В пятницу в половине пятого я была дома. Вот так я и стала богатой.

Богатой? Богатой – для многих. Для некоторых – обеспеченной. Состоятельной, я бы сказала так. По общепринятым меркам. У меня есть своя собственная квартира, где места – для одного человека – более чем достаточно. В большинстве городов мира (где жизнь дорогая, и где дешевая) такие квартиры считаются непомерным роскошеством и излишеством. У меня есть отдельная комната под кабинет. Две спальни, хотя вторая может считаться спальней весьма условно – так ее называют агенты по недвижимости, но если поставить туда кровать, больше там не поместится ничего. Просторная лоджия, большая кухня, ванная и – вот оно, истинное расточительство – еще одна мини-ванная, где стоит унитаз и раковина. Квартира у меня двухэтажная, и широкая лестница зрительно увеличивает пространство. Лестница покрыта пушистым ковром с длинным ворсом, и мне очень нравится подниматься по ней и спускаться. Это меня успокаивает. Я живу на последнем этаже, и у меня в квартире всегда светло. Дом у нас старый, добротный, с толстыми стенами, так что соседей не слышно. Шума с улицы тоже не слышно: у меня третий этаж, а перед домом растут деревья (их посадили лет сто назад, и они еще не совсем зачахли от выхлопных газов). Да, еще у меня из квартиры есть выход на крышу, где оборудована небольшая терраса, так что за те две недели тепла и солнца, которые в этой стране сходят за лето, я успеваю немножечко погреться на солнышке и «прогулять» свои комнатные растения.

Раньше я часто задумывалась, почему я так люблю растения; сперва мне казалось, что это навязчивое стремление к природе происходит из-за острой нехватки зелени моему сугубо городскому организму. Но потом я подумала, что растения – это домашние животные для тех, кто не уверен в своей способности нормально заботиться о настоящих животных. Если растение умирает, потому что ты не умеешь за ним ухаживать, ты, безусловно, чувствуешь какую-то вину, но азиатский ландыш не будет смотреть на тебя с укором, если тебе лень выводить его на прогулку, и никто не скорбит об увядшем кактусе. Да и как еще получить кислород в наше время?

В общем, места у меня достаточно. Тем более что я одна. А такая квартира, как у меня, есть далеко не у каждой семьи. Зато я смогла оборудовать гардеробную, так чтобы вся моя одежда «просматривалась» с одного беглого взгляда. Моя коллекция компактов тоже смотрится очень внушительно, а в маленькой спальне – вот где излишество и роскошество! – я устроила обувное хранилище. Для своих ста девятнадцати пар туфель. Да, я согласна, что это тщеславие и блажь, потому что я редко выхожу из дома, а по дому предпочитаю ходить босиком. В свою защиту скажу только, что эти туфли я «собирала» в течение десяти лет. Когда я считаю, что хорошо поработала, я покупаю себе в награду новые туфли – надо же чем-то побаловать себя, любимую. Да, такая вот у меня слабость. Но вполне безобидная.

И хотя я живу нестесненно и ни в чем себя не ограничиваю, мой дом расположен далеко не в самом престижном районе Лондона. Общественный парк у меня перед домом – крошечный островок зелени в бетонно-асфальтовой тундре – привлекает не столько птиц (похоже, что городская летучая фауна уже окончательно вымерла из-за плохой экологии; вымерла в полном составе, за исключением самых противных и гадких голубей), сколько всякий двуногий сброд. Нарушение общественной тишины и порядка, вооруженное ограбление, ограбление автомобилей, драки, попытки изнасилования, незаконный вывоз мусора, отправление физиологических нужд, как малых, так и больших, в общественном месте – вполне внушительный список малоприятных деяний, поддающихся непосредственному наблюдению из плетеного кресла у меня на балконе.

В самом начале, когда я только сюда переехала, я пыталась звонить в полицию, но потом поняла, что они не хотят ничего этого знать. Они либо не приезжали вообще, либо приезжали, но минут через сорок после звонка: за это время правонарушитель – даже самый тормознутый – успевал благополучно смыться. Решение этой проблемы вполне очевидно, но интересно другое: почему наши политики и министры, работники на государственной службе и многочисленные чиновники, которым платят – и платят очень неплохо – как раз за то, чтобы они решали все эти проблемы, их не решают ни разу.

Вот такой интересный вопрос.

У меня есть и вторая квартира. В том же подъезде, этажом ниже. Она не такая роскошная, как та, где я живу, но там более чем достаточно места для одного или даже для двух человек – если я когда-нибудь соберусь ее сдавать. Я купила ее на первой волне, скажем так, привалившего мне богатства, тем более что недвижимость – неплохое вложение денег. И особенно в Лондоне, куда сейчас рвутся все: эфиопские таксисты, албанские гармонисты, шведские доткомеры (то есть служащие интернет-компаний, если вдруг кто не знает), русские алюминиевые бароны. И потом, это очень удобно: когда квартира этажом ниже тоже твоя, и там никто не живет. Можно включать громко музыку по ночам, не опасаясь кого-нибудь потревожить.

Но это еще не все. Как это ни противно, но у меня есть еще деньги в банке. Вклад под высокий процент. Не сказать, чтобы очень много, но хватит, чтобы семья могла прожить пару лет, ни о чем не задумываясь. И разумеется, я работаю и зарабатываю. Так что мой капитал прирастает. Конечно, есть и другие способы приумножить свое состояние. Например, вложить деньги в какое-нибудь предприятие. Но – да, я понимаю, что это звучит ужасно, и все же меня мало волнуют деньги. То есть мне нравится тратить их на себя, но я вовсе не собираюсь ломать себе голову и выдумывать, как бы их половчее вложить, с большей выгодой. В глубине души мне все равно. Кстати, меня не особенно радует, что мои деньги лежат где-то в банке, потому что они там портятся, по большому-то счету; и как все нормальные люди, я ненавижу банкиров. (Есть один старенький анекдот про банкира и киллеров, мне очень нравится. Стоят киллеры, как обычно, на лестничной клетке, поджидая очередного банкира. Час стоят, два, три. Банкира нет. И тут один не выдерживает и говорит: «Я уже начинаю переживать, может, с ним что случилось?»)

На самом деле я трачу мало. Много я трачу только на путешествия. В плане одежды я подготовлена ко всему. Свадьбы, похороны, вечеринки, интервью, сцены коварного обольщения: у меня куча костюмов и платьев от известных модельеров, все висит выглаженное в шкафу, обернутое в целлофан, чтобы не запылилось. Дорогущее соблазнительное белье так и лежит нетронутым в фирменных упаковках. Вся одежда – как новая, в смысле совсем не заношенная; потому что я работаю дома, а дома «треплю» в основном пижамы и старые спортивные костюмы.

Что касается музыки, у меня ее столько, что я даже не знаю, когда мне все это слушать.

Да, квартира у меня большая, но не сказать, чтобы огромная, и у меня есть тысячи верных рабов, которые исполняют все мои прихоти и капризы. У меня есть литовские пианисты, корейские скрипачи, исландские теноры, голландские примадонны, американские клавесионисты, сенегальские виолончелисты, барабанщики из Бали, рабы живые и мертвые, почти со всего мира. Они играют для меня музыку. Когда мне этого хочется. Столько раз, сколько я захочу. Тише, громче – как у меня настроение.

Выбрать, что я хочу послушать, – дело такое… не то чтобы сложное, но утомительное. На первом этапе все просто. Зависит от сиюминутного настроения: хочется или чего-нибудь бодрого, или, наоборот, грустного и задумчивого, или просто какого-нибудь музыкального фона, абсолютно нейтрального, «чтоб шуршало». Но потом начинаются сложности: если бодрого и веселого, но насколько? Если задумчивого и грустного, то опять же – насколько? Допустим, ты пребываешь в подавленном настроении и хочешь усугубить, так сказать, – но до какой степени? Можно поставить совсем уже мрачную музыку и окончательно впасть в уныние, а можно включить что-нибудь легкое, грустное и красивое для создания атмосферы печальной, но светлой. Или, наоборот, тебе нужно встряхнуться и развеять тоску? А если тебе хорошо и радостно, надо ли доводить эту радость до полного буйства? Да, нелегкое это дело – подобрать музыку под настроение, и далеко не всегда получается выбрать правильно, но, кстати сказать, откровенно неправильный выбор иногда может быть на удивление приятственным.

И еще вопрос: сколько вообще можно слушать музыку? В смысле по времени. Я работаю дома, а это значит, что у меня есть возможность слушать музыку хоть с утра до ночи в отличие от среднестатистического офисного служащего, но у меня в коллекции больше пятисот дисков, собранных за пятнадцать лет: что-то я покупала сама, что-то мне покупали поклонники – маленькие знаки внимания из серии «ну давай же скорее в постельку, мои котик», – что-то дарили друзья и знакомые, на день рождения и на Рождество. Если слушать их без перерыва, скажем, по двенадцать часов в день, каждый день, получается полтора месяца, без повторов. А ведь многие музыкальные произведения, как правило, самые стоящие, надо послушать как минимум раз пять-шесть, пока ты начнешь в них въезжать. Потом, есть любимые вещи, которые хочется слушать снова и снова, и с каждым разом они тебе нравятся больше и больше, потому что всегда открываешь в них что-то новое. В последнее время я не покупаю компактов. Я решила, что это будет ненужное расточительство: в моей коллекции уже представлены все направления и стили, и под каждый нюанс настроения у меня есть по два-три-четыре компакта, – хотя, если появится что-то действительно новое и интересное, чего у меня еще нет, я, конечно же, это куплю.

А великое произведение великого композитора – это почти бесконечное удовольствие. У меня есть двадцать пять разных записей одного и того же фортепианного концерта; хотя когда я покупала двадцать пятый компакт, я всерьез призадумалась, что у меня с головой?

Любить великого композитора – это как-то неловко. Конечно, ты любишь хорошую музыку. Это вполне очевидно, и происходит, я думаю, от общей лености организма и интеллектуального занудства. Классика – это классика. Классика – это серьезно. Удовольствие не для всех. Каждому хочется выделяться, быть выше толпы: не мычать вместе со стадом, а петь соловьем. Это стремление противоречит извечной тяге к новым открытиям, вот почему наши пристрастия и вкусы всегда пребывают в некотором напряжении; и если нам что-то нравится, нам хочется разделить удовольствие с окружающими. Даже если ты слушаешь самую невразумительную и кошмарную музыку, тебе хочется, чтобы ее слушали и другие. Может быть, мы без особой охоты делимся с ближним деньгами или, скажем, едой, но поделиться своими суждениями – это святое. Потому что нам хочется, чтобы все восхищались нашим умом или тонкой душевной организацией. Потому что нам хочется, чтобы другие подумали, будто мы живем более насыщенной и богатой духовной жизнью. Но для этого необходимы некие точки соприкосновения умов. Килиманджаро духа, где побывали мы все и теперь можем сказать о других вещах; это ниже, а это выше, а это одной высоты с Килиманджаро.

Кроме музыки, у меня есть еще неплохая коллекция фильмов на видео и спутниковая тарелка, то есть больше сотни каналов на телевизоре. И хотя телекомпании очень строго следят, чтобы в эфир, не дай бог, не попало ничего мало-мальски пристойного или интеллектуального, у них все же случаются периодические упущения. И хотя я не считаю себя такой уж богатой, я могу с полной ответственностью заявить: в плане домашних развлечений у меня ничуть не меньше возможностей, чем у какого-нибудь диктатора, или монарха, или миллиардера. Даже у самых богатых людей, чье состояние в принципе неисчерпаемо, – у них все равно только одна голова, один рот, два уха, два глаза и один домашний кинотеатр (то есть их может быть при желании хоть за сотню, но ты же не будешь смотреть сотню фильмов одновременно). В наше время с развлечениями все просто. Сто лет назад ничего этого не было и в помине – то есть, конечно, люди как-то себя развлекали, но у них были не те возможности. Пятьдесят лет назад только магнаты и очень богатые люди могли позволять себе развлекаться «по последнему слову науки и техники», а сегодня все это доступно любому, причем доступно настолько, что многие просто не знают, что со всем этим делать.

Богатство определяется не количеством автомобилей и яхт, а степенью личной свободы – когда у тебя есть достаточно средств, чтобы жить так, как хочешь, и ни в чем себе не отказывать. Причем, как правило, человек все-таки понимает, что больше, чем нужно, ему не нужно. Потому что всего не укупишь, да и зачем? Но я знаю, что я в состоянии купить себе новую мебель и все, что мне нравится из одежды. Если мне вдруг захочется, я могу взять билет и поехать в любую страну, и снять там на месяц роскошный номер в самом шикарном отеле, с гигантским мини-баром и ванной размером со средний амбар. Это не значит, что я сорвусь и куда-то поеду вот прямо сейчас. Просто я знаю, что могу себе это позволить.

Дистанция между финансовым изобилием и «еле-еле хватает на жизнь» в принципе небольшая, если живешь один. Конечно, если ты собираешься вырастить восемь детей – это другое дело. Но как только ты расплатился по всем кредитам, жизнь становится действительно удивительной и прекрасной. Потому что теперь ты свободен. На свете нет большего удовольствия, чем запереться у себя дома, полностью отгородиться от внешнего мира и сотворить себе собственный мир.

Больше того, я вообще не стремилась разбогатеть. То есть каждый, конечно, мечтает о том, чтобы стать богатым, но я ничего в этом плане не предпринимала. Я не работала на износ, не выдумывала никаких хитроумных планов. Я вообще ничего не делала. Мое теперешнее богатство – это побочный продукт моего настойчивого желания записаться в какую-нибудь танцевальную школу на класс фламенко.

Танцы – это как культ. Стоит ими увлечься, и если первый порыв не пройдет, тебя затянет уже с головой; причем, как и всякое удовольствие, оно стоит денег, а вот заработать на этом… можно, конечно, но такая возможность выпадает не всем и не часто.

Помню, как я изводила отца, когда мне было шестнадцать, чтобы он дал мне денег на класс фламенко вдобавок ко всем остальным танцевальным классам, куда я уже ходила. Отец долго сопротивлялся, но денег все-таки дал. При одном условии: что я запишусь и на «что-нибудь стоящее и полезное». Мы с папой всегда хорошо понимали друг друга, и я знала, что он имеет в виду: «что-нибудь стоящее и полезное» – это чтобы потом можно было устроиться на работу и зарабатывать деньги. Я дала папе слово, и слово сдержала, вот только раскачивалась слишком долго, и когда все-таки собралась записаться на курсы в нашем местном колледже, оказалось, что все интересные курсы, хоть сколько-нибудь увлекательные и заманчивые – например, по компьютерной графике, куда я, собственно, и хотела пойти, – уже полностью укомплектованы. Хуже того: свободных мест не осталось вообще нигде. Места были только на курсе по усложненной математике. Я спросила, а нет ли у них математики упрощенной, но упрощенной не было. В общем, все было за то, что моя блистательная карьера на поприще компьютерной графики и дизайна благополучно накрылась еще на стадии благих намерений, и я стиснула зубы и приготовилась познавать усложненную математику.

