Настоящее…

Я сижу в гостиной и листаю журнал «Вог», а Калеб готовит ужин. Ребенок спит наверху, а по телевизору показывают какой-то мерзопакостный новостной канал. Звук включен достаточно громко, чтобы Калеб мог слышать. Я подумываю переключить канал и включить «Топ Модель по-американски», но вдруг слышу ее имя. Я вскидываю голову. Оливия Каспен. Вижу ее на экране: она стоит, в окружении репортеров. Я хватаю пульт, но не для того, чтобы сделать громче, наоборот, чтобы успеть переключить канал, прежде, чем Калеб увидит это.

— Не смей, — слышу позади себя его голос. Зажмуриваюсь и, пожав плечами, увеличиваю громкость звука. Диктор — женщина. Помню, как-то раз я читала статистику, что шестьдесят процентов мужчин не слушают дикторов-женщин. К несчастью для меня, Калеб не относится к их числу. Он подходит поближе к телевизору, все еще держа в руке нож. Костяшки на руках побелели. Взглядом я изучаю его руки и затем поднимаю глаза к лицу. Ниже носа, все будто высечено из мрамора. Все, что выше, готово взорваться от обуревающих его эмоций. Брови нахмурены, а в глазах такое выражение, будто он — заряженное ружье, готовое выстрелить в любой момент. Я перевожу взгляд на телевизор, так как боюсь, что если буду продолжать смотреть на него, то расплачусь.

— Судебный процесс над Добсоном Скоттом Очардом начнется на следующей неделе. Его адвокат, Оливия Каспен, которая до этого момента молчала о своем клиенте, недавно сделала заявление, сообщив, что взялась за это дело после того, как обвиненный в похищении и серии изнасилований связался непосредственно с ней и попросил стать его представителем в суде. Велика вероятность, что Оливия, которая получила степень бакалавра в том же колледже, что и одна из жертв, будет выдвигать заявление о «невиновности в связи с невменяемостью».

Шоу прерывается на рекламу. Я откидываюсь на спинку дивана. Изображение Оливии, которое они показали, было зернистым. Хорошо видны были только ее волосы, которые сейчас намного длиннее, чем были во время суда надо мной. Я медленно поворачиваю голову и вижу лицо Калеба. Он неподвижно стоит позади меня — глаза слегка прищурены — и неотрывно смотрит рекламу туалетной бумаги, как будто он не доверяет их трехслойной гарантии.

— Калеб? — зову я. У меня пропал голос, и я прочищаю горло. Слезы жгут глаза, и мне приходится использовать всю силу воли, чтобы они не покатились по щекам. Калеб смотрит на меня так, словно меня здесь нет. Меня тошнит. Насколько хрупок мой брак, если все, что ему нужно — посмотреть на нее, и я перестаю существовать? Выключаю телевизор и резко встаю, уронив то, что лежало у меня на коленях на пол. Хватаю сумочку, пытаясь нащупать, где спрятала свои сигареты в ночь, когда ездила с Сэмом в «Матушку Готель». Вытаскиваю их, не заботясь, замечает ли он… желая, чтобы он заметил.

— Ты серьезно?

Его голос спокоен, но я вижу в его взгляде неистовую злость.

— Ты не владеешь мной, — сообщаю я небрежно, но моя рука дрожит, когда я подношу зажигалку к сигарете. Это ложь. Калеб владеет каждой моей мыслью и действием последние пять лет. Почему? Была ли я всегда такой продажной в любви? Сделав затяжку, я вспоминаю другие свои отношения. Нет, во всех отношениях до Калеба власть была у меня в руках. Я выдыхаю дым в его направлении, но он уже ушел. Я гашу сигарету. Почему я почувствовала нужду сделать это? Боже.

Я не иду спать. Сижу на диване всю ночь и пью ром прямо из бутылки. В самоанализе я не очень-то и преуспеваю. Вижу себя словно тщательно обработанную в фотошопе. Если начать соскабливать слои того, что я подавляю в себе, скрываю под красивой картинкой — все будет выглядеть довольно страшно. Не люблю думать о том, какая я на самом деле, но одиночество и алкоголь ослабляют мою сдержанность. Я звоню Сэму, чтобы отвлечься. Когда он отвечает, на заднем плане я слышу музыку.

— Погоди, — говорит он.

Он возвращается через несколько секунд.

— Эстелла в порядке?

— Да, — отвечаю я раздраженно и слышу вздох облегчения.

