В тот день он пригласил ее пообедать.

– Мы давно не обедали вместе, – заметил Оуэн. Он был как-то особенно настойчив, и Миранда с радостью приняла бы его приглашение, но у нее уже было назначено свидание. Исключительно сексуального свойства. Свидание исключительно ради секса на другом конце Лондона.

– Что-то мне нездоровится, знаешь… пожалуй, мне лучше сегодня не выходить, но все равно спасибо за приглашение.

Оуэн продолжал ее уговаривать. Она сказала, что ей действительно нехорошо и что она будет весь день лежать. Он сказал, что как-то все это неожиданно, и она сказала, что да.

– Что с тобой?

– Не знаю.

– Может, тебе чего-нибудь принести?

– Нет, не надо.

– Точно?

– Ага. Ты спокойно иди на работу, а я тут спокойно умру.

Итак, он пошел на работу, а она помахала ему из окна, напустив на себя хворый вид.

Потом она приняла душ, оделась и поехала в Хедстоун, потратив полтора часа на дорогу. Раньше она в Хедстоуне не была ни разу, ни разу про него не слышала, не знала ни одного человека, который бы про него слышал, и была на сто процентов уверена, что никогда больше туда не поедет. Сейчас она едет туда из-за случайного знакомства с одним безработным актером два дня назад; помимо всего прочего они заговорили и о компьютерах. Он собирался продавать компьютер, Миранда собиралась купить. «Приезжай ко мне, и посмотришь», – сказал он. При этом он знал, что приглашает ее к себе вовсе не для того, чтобы продать ей компьютер, а она знала, что едет к нему вовсе не для того, чтобы что-то купить. Несмотря на повсеместные свободные взгляды, все равно как-то не принято говорить почти незнакомому человеку: «Приезжай ко мне в половине двенадцатого, и мы с тобой перепихнемся. К обоюдному удовольствию».

На компьютер Миранда все-таки посмотрела. Его было очень неплохо видно с кровати, особенно в позе «мужчина сзади», а потом с ней случился оргазм, и она больше уже ничего не видела – ни компьютера, ничего. Удовольствие превзошло все ожидания, даже несмотря на то, что актер дважды отвлекался – переговорить со своим солиситором насчет предъявления иска одному продюсеру, который не взял его на работу, и другому продюсеру, который взял его на работу.

Когда Миранда вышла из квартиры, она налетела на Оуэна, который как раз выходил из квартиры напротив. Раньше Оуэн не был в Хедстоуне ни разу, ни разу про него не слышал и никогда больше туда не поедет. Он потратил час на дорогу от офиса, чтобы встретиться с клиентом. И в довершение ко всему – чтобы совсем уже не оставалось сомнений – актер вывалился на лестницу в одних красных боксерских трусах, дабы вручить Миранде ее бюстгальтер, который она забыла.

– А я собирался сделать тебе предложение, – вот все, что сказал Оуэн.

Какова была вероятность встречи? Миранда вообще не умела считать, хотя математика всегда приводила ее в благоговейный восторг. Население Большого Лондона составляет семь миллионов человек, не считая туристов, неучтенных нелегальных эмигрантов, тех, кто бывает тут только проездом, и «диких» торговцев, не имеющих разрешения на торговлю. Так какова вероятность? Двести миллионов к одному? Пятьсот миллионов к одному? Два миллиарда к одному? Как падение метеорита. Как выигрыш в лотерею.

Она не смутилась, потому что вообще никогда не смущалась. Но ей было жалко Оуэна, и жалко, что она сделала ему больно. Он был из тех немногих мужчин, которые признают, что женщины тоже имеют право на свободу; он не ждал, что она будет сидеть дома и готовить ему горячие ужины, пока он сам будет носиться по городу в поисках, с кем бы еще потрахаться. И его желание жить вместе с Мирандой не было, как это часто бывает, результатом отчаяния (чтобы было с кем поговорить). Он хорош собой, остроумен, умен; он внимательный и деликатный, у него интересная и насыщенная жизнь, его постоянно зовут в компании, причем приглашений обычно столько, что на все не хватает времени. Он говорит о том, как нужно стараться, когда живешь вместе, чтобы обоим было хорошо, и что совместное существование требует жертв, но это приятные жертвы. Причем это не просто красивые слова. Ему даже нравится мыть посуду.

Миранда понимала, что она – непробиваемая эгоистка, что он достоин гораздо лучшего, и что он мог бы найти себе женщину, с которой он был бы по-настоящему счастлив; жить с Оуэном – это как использовать под пепельницу редкую вазу династии Мин: расточительно и неэкономно; или как если бы убежденный вегетарианец выиграл в лотерею запас парной говядины на целую жизнь вперед: совсем ни к чему.

После Хедстоуна она сделала для себя три вывода: если бы всем остальным это нравилось так же, как нравится ей, цивилизация бы погибла уже давно; у каждого в Лондоне есть свой Хедстоун; и наконец, что это большая ошибка – жить с человеком, который тебе приятен, и что с ней этого больше не повторится.

* * *

Весь день у Миранды ушел на то, чтобы найти подходящее определение для понятия «смешное» и придумать, как лучше держать микрофон. Они жили на третьем этаже, и выглянув из окна, она увидела Тони. Очень вовремя. Она быстренько улеглась обратно в постель и напустила на себя болезненно вялый вид. Тому было две причины: потому что Тони был склонен поверить, что если по возвращении домой он найдет ее лежащей в постели, значит, ей действительно плохо (его бесило, что она целыми днями бездельничает; то есть это он думал, что она бездельничает), и еще потому, что ей не хотелось, чтобы он или кто-то еще узнал, как сильно она напрягалась.

Он нашел ее в спальне.

– Тяжелый день?

– М-мм.

– Ты не забыла, что мы идем в гости?

– М-мм, – отозвалась она, натянув одеяло к самому подбородку. Он пошел на кухню, и через пару минут она встала и поплелась в ванную, набрала себе горячую ванну и возмутительно долго там отмокала. Обычно она никогда не опаздывала и всегда успевала собраться вовремя, но Тони так всегда напрягался насчет того, чтобы не опоздать, что она не могла устоять перед искушением немножечко помотать ему нервы. Пока она плескалась в ванне, она слышала, как Тони из последних сил сдерживает себя, чтобы не начать нетерпеливо ходить по комнате из угла в угол, и глотает слова праведной ярости и укора. Миранда выходит из ванной, завернутая в полотенце.

– Ты не видел мой пинцет?

– А в ванной разве нету?

– Который в ванной, он плохой. А мне нужен хороший.

– Ничем не могу помочь. Могу я тебе ненавязчиво указать – ни в коем случае не придираясь, не раздражаясь и не желая давить, – что нам выходить через десять минут?

– Думаешь, это поможет?

– В таком случае я молчу.

Миранда наблюдает за тем, как Тони делает вид, что он читает журнал и вовсе ее не ждет. Не отрываясь от чтения, он говорит:

– Я молчу.

Уже не в первый раз она перебирает в уме причины, почему ей не нравится Тони. Тони-пони. Надежный. Управляемый. Такой, которого очень легко забыть. Но именно поэтому она с ним и живет. Почему мужчины патологически не способны быть мужчинами? Почему он просто не вмажет ей кулаком, так чтобы она пошла в гости с фингалом под глазом? Эта мысль доставляет ей удовольствие, но тут она вспоминает единственного мужчину, который поставил-таки ей фингал (водопроводчик-ирландец, у которого в Ирландии остались жена и дети и который набросился на нее с кулаками, когда она заявила, что будет делать аборт, чтобы избавиться от его неумышленного ребенка, дабы избегнуть унылой участи матери-одиночки), после чего ему пришлось сигануть из окна на первом этаже, натягивая на ходу штаны, дабы избегнуть кухонного ножа, с которым она на него набросилась.

Миранда возвращается в ванную, где плохой пинцет из бесплатного маникюрного набора. Он худо-бедно работает, но удовольствия не доставляет. У нее где-то был и хороший пинцет: когда выдираешь им волосок, кажется, что выдираешь его навсегда.

Она надевает черное платье, снимает с него белый пух и какие-то нитки и чистит зубы специальной зубной ниткой, на что уходит значительно больше времени, чем потребовалось бы самому въедливому дантисту в плохом настроении.

– И как я выгляжу?

Она поворачивается к нему, чтобы он заценил. Тони знает, что ему никогда не выиграть; это такой тест на выносливость. И этак, и так – безнадежно. Зная, что он уже проиграл, будет ли он бороться до конца?

– Замечательно. Ты выглядишь замечательно.

– Ты так говоришь, только чтобы меня не расстраивать, чтобы сделать мне приятное.

– Но это же, кажется, бесполезно: пытаться сделать тебе приятное? Тут как ни пытайся…

На мгновение ей кажется, что он рассмеется, но он надевает пальто и выходит на лестничную площадку. В том, как он выходит, присутствует некое окончательное или-или: или иди, или оставайся. Вот он, момент проявленного достоинства, но достоинство слишком слабенькое, чтобы активизировать восхищение.

Люди не меняются, думает она, усаживаясь в машину. Если как следует приглядеться к кому-то, никаких неожиданностей не будет – ничего, что могло бы тебя удивить. Люди не то чтобы предсказуемые, вовсе нет. Просто они не меняются. Старые холодильники тоже скачут по кухне, когда включаются, но это не значит, что они кенгуру. Вот в чем подлинная проблема.

– Вон там, за нами, действительно нетерпеливый мужик, – говорит Тони, лишний раз подтверждая ее оценку. Тони часто так говорит, хотя иногда он говорит: «Вон там, за нами, действительно нетерпеливая баба», – или, если погода плохая и видимости никакой: «Вон там, за нами, действительно нетерпеливый водитель». Как правило, нетерпеливый водитель бывает за Тони почти всегда, поскольку он ездит со скоростью 32-35 миль в час. А у Миранды было стойкое подозрение, что это – последний раз, когда она едет куда-то с Тони. С нее уже хватит. Она этого больше не выдержит. И ее бесит вовсе не то, что средняя скорость Тони не превышает 33 миль в час: при таком плотном движении и постоянных пробках у тебя редко бывает возможность выйти за этот предел. Его тормознутость и вялость – это еще не самое страшное. И даже если бы дело было в его чрезмерной законопослушности, она бы это пережила. Нет, ее раздражало другое. А именно: Тони действительно не понимает, что он ездит значительно медленнее, чем все остальные, и что в мире полно нетерпеливых людей вовсе не потому, что их полно объективно, а потому что он сам вынуждает их проявлять нетерпение.

Она начала напрягаться, когда они подъехали к нужному месту. Еще одно любимое выражение Тони, когда надо поставить машину: «Здесь мало места». Для Тони всегда было мало места, если только на этом месте не могли разместиться в ряд три машины. Невероятно, но в этот вечер места обнаружилось предостаточно – вполне хватило бы, чтобы припарковать грузовик с прицепом. Миранда не помнила, чтобы она вообще видела столько свободного места для парковки. Разве что в раннем детстве. А в последнее время тротуары, похоже, обозначают не классическими поребриками, а припаркованными вдоль машинами.

Миранда задумалась о домовых пауках. Где они жили до того, как появились люди и начали строить дома? Ведь пауки появились на свете задолго до людей – на несколько миллионов лет раньше. Может быть, пауки и создали человека, чтобы он оберегал их от дождя? И как насчет того сообщения в газете, как истребители грызунов обнаружили, что в некоторых районах Лондона местные мыши едят исключительно гамбургеры из «Макдоналдса». Сыр, фрукты-овощи, шоколад, мюсли, любая другая еда: они воротят носы. Может быть, в этом и заключается истинная цель засорения окружающей урбанистической среды – генерировать объедки и снабжать грызунов пищей? Что-то в этом есть. Потом она вспомнила двух лисиц, которых видела как-то на днях: как они грелись на солнышке в саду на заднем дворе. Они ее видели, но не испугались, буквально внаглую не испугались; довольные и счастливые, они себя чувствовали совершенно непринужденно в большом шумном городе. Она сама себя так не чувствовала. И никто из ее знакомых. Они лениво скакали, играя друг с другом; наверное, у них были какие-то лисьи каникулы. Отпуск на пляже. Человек не справляется с городом, а дикие звери посмеиваются над ним. Что-то в этом есть.

Хотя Хедер и Имран были друзьями Тони, общаться с ними было приятно. Также присутствовали Лили с Деймианом. Лили работала вместе с Хедер, и для Миранды она была идеальной слушательницей, поскольку смеялась буквально на каждую фразу: «Добрый вечер», «Чего будешь пить?», «Картошка просто объедение». Миранда встречалась с ней раньше, и она ей не понравилась. В основном потому, что Лили была такая же, как она. Она тоже жила ради члена. Это бесило Миранду, потому что Лили было всего девятнадцать.

Прежде чем Миранда пришла к пониманию, что в жизни есть только одна подлинная и стоящая валюта, она успела попробовать все. Она принимала наркотики – и пригодные, и непригодные. Она получила высшее образование (пусть даже и кое-как, худо-бедно). Ходила к психотерапевту. Много путешествовала. Она прошла долгий путь, длиной в двадцать семь лет; ее жизненная позиция была выбрана вполне осознанно. А то, что делала Лили, давая всем мужикам без разбору – это все равно что прожить всю жизнь в одном и том же доме.

Деймиан был далеко не уродом. Он был намного старше Лили, примерно в возрасте Христа; и хотя в плане секса у них было все зашибись (всегда можно понять, довольна ли пара своими интимными отношениями), ему все-таки было слегка неуютно, что он живет с такой шлюхой.

– Миранда, я слышала, ты комическая актриса, выступаешь на эстраде.

– Иногда выступаю, иногда отступаю.

– И что, хватает на жизнь? – Деймиан был страховым агентом, специалистом по оценке убытков, и, как и всякого «правильного» человека, у которого есть нормальная, хорошо оплачиваемая, но при этом безмерно скучная работа, его пугала и настораживала мысль о том, что у кого-то, кто занимается необычным, интересным и очень не нудным делом (причем без страховки), еще и хватает наглости делать деньги. Ему хотелось услышать, что не умереть с голоду. Тут Тони мог бы вставить саркастическое замечание, что на жизнь ей хватает, но почти за все платит он. Миранда не участвовала в оплате счетов за аренду квартиры, за газ, электричество и воду. Продукты они покупали тоже на деньги Тони. Свои деньги Миранда тратила исключительно на одежду. Но Тони не возмущался. Тони – пони, и пони рассчитывал на свою порцию овса. Когда-нибудь в будущем.

– Пока хватает.

После этого люди, как правило, напрягаются и решают, что ты, наверное, очень знаменитая, но тебе просто не хочется об этом рассказывать. «А вы, наверное, известная?» – этот вопрос ей задают постоянно, вероятно, за тем, чтобы еще раз спросить, как ее зовут, и запомнить для последующих упоминаний в беседе с другими, если ответ будет да. Она, кстати, так и не придумала по-настоящему остроумный, достойный ответ. Скорее всего потому, что если такой вопрос задают, то хорошего, по-настоящему остроумного ответа не может быть по определению. Был еще и другой вопрос, и Деймиан, разумеется, его задал: «А тебе не показывали по телику?» – только этот вопрос был всего лишь вариацией первого. Для большинства людей телевидение – это совсем уже круто. Это нечто, что говорит о твоей значительности, делает тебе имя и дает тебе право на существование. Верно, и в то же время неверно: чаще всего это вообще не имеет значения.

Подтверждение: Кэтфорд Стен («Мне надо было родиться в Стенморе, но я родился совсем в другом месте»). Среди юмористов, работающих в разговорном жанре, он был одним из немногих, кто сделал себе состояние на этом поприще, хотя даже среди юмористов, работающих в разговорном жанре, очень немногие знают, кто это; а среди остальных так и вовсе никто не знает, кто это, хотя кое-кто наверняка бывал на его выступлениях. Никто не помнит его самого, но зато многие помнят его анекдоты и шутки. Шутки у него пошлые – такие пошлые, что даже стены, и те краснеют от отвращения. Анекдоты – всегда бородатые. Причем не настолько еще бородатые, чтобы они успели забыться, и их можно было бы выдать за новые. Как говорит сам Стен: «Я не смешу людей. Я делаю шутки». Эстрадный комик, который своими дурацкими шутками уже заработал больше, чем кто-либо еще из актеров такого же профиля, он выступает в основном на мальчишниках и холостяцких пирушках. Ему и не надо собирать стадионы. На самом деле слава – она почти ничего не дает. Все происходит так: либо ты вообще ничего не добиваешься и держишься исключительно за счет злости, ненависти, раздражения или любого другого токсина, который помогает тебе держаться, либо ты кое-чего добиваешься, но потом долго исходишь говном и пребываешь в тягостных размышлениях, сколько еще это продлится – эта борьба за место под солнцем, – и есть ли у тебя истинные друзья, а не только подлые завистники.

Стен был доволен и счастлив. Он загребал деньги лопатой, не платил налоги (наличные + никто никогда про него не слышал), спал почти со всеми стриптизерками, которых конферировал, и не заморачивался вопросом сколько все это продлится, поскольку пользовался большим спросом в качестве мастера по ремонту мебели, причем ремонтировать мебель ему нравилось значительно больше, чем выступать перед публикой. Он по-прежнему живет в своей двухкомнатной квартирке в Кэтфорде, причем не самой уютной квартирке, что приводит людей в замешательство, хотя ходят упорные слухи, что он владеет каким-то там островом рядом с Корнуоллом.

– А скажи что-нибудь смешное, – просит Лили и хихикает, потому что Тони попросил ее передать соль.

– Что-нибудь смешное, – говорит Миранда, но Лили не смеется. После этого Миранда вообще умолкает. Она больше не выступает на дружеских вечеринках в качестве массовика-затейника; она не развлекает народ, если за это не платят. Она водит ногой по ноге Деймиана. Он изо всех сил старается сохранять невозмутимое выражение, и у него получается. Тони рассказывает о своих идеях, о том, как насадить среди граждан Британии чувство вины и душещипательные устремления, дабы они принимали участие в его благотворительной программе в пользу неизлечимо больных детей.

Теперь она водит ногой по ноге Деймиана в откровенно провокационном эрекционном стиле, ясно давая понять, что это она не случайно задела его ногой. Ей любопытно, что будет делать Деймиан; он разглядывает ее грудь, тихонько храпит и притопывает ногой. Язык его жестов не оставляет сомнений.

Деймиан начинает активно потеть. Он переживает, что Тони или Лили заметят. Полный идиотизм. В пятьдесят лет можно уже не беспокоиться, даже если ты удавишь кого-то гароттой, не говоря уж о том, если ты вдруг кого-то огорчил или взбесил. Она попыталась добраться ногой до его самого интересного места, но не смогла дотянуться. Его волновало, что подумают о нем другие. Ее – совершенно не волновало. Кто из них в более выигрышном положении? Ей быстро наскучила эта забава.

– Я иду наверх, – сказала она и пошла в туалет. Было бы здорово, если бы Деймиан пошел следом за ней, и они бы устроили сочный секс прямо на кафельном полу, пока все остальные сидели бы за столом и упорно делали бы вид, что ничего не происходит. Деймиан не оправдал возложенных на него надежд.

Тони вернулся домой в приподнятом настроении – потому что его идеи встретили восхищенное одобрение, и еще потому, что она его не унизила и не выставила идиотом. Ее не особенно возбуждала перспектива Тонисекса, но поскольку истинный чемпион должен вести себя по-чемпионски, даже когда ему нездоровится или когда его донимают бульварные неприятности, она устроила ему феерический секс, измотав его до предела. Когда Пони заснул, утомленный, она еще долго лежала в гнетущей темноте и вспоминала обложку, которую она придумала для своего дневника, когда ей было восемнадцать. Она придумала вот такую штуку:

Мысли были изложены четко и ясно, и она до сих пор считала, что так оно и есть, но через месяц она выкинула обложку, потому что она вгоняла ее в депрессию. Это была ее правда, но совершенно излишняя и бесполезная, как тонкая пленка бензина при лесном пожаре. Владеть такой Правдой – все равно что таскать в кармане растаявшую шоколадку: просто в кармане хоть что-то есть, хотя это «что-то» уже ни на что не годится. Владеть такой правдой – все равно что раздумывать, когда ты уже спрыгнул с крыши небоскреба, что вместо желтых носков надо было бы все-таки надеть синие.

Никто тебе не поможет, даже если ты очень нуждаешься в помощи. И еще ей бы следовало избегать метафизики и метафор.

* * *

Потратив немало времени на поиски хорошего пинцета, она решила, что будет проще купить себе новый. Кстати, это не так-то просто, найти нормальный пинцет – в магазины как будто специально завозят одну ерунду.