Но с математикой у меня не склалось, потому что наш усложненно-математический препод неожиданно продал машину, купил пневматическую дрель и засел у себя в подвале: сверлил дырку в полу, чтобы добраться до земного ядра и доказать какую-то там теорию, – а нам на замену поставили человека, который вел курс по компьютерной графике, так что наша усложненная математика превратилась в никакую вообще математику с сильным компьютерно-графическим уклоном, и я все-таки выучилась на компьютерного художника, хотя это было в то время, когда на занятиях по компьютерной графике студентов учили в основном включать-выключать компьютер. Но папа был прав.

Когда мне в конечном итоге пришлось бросить танцы, я достаточно быстро устроилась на работу в дизайнерскую фирму: я хорошо рисовала и умела включать компьютер – а что еще нужно? Сегодня меня – при моей тогдашней квалификации – не взяли бы в той конторе даже на место девочки в приемной.

Так что, пожалуй, единственное, что я сделала для своего последующего обогащения: я все-таки стала дизайнером. Широко известным в узких кругах, скажем так. У меня было имя и был телефон, и поэтому я и стала богатой. Была пятница, время – полпятого. Я уже выходила из дома – у меня закончился мятный чай, и я собралась в магазин, – и тут зазвонил телефон. Я могла бы спокойно уйти, а потом просто прослушать запись на автоответчике, но я почему-то вернулась и взяла трубку, и мне предложили работу.

Я не хотела за это браться. Это была работа из тех, которую, как правило, и предлагают «свободным художникам». Из серии: срочно, крайний срок сдачи – вчера. Им нужен еще один дополнительный персонаж для какой-то компьютерной игры. Повторяю: я не хотела за это браться. У меня не было настроения, и мне вовсе не улыбалось превращать выходные в бессонный ад. Мой предполагаемый работодатель, раздраженный, озлобленный японец, руководитель проекта, тоже не слишком горел желанием подрядить меня на эту работу. Он объявил, что его злобно кинули – дизайнер, который уже было взялся за эту работу, в последний момент объявил, что он уезжает в Бангкок, работать в шоу трансвеститов, а остальные две сотни опытных, высококвалифицированных дизайнеров, которых он знает в Японии, все поголовно заняты, или в отпуске, или пребывают в депрессии, или в творческом кризисе, или сломали ногу, катаясь на лыжах, или вот только-только родили ребенка, или получили приглашение поучаствовать в телеигре. Он буквально кипел праведным негодованием, называя мне страны, куда он уже обращался за помощью: Америка, Германия, Франция, Испания, Болгария, Польша и Индия.

Он перечислял все невероятные события и обстоятельства, помешавшие сотням талантливых и одаренных дизайнеров принять его предложение, а мне казалось, что я чувствую запах его едкого пота и табачную вонь от его прокуренного пиджака (я только потом сообразила, что у нас с Токио разница девять часов, и там уже глубокая ночь, и по всему выходит, что день у него был действительно долгим и трудным); он был зол на меня, на самом деле он меня ненавидел, и у меня было чувство, что он ждет от меня извинений за то, что ему пришлось так напрягаться. Да, ему позарез нужен художник, и срочно, но при этом он очень дотошно прошелся по каждому пункту моего резюме, прежде чем неохотно – и очень грубо – предложить мне работу.

Я не хотела за это браться. Но фрилансеры не говорят «нет» потенциальным заказчикам. Потому что мы, фрилансеры, вольные стрелки, живем в постоянном страхе, что если раз отказать заказчику, больше никто не предложит тебе работу. Никто даже не станет с тобой разговаривать. Так что в нашем словаре в отношении работы просто нет слова «нет». Одно такое «нет» – и все, карьера накрылась: ты навлек на себя гнев богов. Богов, которые платят деньги. Но мне ТАК не хотелось за это браться.

И поэтому я сказала:

– Вам надо связаться с моим адвокатом.

После чего я спокойно ушла за чаем, уверенная, что больше уже никогда не услышу про эту работу по причине отсутствия у меня адвоката. Тем более что этот адвокат, которого у меня нет, наверняка смылся куда-нибудь на выходные; а если даже не смылся, то давно уже про меня забыл.

А вот я про него не забыла. Дело было на вечеринке, и я уже собиралась домой, как раз надевала пальто, когда этот самый «не мой» адвокат подвалил ко мне и объявил:

– Я специализируюсь на интеллектуальной собственности, и я бы с большим удовольствием вам заправил, к обоюдному удовольствию. – Фраза вышла корявенькая и убогая, зато сказано это было с большим чувством и, главное, без плотоядных улыбочек и подмигиваний, без которых бы точно не обошлось, будь на его месте какой-нибудь младший менеджер по кадрам. Предложение гнусное и непристойное – да. Но не оскорбительное. Не из тех предложений, когда все удовольствие для мужика заключается именно в том, чтобы унизить и оскорбить женщину. Он был пьян, я была в настроении поразвлечься. На прощание он дал мне свою визитку и сказал, что если мне вдруг понадобится толковый юрист, чтобы представлять мои интересы в профессиональном плане, я могу обращаться к нему, не стесняясь. Но я не стала к нему обращаться. Во-первых, мне это было не нужно, а во-вторых, каждая женщина знает, что обещания частенько даются «до», но редко когда исполняются «после».

И вот в чем самый прикол: как раз в ту пятницу, утром, я решила разобраться в столе, и мне случайно попалась его визитка. Я ее разорвала и выбросила в мусор. Не люблю копить дома ненужный хлам и вообще всякие лишние вещи (туфли – это необходимая составляющая для поддержания душевного равновесия); я люблю, чтобы у меня был порядок – все на своих местах, – и у меня в доме точно нет места для визитки женатого адвоката, специализирующегося на интеллектуальной собственности. Хотя… это был бы как раз подходящий способ увильнуть от работы, которая меня совершенно не привлекала. В общем, я выудила половинки разорванной карточки из мусорного ведра и набрала номер.

Потом я узнала, что, когда зазвонил телефон, адвокат уже вышел из офиса и как раз запирал за собой дверь, но вернулся, чтобы взять трубку – потому что он ждал звонка от какого-то сирийского лакроссиста. Я принялась сбивчиво объяснять, кто я такая, но оказалось, что он меня помнит. Больше того: пока я ходила за чаем, он уже заключил для меня контракт, по которому мне причиталась не только почти запредельная сумма в качестве авторского гонорара, но еще и процент с продаж.

– Обожаю, когда они горько рыдают в трубку.

Я была злая как черт. Мне хотелось его придушить, но я, понятное дело, не стала высказываться в этом смысле.

В те выходные я спала в общей сложности часа четыре – за двое суток, – но закончила все в понедельник к полудню, а дальше, как говорится, денежки потекли полноводной рекой. Вообще странно, что мне заплатили. На самом деле я даже на это и не надеялась. Потому что я знаю, что это такое: выбивать из компаний заработанные тобой деньги. Получить деньги с фирмы, что в двух кварталах от дома – это уже геморрой. А тут – Япония. Пойди до них доберись.

Я не знаю ни одного человека, который играл в эту игру. Я не видела, чтобы ее продавали у нас (хотя, честно сказать, я не искала ее специально), но, судя по чекам, которые мне приходили, в Японии эта игра пользовалась успехом. Обычно моих гонораров хватало на две-три пары хороших туфель, а тут я в конечном итоге приобрела в собственность половину дома и обеспечила себе безбедную старость.

Так что если кто хочет разбогатеть, мой вам совет: не надо ничего делать.

* * *

Спускаюсь за почтой. Прихожая в нашем подъезде напоминает мне пляж, куда море выносит водоросли и всякий мусор.

На полу, у входной двери – несколько писем, лицевой стороной вниз. Значит, никто из других жильцов еще не выходил. Или ушел раньше, чем принесли почту. Для меня – ничего. Четыре конверта, что валяются тут в уголке уже пару недель, начинают меня раздражать. Подбираю их, чтобы выкинуть в мусорку. Честно сказать, я немного расстроилась, что никто мне не пишет, потому что, хотя мне приносят по большей части рекламную макулатуру – как и всем остальным, – в душе все равно теплится лучик неугомонной надежды, что вот однажды придет письмо, и там обязательно будет что-то хорошее, светлое и приятное.

Поднимаюсь обратно к себе. Шесть лестничных пролетов – пешком. Я специально выбирала квартиру на верхнем этаже в доме без лифта. Потому что тут хочешь не хочешь, а приходится заниматься зарядкой. Даже поход вниз за почтой превращается в скромную ежедневную тренировку. Готовлю завтрак и сажусь разбираться с невостребованными конвертами, предназначенными на выброс. Вообще-то их можно было бы выбрасывать сразу, а не выдерживать по две недели внизу – адресаты давно переехали, и я точно знаю, что никто из них не придет за своими письмами. Сколько лет я здесь живу, еще никто не пришел, ни разу. Так с чего бы кому-то вдруг клюкнуло припереться теперь: типа отдайте немедленно мои письма? Просто мне кажется, что любая корреспонденция заслуживает уважения, пусть даже это вполне очевидный рекламный хлам, и я оставляю все эти не нужные никому послания у входной двери, пока они не начинают меня раздражать или пока их не накапливается там столько, что я боюсь проглядеть в этой куче свои письма – где обязательно будет что-то хорошее, светлое и приятное.

Если бы у меня были новые адреса прежних жильцов, многих из которых я знаю (в смысле знаю в лицо), я, может быть, и пересылала бы им эти письма – ну, то есть если б меня вдруг загрызла совесть, – но у меня их нет. Так что вся невостребованная корреспонденция тщетно ждет своих выбывших адресатов у нас под дверью и загромождает наш пляж.

Пью кофе, вскрываю конверты. Интересно, зачем? Как говорится, оно мне надо? Да, я знаю, что это нехорошо – читать чужие письма. Но зато так увлекательно. Впрочем, первый волнительный трепет, подогреваемый легким чувством вины, очень быстро проходит, когда понимаешь, что жизнь у других людей такая же монументально унылая и небогатая событиями, как и у тебя самого, или когда это чужое письмо из банка, из отдела кредитных карточек. Сразу ясно, что ничего интересного там не будет. Но я все равно вскрываю все письма, прежде чем выбросить их на помойку. Просто чтобы удостовериться, что там нет ничего жизненно важного: скажем, истошного вопля о помощи жертвы злобного похищения, которая уже отчаялась ждать, когда за нее заплатят выкуп. И опять же, помимо надежды на что-то хорошее, светлое и приятное, есть еще и надежда на то, что тебя что-нибудь развлечет.

Первый конверт – большой, из плотной бумаги. Я немного волнуюсь, потому что внутри могут быть письма и для меня, письма с чем-то хорошим, приятным и светлым. Письмо адресовано некоему Е. Ламберту. Или некой Е. Ламберт. Я живу в этом доме уже десять лет, и никаких Е. Ламбертов здесь не было. То есть за эти последние десять лет. И никто никогда не писал Е. Ламберту на этот адрес.

В конверте – толстый цветной каталог интимных товаров. Там на первой странице написано, что ежегодно у нас в стране продается несколько миллионов подобных изделий, так что поневоле задаешься вопросом: выходит, у нас в стране все поголовно – и мужчины, и женщины, и дети дошкольного возраста – прибегают к сему незатейливому утешению в виде различных приборов и приспособлений для искусственного совокупления? Проверяю адрес на конверте. Все правильно, вплоть до последней цифирьки в индексе. Так что это не ошибка невнимательного почтальона. Неужели они рассылают свои каталоги по всем существующим адресам в надежде, что кто-нибудь да польстится на их товары (если даст себе труд вскрыть конверт)?

Второе письмо – пресс-релиз для журналиста, который съехал отсюда четыре года назад. Это исправленный вариант предыдущего пресс-релиза, который я выбросила на помойку месяца два-три-четыре назад. Насчет какого-то нового бренда ватных палочек. Что само по себе странно, потому что Митч, журналист, писал исключительно про кино – обзоры фильмов и все такое, – и потом, может быть, я чего-то не понимаю, но что значит: новый бренд ватных палочек? Что там может быть принципиально нового? И кто вообще смотрит, какой там бренд? Пресс-релиз тем не менее смотрится очень внушительно: две страницы убористым мелким шрифтом, и ничего – по существу. Просто какое-то половодье пустых словес. Признаюсь, я была в полном восторге.

По моей личной шкале раздражающих факторов Митч относился к разряду факторов раздражающих, даже очень. Однажды он выставил в коридор свой бильярдный стол, и стол простоял в коридоре несколько лет. Он никогда не помогал убирать места общего пользования, но всякий раз, когда видел, как я пытаюсь отмыть коридор и лестницу, говорил: «В следующий раз – моя очередь». Интересно, а если бы он вообще ничего не говорил, меня бы это бесило больше, меньше или так же? Наверное, все-таки меньше. Потому что он говорил это не мне, а себе. Пытался себя убедить, что он не такая уж дрянь на палочке.

А еще Митч слушал музыку. Сальсу. Очень громко. Один раз – в три часа ночи. Меня буквально выбросило из постели убойной звуковой волной. Я подумала, что это гуляют соседи снизу; оделась и пошла ругаться. Но оказалось, что у этих соседей все тихо (это было еще до того, как я купила ту квартиру), а музыка надрывается этажом ниже, у Митча. Я стучала, наверное, минут сорок, но Митч, понятное дело, меня не слышал. Во-первых, музыка так орала, что он и не мог ничего услышать, а во-вторых, я так думаю, он там совсем одурел от своей сальсы и наркоты.

На следующий день он извинился и сказал, что я могу брать у него фильмы на видео – в любое время и в любых количествах, – их у него целые залежи. Я не взяла у него ни одной кассеты и потом поняла почему: мне было удобнее и дальше считать его полным мудилой.

Третий конверт. Розовато-лиловый флаер месячной давности. На концерт какой-то там группы в каком-то там клубе. Его прислали девчонке, которая переехала два года назад. В последнем конверте, на имя Сильвии, был бланк заявления на получение кредитной карточки. Сильвия съехала три года назад, но если бы она тут осталась, сейчас у нее было бы уже штук тридцать всевозможных кредитных карточек. Раньше отделы кредитных карточек донимали своим непрестанным вниманием только богатых потенциальных клиентов, а теперь, значит, активно набросились на неимущих. Сильвия жила в подсобном чулане, который в риэлторских документах гордо именовался квартирой с отдельным входом со двора.

Мы познакомились с ней на одной вечеринке в Северном Лондоне: на крайнем севере Северного Лондона – так что я вся измучилась, пока добралась. А когда добралась, поняла, что надо срочно отсюда линять. Веселье уже выдыхалось, хотя было всего десять вечера. Я решила все-таки выпить стаканчик перед долгой дорогой домой, и как-то так получилось, что мы разговорились с Сильвией. Оказалось, что она тоже живет в Южном Лондоне. Причем в том же районе, на той же улице и, наконец, в том же доме, что и я. Мы с ней прожили в одном доме почти девять месяцев и ни разу друг друга не видели.

Сперва Сильвия мне не поверила. Наверное, решила, что я какая-нибудь маньячка и извращенка, которая знакомится с молодыми девицами и преследует их до дома под предлогом того, что она тоже живет в том же доме – ради каких-то своих гнусных целей порочного свойства.

Я уже начинаю всерьез опасаться, что я – воплощенное совершенство. И это меня и погубит.