— Я плохая мать, — объявляю я. — Видимо, хуже, чем моя эгоцентричная мать, которая любит критиковать и пить джин с тоником.

— Лия, ты пьяна?

— Нет.

Я отставляю бутылку рома в сторону. Промахиваюсь мимо столика, и она падает на пол. Хорошо, что она пуста. Я вздрагиваю.

— Тебе лучше прийти в себя, прежде чем ты отправишься к ребенку, — добавляет он.

Из моих глаз текут слезы. Я, правда, плачу. Все вокруг так любят осуждать.

Он слышит, как я всхлипываю, и вздыхает.

— Ты, действительно, довольно плохая мать, да. Но, тебе не обязательно быть такой.

— А еще Калеб до сих пор испытывает сильные чувства к Оливии.

— Ты можешь хоть раз перестать думать о Калебе? Ты одержима. Давай поговорим об Эстелле …

Я прерываю его.

— Думаю, я всегда это знала, но не уверена. У меня десятки воспоминаний. В отдельном отсеке в моем мозгу, ключ к которому есть только у алкоголя. Большинство воспоминаний о взглядах, которыми он одаривал ее, а не меня, — я кусаю себя за коленку и начинаю раскачиваться из стороны в сторону.

— Знаешь что, мне пора идти, — говорит Сэм. — Увидимся завтра, — он сбрасывает звонок. Я швыряю телефон в сторону. Хренов Сэм.

На нее Калеб смотрит совершенно иначе. Будто видит то единственное, что имеет значение. Мне плохо от того, что я знаю, как он смотрит на Оливию, потому что так смотрю на него я. Когда я встаю, комната начинает вращаться. Я так пьяна, что едва ли понимаю собственные мысли. Я тащусь наверх и захожу в гардеробную. Вытаскиваю сумки и чемоданы, пока меня со всех сторон не окружает Луи Виттон и тонкий роскошный запах кожи. (Примеч. Луи Виттон — французский дом моды, специализирующийся на производстве чемоданов и сумок, модной одежды и аксессуаров класса «люкс» под одноимённой торговой маркой) Я собираюсь уйти от него. Я не заслуживаю такого отношения. Все так, как и сказала Кэмми. Меня любят лишь наполовину. Я закидываю какую-то одежду в сумку, и затем обессиленно растягиваюсь на полу. Кого я обманываю? Я никогда его не брошу. Если я его оставлю, она победит.

Я просыпаюсь на полу, вжимаясь в него лицом. С губ срывается стон, и я переворачиваюсь на спину, пытаясь собрать воедино обрывки воспоминаний о прошлой ночи. Чувствую себя даже хуже, чем в тот день, когда рожала. Вытерев слюни с лица, я осматриваю беспорядок вокруг. Чемоданы и сумки валяются вокруг меня, будто мой шкаф сам высыпал их. Пыталась ли я достичь какой-то цели, когда делала это? К горлу подкатывает волна тошноты, и я мчусь в ванную, успевая как раз вовремя, чтобы опорожнить свой желудок прямо в унитаз. Я пытаюсь отдышаться, когда входит Калеб, от которого пахнет чистотой и свежестью. На нем шорты и футболка, что странно, учитывая, что сегодня он должен работать. Он не обращает на меня внимания, надевает часы на руку и проверяет время.

— Почему ты так одет? — мой голос звучит хрипло, будто я всю ночь кричала.

— Я взял выходной.

Он не смотрит на меня и это плохой знак. Я пытаюсь вспомнить, чем могла обидеть его и тут улавливаю запах своих волос. Дым. Я испускаю мысленный стон, когда вспоминаю события прошлого вечера. Это было так глупо.

— Зачем? — спрашиваю я осторожно.

— Мне надо подумать.

Он выходит из ванной, и я следую за ним вниз. Сэм кормит ребенка и удивленно выгибает брови, видя меня. Я смущенно провожу руками по волосам. К черту его. Это все его вина. С тех пор, как он появился, моя жизнь начала медленно рассыпаться на части.

Калеб целует малышку в макушку, и выходит за дверь, будто куда-то опаздывает. Я бегу за ним.

— О чем тебе надо подумать? О разводе?

Он неожиданно останавливает, и я врезаюсь ему в спину.

— Развод? — уточняет он. — Считаешь, я должен развестись с тобой?

