Испорченная кровь
Таррин Фишер
Автор: Таррин Фишер
Название: «Испорченная кровь»
Рейтинг: 16+
Главы: 43 главы
Переводчики: Nina Muradova
Редактора: Галя Бирзул
Вычитка: Алёна Дьяченко
Лори, которая спасла меня, когда я тонула…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ШОК И ОТРИЦАНИЕ
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Я написала роман. Я написала роман, и он был опубликован. Я написала роман, и он пополнил список бестселлеров по версии «Нью-Йорк Таймс». Я написала этот роман, а потом смотрела его экранизацию в кинотеатре с большим пакетом маслянистого попкорна на коленях. Мой роман. То, что я написала. Я сделала это в полном одиночестве, потому что мне так нравится. И если остальной мир хочет платить за то, чтобы заглянуть в мой испорченный разум, так оно и будет. Жизнь слишком коротка, чтобы скрывать свои обиды. Поэтому я скрываюсь сама.
Это мой тридцать третий день рождения. Просыпаюсь в холодном поту. Я горю. Нет, мне холодно. Я замерзаю. Одеяла путаются у моих ног и ощущаются незнакомыми — слишком гладкие. Я тяну их, пытаясь прикрыть себя. Мои пальцы чувствуются толстыми сосисками на шелковистом материале. Может быть, они распухли. Не могу сказать точно, потому что мой мозг вялый, глаза совершенно слипаются, и теперь мне снова становится жарко. Или, может быть, холодно. Я прекращаю борьбу с одеялом, позволяя себе дрейфовать... назад... назад...
Когда я просыпаюсь, в комнату проникает свет. Я вижу его сквозь веки. Он тусклый, даже для дождливого дня в Сиэтле. В моей спальне окна от пола до потолка; я поворачиваюсь в их сторону и заставляю себя открыть глаза, только, чтобы обнаружить, что лежу лицом к стене. Стене из брёвен. Такого нет в моём доме. Я даю своим глазам пропутешествовать по их длине вплоть до потолка; мгновение, прежде чем я резко выпрямляюсь и окончательно просыпаюсь.
Я не у себя в спальне. Я в шоке осматриваю комнату. Чья это спальня? Начинаю прокручивать в голове события прошлого вечера. Может я…
Ни за что. Я даже не смотрела на мужчин, с тех пор как... Не может быть, что я пошла домой с кем-то. Кроме того, вчера вечером я ужинала с моим редактором. Мы выпили пару бокалов вина. «Кьянти» (Прим. ред.: «Кьянти» (итал. Chianti) — итальянское сухое красное вино, производимое в регионе Тоскана преимущественно из винограда сорта «Санджовезе») не приводит к амнезии. Моё дыхание поверхностное, пока я пытаюсь вспомнить, что произошло после того, как покинула ресторан.
Заправка. Я остановилась на заправке «Рэд Си» на углу Магнолии и Куин-Анна. Что после этого? Не могу вспомнить.
Смотрю вниз, на одеяло между своими пальцами с костяшками, побелевшими от сжатия. Красное... пуховое... чужое. Опускаю ноги с края кровати, и комната сразу начинает качаться и крениться. Мне тут же становится дурно. Напоминает похмелье после огромной попойки. Я задыхаюсь и пытаюсь дышать достаточно глубоко, чтобы подавить тошноту. «Это не «Кьянти», — говорю я себе ещё раз.
— Это сон, — произношу вслух. Но всё не так. И я знаю об этом. Встаю, и у меня добрых десять секунд кружится голова, прежде чем я делаю свой первый шаг. Наклоняюсь, и меня рвёт... прямо на деревянный пол. Мой желудок пуст, что, в любом случае, не мешает ему вывернуться. Поднимаю руку, чтобы вытереть рот, и странно её ощущаю — слишком тяжёлой. Это не похмелье. Меня накачали наркотиками. Остаюсь согнутой в течение нескольких секунд, прежде чем пытаюсь выпрямиться. Чувствую себя сошедшей с американских горок. Спотыкаясь, иду вперёд, пытаясь оглядеться в окружающей обстановке. Комната круглая. Морозный воздух. Здесь камин — без огня — и кровать с балдахином. Здесь нет двери. Где дверь? В приступе паники я неуклюже кружусь по комнате на ватных ногах, периодически держась за кровать, чтобы не упасть.
— Где дверь?
Я вижу своё дыхание, испаряющееся в воздухе. Сосредотачиваюсь на том, как оно расширяется и рассеивается. Моим глазам нужно много времени, чтобы сфокусироваться вновь. Я не уверена, как долго стою, кроме того, что мои ноги начинают болеть. Смотрю вниз на пальцы. И с трудом их чувствую. Мне нужно двигаться. Сделать что-нибудь. Выйти. На стене передо мной есть окно. Ковыляю вперёд и дёргаю в сторону лёгкий занавес. Первое, что замечаю — я нахожусь на втором этаже. И следующее — о, Боже! Мой мозг посылает озноб вниз по остальной части тела. Своего рода предупреждение. «Это случилось, Сенна», — говорит он. — «Всё. Конец. Кто-то похитил тебя». Мой рот медленно реагирует, но когда это происходит, я слышу, как вздох заполняет мёртвую тишину вокруг меня. Я не верила, что люди, на самом деле, ахают в подобных ситуациях, до того момента, пока не услышала саму себя, делающую именно так. Этот удушающий, останавливающий сердце момент, когда всё, что наполняет мои глаза — это снег. Очень много снега. Весь снег мира свалили прямо передо мной.
Я слышу, как моё тело ударяется о дерево, а затем проваливаюсь в темноту. Когда я просыпаюсь, то нахожу себя лежащей на полу в луже рвоты. Стону от резкой боли, которая пронизывает моё запястье, когда я пытаюсь подняться. Я плачу, закрывая рот рукой. Если кто-то здесь есть, я не хочу, чтобы они услышали меня. «Отлично, Сенна. Тебе следует думать, прежде чем падать в обморок в комнате и так шуметь».
Я поддерживаю запястье свободной рукой и скольжу вверх по стене, опираясь на неё. Только сейчас я замечаю во что одета. Не моя одежда. Белый льняной пижамный комплект. Дорогой. Тонкий. Неудивительно, что мне так чертовски холодно.
О , Боже.
Закрываю глаза. Кто раздел меня? Кто привёз сюда? Одеревенелыми руками я ощупываю тело, чтобы изучить себя. Дотрагиваюсь до груди, тяну вниз штаны. Кровотечения нет, нет болезненности, только белые хлопковые трусики, которые кто-то на меня надел. Кто-то видел меня голой. Кто-то трогал моё тело. Закрываю глаза, и от этих мыслей меня начинает трясти. Бесконтрольно. Нет, пожалуйста, нет.
— О, Боже, — слышу саму себя. Я должна дышать глубоко и ровно.
«Ты окоченела, Сенна. И ты в шоке. Соберись с мыслями. Думай».
Тот, кто привёз меня сюда, имеет более зловещие планы, чем дать мне замёрзнуть. Я оглядываюсь вокруг. В камине есть дрова. Если этот грёбаный психопат оставил мне дрова, возможно, он оставил мне кое-что, чтобы их разжечь. Кровать, в которой я проснулась, находится в центре комнаты; она с четырьмя столбиками, инкрустированными вручную. Балдахин из прозрачного шифона. Это мило до тошноты. Я изучаю остальную часть комнаты: тяжёлый деревянный комод, большой шкаф, камин, и один из тех толстых, меховых ковров. Распахнув шкаф, я обшариваю шмотьё... слишком много одежды. Здесь всё для меня? Моя рука задерживается на этикетке. Осознание того, что она вся моего размера, вызывает отвращение. «Нет», — говорю я себе. — «Она не может быть моей. Это всё ошибка. Это не может быть для меня, цвета не те. Красные... голубые... жёлтые...».
Но мой мозг знает, что это не ошибка. Мой мозг, познавший горе, как и моё тело.
« Сосредоточься, Сенна » .
Я нахожу богато украшенную серебряную шкатулку на верхней полке шкафа. Тяну её вниз и встряхиваю. Она тяжёлая. Чужая. Внутри находятся зажигалки, ключ и маленький серебряный нож. Я хочу изучить содержимое шкатулки. Осмотреть его, коснуться, но мне нужно действовать быстро. Я использую нож, чтобы отрезать полоску материала от нижней части рубашки, связываю её в узел с помощью зубов и здоровой руки. Скольжу запястьем в импровизированную повязку и вздрагиваю.
