Мы ждали на пограничном посту. Было темно и холодно. Не так чтобы очень холодно для декабря, но все равно неприятно.

Мы прождали весь день. И не мы одни. На Нодьлок налетел ураган журналистов; куда ни плюнь – повсюду в три слоя специальные корреспонденты, жадные до кровавых зрелищ охотники за бедой.

Мы забрали последний «мерседес» в Будапеште. Когда я брал его в начале недели в агентстве по прокату автомобилей, там все были безумно счастливы, что у них взяли такую роскошную дуру, как «мерс». Я спросил: «Можно на нем выезжать из Венгрии?» Мне ответили: «Конечно», – и с лучезарной улыбкой вручили бланк на дополнительную страховку. Им даже в голову не могло прийти, что среди западных иностранцев найдутся больные на голову, которые по собственной воле поедут в Румынию – тогда события в Тимишоаре вызывали лишь легкое беспокойство. К концу недели они уже не давали машин никому, кто вызывал подозрения в причастности к средствам массовой информации, или давали, но требовали залога, который в пять раз превышал номинальную стоимость автомобиля.

У компании есть свои преимущества. Мне не пришлось делать все самому. Будь я один, я бы уже весь издергался, не забыл ли я чего важного; и мне бы пришлось самому обхаживать угрюмых румынских пограничников, пытаясь уговорить их открыть сезам. А так я сидел, задрав ноги, потягивал пиво и размышлял о том, как бы вернее разбогатеть.

На соседней полосе, дверь в дверь с нами, стояла шикарная «вольво» с тремя внештатными корреспондентами из Германии (то есть это я так решил, что они внештатные, потому что они не выглядели людьми, способными устроиться на нормальную работу), которые пытались всучить румынскому пограничнику венгерский счет за гостиницу в полной уверенности, что это анкета на визу. Я с наслаждением подслушивал их разговор, тем более что они так ни до чего и не договорились. Репертуар иностранных языков у наших немецких «коллег» не включал в себя знание венгерского или румынского.

Они по-прежнему выдавали визы на границе, хотя никого не впускали. Был вечер пятницы, до Рождества оставалось три дня, и впереди, под покровом непроницаемой темноты, нас ждало нечто, что подходило под описание революции. В шестидесяти километрах от границы была Тимишоара, город, где правительственные войска расстреляли мирную демонстрацию в поддержку пастора Ласло Текеша. Погибли десятки людей. Десятки, сотни, тысячи – никто не знал наверняка. Никто не знал, что происходит в Тимишоаре. Никто не знал, где сейчас Текеш и жив ли он вообще.

Золтан тихо сидел на заднем сиденье, как переводчик, которому в данный момент нечего переводить; как бывший представитель венгерского национального меньшинства в Румынии он знал, что это такое – молчать и не отсвечивать. Мы слушали радио. Репортаж из Бухареста. О том, как все плохо у Чаушеску. Никто не знал, где он сейчас и жив ли он вообще.

Шаболш носился туда-сюда в поисках фактов и слухов, как и пристало всякому журналисту. На самом деле он был адвокатом, хотя и наглухо безработным (в результате конфликтов с венгерскими властями), и в данное время – моим шофером. Вообще-то, если мне нужен шофер, я обращаюсь к матерым таксистам, которые довезут тебя куда угодно и по любой дороге.

Я свел знакомство с Шаболшом, поскольку он, в свою очередь, водил знакомства с самыми что ни на есть колоритными личностями; он вечно притаскивал мне каких-то чахоточных гомиков-проституток или смущенных цыган, чтобы я с ними поговорил «за жизнь».

Однажды он вызвался подработать у меня шофером – его подруга была беременна, и ему очень нужны были деньги. С тех пор, когда мне нужен водитель, я всегда обращаюсь только к Шаболшу, потому что он обращается с автомобилями с пугающей безжалостностью, которая совершенно ему не свойственна при общении с людьми.