Я проглатываю гордость и возражения, которые вертятся у меня на кончике языка. Я должна быть умной. Недавно я позволила себе увлечься. Оттолкнула его, в то время как у меня был шанс все сделать правильно.

— Позволь мне пойти с тобой. — прошу я спокойно. — Давай проведем день вместе, поговорим.

Он кажется неуверенным, бросает взгляд в сторону детской.

— Она будет в порядке с Сэмом, — заверяю его я. — Я все равно мало что для нее делаю…

Мое заявление, кажется, помогает ему принять решение. Он кратко кивает, и мне хочется кричать от облегчения.

— Буду через пять минут, — обещаю я.

Он направляется к машине, собираясь подождать меня там, а я несусь вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Вламываюсь в гардеробную, чудом не падая. Надеваю чистую пару джинсов, натягиваю футболку через голову. В ванной ополаскиваю лицо, стирая размазавшийся макияж, и набираю в рот жидкость для полоскания. Принимаю решение не наносить макияж.

Выбегаю через входную дверь, у меня чуть не случается маленький сердечный приступ, когда я понимаю, что его машины нет. Он оставил меня. Я готова упасть на подъездную дорожку и рыдать, когда его блестящий БМВ выворачивает из-за угла. Испытывая облегчение, я сажусь в машину и пытаюсь вести себя нормально.

— Ты подумала, что я оставил тебя, — говорит он. В его голосе слышны нотки юмора, и я киваю, радуясь, что он проявляет что-то помимо равнодушия. Он осматривает меня, и я замечаю удивление на его лице. Я смущенно осматриваю себя. Я редко позволяю ему видеть себя без макияжа, и никогда не ношу футболки.

— Куда мы едем? — интересуюсь я, пытаясь отвлечь его внимание от того, как отвратительно я выгляжу.

— Ты не должна задавать вопросы, — отвечает он. — Ты хотела поехать, вот мы и едем…

Понятно.

Он включает радио, и мы едем с опущенными окнами. Обычно я начинаю жаловаться, что ветер путает мои волосы, но сейчас мне все равно, мне нравится ощущать ветер на своем лице. Он едет по шоссе на юг. Если ехать в этом направлении можно выехать к океану, больше там ничего нет. Даже предположить не могу, куда он везет меня.

Около часа мы едем по дороге, покрытой гравием. Я сижу на сидении и смотрю по сторонам. Вокруг сплошная листва. Неожиданно, деревья расступаются, и я вижу зеленовато-голубую воду. Калеб резко сворачивает влево и останавливает машину под деревом. Он молча выходит из нее. Когда он, как обычно, не обходит вокруг машины, чтобы открыть мне дверь, я выпрыгиваю из нее сама и отправляюсь за ним. Мы идем в тишине вдоль воды, пока не подходим к маленькой гавани. Я вижу четыре лодки, мягко покачивающиеся на волнах. Две лодки поновее на вид, видимо, принадлежат рыбакам. Калеб проходит мимо них и направляется к старой Си Кэт, нуждающейся в покраске. (Примеч. Си Кэт — торговая марка, занимающаяся выпуском транспортных суден)

— Она твоя? — не веря своим глазам, спрашиваю я. Он кивает, и я мгновенно чувствую себя оскорбленной из-за того, что он никогда не рассказывал мне, что купил лодку. Я молча залезаю в нее без его помощи. Си Кэт — британская марка. Я не удивлена: обычно он покупает все европейское. Я с отвращением осматриваюсь. У меня аллергия на старье. Кажется, будто он уже начал чинить ее. Я ощущаю резкий запах герметика, и замечаю банку с ним рядом с люком.

Я решаю отпустить милый, нейтральный комментарий.

— Как ты собираешься назвать ее?

Кажется, ему нравится мой вопрос, потому что его губы раздвигаются в улыбке, пока он отвязывает веревку, которая крепит лодку к причалу.

— «Большие Надежды».

Мне нравится. Я была готова к тому, что мне не понравится название, но оно мне нравится. «Большие надежды» — название книги, из которой он выбрал имя Эстелле. Родив кричащего младенца, я очень даже неплохо начала относиться ко всему этому. До тех пор, пока это не имеет ничего общего с Оливией. Не думай о ней, ругаю я себя. Это она в первую очередь виновата в том, что ты оказалась в беде.

