreams of Sushi». GQ, June 2013. [Адам Джонсон. Любимый руководитель грезит о суси]

 

Разное (по дате публикации)

Amnesty International. «Ali Lameda: A Personal Account of the Experience of a Prisoner of Conscience in the Democratic People’s Republic of Korea». February 1979. [ «Международная амнистия». Али Ламеда: рассказ узника совести в Корейской Народно-Демократической Республике]

Paquet, Darcy. «The Golden Age of Korean Cinema: Seven Directors». [Дарси Паке. Золотой век корейского кино: семь режиссеров]

Paquet, Darcy. «Korean Directors in the 1970s». [Дарси Паке. Корейские режиссеры 1970-х]

Paquet, Darcy. «Shin Sang-Ok in the 1950s». [Дарси Паке. Син Сан Ок в 1950-х]

«Table Talk: Hwang Jang-Yop and Shin Sang-Ok Talk About the Two Homelands They Have Experienced». Wolgan Chosun, March 1999, pp. 609–641. [Круглый стол: Хван Джан Ёп и Син Сан Ок обсуждают две свои родины]

Park Jae Yoon. «Seeing Stars: Female Film Stars and Female Audiences in Post-Colonial Korea». University of Kansas dissertation, May 2008. [Пак Джэ Юн. Видеть звезды: женщины-кинозвезды и женская аудитория постколониальной Кореи]

Morrell, David. «Rambo and Me: The Story Behind the Story».

2008. [Дэвид Моррелл. Рэмбо и я: история за кулисами истории]

National Human Rights Commission of Korea. «Survey Report on Political Prisoners’ Camps in North Korea». Report, 2009. [Национальная комиссия по правам человека в Корее. Отчет о лагерях политзаключенных в Северной Корее]

Kan, Paul Rexton, Bruce Е. Bechtol Jr., and Robert M. Collins. «Criminal Sovereignty: Understanding North Korea’s Illicit International Activities». Repor, Strategic Studies Institute, March 2010. [Пол Рекстон Кан, Брюс Э. Бектол-мл. и Роберт М. Коллинз. Криминальный суверенитет: преступная международная деятельность Северной Кореи]

Lee Sangjoon. «The Transnational Asian Studio System: Cinema, Nation-State, and Globalization in Cold War Asia». New York University dissertation, May 2011. [Ли Сан Джун. Трансатлантическая азиатская студийная система: кинематограф, национальное государство и глобализация в Азии эпохи холодной войны]

Amnesty International. «North Korea: Political Prison Camps». Special report, 2011. [ «Международная амнистия». Северная Корея: лагеря политзаключенных]

Committee for Human Rights in North Korea. «Taken! North Korea’s Criminal Abduction of Citizens of Other Countries». Special report, 2011. [Комитет по правам человека в Северной Корее. Попались! Преступные похищения иностранцев Северной Кореей]

Shim Ae-Gyung and Brian Tfecies. «Power of the Korean Film Producer: Dictator Park Chung-Hee’s Forgotten Film Cartel of the 1960s Golden Decade and Its Legacy». Thesis, University of Wollongong, 2012. [Сим Э Гюн и Брайан Иесиз. Могущество корейского кинопродюсера: забытый кинокартель диктатора Пак Чон Хи золотой эпохи 1960-х и его наследие]

Committee for Human Rights in North Korea. «Coercion, Control, Surveillance, and Punishment: An Examination of the North Korea Police State». Special report, 2013. [Комитет по правам человека в Северной Корее. Принуждение, контроль, слежка и наказание: полицейское государство Северной Кореи]

 

Аудиовизуальные материалы

Finn, Jim. Great Man and Cinema. 2009, www.fandor.com/ films/great_man_and_cinema. [Джим Финн. Великий человек и кино]

Smith, Shane. North Korean Film Madness. Vice magazine, 2011, www.vice.com/the-vice-guide-to-film/north-korean-film-madness-1. [Шейн Смит. Северокорейское кинопомешательство]

Kim Jong-Il’s Cinema Experience, www.northkoreancinema.com. [Кинематограф Ким Чен Ира]

Korean Central News Agency (Pyongyang). Kim Jong-11 As Film and Opera Director, www.youtube.com/watch?v= hdjj8JQMQY8. [Ким Чен Ир как оперный и кинорежиссер]

Korean Central News Agency (Pyongyang). The Brilliant History of Great Leadership, www.youtube.com/wateh?v= lRC86RAvbdc. [Блистательная история великого руководства]

Korean Central News Agency (Pyongyang). Leader Kim Jong-II in the Time of Creation of Five Revolutionary Operas, www.youtube.com/watch?v=-MhqElN_Wo. [Вождь Ким Чен Ир в период создания пяти революционных опер]

Korean Central News Agency (Pyongyang). Kim Il-Sung and Kim Jong-11 Made Korea into a Paradise, www.youtube.com/ watch?v=6ji3tqZUynY). [Ким Ир Сен и Ким Чен Ир превратили Корею в рай]