– Откуда вообще происходят шутки и анекдоты? – однажды спросила Миранда. – Ты никогда не задумывался? Не те плоские анекдоты, которые постоянно обсасывают по телику, а настоящие анекдоты, действительно остроумные и смешные. Их же, наверное, кто-то придумывает. Украшение голого факта. Что-то где-то происходит, и по этому поводу рождается анекдот. Никто не знает, кто именно его придумал, никто не знает, откуда он взялся, но он есть, и он ходит по миру, как солнце – по небу.

– Значит ли это, что ты не хочешь идти? – спросил Тони, взглянув на часы.

– Я думаю, это Бог. Поэтому все и разваливается на Земле. Голод, резня, избиение младенцев, мор и чума, землетрясения… Бог слишком занят. Он придумывает анекдоты и шутки. А мы – его завороженные зрители.

– Миранда, если ты не хочешь идти, то так и скажи. Тебе вовсе не обязательно никуда ходить, если ты не хочешь.

Неужели Тони умнеет? На этот раз она его не заводила, но среди ее любимых домашних развлечений действительно было и такое: начать собираться, так чтобы Тони уже был готов выходить, потом заявить, что на самом деле ей не хочется никуда идти, так что Тони снимает пиджак и туфли, открывает бутылочку пива и садится перед телевизором, чтобы вскочить через пять минут, потому что Миранда вдруг говорит, что она передумала и все-таки хочет пойти. Он выключает телик, убирает пиво обратно в холодильник, надевает туфли, находит свои ключи… но тут Миранда опять говорит, что ей не хочется никуда идти. И так – до упора. Рекорд был семь раз.

Они спустились по лестнице и увидели, что Реджайна, их соседка снизу, стоит на карачках со щеткой в руках и чистит ковер на лестничной площадке, а над ней стоит-надзирает ее мамаша. Миранда не раз слышала от подруг страшные истории о том, как к ним нагрянула мама и устроила рейд насчет нестираного белья и грязных простыней, беспорядка в кухонных шкафах и наличия пыли на книжных полках под потолком (причем отдельные мамы не ленились для этого встать на стремянку), а то и вовсе проникла в квартиру, пока дочь была в отпуске, и сделала там ремонт, подобрав цвет обоев по своему вкусу, но это был уже полный кошмар. Тут и с пылесосом убьешься, пока все вычистишь, а уж руками – так лучше сразу убиться, чтобы не мучиться. Чистить ковры на лестничных площадках – это обязанность всех жильцов, которую вроде как исполняют по очереди, и, разумеется, все на нее забивают.

– Грязища у вас тут кошмарная, – заявила Реджайнина мама, когда они проходили мимо. Реджайна была родом из Болтона, и ее мама была свято убеждена, что столица испортила ее дочь, и что явные признаки этой порчи – в ее равнодушии к комьям пыли и засохшим подтекам грязи на лестнице перед квартирой. Реджайна весело улыбнулась. Она явно избрала политику «лучше сделать, что скажут» при общении с мамой и проявляла терпение из категории «она все равно завтра уедет». Реджайна была арфисткой, и тревоги ее мамаши насчет распущенной богемной среды, каковая угрожает благополучию ее дорогой девочки, казались просто смешными, поскольку на арфе Реджайна играла исключительно для души, а для денег работала в интим-салоне. Реджайна не считала себя красавицей, но «искусственный загар и глубокое декольте – это работает безотказно». Миранда только кивала. С мужчинами вообще легко управляться. Даже проще, чем с волнистыми попугайчиками. Или с ее скороваркой. У скороварки есть три режима кипения, и разобраться с ней было гораздо сложнее, чем с большинством мужчин.

Реджайна специализировалась на бизнесменах с Севера, которым и нужно-то было только, чтобы кто-то смеялся над их идиотскими шутками и соглашался, что Лондон – кошмарное место. Они хотели, чтобы их спутница выглядела, как молоденькая проститутка, и водили ее куда-нибудь потанцевать, а потом приглашали к себе в гостиницу, но вовсе не для чего-то такого, а чтобы все видели, что он привел к себе проститутку – чтобы его посчитали этаким искушенным сластолюбцем, у которого трудная, но весьма интересная жизнь. Реджайна строго держалась в рамках слегка подрочить рукой (называется мануальная стимуляция), да и то только тем клиентам, которые вели себя хорошо и которые были моложе сорока, за что они были безмерно ей благодарны.

И наконец, Миранду нисколько не трогало мероприятие в Айслингтоне. Ее внезапно пробило на сентиментальные порывы, когда они уже спустились в метро. Ей вдруг стало стыдно, что она постоянно подкалывает Тони по поводу его благотворительных дел; это был слишком простой и проторенный путь. Нужно было изобрести новое орудие пытки, хотя Тони всегда гарантированно выходил из себя, когда она заводила речь о том, как все деньги, которые он собирает на нужды больных детей, осядут на личных счетах в швейцарских банках или в их филиалах в тех странах, которым он пытается помогать.

– Ты права, – кричал Тони в ответ. – Обычно так и бывает: кто людям помогает, тот тратит время зря. Деньги крадут. Беспорядок и путаница становятся еще более беспорядочными и запутанными. Посылки уходят совсем не туда, куда нужно. Повсюду выходит сплошной облом. Иногда тебе кажется, что ты сейчас просто взорвешься. Я вполне допускаю, что все, что я делаю для этих детей, никому не облегчит боли, ни на секунду. Может быть. Да. Но я хотя бы пытаюсь хоть что-нибудь сделать для других. Тебе тоже стоит попробовать, чтобы хоть раз это испытать.

Ярость Тони произвела на нее впечатление, хотя она и не подала виду. Неужели с ее помощью у Тони появляется характер? Что-то она сомневалась. Старые холодильники тоже скачут по кухне, когда включаются, но это не значит, что они кенгуру. Кипя праведным гневом, Тони бросился прочь, и Миранда не стала его удерживать. Ей вовсе не улыбалось провести час в компании богатых людей, которых раздувает от сознания собственного благородства от того, что они прикупили билетики благотворительной лотереи. Все равно вечером Пони прискачет домой галопом ради своей законной порции овса. Вместо того чтобы бежать за Тони, она поехала в Сохо, где замечательно развлеклась, убивая время: она пила кофе, отправляла туристов, которые спрашивали у нее дорогу, в прямо противоположном направлении и названивала в «Лучшую из собак» разными голосами, представляясь то польской домохозяйкой, то американским геологом, то итальянской велосипедисткой, то активисткой экологического движения из Уэльса, то администратором гастролирующей цирковой труппы из Глазго, и, наконец, своей самой любимой зубным врачом из Ирака, и спрашивала, действительно ли сегодня у них выступает блистательная Миранда Пьяно, и есть ли еще билеты.

У нее было два часа в запасе, но она все равно умудрилась опоздать. Но, с другой стороны, не было никакого смысла приходить раньше. Что там делать?! Сидеть в гримерке, исходить злобой и завистью и обсуждать с собратьями по ремеслу других собратьев по ремеслу, которых в данный момент нет в комнате, пока Аннет, неправильная барменша, таскает вам не ту выпивку. Аннет приехала из Австралии, из какой-то глухой провинции, и в этом действительно что-то было: когда человек проделал такой длинный путь исключительно для того, чтобы доставать людей в Лондоне. Если вы просите темное пиво, она неизменно приносит светлое. Просите бочковое – приносит в бутылке. Просите бренди – приносит виски. Просите кофе – приносит чай. Миранда как-то попробовала заказать бренди, когда ей хотелось виски, но получила именно бренди. Спасения не было. Миранда однажды выразила недовольство, а Аннет в ответ покрыла ее матюгами. Они собрались все вместе и написали свои заказы на листочке бумаги.

– Вы меня что, за дуру здесь держите?! – оскорбилась Аннет. – Вы, гады такие, считаете, будто я не способна запомнить пару-тройку напитков. Кто вообще это придумал?

Все угрюмо молчали и разглядывали шнурки у себя на ботинках. Аннет решительно заявила, что не нальет им вообще ничего, пока Миранда не съест эту гнусную бумаженцию у нее на глазах, а все остальные не купят ей выпить, каждый – по разу. Это был хороший урок им всем.

В гримерной было не протолкнуться, и Миранда решила не «толпиться» и посидеть в зале. Она огляделась в поисках, где бы сесть (стульев было немного – организаторы выступления не были оптимистами); какой-то худой молодой человек в трикотажной рубашке, который что-то серьезно втолковывал своей девушке, заметил, что она ищет место, и попросил ребят за соседним столиком освободить стул от сваленных на него курток. Он забрал стул и пододвинул его Миранде. Его обходительность повергла Миранду в шок, и ей стало за него страшно. Он был в очках. Очки тоже бывают модными и стильными, но его очки таковыми не были. Его очки, как и все остальное в нем, передавали вполне однозначное сообщение: побейте меня, пожалуйста. Наверняка его обижали в школе. Его спутница – кстати, очень даже хорошенькая – явно не собиралась с ним спать. Миранде хотелось сказать ему, что нельзя быть таким внимательным к окружающим, нельзя вот так раскрываться перед людьми, но она знала, что это ничего не даст. Она поблагодарила его, кивнув головой.

Капитан Никудышний уже выступал со своей программой, которую Миранда видела раз пять-шесть. Есть комические актеры, программы которых можно смотреть вновь и вновь по десятому разу, и все равно будет смешно, но Капитан Никудышний к ним не относился. Одно слово – никудышний. Но у него, однако, была известность и своего рода слава, потому что два года назад на его выступлении умер один из зрителей. Вряд ли он умер от передозировки смеха – от сердечного приступа умирают везде: в церквях, в полицейских участках, в больницах, во сне, на лекциях, где угодно, – и тем не менее надо признать, что это действительно обращает на себя внимание, когда на твоем выступлении кто-то кидает лыжи.

Но как бы там ни было, Капитан Никудышний был просто дедушкой мирового смеха по сравнению со «звездным» Артуром Личем. Вот это был настоящий аттракцион. Лич считается культовым юмористом, и при этом в его репертуаре нет ни одной смешной шутки. Когда Миранда только начинала свою эстрадную карьеру, она с удивлением обнаружила, что в их жанре работают люди, которые патологически не способны рассмешить публику. И это нельзя списать на бессонную ночь, сырой материал или в зажатую аудиторию; они действительно не умели смешить. Но потом она рассудила, что если есть адвокаты, которые совершенно не шарят в юриспруденции, врачи, которые не разбираются в медицине, бизнесмены, которые понятия не имеют о том, как делать бизнес, то почему бы не быть и юмористам, которые не разбираются в том, что смешно, а что нет? Лич выступал уже столько лет, что его приглашали принять участие в концертах исключительно потому, что организаторам просто не приходило в голову, что его можно не пригласить, и еще потому, что он с прилежанием и усердием лизал задницы всем и каждому.

Миранда не любила Лича еще и потому, что он был шотландцем. Ее очень бесило, что все шотландцы считали своим святым долгом, сидя в каком-нибудь лондонском баре, ругать лондонцев и англичан, в том смысле, что все англичане – как бабы, что они не умеют играть в футбол, зато вот шотландцы круты и неслабы.

Когда Миранда вышла на сцену под жидкие аплодисменты, она поняла, что у нее нет настроения выступать и что ей не хочется, чтобы Лич, который должен был выступать сразу следом за ней, получил «разогретый» зал. Она решила их остудить. Уничтожить аудиторию.

Зрителей было человек тридцать, и они уже слегка «разогрелись» на Никудышнем.

– Прежде чем мы начнем, – сказала Миранда. – Прошу прощения, но мне нужно проверить благонадежность аудитории. Я не хочу распинаться перед каким-нибудь стариной Томом, Диком или Гарри. Смех – это искусство, я бы даже сказала, высокое искусство, которое предназначено для людей умных и тонких.

Ее слова были встречены дружным смехом.

– Если тут в зале есть идиоты, то им лучше сразу уйти. Она подошла к девушке в первом ряду, которой было как-то уж слишком весело.

– Вот вы. Сколько будет семнадцать умножить на двадцать три? – Миранда понятия не имела, сколько это будет. И зачем, спрашивается, она целых два года изучала математику в Миддлсекском университете?!

Девушка покачала головой. Миранда кликнула Муссу, местного вышибалу. Мусса был из Сенегала, имел диплом врача, и Миранда доподлинно знала, что однажды на Рейлтон-роуд его ограбили две двенадцатилетние девочки. «Нам по двенадцать лет, и мы тебя будем грабить», – заявили они ему. Мусса особенно подчеркнул, что девочки были крупными для своего возраста и были вооружены неким предметом, завернутым в плотный бумажный пакет. Они утверждали, что это пистолет для оглушения скота. Мусса понятия не имел, как выглядит пистолет для оглушения скота, тем более пистолет для оглушения скота, завернутый в плотный бумажный пакет, так что он поверил им на слово. Однако с виду он был вполне внушительным – рост шесть футов два дюйма – и знал свою роль, хотя слишком уж откровенно лыбился. По просьбе Миранды, он вывел девушку из зала. Зрителям это понравилось. И самой девушке вроде бы тоже. Во всяком случае, вид у нее был довольный.

Миранда старалась сохранять идеально серьезный вид.

– Сейчас я вам расскажу про жизнь, вселенную и все остальное . Вселенная нужна для того, чтобы обеспечить меня твердым, перманентно эрегированным членом. Жизнь… я расскажу вам о жизни. Как это обычно бывает. Жизнь подходит к тебе вплотную и задает вопрос: чего ты хочешь больше всего на свете – славы? богатства? секса? счастья? И ты говоришь:

– «Славы».

– «Ладно, будет тебе слава – за скромную плату в тысячу единиц».

– А ты говоришь: «Согласен, пусть будет за скромную плату в тысячу единиц».

– А жизнь говорит: «Нет, за скромную плату в две тысячи единиц будет лишь половина славы».

– А ты говоришь: «Погоди минутку. Ты же сказала, что целая слава стоит тысячу единиц».

– А жизнь говорит: «Ты не слушаешь. Я сказала, что четверть славы стоит четыре тысячи единиц».

– А ты говоришь: «Хорошо, как скажешь. Сколько бы это ни стоило, я беру». А жизнь уже и прошла. Вот вам и все остальное.

Она довела одного мужика до поросячьего визга. В том смысле, что он уже даже и не смеялся, а просто повизгивал, как поросенок, причем зрителей это смешило больше, чем то, что делала Миранда. Она уничтожила аудиторию. Но не в том направлении, в каком собиралась. Два молодых человека в первом ряду буквально умирали от смеха, согнувшись чуть ли не пополам.

– Да вам всем только пальчик покажи, вы будете ржать.

Миранда прошла к барной стойке, раскрыла телефонную книгу и углубилась в чтение. Зрители вновь рассмеялись. Она нашла слабое место комедии в чистом виде. Наверное, у каждого в жизни бывают значимые моменты, смысл которых мы постигаем только спустя десять, двадцать, а то и сорок лет, но Миранда сразу же поняла, что такой замечательной аудитории у нее больше не будет уже никогда. Эти зрители – ее лучшие зрители. Сама того не желая, она покорила зал. Всего-то тридцать человек, но зато полностью в ее власти.

Дальше она действовала, исходя из тактики «смутить и озадачить». Среди артистов бытует мнение, что истории из собственной жизни, причем такие истории, когда ты буквально выворачиваешься наизнанку и выливаешь на публику все самое гадкое, что в тебе есть, – это бесценный источник сценического материала. Однако только один определенный вид исповеди пользуется зрительским спросом. Почти все вкалывают, как проклятые, почти у всех есть проблемы, и люди, которые ходят на юмористов, платят деньги за то, чтобы отвлечься и посмеяться. Им не нравится слушать, как ты горестно сокрушаешься, что муж бросил тебя ради какой-то старухи с гнилыми зубами, у которой нет за душой ни гроша, или что твоя младшая сестра умирает от неизлечимой болезни. Им это не нравится даже не потому, что они пришли сюда развлекаться, а потому, что они не хотят, чтобы им напоминали о том, что у них есть сострадание.

– У меня есть одна проблема, – сказала Миранда, уверенная, что у нее получится погасить их улыбочки. – Я даже уже к психиатрам обращалась по этому поводу. Моя мать покончила самоубийством, когда мне было двенадцать. И вот какая моя проблема. Я очень по ней скучаю. Кто-нибудь может помочь? Есть в зале кто-нибудь умный, кто в состоянии решить эту проблему?

Миранда чувствовала настроение аудитории, словно плод у себя в руке. На поверхности плода ощущалось нетерпение и удовольствие. Такие чистосердечные нетерпение и удовольствие, что даже среди тридцати человек можно было легко выделить одного, которому что-то не нравится или который заснул от скуки. Зрители с радостью ждали, что будет дальше, куда она их заведет. Они предвкушали, что будет смешно.

– Кажется, нет, – сказала она после долгой паузы. – Я бы отдала двадцать лет жизни, лишь бы побыть с мамой хоть пять минут.

Потом Миранда просто развернулась и вышла из зала. Первые жидкие аплодисменты обернулись бурной овацией. Лич вышел на сцену с многозначительным видом. Капитан Никудышний изобразил на лице выражение: что-черт-возьми-это-было?-но-что-бы-ни-было-это-было-круто.

Снаружи, приплясывая от волнения, ждала выдворенная девица.

– Мне уже можно войти обратно?

Какой-то импозантный мужик, полностью отвечавший стандартам Сохо конца девяностых – стильная стрижка, шикарные очки, черная кожаная куртка, – протолкался вперед и с таинственным видом попросил у Миранды ее телефон. Она дала ему свой телефон, заметив при этом, что с чего бы ей вдруг раздавать свои телефоны каким-то неопознанным пижонам. Она не забрала свои деньги. Не то чтобы здесь не платили артистам, просто здесь ничего не делали для того, чтобы максимально облегчить этот процесс. Джек, организатор концерта, не бежал из страны, но искать его где-то поблизости – скажем, в радиусе пяти миль, – было бессмысленно. Он всегда появлялся в самом начале вечера, так что новички обретали уверенность, что по окончании программы они получат обещанный гонорар, но под конец он испарялся. Ладно, завтра она поймает его за обедом.

Она кое-чему научилась: осталось только понять, чему именно.

* * *

– Если ты используешь мой пинцет для каких-то особенных половых извращений, то так и скажи, – не отставала Миранда.

– Нет, я его не использую для половых извращений.

Тони пытался читать какие-то там документы насчет учреждения детских фондов, и она настоятельно не давала ему сосредоточиться. Ему и нужно-то было всего пятнадцать минут тишины и покоя, но Миранда поставила себе целью мешать ему до упора.

– Если ты мне признаешься, что ты вообще-то гомосексуалист, я тебя прощу.

– Я не гомосексуалист.

– Тогда, может быть, онанист?

Тони отложил бумаги, понимая, что пришло время последнего противостояния. Она вдруг почувствовала себя виноватой перед несчастными неизлечимо больными детьми, умирающими сиротками, которых ее зловредные подколки над Тони, возможно, лишают помощи и поддержки. Но отступать было нельзя. Если бить, то наотмашь; если сражаться, то всеми средствами, пусть даже и неблагородными.

– Я просто ни разу не видела, чтобы ты клеился к другим женщинам.

Тони пошатнулся, сраженный яростным обвинением. Но устоял.

– Может быть, ты мне сама кого-нибудь приведешь? – парировал он. Он потихоньку учился покорно принимать наказание. – Ты даже можешь за нами понаблюдать.

– Но ведь это ты, Тони, вечно талдычишь о настоящей любви, – сказала она, пытаясь сбить его бойцовское настроение резкой сменой темы.

– А ты вечно талдычишь о сексе. Но я действительно убежден, что самое главное в отношениях – это верность.

– Самое главное – это постель.

– Это минутное удовольствие.

– Тут ты прав, Тони, но если сложить все минутные удовольствия одно к одному, то получится непреходящее удовольствие. А тебе на меня наплевать. Деймиан весь вечер разглядывал мою грудь, а ты так ничего и не сделал по этому поводу.

– У тебя очень красивая грудь.

– По-моему, Деймиан мной увлечен.

– А почему нет? Ты вообще женщина привлекательная. Я постоянно тебе говорю, что ты очень красивая, но ты не хочешь мне верить.

– Это потому, что у тебя извращенный вкус.

– Наверное, это и есть любовь, – заорал он, пиная журнальный столик. Не самый убедительный аргумент в споре.

Зазвонил телефон, объявляя тайм-аут. Но она поставила Тони на место, и это главное. Звонил какой-то мужик. Заявил, что вчера вечером был на ее выступлении и что она дала ему свой телефон.

– Нет, я ничего никому не давала. Вы кто?