— Так мы собираемся прокатиться на ней? — задаю я глупый вопрос. Его голова по-прежнему опущена, но он поднимает глаза, чтобы посмотреть на меня, пока его руки продолжают работать. Это то, что умеет только он. Мне это кажется невероятно сексуальным, и в животе у меня начинают порхать бабочки. Я сажусь на единственное сиденье, которое тоже порвано, и наблюдаю за движением мышц на его спине, пока он заводит двигатель и выводит лодку из гавани. Меня безумно тянет к нему. Даже в разгар ссоры мне хочется сорвать с него одежду и взобраться на него. Вместо этого я сижу, как истинная леди и наблюдаю, как мы плывем по воде. Мы долгое время находимся в таком состоянии: он за штурвалом, а я в ожидании. Он выключает двигатель. Справа от меня вдоль берега тянутся песчаные дюны и дома, а справа — темно-синий океан. Он направляется к рулевому колесу и смотрит на воду. Я поднимаюсь с сиденья, и делаю несколько шагов, чтобы присоединиться к нему.

— Завтра я уезжаю в Денвер, — вдруг говорит он.

— Я не впаду в послеродовой психоз и не убью твою дочь, если это то, к чему ты клонишь.

Он слегка наклоняет голову и смотрит на меня.

— Она и твоя дочь тоже.

— Да.

Мы наблюдаем, как волны омывают борт лодки, никто из нас не озвучивает свои мысли вслух.

— Почему ты не рассказал мне о лодке? — я провожу ногтями по подушечке большого пальца.

— В конце концов, рассказал бы. Это покупка, сделанная под горячую руку.

Полагаю, это достаточно справедливо. Я тоже не сообщаю ему, что покупала туфли, которые, вероятно, по стоимости не уступают лодке. Но, под горячую руку означает, что покупка была совершена под влиянием эмоций. То, что делаю я, когда пребываю в депрессии или о чем-то беспокоюсь.

— Что еще ты не рассказываешь мне?

— Вероятно, все то же, что не рассказываешь мне ты.

Я морщусь. Болезненная правда. Калеб может видеть сквозь стены, как никто другой. Но, если он, правда, знает то, что я не рассказываю ему, он уедет завтра… и я ничего не смогу поделать.

Если он скрывает что-то еще — я узнаю это.

— Ты все обо мне знаешь — все мои секреты и семейные неурядицы. Что мне скрывать? — задаю я вопрос.

Он смотрит на меня мрачным взглядом. Похоже на предзнаменование. Меня бросает в дрожь.

— Я многого о тебе не знаю, — говорит он.

Я сразу же вспоминаю графики зачатия и Кломифен, который использовала, чтобы забеременеть. (Примеч. Кломифен — препарат, способствующий развитию беременности) Он напряженно думает. Я вижу, как огонь вспыхивает за радужками. Когда Калеб думает, его глаза практически светятся. Ненавижу это. Преимущество лишь в том, что я всегда знаю, когда это касается меня. Сейчас его глаза нацелены на меня; он опускает взгляд на мой рот, и снова возвращается к глазам. Он щурится и наклоняет голову, будто читает мои мысли. Можно ли прочитать тайну на чьем-то лице? Чертовски надеюсь, что нет.

— Когда ты пришла ко мне той ночью… в отеле… ты пыталась забеременеть?

Я отвожу взгляд в сторону и смотрю на воду. Черт побери, он все-таки может. Мои руки дрожат, и я сжимаю их в кулаки. А затем говорю ему правду.

— Да.

Не знаю, зачем сказала это. Я никогда не говорю правду. Черт возьми! Мне хочется забрать свои слова обратно, пока они не достигли его ушей, но уже слишком поздно.

Калеб сцепил руки за шеей. Он приподнял брови, от чего лоб покрыла сетка мелких морщинок. Он зол как черт.

Я вспоминаю о той ночи в отеле. Я пришла туда с целью. У меня был план. И он сработал. Я представить себе не могла, что меня раскусят. Но меня все равно раскусили. Я щелкаю пальцами.

Щелк.

Щелк.

Щелк.

Калеб прикусывает внутреннюю сторону щеки. Кажется, будто он хочет убежать. Убежать, чтобы подумать. Заговорив, он буквально цедит слова сквозь зубы.

— Хорошо, — говорит он. — Хорошо. — Он смотрит на небо и на его лице отражается внутренняя борьба. — Я так сильно ее люблю… — его голос надламывается. Он опирается руками о край лодки и вместе со мной смотрит на воду. — Я так сильно люблю ее, — он снова пытается выразить мысль. — Мне не важно, как она появилась. Я просто рад, что она есть.