Я сую нож в карман и задерживаюсь на одной из зажигалок. Моя рука парит над шкатулкой. Восемь розовых зажигалок «Zippo». Если бы меня уже не пронял озноб, то сейчас бы это и произошло. Я игнорирую ощущение. Не могу игнорировать. Могу и должна, потому что замерзаю. Моя рука дрожит, пока я достаю одну. Это совпадение. Я смеюсь. Может ли что-то, связанное с похищением, быть совпадением? Подумаю позже. Сейчас нужно согреться. Мои пальцы онемели. Уходит целых шесть попыток, прежде чем получается прокрутить колесико на «Zippo». На большом пальце остаются отпечатки. Дрова трудно поджечь. Они влажные. Неужели он положил их здесь недавно? Я ищу что-нибудь, что поможет поддержать пламя, но ничего нет, что бы мне не понадобилось позже.
Я уже думаю как выживающий, и это меня пугает. Воспламенитель. Что я смогу использовать для воспламенения? Мои глаза исследуют помещение, пока я не нахожу в углу шкафа белую коробку с красным крестом сверху. Аптечка. Бегу к ней и открываю крышку. Бинты, аспирин, иглы… Господи. Я, наконец, нахожу пакеты одноразовых салфеток, пропитанных спиртом. Хватаю горсть и бегу обратно к камину. Вскрываю первый пакет и подношу зажигалку к кончику салфетки. Огонь охватывает её и разгорается. Я проталкиваю горящий кусок между дров и вскрываю другой пакет, повторяя процесс. И молюсь, кому бы там ни было, кто отвечает за огонь, и не сильно дую.
Древесина начинает гореть. Я тяну толстое одеяло с кровати и закутываюсь в него, присев перед скудным пламенем. Этого недостаточно. Мне так холодно, что я готова погрузиться в огонь, и пусть он сожжёт с меня весь холод. Остаюсь нарывом на полу, пока дрожь не унимается.
И тогда я двигаюсь.
Под ковриком чердачный люк с тяжёлой металлической ручкой. Он заперт. Я тяну его здоровой рукой в течение пяти минут, пока плечо не начинает гореть, и меня снова не тянет вывернуть внутренности. На мгновение мой взгляд застывает, перед тем как я бегу к серебряной шкатулке, чтобы достать ключ. Что это за игра? И почему у меня ушло так много времени, чтобы подумать о ключе? Я не могу решить, что делать. Хожу вокруг двери босиком и тыкаю ключом в бедро. Это необычайно большой ключ, сделанный из бронзы, в старинном стиле. Замочная скважина в двери выглядит достаточно большой, чтобы его вместить.
Меня снова пробирает дрожь, и на этот раз я знаю, что не только от холода. Перестаю ходить и смотрю на ключ более внимательно. Он заполняет всю ладонь от кончиков пальцев до запястья. По центу инкрустирован вопросительный знак, украшенный металлическими спиралями богатого дизайна. Я бросаю его. Он тяжело падает на пол, недалеко от места, где меня вырвало. Начинаю отступать, пока мои лопатки не упираются в стену.
— Что. Это. Такое? — нет никого, чтобы ответить; конечно, если они не ждут сразу за этим люком, чтобы сказать мне, что же это всё-таки такое. Я дрожу, и мои пальцы автоматически сжимаются вокруг ножа в кармане. Лезвие острое. От этого я чувствую себя лучше. У меня слабость к острым ножам, и я чертовски уверена в том, что знаю, как надрезать кожу. Если у меня есть ключ, то и у них есть ключ. Я могу подождать их здесь, или могу спуститься вниз сама. Предпочитаю второй вариант, который, как мне кажется, даёт мне небольшое преимущество.
Я иду быстро, обходя рвоту, и хватаю ключ. Прежде чем могу подумать о том, что делаю, я приседаю над люком и сую ключ в замочную скважину.
Металл трётся об металл, и… щелчок.
Использую здоровую руку, чтобы открыть люк. Это чертовски тяжело. Осторожно, чтобы не шуметь, поднимаю его. И смотрю в темноту. Там лестница. В нижней части лестницы круглый ковёр и прихожая. Я не могу видеть дальше, чем на несколько футов. Собираюсь слезть вниз. Размещаю нож между зубами и начинаю считать ступеньки, спускаясь.
Один… два… три… четыре… пять… шесть. Мои ноги касаются ковра. Пол ледяной. Холод поднимается вверх по ногам. Ну, почему я не подумала найти обувь?
Я держу нож на расстоянии вытянутой руки, готовая нанести удар любому, кто на меня выскочит. Буду колоть в глаза и если не смогу добраться до них — то в яйца. Всего один острый удар, и, когда он скукожится, я побегу. Теперь, когда у меня есть план, я оглядываюсь вокруг. Надо мной потолочное окно; словно лазерные, тонкие лучи солнца проходят через него и падают на деревянный пол. Переступаю через них, мои глаза выискивают скрытого захватчика.
Я в конце коридора: деревянные полы, деревянные стены, деревянный потолок. Там три двери: две слева, одна справа. Все они закрыты. Прямо позади меня стена, а также лестница, по которой я спустилась. В конце коридора вижу ступеньки. Я решила, куда пойду сначала. Если кто-то выскочит из-за одной из этих дверей, я уже буду на пути к выходу. В глубине моего мозга что-то шепчет, что всё не будет так легко. Иду на цыпочках мимо дверей и останавливаюсь на ступеньках. Нож зажат в руке, хотя сейчас он кажется крохотным, если учитывать ситуацию.
Очевидно, я в хижине. Вижу большую открытую кухню слева, вниз по лестнице. Справа гостиная с толстым, кремового цвета ковром. Везде устрашающе тихо. Крадусь вниз по лестнице, спиной к стене. Если я доберусь до двери, то смогу убежать. Получить помощь. Мой разум воспроизводит бесконечный снег, который запечатлел из окна в круглой комнате. Я отодвигаю эту мысль. Там будет кто-нибудь... дом... или, может быть, магазин. Боже, почему я не подумала взять обувь? Одни только действия, без мозгов. Я собираюсь нырнуть в трёх футовый снег босыми ногами. Входная дверь прямо внизу лестницы. Я оглядываюсь на верхний этаж, чтобы убедиться, что никто не следует за мной, а потом несусь к ней. Она заперта.
Рядом с дверью цифровая панель. У неё электронный замок. Я собираюсь найти другой выход. Меня снова трясёт. Если кто-то нападёт на меня сейчас, вряд ли я буду в состоянии держать нож достаточно крепко, чтобы защитить себя. Я могла бы разбить окно. Кухня находится левее от меня. Проверяю там, в первую очередь. Она прямоугольная. Сверкающие приборы из нержавеющей стали. Выглядят совершенно новыми.
Господи, где я? На кухне большое окно во всю длину стены, его непрерывность нарушается только холодильником. В углу тяжёлый круглый стол с двумя изогнутыми скамейками по бокам. Я открываю все ящики, пока не нахожу тот, который с ножами. Хватаю самый большой, проверяя его вес в руке, прежде чем бросаю мой крохотный нож на стойку. Подумав, вновь возвращаю его в карман.
Теперь, когда у меня есть оружие, настоящее оружие, я направляюсь в гостиную. Одна из стен занята книгами, на другой камин. Диван и кресло расположены вокруг журнального столика. Там нет выхода. Ищу, чем бы разбить окно. Журнальный столик выглядит слишком тяжёлым, чтобы я могла поднять его, особенно с растяжением руки. Когда я приглядываюсь более внимательно, то вижу, что он прикручен к полу. Там нет стульев. Я возвращаюсь на кухню, открывая каждый шкаф и ящик; моё отчаяние растёт, ведь с каждой секундой я рискую быть обнаруженной. Там нет ничего достаточно большого или достаточно тяжёлого, чтобы разбить окно. С отчаянием я понимаю, что должна буду вернуться наверх.
Это может быть ловушкой. Может быть, кто-то прячется за одной из дверей. Но зачем давать мне ключ от комнаты, в которой я была заперта, если бы меня хотели схватить? Это такая игра? Всё моё тело дрожит, когда я поднимаюсь вверх по лестнице. Я не плакала годами, а сейчас чувствую, что близка к слезам как никогда. «Переставляй ноги, Сенна, и если кто-то выскочит на тебя, используй нож и перережь его пополам». Я между дверями. Выбираю одну, ту, что слева, кладу руку на ручку и поворачиваю. Слышу своё дыхание: рваные, холодные, испуганные вздохи.
Она не заперта.
— О, Боже.
Хлопаю рукой по рту и сжимаю своё оружие крепче. Не опускаю нож и держу его готовым к действию. Я делаю шаг на ковёр, мои пальцы заворачиваются вокруг ворса, как будто им необходимо за что-то держаться. Кровать с балдахином находится у дальней от меня стены. Похожа на постель ребёнка, в плане дизайна, но по размеру больше королевского. На двух столбиках карусельные лошади в натуральную величину, их древки исчезают в деревянных балках на потолке. Камин слева от меня, окно справа. Я с трудом дышу. Сначала зажигалки, затем ключ, а теперь... это.