– Ха-ха, – сказал мужик в телефоне. Он действительно это сказал. А потом он сказал, что он продюсер на телевидении и что он хочет с ней встретиться.

– Френк, ты, наверное, еще больший кретин, чем я думаю, если ты думаешь, что я на такое куплюсь.

– Я не Френк, я…

Она рассудила, что это может быть правдой. Голос был слишком скучающим. Такой голос бывает у человека, который всю жизнь проработал в собесе, в отделе, где выдают пособия по безработице. Если бы это был идиотский розыгрыш, звонивший бы выдал себя либо слишком цветистой речью, либо излишней манерностью, либо какой-нибудь замысловатой историей, перегруженной деталями. Но ничего этого не было и в помине. И никаких явных намеков типа: приходи ко мне в офис в такой-то день, во столько-то времени.

Она наблюдала за тем, как Тони изучает журнальный столик на предмет возможных повреждений. Вот ведь как в жизни бывает. Ты выдаешь совершенно несмешной номер, и кто-то, кого ты не можешь вспомнить, приглашает тебя выступить по телевизору, в то время как ты занята дрессировкой Пони. Надо сходить в библиотеку и посмотреть, нет ли подобных примеров в истории.

– Ты… ты мой бог и господин, – сказала она, ткнув пальцем в Тони, и вывалила из рубашки левую грудь, стараясь придать ей уныло-жалобный вид; она ни капельки не сомневалась, что доведет Тони до сексуального бешенства из состояния бессильной ярости меньше, чем за полминуты. Тони, конечно же, понимал, что она над ним издевается, но он даже понятия не имел насколько. На свете не существует такого мужчины, которому бы не польстило подобное заявление. Им всем хочется думать, что в этом есть доля правды.

Она вышла на Оксфорд-серкус и попыталась сообразить, где тут поблизости можно купить более или менее приличный пинцет и не рано ли ей рваться на телевидение. Определение смешного, над которым она билась уже три года, по-прежнему не давалось. В надежде раскрыть секреты юмора и разобраться в его законах она растащила «по винтикам» тысячи шуток и анекдотов. Потому что, если знать эти законы, можно производить юмор – по-настояшему смешной юмор – в неограниченных количествах и по любой заданной теме. Но пока что она ничего не добилась. Может, она не такая уж и остроумная. В последнее время подобные опасения возникают все чаще. Она ни с кем это не обсуждала, потому что если высказываешь мысли вслух, они начинают распространяться. Да, все правильно: она не такая уж и остроумная, во всяком случае, не такая, как ей бы хотелось, она еще учится этому ремеслу, – и тем не менее она не хуже, чем большинство коллег-юмористов.

Миранда пошла вдоль по Оксфорд-стрит, невольно прислушиваясь к разговорам прохожих. Нормального чистого английского языка теперь уже и не услышишь на улице, разве что в редких случаях, да и то, как правило, от людей с очень уж глупым видом.

Если остановить любого из этих прохожих, то вряд ли даже один из пятидесяти сможет внятно объяснить, что такое электричество, не говоря уже о каком-нибудь булевом логическом выражении. Чем лучше работают автоматы, тем меньше люди думают головой. Да и зачем нагружать мозги, если достаточно просто нажать на кнопку?! Ткнул пальцем – и все заработало. Кнопочная нация. Кнопочные автоматы, произведенные в дальних странах. Скоро у нас не останется ничего своего, кроме нашего британского акцента, жаргона и местных говоров и наречий американцы не купят ни в жизнь. Мы будем гулять по бетонным улицам с бетонными деревьями и играть в игры на мощных компьютерах, которые бесконечно превосходят нас по интеллекту.

На Уордур-стрит Миранда увидела на другой стороне улицы свою сестру. Они минут пять стояли, улыбаясь друг другу и дожидаясь, пока в потоке машин не образуется хотя бы какой-то просвет. Миранда увидела, что просвет сейчас будет, и засомневалась: переходить самой или остаться на месте, и пусть переходит сестра? Даже думать об этом было бы проявлением слабости, и, как только проехал тот грузовик, она решительно шагнула на проезжую часть.

– Три года прошло, – сказала Патрисия.

Миранда на секунду задумалась и поправила:

– Четыре.

Она всегда хорошо помнила даты.

Они мило болтали минут пятнадцать. Миранда отметила про себя, что это действительно нехорошо – не знать, где живет твоя родная сестра. Не общаться – это одно, но не знать, где не общаться – совсем другое.

– От Дана чего-нибудь слышно? – спросила Патрисия. Дан периодически звонил Миранде. Дан – это их брат, которого чуть ли не с рождения называли в семье Дан Тридцать Три Несчастья. Его стараниями она получила повод для непреходящего раздражения в детстве и материал для своих лучших комических сценок впоследствии. По странному совпадению, она как раз размышляла о том, что надо бы показать продюсеру с телевидения что-нибудь «из Дана». Все номера рано или поздно «изнашиваются», но сценки из жизни Дана – непогрешимы и вечны, насколько вообще что-то может быть вечным в мире сценического юмора.

Вот вкратце, чем отличился Дан в плане несчастий и бедствий: в четырнадцать лет он поджигает школу (не нарочно – если бы нарочно, это было бы круто), так что одно крыло выгорает дотла. В семнадцать он разбивает родительскую машину. Через год повторяется то же самое. В девятнадцать он познает радости секса, и его первая девушка беременеет с первого же раза, плюс к тому он подцепляет болезнь, настолько редкую, что его случай обсуждается на конференциях: какая-то непонятная сыпь в форме географических очертаний Объединенного королевства, которая появляется и исчезает по его желанию. В двадцать, после двух лет безуспешных попыток найти работу, ему удастся устроиться на работу и продержаться на этом месте почти три часа, после чего он разбивает машину начальника, которую ему поручили припарковать. В двадцать один Дан заявляет, что Англия – это гниющий труп, и что ему надоело задыхаться под ошметками разлагающейся нации. Он уезжает в Америку: через неделю он разбивает взятую напрокат машину, и его упекают в тюрягу, потому что американские власти принимают его за какого-то известного фальшивомонетчика и утверждают, что его паспорт – поддельный. Через пару дней недоразумение разрешается, но к тому времени Дан уже подхватил гепатит. При отсутствии медицинской страховки.

Оттуда – в Фиджи, где Дан встречает самую красивую женщину из всех, кого он знал в жизни. По непонятным причинам девушка соглашается поехать к нему в отель (она за рулем). Дан, ясное дело, весь в предвкушении, поскольку «это должен был быть первый раз, когда я сплю с кем-то, кто мне действительно нравится». Они раздеваются, Дан любуется на голую красавицу у себя в постели и еще успевает подумать: «ради этого стоит жить», – как вдруг маленький метеорит размером с мраморный шарик прошибает стену, чиркает Дана по левой ноге, пробивает пол и приземляется на гладильный пресс в комнате этажом ниже. Если бы Дану хотя бы достался метеорит, он мог бы выручить за него неплохую сумму, но администрация заявила, что метеорит – это собственность отеля, а с Дана содрали двойной тариф, поскольку в номере их было двое.

Потом происходит нечто загадочнее, потому что кто-то дает Дану взаймы двести тысяч фунтов, и он открывает магазин аудио-техники. Если есть что-то, в чем Дан разбирается – и, похоже, действительно есть, – то это как раз репродукторы для низких и высоких частот. Дан открывает свой звуковой рай в Кувейте, за три дня до вторжения иракской армии; по сравнению с его страданиями над разграбленным магазином меркнут все скорби мира.

Итак, неизбежно, Дан возвращается домой. Но не с пустыми руками, а с пятью кэгэ лучшего афганского героина, спрятанными под рубашкой. Когда в самолете уже объявляют посадку в Хитроу, его неожиданно пробивает. Для него настает момент непрошеной истины, и он познает себя. Он понимает, кто он такой – человек, которого родная сестра называет «ходячим обломом». Его сигарета, выкуренная украдкой за школой, за сарайчиком, где оставляют велосипеды, послужила причиной пожара с ущербом на несколько миллионов фунтов. Когда на земле царили динозавры, астероид на другом конце вселенной уже подписал его на административное взыскание. Он из собственного кармана оплатил сочный звук офицерам иракской армии. Он отправил на свалку столько хороших машин. Так с какой радости он решил, что у него получится стать наркодилером?! Это надо совсем уже головой повернуться…

Его охватила паника. Настолько сильная паника, что он может только икать и периодически похныкивать. На паспортном контроле он падает в обморок, и ему дают воды. Не в силах понять, почему его не задержали, он сам идет на таможню сдаваться. Но там нет ни души. Он ждет две минуты. А потом до него начинает доходить, как глупо он будет выглядеть, если появится кто-нибудь из таможенников. Он идет себе восвояси.

Наверное, это лучшее утро в Дановой жизни. Унылая лондонская серость и мелкий дождь кажутся ему восхитительными. Спустившись в подземку, он искренне аплодирует худшему уличному гитаристу на всей линии Пиккадилли; он смеется, когда ему наступают на ноги и пихают в толпе. Семейство каких-то индусов прошлось ему по ногам, а он лишь улыбается. Он улыбается, увертываясь от нахальных датских туристов с огромными рюкзаками. Он идет по адресу на Одд-Кент-роуд, куда нужно доставить товар. Адрес нигде, разумеется, не записан. Он помнит его наизусть.

Он понимает, почему в его жизни было столько досадных недоразумений. Он оплатил все счета невезений на многие годы вперед, чтобы сегодня все прошло гладко. Сегодня ему обязательно повезет.

Дан видит паб на углу и решает зайти. Он уже столько лет не пил настоящего темного пива; тем более ему есть что отметить. Он доказал, что все они были неправы – все, кто звал его неудачником. Он дает себе слово сделать что-то хорошее: помочь глухим детям или что-нибудь вроде того. В общем, он пьет свою пинту, и тут к нему подъезжает какой-то барыга и предлагает оторваться на кислоте. Дану смешно: у него под рубашкой пять кило интернационального кайфа, а какой-то цинготный заморыш хочет впарить ему откровенную дрянь по цене, явно завышенной. Он щедро отваливает барыге десятку за марочку.

Полиция находит Дана в телефонной будке. Съежившись на полу, он рыдает в трубку: «У меня замечательный героин, лучше просто уже не бывает. За ним охотятся марсиане. Они вооружены метеоритами. Нельзя допустить, чтобы они его отобрали. Пришлите помощь», – а оператор на телефонной станции пытается его успокоить. Полиция берет Дана под защиту, а запись его звонка становится хитом подарочной рождественской кассеты для сотрудников «скорой помощи».

Миранда навещает Дана в тюрьме, в основном потому, что она никогда не была в тюрьме, а не из желания с ним увидеться.

– Отдыхай, – вот ее совет брату.

Дана признают виновным в хранении запрещенных наркотиков, но он отделывается стандартным «какой-то мужик подошел ко мне в баре и предложил заработать», и не владеет никакой информацией. Поразительно, но его отпускают под залог в сто тысяч фунтов, потому что их отец очень болен. Первое, что он узнает, выйдя на свободу, что его турецкие работодатели арестованы все до единого, хотя он ни слова про них не сказал. Он всерьез опасается за свое здоровье.

Когда Миранда виделась с Даном в последний раз, он старательно изучал атлас мира. С беспрецедентной наивностью она сделала вывод, что он планирует свое будущее после того, как отсидит положенный срок.

– У меня три варианта. Острова Силли. Мехико. Или Турция.

– Острова Силли?

– Ты кого-нибудь знаешь, кто там бывал? Хотя бы одного человека?

– Нет.

– Вот-вот. Я подумывал про Внешние Гебриды, но там слишком уныло, да и от шотландцев меня трясет. Проблема с маленькими территориями, пусть даже и самыми отдаленными, что если там тебя будут искать, то найдут обязательно. Стало быть, Мехико – лучше в том смысле, что там тебя точно никто не найдет, в таком большом городе.

– А Турция здесь каким боком?

– Двойной блеф. Турки не станут искать меня в Турции, решат, что мне просто не хватит наглости прятаться на их территории.

– Это не двойной блеф. Это просто блеф.

– Нет, двойной. Потому что это действительно вопиющая наглость. Ну и что скажешь?

Это был первый раз, когда Дан спросил ее мнение. Вообще первый раз.

– Скажу, что тебе надо было выкинуть ту марку в первую же урну на Олд-Кент-роуд.

Дан психанул. Миранда так и не поняла, повлияла ли на брата ее прямота, но он все-таки убежал из страны. Потеря дома, разумеется, не способствовала восстановлению здоровья больного отца. Миранда была сильно удивлена. Дан всегда был генератором неприятностей, но раньше он никогда не делал этого нарочно.

Но он все равно периодически ей звонил. Она постоянно меняла квартиры, так что можно было предположить, что он каждый раз тратит немало времени и денег, обзванивая комедийные клубы, чтобы ее разыскать. Он не говорил ей, где он. И Патрисии тоже не говорил, потому что боялся, что она проболтается Миранде, а та его выдаст властям. Если бы не призрачная вероятность, что туркам по-прежнему интересна его персона, она бы придумала, как разыскать его и удавить. Но когда все остальное утратило ценность, осталась всего одна вещь, к которой Миранда испытывала хоть какое-то уважение: жизнь. Она ценила и уважала жизнь с семи лет, и даже однажды в саду попыталась оживить грушу, оснастив ее тем, что на ее детский взгляд могло бы сойти за внутренние органы: орехи – вместо мозгов, трава – вместо кишок.

Их последний разговор с Даном мало чем отличался от всех предыдущих:

– Алло?

В трубке – статическое шипение, которое продолжается до тех пор, пока она не соображает, кто это.

– А, это ты. Ну, рассказывай, как дела. Что у тебя нового-интересного? Может быть, ногу сломал или тебя молнией шандарахнуло?

– Нет. Теперь со мной ничего такого не происходит. Я поменял имя.

– И?

– И все поменялось.

Миранда знала, что в перемене имени есть свои преимущества. Собственно, поэтому она и поменяла свое.

– У меня все отлично. Никаких метеоритов. Никаких признаков приближения иракской армии.

– И как тебя теперь зовут?

– Не скажу. Это ты меня обозвала Дан Тридцать Три Несчастья.

Миранда честно попыталась припомнить; наверное, это говорит о душевной черствости, когда ты не можешь вспомнить, как ты сломал чью-то жизнь. Но тогда было столько всего интересного, столько всего, что казалось по-настоящему важным – столько пищи для ненасытной пытливой души, – что она просто забыла. Собственно, это и неудивительно. Все неважное всегда забывается.

Она молчала в трубку, очень надеясь, что Дан звонит издалека и этот звонок встанет ему в копеечку.

– Алло? Ты здесь?

– Зачем ты мне звонишь, Дан?

– Хочешь услышать правду?

– Давай попробуем.

– Хочу послушать, как ты будешь жаловаться на жизнь. Ты всегда была самой крутой в семье, но когда-нибудь ты сломаешься. Я очень хочу послушать, как ты будешь рыдать и заламывать руки. Конечно, ты будешь бодриться, но когда-нибудь я тебе позвоню и пойму, что тебе очень плохо.

– Кажется, у тебя снова обломы, Дан.

– У меня-то нет. А вот ты уже села в автобус до деревни Большие Обломы. Все к тому и идет. Может быть, когда я в следующий раз позвоню, кто-нибудь со слезами в голосе сообщит мне, что ты покончила самоубийством.

– Олд-Кент-роуд.

– Эдинбург.

– Кувейт.

– Эдинбург.

– Кувейт.

– Эдинбург.

Она была в равной степени удивлена, что ввязалась в этот обмен любезностями, и полна твердой решимости оставить последнее слово за собой. Но при попытке выкрикнуть очередной «Кувейт» она случайно оборвала связь.

* * *

– Ну что, – сказала Патрисия. – Может быть, в гости заглянешь? Как-нибудь вечерком?

Они очень даже приятно поговорили, гораздо приятнее, чем Миранда имела желание признать.

– Лучше не надо. Хорошего понемножку. – Она не хотела, чтобы это прозвучало так резко, но отступать было поздно. Но она все-таки записала адрес сестры.

Она разыскала контору продюсера, где в приемной сидела суровая секретарша, которая, как и большинство секретарш в приемной, была недовольна своей работой и мечтала о чем-то большем. Она не поверила, что Миранде назначена встреча, и ее можно было понять, поскольку продюсера не было и в помине. Последнее, кстати, окончательно убедило Миранду, что это не идиотский розыгрыш. Было бы странно и противоестественно, если бы продюсер ждал ее на пороге, дабы вручить ей ключи от дверей к славе.

– Ходят тут всякие, – буркнула секретарша, которая была француженкой. Миранду обуял показательный гнев. В силу национальной особенности, у британцев патологически не получается быть грубыми; они могут быть черствыми, резкими, раздражительными и злыми, неотзывчивыми, вспыльчивыми и крикливыми, но они никогда не позволят себе откровенную грубость. Французам же грубость, напротив, дается легко и непринужденно, и по какой-то неисследованной причине (во всяком случае, Миранда не слышала, чтобы кто-нибудь проводил исследования в этой области) французские женщины были гораздо грубее мужчин.

Существует три основных приема для схватки с жизнью. Первый можно условно назвать «гибкий стебель»: техника тряпичной куклы – ты ловишь разящий кулак судьбы в мягкую рукавицу, прогибаешься под ударом, так что кулак тебя не касается или, если касается, то не пробивает, а увязает. Таким образом ты избегаешь горьких разочарований и жестоких обломов и побеждаешь посредством покорности. Наверное, в этом есть смысл, но Миранду подобный подход не прикалывал.

Второй метод – прямо противоположный первому. Вместо гибкого стебля – ниндзя-викинг-стрелок-в-по-единке-со-смертью. Школа крутого-бесстрашного-воина– тысяча-приседаний-в-день, которая учит встречать всякий вызов любым оружием, имеющимся в наличии, потому что бесстрашный-крутой-и-так-далее не отступает и не уклоняется от борьбы, пусть даже с таким незначительным и ничтожным противником, как наглая секретарша-француженка, потому что уйти от драки – значит проявить слабость и тем самым подорвать боевой дух, что в конце концов приведет к полному поражению. Однако Миранда на собственном опыте поняла, что тяжелая артиллерия и шквальный огонь, хотя и являются эффективным средством, далеко не всегда приносят желанные результаты.

Третий метод – посередине между этими двумя крайностями. Школа всегда-держи-порох-сухим. Ты не тратишь патроны на мелкую дичь, ты дожидаешься крупной добычи.

Миранда тащилась сюда через весь город. Она решила посидеть отдохнуть. Она рассмотрела возможность затащить продюсера в постель, ошарашить стремительным натиском, вскружить ему голову феерическим сексом и восторженными славословиями в адрес его неистощимой потенции, сделать его своим верным рабом и добиться того, чтобы секретаршу уволили без выходного пособия. Только толку от этого будет ноль. В Лондоне всегда можно найти другую работу; пусть даже самую что ни на есть низкопробную, где платят гроши, но найти работу ты сможешь.

Плюс к тому она не собирается спать с продюсером, чтобы пролезть на телевидение. Она выбьется на телевидение исключительно потому, что она хороша с точки зрения профессиональных качеств. Миранда не отрицала, что у нее были странные, бесприбыльные и попросту глупые сексуальные приключения, но спать с кем-то, кого ты даже не можешь вспомнить, – это уже чересчур. Все-таки мы взрослеем ежеминутно.

Она решила, что подождет полчаса – на случай, если продюсер все-таки объявится. А пока можно было развлечься, донимая секретаршу.

– А вы не пробовали улыбаться? Улыбка – вот в чем секрет быть хорошей секретаршей. – Миранда видела, что секретаршу трясет от злости. – Если вы не умеете улыбаться, тогда вам надо сменить работу. Внимание, улыбочка. – Она раскрыла журнал, давая понять, что она здесь надолго. Ровно через полчаса, когда секретарша принялась звонить в полицию, Миранда отложила журнал и встала. – Да, и еще одно: по моему скромному мнению, французские математики все недоучки.