Я с облегчением вздыхаю и краем глаза бросаю на него взгляд.

Он сглатывает, один раз, два…

— Ты забеременела специально. А теперь, кажется, не хочешь ее.

Трудно это слышать… оба эти заявления. Холодные, правдивые и ужасные.

— Я думала, родится мальчик, — мой голос настолько тих, что его заглушают волны, бьющиеся о борт лодки, но Калеб все равно услышал меня.

— Если бы родился мальчик? Тогда тебе бы хотелось быть матерью?

Ненавижу, когда он заставляет меня думать. Хотела бы я? Или в этой роли я обречена на неудачу не важно, кто бы родился: мальчик или девочка?

— Не знаю.

Он поднимает голову и смотрит на меня. Я же разглядываю щетину на его подбородке, и мне хочется прикоснуться к ней.

— Ты хочешь ее?

Не говори ему правду!

— Я… Не знаю, чего хочу. Хочу сделать тебя счастливым…

— Но не Эстеллу?

Он произносит это резким голосом. Обычно резкость означает, что у меня крупные неприятности. Я пытаюсь выкрутиться.

— Конечно, я хочу ее. Я же ее мать…

Моему голосу не хватает убежденности. А раньше я была такой опытной лгуньей.

— То, что ты сделала после этого… тоже было частью плана?

Я вижу, как вздымается его грудь. Быстрые злые вздохи… он настраивается на мой ответ.

Я делаю очень глубокий вдох. Вдыхаю воздух, пока легкие не начинает жечь. Мне не хочется выпускать его. Я хочу удержать этот воздух, так же как признание, которого он добивается от меня. Я не должна говорить ему правду.

— Калеб…

— Боже, Лия, просто скажи мне правду…

Он проводит рукой по волосам, делает пару шагов влево, так что я могу видеть лишь его спину.

— Я была расстроена… Кортни —

Он прерывает меня.

— Ты сделала это, чтобы вернуть меня?

Я нервно сглатываю. Дерьмо. Если скажу «нет», он продолжит задавать мне вопросы, пока не подловит на лжи.

— Да.

Он бормочет ругательства, опускается на корточки и прижимает пальцы ко лбу, словно пытается удержать мысли внутри.

— Думаю, мне нужно время подумать.

— Нет, Калеб! — я качаю головой из стороны в сторону. Он кивает своей вверх и вниз. Мы выглядим как парочка обезумевших китайских болванчиков.

Вот и начинается: меня охватывает паника, и я начинаю хныкать:

— Не бросай меня снова. Я не могу одна заботиться о ней, — я опускаю голову.

— Тебе не придется, Лия.

Я с надеждой смотрю на него.

— Я заберу ее с собой. Она моя дочь, я позабочусь о ней.

О Боже. Что же мне теперь делать?

Калеб встает, заводит двигатель Кэтс, и мы плывем обратно к берегу. Остатки моего здравомыслия улетучиваются.

Пока он привязывает лодку к доку, я выбираюсь на причал и быстро направляюсь к машине, в которой оставила свой телефон. Мне хочется выбраться отсюда. Пальцы не слушаются, пока я вожусь с экраном, тщетно тыча в него. Дозвонившись в службу такси, я сообщаю свое место положения. Меня трясет, несмотря на жару. Боже мой, о чем я думала, рассказывая все ему? Я едва могу дышать, пока наблюдаю, как он идет от доков к машине, где стою я, словно на скамье подсудимых. Даже в нынешней ситуации, мое сердце начинает учащенно биться при виде Калеба. Я так сильно люблю его, что сердце отзывается болью. Он не смотрит на меня. Не знаю, что это может означать, но когда он думает, это всегда плохой знак. Размышления разжигают опасный водоворот эмоций. Однажды эмоции чуть не утопили меня. Не хочу, чтобы это повторилось еще раз.

Гравий хрустит под его ногами, пока он идет ко мне. Я обнимаю себя руками за талию, будто пытаюсь удержать и не отпустить благоразумие. Он останавливается в нескольких шагах от меня. Пришел проверить как я. Сейчас он ненавидит меня, но все равно пришел узнать, как я.

— Я вызвала такси, — сообщаю я. Он кивает и смотрит на воду, виднеющуюся за рощей деревьев, где припаркована его машина.

— Я собираюсь остаться здесь, — говорит он. — Когда вернусь, позвоню тебе, чтобы забрать Эстеллу.