Багажник у нас был забит под завязку: одежда, еда, туалетные принадлежности, карты, румынские разговорники, взятки-подарки и – что меня беспокоило больше всего – всего одна запаска (я уже ездил по Румынии и знаю по опыту, что лучше иметь с собой несколько запасных колес, но в «Ависе» лишних не оказалось). Я предупредил Шаболша, что наша поездка может затянуться на несколько дней, и он взял с собой пять пачек сигарет и огромный термос с кофе. Я просто рыдаю от Шаболша – будапештский интеллектуал как он есть.

Я уже начал надеяться, что мы простоим на границе всю ночь, после чего благополучно поедем домой, но тут вдруг все двигатели завелись, и шлагбаум подняли.

– Тимишоара? – спросил Шаболш.

– Тимишоара.

Что там, в ночи: затаившийся в темноте зверь под названием революция, пожирающий все правила и рвущий порядок в клочки? Что нас ждет впереди? Ликующие революционеры? Снайперы? Горячее угощение?

Румынские пограничники смотрели на нас с выражением: «вы, ребята, совсем придурки». Мы переехали через границу четвертыми или пятыми, чему я был несказанно рад. Пока мы ехали в темноте, ориентируясь только на габаритки машин впереди, я почти ожидал, что какая-то из этих машин сейчас бабахнет, нарвавшись на мину, – издержки богатого воображения.

Дорогу освещал только свет фар. Было видно, что ничего не видно. У нас была карта, но мы понятия не имели, чего ждать от этой дороги. Я уже начал жалеть, что все это затеял. В голове постоянно вертелось, что на территории Румынии, по неофициальным данным, сотни тысяч – если не миллионов – «Калашниковых» (диктатура не скупится на вооружение); что в каждом «Калашникове» – магазин на тридцать патронов, и что достаточно одной пули – и это не важно, что она будет случайной, непреднамеренной и беззлобной, и предназначенной вовсе не мне, а кому-то другому, – чтобы оборвать мое существование на этой земле. И никакой «мерседес» меня не спасет.

Впереди показались фигуры, преграждающие дорогу. Если бы за рулем был я, я бы, наверное, тут же и остановился. Люди со всех сторон обступают машину и стучат нам в бока. Ощущение не из приятных… но это они так радуются. И я понимаю, что такое революция: это когда все выходят на улицы, даже те, кто живет в маленькой деревеньке в пяти минутах пешком от венгерской границы, это почти Рождество, это когда непроглядная тьма и горячечное возбуждение, плещущее через край, растворяется в ночи.

Продравшись через ликующую толпу, мы направляемся в Арад, первый большой город перед Тимишоарой. Когда мы въезжаем в город, я малость приободряюсь – мы уже двадцать минут едем по стране, и никто не попытался меня застрелить. Арад был тусклым и тихим, как всякий маленький провинциальный город в позднее время суток. Несколько пешеходов, несколько машин, кое-где светятся окна и вывески – но ничего выдающегося, ничего, что стоило бы запомнить. Эта скучная тишина, с одной стороны, вселяет уверенность, но с другой – вызывает разочарование. Я буду жить, но мне не о чем будет рассказывать.

Как и положено туристам, мы запутались в улицах с односторонним движением. На четвертом круге по городу мы все же решаем спросить дорогу. Первой нам встречается женщина с огромными сумками, набитыми едой. Она вызывается показать нам дорогу, поскольку ей тоже нужно в Тимишоару. Дама попалась болтливая, и Золтан переводит ее монологи; она живет в пригороде Тимишоары и понятия не имеет о том, что происходит в городе, она просто приехала в Арад к родственникам за продуктами. Мы высаживаем ее на подъездах к Тимишоаре, и я замечаю, что настроение изменилось. То ли из-за того, что унылые пригороды Тимишоары навевали смутную тоску и тревогу, то ли из-за зловещей давящей атмосферы – не знаю. Но мы все почувствовали, что привычная повседневность закончилась.