Она с боем прорвалась сквозь толпы туристов на Оксфорд-стрит. Как всегда, это ее удручало. Прогулки по Оксфорд-стрит вгоняли ее в депрессию; их можно было сравнить с тем, как если бы вы наблюдали за массовым избиением детей. Невозможно пройти по Оксфорд-стрит и не разочароваться в людях. Когда попадаешь на Оксфорд-стрит, ты понимаешь, что для человечества нет надежды. Туристы скупают дешевые полицейские каски из папье-маше и футболки с дурацкими надписями типа: «Мои родители были в Лондоне и не купили мне там ничего, только эту вшивую футболку». В книжных не протолкнуться от немцев и скандинавов. Азиаты торгуют джинсами прямо на улице и очень довольны собой. Если в жизни вас интересуют исключительно деньги и если вам хочется делать деньги, то здесь для вас – рай земной. Недалекие отставные мошенники впаривают прохожим всякий хлам на картонных коробках, и прохожие, что характерно, его покупают. Аукционные распродажи в мелочных лавках – приукрашенный вариант той же самой уличной торговли, а ведь есть покупатели, которые свято верят, что там можно приобрести стоящий телевизор или CD-плейер всего за пятерку. Нищие со своими собаками на поводке и спальными мешками, из которых они не вылазят даже в августе, когда на улице двадцать пять градусов, смотрятся просто смешно.

Жалко, что букмекеры не принимают ставки на предсказание. Она бы поставила энную сумму на то, что двадцатый век будет последним столетием со свободным пространством. Дальше история будет делиться на два периода: «когда было место» и «когда места не стало». Мы будем жить в постразумной стране в мире, «в котором нет места», размышляла Миранда. Конец света случится не из-за Большого взрыва; мы все тихо погибнем, сжимая в руках игровой джойстик и уткнувшись носом в задницу какого-нибудь Паоло из Генуи.

Туристы курсировали по улице, высматривая достопримечательности, о которых читали в книжках. Лондон – это круто. Почему? Потому что так говорят американцы. А по сути, в Лондоне не больше очарования, чем в закопченных кирпичных постройках викторианской эпохи. Весь Лондон построен на мертвых костях; здесь все не просто подержано и вторично, а сто раз перепродано и вторично. И населяют его самые что ни на есть унылые персонажи, причем в количестве явно избыточном. Лондон – большая пепельница, переполненная историческими окурками.

Миранда подумывала о том, чтобы по дороге домой заглянуть на Ватерлоо, но она была неподходяще одета для попрошайничества, и ее табличка «Голодная и бездомная» тоже осталась дома. Табличка работала на ура. Бизнесмены, спешащие на поезда, подваливали с непристойными предложениями, а потом, пристыженные, бросали ей в коробку не меньше фунта.

Она зашла в магазин, чтобы купить кроссовки. В самом конце Оксфорд-стрит был большой спортивный магазин. Продавец, который ее обслуживал, почему-то все время хрюкал. Он хрюкал вежливо и учтиво, но весь процесс выбора и примерки кроссовок, покупки и обмена любезностями на прощание сопровождался нечленораздельным хрюканьем. Может быть, это самое хрюкотание было его политической декларацией, непринятием общепринятого языка в знак протеста против вселенской несправедливости, а может быть, он сегодня не выспался, или просто хотел показать, насколько бессмысленной и непонятной является вся окружающая нас действительность, в том числе и язык.

Вот к этому все и идет. Скоро всем заправлять будут немцы, а Британия превратится в испытательный полигон для новых компьютерных игр, где людей будут пичкать бодрящими препаратами, созданными опять же на компьютерах, чтобы они вставали по утрам и чтобы периодически напоминать им о том, что они существуют. Немцам это доставит немало хлопот, но оно того стоит – поскольку позволит им притворяться, что у них есть партнеры.

И вот верный признак: никто совершенно не интересуется математикой. Она ненавидела Лондон и знала, что никуда отсюда не уедет.

* * *

На следующий день она снова поехала в офис к продюсеру. Что ее больше всего взбесило – что она не сумела взбесить секретаршу, которая явно считала ее придурочной. И в довершение ко всем радостям, продюсера опять не оказалось на месте, и сообщения для Миранды он не оставлял. Однако, когда Миранда пустилась в пространные рассуждения о плачевных достижениях французских математиков за последние сто лет, секретарша встала из-за стола, взяла пальто и вышла, не проронив ни слова.

Что это было: обеденный перерыв или неспособность справиться с несостоятельностью французских математиков? Миранда подождала еще четверть часа, борясь с искушением обшарить столы и шкафы на предмет информации или денег.

Вив пригласила ее на чашечку кофе, и по дороге в «Арому» она размышляла о том, что ей делать с продюсером и куда подевался ее последний пинцет.

Она заказала два эспрессо и задумалась, сколько еще продлится их дружба с Вив.

Наверное, каждый из нас представляет собой ходячую копилку ненависти. Все, что есть в жизни плохого, мы копим в себе: вечно опаздывающие автобусы, разочарования, обиды, измены. Очень немногие люди способны глотать неудачу и боль, безболезненно их переваривать и выводить из организма. Вив была как раз из таких людей. Не будучи слабохарактерной, она совершенно не напрягалась. Она была хороша собой как раз в меру: достаточно красива, чтобы привлечь любого мужчину, которого ей захочется, но при этом не так красива, чтобы это было опасно для жизни. Длинные стройные ноги и упругая грудь заранее обрекают тебя на то, что ты либо становишься крайне самодовольной мерзавкой, либо в тебе развивается чрезмерная скромность.

Вив можно было бы недолюбливать за ее непрошибаемый оптимизм, но как раз эта черта в ней Миранде и нравилась. У нее все получалось в жизни, и было приятно осознавать, что хотя бы у одного достойного человека все получается. Пока Вив размешивала сахар в кофе, Миранда явственно видела ее будущее: сейчас она вовсю наслаждается жизнью, но однажды она остепенится, беспощадно, но безо всяких напрягов, станет хорошей, в меру сварливой женой и хорошей, в меру суетливой матерью. Ее извечная невозмутимость слегка поколеблется, но только слегка. Пытаясь прозреть свое собственное будущее, Миранда видела только неистовые завихрения, помехи на линии и непредвиденные сотрясения.

– А почему ты называешь брата Дан Тридцать Три Несчастья, – спросила Вив. – Дан-Невезучий было бы правильнее. Он же не виноват, что его поранило метеоритом.

– Виноват.

– И во вторжении в Кувейт виноват?

– Виноват.

Вив пожаловалась на то, что обегала все магазины, но нигде не нашла подходящий торшер.

– В Лондоне всего три магазина, – заявила Миранда. – Вот почему так непросто найти нужную вещь. Не потому что выбор большой, а потому что наоборот.

– Как так?

– В Лондоне всего три магазина. Что бы ты ни искала, компакт-диск с напевами альпийских горцев, мыло без запаха или стиральную машину, если ты не нашла ничего подходящего в магазинах, где должна продаваться искомая вещь, значит, ты ее и не найдешь. Сама проверь в следующий раз. Знаешь, как теперь снимают массовку в фильмах? Снимают дюжину человек, а потом просто клонируют их на компьютере, чтобы заполнить пространство. В Лондоне все точно так же. Сплошное однообразие и никакого выбора.

Миранда предполагала, что на самом деле это будет не три, а три с чем-то. 3,1415 и так далее. Верный ответ – число «пи». Но она не стала делиться этой догадкой с Вив, потому что Вив была в меру пытлива в интеллектуальном смысле и становилась просто неугомонной, когда речь заходила о математике. Миранда гордилась тем, что она знает кого-то, кто стоит в очереди за счастьем.

– Я нашла один торшер, который мне понравился, но он стоит три сотни. Стильный такой торшер, но металлическая палка с лампочкой на конце столько не стоит.

Вив работала медсестрой в больнице. Так вот оно и бывает в больших городах: вселенская несправедливость – человеку, который убирает говно за другими людьми, который возится с их кровью и болью, который помогает им преодолеть Великий Страх, жить в этом городе просто не по карману. Консультанты, которые ничего не знают, работают в компаниях, которые ничего не делают (как правило, «ничего», о котором они ничего не знают), где они переливают из пустого в порожнее и получают за день годовую зарплату Вив. И если б они еще были забавные, так ведь нет. Речь идет о представителях тех профессий, которые не приносят людям ничего, кроме страданий и боли: налоговые полицейские, адвокаты, старшие официанты, ведающие винами, телепродюсеры, архитекторы, продавцы компьютеров, начальники отдела кадров. Миранда знала одного консультанта по плавательным бассейнам. Он не строил плавательные бассейны и не обслуживал плавательные бассейны; он просто давал советы, в каком направлении надо думать, если ты собираешься строить плавательный бассейн. За время их разговора его телефон звонил трижды. Он зарабатывал годовую зарплату Вив за неделю – Тони просиживал штаны у себя в конторе, распинаясь о том, что людям следует помогать, и тратил большую часть заработанных денег на шкафчики под картотеку; он зарабатывал больше, чем Вив. Миранда знала лишь одного человека, кто зарабатывал меньше Вив, – она сама. Но опять же она не знала вообще никого, кто зарабатывал так же мало.

Вив смогла выжить в Лондоне исключительно потому, что она не платила за квартиру. У них с хозяином была договоренность. Она не платила ему за квартиру, но ему разрешалось входить к ней в ванную в любое время, в частности – когда она принимает ванну. Подобное соглашение должно было неминуемо плохо кончиться: либо выродиться в невыносимую мерзость, либо продлиться совсем недолго. Но Вив утверждала, что ее квартирный хозяин – джентльмен старой формации и образчик учтивости, который невозмутимо рассказывает о своей роли в Корейской войне и с уважением передает ей мочалку, когда – где-то раз в месяц – наведывается к ней в ванную. «Ему важно знать, что есть место, куда всегда можно прийти поболтать», – настойчиво твердила Вив.

Вив жила в этой квартире три года, но галантный джентльмен, подающий мочалку, уже двадцать лет обеспечивал бесплатным жильем представительниц славного корпуса медсестер. Вив была в меру жесткой, чтобы справляться с жизнью, не отгораживаясь от нее; как хороший вышибала, она была достаточно крепкой, чтобы не подпускать к себе настоящие неприятности, но никогда не отказывалась посмеяться. Если бы Миранда была мужчиной, она бы женилась на Вив не раздумывая. Вив было двадцать шесть. Пройдет еще два-три года, и Вив – Миранда это видела как наяву – выйдет замуж за хорошего человека, но Миранды не будет рядом. Она не могла избавиться от мысли, что она этого не увидит, и поэтому ей было грустно.

Выспросив про торшер поподробнее, Миранда сказала, что ей надо в туалет, но как только она вышла из поля зрения Вив, она выскочила из кафе и поднялась на последний этаж «Либерти», где тут же увидела нужный торшер, быстро схватила его – продавца у кассы не наблюдалось – и спустилась обратно в кафе.

– Вот. Это тебе, – сказала Миранда. – Мой подарок тебе на свадьбу.

– А я разве выхожу замуж? А почему я об этом не знаю?

– Но ты ведь когда-нибудь выйдешь. И я хочу первой тебя поздравить.

– Ты сумасшедшая, – сказала Вив. – У тебя нет таких денег. Конечно, это так мило с твоей стороны, но я не приму такой дорогой подарок.

Миранда ни капельки не сомневалась, что на этом их дружба с Вив кончится. Вив – девушка умная, и она сообразит, что поступок Миранды продиктован не стремлением к оригинальности, а заскоком больного мозга, и быстренько сделает ноги.

– Если не хочешь подарок на свадьбу, пусть это будет Премия Миранды Пьяно за то, что ты есть.

Вив все-таки приняла подарок, хотя ей явно было неловко. По дороге домой Миранда увидела замечательный пинцет, и хотя перед уходом она положила свой хороший пинцет на самое видное место, она подумала, что перехитрит феномен исчезающих пинцетов, имеющий место в ее квартире, если купит еще один про запас. Для подстраховки. Попутно она еще сперла белую футболку. Торшер и футболку она записала к себе в записную книжку: сколько они стоят и откуда она их слямзила. Воровство она не одобряла; она заплатит за них потом – когда станет богатой и знаменитой, а это будет уже совсем скоро. А если нет, стало быть, не повезло… Она не любила магазинных воров, как выяснилось в тот раз, когда ее поймали, арестовали и отвели в участок; продюсеры – тараканы в людском обличье, им не интересно вообще ничего, кроме них самих, это самые неприятные люди из всех, кого она знала, а она знала немало продюсеров.

* * *

– Что бы ты дал человеку, у которого все есть?

– Я бы дал ему в челюсть.

Проснулась она от того, что Тони елозил языком ей по спине. Для Тони это было проявление наивысшего возбуждения, а для сонной Миранды – неприятная слюнявая влажность между лопатками. Можно написать юмористическую репризу, снабдить ее подробной инструкцией о паузах и интонации и дать прочитать двум актерам: у одного номер получится жутко смешным, у другого – до жути натянутым. Точно так же и когда тебе водят мокрым языком по спине: это может быть и прелюдией к исключительному оргазму, и досадным раздражителем сродни протекающему крану – все зависит от того, кто именно водит языком тебе по спине.

– Сходи за газетой, – пробормотала она в подушку. – А я пока постараюсь проснуться.

Тони быстро примчался назад.

– Смотри, что у меня для тебя есть, – сказал он, не имея в виду газету. Почему-то мужчины упорно считают, что ими должны восторгаться только за то, что у них есть эта самая штука. Эта штука у них всю жизнь, но каждый раз они носятся с ней, как малые дети с новой игрушкой, словно это величайшее сокровище во вселенной. Каждый раз, когда их причиндал возбуждается, они требуют бурных оваций и считают себя героями.

– Поздно, Тони. Ты слишком долго ходил.

– Меня не было всего пять минут.

– Я тебя не дождалась. Пришлось заниматься самообслуживанием.

Дыхание Тони горячило ей шею. Он искал подходящее место, чтобы впиться в нее зубами. Он почему-то считал, что это еще один беспроигрышный возбудитель.

– Нет, Тони. Поздно, – сказала она, переворачиваясь на бок и пряча голову под подушку. Тони, насаженный на кол собственной мощной эрекции, издал громкий вопль, в котором ярость боролась в горьким разочарованием. Он знал, что настаивать бесполезно; однажды он проявил настойчивость, но только однажды. Большим и указательным пальцами она обхватила его левое яйцо и сжала со всей силы. Дважды повторять не пришлось.

– Ты сумасшедшая, Миранда, и ты это знаешь, – сказал он, уходя на работу.

Да, она это знала. Все люди на свете делятся на две категории. Те, кто боится показаться неинтересным, скучным и ординарным: тусклый цвет, незаметный на общем фоне. Эти тусклые люди, которые без труда маскируются где угодно и подо что угодно, яростно рвутся ко всему ярко раскрашенному и броскому, стремятся к эпитетам типа «крышей поехал», «с дуба рухнул», «совсем малахольный», «придурковатый»; совершенно нормальные люди выставляют себя сумасшедшими и психопатами, чтобы их приглашали на вечеринки или чтобы им отдавали долги, а те, у кого действительно беда с головой, просто мечтают о том, чтобы вернуться к нормальной жизни, и отдали бы все, лишь бы быть тихим кассиром где-нибудь в Гильдфорде. Однажды в Хокни Миранда познакомилась с ди-джеем, чей сценический псевдоним звучал как Злоебучая Психованная Скотина, и она вовсе не удивилась, когда узнала, что днем он работает помощником налогового инспектора. По-другому и быть не могло.

Когда Тони ушел и больше не путался под ногами, она промучилась целый час, размышляя над определением смешного, но никак не могла сосредоточиться – она думала о помощи людям. Что она сделала для других? Периодически она делала что-то приятное Вив, но это, наверное, не считается. Потому что с Вив они дружат. Она устраивала марафоны в плане бесплатно кому-нибудь отсосать. Но это не может считаться благотворительностью. Однажды она помогла старушке, которая упала на улице, и терпеливо выслушивала ее бессвязные излияния о уже двадцать лет как покойном муже на протяжении получаса, пока не приехала «скорая». Врачи извинились, что они так долго; они обслуживали какого-то мужика, который жаловался, что у него не стоит и он не может доставить радость своей новой подружке. Но Миранда на самом деле вовсе не собиралась никому помогать, у нее в ежедневнике не было записи: «надо кому-то помочь»; она просто проходила мимо, когда старая клюшка свалилась на тротуар, и ей не хватило душевной черствости, чтобы пройти мимо. Так что это не считается.

Потом позвонила Хедер. Ее подруга срочно искала кого-нибудь, кто посидит с ребенком. Миранда уже собиралась вежливо отказаться, но тут Хедер сказала:

– Они заплатят сто фунтов.

Видимо, совсем уже вилы, подумала Миранда. У нее не было никакой, пусть даже самой убогой квалификации в качестве приходящей няни, разве что она, вероятно, заметит, если в доме начнется пожар.

Мамаша даже и не скрывала своего беспокойства насчет доверить ребенка Миранде, так что та даже слегка оскорбилась. Если ты кидаешь собственного ребенка на попечение чужого и незнакомого человека, то сделай хотя бы вид, что тебе это по кайфу. Миранда уже потихонечку злилась на себя за то, что согласилась на подобную авантюру, пусть и за сотню фунтов; она собиралась перевернуть всю квартиру в надежде найти хоть один из шести пинцетов, которые исчезают таинственным образом и бесследно.

Ребенку было всего три месяца, но он весьма категорично выражал свое неудовольствие по поводу ухода любимой мамочки. Миранда уже забыла, как звали ребенка. Она попыталась решить проблему смешного, но не смогла. Озарения опять не случилось. Вот почему женщины никогда не добиваются ничего выдающегося: когда ты заводишь ребенка, ты без проблем можешь вкалывать на заводе или управлять банком, но думать тебе уже не дадут. Она попыталась перенести ребенка в другую комнату, потом – на другой этаж, но он продолжал истошно орать и тем самым мешал ей сосредоточиться.

– Надеюсь, тебе, это будет хороший урок насчет крика, – сказала Миранда, оттащив люльку с ребенком в гараж. Она поставила люльку на заднем сиденье «вольво», закрыла дверцу машины, закрыла дверь гаража и уселась на кухне, где теперь воцарилась блаженная тишина. Она выпила чаю, который, как она очень надеялась, был из дорогих сортов, и вновь задумалась над формулой смешного. Вот что ее действительно интересовало: найти единственно верное определение, что есть смешное. Только это и ничего больше. Абсолютное комическое манило, как свет в ночи.

Это был очень тревожный знак, что помимо определения смешного ее больше ничто не заботило; но она была вовсе не против, чтобы сосредоточиться на одном, потому что доказано, что без тяжелой работы ты ничего не добьешься. Ньютон, Лейбниц, Гаусс, Гильберт, Рамануджан – их обвиняли во всех грехах и пороках, кроме одного: лености. И они добились существенных результатов. Все остальное ее не заботило: хлеб насущный, культура, счастье и далее по списку. И это ее беспокоило – в перспективе. Если все так и пойдет, то ничего другого уже не останется. Проблема смешного была ее последним убежищем – действующей связью с миром. Ну ладно, есть еще кое-что. Но оно далеко не всегда интересно.

Закрыть орущего ребенка в машине – в этом тоже есть что-то смешное. Движущий импульс большинства шуток – столкновение абсурда и жизненной правды; но здесь было другое. Миранда представила, как она мило воркует с мамашей, зная, что ее милая деточка подверглась суровой аскезе в запертом гараже.

Без пятнадцати четыре Миранда забрала ребенка из гаража и поменяла ему пеленки. В пять минут пятого мама вернулась.

– Какая-то она сонная, – заметила она.

– У нас был трудный учебный день: учиться никогда не рано, – сказала Миранда. Мамашка выписала ей чек, хотя изначально речь шла о наличных. Все как обычно: когда тебе что-то нужно, ты обещаешь золотые горы, но как только ты это получишь, ты начинаешь жаться. Миранда боялась, что чек не примут, и отнюдь не ввиду отсутствия средств на счету плательщика – все в доме так и вопило о благоденствии и состоятельности, – а потому что мамаша была из тех ловких деловых женщин, у которых все всегда происходит через задний проход. Скорее всего деньги будут лежать на сберегательном счету, и Миранде придется потратить неделю, чтобы их все-таки выцепить. В итоге все сводится к одному: ты никогда не жалеешь о проявленном бессердечии.

В автобусе по дороге домой Миранда размышляла над следующей простой истиной: если ты знаешь хоть одного человека, который сделает для тебя что-то – хотя бы перейдет на ту сторону улицы, – не дожидаясь ответной услуги, значит, тебе повезло.

Тони ничего для нее не делал; то, что он делал якобы для нее, он делал для себя – в перспективе. Она была, вероятно, самой красивой девушкой из всех, с кем он когда-либо спал, и она видела по его лицу, на котором благоговение боролось с безмерной и искренней благодарностью, что овес, предназначенный для Пони, еще никогда не был ему так сладок.

Но он все-таки ее растрогал, вдруг поняла Миранда. Она обязательно сделает что-нибудь для кого-то, кого она даже не знает, для кого-то на другой стороне земли, кто оказался в глубокой заднице – для кого-то, кто никогда ничего не сделает для нее и кто, вполне вероятно, жутко бы ей не понравился, если бы им довелось познакомиться.