Я резко вскидываю голову.

— Забрать ее?

Ах да, вот оно что.

— Я собираюсь забрать ее, чтобы она побыла немного со мной в моей квартире.

Стараясь дышать через нос, я борюсь с эмоциями, пытаясь вернуть контроль над ситуацией.

— Ты не можешь забрать ее у меня, — цежу я сквозь сжатые зубы.

— Я и не пытаюсь. Ты не хочешь ее, Лия. Мне нужно немного времени, чтобы подумать, и будет лучше, если она останется со мной, — он трет лоб, а я тем временем молча схожу с ума от паники.

Мне хочется крикнуть: «Не думай! Не думай!»

— Что насчет работы? Ты не сможешь заботиться о ней при твоем графике работы.

Я пытаюсь выиграть время. Я облажалась, но могу это исправить. Я могу стать хорошей матерью и хорошей женой…

— Она важнее работы. Я возьму выходные. На следующей неделе у меня поездка, после этого, я заберу ее.

Мысли ползут как черепахи. У меня не получается выдумать оправдание, благодаря которому он не может так поступить со мной. Я могла бы использовать ребенка в качестве рычага — угрожать ему — но это в конечном итоге может обернуться против меня же. Если ему нужно немного времени, может быть, я должна ему его дать. Может быть, мне тоже нужно немного времени.

Я киваю.

Он так сильно поджимает губы, что они белеют. Никто из нас не произносит ни слова следующие двадцать минут. Он ждет со мной, пока не подъезжает сомнительное на вид такси, которое останавливается перед нами, обдав гравием наши ноги. Я забираюсь внутрь, отказываясь встречаться с ним взглядом. Возможно, он ждет, что я повернусь и скажу ему, что все это было ложью. Но я смотрю вперед.

Обратная дорога из Киз в Майами пролегает по узким дорогам вдоль темно-голубой воды. Я отказываюсь думать… всю дорогу до дома. Я просто не могу думать. Я сосредотачиваюсь на машинах, проезжающих мимо. Смотрю в окно и оцениваю пассажиров: сгоревшие на солнце семьи, возвращающиеся с каникул, усталые рабочие в формах с синими воротничками, какая-то женщина плачет, подпевая радио. Я отворачиваюсь, когда вижу ее. Мне не нужно лишнее напоминание о слезах.

Когда я возвращаюсь домой, Сэм укладывает ребенка спать. Он изучает мое лицо и открывает рот, с его губ готов сорваться вопрос.

— Ничего, мать твою, не говори, — рявкаю я. Его рот все еще открыт, пока я несусь вверх по лестнице и хлопаю дверью. Через несколько минут слышу, как его джип выезжает с подъездной дорожки, и выглядываю сквозь шторы, чтобы убедиться, что он уехал. Я хожу по комнате, щелкаю пальцами, и пытаюсь решить, что делать с беспорядком, который создала Оливия. Затем внезапно срываюсь с места, бегу по коридору и проскальзываю в детскую. На цыпочках подхожу к кроватке и заглядываю в нее, словно ожидаю увидеть там змею вместо спящего ребенка.

Эстелла лежит спине, голова повернута на бок. Ей удалось высвободить руку из пеленок, она сжала ее в кулачок и засунула в рот. Каждые несколько секунд, она начинает сосать его так сильно, что я боюсь, что она проснется. Я отступаю на несколько шагов назад, на случай, если она меня видит. Даже не знаю, может ли она уже меня видеть. Обычно матери болтают на эти темы — первая улыбка, первая отрыжка, первое, что бы это ни было. Я наклоняю голову и снова смотрю на нее. Она подросла, стала немного больше — фу. Я удивлена видеть в ее лице свои черты: такой же изгиб носа и острый подбородок. Обычно дети до четырех лет выглядят как шарики, но у этого ребенка на лице уже отражается характер. Полагаю, если какой-то ребенок и должен быть милее остальных, то это будет мой. Я задерживаюсь еще на мгновение, прежде чем уйти. Закрываю дверь, а потом снова открываю, вспомнив, что сегодня я сама по себе. Без Калеба. Без Сэма. Даже без своей эгоцентричной матери-алкоголички. Я частенько наблюдала, как Сэм и Калеб обращались с ребенком, и знаю основы. Кормишь ее, она срыгивает еду, ты вытираешь дерьмо, кладешь ее в кроватку… пьешь.