Как можно быстрее я выхожу оттуда. Закрываю дверь позади себя. Есть ещё одна, более пугающая, чем предыдущая. Либо это просто моя интуиция, или же здесь последнее место, где мой похититель может скрываться? Я стою перед ней долгое время, моё дыхание клубится в воздухе, и окоченевшие пальцы здоровой руки сжимают маленький нож. Хватаюсь за ручку травмированной рукой и вздрагиваю, когда боль стреляет по руке. Открываю дверь настежь и жду. В комнате темно, но до сих пор никто не выскочил на меня. Я делаю шаг вперёд и нащупываю выключатель.
И тогда я слышу его — мужской стон, глубокий и гортанный. Я пячусь из комнаты, направляя нож на звук. Хочу убежать, подняться вверх по лестнице и запереться в круглой комнате. Но не делаю этого. Если я не найду того, кто привёл меня сюда, то он будет меня искать. Я не буду жертвой. Не снова. Моё сердце бьётся с перебоями. Стон внезапно прекращается, словно там поняли, что я здесь. Я слышу, как он дышит. Интересно, слышит ли он меня. Шум возобновляется, приглушённые слова, в этот раз он как будто говорит сквозь что-то. Слова... Слова, которые звучат, как: «ПОМОГИ МНЕ»! Это может быть ловушка. Что мне делать? Я иду прямо в неё.
Никто не нападает на меня, но моё тело напряженно и готово к действиям. Глубокие стоны «О-о-о-о-о-ги, о-о-о-о-о-ги» становятся более настойчивыми. Ищу выключатель, и это означает, что я должна переложить нож в ушибленную руку. Не важно, если кто-то нападёт на меня, я выдержу любую боль, только чтобы вспороть их. Нащупываю его: широкий, плоский квадрат, который нужно подтолкнуть вниз двумя пальцами. Пока загорается свет, я быстро перекладываю нож обратно в здоровую руку. Комната освещается жёлтым, цвета мочи, светом. Он мерцает, прежде чем устанавливает связь с источником тока, и начинает жужжать.
Я моргаю от внезапной перемены освещённости. Моя рука с ножом ударяет воздух. Передо мной никого нет, никакого врага, но есть кровать. На ней мужчина. Его руки и ноги привязаны к четырём столбам белыми лоскутами. Он с завязанными глазами и кляпом во рту, из той же белой ткани. Я в шоке наблюдаю, как его голова дёргается из стороны в сторону. Мышцы мужских рук туго натянуты, так что я могу видеть очертания каждого мускула, от начала и до конца. Спешу вперёд, чтобы помочь ему, но останавливаюсь. Я до сих пор могу быть в опасности. Это может быть ловушкой. Он может быть ловушкой.
Иду осторожно, всматриваясь в углы комнаты, как будто кто-то может выйти из деревянных стен. Резко оборачиваюсь к двери, в которую вошла, чтобы убедиться, что никто не крадётся за мной. Я продолжаю оглядываться, пока не добираюсь до кровати. Моё сердце колотится до боли. Я вращаю запястьем руки, которая сжимает нож. Рядом с кроватью находится дверь. Я открываю её пинком, и мужчина замирает, его лицо повёрнуто ко мне, его дыхание становится тяжёлым. У него тёмные волосы... на лице довольно много щетины. В ванной комнате пусто, занавеска отодвинута, как будто мой похититель старался — в последнюю минуту — успокоить меня, что его там нет. Я выхожу из ванной. Мужчина больше не борется. Повернувшись спиной к стене, я тянусь к нему и дёргаю с его глаз повязку и кляп. Наполовину опираюсь на него, когда мы видим друг друга впервые. Я вижу его шок. Он видит мой. Мужчина быстро моргает, как будто пытается прояснить взгляд. Я роняю нож.
— О, господи. — Я произношу второй раз. Не хочу, чтобы это стало моей привычкой. Я не верю в Бога.
— О, господи, — говорю я снова. Медленно опускаюсь на колени, не отводя глаз от него и двери, пока не поднимаю своё оружие. Я пячусь назад. Мне нужно какое-то расстояние между нами. Я продвигаюсь к двери, но потом понимаю, что могу попасть в засаду сзади. Я разворачиваюсь и выпячиваю свой нож. Позади меня ничего нет. Снова разворачиваюсь, направляю свой нож на мужчину в постели. Этого не может быть. Это безумие. Я схожу с ума. Прижимаюсь спиной к ближайшей стене. Это единственный способ почувствовать относительную безопасность, так я могу видеть комнату и не чувствовать, будто кто-то подкрадывается сзади.
— Сенна? — слышу своё имя. Я смотрю на него. В любую минуту я ожидаю, что очнусь от этого кошмара. Буду в своей постели, под своим белым одеялом, в своей пижаме.
— Сенна, — задыхаясь, произносит он. — Освободи меня... пожалуйста...
Я колеблюсь.
— Сенна, — говорит он снова. — Я не собираюсь делать тебе больно. Это я.
Мужчина опускает голову на подушку и закрывает глаза, мучаясь от нестерпимой боли.
Крепко держу нож и разрезаю белую ткань, которой связаны его руки. Я едва могу дышать, не говоря уже о том, чтобы видеть. Задеваю его кожу кончиком ножа. Он вздрагивает, но не подаёт ни звука. Я зачарованно наблюдаю, как его кровь скапливается, прежде чем начинает стекать по руке.
— Мне очень жаль, — произношу я. — Мои руки дрожат. Я не могу…
— Всё в порядке, Сенна. Не торопись.
«Забавно», — думаю я. — «Он тот, кто связан, и успокаивает меня».
Я проделываю то же самое с другой рукой, и мужчина берёт у меня нож, освобождая ноги. Начинаю паниковать. Я не должна была отдавать ему свой нож. Он может быть... он может быть одним из...
В этом нет смысла.
Освободившись, мужчина спрыгивает с кровати и массирует свои запястья. Я делаю шаг назад... к двери. Единственное, во что он одет — это пара тонких пижамных штанов. Думаю, кто-то одел его в них, как и меня.
И тогда я произношу его имя в уме: «Айзек Астерхольдер».
Когда он смотрит на меня, его глаза сужаются.
— Есть ли здесь кто-то ещё? Ты видела…
— Нет, — прерываю я его. — Не думаю, что здесь кто-то есть.
Айзек сразу же направляется к двери. Я вздрагиваю, когда он проходит мимо меня. Хочу назад свой нож. Задерживаюсь в дверях, не уверенная, чему доверять. Всё же я иду за ним. Он обыскивает комнаты, пока я бережно удерживаю своё запястье. Если кто-то и нападёт на нас, то будет нашей первой целью. Мне нужно что-то острое, чтобы я могла бы держать в руке. Мы спускаемся по лестнице, и Айзек пытается открыть входную дверь, сильно дёргает, и когда она не открывается, ударяет кулаком по дереву и ругается. Я вижу, что его взгляд останавливается на клавиатуре, но он не касается её. Клавиатура внутри дома. Тот, кто закрыл нас здесь, оставил нам возможность выйти.
После того, как Айзек тщательно обыскал оба этажа, он ищет что-нибудь, чем можно было бы разбить окно.
— Мы могли бы поднять скамейки, — предлагаю я, указывая на деревянный стол в кухне.
Айзек потирает виски.
— Хорошо, — отвечает он. Но когда мы пытаемся поднять его, то обнаруживаем гладкие, бронзовые болты, крепящие стол к полу. Он проверяет остальную мебель. То же самое. Всё, что достаточно тяжёлое, чтобы разбить окно, крепится к полу.
— Мы должны выйти, — настаиваю я. — Может, есть какие-то инструменты, чтобы отвинтить эти болты. Мы можем найти помощь, прежде чем тот, кто привёз нас сюда, вернётся. Недалеко отсюда должно быть что-нибудь, куда мы сможем пойти...
Неожиданно рассердившись, он поворачивается ко мне.
— Сенна, неужели ты думаешь, что кто-то пойдёт на все неприятности и трудности связанные с тем, чтобы похитить нас и запереть в доме, а затем даст нам легко уйти?
Я открываю и закрываю рот. Похищены. Мы были похищены.
— Не знаю, — отвечаю я. — Но мы должны хотя бы попытаться!
Айзек открывает и закрывает ящики, роясь в них. Он распахивает холодильник, и его лицо заметно бледнеет.