* * *

Когда неумолимое колесо цивилизации затянуло в свои жесткие спицы дикие племена, затерянные в дебрях джунглей, оно покалечило всех, а многих вообще раздавило. И дело не в том, что они были слабее своих окультуренных истребителей или хуже вооружены; и не в том, что они не смогли приспособиться к новым условиям или что им было нечем торговать. Их убило другое: их вера, вера их предков, оказалась несостоятельной в «большом мире». Потому что еще никто не умирал о того, что есть более надежные, быстрые и простые способы охоты на диких свиней, что в хозяйстве можно использовать и синтетические ткани тоже или что для успешной торговли нужно выучить хотя бы один иностранный язык. Когда нам это нужно и выгодно, мы приспособимся к чему угодно. Причем без особых напрягов. Разочароваться в чем-то одном – это всегда неприятно, да. Обидно, досадно, но не смертельно. Но когда все, чем ты жил и во что верил, оказалось никчемной трухой, мусором на улицах городов твоих завоевателей… Проиграть в лотерею, не угадав нужные номера, или промокнуть под дождем, потому что ты думал, что дождя сегодня не будет, и не взял с собой зонтик, – это совсем не то, что узнать, что тебя ненавидят жена и дети или что банка, куда ты вложил все свои сбережения, не существует в природе.

Когда ты теряешь уверенность в том, что все обязательно будет хорошо, – это что, признак взросления или тревожный сигнал, что у тебя что-то не то с головой? Я давно перестала мечтать. Вернее, мечтать-то я, может быть, и мечтаю, просто теперь я уже не верю, что мои мечты сбудутся. Как будто смотришь футбольный матч, но не болеешь ни за одну из команд, и не знаешь никого из игроков, и вообще не интересуешься спортом – просто сидишь, убиваешь время, и тебе все равно.

* * *

Когда я сказала, что я – совершенство, я не имела в виду идеальное совершенство. Все зависит от смысла, который ты вкладываешь в это слово. У меня в жизни было два случая, когда я поступила по-настоящему плохо, то есть не то чтобы совсем уж подло, но все-таки нехорошо, и мне вовсе не стыдно за эти поступки, мне это даже понравилось, если честно. А если ты – совершенство, ты такого не сделаешь. Или сделаешь, но потом тебя загрызет совесть. Один из этих двух случаев был связан с футбольным клубом.

Сегодня я жутко злая. Меня все бесит. Причем бесят всякие мелочи. Интересно, что лучше: беситься по поводу мелочей или действительно важных вещей? Когда случается что-нибудь по-настоящему неприятное и ты психуешь по этому поводу, это можно понять. Тут любой распсихуется, да. Но, с другой стороны, если ты не психуешь – или все-таки психуешь, но никак этого не проявляешь – это, наверное, говорит о твоей потрясающей выдержке и железных нервах. Так что, думаю, это вполне допустимо: беситься по мелочам, если ты в состоянии сдержать раздражение «по-крупному». А вы как считаете? Такой маленький отдых от внутренней дисциплины. Хотя, с другой стороны, у меня еще не было повода испытать свою выдержку в чем-то действительно важном; все, что со мной происходит досадного и неприятного, – это так, мелочи жизни, которые тем не менее меня жутко бесят. Так что, наверное, я и вправду психованная. По жизни.

Сегодня утром меня взбесило, что чек опять не пришел.

Я жду этот чек уже год. На самом деле сумма там небольшая. Я бы даже сказала, совсем небольшая. Но меня раздражает, что эта компания «Хватай-беги» – вы оцените, какое название! – не может выплатить мне такие смешные деньги. Если бы они задолжали мне крупную сумму, я бы, наверное, так не бесилась. Да, мне было бы гадко и неприятно, но я бы еще поняла, почему мне не платят: большие деньги – они никогда не лишние, и любая компания стремится к тому, чтобы подольше держать у себя наличность. Хотя, с другой стороны, «Хватай-беги» – фирма отнюдь не бедная. То, что они мне должны, – для них это тьфу, вообще не деньги. Ежедневно они тратят больше на корм для рыбок у них в приемной.

Мне не нужны эти деньги. Я прекрасно без них обойдусь. Больше того: даже если бы я остро нуждалась в деньгах, эти гроши все равно бы меня не спасли. Я сейчас объясню, что меня так напрягает.

Это они обратились ко мне с предложением на них поработать, а не я пришла к ним предлагать свои услуги. Они сами мне позвонили. Женщина, с которой я разговаривала, была на грани отчаяния. У них там срывался какой-то проект. Работа была несложная, как говорится, раз плюнуть. Для меня это было как вымыть посуду. Я согласилась – не из-за денег, конечно, там денег-то было всего ничего, а исключительно по доброте душевной. Сделала им одолжение. Оказала любезность. Потом я послала им счет. Все как положено. Так началась эпопея под названием «ждем денег».

Сперва у нас был период исчезающих счетов. Я послала им целых три штуки. Причем исчезали не только счета, но и ответственные секретарши, с которыми я обсуждала свою проблему. Сначала была Хитер, потом – Дона, которая быстро преобразовалась в Гейл; после Гейл была еще одна девушка, не помню, как ее звали, а после той – Николя. Никто из них ничего не знал о причитающихся мне деньгах, и никому не хотелось особенно заморачиваться и выяснять, что там и как.

Я звонила им где-то раз в три недели, мне не хотелось им надоедать, и мы всегда очень мило болтали с девчонками-секретаршами: я у них спрашивала, как дела, как они провели выходные, и проявляла трогательную заботу об их здоровье и благополучии. С Гейл, например, мы почти полчаса обсуждали спортивную обувь. Я вообще равнодушна к спортивной обуви, просто мне нравится быть обходительной, вежливой и любезной. Вежливость – она ничего не стоит, а с людьми надо ладить, и в душе я надеялась, что моя искренняя сердечность так или иначе поторопит прибытие чека.

Блажен, кто верует.

Если ты должен кому-то денег, но не хочешь платить, самая лучшая отговорка – сказать, что ты обязательно им заплатишь. Если бы они начали сразу с «Да мы скорее себе ноги отрежем, чем заплатим тебе хоть пенни», это хотя бы дало мне право подать на них в суд – во всяком случае, серьезно об этом подумать, хотя услуги хорошего адвоката обошлись бы мне явно дороже той мизерной суммы, которую мне надо выбить из этих «Хватай-беги».

И что меня бесит больше всего: они не платят вовсе не потому, что хотят мне досадить. Просто у них там с делами такой бардак, что лучше сразу убиться. Сейчас мы, похоже, вступили в фазу под кодовым названием «в ближайший четверг». Теперь, когда я туда звоню, со мной разговаривают раздраженно и как-то даже удивленно, типа ну надо же, снова звонит, вот ведь никак человек не уймется; я очень вежливо им объясняю, что обещанный чек до сих пор не пришел, а мне так же вежливо дают понять, что я сама виновата: незачем дергать людей, которым и без моего разнесчастного чека есть чем заняться. Мой собеседник делает нарочито глубокий вдох и говорит:

– Я сейчас все узнаю, не вешайте трубку.

Я жду минут десять, прижав трубку к уху, а потом, раздраженный голос объявляет:

– Чек вышлют в ближайший четверг.

Собравшись с духом, звоню. Теперь на месте Николя сидит какой-то Мубарак. Смена пола меня ободряет. Излагаю подробно историю своего чека, который вроде бы должен быть, но его почему-то нет. Мубарак слушает очень внимательно: он не вздыхает, не хмыкает и вообще никак не проявляет своего нетерпения. Он говорит:

– Я сейчас все узнаю и сразу вам перезвоню.

Обычно я не покупаюсь на эти дешевенькие приемчики, но то внимание, с которым меня выслушал Мубарак, придало мне уверенности. Мне хотелось ему поверить.

И он действительно перезванивает.

В тот же день.

– Вы, должно быть, ошиблись. Вы не выполняли для нас никакой работы.

– Прошу прощения?

– Я проверил. Вы не выполняли для нас никакой работы.

– Как же не выполняла, когда выполняла?

– Я все проверил. Вы, наверное, просто ошиблись, спутали нашу компанию с какой-то другой. Боюсь, я ничем не могу вам помочь.

Я в полной растерянности. Не знаю, что и сказать. Будь это нарочно, это было бы великолепно. Тактика пусть и порочная, но достойная восхищения своей изощренной изобретательностью. Ты собираешься сделать в квартире ремонт и нанимаешь людей, а когда придет время расплачиваться, говоришь этим людям, честно глядя им прямо в глаза, что они ничего не сделали, и платить, стало быть, не за что. И как, интересно, они докажут, что это они выкрасили эту стену в желтый? Может, ну его на фиг? Это не те деньги, ради которых стоит напрягаться. Я на звонки им потратила больше, чем они мне должны. Сижу – размышляю. Пытаюсь понять, готова ли я смириться со своим поражением. Внутри все кипит праведным гневом. Живот сводит от злости. Организм протестует. Может, я бы и плюнула на это дело – но вот не могу. Как говорится, зачем же насиловать организм?

Я вдруг вспоминаю, что, хотя они не заплатили мне денег и хотя я, по сути, не сделала ничего, только подправила пару пикселов, они по какой-то неясной причине указали мою фамилию в списке создателей сайта на главной странице.

Снова звоню Мубараку и отсылаю его на главную страницу официального сайта «Хватай-беги», где среди прочих виртуальных лудильщиков есть и моя фамилия тоже. Возразить нечего. Мубарак молчит, но молчит как-то злобно. Это неопровержимое доказательство моей правоты явно его раздражает. Я жду, что он скажет. Жду минут десять. Наконец он бурчит:

– Ваш чек вышлют в ближайший четверг.

* * *

Спускаюсь на пляж – за почтой. С «ближайшего четверга» прошло уже больше недели, но чека по-прежнему нет как нет. Два письма – мне, два – Сильвии. Вдобавок к мощной флотилии предложений по кредитным карточкам Сильвии регулярно приходят послания от агентств по взысканию долгов. Сегодня, к примеру, пришло целых два. Первое – от «Британского агентства по взысканию долгов». Как говорится, простенько, но со вкусом. «Со вкусом» – в кавычках. Это я о названии. Слабые потуги какой-нибудь тухлой конторы из Киддерминетера изобразить из себя что-то солидное и значительное плюс полное отсутствие воображения. Кстати, вот любопытное наблюдение: все агентства по взысканию долгов почему-то располагаются в северной части страны, причем, как правило, в дремучей провинции. Эти письма меня жутко радуют, потому что на протяжении последних трех лет они из месяца в месяц грозятся одним и тем же: что они примут меры.

В письме, взыскующем денег, нет обращения по имени, видимо, с целью обидеть злостного неплательщика. Подписи тоже нет – видимо, чтобы обиженный неплательщик не бросился мстить обидчику. «Вы так упорно оставляете без внимания все наши письма…» – первая фраза. Да, грозные упоминания о солиситорах и судебных приставах поначалу всегда вызывают мандраж, но после пятого-шестого письма эти угрозы уже как-то не воспринимаются всерьез. Но больше всего меня радует это коротенькое письмо, что они присылают раз в год. Всего два предложения, большими буквами жирным шрифтом:

ЭТО ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

У ВАС ЕСТЬ ЕЩЕ 24 ЧАСА, ПОСЛЕ ЧЕГО

МЫ НАЧНЕМ ПРИНИМАТЬ МЕРЫ

Вот ведь упорные люди. Интересно, во сколько им это обходится? В смысле взыскание долгов по почте. Все письма – срочные. Бумага – плотная и дорогая. И хотя тексты у них убогие, кто-то же их сочиняет, тратит на это свое драгоценное время. И ему наверняка что-то платят. Платят, я думаю, очень немного. И тем не менее.

Второе письмо – это отдельная песня. Из агентства «Ждатюстали». Раньше они сюда не писали. Стиль экспрессивный, напористый, даже наглый. «Ты все равно не сбежишь и не спрячешься. Заплати. Заплати, пока можешь». Под эти коротеньким текстом – большая цветная фотка: мужчина в каратистском кимоно разбивает локтем три бетонные плиты, уложенные одна на другую. Лицо – сплошная гримаса. Понятно, что это он морщится от напряжения – три бетонные плиты, как говорится, не кот чихнул, – но смысл, насколько я понимаю, в том, чтобы представить этого парня как можно более страшным и злобным. На тот случай, если разбитые плиты окажутся недостаточно убедительными. Подпись под фотографией: «Наш представитель, Одли Бенетт, обожает ходить по гостям, даже если его не зовут». Обратный адрес: городок с романтичным названием Санк-Айленд, Затонувший Остров. Никогда о таком не слышала. Наверняка очередной Мухосранск где-то на севере.

Там есть еще и PS. «Мы знаем дорогу до Лондона».

* * *

Звонит телефон. Это Гарба.

– Как жизнь, Оушен? Надеюсь, что все отлично, – говорит он. – Финляндия готова и ждет.

Гарба – мой личный агент из бюро путешествий. Таких агентов, как Гарба, считанные единицы. На самом деле, я думаю, он вообще уникальная личность. Существует в единственном экземпляре. Он работает на меня уже несколько лет и делает это не ради денег. То есть, конечно же, ради денег, но я плачу ему явно меньше, чем стоят затраченные на меня усилия. Вопреки расхожему мнению, деньги – это еще не все. То есть, конечно, за деньги можно купить что угодно. Но попробуйте заказать свадебный торт в рыбной лавке. Никакого торта вам не будет – даже если вы станете предлагать в десять раз больше обычной цены. Большинству продавцов в рыбной лавке даже и в голову не придет позвонить в ближайшую кондитерскую. Потому что подобные действия выпадают за рамки их ограниченных представлений о том, как должно быть. Вместо того чтобы воспользоваться подвалившей возможностью влегкую обогатиться, они будут смущенно мычать, и мяться, и пытаться понять, то ли ты идиотка, то ли просто решила над ними поиздеваться. Мне повезло: я нашла Гарбу. Для своих специфических нужд.

Гарба исполняет мои спецзаказы прежде всего потому, что он человек, чуждый условности, и умеет мыслить нетрадиционно. Больше того, ему нравится мыслить нетрадиционно. Хотя деньги он любит. И еще он помешан на экономии. Например, он отклеивает от конвертов марки, которые без почтового штемпеля, чтобы не покупать новые, если вдруг будет нужно отправить письмо. В магазинах он тщательно проверяет сдачу. В ресторанах он спорит по каждому пункту счета. («Этот коктейль, он не стоит тех денег, которых вы за него хотите. Определенно не стоит. Знаете, что: я дам вам фунт».) Он очень любит рассказывать, как мало он исхитрился потратить на рождественские подарки своим многочисленным родственникам в этом году и что в следующем году он непременно потратит на них еще меньше. Во всяком случае, будет стараться потратить меньше. Да, он собирает оберточную бумагу от подарков, которые дарят ему, чтобы потом заворачивать в нее подарки, которые дарит он. В отелях он тырит из номеров лампочки и туалетную бумагу (лампочки он заменяет старыми, перегоревшими, чтобы его не поймали на воровстве, – то же самое и с мини-баром: если в мини-баре есть джин или водка, Гарба их выпивает, а потом наливает в бутылочки воду и аккуратненько ставит на место). Питается он исключительно теми продуктами, на которые в супермаркетах дают скидку. Гарба – фанат холодного душа и холодных ванн и считает, что мыло вредно для кожи.