Высокая женщина в длинном плаще и двое мужчин стоят на дороге; первый из многих кордонов, которые нам предстоит пройти. Они без оружия. Спасет ли плащ от того, у кого с собой есть пистолет или автомат и кто вовсе не заинтересован, чтобы его остановили? И тем не менее каждый трудоспособный гражданин Румынии стремится завладеть участком какой-нибудь улицы или дороги и установить там свой личный контрольно-пропускной пункт, безотносительно от его полезности и невзирая на то, что происходит в стране.

Нас пропустили почти без вопросов, но пока мы добрались до центра города, нам пришлось несколько раз прибегать к помощи Золтана. В центре все было тихо и мирно, хотя повсюду валялись осколки стекла, и имел место быть один перевернутый автобус. Людей на улицах было немало. Они держались настороже, но не выказывали никаких признаков возбуждения.

В этом действительно что-то есть, когда ты говоришь: «Отведите меня к вашему командиру». После недолгих переговоров нас с Золтаном направили в Оперный театр, где, как нам сказали, располагалась штаб-квартира революционного комитета. Сам театр мы нашли без труда, но зато долго бродили внутри: вверх-вниз, из коридора в коридор. Наконец, нас проводили в большую комнату, где… восемь мужиков смотрели телевизор.

Существует такой журналистский штамп: «сердце революционных событий». Так вот, это самое «сердце» я представлял себе по-другому. Один мужик был на балконе и общался с народом на площади – какового народа имелось в наличии человек пять или шесть. Но это была просто дружеская болтовня, а не пламенное воззвание.

Мы с Золтаном походили по комнате, пытаясь понять, кто тут главный. С чего начать интервью у революции? В углу, в гордом одиночестве, сидел человек возбужденного вида. Я предложил ему пачку «Кента», чтобы вызвать на разговор. «Кент» в Румынии – это не сигареты, а твердая валюта. Было дело, когда я посредством одной пачки «Кента» открыл закрытый ресторан в Бухаресте. Пачки циркулировали по стране, никто их не открывал и не курил, а за три пачки, как мне говорили, можно было получить медицинский диплом.

Я был уверен, что прикоснулся к революции в чистом виде, когда мужик отказался брать пачку, но потом все-таки взял, мучимый острой никотиновой недостаточностью, открыл ее, достал одну сигарету и жадно закурил. Открытую пачку он приглашающе положил на стол, так чтобы все, кто хотел, угощались.

Курильщик объяснил мне, что в Тимишоаре революция победила, но он понятия не имеет, что происходит в других городах. Никто не знает, на что способна Секуритате. Никто не знает точного числа жертв, но счет идет на тысячи.

Мы пытались поговорить и с остальными, но не услышали ничего нового. Никто ничего не знал, никто ни за что не отвечал. Никто не знал, что происходит. Никто не участвовал в боях, и вот еще любопытная деталь – никакого оружия в Опере не было.

Так и должно было быть, или просто я разговаривал не с теми людьми? Я очень надеялся, что никто из других журналистов, проникших в святая святых, не набрел на того, кто хоть что-нибудь знает или хоть что-нибудь видел. Это было как в детстве, когда тебе кажется, что у других ребятишек игрушки лучше.

В комнату ворвался какой-то худосочный студент в шапочке с кисточкой и объявил по-английски, наверное, из уважения к представителям иностранной прессы:

– Сюда летят вертолеты. Сюда летят вертолеты. Мы все умрем.

Никто не обратил на него внимания. Если бы присутствующие начали с криком выпрыгивать из окон, я бы последовал их примеру. Но поскольку все были спокойны, я тоже решил не дергаться. Я с задумчивым видом изучал стены и пытался представить, что будут делать местные повстанцы, если их атакуют пулеметами или ракетами.

Я пришел к выводу, что мне больше нет необходимости торчать в Опере. Звезды на небе были обнадеживающе безмятежны и не тронуты вертолетами.

Вернувшись к машине, мы обнаружили, что Шаболш там не скучает – он собрал небольшую компанию и активно общался.

– Поехали, – сказал я.