— Что? Что там? — я бегу вперёд, чтобы узнать, что он там увидел. Холодильник большой, промышленный. Каждая полка заполнена до последнего дюйма, чтобы сэкономить место. То же самое в морозильной камере: мясо, овощи, мороженое, банки замороженного сока. У меня от всего кружится голова. Здесь достаточно пищи, чтобы прокормиться в течение нескольких месяцев. Хватаю большую банку консервированных томатов и бросаю её в окно так сильно, как могу. Я бросаю её левой рукой, но страх придаёт ей впечатляющую скорость. Она глухо ударяет об окно и падает на подоконник, прокатываясь назад на пол. Мы смотрим на неё, помятую с одной стороны, в течение нескольких минут, прежде чем Айзек наклоняется, чтобы её поднять. Он пытается сам, тянет руку назад, как питчер (Прим. ред.: подающий в бейсболе
— это игрок, который бросает мяч с питчерской горки к дому, где его ловит кетчер
и пытается отбить бьющий
), и со всей силы выпускает банку из руки. На этот раз стук громче, но результат тот же. Я бегу обратно к входной двери и бросаюсь на ручку. Я кричу, стучу кулаками по дереву, не обращая внимания на жгучую боль в руке. Мне необходимо чувствовать боль, я хочу её. Колочу так с минуту, пока не чувствую на себе руки Айзека. Он оттаскивает меня.
— Сенна! Сенна! — трясёт меня Айзек. Я смотрю на него, моё дыхание учащается. Он, наверно, увидел что-то в моих глазах, потому что обнимает. Я дрожу напротив его тепла, пока Айзек не отстраняется от меня.
— Дай мне взглянуть на запястье, — произносит он мягко. Я протягиваю руку, вздрагивая, когда Айзек осторожно тычет в запястье холодными пальцами. Мужчина кивает в знак одобрения моей импровизированной повязке. — Это растяжение, — говорит он. — Ты так проснулась?
Я качаю головой.
— Я упала... наверху.
— Где ты очнулась?
Рассказываю ему про комнату вверх по лестнице и о том, как я нашла ключ.
— Думаю, меня накачали наркотиками.
Он кивает.
— Да, нас обоих. Давай взглянем на эту комнату. Кроме того, если здесь есть электричество, то должно быть отопление. Нам нужно найти термостат.
Мы начинаем подниматься по лестнице.
Я смотрю на лицо Айзека. Его тёмные глаза выглядят мутными, как будто он отходит от дозы, учитывая то, что он никогда не принимал наркотики. Даже анальгетики. Я так много знаю о нём. Это то, что шокирует меня больше всего. Почему я здесь? Почему я здесь с ним?
Айзек поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня. Как будто действительно видит меня впервые. Замечаю, как поднимается и опускается его грудь, будто он борется за дыхание. Так же было и со мной пятнадцать минут назад. Его глаза исследуют моё лицо, прежде чем он говорит:
— Что ты помнишь?
Качаю головой.
— Я ужинала в Сиэтле. Закончила около десяти. Остановилась на заправке по пути домой. Вот и всё. А ты?
Он опускает взгляд, хмуря брови.
— Я был в больнице, только закончил смену. Солнце вставало. Помню, как остановился, чтобы посмотреть на него. И после ничего.
— Это не имеет смысла. Зачем кому-то привозить нас обоих сюда?
Я думаю о зажигалках, и ключе, и карусели в комнате, а затем выкидываю эти мысли из головы. Совпадение. И тут же смеюсь про себя.
— Я не знаю, — отвечает Айзек. Не думаю, что когда-либо слышала, как он говорит такое. Думаю обо всём том времени в своей жизни, когда я рассчитывала на его ответы — требовала ответы — и они у него всегда были.
Но это было тогда...
Он проводит рукой по щетине, и я замечаю глубокие фиолетовые синяки на запястьях, где ткань врезалась в кожу. Как долго он был связан? Как долго я была без сознания?
— Мы должны включить отопление, — говорит Айзек.
— Я зажгла огонь... в комнате вверх по лестнице.
Мы ищем термостат. Я заметила, как побелели костяшки его пальцев вокруг ножа. Мы находим его за дверью комнаты с каруселью. Он настраивает его на тепло.
— Если есть электричество, мы должны быть рядом с каким-нибудь селением, — говорю я с надеждой. Он качает головой.
— Не обязательно. Это может быть генератор. И всё может быть ненадолго.
Я киваю, но не верю ему.
Мы поднимаемся в круглую комнату, чтобы сидеть у огня и ждать, когда прогреется дом. Айзек заставляет меня идти первой. Когда я наверху, он оглядывается через плечо последний раз, а затем быстро поднимается, присоединяясь ко мне. Закрываем люк и запираем его. Мы пытаемся водрузить над ним шкаф, но он тоже прикручен болтами. Огонь, который я развела, угасает. Есть три дополнительных бревна. Я тянусь к одному и подкидываю его в огонь, пока Айзек осматривается.
— Как думаешь, где мы? — спрашиваю я, когда он подходит, чтобы сесть на пол рядом со мной, и кладёт нож между нами. От этого я чувствую себя лучше. Не доверяю даже себе. Если Айзек не прячет оружие от меня — это хорошо.
— Так много снега? Кто знает? Мы можем быть где угодно.
«Мы нигде», — думаю я.
— Как ты освободилась?
— Что? — я не понимаю, о чём он говорит, пока до меня не доходит то, что Айзек думает, что я тоже была связана.
— Я не была связана, — отвечаю ему.
Он поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня. Мы сидим так близко, что пары нашего дыхания смешиваются в воздухе. У него тёмная щетина. Я хочу коснуться её, просто чтобы почувствовать что-то острое и реальное.
Его глаза всегда интенсивные, два тёмных мыслящих бассейна. Он почти никогда не моргает. Это нервировало меня в самом начале, когда я впервые встретилась с ним, но через некоторое время стала это ценить. Айзек будто боялся что-то пропустить. Его пациенты, которые также заметили это, говорили, что они оценили отсутствие моргания во время операции. «Вы знаете, доктор Астерхольдер никогда не проколет вены», — в больнице была такая шутка.
Почему мне не заткнули рот, не завязали глаза и не привязали мои конечности к столбам моей же постели?
— Чтобы ты смогла освободить меня, — говорит он, читая мои мысли.
Холодок бежит по моей спине.
— Айзек, я боюсь.
Он придвигается и обнимает меня за плечи.
— Я тоже.
Когда дома теплеет, а наши конечности снова могут двигаться, мы открываем люк и спускаемся вниз. И теперь сидим за столом на кухне друг против друга. У наших глаз остекленевший взгляд двух человек, находящихся в шоке. Хотя я не сомневаюсь, что мы будем быстры как кошки, если понадобится действовать. Прикасаюсь к ручке ножа. Айзек и я положили свои ножи на стол перед собой, их остриё направлены в сторону другого. Ему не обязательно что-то говорить мне, чтобы знать, что у него на лице написано подозрение. Как и у меня. Мы выглядим глупо: похищены, заперты в доме и ожидаем, что тот, кто это сделал, вернётся.
— Выкуп, — говорю я. Мой голос скрипит. Он застревает в горле, прежде чем я могу сказать что-нибудь ещё. Сглатываю и смотрю на Айзека.
Он рыщет глазами по углам комнаты. Его нога дёргается вверх и вниз, я могу чувствовать вибрации через дерево. Каждые несколько минут Айзек переводит глаза от окна к двери.
— Может быть…
Ощущаю паузу, после «может быть». Он хочет сказать больше, но мне не доверяет. И если бы я действительно вникла в свою теорию, она, скорее всего, развалилась бы. Похищения с целью выкупа быстрые и грязные; пистолет, приставленный к голове, скорые требования. Без клавиатуры на двери и достаточного количества продовольствия, чтобы переждать одну из долгих зим как в книгах Джорджа Мартина (Прим. ред.: Джордж Рэймонд Ричард Мартин — современный американский писатель-фантаст, сценарист, продюсер и редактор, лауреат многих литературных премий). Я кладу руки на стол, кончики пальцев повёрнуты внутрь, и опускаю на них подбородок. Мой мизинец касается ручки ножа.
Мы ждём.
В хижине столь устрашающе тихо, что мы могли бы услышать приближающийся автомобиль или человека за милю, но мы всё же продолжаем прислушиваться. Ожидание... ожидание. Наконец, Айзек встаёт. Я слышу, как он ходит из комнаты в комнату. Интересно, он что-то ищет, или ему просто нужно двигаться. Понимаю, что, скорее всего, последнее. Он не может сидеть на месте, когда нервничает. Когда мужчина возвращается на кухню, я нарушаю молчание:
— Что, если они не вернутся?
Он долго не отвечает.
— Здесь есть кладовая, вон там, — Айзек кивает в сторону узкой двери левее стола. — Она снабжена продовольствием, достаточным, чтобы продержаться несколько месяцев. Там двадцатикилограммовый мешок муки. Но дров достаточно только на несколько недель. Четыре, самое большее, если мы их растянем.