Но Гарба – он не скупердяй, вовсе нет; и отнюдь не чуждается маленьких радостей жизни. Он знает, где в Лондоне можно купить бутылку самого дорогого виски по самой низкой цене; он знает, где лучше всего покупать клюшки для гольфа – там они в полтора раза дешевле. По его собственному признанию, самый приятный момент в его жизни случился в тот день, когда он стоял в очереди на улице, чтобы войти в гей-клуб, а перед ним стоял очаровательный мальчик, не мальчик, а просто конфетка, и Гарба вдруг понял, что ему больше не нужно томиться в очереди, и не нужно платить за вход, и тратить деньги на выпивку. Он разговорился с красивым мальчиком, что стоял впереди, и пригласил его к себе. С тех пор Гарба уже не ходил по гей-клубам, а ходил только по очередям снаружи.

Для Гарбы сражение с силами, представляющими платежи в любом виде – читай, с силами зла, – это волнующее приключение и хороший повод проявить свои творческие способности и любовь к математической истине. Ему действительно не все равно, если энергетическая компания насчитает ему за электричество на семь пенсов больше, чем это выходит по его подсчетам, потому что он любит точность, и еще потому, что эти семь пенсов можно потратить на какую-нибудь маленькую приятность. Помимо туристического агентства, Гарба владеет еще несколькими небольшими, но в меру доходными предприятиями: мастерской садовых статуй, издательством, выпускающим поздравительные открытки, и фермой по разведению скорпионов.

* * *

Готовлюсь к вечернему мероприятию. Вылезаю из ванной, мучаясь извечным вопросом: что надеть? Я всегда одеваюсь вполне элегантно, но по-настоящему наряжаюсь, только когда выхожу за границу.

Спускаюсь в Финляндию этажом ниже.

Вожусь с замком, и тут дверь неожиданно открывается и на пороге стоит улыбающийся Мика. Ему хорошо за двадцать: не чуть за двадцать, как, я полагаю, ему хотелось бы, а именно что – хорошо, то есть ближе к тридцатнику. На голове у него – бандана, повязанная, как их носят рок-звезды, манекенщики и солдаты-тинейджеры в каком-нибудь плохо организованном вооруженном конфликте, то есть в манере, простительной или, скажем так, допустимой для рок-звезды, манекенщика и солдата-тинейджера. Я знаю, что следует избегать слишком поспешных выводов и что первое впечатление всегда обманчиво, но мне кажется, что для Мики его бандана – это как утверждение себя в качестве этакого крутого воина и скитальца, которому наплевать, что о нем могут подумать люди. Она совершенно не лепится с его ярко выраженным пивным пузом и помятым багровым лицом шестидесятилетнего алкаша со стажем.

В одной руке Мика держит дымящуюся сигарету, в другой – бутылку «Лапин Культы». Его радушие, по всей видимости, следует отнести на счет четырех пустых бутылок той же «Лапин Культы», что стоят на столе. Кстати, мне очень понравилось, как Гарба обставил квартиру: минимум мебели, интерьеры в прохладных тонах.

Кроме Мики, присутствуют еще двое. Семейная пара, Силья и Туомас, международные адвокаты. Они оба работают в банке, и им явно неловко за Мику с его чрезмерной охотой до «Лапин Культы». Все трое прекрасно говорят по-английски, хотя я бы, наверное, предпочла, чтобы Мика поменьше выделывался с фразеологическими оборотами. И вообще был не таким разговорчивым. Потому что он говорит без умолку, не давая Силье и Туомасу вставить хоть слово и мастерски пресекая любые попытки сменить избранную им тему.

Мой вопрос о Хельсинки продвигается ровно на полпредложения:

– А как у вас в Хельсинки,..

– Хельсинки. Хельсинки – это не Финляндия. Я вам сейчас расскажу, что такое Финляндия. На первый взгляд это сплошные леса и озера. Озера и леса. Леса и озера. Озера и леса. Леса и озера, озера, озера. – Мика делает паузу, чтобы жадно затянуться сигаретой. Я вижу, что Силья с Туомасом уже закипают от злости, но благоразумно молчат, чтобы не портить вечер в самом начале.

– Ага, – говорю я, – понятно. Леса и озера, а что еще…

– И на второй взгляд, и на третий, и на двести четырнадцатый. Все те же леса и озера. Финляндия – это неправильное название. Финнов в Финляндии, можно сказать, что и нет. Финляндия – это безбрежные необитаемые пространства. Теперь представьте себе, что я повторяю «леса и озера, леса и озера» еще минут пять, пока вас уже не начинает трясти от этих лесов и озер – вот что такое Финляндия. Самый внимательный наблюдатель разглядит также сауны и мобильные телефоны. – Он снова затягивается сигаретой. – Еще у нас есть комары и олени. Олени воняют, комары кусаются. От этих лесов и озер точно можно рехнуться. Вот почему я последние годы живу в Мадриде, уже пять лет как.

В моем путеводителе по Финляндии было написано, что финны в общем народ общительный, но иногда они любят и помолчать, даже в компании – просто посидеть, помолчать этак душевно, как другие народы любят в приятной компании хлопнуть по пиву. Как я понимаю, когда составляли этот путеводитель, Мика был где-то в отъезде. А что до его переезда в Мадрид… первое, что приходит на ум: в такой небольшой стране, как Финляндия, Мику давно перестали пускать во все бары, какие там есть.

Он неожиданно умолкает, впав в пьяный ступор. Силья с Туомасом спрашивают у меня, что у нас в Лондоне есть интересного на предмет побывать-посмотреть. В плане театров, концертов и выставок они знают все лучше меня. Я вообще мало куда хожу.

Отчасти еще потому, что у нас в Лондоне ничего не работает. Ничего. Еще до нашей эры, больше двух тысяч лет назад, Юлий Цезарь построил мост через Темзу. Елизаветинцы тоже построили мост через Темзу [имеется в виду лондонский пешеходный «Мост Миллениума» (Millenium Bridge), открытый 10 июня 2000 года и соединивший собор Святого Павла на северном берегу Темзы с галереей современного искусства Тейт на ее южном берегу. Когда тысячи человек пришли посмотреть и опробовать сооружение в день открытия, мост внезапно начал раскачиваться. После инженерной проверки его пришлось закрыть. 22 февраля 2002 года после двух лет ремонтных работ мост вновь открылся. – Примеч. пер.] – те самые люди, которые были уверены, что в перегнившем навозе самозарождаются утки и что на свете есть страны, где у туземцев только одна нога, но с огромной стопой, так что когда эти туземцы ложатся на спину, они могут укрыться стопой от солнца, как зонтиком. По всему миру люди строят мосты над бурными водами – мосты длиной в несколько миль. Американцы и русские строят космические орбитальные станции, а мы даже не можем нормально построить мост длиной в жалкие пятьдесят футов, над тихой спокойной рекой, где вода больше стоит, чем течет, – от собора Святого Павла до галереи Тейт. А есть ли смысл, слишком дорого, кому это надо, смешно – клеймо британского предпринимательства.

Иногда я задаюсь вопросом, а что думают пассажиры, которым пришлось целый час простоять на перроне под проливным дождем, потому что их электричку отменяли три раза подряд, потому что машинисты укурились в корягу травой или просто решили, что сегодня они на работу не выйдут, потому что им лень, а эти самые пассажиры опоздали на прием к доктору, на который они записались почти год назад, и они даже не могут утешить себя мыслями о предстоящем отпуске, потому что столичная жизнь очень бьет по карману, так что приходится считать каждый пенни, зато какие-то недоучки-грабители, которые только что экспроприировали их кредитные карточки, безнаказанно веселятся за чужой счет и ни в чем себе не отказывают? Мне действительно интересно, что они думают. То есть не то чтобы я постоянно мучаюсь этим вопросом, потому что все это действительно грустно, и еще потому, что у меня и без этого есть чем заняться. Лондон не приспособлен для жизни людей, и очень скоро, я думаю, тут не останется никого, кроме инвестиционных банкиров, клинических психов и туристов. И меня.

Но Силье с Туомасом здесь нравится. Мика умоляет шеф-повара, чтобы ему больше не приносили «Лапин Культу» в индивидуальном порядке. Он сгребает бутылки и ищет, куда б их заныкать, чтобы не соблазняться – картина маслом. Сегодня днем я «прошлась» по Хельсинки, и меня поразил один кадр: какие-то металлические рамы на небольшом пятачке у реки. Там было несколько человек, которые выбивали ковры, переброшенные через верхние перекладины этих рам. Так что я интересуюсь:

– А что, выбивание ковров – это такая национальная финская забава?

Как выясняется, нет; просто такое специальное место, отведенное для выбивания ковров, где жители Хельсинки выбивают ковры за приятной беседой с соседями. Потом Силья объясняет, почему на Сенатской площади в центре Хельсинки стоит памятник царю Александру II.

– Приезжие всегда удивляются, что в центре Хельсинки стоит памятник русскому царю. Но при русских царях мы жили очень неплохо. Мы вели переговоры, много переговоров. Переговоры – это истинно финский метод.

История Финляндии состоит из двух больших глав: сперва ее подавляли соседи слева, то есть шведы, потом ее подавляли соседи справа, то есть русские. После шведов остались замки и шведский язык. После русских вообще ничего не осталось, кроме нескольких ресторанов, но братьев-финнов они не забывают и периодически шлют им приветы – волков и ядерные отходы.

Силья с Туомасом спорят, кто из них лучше говорит по-шведски. Когда Силье было шестнадцать, она сбежала на лето в Стокгольм, чтобы усовершенствовать свой шведский и поработать уборщицей в больнице.

– Нас специально учили, как надо правильно мыть помещение, потому что микробы размножаются очень быстро, и даже крошечная колония под какой-нибудь раковиной способна разнести заразу по всей больнице.

– И какова же секретная техника по уборке шведских больниц?

– Мыть и драить, драить и мыть беспрерывно.

Силья рассказывает, как она упахивалась на работе с утра до вечера, а потом до утра веселилась по клубам, и однажды даже целовалась с телохранителем шведского короля. Мне показалось, что Силья тоскует по тем славным денькам, когда ей было шестнадцать, и жизнь казалась прекрасной и удивительной, и можно было не спать по ночам, и ты жила, как хотела, и ничего не боялась, потому что ты знала, что у тебя есть дом, куда можно вернуться. Мы с ней, похоже, ровесницы. Ей тоже где-то под тридцать, но та шестнадцатилетняя девочка с ее отчаянным и бесшабашным мужеством… этой девочки больше нет. Я хорошо понимаю Силью. Раньше я тоже выделывала такое, на что уже не способна теперь. На самом деле мне уже даже не верится, что я все это делала. Как будто это была и не я. Нет, правда. Мне иногда кажется, что мои воспоминания о прошлом – это какой-то сбой памяти. И на самом деле ничего этого не было.

– Нет, это он так сказал, что он якобы телохранитель шведского короля, – говорит Туомас. – Я тоже был телохранителем шведского короля, когда знакомился в клубах с девчонками. И еще я был знаменитым летчиком-истребителем.

– Ага, с твоим слабеньким шведским тебе только в телохранители шведского короля. В лучшем случае ты потянул бы на работника мэрии Мальмо, в должности «ну, этот парень, который гуляет с собачкой мэра». А я целовалась с телохранителем шведского короля.

Прибыла первая смена блюд: паштет из медвежатины. Вполне даже съедобно, только перца, я думаю, многовато. Самое поразительное – то, что это медведь. Мне даже как-то немного не по себе, что я ем медведя: медведи мне всегда нравились.

– Медведи – редкие звери, но их слишком много, – говорит Туомас.

– Да, с медведями лучше вообще не встречаться в живой природе, – добавляет Силья. – Они совсем не боятся людей. Теперь это уже городские медведи. Плохие медведи. Испорченные. Даже если медведь в замечательном настроении, благодушный и всем довольный, все равно лучше с ним не встречаться.

Ни Силья, ни Туомас, ни Мика не встречались с финским медведем в живой природе. Разговор переходит на правила поведения при встрече с медведем вообще. Громко запеть, якобы не замечая зверюгу, притвориться мертвым, сделать вид, что ты круче, чтобы медведь увидел, что ты его не боишься, и, соответственно, сам убоялся, – способы вроде как проверенные и надежные, хотя у Мики свое мнение на этот счет:

– Уважайте природу, в лоб ему кулаком – и все дела.

Силья советует посетить музей под открытым небом на острове Сеурасаари, где можно увидеть подлинные финские деревенские дома восемнадцатого-девятнадцатого веков.

– Только вы там осторожнее с белками. Белок там много. И они очень опасны.

Мика аж поперхнулся пивом.

– Белки, они не опасны. Они маленькие и рыженькие. И ручные.

Но Силья продолжает:

– Белки кусаются. Лезут прямо тебе на голову. Я лично знаю людей, которых кусали белки.

– Белки на Сеурасаари садятся на задние лапы и смешно машут передними. Выпрашивают еду. Ты даешь им орешек, и они уходят.

– Мой приятель как раз кормил белок, и его покусали. Потому что орешки закончились. А белки, наверное, надеялись на добавку.

Спор о белках продолжается еще какое-то время, и нам приносят второе блюдо. Рубленая оленина с горчичным соусом. Собственно, тот же рубленый бифштекс, только мясо пожестче. И наконец, главное блюдо, которое повар подает чуть ли не с извинениями: рыба с картошкой. Никаких кулинарных изысков, никаких соусов или приправ, «забивающих» вкус картошки и рыбы.

– Из всех финских блюд это – самое финское, – говорит повар.

Я знаю выражение «упрямый, как остроботниец [житель территориального округа Северная Остроботния в Финляндии. – Примеч. пер.]» и практикуюсь в произношении тех пятидесяти финских слов, которые я знаю, в том числе «озеро», «лес» и «медведь».

Мика какое-то время молчал, но теперь его вновь прорывает:

– Раньше меня все любили. Когда мне было двадцать, я был самым известным поэтом в Финляндии, всеми любимым поэтом, да. И что со мной стало теперь?

Я замечаю, как Силья с Туомасом озадаченно переглянулись. Известный? Поэт? Всеми любимый? Но от комментариев они воздерживаются. Надо думать, из жалости к ближнему.

Есть профессии, открытые для всех и каждого. Профессии свободного доступа, скажем так. Вот ты лежишь у себя в постели, день уже близится к вечеру, а ты еще даже и не вставал, ты ничего не умеешь, у тебя нет работы, ты с утра не умывался, и уже почти месяц не менял постель, у тебя нет ни денег, ни друзей, ни перспектив, и вдруг – о чудо! – всего одна небольшая мысленная поправка, и ты уже не никчемный жалкий неудачник, а поэт. Причем тебе даже не обязательно что-то писать. Но есть еще много других ненапряжных профессий, на выбор: певец, кинопродюсер, застройщик, танцор. При этом никто не обязан тебе платить.

Я уверена, что я не одна так прокололась; что большинство привлекательных девушек… нет, для этого даже не обязательно быть привлекательной… так вот, я уверена, что большинство девушек хоть раз, да знакомились с кинопродюсером в клубе в субботу вечером.