– Они могут нам показать, где трупы, – ответил Шаболш. Румыны с готовностью закивали. Когда все начиналось, здесь, в Тимишоаре, расстреляли безоружных демонстрантов – непременная составляющая революции. Шаболш объяснил, что помимо того, что никто не знает точного количества жертв, никто не знал, что стало с телами. Были организованы поиски, и обнаружилась братская могила.

Мне совсем не хотелось смотреть на трупы, но мне хотелось узнать, смогу ли я это выдержать. И мне нужно было писать репортаж – хоть что-нибудь, что пусть отдаленно, но все-таки напоминало новости. Мы раздали еду, припрятанную в багажнике, и один из местных сел к нам в машину, чтобы показать дорогу к разрытой могиле.

– Приезжайте еще, – сказала нам на прощание одна из женщин, которой мы отдали шоколад.

Убитых людей похоронили в месте, подходящем и в то же время слишком очевидным, чтобы кому-то пришло в голову искать именно там – на городском кладбище, которое, однако, было больше похоже на развороченную строительную площадку, чем на кладбище. Мне вдруг пришло в голову, что я никогда раньше не имел дела с покойниками. Я совершенно не знал, как себя вести, и надеялся, что не сделаю ничего неподобающего.

Наш провожатый повел нас с Золтаном через пустырь подмерзшей грязи, но тут Золтан остановился.

– Для меня это слишком, – заявил он. – Я подожду в машине.

Я не стал возражать, потому что, когда мы с ним договаривались о поездке, он подряжался шофером, и инспекция трупов не входила в круг его обязанностей; и еще потому, что по сравнению с Золтаном, которому не хватило духу идти дальше, я себя чувствовал жутко крутым. Мы прошли еще несколько ярдов. Еще прежде, чем мы их увидели, мы почувствовали их запах. Здесь почти не было фонарей, и меня это полностью устраивало. На краю ямы лежали выкопанные тела. Их было штук десять – двенадцать. Почти все – голые и испачканные в земле. Первое, что я подумал, глядя на них: что я никогда бы не взялся выкапывать их из могилы. Ни за какие деньги.

Особенно мне врезалось в память тело дородной женщины средних лет, на животе у которой лежал мертвый ребенок. Совсем-совсем маленький. О чем тут было говорить?! Поэтому мы и молчали. Сложно представить, что может быть что-то хуже, чем эти мертвые люди, сваленные в кучу в мерзлой земле в двойной заброшенности (покинутые и недосягаемые) и двойной темноте (невидящие во мраке). Сложно представить себе более сильный наглядный пример к уроку по теме: Тепло – это все.

Мне было хорошо видно. Наверное, надо было что-то сказать, но я подумал, что и с журналистской, и с моральной точки зрения самое лучшее – это молчать. Вернувшись к машине, я заметил у входа на кладбище того худосочного паренька, который принес известие о вертолетах. Теперь он кричал:

– Секуритате уже на подходе. Секуритате уже на подходе. Мы все умрем.

Мы едем обратно в Венгрию; мне надо писать репортаж. Я все еще чувствую запах от тел у разрытой могилы. Я прижимаю к носу пакет с кофе, чтобы его крепкий аромат отбил запах смерти.

У самой границы у нас спускается колесо. Мы ставим запаску, параллельно слушая радио. По радио говорят, что агенты Секуритате под видом мирных автостопщиков стоят на дорогах и тайком подкладывают взрывчатку в машины журналистов. Из Арада в прямом эфире передают репортаж одного журналиста, который прячется под каким-то там радиатором и рассказывает о том, как Секуритате расстреливает город.

Я никак не пойму, почему ад принято изображать в языках ревущего пламени, и чтобы орды ревущих грешников громоздились друг на друга, и чтобы чумазые черти обязательно томили их на сковородках, тыча вилами в бока, или жарили на вертелах. Если бы можно было выбирать, я бы распорядился, чтобы меня похоронили на солнце, в компании приятных людей, потому что – я вас уверяю, – если ад действительно существует, то там очень холодно и одиноко.