Не хочу думать о гигантском мешке муки, поэтому притворяюсь, будто не слышала его. Однако дрова меня беспокоят. Мне бы не хотелось замёрзнуть. Снаружи много деревьев. Если бы мы могли выйти на улицу. У нас были бы дрова.
— Комната с каруселью, — произносит он. — Не считаешь ли ты это странным? — голос мужчины ясный и чёткий. Тот, который Айзек использует с пациентами. Я не одна из его пациентов, и мне совсем не нравится, что врач так со мной говорит.
— Да, — просто отвечаю я.
— Книга? — его голос становится хриплым. — Там не было ничего о карусели, не так ли?
— Нет, — говорю я. — Не было.
В этом не было необходимости.
— Как думаешь, может ли это быть один из твоих поклонников? Кто-то одержимый?
Не хочу думать об этом, но это уже приходило мне в голову. Я не хочу быть ответственной за всё.
— Возможно, — произношу я осторожно. — Но это не объясняет твоего нахождения здесь.
— Получала ли ты какие-либо угрозы, странные письма?
— Нет, Айзек.
Он поднимает на меня взгляд, когда я называю его имя.
— Сенна, необходимо хорошенько подумать. Это может иметь значение.
— Я думаю! — огрызаюсь я. — Не было никаких странных писем, даже по электронной почте ничего не приходило. Ничего!
Он кивает и идёт к холодильнику.
— Что ты делаешь? — спрашиваю я, поворачиваясь на сидении, чтобы видеть его.
— Приготовлю нам что-нибудь поесть.
— Я не голодна, — произношу быстро.
— Мы не знаем, как долго были без сознания. Ты должна поесть и выпить что-нибудь, или будешь обезвожена.
Айзек начинает доставать продукты из холодильника и выкладывать их на столешницу. Он достаёт стакан, наполняет его водой из-под крана, и протягивает мне. У воды странный цвет.
Я беру его. Как можно есть или пить сейчас? Заставляю себя проглотить воду, потому что он стоит надо мной в ожидании.
Смотрю невидящим взглядом на снег снаружи, в то время как Айзек хлопочет у плиты. Печь газовая и выглядит совершенно новой.
Затем мужчина возвращается к столу, держа две тарелки, каждая из которых с омлетом. Запах вызывает у меня тошноту. Он ставит одну передо мной, и я беру вилку. Оружие у нас есть, его так много: вилки, ножи... можно предположить, что если бы кто-то и вернулся, то не оставил бы нам все эти вещи, с помощью которых мы могли бы напасть на него. Я озвучиваю свои мысли, и Айзек кивает.
— Знаю.
Конечно, он уже думал об этом. Всегда на два шага впереди...
— Твои волосы изменились, — говорит мужчина. — У меня ушла минута, прежде чем я узнал тебя... наверху.
Я таращусь на него. Неужели мы на самом деле говорим о моих волосах? Остро осознаю свою седую прядь. Проверяю, что хорошенько спрятала её за ухом.
— Я отрастила их.
Положить еду в рот, разжевать, проглотить, положить еду в рот, разжевать, проглотить.
Мы больше не говорим о моих волосах. Когда я доедаю, то объявляю, что мне нужно в туалет. И прошу его пойти со мной. Здесь только один туалет, и он в спальне, где я нашла Айзека. Он ждёт за дверью с ножом в руке. Прежде чем мы покинули кухню, Айзек прихватил тот, который больше. Это почти смешно, но не совсем. Большой нож, большая рана. Я выбрала себе нож для стейка. Он прост в обращении и чертовски острый.
Я облегчаюсь и подхожу к раковине, чтобы вымыть руки. Над ней висит зеркало. Смотрю на себя и вздрагиваю. Мои волосы безжизненные и жирные, и эта широкая двух сантиметровая седая прядь, которая появилась, когда мне было двенадцать, выделяется на фоне бледного лица. Я делала всё, чтобы избавиться от неё: закрашивала, отрезала, выдёргивала волосок за волоском. Цвет не становился серым. Я просидела в десятках парикмахерских на протяжении многих лет, и каждый стилист говорил мне то же самое: «В этом нет смысла... она не принимает цвет». Независимо от того, что я делаю, она всегда возвращается, словно упрямый сорняк. В конце концов, я сдалась. Старая часть меня победила.
Открываю воду, она шипит и в течение нескольких секунд напоминает приступ кашля, прежде чем начинает течь слабой коричневой струёй. Я брызгают на лицо и немного пробую. На вкус она противная. Ржавчина и грязь.
Когда я выхожу из ванной, Айзек протягивает мне свой нож мясника. Я должна положить свой нож на пол, чтобы держать его, так как моё запястье повреждено.
— Мне тоже нужно, — говорит он. — Не дай плохим ребятам добраться до нас.
Я улыбаюсь — на самом деле улыбаюсь — когда мужчина закрывает дверь. Его юмор всегда проявляется в самые неожиданные моменты. Не думаю, что когда-либо буду в милости у кого-то.
Когда он выходит, его лицо вымыто, а волосы влажные. Тонкая струйка воды стекает с виска.
— И что теперь? — спрашиваю я.
— Ты устала? Мы могли бы отдохнуть по очереди. Хочешь спать?
— Конечно, нет!
Он смеётся.
— Да, я понимаю.
И тогда наступает длинная неловкая пауза.
— Я хотела бы принять душ, — произношу я. То, чего я не добавляю — это в случае, если этот больной мудак касался меня...
Айзек кивает. Я поднимаюсь вверх по лестнице, чтобы взять что-нибудь чистое из одежды. Меня мутит от мысли о том, что кто-то выбрал и повесил здесь её для меня. Я бы хотела свою, но, даже пижама, которая до сих пор на мне, не моя. Изучаю содержимое гардероба. Почти каждый предмет гардероба я выбрала бы для себя, за исключением цвета. Его слишком много. Это жутко. Кто может знать меня достаточно хорошо, чтобы купить мне шмотки? Одежду, которая на самом деле мне нравится? Я снимаю с вешалки кофту для йоги с длинными рукавами и нахожу под ней соответствующие штаны. В ящике я нахожу разнообразные трусики и бюстгальтеры.
О , Боже!
Решаю остаться без них. Не могу носить нижнее бельё, которое какой-то психопат купил и сложил в ящик. Это будет, как будто он касается меня... там. Я захлопываю ящик.
Айзек помогает мне спуститься по лестнице. После моей атаки на дверь, запястье опухло вдвое.
— Держи его выше и подальше от горячей воды, — говорит он, прежде чем я захожу в ванную.
Я нахожу мыло и шампунь под раковиной. Общеизвестный бренд. Мыло белое и пахнет бельём. Принимаю душ пять минут, хотя и хочу остаться ещё. Коричневатая вода никогда не становится действительно горячей и у неё странный запах.
Я выхожу и вытираюсь полотенцем лимонного цвета, которое висит на стойке с полотенцами. Такой весёлый цвет. Так иронично. И так любезно повешено здесь для нас. Вытираю руки и ноги, пытаясь впитать все капли. Жёлтый, чтобы смягчить шок от снега, тюрьмы и похищения. Может быть, тот, кто притащил нас сюда, подумал, что цвет этого полотенца сможет предотвратить депрессию. Я с отвращением бросаю его на пол. И затем начинаю смеяться, грубо и резко.
Я слышу, как Айзек легко стучит в дверь.
— Ты в порядке, Сенна?
Его голос приглушённый.
— Я в порядке, — кричу в ответ. И смеюсь так громко, что он открывает дверь и позволяет себе войти.
— Я в порядке, — отвечаю его заинтересованному лицу, пытаясь заглушить свой смех. Затыкаю смех рукой, и из моих глаз начинают течь слёзы. Я смеюсь так сильно, что мне необходимо упереться об раковину.
— В порядке, — задыхаюсь я. — Разве это не самая сумасшедшая вещь, что ты когда-нибудь слышал? Как будто я могу быть в порядке. Ты в порядке?
Я вижу, как мышцы на его щеке дёргаются. Цвет глаз Айзека металлический, как консервная банка.
Он тянется ко мне, но я отталкиваю его руку. Перестаю смеяться.
— Не прикасайся ко мне. — Я говорю это громче и жёстче, чем предполагала.
Он сжимает губы и кивает. До него доходит. Я сумасшедшая. Это не ново. Сижу на кровати с ножом и смотрю на дверь, пока Айзек принимает душ. Если кто-то войдёт в комнату прямо сейчас, будет бесполезно, с ножом я или нет. Чувствую, что моё тело здесь, но остальная часть меня в глубокой яме. Я не могу их объединить.
Айзек принимает душ быстрее, чем я. Прихожу немного в себя, когда он появляется. На нём полотенце. Он направляется к шкафу. Я вижу, что он смотрит на одежду так же, как и я. Айзек ничего не говорит, но потирает чёрный хлопок рубашки между большим и указательным пальцами. Я дрожу. Даже если это был один из моих поклонников, почему Айзек? Смотрю на нож, пока он одевается в ванной. Он новый, лезвие блестящее. «Куплен специально для нас», — думаю я.