Начинается все точно так же: ты лежишь у себя в постели, день уже близится к вечеру, а ты еще даже и не вставал, грязные простыни липнут к телу, на фронте жизненных достижений – глухое затишье, единственная форма жизни, которая еще как-то терпит твое присутствие, обитает под раковиной у тебя на кухне, но опять же – одна небольшая мысленная поправка, и ты уже не никчемный придурок, а кто-то, кто может запросто подвалить к незнакомой женщине в клубе в субботу вечером и склонить ее к единовременному половому сожительству. Большинство женщин, конечно, пошлет тебя по известному адресу, но есть и такие, которые согласятся.

Какая разница между настоящим кинопродюсером и самозваным кинопродюсером? Никакой.

Произвести впечатление достаточно просто: надо лишь упомянуть несколько в меру успешных фильмов, которые вроде как на слуху, но которые не выходили на видео, а если даже и выходили, то вряд ли они есть у барышни дома, так что титры никто не проверит. А если тебе повезло с фамилией или если тебе ничего не стоит назваться чужим именем, тогда все еще проще: приписать себе достижения кого-то другого – это даже не слямзить чей-то багаж на вокзале. Напялить белый халат и сказать, что ты врач, – это все же к чему-то обязывает, в смысле тут надо хотя бы немножко напрячься, чтобы обман не раскрылся. А для того, чтобы заделаться известным кинопродюсером, достаточно одного волевого решения – вот почему вокруг столько продюсеров. Вот почему многие начинающие актрисы и танцовщицы тяжко вздыхают и, стиснув зубы, сами стягивают с себя трусики. Как потом выясняется, зря. Кстати, лучше всего быть известным продюсером за границей. Французским продюсером – в Англии или американским – в Италии.

Вот как это было со мной. Декорации были вполне убедительными: номер в шикарном отеле (легкодоступная роскошь при наличии чужой кредитки). Французский продюсер сказал «привет», расстегнул штаны и указал пальцем на свой хилый отросток, на тот случай, если я еще не поняла, в чем ключевой момент нашего собеседования.

Мое решение было обусловлено прежде всего неприязнью, которую этот мужик возбудил во мне с первого взгляда. Но когда я ушла, хлопнув дверью, я все же задумалась: может, я зря психанула? Может быть, это так принято у киношников – просить соискательницу об оральной услуге? Может быть, это стандартная ставка оплаты натурой? Пять неприятных минут – за жизнь, свободную от любых забот?

Подобные ситуации, во многом схожие с экзаменами, возникают в жизни сплошь и рядом, но в отличие от традиционных академических экзаменов здесь ты никогда не узнаешь правильного ответа. Хотя конкретно в том случае я узнала, что это был никакой не продюсер, а вор и мошенник, укравший чужую кредитную карточку. За что его, собственно, и арестовали. Так что я правильно сделала, что ушла. Он, кстати, даже и не подумал извиниться; он заявил, что его стараниями «многие бесталанные дурочки были счастливы на протяжении многих недель» в ожидании обещанной вожделенной работы. Они уже видели себя на экране. Купались в лучах будущей славы. Они действительно были счастливы: временно. Они ужасно гордились собой, хвастались всем подругам; строили планы, на что потратить грядущие запредельные гонорары; обмирая от восторга, представляли себе, как известные журналисты будут брать у них интервью и расспрашивать про их диету и предпочтения в шоппинге.

Может быть, он был прав. В чем-то. Один нищий бродяга, ошивавшийся неподалеку от клуба, куда я в свое время частенько ходила, придумал очень нетривиальный способ выпрашивать милостыню. Он сварганил копию фотоаппарата из пустой пластиковой бутылки, и когда он на нее давил, она издавала звук, отдаленно похожий на щелчок затвора объектива. Если он видел, что ты идешь в клуб, он бросался к тебе, изображая из себя папарацци, и делал вид, что снимает тебя на камеру. При этом он еще и орал, якобы в исступленном восторге: «Вы посмотрите, кто идет! Нет, вы посмотрите! О Господи!» И что меня больше всего настораживало: это было приятно.

Застройщик. Еще одна исключительно привлекательная профессия. Признаюсь, однажды я тоже купилась на одного застройщика. Это было давно, в ранней юности, и тогда этот дяденька произвел на меня впечатление. Я как-то сразу решила, что он – человек очень ответственный и серьезный, с твердым характером и большими деньгами. Не тут-то было. Для того чтобы быть застройщиком, вовсе не обязательно что-то строить и тем более – владеть недвижимым имуществом. Главное – мыслить, как мыслит застройщик. Иными словами, всего-то и нужно, что, проходя мимо здания, взглянуть на него и подумать: вот на этом вполне можно сделать хорошие деньги.

Застройщик, с которым я познакомилась, владел некоторым имуществом: у него был спортивный автомобиль (очень старый; не в смысле старинной модели, а в смысле – раздолбанный и облезлый). Но тогда я еще не знала, что он живет в этом автомобиле, потому что вложил все деньги в участок земли, вернее будет сказать, не в участок, а в яму на месте бывшей кондитерской, на окраине Лондона, где ни один здравомыслящий человек не поселится по собственной воле. Кстати, когда меня по прошествии нескольких лет занесло в тот район, я специально сходила и посмотрела: яма была на месте.

Смесь мужики + алкоголь – штука до ужаса предсказуемая: все начинается бодро и шумно, потом следует приступ слезливой сентиментальности с элементами самоуничижения и раскаяния, после чего наступает этап пьяной вселенской скорби. Глаза у Мики блестят от слез.

– Моя жена! – шепчет он. – Моя жена! – повторяет он уже громче и изображает неубедительный всхлип. – Она умерла. – Он тычет пальцем себе в руку на сгибе локтя. – Передозняк.

Стараюсь не рассмеяться. Очень стараюсь, практически из последних сил. Может быть, это и правда – но вряд ли. Насколько я успела узнать Мику, он – типичный взрослый ребенок, который делает все, чтобы на него обратили внимание, и это – при полном отсутствии скрытых глубин. Мика весь на виду, как начинка на пицце. В Мике нет ни лесов, ни озер. Печаль десятью пинтами раньше была все-таки более убедительной. Существует негласное правило, из которого нет исключений: те, кто ищет сочувствия настырно и громко, никакого сочувствия не заслуживают. Это люди бесчувственные, причем наглухо; им просто кажется, что они что-то чувствуют. Хотя, может быть, я ошибаюсь. Может быть, Мика сейчас разминается перед репризой «Мне нужна хорошая женщина, чтобы она меня вытащила из трясины», которой он собирается нас развлечь ближе к ночи.

Гарба знает свое дело. Он хорошо подбирает гостей. Просто в любой компании, на любой вечеринке, в каждой тусовке всегда найдется хотя бы один козел. Я только никак не могу понять, почему так происходит: потому что на свете избыток козлов или потому что козлы не любят сидеть дома, а любят выделываться на публике.

Приносят десерт: янтарного цвета ягоды со сметаной. Силья с Туомасом, которые очень стараются не обращать внимания на трагические излияния Мики, говорят мне, что это морошка.

Мика прибавляет громкости:

– Вот почему я столько пью. Вот почему я не могу писать. Вот почему я несчастлив.

На ум приходят слова: прекрати пить, прекрати жаловаться на жизнь, найди работу, и тебе сразу же станет лучше. Но я, понятное дело, молчу, потому что никто никогда не прислушивается к чужим советам, даже к самым хорошим и мудрым, и еще потому, что решение столь очевидно, что Мика наверняка уже думал об этом сам, без подсказок со стороны. Вот, кстати, еще одна странность жизни: большинство наших проблем можно решить очень просто, причем это решение вполне очевидно, но им почему-то никто не пользуется.

У меня за окном – живая энциклопедия преступности. У себя из окна, причем за короткое время и не прилагая к тому никаких специальных усилий, я видела вооруженное ограбление, хулиганское нападение, оскорбление действием, поджог, торговлю наркотиками, кражу со взломом, изнасилование и многочисленные нарушения общественной тишины и порядка. Я не видела только убийства, хотя убийц по соседству хватает в избытке: и бытовых, и вполне даже профессиональных. В нашем районе – самый высокий процент убийств в среднем по Лондону. Решение у этой проблемы простое: больше полиции. Допустим, преступность в принципе неискоренима, и все-таки больше полиции = меньше преступности. А то, знаете, меня как-то смущает, что когда ты звонишь в полицию – а я пыталась звонить, и не раз, – они либо вообще не берут трубку, либо приезжают минут через сорок, либо не приезжают вообще.

Силья с Туомасом не обращают внимания на Мику и жалуются на соседских подростков, что собираются по вечерам в их дворе, дома, в Хельсинки, и злостно вытаптывают цветы на общественных клумбах. Могу представить себе этих злобных подростков; даже я бы, наверное, застращала их всех, вместе взятых, одним грозным взглядом.

Я пытаюсь решить, какой эпизод из насыщенной жизни нашего района, где сплошное карманное воровство, и вырывание сумок, и угоны машин, и торговля наркотиками, и вооруженные ограбления, и минеты под деревом в скверике (и что меня больше всего поражает, при всем при том это не самый дешевый район), так вот, я пытаюсь решить, о чем рассказать своим финским гостям. Перечисляю все национальные преступные группировки, представленные по соседству: русская мафия, итальянская мафия, ребята с Ямайки, турки и колумбийцы. И что интересно: Силья с Туомасом вроде бы даже немного завидуют. Кто-нибудь знает, что происходит с нашей цивилизацией? Куда подевалась вся цивилизованность? Нет, что-то тут явно не так.

А еще Силья с Туомасом просто в восторге от нашей британской деревни: все такое изящное, старомодное и изысканное – просто прелесть. Лично во мне эта «прелесть» не вызывает других эмоций, кроме резкого отторжения. Я до сих пор с содроганием вспоминаю тот летний поход: как мы спали в палатке, а в августе ночи уже холодные, так что мы все задубели изрядно; помню, как приходилось лавировать, чтобы не вляпаться в коровьи лепешки; помню этот кошмарный чертополох, ежевику, коров («на удивление упрямых и даже строптивых», по словам нашего экскурсовода) и барсуков, переносчиков всякой заразы, упорно ищущих приключений себе на известное место.

– Мы читали об этом в книгах, – говорят Силья с Туомасом.

Да, так всегда и бывает. Прочитаешь о чем-то в книге – и тебе хочется это увидеть. Я так думаю, мой интерес к их оленям и настоянной на грибах моче происходит из того же источника.

Мика ушел в себя. Мы говорим об истории. Я совершенно не знаю историю, и тем более – историю Финляндии, но чем больше я узнаю о других странах и их культуре, тем больше я убеждаюсь, что можно выдумать все, что угодно, и это когда-нибудь, да случится. Где-нибудь. С кем-нибудь.

Человек привязывает себя к шести грифам и сигает с утеса в надежде взлететь. Козопас становится королем, потому что он как-то так хитро сварил яйцо. В стране запрещен смех. Силья говорит, как хорошо подготовленный лектор: рассказывает о периодах «Большой злобы» и «Малой злобы», малоприятных отрезках финской истории. Я жду, что будет еще какая-нибудь «Досада средней паршивости» и «Раздражение по пустякам», но все ограничивается двумя злобами. Впрочем, я даже не сомневаюсь, что где-то что-то такое было. Хуже всего – это войны. В наличие имеются: шестидневные войны, десятидневные войны, тридцатилетние войны, столетние войны, Футбольная война, Притворная война, Бешеная война. Война Уха Дженкинса. Придумайте сами любое название. Наверняка где-то была – или будет – Война «А пока нас никто не видит, мы потихонечку сообразим войну».

На самом деле история – это сплошное массовое убийство. Маленькую страну норовят захватить страны побольше. Большие страны всегда ходят войной на маленькие, а если не ходят, значит, заняты внутренними делами: гражданскими войнами или погромами.

Приносят счет, и у меня глаза лезут на лоб. Это, наверное, самый дорогой ужин из всех, что я ела в жизни. Лондонские цены – предмет извращенной гордости всех лондонцев. Да, у нас тут кошмарная грязь, непрестанная сырость и вонь, все коммунальные службы работают так, словно нас каждый день бомбят вражеские ВВС, но мы можем позволить себе здесь жить, тогда как другим это не по карману. Мы держим марку. Мы готовы покорно принять наказание. Но все же приятно бывает узнать, что запредельные цены бывают не только у нас в Лондоне. Как-то оно греет душу.

Плачу официантке отдельно, но без чаевых: она была вежливой, предупредительной и расторопной, но не более того. Есть народы, из которых получаются выдающиеся официанты, но финны к ним не относятся. Комплимент?

Мика предлагает совместный поход в сауну, но меня ну никак не прельщает перед ним раздеваться. Разговор переходит на историю сауны. Мика рассказывает про музей сауны, где есть какие-то редкие фотографии 1890 года, на которых распаренные голые бородатые мужики катаются в снегу. Зрелище совершенно нелепое и малоэстетичное – как тогда, так и теперь. Я не жалею, что приходится пропустить сауну. Все равно это слишком уж туристическое развлечение. Силья с Туомасом собираются уходить. Вслух они этого не говорят, но я вижу, что оба немного волнуются за меня – что я остаюсь с Микой наедине. Мне очень понравились Силья и Туомас. Было приятно с ними пообщаться. Меня всегда очень радует, что на свете еще встречаются здравомыслящие и культурные люди.

– А еще меня угнетает, что у меня нет ничего, кроме маленького лесочка с молоденькими деревцами, который никто не покупает, потому что цены на древесину резко упали. – Мика пытается встать, собираясь для последнего решительного броска. На меня. В прямом смысле слова.

Я его не виню. Это традиционный прием – самец набрасывается на самку. Но меня поражает Микина наглость: он видит, что он мне не нравится, он плохо одет, он надрался в корягу, до состояния полного нестояния – и все равно лезет ко мне. Сейчас он вообще ни на что не способен. Даже на то, чтобы как следует подрочить. Его нетвердый прыжок – дань традиции. Самец должен набрасываться на самку. Вот мужики и наваливаются на тебя и пытаются влезть тебе в рот языком. И женщины сами виноваты, что спускают им это с рук. Хотя, с другой стороны, если бы мы ничего не прощали своим – и чужим – мужикам, мы давно бы все вымерли, как динозавры. Мужики, я так думаю, по природе своей не способны понять, что женщину совершенно не впечатляет, когда ей задают идиотский вопрос типа: «А у тебя есть парень?», после чего начинают браво раздеваться у нее на глазах, тем более если все происходит на кухне.

– Я не знаю дороги домой, – говорит Мика, когда я выталкиваю его за дверь.

– А есть кто-то, кто знает? – вздыхаю я.

Поднимаюсь к себе, включаю телевизор и пытаюсь практиковаться в произношении тех пятидесяти слов на финском, которые я знаю, но практиковаться как следует не получается, потому что почти все программы финского телевидения идут на английском, и эти программы я уже видела. Субтитры, правда, на финском, но они предельно минимизированы, хотя слово «адвокат» мелькает достаточно часто.

Новости – тоже на финском. В чем, кстати, прелесть любых новостей? В том, что всегда можно сообразить, о чем идет речь. Даже не прибегая к помощи тех пятидесяти слов на финском, которые ты знаешь. В новостях всегда говорят об одном и том же. Например, там всегда есть раздел «Большой Босс сегодня сказал». То, что сказал Большой Босс, как правило, так или иначе подпадает под категорию «мы обязательно усовершенствуем, поднимем и наладим»… или «мы уже усовершенствовали, подняли и наладили». Потом, если это демократическая страна, приводятся критические высказывания боссов помельче, которые обязательно поливают друг друга грязью; если страна недемократическая, то критические замечания опускаются, а грязью поливают уже иностранцев или некое меньшинство, неугодное правящей партии.