Тони был уже дома, на кухне – жарил какую-то пикшу, рисуясь своей хозяйственностью.

– Твой выход, солнышко, – сказала она.

* * *

– Зачем крокодил переплыл через реку?

– Я не знаю. Спросите у крокодила.

Миранда засела на телефоне и выяснила, что в Бирме арестовали двух эстрадных комиков. Ей потребовалось всего три звонка, что однозначно указывало на то, что это – сама судьба. Двое собратьев по ремеслу в тисках старомодной добротной диктатуры, которая не признает смешного. Достойная причина, лучше и не придумаешь. Миранда сильно подозревала, что самое юморное в этих двоих страдальцах – их имена, что их лучшие шутки не выходят за рамки крокодилов, переплывших реку, что они, вероятно, избивают своих жен, и что милитаристский режим, который, вполне вероятно, делает все, чтобы обеспечить самым необходимым неблагодарные массы, имел все основания заключить их под стражу по причине их полной и неподдающейся исправлению дефективности. И тем не менее никто бы не смог обвинить ее в том, что она ввязывается в это дело ради какой-то личной выгоды. Она не была их другом, она их вообще не знала. Чем они смогут ей отплатить? Пришлют ей по почте лохань риса со специями? Или устроят ей выступление посреди джунглей?

Все разрешилось буквально за полдня. Около дюжины телефонных звонков. Она даже слегка растерялась. Конечно, хотя это было такое мероприятие, в котором все потенциальные участники проявляют поразительный эгоизм и леность, именно из-за этих двух качеств они с охотой подписываются на благородные филантропические дела. Никто не любит участвовать в благотворительных концертах, потому что никто не любит работать задаром, но еще хуже – если тебя не зовут в них участвовать.

Саму Миранду пригласили принять участие в благотворительной программе только однажды. Это было громадное облегчение, что ее пригласили – потому что если ты не участвуешь в благотворительных выступлениях, ты не можешь считаться полноправным членом гильдии, – но она не смогла поехать, потому что концерт проходил в Карлисле, по ту сторону огненной стены. Концерт был в пользу забастовщиков-рабочих матрасной фабрики; он был назначен на воскресенье, и рабочие уже два дня как пришли к соглашению с руководством, но никто об этом не сообщил организаторам концерта, которые вместо того, чтобы собрать хоть какие-то деньги, еще и попали на тридцать фунтов, ушедших на выпивку для артистов.

Френку она позвонила первому. Френк всегда и на все соглашался, он согласился бы приехать к тебе домой и пропылесосить ковры, не говоря уже о том, чтобы выступить в благотворительном концерте. Все остальные тоже не отказались. Состав участников сложился легко, как хорошо подогнанные кусочки картинки-головоломки. Потом она позвонила в новый концертный клуб в Брикстоне, который отчаянно нуждался в рекламе, и там им охотно предоставили сцену. Вот так все просто.

Может быть, это такой непреложный принцип бытия, что делать хорошее проще, чем продвигать собственную карьеру? Была в этом какая-то обреченность, которая Миранде не нравилась. И обреченность непреодолимая. Ближайшее будущее представлялось ей в виде двух крайностей. Либо полный провал, либо взрывной успех – причем и то, и другое ее пугало. Она не хотела, чтобы какие-то никчемные личности были связаны с ее карьерой, и она не хотела войти в историю как Миранда Мандалей. Она обнаружила, что Мандалей – это такой город в Бирме, когда взяла атлас, чтобы посмотреть, где вообще эта Бирма находится. Но единственный путь вперед – это вперед.

Она обзвонила всех, кого знала. Дважды. Потом обзвонила тех, кого не знала, и озадачила и их тоже. А за телефон платит Тони.

* * *

Миранду никогда особенно не волновало, сколько зрителей будет в зале. Это ошибка – думать о том, сколько народу придет на тебя посмотреть; тебя должно волновать качество представления – если в зале будет всего лишь шесть человек, все равно придется выкладываться, как если бы их было шестьдесят. Если не больше. Однако на этот раз все было по-другому; она посвятила несколько недель своей жизни на подготовку этого мероприятия.

Вечер уже начинался, а зрителей было всего человек десять; при том, что артистов должно было выступить двенадцать. Миранда специально пригласила так много, зная, что низкое качество большинства номеров компенсируется их количеством. Тем более, что зная то раздолбайство, которое распространено в эстрадно-артистических кругах, можно было с уверенностью предположить, что кто-нибудь из участников обязательно не появится.

Она украдкой выглянула в зал и попыталась догадаться, кто эти люди: один очевидный представитель городского дна, несколько животноводов – заводчиков скунсов, которые рассматривали свою дремучую ординарность как мощный удар против межконтинентального беззакония, один кислого вида профессор с унылыми длинными патлами, щеголеватый врач (разведенный гинеколог, который теперь вовсю развлекается), три невнятные расплывчатые тетки, настолько незапоминающиеся, что Миранда забыла про них, на них глядя (как общие фразы в тексте), и пожилая пара – скорее всего родители кого-то из артистов. Ни одного журналиста не наблюдалось. Телепродюсеров – тоже. Она уже пожалела о том, что не разрешила Тони прийти. Она заставила его купить пять билетов, но она никогда не пускала его на свои представления.

В такие моменты Миранда задумывалась о своей идеальной работе. Для нее идеальной работой было бы сидеть в маленькой комнате, смежной со спортивным или тренажерным залом, где большое количество привлекательных (по крайней мере не шибко страшных) молодых людей, сильных и рьяных, будут обслуживать ее весь день, в плане расслабиться после упорных физических упражнений. Альпинисты, боксеры, пловцы относились к числу наиболее любимых Мирандой тел. Это была соблазнительная идея, но и пугающая тоже. Соблазнительная – потому что она сгладит все мысли, сотрет все остальное. Пугающая – по той же самой причине; она боялась, что не устанет от скачек в постели весь день напролет, хотя на – практике это, наверное, надоедает после трех-четырех часов. Конечно, истории рассказывают всякие – каждый любит приврать, похваляясь своими успехами, – но реальный предел лежит где-то в этих пределах. Да, конечно, можно провести в кровати все выходные с перерывами на дозаправку и заездами на пит-стопы, но если наяривать без перерыва, то по времени так и получится.

Они подождали еще пятнадцать минут, и к тому времени, когда Френк вышел на сцену со своей байкой про портфель, количество зрителей в зале увеличилось еще на восемь голов. Френка не беспокоило, много зрителей или мало. Он мог бы выступать и в пустом зале, только для себя. В этом смысле он был просто непревзойденным. Он был великим конферансье, может быть, даже величайшим, а это значит, что он всем нравился; он умел развлечь публику, не будучи слишком смешным и не имея шумного успеха.

На сцену вышел Капитан Никудышний, и когда он сказал «здравствуйте» второй раз (очень старый «разогревочный» трюк), зрители сдались, почти без борьбы, и одобрительно завопили. В буфете подавали крепкие напитки, и Миранда вовсе не исключала, что кто-то пришел на концерт, заранее уторчавшись, но столь радушный прием все равно ее озадачил. Может быть, Никудышний придумал какую-нибудь забавную походку или вспомнил свой древний номер и достал из штанов причиндал?

Это был его лучший номер – изображение знаменитостей и персоналий посредством члена. Обернуть его вафельным полотенцем: Ясир Арафат. Нацепить на него темные очки: Стив Вандер. Осторожно засунуть под крайнюю плоть две половинки зубочистки: Дракула. Модель инвалидного кресла: Стивен Хокинг. Зубные протезы: «Челюсти». «Коран»: аятолла Хомейни. Вафельный рожок из-под мороженого, без мороженого: статуя Свободы. Пачка пятидесятифунтовых банкнот: любой член Европарламента. Наручные часы: Биг-Бен.

Из-за этого номера его не раз выгоняли из клубов, пинками, и он не раз бывал бит – высшая похвала комедианту. Однажды его избили арабы, а однажды – что само по себе занимательно – израильтяне. Единственный недостаток такого номера, который либо вызывает у зрителей отвращение, и они покидают зал, либо смеются до слез, заключается в том, что это всегда очень опасно – работать с очень смешным материалом, на фоне которого менее смешной материал кажется уже совсем несмешным. Это была гениальная выдумка. Единственная гениальная выдумка Капитана Никудышнего.

Но потом Миранда поняла, что он просто наткнулся на золотую комическую жилу. Как это было с ней на прошлой неделе. Зрители были способны только на то, чтобы смеяться до колик. Обычно Капитан Никудышний не любил выступать первым, но сегодня он сам попросил, чтобы его поставили первым, потому что у него заболела жена, и он хотел побыстрее вернуться домой. Решить, когда тебе выступать, это вообще очень непросто. Как правило, никто не хочет выходить первым, когда зрители еще зажаты, но и ближе к концу программы – это тоже опасно, потому что, хоть зал и настроен доброжелательно, от тебя слишком многого ожидают.

Памятуя о том, что выступать будут профессионалы, Миранда нисколечко не обольщалась насчет качества выступлений. Комики-профессионалы, действующий и будущие, не видят смысла выкладываться и смешить публику, если им за это не платят. Сочная Люси вообще не явилась. Джонни Яркий и Марк Грант чуть не подрались в метро по поводу, кто будет показывать сценку с заварным кремом (оба, независимо друг от друга, подготовили номер с заварным кремом). Но никто особенно не напрягался. Великий смысл поучаствовать в этом мероприятии заключался в том, чтобы потом говорить: «Я принял участие в том благотворительном мероприятии в пользу каких-то бирманских юмористов», – и не важно, пошло ли мероприятие на пользу бирманским юмористам, и есть ли кто-то, кто мог бы сие засвидетельствовать.

Зайа злился:

– Почему мне нельзя сидеть в зале? Я обещаю, я буду ржать, как полоумный. Что, кстати, создаст нужную атмосферу в зале.

Нед сказал:

– Семейство шизокрылые, вид – бредятина обыкновенная.

Капитан Никудышний закончил, и Френк объявил Неда. Миранда переключилась – она слушала «Зеленую комнату», но ей было интересно, чем Нед порадует публику на этот раз. Нед был единственным из всех сценических юмористов, в кого она лично видела, как швыряют предметы. Однажды в него запустили большим гаечным ключом, который бы точно проломил ему черепушку, если бы попал.

– Вот, подкрути гайки в своей дурьей башке, – так зритель, кинувший ключ, объяснил свой порыв. Благодаря этому досадному инциденту в программе Неда появился единственный по-настоящему смешной номер, и его нисколько не беспокоило, что этим номером он обязан своему несостоявшемуся убийце.

– Почтальон подходит к калитке и видит табличку: «ОСТОРОЖНО, СОБАКА!» – начал Нед. – Посмотрев вглубь и не увидев никакой собаки, он входит и тут же слышит собачий вой. Тут из дома выбегает хозяин и орет: «Ну вы что, все читать разучились, что ли? Написано же, ОСТОРОЖНО. Ты сегодня уже третий, кто наступил на собаку!»

Зрители рассмеялись. Первые зрители, которые рассмеялись над этой шуткой. Не то чтобы они смеялись до слез, но все-таки анекдотец им показался забавным. Они, должно быть, решили, что это только начало. И что будет какое-то продолжение. Таковы все зрители, даже те, которые ходят на эстрадных юмористов: они приходят, заранее убежденные, что у человека на сцене всегда есть что им предложить, что он (человек на сцене) знает что-то такое, чего не знают они, и что даже если начало было не ахти, потом артист обязательно «раскочегарится», пусть даже совсем чуть-чуть. Также Нед был единственным комиком, у кого она лично видела, как зрители настоятельно требовали свои деньги «взад»; но такое бывало редко, обычно недовольные зрители ограничивались замысловатыми матюгами и гаечными ключами. Неда приглашали вовсе не для того, чтобы он покорял сердца зрителей – его приглашали, потому что другие на его фоне всяко выглядели приличнее.

Миранда решила уничтожить аудиторию. Ее разозлил их кошмарный вкус. Нед сказал: «Семейство шизокрылые, вид – бредятина обыкновенная», – и они рассмеялись. Да, все правильно. Они пришли поучаствовать в благотворительном мероприятии, и как хозяйка она должна быть довольна, что они смеются, а не психовать по этому поводу… но это было невыносимо. Она также заметила, что этот ирландец с длинными волосами а-ля Иисус, редкостный подхалим, завороженно пялится на ее грудь. Сейчас его звезда стремительно восходила; он приехал в Лондон пару месяцев назад и уже превзошел ее по популярности. Бредовые романы в стиле рейв и толпы восторженных телепродюсеров.

Вошел Френк и начал рассказывать про портфель.

Про портфель с жизнью. Лет десять назад Френк нашел в поезде забытый кем-то портфель. В портфеле была Жизнь, замаскированная под триста тысяч фунтов двадцатифунтовыми купюрами. Френк хотел оставить деньги себе. Он уже придумал, что будет с ними делать: большой первый взнос за дом или большую квартиру, начальный капитал, чтобы открыть свое собственное дело в рамках малого бизнеса, длительное кругосветное путешествие со всеми удобствами. Десять лет назад у Френка было меньше морщин, но он был таким же тощим, таким же безденежным и безработным.

Он хотел оставить деньги себе, но решил, что завтра он отнесет портфель в полицейский участок, потому что всегда верил в честность. Если ты сам нечестный, то нельзя ожидать, чтобы другие были честными с тобой, сказал он себе. Он знал, что если оставит деньги себе, он умрет как личность. Нечестность убьет его душу. Он всегда ненавидел нечестность, больше всего на свете, и не важно, в чем она выражалась, эта нечестность: что тебя обсчитали в ресторане или что политики лгут избирателям. Нечестность – это всегда нечестность. Его поступок был продиктован осуждением нечестности, но это был не поступок. Фред весь день прорыдал и заснул в слезах.

На следующее утро он взял портфель и поехал в участок. Минут пятнадцать он походил взад-вперед перед входом, потом поехал домой и весь день до вечера перебирал купюры.

– Я отчаянно пытался заделаться лицемером. Я очень старался, но у меня ничего не вышло.

На следующий день он дважды прошелся туда-сюда перед входом в участок, пока не собрался с духом войти. Реакция полицейских огорчила его еще больше.

– Понимаете, было бы славно, если бы мне оказали хотя бы какое-то уважение… все-таки это был благородный поступок… но они на меня смотрели как на идиота.

Огорчения продолжались, когда объявился хозяин портфеля, ювелир из Ирана, совершенно ненормальный персонаж, который выскочил на станции, чтобы купить сиропа от кашля, и отстал от поезда.

– Понимаете, было бы славно получить хоть какое-то вознаграждение, пусть даже занюханную десятку. Но он мне даже не позвонил, чтобы сказать «спасибо». То есть он позвонил, но вовсе не для «спасибо». Знаете, что он мне сказал? «Мистер Джонс, вы, должно быть, совсем идиот». Вот что он мне сказал. Специально для этого и позвонил.

Также Френк сообщил о своем благородном поступке в местную газету в надежде, что о нем напишут хвалебную заметку, но они написали про белку, которая укусила молочника.

Френк пил. Он пил бы по-черному, но у него не было денег, поэтому он пил по-черному периодически. Когда Миранда впервые услышала историю про портфель, ей было смешно; но теперь эта история была исполнена такой злобы, что Миранде было неприятно находиться в той же комнате, где она звучит. Френк жил с какой-то пожилой испанкой, причем они оба даже не отрицали, что живут вместе исключительно потому, что на лучшее им рассчитывать не приходится. Френк был вообще странный; весь какой-то колючий, как мешок с вязальными спицами, с неизменным стаканом в руках; но и она тоже была не подарок – этакая заботливая мамаша, только ни капельки не заботливая. Но Френк имел крышу над головой, а иногда даже горячий завтрак. Как говорил сам Френк, загадочно и пугающе: «Совсем мало – это значительно больше, чем ничего, хотя вы, молодые и глупые, этого не понимаете».

Френк работал на эстраде уже пятнадцать лет. Это такой род деятельности, где твоя судьба может разительно перемениться буквально за время обеда, и из золотушного, никчемного пьяницы в костюме почтенного двадцатилетнего возраста, который и в лучшие времена не поражал изяществом кроя, из законченного неудачника, терзающего публику в количестве пяти-шести человек, которые жалеют, что вообще пришли и потратили вечер на такое убожество, ты превращаешься в человека, которому предлагают оплатить дом со всеми удобствами или хотя бы две пинты пива. Но с Френком подобного не случится. Есть люди, которые получают все, потому что такой у них образ жизни: они продаются за две пинты пива, они мечут бисер перед самой завалящей публикой в количестве пяти-шести человек и имеют самое отдаленное отношение к смеху, но, к сожалению для Френка, он был не из их числа.

Нед, наконец, закончил – превысив оговоренное время минут на двадцать, – и Френк вышел на сцену, чтобы объявить Миранду. По пути он подхватил сумочку девушки-зрительницы в берете, надетом задом наперед. Это был старый трюк, даже для Френка, но подобные хулиганские выходки всегда проходят на ура. Он принялся рыться в сумке с растерянным видом. Легкий источник смеха. Только теперь Френк стремился отнюдь не к тому, чтобы развлечь. Он имел в виду не рассмешить, а унизить.

Миранда снова заметила, что Длинноволосый Исусик пялится на се грудь. Он был на четыре года ее моложе и выступал на эстраде всего-то полгода, но уже пробился в ведущие номера программ. Миранду жутко раздражало, что он возомнил о себе, будто сможет вот так вот вломиться в эстрадный мир и завоевать его с полпинка. Потому что он сможет. Но что ее злило больше всего: что он возбуждал ее как мужчина.

Он должен был выступать сразу следом за ней. Публике понравилось сценка с сумкой – публика разлеглась, словно большой добродушный пес, который ждет, что Миранда почешет ему животик. Ее захватило всепоглощающее желание уничтожить аудиторию, истребить поголовно, опустошить территорию, чтобы ирландцу было негде укрыться.

Она попыталась придумать самое несмешное, что можно сказать.

– Вы все умрете.

По залу прошел сдавленный смешок.

– Непременно умрете, – язвительно вставил Зайа у нее из-за спины и ушел безвозвратно.

Она замолчала. Для зрителей нет ничего хуже, когда они начинают осознавать себя и свои тревоги. Миранда смотрела в упор на одного из ведущих весельчаков и букваально выталкивала из него веселье. Беспокойство в зрительном зале все нарастало. Они уже начали опасаться, что она не выдерживает напряженную паузу с тем, чтобы потом разрядить напряжение, что она не готовится выдать что-то смешное, не перебирает в уме возможные варианты для продолжения, а просто зависла. Всерьез и надолго. Прошла минута, другая… недоумение разлилось по залу, словно подтеки крови. Они пришли сюда не за этим; тревог и неловких моментов им хватает и дома, и на работе.

Но они не знали, как расценивать ее замороженную заторможенность. Она сокрушила их окончательно и бесповоротно, но потом ей вдруг пришло в голову, что озадаченная и раздраженная аудитория примет следующего артиста значительно лучше, чем аудитория, хорошо посмеявшаяся.

Поэтому она быстро сменила тактику и сняла через голову свою белую футболку, что произвело эффект разорвавшейся бомбы. Женщины в зале восприняли обнажение груди как бесчестный и низкий обман, но в общем и целом зрители сообразили, что представление началось. Миранда рассказала о том, что одна грудь у нее чуть меньше другой, и что мужчины этого не замечают, хотя они только и делают, что таращатся на ее сиськи. Ей не нравилось слово «не замечают», потому что после риторического восклицания «а почему?» фраза «а вы заметили?» обычно смотрится как весьма вялый образчик визуальной комедии, но оно уже вырвалось. Она закончила рассуждениями о том, что соотношение между длиной окружности и диаметром круга – самое важное соотношение в природе, что оно неопределенно, трансцендентально, и что никто не знает, что скрывается на конце числа Пи. Зрители не сочли это смешным, но, с другой стороны, она именно этого и добивалась.

– Спокойной ночи, – сказала она. – Семейство шизокрылые.

Френк вышел на сцену несколько озадаченный, потому что он знал, что Миранда может показывать по-настоящему смешные вещи, и еще потому, что он был далек от проблем с сиськами.

– Блистательная Миранда Пьяно разбирается в математике получше всякого Пифагора. Семейство шизокрылые, вид – бредятина обыкновенная, но зато как звучит! Миранда, ты ведь не возражаешь, если я воспользуюсь твоими расчетами для своей будущей карьеры. Я почему спрашиваю, это было бы не по-рыцарски проситься банковским клерком без твоего разрешения. А то там подумают, что это я сам такой умный.