О Боже. Я сползаю вниз по стене, пока моя задница не ударяется о плитку, а голова не касается колен. Мне жаль себя. Я не просила такую жизнь — стать любовью номер два, вынужденно родить ребенка. Я хотела… хочу то, что есть у Оливии, то, от чего она отказалась — человека, который обожал бы меня, несмотря на то, что мои внутренности вьются в клубки и жалят как ядовитые змеи. Нет! Думаю я. Я — не ядовитая змея. Это Оливия — змея. Все, что делается, делается по ее вине. Я невиновна. Так я и заснула, всхлипывая и вытирая нос о штанину, убеждая себя в своей невиновности и слушая дыхание своей дочери. Может быть, ей было бы лучше без меня. Может быть, мне было бы лучше без нее.

Просыпаюсь я от воя сирены. Пожар! Я резко вскакиваю, и мышцы протестующе ноют. Полностью дезориентированная, я не соображаю, где нахожусь. Темно, все еще ночь. Я прижимаю руку к стене и принюхиваюсь, пытаясь обнаружить дым. Не сирена… ребенок. От этого я не испытываю облегчения; вероятно, я предпочла бы пожар. Я направляюсь на кухню, в спешке опрокидывая вещи, пытаюсь отыскать бутылочку и упаковку грудного молока. Ругаюсь вслух. Сэм, должно быть, переставил все, потому что я ничего не могу найти. И тогда я вижу записку на холодильнике.

«Закончилось грудное молоко. Тебе нужно сделать новый запас».

Черт. Я смотрю на молокоотсосник, который лежит на стойке. Уйдет около пятнадцати минут, прежде чем я наберу столько, сколько ей нужно, а она кричит так громко, что, боюсь, кто-то услышит и придет проверить. Я представляю себе, как в нашем доме появляется служба по защите детей и морщусь. Мне нежелательно иметь проблемы с законом.

Прыгая через две ступеньки, взлетаю наверх и останавливаюсь у двери детской. Делаю глубокий вдох, прежде чем открыть ее. Включаю свет и вздрагиваю. Внезапная вспышка света, кажется, ее тоже злит, поэтому я выключаю верхний свет и зажигаю маленькую лампу в углу. Помню, как выбирала эту лампу в Поттери Барн. Коричневый медведь… для моего сына. Я подхожу к кроватке своей дочери. Она мокрая. Подгузник промок, перепачкав одежду и простынь. Уложив ее на пеленальный столик, стягиваю с нее боди. Как только я это делаю и переодеваю ее, она, видимо, успокаивается, хотя не перестает плакать.

— Шшшш, — укоряю ее я. — Шипишь как кошка, — я беру ее на руки и иду к креслу-качалке за пять тысяч долларов, которое купила мне мама, и впервые сажусь в него. — Ты настоящая заноза в заднице, знаешь это? — я смотрю на нее, пока задираю футболку. Я отворачиваюсь, когда она присасывается к груди. Требуется вся моя сила воли, чтобы не отдернуть ее. Следующие тридцать минут кажутся мне настоящей пыткой. Я — человек-бутылочка. Скрестив ноги, я покачиваю стопой, чтобы не сойти с ума. Закрываю глаза и прижимаю к ним кончики пальцев. Ненавижу все это. Эстелла засыпает, все еще сося молоко. Я поднимаю ее к плечу, чтобы она срыгнула, но она обыгрывает меня и срыгивает мне в лицо. Я смеюсь потому, что это так отвратительно, и отношу ее в кроватку.

Отходя, я ощущаю чувство выполненного долга. Я все же могу позаботиться о ребенке.

— Хотела бы я посмотреть, как это делаешь ты, Оливия.

Постоянный цикл кормления продолжается до тех пор, пока лучи солнца не пробиваются сквозь листья пальм, светя ярко, как прожекторы. Я прикрываю голову руками, когда свет начинает пробиваться сквозь шторы в детской, и солнечные лучи не начинают резать глаза. Я перебралась в ее комнату несколько часов назад и свернулась калачиком на маленькой кровати в углу. Сна нет ни в одном глазу — никакого. Вообще. Я переворачиваюсь на спину и смотрю в потолок. От меня пахнет кислым молоком. Я уже собираюсь вставать, когда она снова начинает хныкать.

— О Боже, — устало бормочу я, пока плетусь к ее кроватке. — Пожалуйста, просто позволь мне умереть.