За неимением того, чем заняться, мы спускаемся вниз по лестнице, чтобы ждать. Айзек подогревает две банки супа и кладёт несколько замороженных булочек в духовку. Я на самом деле чувствую голод, когда он протягивает мне тарелку.
— Снаружи всё ещё светло. Сейчас уже должно быть темно.
Он смотрит на свою еду, целенаправленно избегая моего взгляда.
— Почему, Айзек?
Тем не менее, мужчина не смотрит на меня.
— Как думаешь, мы на Аляске? Как они, чёрт возьми, смогли провести нас через канадскую границу?
Я встаю и начинаю кружить по кухне.
— Айзек?
— Я не знаю, Сенна, — отрезает он. Я останавливаюсь и смотрю на него. Его голова опущена над едой, но взгляд поднят на меня. Наконец, мужчина вздыхает и опускает ложку. Айзек медленно ею вращает против часовой стрелки, пока она не делает полный круг.
— Вполне возможно, что мы находимся на Аляске, — произносит он. — Почему бы тебе не отдохнуть? Я останусь следить.
Киваю. Я не устала. Или, может быть, да. Ложусь на диван и притягиваю ноги к груди. Мне так страшно.
Никто не приходит. Ни в течение двух дней, ни трёх. Мы с Айзеком почти не разговариваем друг с другом. Мы едим, принимаем душ, переходим из комнаты в комнату, словно беспокойные тени. А как только заходим в комнату, наши глаза направляются к месту, где мы спрятали ножи. Придётся ли нам использовать их? Как скоро? Кто выживет, а кто умрёт? Это худшая форма пытки, которую человек только может себе представить — ждать смерти. Я вижу эту неопределённость в темных кругах, которые проступают вокруг глаз Айзека. Он спит меньше, чем я. Знаю, что не могу выглядеть по-другому, и это разъедает нас.
Страх…
Страх…
Страх…
Мы утоляем беспокойство бесполезным времяпровождением: пытаясь разбить окна, пытаясь открыть дверь, пытаясь не сойти с ума. Мы так устали от попыток, что смотрим на вещи... часы напролёт: картина с двумя воробьями, которая висит в гостиной, ярко-красный тостер, клавиатура на входной двери, которая является порталом к нашей свободе. Айзек смотрит на снег больше, чем на что-либо ещё. Он стоит у раковины и смотрит в окно, пока тот медленно падает.
На четвёртый день я так устала от рассматривания вещей, что осмеливаюсь спросить Айзека о его жене. Я заметила, что его обручального кольца не хватает, и задаюсь вопросом, снял ли он украшение, или же это сделали они. Почти инстинктивно пальцы Айзека тянутся к призраку кольца.
Они сняли его», — предполагаю я.
Мы сидим на кухне, доедая свой завтрак из овсянки. Мои обгрызенные до мяса ногти болят. Он только прокомментировал насколько огромный и неуклюжий стол: большой, круглый блок из дерева поддерживается цилиндрическим основанием, которое толще, чем стволы двух деревьев.
Сначала Айзек выглядит встревоженным из-за того, что я спросила. Затем что-то изменяется в его глазах. Он не успевает это скрыть. Я вижу каждую частичку эмоций, и мне больно.
— Она онколог, — говорит мужчина. Я киваю, мой рот сухой. Она как раз для него.
— Как её зовут?
Я уже знаю, как её зовут.
— Дафни, — отвечает он. Дафни Акела. — Мы женаты два года. Вы как-то встречались.
Да, я помню.
Он чешет голову, прямо над ухом, затем приглаживает волосы ладонью.
— Что Дафни будет делать прямо сейчас... когда ты пропал? — спрашиваю я, подгибая ноги под себя.
Айзек прочищает горло.
— Будет беспокоиться, Сенна.
Это сухое заявление с очевидным ответом. Я не знаю, почему спросила об этом. Наверное, только чтобы быть жестокой. Никто не ищет меня, за исключением разве что средств массовой информации. Автор бестселлера исчезла. А у Айзека много людей. Людей, которые его любят.
— Что насчёт тебя? — спрашивает он, переводя тему на меня. — Ты замужем?
Я тереблю свой серый локон, накручивая его на палец и убирая за ухо.
— Тебе действительно нужен ответ?
Он холодно смеётся.
— Нет, полагаю, что нет. У тебя есть кто-нибудь?
— Не-а.
Айзек сжимает губы и кивает. Он тоже знает меня... вроде того.
— Что случилось с…
Прерываю его:
— Я не говорила с ним в течение длительного времени.
— Даже после того, как написала книгу?
Я кладу ложку с остывшей овсянкой в рот и посасываю затвердевшие зёрна.
— Даже после выхода книги, — отвечаю, не поднимая глаз. Хочу спросить, читал ли он её, но я слишком труслива.
— У него, вероятно, тоже сейчас есть своя Дафни. Ты не полноценный человек, если у тебя никого нет, верно? Найти свою вторую половинку или любовь всей жизни… или как там об этом говорится. — Я отмахиваюсь, как будто меня это не волнует.
— У людей есть потребность чувствовать связь с кем-то ещё, — произносит Айзек. — В этом нет ничего плохого. Также нет ничего плохого в том, чтобы держаться от этого подальше, если ты сильно обожглась.
Моя голова дёргается вверх. Что? Неужели Айзек думает, что он заклинатель душ?
— Мне никто не нужен, — уверяю я его.
— Знаю.
— Нет, ты этого не знаешь, — настаиваю я.
И плохо себя чувствую от того, что злюсь на него, тем более что я инициировала этот разговор. Но мне не нравится то, что он намекает на то, что знает меня, или нечто подобное.
Айзек смотрит в свою пустую миску.
— Ты так уверена в себе, что иногда я забываю заботиться о тебе. Ты в порядке, Сенна? Тебя…
Я прерываю его:
— Я в порядке, Айзек. Давай не будем об этом. — Я встаю. — Собираюсь повозиться с клавиатурой.
Чувствую его взгляд на себе, пока ухожу. Я встаю у двери и начинаю нажимать комбинации случайных чисел. Мы по очереди пытаемся угадать четырёхзначный код. Довольно глупая идея, так как есть десять тысяч возможных комбинаций. Но ввиду того, что нам нечего делать, почему бы и не попробовать? Айзек нашёл ручку, и мы записываем коды на стене рядом с дверью, чтобы не повторяться.
Мы спрятали ножи в каждой комнате дома: ножи для стейка под каждым матрацем, зазубренный нож длиной с моё предплечье под диванными подушками в маленькой гостиной, нож мясника в ванной комнате под раковиной, нож с резьбой наверху в коридоре на подоконнике. «Мы должны найти более подходящее место для ножа наверху», — продолжаю думать я. Любой желающий может схватить его. Кто угодно. Взять... его...
Мой палец зависает над кнопкой 5. Я чувствую, что мою грудь медленно сжимает, будто невидимый удав обвил тело. Моё дыхание учащается, слишком быстро. Я разворачиваюсь, пока не упираюсь спиной в дверь, и скольжу вниз, пока не оказываюсь на полу. Не могу отдышаться. Тону в море воздуха, его полно вокруг меня, но я не могу получить достаточно для своих лёгких, чтобы выжить.
Айзек, должно быть, услышал моё свистящее дыхание. Он выбегает из-за угла и приседает передо мной.
— Сенна, Сенна! Посмотри на меня! — нахожу его лицо и пробую сосредоточиться на глазах Айзека. Если бы я только могла отдышаться...
Он берёт меня за руку, его голос умоляет меня:
— Сенна, дыши. Ровно и медленно. Ты слышишь меня? Постарайся подстроить дыхание под мой голос.
Я пытаюсь. Его голос особенный. Я могла бы узнать его в группе голосов. Он на октаву выше альта. Достаточно глубокий, чтобы усыпить вас, и достаточно мелодичный, чтобы держать в бодрствовании. Слежу за его речью, пока он говорит со мной — растянутые согласные, небольшая хрипотца над его «э». Я разглядываю рот Айзека. Его резцы слегка перекрывают два передних зуба, которые также пересекаются; эдакое совершенство в несовершенстве. Постепенно моё дыхание замедляется. Я сосредотачиваюсь на руках, которые держат мои. Руки хирурга. Нет лучше рук, чтобы быть в них. Прослеживаю вены на тыльной стороне его ладоней. Айзек выводит пальцами круги на моей коже, между большим и указательным пальцами. У него квадратные ногти. Мужские. Многие мужчины, с которыми я встречалась, имели ногти овальной формы. Квадратные лучше. Я чувствую, что мои лёгкие открылись. И жадно вдыхаю воздух. Он помогает мне. «Квадратные лучше», — произношу я снова и снова. Это моя мантра. — «Квадратные лучше».