Миранда в ответ сделала неприличный жест и, проходя мимо Длинноволосого Исусика, шепнула ему на ухо:

– Хочу сосать твою штуку всю ночь до утра.

То ли ей удалось выбить его из колеи этим своим заявлением, то ли она и вправду перенапрягла зрителей своими завернутыми разглагольствованиями, Длинноволосый Исусик испытывал явные трудности в плане рассмешить публику, рассказывал ирландские анекдоты, которые теперь допустимо рассказывать только ирландцам и никому другому, но при этом он воспринимал свой провал с поразительным хладнокровием. Ему только раз удалось выжать из зрителей хоть какое-то подобие смеха. Когда он спросил: «Кто-нибудь знает, что такое семейство шизокрылых?»

Остальные выступили немногим лучше, и когда Френк в последний раз вышел на сцену, чтобы закончить вечер, он начал нести уже полный бред о единственной вещи в жизни, которая, по его утверждениям, доставляла ему истинное наслаждение: о своей вовсе не платонической влюбленности в фотографию девушки с голыми сиськами, которую он вырезал из журнала, когда ему было шестнадцать.

– Мне приходилось пить, но мне это не нравилось; мне приходилось спать с девушками, но мне это не нравилось.

Он утверждал, что этот роман длился почти тридцать лет, и дело было не только в физиологии. Он постоянно носил фотографию с собой в бумажнике, но однажды он потерял бумажник, и с тех пор у него в жизни нет счастья. В бумажнике не было никаких денег, только его удостоверение донора, сложенная фотография, какой-то повторный счет и карточка с его адресом. Он обошел все места, в которые заходил в тот день, спрашивал в магазинах, у соседей, в полицейских участках, но бумажник так и не нашелся. Френк говорил минут сорок, хотя последний зритель ушел из зала минут за двадцать до того, как он наконец замолчал.

* * *

Миранда осталась выпить с Длинноволосым Исусиком и видела, как расходятся зрители. Наблюдать за ними было очень интересно. Как правило, по-настоящему черствые люди встречаются редко; конечно, никто не горит желанием делать тебе одолжение, но очень немногим людям – в данном случае, зрителям – нравится проявлять себя черствыми и бездушными. Она видела, как они собираются с духом, чтобы встать и уйти, пока Френк говорит. Она даже подумала, что, может быть, он специально парит им мозги, чтобы посмотреть, какое количество бреда способен выдержать человек, прежде чем он сломается и сбежит. Она наблюдала что-то подобное на улицах, когда прохожие, которые подавали нищим – денежкой или сигаретами, – не уходили себе восвояси, а останавливались послушать, как нищий вместо «спасибо» заводит горячечный и громогласный монолог о своей жизненной философии. Причем донору никогда не хватало сообразительности сказать: «Ты никчемный кусок дерьма, я уже дал тебе деньги, так что не думай, что я буду слушать твои занюханные банальности», – именно потому, что нищие представляли собой никчемные куски дерьма с занюханными банальностями, и им, как людям вежливым и культурным, не хотелось говорить ничего такого, что заставило бы нищих осознать свою жалкую сущность.

Нед сидел, вцепившись в бутылку пива, и периодические выдавал свое «семейство шизокрылых, вид – бредятина обыкновенная». Его вовсе не беспокоило, что все использовали его фразу, как свою. У Неда было два характерных качества. Во-первых, он не любил сидеть дома. Он всегда первым являлся на выступления и всегда уходил последним. И это при том, что никто с ним не разговаривал, никто его не слушал, у него не было никаких поклонниц – даже откровенные страхолюдины обделяли его своим вниманием. А во-вторых, он повторял свою фразу насчет шизокрылых в каждом выступлении, и не только в выступлении.

Смысл фразы был, безусловно, понятен, но Миранда понятия не имела, что это за слово вообще – шизокрылые. Скорее всего и сам Нед тоже не знал. А может быть, знал и отчаянно надеялся, что кто-нибудь спросит, что это значит или откуда он это взял. Миранда даже однажды собралась посмотреть в словаре, но ей стало лень. Может быть, Нед сам придумал это слово, да и непринципиально, есть оно или нет, смысл все равно понятен. И отношение говорящего тоже понятно: неодобрение. Все в мире делится на две категории: то, что мы одобряем, и то, что мы не одобряем. И если у тебя есть дежурная фраза, чтобы выразить неодобрение, то, воздерживаясь от нее, ты тем самым выражаешь свое одобрение. На самом деле, в случае крайней нужды, никакие словесные выражения не нужны вообще; взять хотя бы того хрюкающего продавца с Оксфорд-стрит. Конечно, похрюкивание – не идеальный способ для выражения мыслей, тем более если ты хочешь, чтобы тебя поняли правильно, но, с другой стороны, если тебя понимают неправильно – это ничуть не страшнее того, как если тебя понимают правильно.

И наконец, фраза Неда действительно запоминается, хотя она и несмешная. Это нисколько ей не мешает, что она не смешная. Наоборот. То, что она не смешная, но при этом очень запоминающаяся – наверное, и есть признак истинного юмора. И то, что Нед постоянно ее повторяет, в этом тоже есть смысл. Может, он ждет прорыва. Один из законов смешного гласит: если повторять шутку много-много раз, на каком-то этапе она станет смешнее. Миранда видела, как это бывает; это был комедийно-эстрадный эквивалент игры на рулетке, когда ты удваиваешь свою ставку, чтобы вернуть себе проигрыш и еще поиметь чуть-чуть сверху, и это действительно требует мужества – воскресить старую шутку, которая давно умерла, потому что иной раз приходится биться годами, пока зрители въедут в прикол. Неду еще предстоит немало потрудиться. Миранда обвела взглядом комнату, вдруг поразившись тому, что это все – ее жизнь.

Длинноволосый Исусик был разгорячен и взволнован, как и всякий мужчина, который уверен, что в скором времени его пенис ждет фантастическая приятность. Он искренне пытался узнать ее поближе, понять ее характер чтобы у них получился не анонимный, а очень даже именной секс. Также он с пониманием выслушал сорокаминутный монолог Френка, но только не смог решить, то ли Френк был новатором, который опередил свое время лет этак на десять, посланник нового смеха, юмора двадцать первого века, не предназначенного для веселья, то ли он был человеком, который уже очень скоро пойдет и повесится. Он не знал, дружит ли Миранда с Френком, и поэтому воздержался от каких бы то ни было замечаний, не желая рисковать своей предстоящей эякуляцией. Они с Мирандой обсудили клубы, какой кому больше нравится, и продюсеров, кто кого особенно ненавидит.

Френк закончил свой монолог – или ему просто надоело вещать в пустой зал – и присоединился к ним в буфете. Через пару минут нарисовалась девушка в берете, надетом задом наперед, и обвинила Френка, что он спер пять фунтов у нее из кошелька.

Миранда поднялась, чтобы уйти. Длинноволосый Исусик тоже поднялся, типа как они вместе, и пошел следом за ней. Уже на улице она обернулась и решительно заявила:

– Спокойной ночи.

– А что ты там говорила… насчет моего… ну, что ты… – Он запнулся.

– Я пошутила, – сказала она и пошла прочь. Он был вполне симпатичный мальчик, и было время, когда она относилась с симпатией ко всем, кто работал в жанре эстразной комедии: они все в одной лодке, и всем угрожают одни и те же опасности. Но сейчас ситуация стала слишком серьезной, чтобы играть в добрых товарищей.

Они потеряли на этом благотворительном мероприятии тридцать четыре фунта. Так не пойдет. У Пони будет тяжелый вечер.

Миранда была вне себя от злости. В местной газете написали даже о том, как спасли кошку, забравшуюся на крышу какой-то церкви, но ни слова не упомянули про ее благотворительный концерт. Она не из тех людей, кто бросает начатое, упорно твердила она себе, когда они с Вив вышли из такси и зашагали по Трафальгарской площади, сгибаясь под тяжестью снаряжения.

Она подошла к колонне Нельсона с таким видом, словно вовсе и не собиралась на нее забираться. У нее было стойкое ощущение, что все присутствующие на площади – от мутных туристов до многочисленных голубей – уже догадались о ее намерениях, но она пыталась об этом не думать.

Самое главное – успеть подняться достаточно высоко (чтобы ее не сумели достать) до приезда полиции. Пока она раздевалась, Вив быстренько распаковала снаряжение и установила лестницу. Вив не раз ей сказала, что она сумасшедшая, и тем не менее согласилась помочь: Вив была в меру преданной и в меру сумасбродной.

Миранда поднялась по лестнице на вершину постамента, покрытого коркой голубиного помета. Вив быстро смылась, прихватив лестницу, а Миранда начала восхождение на колонну Нельсона. Теперь, вблизи, холодный гранит источал ледяную угрозу, и высота пугала. И все это очень Миранде не нравилось. На улице было не жарко, тем более если учесть, что из одежды на ней были только альпинистские ботинки, пояс, рюкзак и темные очки.

Продвижение было медленным. Миранда когда-то давно занималась альпинизмом, и полтора месяца после благотворительного концерта она упорно готовилась к этому восхождению, насколько вообще можно упорно готовиться за полтора месяца. Но карабкаться на колонну Нельсона в голом виде – это само по себе уже стимул, чтобы карабкаться на колонну Нельсона в голом виде; никому не нравится отступать, когда на него смотрят.

На высоте тридцать футов она остановилась, глянула вниз и с удовольствием увидела большую толпу, отдельные фотовспышки и некоторое количество озадаченных полицейских, которые пытались решить, что им делать. Она решила, что больше смотреть вниз не будет. Она полезла наверх в голом виде, потому что ей не хотелось подняться и обнаружить, что никто на нее не смотрит. Когда ты поднимаешься на колонну Нельсона, чтобы привлечь внимание общественности к бедственному положению бирманских юмористов, – это одно, но когда на колонну Нельсона поднимается, чтобы привлечь внимание общественности к бедственному положению бирманских юмористов, голая молодая женщина – это совсем другое.

Она также покрасила волосы в синий цвет, приклеила на левое плечо переводную татуировку с изображением дракона и сбрила волосы на лобке. Она хотела, чтобы все обратили внимание на это, а не на нее саму. Как она объяснила Вив: «Люди становятся по-настоящему знаменитыми только из-за чего-то одного. Архимед – из-за ванны. Христос – потому, что его распяли. Чингисхан – из-за своих набегов. Король Кнуд – из-за своих реформ. Годива – потому что проехалась по городу в голом виде. Ньютон – из-за яблока. И поскольку у нас есть только одна попытка, я не хочу, чтобы меня запомнили как тетку, которая залезла на колонну Нельсона голышом».

Примерно на середине пути ее ненависть к бирманским юмористам дошла до точки кипения. Она очень надеялась, что в данную минуту их жестоко избивают ногами. Ее пугал выступающий свес наверху, при одной только мысли о том, что ей придется его преодолевать, все ее мышцы сводило от боли. Ей очень хотелось оставить эту затею и спуститься вниз – никогда в жизни ей ничего не хотелось сильнее, – и только это соображение подгоняло ее вперед. Пару раз она едва не сорвалась, но ей повезло. Исключительно повезло.

На то, чтобы подняться до самой вершины, у нее ушло почти три часа. Сто восемьдесят пять футов.

Вид сверху был впечатляющий, но ей было не до городских красот. Она уже обмирала от страха перед предстоящим спуском. Так всегда и бывает в жизни: когда ты исполняешь задуманное, ты понимаешь, что тебе это на фиг не надо. Она достала мобильник и начала брать интервью голосом немецкого музыковеда.

С такой высоты Лондон казался беспорядочным нагромождением зданий. Согласно теории Рэмси, полного беспорядка не существует. Это физически невозможно. Рэмси – еще один из этих изысканных кембриджских активных гомосексуалистов, которые правили умами в двадцатом веке. С виду это похоже на беспорядок, утверждает Рэмси, но лишь потому, что ты не видишь картину в целом. Разумеется, понятия порядка и беспорядка были придуманы человеком и являются лишь умозрительными построениями, причем умозрительными построениями пещерных людей в каменном веке. А что прикажете делать с ошеломляюще новым мышлением в математике? С кустарной снежинкой, которая существует в 196 883 измерениях и которая симметрична миллиард миллиардов раз? Для тех, кто построил эту колонну, современный мир был бы непостижимым.

У Миранды патологически не получалось выйти за рамки представлений девятнадцатого века. Она жила в двадцатом столетии и считала себя современной женщиной, но все равно не могла по-настоящему вникнуть в математику, хотя честно пыталась. И Бог его знает, что ждет нас в следующем веке с его снежинками в 196 883 измерениях. Миранда смотрела на Лондон и не сомневалась, что это – полный беспорядок, которого якобы не существует. Далеко-далеко на горизонте смутно виднелась стена огня.

Это было, наверное, самое сложное, что она сделала в жизни. Но попытка – она не считается. Она подумала о бедняге Уильяме Шанксе, который в девятнадцатом веке опубликовал свои расчеты числа Пи. До 707-го знака после запятой. Он потратил на эти вычисления почти всю жизнь. А сегодня любой идиот за секунду получит тот же результат на карманном калькуляторе, найденном на помойке. И в довершение ко всему Шанкс под конец напортачил – последние 180 цифр были неправильными. Он был знаменит только в узких математических кругах и только одним: что он спустил свою жизнь в унитаз.

Ну что ж, рассуждала Миранда, может быть, я не останусь в веках, но моя голая задница точно останется. Так я все-таки сделала доброе дело или что?

* * *

Тони был единственным, кто ее узнал. Синие волосы и веревки по всему дому: сложно было бы не догадаться. Он утратил дар речи. В буквальном смысле слова.

Где-то месяц назад ей позвонил Капитан Никудышний. Его пригласили на Эдинбургский фестиваль юмора, но у него вот-вот должен был родиться первый ребенок, и ему хотелось быть рядом с женой. Может, Миранда его заменит?

Многие замечали, что она никогда не выступает за пределами Лондона. Она отказалась от Ливерпуля, Глазго, Брайтона, Манчестера. Все считали, что, она просто закоренелая лондонка, и никто не догадывался, что хотя она и ненавидит Лондон, она просто не может уехать из города.

Но Эдинбург. И фестиваль. Именно в Эдинбурге, на фестивале, она впервые побывала на настоящем концерте эстрадных комиков – это было тринадцать лет назад – и увидела перспективы и для себя. Эдинбург – не такая великая важность, если ты выступаешь и пользуешься успехом в лондонских клубах. Но для нее Эдинбург значил многое. Дан знал и про стену огня, и про то, как ей сильно хотелось выступить в Эдинбурге. Но поскольку все знали, что она не выступает за пределами Лондона, то Эдинбург ей и не предлагали.

– Да, спасибо, что позвонил. Я обязательно съезжу, – сказала она Капитану, поражаясь своей собственной смелости.

В назначенный день она явилась «с вещами» на вокзал Юстон, вся трепеща от волнения. Ее удивило, что Капитан Никудышний не захотел ехать. Выступить нужно было всего один раз, и на фестивале публика, как правило, настроена очень доброжелательно. Другое дело, что зрителей там всегда мало. Но нежелание ехать… это что, проявление слабости? Потому что никогда не знаешь, где тебе повезет. Если в зрительном зале сидят четверо хмурых придурков, это еще не значит, что они просто придурки. Это могут быть четверо телепродюсеров. Или четверо человек, которые спят с телепродюсерами. Или четверо человек, которые поставляют наркотики телепродюсерам. Или четверо человек, которые учились в одном классе с телепродюсерами. Или четверо человек, которые спят с человеками, которые поставляют наркотики человекам, которые учились в одном классе с телепродюсерами. Случайная встреча в нужное время и в нужном месте может перевернуть все.

Или, как это случилось с Кэтфордом Стеном, среди зрителей может вдруг оказаться такой человек, которому так понравится твое выступление, что он отпишет тебе в завещании пятьдесят тысяч фунтов. Одно выступление может переменить всю жизнь. Девятьсот девяносто девять раз ничего подобного не произойдет, но опять же никогда не знаешь, где тебе повезет. Капитан Никудышний демонстрировал явные признаки непригодности; если человек ставит свою жену выше работы, стало быть, он не заслуживает успеха. Награда должна доставаться тому, кто готов за нее бороться.

Подходя к поезду, она обливалась потом. Ощущение было такое, как будто она пробежала три марафона подряд. Просто сесть в поезд казалось выше ее сил. У остальных пассажиров вид был скучающий и недовольный, их пугала унылая перспектива трястись в поезде пять часов до Эдингбурга. Наверное, за всю историю человечества в мире не было ни одного человека, который так жаждал банальной скуки, как Миранда сейчас. Она подумывала о том, чтобы наглотаться снотворного и проспать всю дорогу, но ей хотелось быть в сознании, когда они будут проезжать сквозь стену.

Она села на свое место, вся напряженная и взвинченная. Ей стоило неимоверных усилий просто сидеть на месте. Она не жалела о том, что решилась поехать, главное – не разрыдаться.

Стена огня появилась, когда она начала прорабатывать новую сценку. Однажды она ехала в Виндзор на машине, и когда они приближались к Хитроу, ее вдруг охватил неуправляемый ужас. Она увидела впереди стену огня. Словно алый гобелен, занавесивший весь горизонт. Никому ничего не объясняя, она попросила остановить машину, вышла и пошла пешком обратно в город. Потом она еще несколько раз пыталась выехать из Лондона, но одинаково безуспешно. Как выяснилось, стена огня окружала весь Лондон сплошным кольцом на расстоянии от десяти до двадцати миль от центра. Огонь был совсем не горячим; но он источал неодолимый страх. Вообще-то Миранде нравилось, когда страшно, но этот страх ей не нравился.

Когда поезд въехал в стену огня, она закрыла глаза, чтобы не упасть в обморок. Если ей суждено умереть, значит, ей суждено умереть. Все люди смертны.

Первое, что сделала Миранда, когда вышла из поезда на ватных ногах, это зашла в магазин и купила пинцет. Вообще-то она собиралась его спереть, но когда она вошла в аптеку, продавец очень сердечно с ней поздоровался. Очень сердечно и искренне, что привело ее в состояние легкого культурного шока. И особенно – после Лондона, где незнакомые люди разговаривают с тобой исключительно потому, что им хочется так или иначе тебя обхамить. А здесь, в Эдинбурге, люди еще не забыли, что такое вежливое обращение. Во всяком случае, местные жители были настроены дружелюбно, что само по себе приятно удивляло.

Миранда была настолько поглощена поездкой в поезде, что только уже под конец задумалась о странном явлении с исчезающими пинцетами. В последнее время она потеряла уже восемь штук. Может быть, Тони специально их прячет в плане бытовой шутки? Но если так, то он прячет их очень качественно, потому что Миранда уже несколько раз перевернула вверх дном всю квартиру, но не нашла ни одного из восьми пропавших пинцетов. Или это какой-то маньяк тайком пробирается к ним в квартиру и крадет хорошие пинцеты? Или у них в ванной периодически открывается щель в параллельный мир, куда проваливаются пинцеты? Или она страдает какой-то причудливой формой амнезии: сама выбрасывает на помойку свои любимые пинцеты, но не помнит об этом?

Она устроилась в гостинице, быстренько сполоснулась в душе и надела новую, еще ни разу не надеванную белую футболку. В новых футболках – только что из магазина, ни разу не стиранных и ненадеванных – есть особая чистота, которой нет ни в одной другой вещи.

Хотя у нее была карта, она вышла с таким расчетом, чтобы у нее было время в запасе. Приехав на место, она представилась организаторам, купила себе бутерброд и уселась ждать. Она спросила у одного из организаторов, как проходят остальные выступления, и он сказал: «Хорошо», – таким тоном, что можно было не сомневаться, что проходят они отвратительно. Но в актерской среде никто и не ждет от других правды.

Она наблюдала за тем, как зрители неспешно проходят в палатку, где она должна была выступать. Объявление о начале было сделано уже десять минут назад, а в палатке собралось всего пять человек. Было время, когда Миранда готова была расстараться даже и для пяти человек, но теперь… Это было похоже на то, как она забиралась на колонну Нельсона: раз уж ты что-то затеял, надо довести начатое до конца.

– Чего вы ждете? – спросила Миранда у зрителей. Там была одна женщина ближневосточной внешности с дощечкой с зажимом, бумажкой и ручкой. И вид у нее был такой беспокойный, как будто от этого зависела вся ее дальнейшая карьера. Мистер и миссис Благоразумные – явно нордического склада, то ли немцы, то ли скандинавы, – в благоразумной одежде, в благоразумных очках и с благоразумной осанкой. И две местные школьницы. У всех был какой-то зашуганный вид. Жалко, что нельзя забрать их страх себе, размышляла Миранда. Тогда можно было бы сколотить вполне приличное состояние. Они все верят, что у тебя есть эта… сила.