В новостях всегда много сюжетов на тему политики, потому что на телевидении явный избыток политических журналистов, и еще потому, что в любой стране непременно найдется хотя бы один нехороший политик, которого все критикуют и которому уже лижет пятки пламя большого скандала. Плюс к тому сообщения о бедствиях и катастрофах. Порядок сюжетов, как правило, определяется географической удаленностью. Друзья репортера: голод, пожары и наводнения, эпидемии ежиного бешенства и заплаканные пострадавшие, которые обязательно присутствуют в кадре, потому что журналисту хочется показать себя: какой он участливый человек и как он умеет сочувствовать чужому горю, – зато телезрители у экранов чувствуют себя последними сволочами, потому что их дом еще не сгорел. Потом есть еще войны непременным участием хмурых бородачей с автоматами с магазинами в форме банана. Цены – тоже хорошая тема для новостей, потому что они либо слишком высокие, либо, наоборот, слишком низкие, то есть всегда причиняют какие-то неудобства. То же самое с иностранной валютой: курс либо слишком высокий, либо слишком низкий. Я не помню ни одного новостного сюжета про цены, в котором бы говорилось, что цены как раз такие, какие надо.

И разумеется, если в теленовостях освещают событие, о котором ты хоть что-то знаешь, сразу понятно, что весь сюжет – полная чушь. Во время последних хороших волнений в новостях показали лишь интервью с организаторами беспорядков, которые обстоятельно объяснили, что это полиция принудила их поджечь магазины и ограбить спортивный универмаг. Почему-то никто не взял интервью у владельцев разграбленного универмага и сгоревших магазинов.

И еще я никак не могу понять, почему все новостные программы – или все новостные программы, которые видела лично я – всегда идут ровно десять минут, или пятнадцать минут, или полчаса, или час независимо от того, случилось что-нибудь интересное или нет. Мне кажется, это был бы хороший и свежий ход, если бы диктор сказал, что сегодня ничего выдающегося не произошло, разве что груз белокочанной капусты остался непроданным, так что давайте посмотрим мультфильм; но нет, они будут тянуть бодягу все отведенное под программу время и рассказывать, в сущности, ни о чем. Ничто, изображающее из себя нечто.

Зачем нам вообще нужны новости? Вот в чем вопрос. Люди, которые даже не знают, кто у нас входит в состав правительства, все равно смотрят новости. Почему? Может быть, это дает им возможность составить определенное мнение по неким вопросам? Или снабжает их темами для разговоров? В конце концов каждому хочется проявить себя личностью проницательной, здравомыслящей и справедливой. Большинство граждан, отложив утреннюю газету, чувствуют себя вполне подготовленными к тому, чтобы править миром.

Откуда бы взяться чему-то, если нет ничего? И разве такое бывает, чтобы ничего не было? Или нечто – это просто замаскированное ничто? Всякую новость можно придумать, не выходя из комнаты. И докопаться до сути тоже, наверное, можно – опять же не выходя из комнаты. Меня всегда раздражали диггеры, которые заявляют, что они лезут под землю с целью обнаружения тайных устоев общества, потому что на самом деле никаких таких целей у них нет и в помине. Они ужасно гордятся собой и обзывают себя копателями, хотя ничего не копают, и лично мне они представляются неудачниками (причём в худшей их разновидности), эти богатенькие детишки, которые бесятся от безделья. Но как узнать, что с тобой не случилось чего-то подобного?

Это как звук своего собственного храпа. Знаете, наверное, загадку: «Что человек никогда не слышит?» Ну вот.

* * *

Силье с Туомасом я понравилась, это было заметно, но в то же время я видела, что их немного смущает вся эта затея. Они не совсем понимали, в чем тут прикол. Они приняли мое приглашение на ужин, но для них это было как маленькое сумасшествие – забавное приключение на отдыхе в Лондоне. «Нас пригласили на ужин к одной странной женщине, чтобы устроить хозяйке типичный финский вечер. Все было мило и славно, но как-то чудно».

Я люблю путешествовать, но путешествовать – не выходя из дома. За последние два года я побывала в Японии, Эквадоре, Иордании, Италии, Нигерии, Индонезии, Бразилии и Китае. Мне это нравится: я погружаюсь в атмосферу определенной страны, учу азы языка, читаю по теме и наблюдаю. Все, что для этого нужно, у меня есть: спутниковое телевидение и Интернет. Два-три месяца я «проникаюсь» страной, а потом принимаю гостей – которых мне подбирает Гарба – в свободной квартире внизу. Гарба заранее обставляет квартиру: отделка, мебель и все такое, – что, конечно, обходится мне недешево, но Гарба делает все по высшему разряду. Он вообще мог бы так не напрягаться.

* * *

Я не люблю говорить людям «нет». Если меня куда-нибудь приглашают, я всегда соглашаюсь. Во-первых, всегда существует возможность, что у человека, который тебя пригласил, вдруг изменятся планы и встречу придется перенести или вообще отменить. Потом, уже ближе к делу, можно сказаться больной или сказать, что у тебя сейчас много работы и предложить такой вариант: ты приготовишь чего-нибудь вкусное, а люди придут к тебе в гости. Люди, как правило, не приходят. Потому что они жутко заняты. Сейчас все кругом заняты. Вы часто встречаетесь со своими лучшими друзьями? Я имею в виду, если вам не восемнадцать и если друзья не живут в том же подъезде. Потому что такой у нас образ жизни. Мы, жители больших городов, забиваемся в свои норки и сидим там почти безвылазно, хотя, может быть, я забилась уж как-то совсем глубоко.

И что характерно, никто этого не заметил. На самом деле меня не особенно тянет постоянно общаться с друзьями-приятелями, но тут есть один грустный момент – не неприятный, а именно грустный: если ты не выходишь «в люди», люди тебя забывают. Чтобы знакомые о тебе помнили, они должны тебя видеть. Меня куда-то еще приглашают, но редко. А скоро вообще перестанут куда-либо приглашать. Но я не затворница, вовсе нет. Мне, как и всякому, нужно общение. Я потому и затеяла эти свои путешествия.

Считается, что безвылазно сидеть дома – вредно для здоровья. Надо, мол, выходить в люди. И еще надо гулять и дышать свежим воздухом. В какой-то степени это верно. Но сейчас все, за что ни возьмись, – вредно для здоровья. Жить тоже вредно, от этого умирают. Про свежий воздух я лучше вообще промолчу. Но что значит «выходить в люди»? Наблюдать за ежедневным абсурдом, от которого происходит полное оцепенение сознания, и ты себя чувствуешь, как рождественская индейка, нафаршированная всяким бредом: повседневная суета засоряет и затуманивает мозги, так что в конце концов они просто отказываются работать.

* * *

Эта тетка со свадебным тортом меня и добила. Я как раз шла к метро и вдруг увидела тетку, которая, ковыляла навстречу и несла в руках огромный, трехъярусный свадебный торт. Я замерла в замешательстве и растерянно огляделась по сторонам. Я точно знала, что поблизости нет ни одной кондитерской, и я не увидела ни одной припаркованной машины или подъезда жилого дома, куда эта тетка могла бы нести свой торт; как бы нелепо это ни звучало, но она, кажется, просто его «выгуливала», причем тортик был явно не самый легкий – если судить по тому, как владелица торта пошатывалась на ходу. Прямо уличный театр абсурда. Но вы слушайте дальше: когда мы с ней поравнялись, она вдруг ни с того ни с сего пнула меня ногой в живот. Было больно. Очень больно. Я схватилась за живот, скрючившись от боли. А тетка с тортом пошли себе дальше. Как ни в. чем небывало.

С тех пор я стараюсь вообще не выходить на улицу. Конечно, причина не в тетке с тортом. Но эта тетка стала последней каплей. Жирной точкой в конце длинного, малоприятного предложения. Я давно уже замечала, что всегда возвращаюсь домой в настроении совершенно убитом. В лучшем случае прихожу вся измотанная и усталая, но чаще – злая как черт. В Лондоне ничего не работает, и на каждом шагу к тебе лезут какие-то мерзкие типы: клянчат денег или хотят познакомиться на предмет беспорядочных половых связей. Конечно, у нас еще тот райончик, но и в целом по городу обстановка не лучше. Я где-то читала, что когда-то у нас в Лондоне все делалось для удобства богатых и состоятельных горожан. Теперь же, похоже, здесь все делается для удобства бомжей, попрошаек, психов, пьяниц и отмороженных малолетних преступников. За то время, что я здесь живу, я стала настоящим экспертом по всем уловкам городской нищенствующей братии.

«Лишней мелочи не найдется?» – относится к самым распространенным приемам. При этом ты должен быть или очень настойчивым и упорным, или изображать крайнюю степень отчаяния из серии «хоть в петлю лезь», так чтобы одним своим видом пробуждать жалость в очерствевших сердцах людей. Реквизит строго желателен: либо одеяло, в которое следует завернуться (хотя в августе это смотрится по-идиотски), либо шелудивая собачка преклонных лет на поводке, в идеале – и то, и другое.

Разумеется, у большинства лондонцев выработан стойкий иммунитет к уличным нищим. Так что здоровому и цветущему двадцатилетнему раздолбаю приходится изрядно потрудиться, чтобы набрать денег на очередную дозу. Мастера своего дела знают, в чем главный секрет: надо смотреть человеку в глаза и попробовать установить хоть какой-то контакт.

Например: к вам подходит на улице человек и очень вежливо спрашивает, как можно отсюда добраться до Туикнема. Если нас спрашивают, как куда-то пройти, обычно мы отвечаем. А если не знаем дороги, то говорим, что не знаем. Но стоит ответить – и всё. Ты попался. Тебе придется выслушать трогательную историю о том, как этот «а как мне добраться до Туикнема» только сегодня утром вышел из тюрьмы (кстати, вид у него вполне соответствующий), и ему надо срочно попасть в Туикнем, чтобы повидать новорожденного сыночка, вот только ему не хватает денег на билет на автобус, и если бы кто-нибудь добрый и щедрый ему помог… в общем, вы поняли. Лучший способ борьбы – проявить искренний интерес: «А в Туинкеме теперь есть роддом?» или «А вы не видели тут поблизости полисмена?»

«Я не грабитель». Обычно эти слова можно услышать от здоровенных громил, когда ты идешь одна поздно вечером по плохо освещенному переулку. Подтекст такой: он мог бы избить тебя до полусмерти и забрать твои деньги, не спрашивая разрешения, но поскольку он все-таки сдерживает свой природный порыв, ты должна его чем-то отблагодарить. Например, проявить понимание и щедрость. «Я очень стараюсь быть честным, законопослушным гражданином, а вы уж меня поддержите в моих стараниях».

«Я инвалид, и мне нечем платить за лечение». А если у попрошайки тяжелая ломка и он уже по-настоящему загибается без своего героина, тогда эта незамысловатая фраза приобретает размеры поистине эпохальные типа: «Я инвалид, и ухаживаю за отцом-инвалидом, и мне надо срочно навестить в больнице сестру, которая тоже инвалид и воспитывает двух детей-инвалидов, у которых назначена операция как раз на их день рождения».

«Я только что отдал все деньги другу, который в них остро нуждался, но так получилось, что деньги понадобились мне срочно, а друг не может сейчас их отдать; вы не могли бы дать мне взаймы сколько сможете?» Сейчас такое встречается редко, а было время, когда слова «дать взаймы» употреблялись гораздо чаще, чем просто «дать». Иногда я давала. Если в кошельке была мелочь. И эту мелочь, как правило, принимали с гадливым презрением. «И это всё?» – ясно читалось на лицах обиженных попрошаек. Раньше все блага жизни были исключительно для аристократов, которые искренне полагали, что мир существует только для их удовольствия, но теперь все поменялось: теперь уже всякая шваль из низов непоколебимо уверена, что все им чего-то должны. И еще я заметила одну любопытную вещь: тот, кто громче всех просит о помощи, сам никогда не поможет другим. Вот такая вот странная закономерность.

Но моя любимая фраза, на которую, честно сказать, я по первости даже купилась, это: «Мне не нужны деньги». Это вообще непревзойденный шедевр. Человек, который это придумал, был гением. Вот представьте себе: вы подходите к человеку на улице и говорите ему то, что он меньше всего ожидает услышать. «Мне не нужны деньги, мне нужно хоть с кем-нибудь поговорить, просто поговорить». Женщина, что подвалила ко мне с этим вступлением, выглядела ужасно. Дешевая уличная проститутка, на последней стадии героиновой зависимости. Она рассказала мне со слезами в голосе, что сегодня у нее день рождения, а ее ограбили и избили (она показала мне следы побоев, подозрительно похожие на загноившиеся блошиные укусы) по дороге в больницу в Сиренсестере, где лежит ее мама (как-то далековато отсюда: миль сто, не меньше). «Вы не можете мне помочь?» – спросила она, не нарушая при этом слова, что просить денег она не будет. Помощь ведь тоже бывает разная: например, я могла бы отвезти ее в Сиренсестер на своей машине.

Случай с теткой со свадебным тортом показался мне очень серьезным именно потому, что это была тетка с тортом, а не какой-то скинхед с питбулем на поводке. Уж если нельзя доверять тетеньке с тортом, значит, нельзя доверять вообще никому.

* * *

В следующий раз, когда мне нужно было куда-то ехать, я только-только спустилась в метро, и на меня вдруг навалилась такая усталость… Ноги стали как ватные, глаза слипались. Я вошла в поезд и поняла, что у меня просто не хватит сил, чтобы доехать до центра, не говоря уж о том, чтобы вернуться обратно. Меня мутило от слабости. Я чуть не грохнулась в обморок. В общем, я быстренько выскочила из поезда, пока двери не закрылись, и кое-как доползла до дома. Эта получасовая прогулка выжала из меня все силы. Я решила, что с меня хватит. Я никогда больше не выйду из дома.

Собственно, а зачем мне куда-то ходить? Работаю я дома. Почти вся моя жизнь проходит за компом, в широкополосной сети. А все, что нужно для жизни в Лондоне можно купить с доставкой на дом. И хотя большинство курьеров по три часа ищут мой дом – потому что лишь считанные единицы способны сообразить, что дом № 55 располагается чаще всего между домами № 53 и № 57, – заказать можно все: от продуктов питания до заграничных товаров. С доставкой на дом. Мне не нужно выходить в мир, пусть мир приходит ко мне.

Меня не пугает такая жизнь. Меня пугает другое: конец маленьких радостей, Я по-прежнему нахожу удовольствие во вкусной еде и хорошей музыке, в новых туфлях и приятной беседе. Но я боюсь, что когда-нибудь у меня пропадет все желание вкусно есть и приятно общаться, как пропало желание выходить из дома. И тогда у меня не останется уже ничего, чем можно отгородиться от страха.

* * *

Вечернее небо за окнами – нелепая смесь пурпурного и коричневого. Облака какие-то квадратные. Смотришь на это и думаешь: нет, это все не настоящее. Настоящие облака не бывают квадратными. Если я сделаю такое небо в каком-нибудь из своих проектов, меня точно раскритикуют в пух и прах. Но природа все делает так, как ей хочется, и ей наплевать, что мы по этому поводу думаем.