Я изнурена. Айзек не упускает это, берёт меня на руки и несёт на диван. Он отлично заботится о людях. И позаботится о вас без вашей просьбы. Мужчина исчезает в кухне и через минуту возвращается со стаканом воды.
Я беру его.
— Он знал точные размеры одежды, которую мы носим, но не знал, что у меня астма?
Айзек хмурится.
— Ты искала ингалятор во всех шкафах?
— Да. Ещё в первый день.
Доктор смотрит на пол между своих ног.
— Может быть, он не хотел, чтобы у тебя был ингалятор.
Я фыркаю.
— Таким образом, этот псих похитил меня и оставил здесь умирать от приступа астмы? Анти-кульминационно.
— Я не знаю, — произносит он. Врачу трудно говорить такие слова. Айзек уже говорил мне их однажды. Доктора должны иметь ответы на всё.
— Ничего из этого не имеет смысла, — говорит он. — Почему кто-то похитил меня... запер здесь, с тобой. Как они вообще нашли связь между нами?
Я не знаю ответов ни на один из вопросов. Отворачиваю голову в сторону. Смотрю на картину с воробьями.
— Ты должна проще относиться к этому. Будь…
Я в очередной раз прерываю его:
— Я в порядке, Айзек. — Кладу свою руку на его и сразу же отдёргиваю. Он смотрит на то место, где я его коснулась, затем встаёт и выходит из комнаты. Я сжимаю всё вместе: свои глаза, свои ладони, свои губы, рану внутри меня, которая никогда не заживёт.
— Айзек, — выдыхаю я. Но он меня не слышит.
По окончании первой недели я начинаю спать в комнате с люком. Там теплее. Айзек заставляет меня закрываться, как только мои ноги исчезают вверх по лестнице.
— На всякий случай, — говорит он. — У них тоже есть ключ, но это позволит тебе выиграть время.
— Конечно. Отлично.
Он проверяет замок после того, как я поворачиваю ключ, чтобы убедиться, что никто не сможет открыть его. Я всегда сначала жду щелчка, а потом уже начинаю двигаться в сторону кровати. И сплю с ножом мясника в руке. Опасно, но не так, как если тебя застанет врасплох похититель в тюрьме, которую он создал для тебя и...
Каждое утро я просыпаюсь в страхе, хотя никогда не знаю, что сейчас: утро, вечер или полдень. Солнце светит постоянно. Я всегда боюсь, что когда спущусь с чердака, Айзека там не будет. Он всегда стоит там, у кофеварки, растрёпанный и измождённый. В чайнике всегда есть свежий кофе, когда я появляюсь. Чувствую его аромат, спускаясь по лестнице. Так я понимаю, что Айзек жив, здоров и до сих пор там, окутанный ароматом кофе. Однажды утром спускаясь с чердака, я не чувствую этот запах. Несусь по лестнице вниз, перепрыгивая через несколько ступеней, рискуя сломать себе шею. Когда попадаю на кухню, то вижу, что он спит за столом, положив голову на руки. В этот день я завариваю кофе. Мои руки тверды, но сердце не перестаёт колотиться.
Однажды днём (а может и вечером?), Айзек поднимается вверх по лестнице и опускается рядом с камином, где я сижу перед огнём, скрестив ноги. Я размышляла о самоубийстве. Не о своём, просто о самоубийстве. Есть так много способов. Не знаю, почему люди так не изобретательны, когда убивают себя.
Обычно мы не оставляем входную дверь без присмотра, но я уверена, что он хочет поговорить. Протягиваю ноги к огню, двигая пальцами. Наши запасы дров на исходе, и Айзек говорит, что не уверен, насколько большой генератор, и что, возможно, топливо в нём уже на исходе.
— О чём ты думаешь? — спрашиваю я, вглядываясь в его лицо.
— О комнате с каруселью, Сенна. Мне кажется, что она что-то значит.
— Я не хочу говорить о комнате с каруселью. Мысли о ней пугают меня.
Он резко поворачивает голову ко мне.
— Мы поговорим об этом. Если только ты не хочешь остаться запертой здесь навсегда.
Я качаю головой, наматывая бледную прядь волос на палец.
— Это совпадение. И ничего не значит.
Он растягивает губы, обнажая зубы, и качает головой из стороны в сторону.
— Дафни беременна.
И вот наступает такая тишина, что я слышу, как к моим глазам устремляется вода. Мой взгляд устремляется к его лицу.
— Когда я в последний раз её видел, было восемь недель. — Он облизывает губы и поворачивается, чтобы посмотреть на меня. — Мы сделали три попытки оплодотворения, чтобы забеременеть, пережили два выкидыша. — Айзек потирает лоб. — Дафни беременна, и мне нужно поговорить о комнате с каруселью.
Я тупо киваю.
Чувствую что-то. Я отталкиваю это. Хороню это.
— Кто знает о том, что случилось? — мягко спрашивает он. Я наблюдаю, как огонь поедает бруски. На мгновение я не уверена, какой случай Айзек имеет в виду. Их было так много. «Карусель», — напоминаю я себе. Эта память такая странная. Ничего особенного. Но очень личное.
— Лишь ты. Вот почему кажется, что вряд ли... — Я смотрю на него. — Может ты…?
— Нет... нет, Сенна, никогда. Это был наш момент. После я даже не хотел думать об этом.
Я верю ему. На долгую секунду наши глаза пересекаются, а прошлое, кажется, парит между нами мыльным пузырём. Я первая отвожу взгляд, глядя на свои носки. Цветные носки, не белые. Я искала белые, но всё, что было куплено для меня — это длинные носки до колен с рисунком. Полная противоположность моему характеру. Я ношу свои новые цветные носки поверх колгот. Сегодня они фиолетовые с серым. Диагональные полосы.
— Сенна?
— Да, прости. Я задумалась о своих носках.
Он смеётся через нос, как будто предпочёл бы не смеяться. Я бы тоже предпочла, чтобы доктор не смеялся.
— Айзек, то, что произошло на карусели, было... личным. Я не говорю с людьми о личном. Ты знаешь это.
— Хорошо, давай забудем, что этот... этот... человек знает. Давай предположим, что он может знать. Это может быть ключом.
— Ключом? — произношу я в недоумении. — К чему? Нашей свободе? Это что, игра?
Айзек кивает. Я вглядываюсь в его лицо, выискивая намёк на шутку. Но в этом доме нет ничего смешного. Только два похищенных человека, которые спят со сжатыми в руках ножами.
— И они называют меня фантастом, — говорю я, чтобы разозлить его, потому что знаю, что Айзек прав.
Я пытаюсь встать, но он хватает меня за запястье и осторожно тянет вниз. Его глаза путешествуют по моему носу и щекам. Он смотрит на мои веснушки. Айзек всегда так делал, будто они были произведениями искусства, а не пигментным дефектом. У доктора нет веснушек. У него мягкие глаза, которые в уголках опущенные вниз, и два передних зуба, незначительно закрывающие друг друга. Он выглядит одновременно обычным и красивым. И если вы присмотритесь достаточно близко, то увидите, насколько интенсивны его черты. Каждая говорит с вами по-разному. Или, может быть, я просто писатель.
— Мы здесь не ради выкупа, — настаивает он. — Они хотят чего-то от нас.
— Что, например? — произношу я как раздражительный ребёнок. Поднимаю тыльную часть руки к губам и кусаю кожу на костяшках пальцев. — Никто ничего не хочет от меня, за исключением, может быть, большего количества историй.
Айзек поднимает брови. Мне приходит на ум Энни Уилкс и источники её психопатической влюбленности. Ни за что.
— Они не оставили мне печатную машинку, — уточняю я. — Или даже ручку и бумагу. Речь идёт не о моей писательской деятельности.
Мужчина не выглядит убеждённым. Я готова направить его в сторону карусели, особенно, если это означает, что он перестанет смотреть на меня так, будто у меня есть волшебный ключ, чтобы выбраться отсюда.
— Карусель — это жутко, — говорю я. Это всё, что нужно, чтобы подтолкнуть его разработку теорий. В пол уха слушаю его теории — нет, я их вообще не слушаю. Притворяюсь, что слушаю, а сама вместо этого считаю узлы в деревянных стенах. В конце концов, я слышу своё имя.
— Расскажи мне, как ты это помнишь, — призывает он меня.
Я качаю головой.
— Нет. Какой в этом толк?
Я не в настроении, чтобы вернуться к рассмотрению этих аспектов своей жизни. Они несут за собой другие вещи. Те, из-за которых, в конечном счёте, я очутилась на удобном диване психотерапевта.
— Хорошо. — На этот раз встаёт он. — Я собираюсь приготовить обед. Если ты собираешься оставаться здесь, запри люк.