– У меня проблема с пинцетами. Сейчас я вам расскажу, а вы, может быть, мне подскажете, как тут быть. – Миранда красочно изложила историю исчезающих пинцетов. Она никогда не понимала, почему некоторые эстрадные юмористы ходят к психотерапевтам. Все равно как если бы телохранитель нанял себе телохранителя.

Зрители не сумели предложить ничего конструктивного. Они упорно смотрели в пол. Мистер и миссис Благоразумные были явно пристыжены, что не сумели пройти этот простенький тест.

– Ладно, – сказала Миранда, – Давайте заключим сделку. В соседней палатке выступает очень хороший американский комик, которого я всегда мечтала увидеть. Билеты на его выступление стоят на два фунта дороже, но я проведу вас бесплатно. Кто-то не рад этому предложению?

Она вывела зрителей из палатки и провела их «огородами» к соседней. Она разрезала перочинным ножом брезентовую стенку и пробралась внутрь, скрючившись в три погибели. Ее верные зрители проползли следом. Американец заметил их и, понятное дело, жутко разозлился, что они ввалились, не заплатив, но он как раз читал длинную сложную сценку, за которую сильно переживал, и решил не отвлекаться, чтобы обрушить на вновь прибывших свой убийственный юмор.

Мистер и миссис Благоразумные были просто в щенячьем восторге от этой веселой проделки и даже не обращали внимание на артиста. Миранда уже поняла, что история про эту шальную выходку будет снова и снова звучать на суровых берегах Балтии. Они проникли в самое сердце комедии.

Американец был и вправду хорош. У Миранды по этому поводу было двойственное ощущение: она была очень довольна, что теперь может вычеркнуть его имя из списка актеров, рекомендованных к обязательному просмотру, но ее удручало, что на другой стороне Земли есть большой континент, где сценический юмор производят в промышленных масштабах и развозят его по всему миру.

Теперь Миранда уже злилась на себя за то, что все это затеяла. Надо было продолжить свое выступление. Но она стала терять интерес. Она становилась все лучше и лучше, но стимул к развитию пропал. Когда ты только начинаешь работать на сцене, ты исполнен таких надежд… но в последнее время ей стало скучно. Она чувствовала, как ее артистическая карьера потихоньку идет на спад, становится вялой и шаткой, как змея, которую окунули в цистерну с пивом.

Ей надо было продолжить свое выступление. Она могла бы сделать вид, что это прекрасное выступление: исполненное искрометного юмора, очень смешное и развлекательное, – в общем, образчик высокого искусства комедии, а не просто унылая отработка минут на сцене. Она сумела бы выстоять до конца. Но ей надо было продолжить свое выступление.

Даже если все кончено, сдаваться нельзя.

* * *

Миранда вышла на улицу и замерла, пораженная. Такой темноты она не видела еще никогда. Это была усиленная темнота. Две ночи кромешной тьмы, перемешанные в одну. И в довершение ко всему она явственно ощущала, как что-то давит ей на плечи. Что-то тяжелое и большое.

Знамения были весьма убедительны, и Миранда взяла такси до гостиницы. Гостиница оказалась на удивление дешевой, но находилась у черта на куличках. Сервис тоже был ненавязчивым и ограничивался почти исключительно тем, что дежурный выдавал постояльцам ключи.

Время было еще совсем детское, половина десятого, но она все равно легла спать. Она была очень довольна, что здесь нет никого из знакомых, и не надо притворяться, что ей все нипочем. День прошел и списан со счетов. Она устала, ей было плохо, больше всего ей хотелось быстрее заснуть и ни о чем не думать. Погрузиться в блаженное забытье. Но спать не хотелось. Наоборот. В голове поразительно прояснилось, и комната превратилась из жилого пространства в открытый космос. Миранде казалось, что она парит в пустоте, которая нескончаемым потоком вливается ей в сердце, в пустоте, которая была незаполненной и переполненной одновременно: незаполненной теплотой и покоем, но переполненной страхом. Страх в чистом виде, без купюр. Страх, который пришел откуда-то из-за пределов вселенной.

Пытаться себя успокоить и прогнать этот страх какими-либо разумными доводами было бессмысленно и бесполезно. Поддержать его и подпитать – вот единственный выход. Она решительно встала и оделась. Где-то тут должен быть клуб для артистов, который работает допоздна. Девушка за стойкой администратора понятия не имела, где он находится. У Миранды все было записано, но она вечно теряла бумажки. Вернее, специально выбрасывала. Они казались ей агрессивными захватчиками; громоздились в бумажные горы и грозили обрушиться, погребая ее под собой.

Она вышла на улицу в надежде, что кто-нибудь ее подцепит. Предполагается, что в такой поздний час женщинам лучше не шляться одним по городу, поскольку это чревато опасностями. Она слонялась по улицам целый час и расспрашивала прохожих, как найти клуб. Что ее больше всего бесило, что все знали, что это за клуб, и утверждали, что он где-то рядом, но никто точно не знал, как туда пройти. У Миранды уже разболелись ноги. Толпа на улицах изрядно поредела: мало компаний и одиноких прохожих, но зато слишком много влюбленных парочек. Куда, интересно, деваются сексуально озабоченные мужики в поисках с кем бы сегодня «того», когда они больше всего нужны?

Впереди показалась компания в составе трех молодых человек. Лет по двадцать, не больше, но, с другой стороны, Миранде нужна была вовсе не интеллектуальная беседа. Она встала у них на пути и приготовилась задать какой-нибудь глупый вопрос из тех, что обычно задают туристы, но так, чтобы дать понять четко и ясно, что она не просто туристка, а туристка в поисках мимолетных удовольствий. Нельзя полагаться на то, что мужики сами сделают первый шаг; это так только кажется, что существуют лишь две категории – необузданные маньяки, которые срывают с тебя одежду еще до того, как сказали «здрасте», и (более многочисленная категория) телепаты, которые пытаются заговорить с тобой с целью «познакомиться и все такое» с безопасного расстояния в два квартала, из-за угла.

Один из молодых людей неожиданно шагнул в сторону, согнулся пополам и принялся надрывно блевать.

– Он – солист самой большой в Данфермлейне рок-группы, – сказал один из двоих оставшихся с гордостью и при полном отсутствии эротического интереса, каковое являлось насмешкой над эволюцией.

Десять минут спустя Миранде представился верный шанс. И даже не один, а целых два. Сначала она заприметила коренастого крепкого парня в черном коротком жакете и пришла в полный восторг. Это был не просто сухой паек на случай крайней необходимости, это был вполне приличный обед. Она изобразила глупую улыбку и спросила дорогу к клубу.

И тут, буквально из ниоткуда, возник еще один крепкий красивый мужик и вызвался ее проводить. А уже в следующую секунду эти двое набросились друг на друга с кулаками, выясняя, кто круче. Полицейские прибыли так расторопно, как будто специально следили за развитием событий, и забрали обоих драчунов в участок. Миранда призывно улыбалась полицейским, но никто из них не понял намека и не предложил проводить ее до отеля.

Отчаявшись окончательно, Миранда вызвала такси, памятуя о всех тех разах, когда таксисты настойчиво к ней приставали, пусть даже ей это было неинтересно. Испытание на колесах.

Таксист, который приехал по вызову, был совсем не уродом и, может быть, даже считался вполне привлекательным – несколько лет назад, на взгляд невзыскательных женщин. Теперь же он был женат, у него были дети, его не тянуло на подвиги на стороне, и он носил совершенно кошмарный свитер, который жена давно собиралась выкинуть на помойку, но он ей этого не позволял, потому что означенный свитер символизировал его независимость, его характер, его территорию и его «егойность». Из его левого уха торчал пучок жестких волос. Миранда попыталась представить его в постели. Картина вышла безрадостная; но, с другой стороны, иногда бывает, что и в неказистой скромненькой упаковке скрываются очень даже приятные сюрпризы. Однако свитер вполне однозначно указывал, что у его владельца нет ни вкуса, ни образования, ни стремлений к чему-то большему – не было, нет и не будет. У Миранды же было правило: не тратить время на тех, кто не смотрит по сторонам. Но опять же у близорукости есть свои преимущества. Почему во всех умных журналах пишут, что нужно сначала признаться себе, что у тебя есть проблема, и только тогда ты сумеешь как-то эту проблему решить? Скажем, есть у тебя мечта стать олимпийским чемпионом в беге на сто метров, и больше тебе ничего в этой жизни не надо; но у тебя есть проблема. По всем качествам ты гарантированно не годишься на роль олимпийского чемпиона в беге на сто метров. У тебя совершенно не та комплекция, ты никогда не занимался спортом, ты поразительно нетороплив даже для человека, который никогда не занимался спортом, ты выкуриваешь по три пачки в день, ты не прислушиваешься к советам людей, которые разбираются в беге, ты настолько неорганизованный и ленивый, что даже если бы у тебя были все данные хорошего бегуна, ты бы не смог заставить себя регулярно ходить на тренировки, и ты никогда в жизни не участвовал в спортивных соревнованиях. Но тебе, ясное дело, удобнее думать, что весь мир ополчился на тебя из зависти к твоему таланту и активно мешает тебе оный талант проявить, или что тебе просто патологически не везет.

Она протянула таксисту пятерку и сказала:

– У вас вид какой-то усталый. Может, зайдете ко мне, чуточку отдохнете?

– Еще подцеплю от тебя что-нибудь, – буркнул он, отъезжая. – Наверняка ведь насквозь венерическая.

Девушка за стойкой администратора по-прежнему была на месте. В задней комнате прямо за стойкой Миранда заметила расшатанную раскладушку.

– Номер девятнадцать, пожалуйста. А вы всю ночь не спите?

– Иногда удается поспать пару часиков. – Девушка выдавила вымученную улыбку.

– Послушайте, это вовсе не в плане непристойного предложения с сексуальной окраской, но, может, поднимемся – посидим у меня? – Девушка тупо таращилась на Миранду. – Или, если хотите, я могу сделать вам непристойное предложение с сексуальной окраской. – Миранда знала, что этой ночью ей нельзя быть одной. Она просто не выдержит, если одна.

– За кого вы меня принимаете?

– Я просто хотела…

– Вы не получите ключ, пока не извинитесь.

Мысленно Миранда уже рассматривала вариант, чтобы заночевать прямо здесь, у стойки. Здесь всю ночь горит свет и здесь есть другая живая душа.

– Послушайте, я актриса. Сегодня весь день веселила публику. Мне просто трудно остановиться. Я искренне извиняюсь. – Миранда забрала ключ и изобразила языком нечто малоприличное. Ей действительно было трудно остановиться.

Она поднялась к себе, очень надеясь, что усталость от долгой прогулки все-таки скажется, и она сможет заснуть. Она уселась в кресло и замерла, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Постепенно она поняла, что в груди назревает что-то кошмарное, там набухает какое-то мерзкое зверство. Она поднялась и спустилась вниз.

Девушка-администратор помахала ей костяным ножом для вскрывания конвертов и прошипела:

– Я больно кусаюсь.

Миранда все-таки убедила ее, что ей нужен всего лишь круглосуточный магазин, где можно купить покушать. Девушка отправила ее в автосервис неподалеку. Буквально на входе Миранда нашла панацею в штанах. За кассой сидел жизнерадостный крепкий парень в джинсовом комбинезоне, который не делал вид, что не смотрит на ее грудь. У него были темные кудрявые волосы. Миранда всегда просто млела от таких волос. Она купила пачку сигарет и шоколадку.

– Так когда ты заканчиваешь свою смену?

Он удивился, но не то чтобы очень.

– Только в восемь утра.

– Ночью торговля вялая, да? Обычно я так не делаю… то есть не пристаю к незнакомым мужчинам… вот черт, может, пойдем ко мне? Это здесь, за углом.

– Как только, так сразу. В восемь утра – первым делом.

– Мне нужно сейчас.

– Можно пойти в директорский кабинет.

– А почему не ко мне в отель?

– Ты очень классная, и я бы с большим удовольствием, но если я сейчас уйду, меня уволят.

Миранде это не понравилось. Получается, что работа в каком-то занюханном магазине важнее ее драгоценной персоны. Вопиющее безобразие.

– Тебя как зовут?

– Миранда.

– А меня Деклан. Послушай, Миранда, я понимаю, что это паршивенькая работа. Поверь мне, я понимаю, но мне сейчас очень нужна работа, пусть даже такая дерьмовая.

Деклан копил деньги на отпуск в Бали. Он сидел тут безвылазно уже почти двое суток; оклад был мизерным, но он имел кое-какую дополнительную денежку, продавая проверенным клиентам пиво «из-под прилавка». Он мог бы выключить видеокамеру, но у босса была дурная привычка появляться без объявления либо посреди ночи, либо рано-рано утром. Он напоминал Миранде Оуэна, и он ей нравился. Она даже подумала предложить ему тридцать фунтов, которые у нее были с собой – а вдруг бы это поколебало его решимость, – или засесть тут на пару часов, поедая арахис. Но она понимала, что ей лучше уйти. Сейчас она пребывала в отчаянии, и именно поэтому не могла совершать такие отчаянные поступки. Она пожелала Деклану спокойной ночи и вышла на улицу, размышляя, что, может быть, ей не ложиться вообще, а пойти пешком на вокзал – прямо сейчас, чтобы прийти как раз к утреннему лондонскому поезду. Она вернулась в отель и включила пожарную сигнализацию в надежде собрать приятную компанию. Однако ее постигло горькое разочарование: парочка пенсионеров, отряд бойскаутов и один низенький толстенький американец, который даже не понял, что ему было сделано предложение пикантного свойства.

Стало быть, все же придется тащиться пешком на вокзал. Когда идешь пешком, страх отступает. Отныне и впредь она никогда больше не выйдет за стену огня.

* * *

– Ты можешь не кушать с таким удовольствием?

– Что?

– Ты ешь слишком с большим удовольствием.

Тони отложил вилку и нож.

– Это уже ни в какие ворота не лезет.

– Нет, лезет. Просто это несправедливо, что ты получаешь столько удовольствия от еды.

– А если бы мне нравилось, как ты готовишь, ты бы на меня въелась поэтому, да?

Миранда отпила воды.

– Я ничего не имею против, чтобы ты ел с удовольствием. Ты не слушаешь. Я всего-навсего попросила тебя… очень вежливо, кстати… не есть с таким удовольствием.

– А тебе, собственно, это зачем?

– Когда я вижу, как ты уплетаешь все это с таким аппетитом, у меня тоже разыгрывается аппетит, а я не хочу объедаться.

– Миранда, я не хочу тебя убивать, но ты сама нарываешься… – Дыхание у Тони сделалось сбивчивым и тяжелым. Миранда, однако, не испугалась; Тонины вспышки ярости наводили на нее беспросветную скуку. Он заметался по комнате, как будто ему вдруг приспичило в туалет, и он не может найти уборную. Потом он запустил руку в аквариум с золотой рыбкой, схватил золотую рыбку и подбросил ее в воздух. Когда она падала вниз, он поддал по ней ногой, так что она отлетела в стену. Это была Тонина рыбка. Она на секунду прилипла к стене и шмякнулась на ковер. Тони осел на ковер рядом с рыбкой.

Эскападу с колонной Нельсона следует расценить как провал. Несмотря на все усилия Миранды избежать эгоистической подоплеки, каковой не должно было быть в ее акции, теперь она поняла, зачем она это затеяла – назло Тони, из-за его непробиваемой упертости. А раз этот поступок не был продиктован ее собственными порывами, стало быть, он не считается. Порывшись в памяти, она смогла вспомнить только один бескорыстный и великодушный поступок; причем совершила его не она, а тот худосочный парень, который добыл ей стул в клубе. Единственный благородный момент в истории человечества: стул, который один человек передал другому в клубе на юмористической вечеринке.

– Тебе наплевать, как я выгляжу? – спросила она.

Тони был совершенно некоммуникабельным. Он лишь тихонечко трясся, сидя на ковре.

– Я хочу выглядеть хорошо для тебя. Чтобы тебе было приятно. – Она отправила в рот очередной кусочек грудки индейки. – Чего нельзя сделать во сне?

Тони рассматривал что-то в воздухе – что-то, невидимое для нее.

– Во сне все возможно. Ты можешь командовать армией. Летать, махая руками. Играть в покер с покойниками. Но есть одна вещь, которую, как мне кажется, нельзя сделать во сне. Знаешь, что это такое? Тони, я к тебе обращаюсь.

Она проглотила еще кусочек.

– Ты меня удивляешь, Тони. Ты же всегда мне талдычишь про необходимость общения.

Тони не сводил глаз со своей рыбки.

– Единственное, что нельзя сделать во сне, – это увидеть сон. Если тебе снится, что ты знахарь, который лечит внушением, ты не сможешь вздремнуть во сне и увидеть сон, что ты крупный, с мировым именем специалист по колибри. Тебе может присниться, что ты был знахарем, который лечит внушением, а потом стал крупным специалистом по колибри. Но тебе не может присниться, что ты знахарь, которому снится, что он колибрист, или как оно правильно называется. Это кое о чем говорит. И это хороший способ проверить, спишь ты или нет: если тебе ничего не может присниться, значит, ты спишь и видишь сон.

– Тебе надо лечиться, Миранда.

– А разве это я швыряю по комнате рыбок? У тебя ужин стынет.

– Не хочу портить тебе настроение своим аппетитом.

– Если подумать, то я неправа; есть еще одна вещь, чего нельзя сделать во сне?

– Да?

– Во сне нельзя умереть.

Зазвонил телефон. Поскольку никто не взял трубку, включился автоответчик. Вив начала наговаривать сообщение.

– Ты не будешь брать трубку? – спросил Тони.

– Нет, – сказала Миранда. – А ты никогда не задумывался, что любовь – это всего лишь накопленная боль?

* * *

По дороге к метро она услышала крики «спецназа», какие-то хлопки и удары, а потом, из-за угла, буквально Миранде под ноги вывалился какой-то черный. Он упал на асфальт, держась рукой за бедро с выражением умеренного раздражения, как будто ему свело ногу.

Она не задумываясь переступила через него, а потом из-за угла показались трое полицейских, которые обступили лежащего на земле человека с трех сторон плотным кольцом, а Миранда пошла себе дальше к метро. Уже потом ей пришло в голову, что это могло быть опасно, но ей было не до того. Она думала совершенно о другом, а в Брикстоне всегда так и делается – ты просто переступаешь через все, что валяется у тебя под ногами, и идешь себе дальше своей дорогой. Просто подстраиваешься под брикстонскую толкотню. Пинок, удар локтем, шаг, отгребись. Пинок, удар локтем, шаг, отгребись, пока не выберешься из толпы.

Она не знала, в чем проблема с Брикстоном; но был в нем некий изъян, словно здесь из-под земли вырывались фонтаны какого-то странного варева, инфернального пива для страждущих: бессчетные поводы для жалобщиков, больше безумия для безумцев, больше буйства для буйных, больше убийственности для убийц. Экзотика дальних стран стекается на Хай-стрит, словно здесь медом намазано, и здесь все себя чувствуют на своем месте. Как дома.

Первым исчез продюсер, потом пропала его секретарша, а теперь сгинул и офис.

Миранда заглянула в пустую комнату, где не осталось вообще ничего, кроме половинки стола и плетеной корзины для бумаг, плюс еще две телефонные книги в углу и несколько конвертов под дверью. Объявление «Помещение сдается» исключало любое неверное истолкование. Миранда сделала вывод, что теперь можно бросать это гиблое дело.

Она услышала шаги на лестнице. К ее несказанному удивлению и разочарованию, это был Нед собственной персоной. Он поздоровался с ней кивком, заглянул в офис, подергал дверь – оказалось не заперто. Он зашел внутрь и уселся на телефонные книги.

Миранде было странно, что он не выдал свое «семейство шизокрылых», хотя ситуация очень даже располагала. Но, с другой стороны, Нед, наверное, почувствовал, что она не фанатка этой культовой фразы.

– Похоже, они уже не вернутся, Нед.

Нед пожал плечами:

– Старый баркас под названием Альф.

– Ты что, отрабатываешь на мне новый номер?

– Наши старые лодки усложняют нам жизнь.

– Старые лодки?