* * *

Почему мне так важно, чтобы мои желания оставались при мне? Если обуздание своих порывов – всего, что составляет твое «я» – есть главный смысл существования этого «я», то какой вообще смысл иметь свое «я»? Это как если бы тебе вручили листовку, на которой написано: выбрось эту листовку на фиг.

* * *

В дверь стучат. В последнее время такое бывает нечасто, и хорошо, что нечасто, потому что это наверняка кто-нибудь из соседей. Больше вроде бы некому. Вообще-то я человек незлобивый и дружелюбный, но я ненавижу своих соседей. И больше всех я ненавижу Джеральда, потому что Джеральд больше здесь не живет. Он живет в другом месте, а квартиру сдает всяким дятлам типа этого Джека, который приехал из Новой Зеландии чуть ли не автостопом и который сейчас стоит у меня на пороге.

– Здрасте, я Джек, из квартиры внизу, – говорит он. Мы с ним виделись сотню раз, и он представляется заново вовсе не потому, что пытается быть вежливым, и даже не потому, что боится, что я его не узнаю. Нет, он представляется заново потому, что у него в мозгах явно недостает серого вещества, что отвечает за восприятие объективной реальности, и он меня просто не помнит.

– Простите, пожалуйста, вы не дадите мне штопор? Я его прямо сейчас и верну.

– А что случилось с тем штопором, который вы брали в последний раз и говорили, что прямо сейчас его и вернете?

Он крепко задумался. На лице отражается такое напряжение мысли, как будто я попросила его перечислить всех ацтекских царей поименно.

– Вы его не вернули, – подсказываю.

– Ой да. – Он ужасно доволен собой, что ему все-таки удалось вспомнить. Я не знаю, то ли в Новой Зеландии все такие, то ли мне просто не повезло, что у меня в подъезде поселились пятеро самых мутных новозеландцев за всю историю этой страны.

– Ну и?

– Нет проблем. Сейчас я его принесу.

* * *

На следующий день я спускаюсь на первый этаж, чтобы востребовать штопор. Не то чтобы я питаю какую-то особенную привязанность к своему штопору или это какой-нибудь ценный штопор. С ним не связаны никакие сентиментальные воспоминания, он мне не дорог как память, и его не передавали из поколения в поколение в нашей семье. Это самый обыкновенный штопор: дешевенький, непритязательный штопор из тех, что продаются в любом хозяйственном. И я не психую, если долго не вижу своих вещей, которые кому-то давала. Нет, я спускаюсь за штопором, потому что мне нужно открыть бутылку вина.

Запашок из Джековой квартиры чувствуется даже в коридоре. Квартирка-то крошечная, тесноватая даже для одного человека – я уж молчу про орду новозеландцев, которая там поселилась с приездом Джека. Я себя чувствую как-то неловко, даже когда прошу их не шуметь, но не могу же я их попросить приглушить запах, как бы мне этого ни хотелось.

Джек открывает дверь.

– Привет. – Он озадаченно смотрит и не понимает, кто я такая.

– Я говорю, что мне нужен штопор.

– Я бы вам с удовольствием дал, но у нас нет штопора, – говорит он убежденно. Нет, он не издевается. Он действительно хочет помочь. Я ненавязчиво напоминаю о нашем с ним разговоре, состоявшемся не далее как вчера. Кажется, он мне не верит, но идет искать штопор. В течение пяти минут вся эта новозеландская братия обстоятельно передвигает с места на место пустые бутылки и спальники, и в конце концов штопор находится. Кто одевает Джека по утрам? Грешно смеяться над убогими, и уж тем более – на них сердиться.

* * *

Спускаюсь на пляж. Сегодня как-то особенно много хлама. Разбираю невостребованную корреспонденцию: что выбросить сразу, а что приберечь на предмет развлечения за завтраком, – и тут замечаю, что за дверью маячит смутная фигура. В дальней квартире, которая с отдельным входом со двора, звонит домофон. Никто не отвечает. Я решаю, что надо открыть и помочь человеку.

Худощавый высокий мужчина. Большая, вытянутая «огурцом» голова; плечи отсутствуют напрочь. Он похож на эрегированную ватную палочку или на бодрый сперматозоид, вертикально стоящий на хвостике, но впечатление производит в целом приятное.

– Сильвия? – Он улыбается.

– Прошу прощения. Сильвия здесь не живет уже несколько лет.

– Да ладно, Сильвия, брось. Ты никого не обманешь.

Сперва я его не узнала: без кимоно и устрашающего оскала. Это тот самый взыскатель долгов с фотографии.

– Может быть, вы зайдете ко мне? Одли, если не ошибаюсь?

Одли заходит ко мне в квартиру и профессионально осматривается: ищет доказательств, что я все-таки Сильвия, и одновременно оценивает мою платежеспособность по моему имуществу. Он явно из тех, кто разбирается в дорогих шторах.

– Я бы хотела поговорить о долгах, – говорю я. – Насколько я понимаю, вы хороший специалист в своем деле?

Может быть, это скоропалительное суждение, но Одли – первый взыскатель долгов, который лично явился на дом к должнику за все десять лет напряженных попыток взыскать долги эпистолярно. В общих чертах объясняю ему, в чем проблема с «Хватай-беги». Может он мне помочь?

– Без проблем, – отвечает он. – Все, что угодно клиенту. Только платите денежки.

– А как это все происходит… вы применяете силу?

Идея, конечно, заманчивая. Всегда приятно представить себе, как твой обидчик получит по шее. Хотя я знаю, что, если что-то такое случится на самом деле, мне потом будет гадко и мерзко. Тем более что я даже не знаю, кто главный виновник. Те недоумки, с которыми я общалась по телефону, они, конечно, меня раздражали, но они все-таки не отвечают за тот бардак, что творится в компании. Налицо явный изъян в руководстве, а тут битьем морд ничего не решишь. Я ничего не имею против, если тех, кто обидел меня, любимую, немножко поунижают – но только без рукоприкладства.

– Вы никогда не сидели? – спрашивает Одли.

– Сидела?

– В тюрьме. Никому, знаете ли, не хочется в тюрьму, кроме совсем отмороженных психов. Ты избил человека – тебя сажают. Угроза избить человека иногда может возыметь воздействие, но, как говорится, овчинка выделки не стоит. И я не собираюсь садиться в тюрьму из-за какого-то дятла, который не хочет платить за десяток звонков в Австралию, когда он звонил своей девушке, которая там отдыхала.

Он кивает на мой телевизор и стереосистему.

– Как я понимаю, в деньгах вы не нуждаетесь?

– Нет.

– Большинство наших клиентов тоже. Но их бесит, что их держат за дураков. Дело не в деньгах, а в том, чтобы выбить из должника эти деньги. Любой ценой. Кстати, если я добиваюсь желаемых результатов, я беру очень недешево. – Одли объясняет, что его гонорар в данном случае будет раз в двадцать-тридцать больше той суммы, что мне задолжали «Хватай-беги», в зависимости от того, сколько времени у него уйдет на то, чтобы их расколоть.

– У меня есть своя команда, и иногда я еще нанимаю людей со стороны, если мне нужен определенный типаж. Для вашего случая: большая компания, роскошный офис, явная страсть к показухе, – лучше всего подойдет Уилф. Если я заявлюсь туда сам и скажу, что мне надо поговорить насчет одного маленького недоразумения, и не подскажете ли, к кому мне обратиться, то я целый день проведу в приемной за увлекательным созерцанием рыбок в аквариуме, а если мне и удастся с кем-нибудь поговорить, меня сразу пошлют подальше, а если я буду настаивать, они позовут охрану со всеми вытекающими последствиями.

Но если туда пойдет Уилф, это будет уже совершенно другой коленкор. Уилф – театральный актер на пенсии. Стоит лишь на него посмотреть, и сразу хочется вызвать «скорую». Даже когда он не играет, вид у него все равно убийственный: худой, изможденный, трясущийся восьмидесятилетний старик. А теперь представьте картину: вот такое вот чудо в бедненькой и вонючей пенсионерской одежке входит в их навороченный офис – еле-еле идет, опираясь на костыли, и натужно кряхтит.

Девушка в приемной наблюдает за тем, как он полчаса тащится от дверей к ее стойке, отдуваясь на каждом шагу и закатывая глаза. Потом он говорит: «Доброе утро. Мне жутко жаль, что приходится отнимать у вас время, я понимаю, как вы тут все заняты, но ваша компания должна моей внучке деньги». И – всё. Что бы компания теперь ни делала, они попали. Им уже не отвертеться. Самое лучшее, что они могут сделать, это выписать чек немедленно. Уилф, когда он в ударе, это чума. Если с ним просто не разговаривают, он тихо всхлипывает и пускает слезу, а в особенно тяжких случаях может и напрудить в штаны. Если его выгоняют на улицу, он бьется в истерике. Если они вызывают полицию… полиция берет его сторону. «Прошу прощения. Я ненавижу докучать людям, тем более когда они занимаются делом. Но моя внучка…» Я помню всего один случай, когда выступление Уилфа не возымело воздействия сразу. Тамошнее руководство держалось неделю. Уилф тогда превзошел сам себя. И в конце концов они сдались.

Одли дает мне свою визитку. Да, я, пожалуй, воспользуюсь его услугами. Он улыбается:

– Я, наверное, рискую вас рассердить, но я все-таки должен спросить: вы точно сделали ту работу, за которую выставили им счет?

– В каком смысле?

– У меня есть приятель, Фил. Он живет на поддельных счетах. Рассылает счета по различным компаниям, и случается, что компании платят. По словам Фила, такие аферы лучше всего проворачивать с большими компаниями, и счет должен быть на достаточно крупную сумму – иначе какой смысл возиться? – но все-таки не настолько крупную, чтобы бухгалтеры обратили на нее внимание. Ты посылаешь в компанию счет за оказанные услуги, не особо вдаваясь в подробности, что это за услуги – так, в общих чертах. По большей части компании просто не обращают внимания на эти счета, но если кто-то заплатит – тебе уже хватит. Фил живет очень неплохо, но он почти не выходит из дома: целыми днями «штампует» счета. Я как-то тоже решил попробовать, но потом подумал, что мне это не подойдет. Я не могу сидеть дома. Мне нужно общаться с людьми.

Мне понравилась эта мысль. Ну, насчет поддельных счетов. Семь лет назад у меня обокрали квартиру. На самом деле ничего ценного воры не взяли: так, что-то по мелочи, – но они разворотили входную дверь, а она была не из дешевых. Понятно, что я не могла бегать по магазинам в поисках новой двери, когда у меня не было вообще никакой двери. Страховая компания ничего мне не выплатила, так что мне пришлось менять дверь за свой счет, а у меня тогда было туго с деньгами. Это кое-чему меня научило, и когда меня обокрали во второй раз, года через два после первого случая, я записала в своем заявлении несколько ценных вещей – выдуманных вещей, которые у меня якобы украли. Не ради наживы, а чтобы возместить расходы, когда страховая компания опять меня кинет. Они промурыжили меня почти полгода, но в конце концов выплатили компенсацию за утерю выдуманного имущества. Кстати, за то, что у меня украли на самом деле, я не получила ни пенса.

Сейчас у меня вообще нет страховки. Мне она не нужна. Все, что могут украсть у меня из квартиры, можно легко заменить. В этом смысле мне повезло. У многих такой возможности просто нет. А если случится пожар и все, что в квартире, сгорит дотла, никакие деньги не возместят мне потери любимых туфель и всяких миленьких безделушек, и давайте смотреть правде в глаза: страховая компания все равно ничего не выплатит. Потому что они никогда не платят. И меня, знаете ли, греет мысль, что моих денежек им не видать.

– Спасибо за кофе, – говорит Одли и указывает на дешевенькую шариковую ручку, которая предположительно должна пробуждать чувство вины – ее прислали в качестве подарка из какого-то благотворительного фонда одному из бывших жильцов, который переехал лет пять назад, а я ее выкинула в мусорную корзину. – Вы собираетесь ее выбросить?

– Да.

– То есть вам она не нужна. Тогда можно я ее украду?

– Берите, конечно.

– Нет. Мне нужно ее украсть. Вы не против?

– Да ради бога.

Одли убирает ручку в карман.

– Когда мой отец умирал… вообще-то он умирал регулярно. Раз двадцать как минимум. Но когда он умирал уже по-настоящему, он собрал всех своих сыновей. Нас у него семеро. Так вот, он собрал нас всех и сказал: «Мальчики. Мы живем в страшном мире. Это дикие джунгли, где каждый готов сожрать каждого. Вы, может быть, думаете, что вы знаете все в этой жизни, но ничего вы не знаете. Ничегошеньки. А я знаю, чем кончат многие из вас; вы будете красть из церквей, изменять своим любимым; пойдете под суд по обвинению в убийстве, займетесь каннибализмом, станете скрываться от правосудия и разыгрывать свою собственную смерть; вы будете делать невообразимые вещи с применением салатного майонеза с другими парнями в тюрьме, просто чтобы убить время, – потому что такова жизнь. Я хочу вам сказать, ребята: я горжусь всеми вами и всегда буду гордиться, куда бы я там ни попал после смерти. Вы – хорошие мальчики. Но хорошенько запомните, чего никогда не должны делать мои сыновья. Никогда не работайте на страховую компанию. Никогда не работайте в органах местной власти. А в Лондон ездите только за тем, чтобы кого-то избить или что-то украсть». Так что, когда я бываю в Лондоне, я стараюсь всегда что-нибудь украсть. В память о папе.

– А кого-то избить?

– Нет. Теперь уже – нет.

Я провожаю его до пляжа. Он вдруг резко сгибает правую ногу и пинает себя по заднице каблуком.

– Не обращайте внимания, – говорит. – Это нервный тик.

Ему явно нужен совет насчет хорошей спортивной обуви, но это может подождать до другого раза.

* * *

Мне позвонили по поводу пропавшего чека. Звонила какая-то Вэл – раньше мы с ней не общались. На днях я отправила им очередное возмущенное письмо, но я, честно сказать, не рассчитывала на ответ, и меня удивило, что они потрудились мне перезвонить.

– Мы тут проверили насчет ваших денег, – говорит эта Вэл. К чему такое вступление? Почему не сказать просто: мы послали вам чек. Просим прощения за задержку. – Понимаете, ваши деньги были отправлены Марсии Ист.

– Какой Марсии Ист?

– Я не знаю.

– Я тоже не знаю никакой Марсии Ист. В жизни не слышала ни о какой Марсии Ист. Почему вы отправили мои деньги кому-то другому?

– Видимо, произошла ошибка.

– Так вы пришлете мне деньги?

– Непременно пришлем. Как только Марсия Ист перешлет их назад.

– Подождите минуточку. Вы отправили мои деньги неизвестно кому, и я еще должна ждать, пока вы не получите их назад?

– Да. Но мы с нее обязательно стребуем эти деньги. Это не займет много времени.

Я даже не знаю, что на это ответить.

* * *

Я все раздумываю над предложением Одли. Скорее всего я воспользуюсь его услугами. Прежде всего потому, что могу себе это позволить. И дело даже не в том, чтобы взыскать наконец этот долг. Просто надо же хоть как-то развлечься. Я уже поняла: Одли и Гарба во многом похожи. Одли тоже любит все необычное. И его не ломает пройти пару лишних миль. За дополнительную плату, конечно. Но это вполне справедливо.