На этот раз Айзек не остаётся проверить, заперлась ли я. Он рассеян. Я ненавижу его.
Мы едим в тишине. Он разморозил гамбургеры и открыл банку зелёных бобов. Доктор нормирует нашу еду. Я понимаю это. Играю с бобами и ем гамбургер с помощью вилки, разрезая его на куски. Айзек ест ножом и вилкой, нарезает одним, нанизывает другой. Я спросила его об этом один раз, и он сказал:
— Есть инструменты для всего. Я врач. И использую правильный инструмент для правильной цели.
Айзек злиться на меня. Я бросаю на него взгляд каждые несколько укусов, но взгляд доктора остаётся на его пище. Когда я заканчиваю, то встаю и несу свою тарелку к раковине. Мою и вытираю её. Кладу обратно в шкаф. Я стою за ним, пока он заканчивает свою трапезу, и смотрю на затылок Айзека. Вижу седину в его волосах, в основном на висках. Немного. В последний раз, когда я видела доктора, её там не было. Может быть, искусственное оплодотворение послужило причиной. Или его жена. Или хирургия. Я родилась с сединой, так что, кто знает? Когда он встаёт из-за стола, я быстро отворачиваюсь и занимаю себя тем, что протираю стойку. Протирание тряпкой и уборка кажутся глупыми. Я убираю дом своего похитителя. Это немного ощущается как предательство: жить в грязи или убрать свою тюрьму. Я должна была спалить её с лица земли. Заканчиваю вытирать своей тряпкой, складываю её и аккуратно вешаю на кран. Прежде чем пойти наверх, я хватаю в охапку несколько дров из дровяного шкафа. Мы почти сталкиваемся у подножия лестницы.
— Позволь мне отнести их для тебя.
Я усиливаю хватку на дровах.
— Разве ты не должен остаться, чтобы охранять дверь?
— Никто не придёт, Сенна. — Айзек выглядит почти грустно и пытается взять у меня дрова.
Я отвожу руки подальше от него.
— Ты не знаешь этого наверняка, — возражаю я. Он смотрит на мои веснушки.
— Тише, — говорит мягко он. — Они бы уже пришли к этому времени. Прошло четырнадцать дней.
Я качаю головой.
— Не может быть, что так много... — Я мысленно делаю подсчёты. Мы были здесь в течение... четырнадцати дней. Он прав. Четырнадцать. Боже мой. Где поисковые группы? Где полиция? Где мы? Но, самое главное, где этот человек, который притащил нас сюда? Отдаю свои дрова. Айзек слегка мне улыбается. Я следую за ним вверх по ступенькам и поднимаюсь по лестнице на чердак, чтобы он мог передать мне дрова.
— Спокойной ночи, Сенна.
Я оборачиваюсь на яркое солнце, льющееся через окно позади меня.
— Доброе утро, Айзек.
Мы в неизвестности.
Айзек сходит с ума. Почти каждый день, в течение нескольких часов, он вышагивает перед кухонным окном, всматриваясь в снег, будто тот с ним разговаривает. Кажется, словно он что-то видит, но там ничего нет — только белые холмы, находящиеся посреди белизны, раскинутые на белом и покрытые белым. Мы нигде и снег ни о чём не говорит. Я скрываюсь от него в своей спальне на чердаке и иногда, когда устаю от этого, лежу на полу в комнате с каруселью, смотря на лошадей. Он не заходит сюда, говоря, что это его пугает. Я стараюсь напевать песни, потому что так делал бы один из моих персонажей, но это заставляет меня чувствовать себя чокнутой.
Независимо от того, где нахожусь, я чувствую, что он пульсирует сквозь стены. Айзек всегда был интенсивным. Это то, что делает его хорошим врачом. Он пытается выяснить, почему мы здесь, почему никто не пришёл. Полагаю, я тоже должна думать об этом, но не могу сосредоточиться. Каждый раз, когда я начинаю задаваться вопросом, зачем кому-то так делать, начинается пульсирующая головная боль. Если я буду углубляться в свои мысли, то взорвусь. «Как грейпфрут в микроволновке», — думаю я.
Когда мы находимся в одной и той же комнате, его глаза давят на меня. Они давят как пальцы, впиваясь в мою плоть всё сильнее и сильнее, пока я не вырываюсь, сбегая в свой люк и прячась. Айзек больше не поднимется в мою комнату. Он начал спать в комнате, где я нашла его связанным, а не на диване. Это произошло после шести недельной отметки. Айзек просто перебрался туда однажды ночью и перестал охранять входную дверь.
— Что ты делаешь? — спрашиваю я, следуя за ним к кровати. Он снимает рубашку, и я быстро отвожу глаза.
— Иду спать.
Я в недоумении наблюдаю, как он отбрасывает свою рубашку в сторону.
— Что, если... что насчёт...?
— Никто не приходит, — произносит он, раскрывая простыни и забираясь в постель. Айзек не смотрит на меня. Интересно, он не хочет, чтобы я увидела что-то в его глазах?
Я не спорю с ним. Несу свои одеяла и нож вниз и сажусь на диван, уставившись на дверь. Айзек может позволить себе расслабиться, но я не собираюсь этого делать. Не собираюсь доверяться своей тюрьме. И уж точно, я не собираюсь принимать это как постоянство. Я готовлю чайник с кофе, хватаю немного вяленой говядины и приступаю к вахте. Когда он спускается вниз следующим утром и находит меня бодрствующей, то удивляется. Доктор приносит мне свежий кофе и тарелку овсянки, а затем отсылает спать.
— Доброе утро, Айзек.
— Спокойной ночи, Сенна.
Я не сплю. Могу безбожное количество времени находиться без сна. Вместо этого, я подтаскиваю стул к окну прямо над кухней и смотрю на снег вместе с ним.
Теперь, спустя неделю, я просыпаюсь с ясностью, острой и холодной, как снег за окном. Иногда, когда я пишу книгу, то ложусь спать с брешью в своей истории, которую не знаю, как исправить. Когда просыпаюсь, то у меня есть ответ. Это как если бы оно было там всё время, а мне просто нужен был правильный сон, чтобы найти ответ.
Я мгновенно поднимаюсь на ноги, распахиваю люк и босиком сбегаю вниз по лестнице, прежде чем достигаю последней ступени. Я скачу через две ступеньки за раз и торможу в дверях кухни. Айзек сидит за столом, обхватив голову руками. Его волосы торчат вверх, как если бы он всю ночь проводил по ним руками. Я наблюдаю, как под столом с кроличьей скоростью дёргается мужское колено. Он переживает семь стадий горя, по версии похищенного. Судя по его налитым кровью глазам, я бы сказала, что доктор находится на стадии «Принятия».
— Айзек.
Он смотрит на меня. Несмотря на моё желание знать, что он чувствует, я отвожу взгляд. Я давно потеряла привилегию знать его мысли. Мои ноги мёрзнут, я жалею, что не надела носки. Иду к окну и указываю на снег.
— Окна в этом доме, — говорю я, — все они выходят на одну сторону.
Туман в его глазах, кажется, немного рассеивается. Айзек отодвигается от стола и встаёт рядом со мной.
— Да… — говорит он. Конечно, доктор тоже это знал. Только потому, что я была в тумане, не означает, что и он был.
Он обросший, больше, чем я когда-либо видела. Отрываю глаза от него, и мы вместе смотрим на снег. Мы так близко, что достаточно протянуть мизинец, и я коснусь его руки.
— Что за домом? — спрашивает Айзек.
Между нами опускается тишина, прежде чем я произношу:
— Генератор...
— Ты думаешь?
— Да, думаю.
Мы смотрим друг на друга. У меня по рукам бегут мурашки.
— Он может заправлять его, — говорю я. — Думаю, что до тех пор, пока мы остаёмся здесь, он будет пополнять генератор. Если мы выясним код и выйдем, то потеряем электричество и замёрзнем.
Айзек надолго и глубоко задумывается над этим. Всё звучит логично. Для меня, по крайней мере.
— Почему? — спрашивает Айзек. — Почему ты так думаешь?
— Это из Библии, — отвечаю я, а затем автоматически вздрагиваю.
— Тебе придётся объяснить мне, почему ты так считаешь, Сенна, — говорит он, хмурясь. Его голос резок. Айзек теряет со мной терпение, что не совсем справедливо, так как мы оба в одной лодке.
— Ты видел картину, которая висит рядом с дверью? — мужчина кивает. Конечно. Как он мог пропустить? На стенах этого дома висят семь репродукций. Когда вы проводите шесть недель где-то взаперти, то проводите много времени, рассматривая произведения искусства на стенах.
— Это картина Ф. Кэли (Прим. ред.: Фредерик Кейли Робинсон (англ.
Frederick Cayley Robinson)1862
-1927