– Да. Я не хочу совершать ошибку и употреблять слова типа «желания» или «стремления». Они, видишь ли, поистерлись от долгого употребления и давно потеряли смысл, вернее, не то чтобы совсем потеряли… просто они одновременно бессмысленны и слишком многозначительны. В любом веке желания, стремления, амбиции и мечты рассматривались как черты, составляющие самую суть человека; мы все с уважением и даже с благоговением замираем перед амбициями или успехом, но даже если придерживаться противоположной точки зрения и отвергать амбиции, они все равно при тебе остаются – как объект неприятия. Не важно, стремишься ты к чему-либо или, наоборот, не стремишься – все равно ты об этом думаешь. Употребляя заезженные слова, ты волей-неволей ввязываешься в борьбу, которая длится веками, в то время как «старые лодки» лучше передают правду. То, что ты называешь желанием, будь то желание выступить по телевизору или выйти замуж и завести двоих детей, высокий забор и собаку, я называю старыми лодками.

– Но почему именно старыми лодками? – спросила Миранда. Все равно делать было нечего.

– Лодки символизируют мимолетную и переменчивую природу наших желаний, которых носит туда-сюда по морям случая. А вообще-то это абсурд.

– Да, без абсурда тут не обойдешься.

– А «старые» означает, что наши желания-лодки скрипучие и никчемные.

– А почему «под названием Альф»?

– Потому что ассоциируется с альфой. Стремление быть первым, позывы к славе. Я иногда даю имена старым лодкам, чтобы было еще смешнее.

– И тебе правда легче со своим Альфом и другими старыми лодками?

– Трудно сказать.

– Ты остаешься?

– Мне все равно делать особенно нечего.

Получив столь ощутимый удар по своей карьере, Миранда решила развлечься и пошла в магазин, в продовольственный отдел «Маркса и Спенсера». Она встала в очередь к первой же кассе; она никогда не выбирала, к какой кассе вставать, потому что все равно неизменно вставала в самую долгую: либо с тупой по жизни кассиршей, которая периодически «зависала» на каком-то товаре, у которого не считывался штрих-код, либо с покупателями впереди, которые расплачивались самой мелкой мелочью, неторопливо выуживая ее из многочисленных карманов. И вот что интересно: каждый уверен, что именно он всегда встает не в ту кассу. И скорее всего это верно. Есть ли этому объяснение? Наверное, есть. Но какое? Что люди в массе своей не особенно наблюдательны? Что люди, которые стоят в очереди в «быстрых» кассах, это никакие не люди, а космические пришельцы из какой-то другой галактики, которые набирают значительное преимущество перед человеческой расой, потому что проводят меньше времени в очередях в супермаркетах? Или некоторые покупатели просто врут, когда утверждают, что они вечно встают не к той кассе – наподобие того, как миллионы жалуются на дорогую жизнь, чтобы их принимали за обыкновенных работников?

В данной конкретной очереди источником раздражения был молодящийся дяденька-металлист (длинные волосы, черная косуха), стоявший непосредственно перед Мирандой. Закипая от злости, она наблюдала, как он лениво и вяло роется у себя в сумке; и при этом он вовсе не торопился выкладывать содержимое своей корзинки на кассу. Его сосредоточенные копания задержали процесс расчета, наверное, секунд на сорок, самое большее – на минуту, и Миранда мысленно согласилась, что она никуда не торопится и что эта потерянная минута ничего не решит в ее жизни, но ее все равно раздражал этот тормоз. Чтобы совсем уже не психануть, она принялась изучать ассортимент кондитерских ингредиентов, выставленных у кассы. Ананасовый порошок. Порошок?!

Он был репортером; специальным корреспондентом для какой-то специальной газеты, и занимался он темами специфическими. Его серьга и татуировка опоздали лет этак на сорок в смысле провозглашения его бунтарем, аванпостом самоуправления (в конце концов в наше время налоговые инспекторы с непропирсованными сосками уже почти все вымерли). Вполне может быть, что обстановка у него в кабинете подобрана так, чтобы это не было похоже на кабинет; может быть, он работает на какую-то дизайнерскую компанию, или на фирму звукозаписи, или – еще того хуже – на агентство по связям с общественностью. Но денежка регулярно поступает на счет раз в неделю, и голоса, которые говорят ему, что делать, не звучат у него в голове, а приходят извне.

Пока его покупки медленно проползали мимо кассы, он просто стоял и смотрел в пространство. Он не раскладывал их по пакетам, а кредитную карточку соизволил достать только тогда, когда кассирша назвала общую сумму. Больше всего раздражало то, что он даже не понимал, что он кого-то там бесит. Наоборот. Он искренне верил, что проявляет внимание к окружающим. Можно представить, как сильно он переживал, что правительство почти ничего не делает в плане помощи слаборазвитым странам. Его волновал уровень жизни в стране. Он беспокоился за малоимущих граждан. Вне всяких сомнений, он выступал против жестокого обращения с животными. И хотя у него из сумки торчала пачка каких-то неопознанных сигарет, он наверняка был озабочен проблемами загрязнении окружающей среды в глобальном масштабе. А вот что его совершенно не волновало, так это покупатели в очереди за ним.

Именно это и раздражало, что он не считал себя человеком, которому наплевать на других. Он полагал себя искренним другом вселенной. Сострадание и участие, готово к немедленному употреблению круглосуточно семь дней в неделю. Если бы он специально старался бесить окружающих, это было бы еще терпимо; она могла бы ему отомстить, оставаясь спокойной и невозмутимой. А так она прямо дымилась от злости.

У Миранды было в запасе несколько матерных выражений специально для данного случая; однако она не хотела вступать с ним в дискуссию, дабы не поощрять его мнения о себе как о борце за права человека, подвергаемого несправедливым нападкам со стороны истеричных эгоистов. Точно так же, как свет – это одновременно волны и частицы, так и человек может быть одновременно правым и неправым; старый холодильник и кенгуру – два в одном.

Откуда берется это навязчивое стремление быть не таким, как все, желание выделяться из общей массы? Миранда всегда недолюбливала репортеров, но в основном из-за их застенчивости, из-за неумения рисковать, а вовсе не потому, что считала профессию журналиста тупой или скучной. Молодящийся дяденька-металлист не хотел, чтобы его принимали за банального работника на окладе. Он полагал себя свободным художником. Творческий человек с богатым воображением, генератор оригинальных идей, а не какой-то конторский служащий, который отвечает на телефон. Лакей Большой Обезьяны, необузданный творец с богатым опять же воображением, играющий с красками, словами или сенсациями, а не потрошитель рыбы, сидящей рядом с другими, ничем не приметными потрошителями рыбы в одинаковой униформе, и делает свою вонючую, безрадостную работу, которая не может быть интересной просто по определению. Работать на Обезьяну – это, конечно, весьма увлекательно, но это еще не значит, что ты чем-то лучше других. Молодящийся дяденька-металлист думает, что искусство можно разбрызгивать, как лосьон после бритья. Старая лодка. Старый баркас.

А ее собственная погоня за славой? То же самое, разве что под другим углом. Зачем ей? Почему она вдруг решила, что в конце, за финишной чертой ее ждет награда? Неужели это действительно важно, заметят ее или нет? Неужели бурные аплодисменты сделают ее жизнь более настоящей? И имея в виду, что публика в массе своей определенно страдает отсутствием вкуса, стоят ли что-нибудь эти аплодисменты?

– Вот, скажем, слава: это хорошо или плохо? – спросила она у мужчины в очереди за ней.

– Я бы сказал, хорошо… потому что почти невозможно добиться славы, если у тебя нет денег.

Хороший ответ. Миранда принялась распихивать по пакетам свои покупки. Молодящийся металлист был все еще здесь – копался со своей сумкой на краю кассовой стойки, только место занимал. Теперь он нацепил темные очки а-ля эскадрон смерти. Для того, надо думать, чтобы выглядеть круче. Но даже при темных очках он источал не больше угрозы, чем намокший бумажный пакет. Если ты хочешь казаться крутым и прибегаешь для этого к помощи вспомогательных средств, ты тем самым заранее расписываешься в собственной несостоятельности; минимальные требования к системе – уметь смотреться крутым без темных очков. Или, может быть, все объясняется еще проще: поскольку теперь так принято, что темные очки – это круто, то каждый придурок уже не выходит из дома без темных очков, дабы оправдать коллективные ожидания и не прослыть придурком.

Она не помнила, носил ли Ли темные очки. Но, с другой стороны, Ли и не был крутым. Маленький, щупленький, с уже намечающейся ранней лысиной и разными возрастными болячками – хотя ему было только чуть-чуть за двадцать, – он был, наверное, самым скучным из всех знакомых Миранды, и, кстати сказать, совершенно от этого не страдал. Но он был единственным наемным убийцей, кого она знала лично.

Они познакомились, когда она работала официанткой в бистро, где Ли был шеф-поваром, что означало, что он самолично измельчал овощи для рагу и салатов. Он несколько не дотягивал до уровня хрюкотающего продавца с Оксфорд-стрит, потому что все-таки употреблял одно членораздельное слово – «да», – которому в соответствии с ситуацией придавал интонацией одно из трех выражений: удивления, согласия и агрессивной неприязни. Однажды, во время обеденного перерыва, Миранда сидела, читала газету и вдруг заметила, что Ли стоит к ней значительно ближе, чем это было необходимо для того, чтобы вскрыть пакет с чипсами. Обычно подобную позу мужик принимает, когда собирается пригласить тебя на свидание. Но Ли ограничился только тоскливым взглядом на отсыревшие чипсы. Момент прошел и больше не повторился.

А через несколько месяцев Миранда узнала, что Ли арестован за убийство двоих инструкторов по стрельбе из лука, которых он застрелил, когда они пили чай в какой-то кафешке в Ипсвиче. Она специально пошла на суд, чтобы убедиться, что это тот самый Ли, а не какой-то другой, и таки убедилась. Зевая, он выслушал приговор: два пожизненных заключения за убийство двоих людей, с которыми он никогда не встречался раньше, которые не сделали ему ничего плохого и ничем его не обидели и которые, как оказалось, были вовсе не теми людьми, которых его подрядили убить. Помимо того, что он сам проявил полную некомпетентность, так его еще и подставил его же заказчик, который – минут за пять до того, как Ли достал пистолет и прикончил ни в чем не повинных людей, – позвонил в полицию и сознался, что нанял Ли, чтобы тот грохнул двоих его соседей, совершеннейших дятлов, которые жутко его доставали одним своим существованием, но теперь передумал. Еще одно подтверждение недовых старых лодок.

Четыре тысячи фунтов, которые Ли получил от заказчика, нашли нетронутыми у него на квартире.

Миранда пыталась сделать из этого смешной номер, но у нее ничего не вышло. И она даже догадывалась почему.

Ей захотелось пить, и она зашла в первый попавшийся бар на Бревер-стрит и взяла пива. Она никогда не понимала, откуда вязалась эта мудрость, что печали топят в вине. Должно быть, это такой хитрый миф, придуманный заправилами винно-водочной индустрии, потому что ей действительно было не очень понятно, как пара кружек пива может поднять настроение и помочь ей забыть про облом с телевидением и про все остальные обломы. Ей не хотелось напиться; ей хотелось выступить на телевидении. Это как если тебе нужны новые туфли, а тебе предлагают жареного ежа. Среди ее знакомых не было никого, чьи печали и вправду утопли в вине. Во всяком случае, так вот навскидку не вспомнишь. Хронические алкоголики типа Френка пьют потому, что, по общему мнению, выпивка помогает забыться; и ведь многие в это верят, точно так же, как две-три тысячи лет назад люди верили, что верный способ избавиться от головной боли – это просверлить дырку в голове, или что если кого-нибудь задушить посреди засеянного поля, то урожай будет богатым. Может быть, сделать из этого номер? Или просто позвонить в Ассоциацию виноторговцев и пригрозить разоблачить всю их лавочку, если они не признают свою вину?

В дальнем конце бара Миранда заметила пожилую слепую женщину, которая, съежившись, пробиралась к выходу. Она подумала, что надо бы встать и помочь, но там было немало людей, которые сидели гораздо ближе, и если они не дают себе труда встать и помочь слепой женщине, то почему она должна быть лучше всех?! Миранда подумала, что если она когда-нибудь ослепнет, она вообще не будет выходить из дома, не говоря уже о том, чтобы гулять в одиночку по центру Лондона.

Слепая была уже у дверей, как вдруг дверь распахнулась, и в бар ввалился здоровенный черный детина, который увлеченно о чем-то беседовал со своими двумя приятелями. Он налетел прямиком на слепую женщину. Законы физики, похоже, ушли на обеденный перерыв, потому что детина свалился на пол, а пожилая слепая женщина устояла и невозмутимо направилась к выходу, как будто и не заметив, как амбал весом двадцать стоунов пытался ее растоптать.

– Смотреть надо, куда идешь, – прорычал амбал.

Никто ничего не сказал, и не только из опасения навлечь на себя гнев амбала, а потому что всем было стыдно и жалко его. Потому что он был тяжко болен. И даже не хронической глупостью, острой недостаточностью воспитания, черствостью или агрессивностью. Это был еще более страшный недуг, чем слепота. Миранда заметила одну характерную деталь: слепая женщина и не ждала извинений от человека, который едва ее не убил.

Вот что самое страшное; почти каждый день в нашей жизни – грубый, жестокий и непоправимый. Ключевое слово: почти. Если бы все было плохо всегда, то проблем было бы меньше. Но самое страшное, что все может быть хорошо, но почему-то не бывает. Миранда могла бы встретиться с продюсером и подписать контракт, потом купить все, что нужно, без очереди и выпить в баре нормального пива, а не безвкусного пойла, в то время как улыбающийся амбал помог бы слепой женщине выйти на улицу. Но все было не так, как могло бы быть.

А все могло бы быть по-другому. Гораздо лучше. Ведь можно же было устроить так, чтобы для каждого нашлись доброе слово и вкусный пирог. Чтобы каждый из нас получил свою порцию «пожалуйста» и «спасибо». Но жизнь – небрежный ученик. Едва натягивает на троечку с пометкой: неплохо, но можно лучше.

– Жду не дождусь двадцать первого века, – сказала Миранда парню, выпивавшему за соседним столиком.

Амбал даже и не заметил, что своим поведением смутил всех присутствующих. Он жил в своем собственном мире, где все, что он делал, было сделано мастерски и вызывало всеобщее восхищение. Он важно прошествовал к стойке в сопровождении «группы поддержки» в составе двоих тоже здоровых таких коней, но все же малость помельче его. Смуглые, вроде как турки, они, наверное, всегда ходили по городу парой – потому что один знал дорогу до бара, а второй – дорогу обратно. В целом все это смотрелось, как будто три буровые вышки вышли ударить по пиву.

Миранда по опыту знала, что такие вот громилы обычно страдают от комплекса неполноценности, а члены у них маленькие и худосочные (а если член у тебя размером с пипетку, то самое идиотское, что только можно придумать – это наращивать объемы в других местах). Никто не станет убивать годы жизни на то, чтобы тупо поднимать и опускать металлические болванки, если у него все нормально. В противном случае стоит задуматься, что не так.

Она собрала со стола пустые бутылки и пошла в туалет. Расколотив об унитаз три бутылки, она все же добилась желаемого результата. Потом она прошла к телефону и вызвала «скорую». Потом отсчитала по часам четыре минуты. Уличное движение в Центральном Лондоне… м-да… смеяться на слове «движение». Миранда вспомнила свой старый номер про озеленение Лондона. Каждого, без исключения, автовладельца следует обязать разбить клумбу или мини-лужайку на крыше своей машины, чтобы повсюду были цветы и трава, а в воздухе – больше кислорода. Пробки на улицах смотрелись бы как цветущие луга. А двухэтажные автобусы, увитые бугенвиллеями, выглядели бы прелестно.

Изображая из себя кокетливую озорницу, Миранда подошла к горе мышц возле стойки.

– У тебя такие роскошные мышцы, – сказала она, погладив его по бицепсу.

– И такие твердые.

– Чтобы лучше любить тебя, котик, – хихикнул амбал.

– Ты себя чувствуешь в безопасности, правда?

– Как за каменной стеной.

– Сейчас я скажу тебе две вещи, которые ты не забудешь до самой смерти. Во-первых, ты не защищен от опасностей. – Веселье в его глазах малость притухло. Должно быть, он испугался, что она какая-нибудь малахольная уличная проповедница, а не уличная девица, которая со смаком ему отсосет, может быть, даже бесплатно. – И есть у тебя кое-какая часть тела, которая, как мне кажется… могла бы быть и потверже.

– И что это, котик? – Он снова развеселился.

– А вот, – сказала Миранда, вонзив ему в шею горлышко от разбитой бутылки. Хотя кровожадность считается национальной турецкой чертой характера, турки сбледнули от вида крови. Миранда тихо порадовалась про себя, что сегодня она была во всем черном.

Когда она выходила на улицу, к бару как раз подкатила «скорая».

– Там кто-то ранен, красавица?

Миранда кивнула.

– Мы бы приехали раньше, но какой-то придурок на Чаринг-Кросс-роуд вызвал нас, потому что ему понадобился аспирин.

В последние две коробки она просто свалила все, что осталось: заколки, щипцы для завивки, пачку сигаретных гильз «Rizla», бумажные подставки под стаканы, фонарик без батареек, какие-то электрические детали, солдатскую флягу, боксерскую перчатку без пары, кастрюлю и щетку для волос, которая, вероятно, была самой старой из всех ее вещей (двенадцать лет), косметичку с помадами, пользоваться которыми она никогда не будет, два альпинистских крюка, всякие разные мыльца, которые Тони привозил ей из отелей, где он останавливался в командировках, и которыми она никогда не пользовалась и вряд ли когда-нибудь будет пользоваться, кое-какие журналы и бокал для шампанского, который она сперла из каких-то гостей, потому что на нем был изображен символ числа Пи.

Зрелище было весьма поучительное: вся ее жизнь, упакованная в коробки. Пять маленьких и две большие коробки, два чемодана, две спортивные сумки. Итог двадцати семи лет жизни.

Тони удивился, что она сама занялась упаковкой вещей, но он не стал возражать; он всегда был непрочь полениться, когда есть возможность, и плюс к тому уставал на работе. А еще он начал практиковать забавные круговые движения во время постельных забав, и, наверное, полагал это новшество причиной ее непривычной покладистости.

Она собрала все, что было, кроме пинцетов, которые так и не отыскались. Восемь или девять пинцетов, она уже точно не помнила. К последнему она привязала большую зеленую открытку в качестве противодействия исчезновению, и пока что это помогало.

Квартира была абсолютно голой. Собирая вещи, Миранда перетрясла каждую книжку, каждый предмет одежды, каждую туфлю – вообще все. Она облазила все углы, смотрела под шкафом, под креслами, под кроватью, за батареями. Под ковром. За холодильником. Но пинцетов так и не нашла.

Вещи Тони она уложила отдельно. Попутно обшарила все карманы, перебрала клюшки для гольфа, проверила все.

Она в последний раз обвела взглядом пустую квартиру. Придется признать свое поражение. Эту битву она проиграла.

Тони было сказано, что ей хочется переехать, потому что здесь у нее вырвали сумку на улице, и еще потому, что ее уже начинает трясти от этого района. Но это была неправда. Хозяин квартиры сказал Миранде, что заплатит им три тысячи фунтов, чтобы они съехали до окончания срока аренды, потому что он собирается продавать весь дом.

Это был самый лучший способ сказать «прощай». Ей всегда нравилось слово «прощай». Оно было самодостаточным и адекватным. И замечательно передавало смысл происходящего. И при желании в него можно было вложить намек на сожаление о несбывшемся. Тем более, что большинство людей любят банальные ритуалы. Миранда подумывала о том, чтобы просто сбежать, не сказав ни слова, но для Тони это было бы слишком загадочно. Сначала он бы подумал, что ее убили. А потом стал бы ее разыскивать. Хотя бы за тем, чтобы потребовать разъяснений.

Подъехало такси.

– Я поеду на нем. – Миранда схватила руку Тони и сердечно ее пожала. – Я тебе раньше не говорила, но квартира, которую я присмотрела, она не для нас, а только для меня. Тебе без меня будет лучше. Это прощание. Мы никогда не увидимся.

Тони таращился на нее, как на запутанное расписание поездов.

– Да, я юмористка и все время шучу, но когда я держу палец в ухе, я говорю серьезно.

Она засунула палец в ухо.

Когда такси завернуло за угол, Тони остался в тысячи милях позади и далеко в прошлом. Он был уязвлен и обижен, да. Его гордость была уязвлена, его уверенность в том, что Миранда никуда от него не денется, оказалась необоснованной, его сердце было разбито – именно в таком порядке.

«Есть ли в мире добро?» – размышляла Миранда. Зло в нем присутствует определенно, однако предполагается, что добро – пусть даже слабое и болезненное, бесплодное и неумелое, растерянное и сбитое с толку – обязательно победит.

Враг приближался – и это как раз то, что нужно.