Я звоню Одли, и мы обсуждаем детали. У него уже есть кое-какие идеи.

– Прежде всего, что вы хотите, чтобы мы с ними сделали: немного попортили жизнь, унизили и подавили или добили морально? – говорит он. – Только предупреждаю сразу: полное моральное уничтожение – процесс кропотливый и долгий, занимает от нескольких месяцев до нескольких лет, стоит дорого – большинству наших клиентов такое просто не по карману – и вообще опасен для здоровья. Так что вы лучше сто раз подумайте, прежде чем это заказывать. Я берусь за такую работу, только если я абсолютно уверен, что эти деньги, которые задолжали заказчику, ему жизненно необходимы.

Я лихорадочно соображаю, кого «заказать»? Генерального директора «Хватай-беги»? В конце концов он отвечает за все, что творится в его компании. Или, может, главного бухгалтера? У них там в бухгалтерии полный бардак… Но, с другой стороны, главного бухгалтера нанял генеральный. То есть он нанял явно некомпетентного человека. Значит, он все равно виноват больше.

Быть фрилансером трудно. Конечно, если ты первоклассный специалист с мировым именем, тут никаких проблем не возникает. Но нам, простым смертным, надо к следует потрудиться, чтобы получить работу, и сделать эту работу нормально, в надежде, что тебе снова дадут работу, а потом – это, похоже, уже неизбежно – надо еще потрудиться, чтобы выбить из заказчика заработанные тобой деньги.

– А что значит немного попортить жизнь?

– Давайте я приведу пример. Уилф, в своем лучшем наряде с описанными штанами, заявляется на дорогой бизнес-ланч и, заливаясь слезами, обращается к генеральному, называя его по имени: «Пит, почему ты не хочешь поговорить с собственным папой?», «Зачем притворяешься, будто ты меня даже не знаешь?», «Разве можно так обходиться с родным отцом?!» и все в таком роде. Разумеется, наш объект всегда может сказать, что Уилф – просто какой-то чокнутый старикашка. Может быть, ему поверят. Но могут ведь и не поверить. Потом я звоню и спрашиваю: ну что, будем платить? Кстати, Уилфу еще ни разу не приходилось являться на бизнес-ланч больше двух раз. Хотя обычно хватает и одного.

– А чем «унизить и подавить» отличается от «попортить жизнь»?

– Допустим, объект – человек женатый. И вот он идет в ресторан или клуб без жены. Там он знакомится с молодой красавицей, и тут уже даже не важно, клюнет он на нее или нет, и где это произойдет, в дверях клуба или на нашей оперативной квартире, но в какой-то момент молодая красавица просит его подержать ее жакет, а сама быстро снимает блузку. Обычно для этих дел мы нанимаем одну стриптизершу, Стейси. Она раздевается молниеносно. Настоящий профессионал. Стейси снимает блузку и бросает ее на жакет, так что на фотографиях, которые делает наш другой оперативник, все это смотрится так, как будто объект раздевает девицу в предвкушении пьяного совокупления. Если бы речь не шла о взыскании долга, это был бы настоящий грязный шантаж. А так я звоню объекту и спрашиваю: ну что, платить будем? Опять же он может сказать, что его гнусно подставили. Может быть, ему поверят. Но могут ведь и не поверить. Так что проще заплатить. Мы ему говорим: просто переведите деньги, и мы уничтожим все фотографии и негативы. Всегда приятно услышать, что хочешь услышать.

– И где же тут унижение и подавление?

– Объект переводит деньги, но мы все равно посылаем те снимки его жене.

– Ладно. А полное моральное уничтожение?

– Обычно я не разглашаю подробности, пока не подписан контракт.

– Ну а все же.

– Тут приятного мало.

– И все же.

– Я не хочу, чтобы у клиентов складывалось неверное впечатление о нашей фирме.

– И все же.

– Но вы, наверное, поймете все правильно. Я делал полное моральное уничтожение всего два раза. Один раз – для клиента, за деньги, другой раз – бесплатно, для друга. Его сына сбил пьяный водитель. Водителю присудили полгода лишения свободы, что означало, что он через три месяца вышел из тюрьмы, где замечательно отдохнул, целыми днями играя в скраббл. Вы, я думаю, представляете, что должен был чувствовать мой приятель. И я сказал… что я сам разберусь, если вы понимаете, что я имею в виду. Я сказал, чтобы он не порол горячку и не предпринимал никаких необдуманных действий. Я сказал, что я сам разберусь, раз и навсегда, если вы понимаете, что я имею в виду. Я сказал, что когда я со всем разберусь, необходимости разбираться дальше уже не будет, если вы понимаете, что я имею в виду. А он мне сказал: «Одли, не убивай его, я тебя очень прошу. Но пусть он заплатит».

Мне пришлось крепко подумать, чтобы составить план действий. Тут надо было учесть все детали. Это как полет на Луну: малейший просчет – и получится просто самый дорогой в истории фейерверк. Мы почти месяц промучились с тем приятелем, но все же придумали одну убойную штуку.

– И какую?

– Жвачка. Спросите меня про жвачку.

– Спрашиваю про жвачку.

– Наш объект обожал гонять на машине. У него был большой, мощный автомобиль. И мы стали запихивать ему жевательную резинку в дверные замки. В зависимости от того, сколько машина стояла на месте, замок либо портился, либо портился безнадежно. Вроде бы мелочь, жвачка в замке. Раздражает, конечно. Но это не самое страшное в жизни. Однако когда это все продолжается день за днем, месяц за месяцем… тут понимаешь, что дело серьезное. Сперва все было просто, но потом объект понял, что кто-то специально его донимает, и стал принимать меры предосторожности. Нам тоже пришлось принимать контрмеры, на случай, если он вдруг установит камеры слежения или наймет человека присматривать за машиной. Он испробовал все, что можно. Менял машины. Укреплял гараж. Но мы никуда не торопились. Иногда выжидали по нескольку месяцев. В сущности, это были лишь мелкие пакости, но они доводили его до психоза. Под конец он едва не рехнулся. Понимаете, если бы мы изводили его по-всякому, в смысле разнообразно: украли бы собаку, разбили бы стекла во всех окнах в доме, – это было бы не так страшно. Разнообразие лучше, чем однообразие. Даже в приложении к неприятностям. А тут он знал, чего ожидать. Но не знал, когда оно грянет. Мы использовали всегда разных людей, чтобы, если кого-нибудь вдруг прищучат, это смотрелось не так, как будто его донимает какой-нибудь псих или упорный преследователь, а как будто весь мир восстал против него. Это самое худшее, что может быть: когда ты понимаешь, что против тебя – целый мир. Любой другой на его месте давно бы плюнул на это дело и стал бы ездить общественным транспортом, но он не мыслил себя без машины и поэтому и угодил в дурдом.

* * *

Спускаюсь на пляж. Там опять гора мусора. Кирпалу Сайну, который здесь не живет уже десять лет, пришел каталог канцелярских товаров. Такие каталоги приходят ему регулярно, раз в три месяца. На обложке – цветная фотка: улыбающийся мистер Локхарт, председатель совета директоров, в окружении всевозможных папочек для бумаг и ножей для картона. Мистер Локхарт уже совсем старенький и старается выглядеть как добрый любящий дедушка, но все равно выглядит как безжалостный хищник – акула большого бизнеса, – который прикидывается добрым любящим дедушкой. Фотография на обложке каталога – все та же, что и десять лет назад. И с первого взгляда становится ясно, что никто в здравом уме не пошел бы работать в компанию, где всем заправляет такой вот дедуля.

У меня еще ни разу не получилось передать эти нюансы улыбки в моих графических работах. Разница между радушной улыбкой доброго дедушки и фальшивой радушной улыбкой под доброго дедушку – она почти не заметна. Хотя, может быть, мне просто-напросто не хватает таланта, чтобы воспроизвести это в пикселях. Это как с проститутками, что шатаются в сквере под окнами. У них такая манера ждать… ее невозможно скопировать. Они не ожидают чего-то конкретного, они просто ждут. Причем очень немногие из проституток одеты именно как проститутки – ясно и недвусмысленно, – скорее всего потому, что большинству просто лень напрягаться. Их выдает именно стиль ожидания, и сколько бы я ни старалась передать подобные тонкости в своих работах, у меня ничего не получалось.

Мистер Локхарт, как всегда, предлагает подарок: бесплатную записную книжку-органайзер (которая продается в любом канцелярском отделе по цене дешевого сандвича), если заказ будет сделан немедленно. Этот каталог – не просто мусор. Он выполняет полезную функцию. Служит мне напоминанием, что есть люди, которые целыми днями только и делают, что просматривают каталоги канцелярских товаров и заказывают в контору держатели для бумаг и степлеры из прозрачного пластика; есть люди, которые занимаются доставкой таких заказов и тем зарабатывают на жизнь, и есть люди, которые всем этим пользуются. И, конечно, есть люди, которые оформят заказ немедленно, чтобы получить бесплатную записную книжку.

Два новых агентства по взысканию долгов открыли сезон эпистолярной охоты на Сильвию. И еще ей пришел рекламный листочек от монетного двора с предложением купить уникальную серию памятных золотых монет, посвященных поворотным событиям в мировой истории: приручение огня, изобретение колеса, образование Большой семерки, первое ток-шоу и т.д.

Сегодня мне – два письма. Одно – из «Душекрада» с просьбой оплатить счет за книги, которые я у них заказывала. Я в тихом бешенстве. Потому что я уже все заплатила. Я заплатила еще год назад, и потом еще раз – полгода назад. Когда я говорю «заплатила», я имею в виду, что отправила счет – заполненный правильно, без помарок и исправлений – по правильному же адресу. В третий раз я оплатила их счет три недели назад. Но чеки, похоже, не пробиваются сквозь их глухую защиту.

Мне неприятно, что кто-то считает меня человеком нечестным, который злостно не платит по счетам, – вроде Сильвии и других паразитов и иждивенцев, что обретались здесь раньше и обретаются до сих пор.

Второе письмо – это уже интереснее. Судя по толщине конверта, там внутри что-то увесистое и большое. Обратного адреса нет. А мой адрес написан странно. Ом отпечатан на принтере, что придает письму официальный вид, но фамилии нет. Только имя. Просто Оушен и адрес. Так что я приберегаю письмо «на закуску».

Наконец открываю конверт. Замираю в растерянности. Меня как будто оглушило. Все письмо – одно слово: Привет! И подпись: Уолтер.

Привет. Казалось бы, самое обыкновенное слово, но оно может быть очень сильным и действенным. Одно время у нас у метро стоял черный парень. Просто стоял целый день, прислонившись к перилам, и когда мимо него проходила красивая женщина – и даже не очень красивая женщина, – он говорил ей: «Привет». Я ни разу не видела, чтобы кто-то из женщин ему ответил.

Вид у него был отнюдь не влекущий. Совершенно не перспективный был вид. Хотя парень был молод и очень даже неплохо сложен, выглядел он, как законченный неудачник. Даже на мелкого наркодилера не тянул. Вызывало серьезные опасения, как у него с соблюдением личной гигиены; его одежда всегда была мятой и грязной, как будто он провел ночь в полицейском участке в камере предварительного заключения; да и вообще парень, который целыми днями торчит у входа в метро, вряд ли имеет что предложить женщине в плане серьезных, длительных отношений. Но этот его «Привет» – это было блестяще. Терпеливый паук в ожидании жертвы, он говорил только: «Привет». Так просто. Так прямо. Никакого дурацкого свиста вслед проходящим женщинам, никакой вызывающей жестикуляции, никаких оскорбительных комплиментов, а стало быть – никакого риска получить отказ. Он мог простоять там хоть целый день – чем он, собственно, и занимался – и вообще ничего не делать, а просто говорить: «Привет». Этого было вполне достаточно, и он знал, что этого достаточно. Если дама настроена на приключение, ей достаточно просто замедлить шаг и повернуть голову. А там уже можно вступить в беседу. Тем более что из тысяч женщин, проходивших мимо, наверняка бы нашлась ну хотя бы одна, у которой мелькнула бы мысль: а почему, собственно, нет? А если женщине интересно продолжить знакомство, вежливое обращение – это как раз то, что нужно. И всё, что нужно.

«Привет» Уолтера – такой же простой и прямой. Сильнодействующий «привет». Я бы даже сказала, убойной силы.

Уолтер умер десять лет назад.

* * *

Я звоню Одли.

– У меня есть для вас другая работа. Как раз то, что вы любите. Вам надо будет поехать за границу.

В трубке – глухое молчание.

– Алло? Одли?

– Я не езжу по заграницам.

– Но вы говорили, что не любите сидеть дома. Любите ездить.

– Да. Но только не за границу.

Странно. Он всегда такой самоуверенный, дерзкий, напористый… а тут ему явно не по себе. Мне даже кажется что он немного напуган.

– А почему? Вы не любите летать самолетами?

– Нет. Я вообще не люблю заграницу.

– Ну ладно. Тогда извините.

Я в полной растерянности. Я не знаю, к кому еще обратиться. Я так рассчитывала на Одли.

* * *

На следующий день мне звонит Одли.

– Я – трус, – говорит он.

– Человек, занимающийся карате, не может быть трусом.

– Может. Я знаю, что говорю. Бокс, карате, когда ты первым хватаешься за микрофон в караоке – это все ерунда. Я – трус, и мне это не нравится. Если эта работа действительно интересная, я за нее возьмусь. Но это вам обойдется недешево.

– Каждый чего-то боится.

– Не каждый. Мне встречались и очень крутые парни.

– И кто был самым крутым?

– Как-то ночью мы с братьями переходили дорогу, нас было пятеро, и тут вдруг появляется этот мужик на машине и давай нам сигналить. Ситуация была двоякая: мы дурачились на проезжей части, но зачем ему было сигналить?! Я доказываю ему палец, мол, иди-ка ты, дядя, куда подальше, а мужик резко тормозит, выходит из машины и направляется прямо к нам, на ходу натягивая перчатки. Он был такой… невысокий, но крепкий. И он говорит: «Ну и чего?» Тихо так, еле слышно. Просто: «Ну и чего?» – и все.

– И мы подумали, что нас пятеро, и он знает, что нас пятеро, он же умеет считать и видит, что нас… раз, два, три, четыре, пять… пятеро. А он один. Причем он не пьяный, и с ним нету бабы, на которую надо произвести впечатление. А дело тем более было в Гулле. Там, при раскладе пятеро на одного, просто фингалом под глазом тебе не отделаться. Тут прямая дорога в реанимацию. Этот мужик, он был либо самым крутым парнем в городе, либо законченным психом. Мы с братьями переглянулись, а он говорит: «Я так и думал», – разворачивается и идет обратно к машине. Я потом долго об этом думал. И до сих пор еще думаю. И иногда я жалею, что мы так просто его отпустили, потому что мне интересно, что бы он сделал, если бы дело дошло до драки. Положил бы он нас или нет. Но я никогда этого не узнаю. Бот что меня угнетает. Неудовлетворенное любопытство.

Я рассказываю Одли про Уолтера. Одли любитель поговорить, но в отличие от многих говорунов он умеет слушать.

– А где вы с ним познакомились?

– В Барселоне.